"Крылья империи" - читать интересную книгу автора (Коваленко Владимир Эдуардович)

8. Конкистадор.

В экспедицию Баглир отправился, как и все — в кибитке. К монгольской тактике решили перейти за Уралом. А потому сидел на не слишком мягком сиденье и читал газету.

Уже проезжая заставу, в разделе заметок о любопытных происшествиях из заграничной жизни — увидел, вырвал, нацарапал когтем «Обязательно воплотить» и подпись. И велел передать в Академию Дашковой.

Что из этого вышло — узнал позже.

Екатерина Романовна находилась не в пышном здании Академии Наук, не в Университете — Санкт-Петербургском, уже четвертом в России после Кенигсбергского, Кильского и Московского, а в Смольном. Читала лекцию благородным девицам. Тут же сидел Дмитрий Григорьевич Левицкий и делал наброски. Большая часть девочек откровенно сдерживала зевоту. Лекция касалась таких сложных и отвлеченных понятий, как эфир и флогистон, материи сложные и непонятно, существующие ли вообще. Куда интереснее читать французских энциклопедистов, которые при помощи банальной житейской логики (поскольку лениво было изучить настоящую, математическую и теософскую) создают модели справедливого устройства общества…

Лишь одна пара глаз горит светом любопытства. Катенька Молчанова слушает внимательно. Тут вбегает служитель.

— Бумага от князя Тембенчинского.

Бумага — обрывок газеты. «ТТ числа месяца сего года во Франции в месте…. некие чудаки изготовили шар из плотной бумаги, наполнили дымом и тот летал три часа. Помещенные в корзину при шаре петух, баран и утка по приземлении остались живы».

— Что ж, воплотим.

Записку она после лекции забыла. В голове уже проплывали возможные конструкции аппаратов. Шар на горячем воздухе, о котором, видимо, шла речь в заметке, представлялся слишком ненадежным. Даже теоретически. Услышав о теории теплорода, которой, кажется, руководствовались французы, Тембенчинский сделал недвусмысленный жест — покрутил пальцем у виска. А все его заявления, касающиеся физики, отчего-то неизменно подтверждались. Оставался газ. Но вот беда — водород горюч и взрывоопасен. Впрочем, пусть себе будет опасен — пока опыты идут на животных, сойдет. Ведь не обязательно запускать его из центра столицы. Вполне сойдет какое-нибудь чухонское болотце.

А газетная заметка с оборванными краями досталась воспитанницам. Те ее прочитали, обсудили и забыли. Все, кроме одной.

У Северной Америки восемнадцатого века было два входа — парадный и черный. На парадном, атлантическом, было оживленно. Сновали груженые колониальными товарами купцы, перехватывали их последние сохранившиеся рыцари черного флага. С тех пор, как карибское пиратство стало невыгодно Британии, оно вдруг резко пошло на убыль. И все-таки кое-кто по старинке держался за дедовскую кулеврину. Другое дело, что риск был уже другой. Главное, что сделала Британия — лишила пиратов баз, попросту отказав разбойникам от своих портов, и морской разбой, хоть и не прекратился совершенно, но резко усох. Другие же державы попросту боялись лишиться последних островов.

Берег тут весь был уже поделен и переделен последней войной. Французские владения расширялись вглубь континента воронкой от узкого берега Луизианы, все, что к северу, отныне принадлежало Англии, все, что к Югу, сохранялось за Испанией. Земли эти были густо населены европейцами, туземцы истреблены или оттеснены вглубь.

Баглиру это напоминало картину удачной десантной операции континентального масштаба, только что затянутую на столетия. Характер операции носил «мягкий» характер завоевания на юге и «жесткий», истребления, на севере. Последнее, правда, было своеобразным и совершенно нетимматским. Североамериканские колонисты, как правило, не производили жестких зачисток на уничтожение. Вместо этого они оттесняли туземцев в неплодородные районы до тех пор, пока сопротивление сжатого этноса не становилось слишком сильным. Тогда индейцев на время оставляли в покое, давая возможность вымереть от голода на территории, неспособной прокормить сбившееся на ней население. После этого земли ослабевшего народа снова обжимались. Процесс был долгим, но его жестокость была, на тимматский взгляд, эстетически прекрасна: туземцы вымирали «сами», не требуя взамен большого количества жизней. А если с голоду решались на ответные набеги, те становились отличным поводом с чистой совестью еще немного ужать индейские территории. Разумеется, такой метод был применим только к народам, не обладающим способностью ведения интенсивного сельского хозяйства. Как лаинцы, например. Или, хотя бы, как чероки. Тех до поры оставили в покое. И этот народ жил удивительно мирно.

Именно в эту мясорубку ухитрились угодить какие-то лаинцы. Разумеется, если колонисты индейцев считали за опасных зверей, вроде волков, то что тут говорить о Martes Sapiens?

Поэтому Баглир не поплыл через Атлантику. И не полетел — подстриженные в Дарданеллах крылья еще не отросли. А отправиться решил через черный ход — Сибирь и Аляску. Вроде пакета — фельдкурьерскими тройками.

Такой способ передвижения давал возможность взять с собой попутчиков. Баглир бросил клич. И вместо одиночной вылазки получилась экспедиция.

Виа вырваться — на полгода — не смогла. И совершенно правильно не пустила цесаревича. Причем не уговаривала и не трепала за ухо, а припомнила его должностные обязанности как генерал-адмирала российского флота. Павел важно с ней согласился и побежал мешать Спиридову и Сенявину править по результатам войны морской устав. Зато в поход собрались друзья-артиллеристы и кирасиры. Явился сверкающий владимирской и александроневской кавалериями Мирович, и полсотни запорожцев привел, обещав им хорошую плату за поход. Корыстное казачье любопытство могло сорвать с места куда больше, но Василий Яковлевич взял с собой только ветеранов своей «гетманской» бригады.

Кужелев прихватил с собой экспериментальное (и якобы разорвавшееся на шестисотом выстреле) конноартиллерийское орудие. Стальное с железным лафетом. И к нему — выслуживший свои семь лет расчет. После турецкой войны многие солдаты получили досрочную отставку за доблесть в сражениях. Такие битвы, как Ларга и Кагул считались за год каждая. Но — грамотные и молодые еще люди, отпускаемые из артиллерии, отнюдь не рвались обратно к сохе. Многие ушли на казенные заводы — лить пушки, кто-то подался на частные предприятия. Иные, прибарахлившись добычей, сами покупали дело. А вот эти — недовоевали. Им хотелось еще.

Капитан-лейтенант Скуратов — да, уже капитан-лейтенант, победоносная война весьма способствует карьере — как раз оказался без собственного корабля, и даже должности на плавсоставе. Припомнил ему Грейг, как и всем снабженцам, прокисшую солонину. Теперь он преподавал курс по логистике в Морском корпусе, и легко отпросился в отпуск. А заодно приписал к экспедиции — на практику — двенадцать гардемарин.

Собрав отряд вместе, Баглир объявил, что Ермак завоевал Сибирь с меньшими силами. А потому от экспедиции приходиться ждать чудес…

Скуратов получил задачу подготовить все, что нужно для похода. А для начала — определиться, что именно и сколько. Поступил он просто — взял нормы по уставу да умножил на три для верности. Потом стал выкидывать излишки и вносить на их место нужные вещи. Десять подвод — артпарк. Двадцать пять — казачий обоз. Десять — морской. Десять — общий.

И представил князю Тембенчинскому на утверждение.

— С такими кандалами, — заявил тот, — мы до Амура три года тащиться будем. Во-первых, никаких подвод, только вьюки. Во-вторых, заводные лошади — по две на всадника, по одной на вьюк. Пушку разобрать и тоже приспособить под вьюк. Провиант, фураж — на пару переходов. Будем исходить из того, что Сибирь это страна освоенная, где все это можно купить, пусть и втридорога. Вещей тоже поменьше. Что возможно, закупим там. Хотя бы и на Кяхтинском торгу у китайцев…

Баглир был знаком только с западной Сибирью. И переносил ее устроенность на весь русский фронтир. Но, с другой стороны — почему экспедиция князя Тембенчинского в веке восемнадцатом должна перемещаться медленнее, чем войско Субудая в тринадцатом? Или русские с тимматцами народ не только криворукий, но и плоскостопый?

Серьезная экспедиция во всем подобна маленькой войне, войне против неизведанного. И человек тут пользуется всеми правами агрессора, в том числе и возможностью пришить последнюю пуговицу на последнем мундире. Да, потом бой покажет, что с собой не взяли самого важного, возможно, того, что единственное позволит выжить и победить неизвестность — но теперь-то этого не угадать. Руководители экспедиции уже вывалили карты на стол, но судьба откроет свои только в походе. Как любой момент острого ожидания, эту ситуацию люди ненавидят больше всего. Они пытаются пережить его вместе, сбившись плечо к плечу, и старательно поднимая друг другу настроение. Избыточно употребленный алкоголь в такой ситуации ведет к эйфории — либо, наоборот, к депрессии. А поскольку в данный поход отправлялись именно русские, алкоголь употреблен был обильно. Тем более что остающихся-провожающих на последнюю вечерю решили не брать, дам не было, ресторан был целиком снят на ночь, так что господам офицерам между своими некого было стесняться.

Князь Тембенчинский, по малой массе тела и с недосыпу от интендантских хлопот, после первой стал клевать носом, а после третьей — заснул, аристократически откинувшись на спинку стула. Кужелев перенес сонного фельдмаршала в кресла поглубже и поудобнее, а сам вернулся к еще не начавшей толком гулять компании.

Два часа спустя гардемарин Трубецкой возвращался от окна. Не то, что вы подумали. Просто — хотел окончить корпус с отличием, а в астрономии плавал по сию пору. Вот и решил провериться, созвездия пораспознать. В этом желании был отчасти повинен и хмель, но свежий воздух выбил из гардемаринской головы их излишки. На небе были редкие облачка, некоторые звезды были видны, но Трубецкой не определил ни одной, и впал в обычное для себя сумрачное настроение. Шел себе вдоль стеночки — насчет выбития хмеля мы упоминали только голову, она у него была ясна, но занята вопросами бытия, ноги же управлялись не вполне. Тушил по дороги свечи в напыщенных золоченых бра, открывая путь серым теням попробовавшими матросской работы пальцами. Решил немного отдохнуть. И, разумеется, бухнулся в кресло.

Если бы фельдмаршал, светлейший князь, царский крестник Михаил Петрович Тембенчинский не свернулся во сне по-собачьи калачиком — тут бы ему и славу пели, и салют давали, и два императора за единорожным лафетом бы шли. А так поджарый зад гардемарина с маху попал точно в дырку от бублика.

Баглир потом рассказывал, что сравнить это можно было разве с сердечным приступом. Мол, воздух из тебя вышибло, новый набрать некуда, на помощь позвать нечем, кругом темно и тяжко, в голове удивленная обреченность. Хорошо, догадался когти выпустить.

Трубецкой даже завопить забыл от неожиданности. Ноги же выпрямил, изогнулся дугой, не удержал равновесия и сполз на пол.

— Пся крэв! И с коих это пор гардемарины на фельдмаршалах сидят? — спросил его Баглир, к которому вмиг вернулась привычная ирония, — Правда, князья на князьях. Дмитрий Сергеевич Трубецкой, если не ошибаюсь?

— Ууу, — гардемарин еще не успел переключить связки с тихого подвывания на нормальную речь.

— А, ясно. Тут довольно темно, кресло черное, я тоже. Решили поспать? Устраивайтесь. Поскольку у меня теперь ни в глазу.

— У меня тоже, — сообщил Трубецкой, потирая седалище, и поспешно добавил, — господин фельдмаршал.

Цветистые титулы превосходительств и благородий были списаны в утиль уже давно, и не без участия Тембенчинского. Гардемарин это знал. Да и ниже княжеского достоинства было уничижаться в восточном славословии перед каждым разобиженным начальником. Пусть и справедливо разобиженным.

— Так вам и поделом, — подвел итог Баглир, — Что делать-то будем? Вернемся к общей пьянке? Что-то я не хочу лицом в салат.

Трубецкой согласился, что это как-то недостойно, несмотря на определенную эстетику процесса. Потом задал пустяковый вопрос о Дарданелльской операции, и полчаса развлекал Баглира легким трепом. После этого вдруг посерьезнел.

— У меня есть вопрос, — сказал он, — с которым я просто опасаюсь идти к корпусному священнику. А вы ведь глава ложи, тоже лицо духовное?

— В некоторой степени, да, — согласился с ним Баглир, — хотя исповедей не принимаю.

— Это не исповедь, это именно вопрос. Насколько вероятно то, что Бог умер?

Баглир оторопел. В голове закрутились арифметические колеса. Это провокация? Иоанн его прощупывает? Ответил он раньше, чем додумал.

— Ноль. Доказательство логическое, смотри определение Бога.

— А что его просто никогда и не было?

— А отчего такие вопросы?

Лавина рассуждений о несовершенстве мира. В частности, измена любимой. С однокурсником. И просьба избавить от глупых рассуждений об испытании.

— Это не испытание, — сообщил Баглир, — а предназначение. А ответ на ваш вопрос — пятьдесят процентов. Неопределенность. Иначе это не было бы вопросом веры, а было бы просто знанием. Или хотя бы обоснованной надеждой. Тоже, кстати из определения. Бог есть существо бесконечное, в том числе и бесконечно непостижимое.

— Тогда почему в людей сызмала вколачивают, что он есть?

— Это, может, и нехорошо. Но другого выхода просто нет. Если Его нет, все напрасно. Если Он есть — то не все, еще как не все.

— Я не прослеживаю вашу мысль.

— Та же логика. Предположим, Его нет. А человечество есть. Человечество развивается, прирастает знанием, могуществом, добротой. Бесконечное количество лет. И становится уже не человечеством, а чем-то всесильным, всемогущим, всеведающим, всеблагим. То есть Богом. А раз возникнув, Он, по постулату всемогущества, будет всегда, в том числе и в прошлом по отношению к своему возникновению. Если же он не возникает, значит, человечество прекратит свое развитие. Прекращение же развития для любого живого существа, будь то мышь, человек, государство или все человечество ведет к старению и смерти. А тогда зачем все? Поэтому все мудрецы и пророки, постигшие определение Бога зовут или к совершенству для жизни, и вере, что Бог есть. Или к совершенству для смерти, если верят, что Бога нет. И эти-то Его отсутствие объясняют именно несовершенством мира. Но и на это есть подсказка. Бог бесконечен, но не безграничен. И его граница — парадокс. Например, он не может создать камень, который не смог бы поднять. Так вот. По той же причине Он не может вмешаться в те события, которые привели к Его возникновению. Иначе Он может не возникнуть. Ну, это как если ты поехал в прошлое и отговорить одного из предков жениться на твоей сварливой прапрабабке, превратившей всю его жизнь в ад. Ему, возможно, и лучше заживется, а вот ты не уродишься на свет. Поэтому Его либо нет, либо Он есть, и мы ему не рабы, и, вернее всего, не дети. Мы его предки.

— А нас учат…

— Не все люди достойны нести такое знание. Многие живут, как скот — их и зовут паствой. Другие согласны быть рабами, сами себя так называют. Несмотря на волю.

— А…

— Переваривай. Я тебе и так масонские тайны до двадцать шестой ступени порассказал. И про неразглашение предупредил.

— Когда?

— А только что… Так что, нашивай на китель белый крестик. И со всеми своими бедами топай на факультатив по психологии. Тогда ты сможешь лично с ними расправиться! Кстати, именно там делают непобедимых адмиралов!

— Почему именно там?

Баглир скептически осмотрел гардемарина. Мол, и как это ты до выпуска доучился, такой недогадливый? Тот глядел собакой — я понимаю, но не понимаю, что понимаю. Потом отвел глаза. Оказалось — вспомнил, наконец, нужное.

— Сунь-Цзы? Читали еще на первом году… Чтобы стать непобедимым, надо прежде всего сделать себя непобедимым.

— Именно. Многие это читают — сделать непобедимым свое войско, тем или иным способом. Но если поражаем полководец — и войско непобедимым не будет…

Самый восточный губернский город России — Тобольск. Там, кажется, ничего особо и не изменилось. И губернатор был тот же — Соймонов.

И секретарь у него оказался не без юмора. Ворвался в кабинет, старательно побледнев лицом, сбивчиво доложил:

— Там этот, как его, белый и пушистый зверь…

И только насладившись обеспокоенностью губернатора — мол, с чего не боящийся крепкого словца при начальстве секретарь вдруг начал материться иносказательно, пояснил:

— Князь Тембенчинский!

Соймонов сначала немного растерялся, когда увидел, что охотничья зверушка за семь лет вышла в генерал-фельдмаршалы. И получила поместье размером в пять Бельгий. Но потом, выслушав столичные новости и помянув вместе с гостем графа Миниха припасенными на подобный случай настойками, сориентировался и завел разговор по делу, раскатав по столу испещренные белыми пятнами чертежи своей бескрайней губернии.

— Земли вам отписали хорошие, — сообщил он, — только холодные очень. Сосны насмерть замерзают. Ближайший русский поселок — Тура. К югу от вас, при впадении Кочечума в Нижнюю Тунгуску. Коммуникации только речные. Пристань. Какая-никакая торговля. Острог, то есть, говоря по-немецки, фесте. Укрепление. А не тюрьма, как иногда полагают… На крепость, конечно, не тянет, но тунгусы — народ мирный. Почти все уже по-русски говорят. Живут больше на юге, близ Туры, оседло. Лес — сосна, причем из лучших. Пушнина. Овощи растить можно. А вот хлеб не вызревает. Лето слишком короткое. Тунгусы еще оленей разводят. Железо есть, но местные его не добывают, с привозным работают. Кстати, зверя бить надобно умеренно. Не то переведется. Но промышленников разве уговоришь? А егерей ставить под каждую сосну, так Сибирь большая…

Соймонов не знал, и Баглир не знал тем более, что его земля лежит над крупнейшим на планете угольным бассейном, включающем все сорта, от бурого угля до антрацита, причем последний местами выходит на поверхность тридцатиметровой толщины пластами. А кое-где встречается и графит, используемый отнюдь не только в карандашах. Что попутно встречается не только железная руда, но и медь, и никель.

Зато Соймонов рассказывал о рыбе, которой зимой подкармливают оленей. И о том, что для развития края не хватает коммуникаций.

— А реки?

— Так реки все в ледовитые моря текут, — сообщил Соймонов, — из одного бассейна в другой не перейдешь. А Урал тебе не Голштейн. Не пророешь. А телегами много не вывезешь.

Баглир соглашался. Он думал над этой проблемой. И даже знал решение.

Так ведь и есть. На месте великих цивилизаций Евразии — тлен. Нет Золотой Орды. Нет Тимурова царства. Нет Великой Уйгурии, Монголии. А почему? Умерла континентальная торговля, вытесненная морской. А потому вместо богатых торговых городов на шелковом пути только нищие поселки, обслуживающие необходимой ремесленной работой местные деревеньки и кочевья. И немного — совсем небольших — грабительских государств, обирающих своих и без того нищих соседей… В таком же состоянии была пятьсот лет назад Европа. Рухнула римская система морской торговли — и средиземноморье погрузилось во тьму.

Русские искони торговали по рекам. Но мореходное судно волоком через водораздел не пропрешь, да и каналы — не везде прокопаешь. И чем переть сотней лодий из варягов в греки проще отправить караку из Любека в Ливорно морем. Поэтому создание в Европе к началу тринадцатого века хороших судов, еще не океанских, но уже морских, обрушило янтарный путь. Именно это привело русские княжества к раздробленности и автаркии. Пока был богатый путь, всегда находился и князь, которому купцы готовы были оплатить дружину, обеспечивающую единый порядок от Ладоги до Тмутаракани.

Так что монгольское иго не причина, всего лишь следствие. Чингис и его потомки наводили порядок на шелковом пути — а этот путь был нужен, лишь пока Бартоломео Диас не обогнул Африку. 20 мая 1498 года Васко да Гама увидел стены Калькутты. После этого русским в их наступлении по шелковому пути никто даже не сопротивлялся особо. Кому нужны нищие города, в которых нет торговли? Сопротивление Казани оказалось редким исключением — этот город просто не успел зачахнуть. Россия вдруг вместо торговой трассы оказалась среди пустоши. И принялась эту пустошь осваивать — а что, собственно, еще оставалось? Вырываться к морю? Иван Грозный и Петр Великий попробовали. Петр Третий отчасти преуспел. Но — чего стоил доступ к закрытым локальным бассейнам, когда распространился тип настоящего океанского судна?

И как это поможет, если русский океан — Ледовитый — всегда покрыт льдом? Даже если создать хорошие ледоколы — все равно дорого караваны водить.

России же, чтобы стать не просто великой, а первой державой, надо, чтобы перевезти тонну груза через Сибирь было дешевле, чем через Атлантику.

К разрешению транспортного вопроса Баглир подошел с физической точки зрения. То есть представил теоретически минимальную работу, которую требуется затратить на перемещение тонны груза (морская мера) на, скажем, сотню миль.

Она складывается, во-первых из самой полезной работы — тонны умножаем на мили, но и из затрат на преодоление сопротивления среды. У наземного транспорта это «трение», и выражается оно как процент от веса груза, умноженный на время перевозки. У железной дороги — две десятых процента, у телеги на раскисшей дороге — два. Отсюда получается, что самолет — это транспорт, с энергетической точки зрения, наземный, быстрый, но вынужденный нести весь груз на себе. Коэффициент «трения», конечно, меньше единицы — самолет опирается на воздух. Еще из-за своей скорости он должен преодолевать сопротивление воздуха… Чтобы иметь возможность экономически конкурировать с телегой, автомобилем, поездом, самолет должен лететь в пятьдесят раз быстрее. Вертолет с экономической точки зрения и вовсе ублюдок, и разница тут в пятьсот раз. Так что это чрезвычайная машина, военная, спасательная — но никак не торговая.

А у корабля трения нет. Груз прет на себе закон Архимеда. Сопротивление, правда, есть. Но сопротивление зависит от скорости. А значит, тише едешь — больше свезешь. Поэтому морскому транспорту сухопутный и воздушный — не конкуренты. Они дороже, чем бы не мерялись затраты энергии — тоннами керосина или пудами верблюжьего корма. Тем более, у моряков есть дармовой двигатель — паруса.

Есть только один вид транспорта, такой же энергоэффективный, как морское судно. Дирижабль. Да не термоплан на горячем воздухе (это, с точки зрения энергетики, эффективная разновидность вертолета), а классический цеппелин с водородом внутри. Или, что безопаснее, с гелием. На него тоже закон Архимеда работает. Сопротивление среды воздушному кораблю меньше ровно во столько же раз, во сколько его объем больше, чем у морского той же грузоподъемности. Потому как и грузоподъемность и сопротивление есть функции среды, в которой аппарат плавает. А значит, дирижабль и морское судно энергетически равноэффективны. Плюс — корабли строят из стали или дерева. А цеппелины, кроме деревянного или дюралевого набора, из ткани. Так что на тонну груза дирижабль еще и дешевле!

Промышленная шхуна купца второй гильдии Левашова отмахнула на прощанье флагом. Аляска! Потом пошли испанские владения. Немного золота — и губернатор уверен, что русская экспедиция чисто научная. А не разведывательная и не военная. Мог бы попытаться и ограбить, в этих диких местах — нормальное явление. Но звероватые морды казаков и новейшая стальная пушка убеждают — экспедиция мирная для испанцев, а кому-то восточнее не поздоровится. Удалось купить лодки, и лавировать по рекам и речушкам. Увы, через водоразделы лодки приходилось волочь на себе.

Казаки, уверенные, что если князь заинтересовался краем, скоро быть ему под русской властью, высматривали удобные места под станицы. Скуратов выбивал бизонов и прочую дичь якобы для снабжения, а по вечерам в сотый раз пересказывал гардемаринам перипетии босфорского похода. Один из гардемарин постоянно возился с секстаном и хронометром, другой корпел над картой. Баглир отчего-то решил, что постоянная прокладка — это нужная вещь, Скуратов с ним немедленно согласился. Мирович, возлежа на бизоньей шкуре, исписывал третью тетрадь стихов. Все больше переводов с тимматского, поскольку рядом валялся князь Тембенчинский и рассказывал ему содержание стихов и песен прозаическим языком. Когда начинал хрипнуть, сам брался за перышко и сочинял неотправимые письма жене. Выходило до пяти штук в день. По содержанию получался дневник экспедиции, исполненный в лирических тонах. Артиллеристы скучали.

Индейцев видели несколько раз. К немалочисленной и хорошо вооруженной экспедиции особого интереса они не проявляли. Некоторые пытались торговать, предлагали шкуры. Иные требовали плату за проезд или за охоту на земле племени.

Баглир в таких случаях выдавал сумму, соответствующую размеру отряда. Чтобы показалась заметной — но не чрезмерной. Чтобы было видно — русские платят, а не откупаются.

Раз-другой случились и налеты. Поскольку это были не войска племен, а банды родов, отбиться удавалось. Хотя берега Миссисипи украсились четырьмя православными крестами, а один артиллерист остался без ноги и несколько затруднял экспедицию. Проведший операцию Скуратов, исполнявший и роль врача, только разводил руками — пришлось резать, иначе крестов было бы пять.

Так все и шло, пока на воинах конфедерации ирокезов Баглир не обнаружил оголовий из лаинских перьев. Нет, стрелять или махать ятаганом он не начал. А спрятался. И велел Кужелеву узнать — где взяли.

Когда прошла первая злость, вызванная рассказом общавшегося с индейцами Скуратова, Баглир сквозь зубы признал — для индейцев его сородичи стали настоящей казнью египетской. Вполне подобной саранче. И языческая терпимость тут не при чем. Вот русские способны ужиться с лаинцами — в том числе и благодаря языческим пережиткам. Тот, кто верит, к примеру, в домовых, будет терпеть рядом даже и не благословленную церковью нечисть. Лишь бы не была очень уж вредной! И на глаза пореже попадалась. Земледельческий народ плохо уживается с охотниками — если те занимают земли, которые можно распахать, но хорошо с рыбыками и неплохо с горожанами. Другое дело, когда появляется конкурент — которому нужно все то же самое, и именно твое! Храбрые ирокезы жили еще древнейшим охотничьим укладом, и появление на территории их угодьев примерно полусотни тысяч неопытных, но прожорливых охотников обрекало их даже не столько на голод, сколько на вымирание. А поскольку лаинцы попали в новый мир голыми с пустыми руками, они не могли наладить сельское хозяйство и обмен, которые помогали, например, французам, кое-как уживаться с менее развитыми племенами. Лаинцы стали не врагами, а вредителями, и разговоров не было — только стрелы, томагавки, когти и зубы. Индейцы сражались на родной земле. У лаинцев были крылья — и некоторое количество грамотных солдат, натасканных на бой в лесах. Постоянный форт построить им никак не удавалось. Но и ирокезские городища горели славно. За несколько лет взаимного истребления население конфедерации ирокезов сократилось вдвое. Однако настоящих солдат у лаинцев было немного, и они полегли почти все. Немногих уцелевших можно было легко добить. Однако индейцы что-то не торопились.

Ирокезы были прагматичным народом. И смогли использовать свалившееся им на голову несчастье весьма толково. Вот только сделали это с классической жестокостью, характерной для американских народов. Что исконных, что пришлых. Даже подумалось — а ну ее, Аляску… Чего доброго еще русские заразятся. Да не легким садизмом, популярным во Франции, а настоящим заокеанским зверством.

У крылатых куниц очень яркие, с матовым блеском, длинные перья. Особенно маховые и рулевые. Ирокезы очень скоро заменили ими орлиные перья в своих головных уборах. Увидев такую красоту, европейцы выразили желание купить такие перья для собственного украшения. Некоторые из них явно показали желание отобрать у ослабевших племен конфедерации места, где водятся жар-птицы.

Вожди конфедерации посовещались — и английский король получил несколько ящиков с перьями цветов снега и огня в подарок. А также обещание продавать много таких же, дешево и только ему, если полууголовный элемент, населяющий колонии, не посмеет больше тронуть земли конфедерации.

Парламент проголосовал новый билль о торговле с туземным населением колоний. Так лаинцы превратились в ценную породу пушных зверей. Их постоянно убивали — и тщательно охраняли от полного истребления, потому как именно они были главной гарантией сохранности племен. И пробравшийся к устью реки Огайо европеец никак не мог знать — вернется ли он богачом, располосуют ли его горло когти опасной дичи или пробьет затылок ловко брошенный индейский топор. Разве что он был купцом с лицензией от английского правительства.

А в последнее время ирокезы повадились торговать и на сторону, за полную цену. Причем охотнее золота принимали в оплату ружья, особенно винтовки, пули и порох. Потому появление русских их не особенно удивило. К ним уже пробирались испанцы и французы. Появились и еще какие-то белые. Какая разница?

Только вот охотой обеспечить такой сторонний торг было нельзя. Поэтому лаинцев стали ловить, сажать в клетки и ощипывать долыса. Не дожидаясь линьки. Что есть процесс весьма болезненный и кровавый, но не до смерти. Потом давали немного обрасти — и процедура повторялась. Так — дважды в год.

Собственно, до лаинцев индейцы так поступали с орлами. Но на орлов Баглиру было наплевать. А тут в нем сразу проснулся несостоявшийся чистильщик. Не смея вылезти из лодки, все днище ободрал когтями, сточив их до мяса. Только боль в изорванных пальцах вернула ему возможность мыслить спокойно, рационально и эффективно.

— Так, — заявил он Скуратову, — ты купи у ирокезов несколько наших. Мне проводник нужен.

Лан Мер Таэ, знаменитый разведчик, исчерпавший запас везения, сидел в клетке. В деревянной. И тихо пилил решетку когтем. Других занятий у него все равно не было. А если бы и были — все равно бы пилил. Надежды бежать у него не было. Но — вылезти одной восхитительной ночью из клетки, подкрасться к сонным монстрам, перехватить когтями несколько глоток, сколько уж получится. И умереть свободным. На это он всерьез рассчитывал. Шансы у него были неплохие. Конические домики монстров стояли плотно, охрана смотрела не внутрь, а наружу. Лан умел убивать тихо. Был бы максплащ — полкочевья бы перегрыз, пока враги спохватились. Но ведь с первого же убитого можно снять одежду, нацепить на белесое лысое тело, такое заметное на фоне ночной черноты. Были б перья, можно было бы улететь. Но вражеская кровь — тоже неплохо.

Все мечты рухнули, когда среди монстров появилось чудовище другой породы. Такие — это Лан определил по манере одеваться и цвету лысого лица — водились на востоке, туда тоже отправляли разведку, пытаясь найти новое место для поселения, побезопаснее. Мало кто вернулся. Лану вот почти повезло. Пуля попала в ногу. А он ее даже не перевязал, боялся садиться. Тянул до ближайшего лаинского поселения, до Приозерного. Долетел. Увидел какую-то суматоху внизу, спустился пониже — посмотреть. А зря.

Новый монстр долго разговаривал с местными. Явно торговался. Они совали ему под нос длинные красные перья. Маховые. Возможно, его, Лана. Еще вчера торчали в спине и заднице — и вот. Новый тыкал пальцем в сторону клетки.

Результат — Лана привычно оглушили ударом палки по голове. Пришел он в себя, подвешенный к перекладине, руки и ноги связаны вместе, крылья к спине примотаны, в зубах еловая палка, закрепленная сзади веревкой. Рот ему растянули до предела. Чуть — и порвется, и будет улыбка до ушей. Несла его пара монстров-воинов. В головных уборах из сами понимаете чего. Притащили к реке. Прежде чем его бросили в лодку — вместе с перекладиной для надежности — он сумел извернуться и увидеть свое отражение в плещущейся воде. Оно ему очень не понравилось. Так же, как увидеть собственный скелет, и узнать знакомую до последней пломбы ухмылку черепа.

Связан он был крепко, и ослабить путы никто не озаботился. Правильно не озаботился, ибо прожил бы такой милосердец очень недолго…

— Советую вырвать ему когти и выбить зубы, — говорил между тем удивительно хорошо понимающий по-французски абориген Скуратову, — Он опасен. Вожди почему-то считают, что это недостойно. Видимо, потому, что большую часть своей жизни прожили до появления этих тварей, и их мудрость относится к тому благословенному времени. Поэтому я и осмеливаюсь дать вам совет — вся моя взрослая жизнь прошла в войне с крылатыми. Они хитры и подлы…

— Постойте, вы считаете их разумными существами?! — искренне удивился Скуратов, — Ведь война может идти только между людьми!

— Разумные, неразумные, — пожал плечами индеец, — какая разница? Они были грозным врагом, их было много… Не называть же охотой бой, в котором сражаются сотни воинов — и только десятки выходят живыми? На моей памяти таких было немало. Если бы на нас напали камни, и показали себя опасным врагом, то и борьбу с ними я бы тоже назвал войной, а не прополкой.

«Чертово перо». Ни полковник Вашингтон, ни его малочисленный батальон иначе этот товар не называли. Какого бы мнения ни придерживалось правительство в далеком Лондоне или акционеры Огайской Компании в Филадельфии. Неужели непонятно, что настоящий, правильный товар — это конопля? Товар стратегический, зависящий от потребности всех военных и торговых флотов мира в прочных канатах. Собственно, поэтому Джордж двенадцать лет назад поддался на уговоры брата Льюиса и согласился купить несколько акций Огайской Компании. Дело казалось верным — форт, поселенцы, потом рабы, и бескрайние конопляные поля. Индейцы? Но для того есть форты! Укрыться, выстоять набег, отомстить по-ветхозаветному, не оставив ни челядины ни скотины. Кто выживет, научится уважать белого человека, как умные звери учатся уважать человека вообще.

Увы, все оказалось совсем не так просто, как это расписывал брат. Ирокезы были многочисленны и мастерски устраивали засады. Потом какая-то сволочь продала им нарезные винтовки, и даже пули научила заделывать. Льюис заболел чахоткой, нахватавшись сырого огайского воздуха раной в простреленных легких. Джорджу пришлось занять его место, достроить форт — и тут пришли французы. Наставили пушки и попросили уйти подобру-поздорову. Со знаменами, музыкой и любым барахлом. Вашитгтон был склонен согласиться, и уже составлял в голове куртуазный ответ, когда со стены форта бухнул мушкетный выстрел.

Виргинская голытьба показала себя во всей красе. Храбрые, но абсолютно неуправляемые люди. Люди, которым свой клок земли на неразграниченой территории гораздо важнее интересов компании или короля. На законы войны этим парням было наплевать, на неприятельские пушки — тоже. Сначала парламентеру разнесло голову — в клочки, на стене еще успели сострить — мол, вот как можно сделать из француза английского гвардейца. Раз, и синий мундир становится красным. А потом ответили французские пушки, с ненавидящим ревом рванулась в атаку пехота.

Остыли французы только через два дня. Новый храбрец предложил капитуляцию — и израненные виргинцы не стали в него стрелять. А вот майору Вашингтону пришлось подписать документ, в котором причиной конфликта было указано не обоюдное желание первыми занять ничейные земли, а английские военные преступления. Бумаги были все на их лягушачьем языке, которого Вашингтон толком и не знал.

В последующие четыре года он все задавал себе вопрос: а не лучше ли было умереть тогда? Первые два года в него тыкали пальцем, острили, отказали ото всех приличных домов. Потом началась Семилетняя война, и вдруг выяснилось, что виргинские волонтеры желают служить исключительно под его командой. Слава человека, пожертвовавшего репутацией для спасения никчемных солдатских жизней оказалась сильнее начальственного снобизма. Над добровольцами не поставишь щенка-лорденка, купившего офицерский патент за сотню гиней. Майору Вашингтону дали полковника и бросили на то же огайское направление. А где же еще было драться виргинской милиции? Зато загнали под бульдогомордого генерала из метрополии и приставили к нескольким батальонам линейной пехоты.

То есть это называлось линейной пехотой. На деле — рекрутам дали пальнуть по разу и, не обучив ходить строем, распихали по транспортам, завернув в традиционные красные мундиры. Куда более боеспособным «трусам» Вашингтона честь нести прозвище «лобстеров» не доверили, обмундировав в синее. Точно как противника.

Следствие: милицию враги принимали за своих, а свои — за врагов. Уже очень скоро противником колонисты начали называть англичан. Французы их обстреливали куда реже! И на фоне войск из метрополии казались недружественными нейтралами. Любые попытки исправить ситуацию натыкались на несгибаемый снобизм британского офицерского корпуса. У господина Вашингтона плохая репутация, следовательно, виноват он! Полковник плюнул и подал в отставку. После этого говорить о боеспособных колониальных войсках в североамериканских владениях англичанам не приходилось — ну да линейные части управились и так.

После войны, казалось, все должно было стать лучше. Во всяком случае, на каждом углу трубили о победе. Вот только жизнь виргинцев не стала светлее, и все чаще шли шепотки — мол, выиграли-то не мы… Еще бы. Ирокезы теперь считались союзниками и такое благородное занятие, как отстрел индейцев, пришлось прекратить. Колонизация на вновь отвоеванных землях была строжайше завершена. Создавалось впечатление, что именно ирокезы и выиграли Семилетнюю войну.

Собственно, именно это чертово перо и вызвало подобную дружественность британского правительства к непостоянным дикарям, несколько раз за время войны переходившим со стороны на сторону. Увы — победителю деньги после войны бывают нужны куда поболе, чем потерпевшему поражение. Приходится поднимать не просто разоренные земли, а разоренные и к тому же враждебные. Ведь если обеспечить сытость и порядок, тамошний народ поворчит, да и согласится терпеть чужого короля. А свои пусть его терпят за то, что он свой.

По крайней мере, так получалось, если верить рассказам свежих переселенцев из Старого Света. Налоги выше звезд, аренда за землю под ногами тоже, шаг вправо-влево — виселица, прыжок на месте — высылка в Америку. И если бы только для босяков. Увы — вполне приличные люди разорялись. Если, конечно, не поставляли виргинскую коноплю флоту его величества. А конопли нужно было много. Французский флот, прежде чем позволил загнать себя в порты, потопил не один корабль. Еще больше пришли в ветхость во время непрерывной блокады чужих побережий, были измяты штормами и мелями Ла-Манша. Целая эскадра случайно попалась под замах русским. О, за князя Тембенчинского многие виргинцы втихую молились своему суровому Богу-ревнителю. Много леса и конопли понадобилось для постройки новой эскадры для Северного моря. Много бедняков высунули макушку из нищеты, и многие землевладельцы пересекли грань состоятельности, а то и богатства.

Однако краткое процветание закончилось, британский флот нес сравнительно безопасную мирную службу, по дорогам колонии шлепали босыми ногами неустроенные рабочие руки. И кто поднялся над нищетой — сорвался обратно, кто стал состоятелен — понес убытки. Кто же стал богат, был вынужден рисковать. Получивший преимущество дожжен атаковать под угрозой утраты этого преимущества — этот закон стратегии действует и в экономике. Виргинские толстосумы решили атаковать индейцев.

Атаковать — но не в самом прямом, военном смысле. Поселяться на ирокезских землях было запрещено, но торговую лицензию Огайской компании никто не отменял. Потому было решено — форт, некогда основанный братьями Вашингтонами, восстановить. А главное, выяснить, откуда ирокезы берут то прекрасно идущее к дамским шляпкам и платьям, и великолепное в плюмажах парадных офицерских треуголок перо. Точнее, какую птицу бьют и где такая водится. После чего, не устраивая постоянного поселения, организовать охотничьи экспедиции.

Красно-белые жар-птицы отряду Вашингтона пока еще не попадались. Зато встречались ирокезы, причем настроенные не говорить, а стрелять. Впрочем, у такого подхода было две стороны. Как бы храбр ни был индейский воин, многие белые знают способы заставить его рассказать все, что он знает. А если пленный не один — то и убедиться, что тот не обманывает. Поэтому полковник Вашингтон точно знал, куда он ведет свой отряд. Хотя, по слухам, ирокезы за последнее время сильно сдали, и даже уступили часть земель соседям, его трем сотням стрелков противостояло никак не меньше десяти тысяч воинов.

И, тем не менее, он быстро вел свой отряд вперед. Потому как десять тысяч — это на территории в три Англии. А ему пока достаточно всего лишь нанести визит. За доказательствами перспективности восстановления форта. Достаточно всего одной птички. Живой или дохлой — какая разница?

Князь Тембенчинский долго втирал в перья какую-то ядовито-зеленую дрянь, выданную перед походом женой. Черно-желтым выйти к лаинцам он опасался. Врать с самого начала, перекрашиваясь под одного из них — считал разрушением всякой надежды на взаимное доверие. Потому и выбрал цвет, в окрасе его вида никогда не встречавшийся. И являющийся тактически полезным. Сама же идея такого камуфляжа пришла ему в голову после одной забавной истории.

Тогда стояли те сверкающие морозные дни, которые так украшают русскую зиму между метелями и оттепелями. Пуховый снег искрил, искупая тусклое мерцание золотых кокард на обтянутых мехом касках. На фоне дозволенных новым уставом офицерских шуб и завернутых в тулупы нижних чинов по-летнему одетые князья Тембенчинские вызывали у прохожих легкую оторопь. Еще несколько лет назад зябко ежащиеся часовые в чулках, ботинках и куцых камзолах казались обычным явлением в самый мороз, а отпиливание отмороженных пальцев — обычной зимней работой полковых врачей. Но теперь Баглир в зеленом мундире имперского фельдмаршала или Виа в белом кителе подполковника Аналитического Отдела, даже попрятав руки в собольи муфты, вызывали фурор и сворачивание прохожих шей.

Наконец, император лично приказал им перейти на зимнюю форму одежды. И вот теперь, среди снега и льда, Баглир страдал от жары. Даже заломив утепленную каску. Даже распахнув песцовую шубу настежь.

— Летом и то лучше, — ворчал он, — вот переселюсь от вас к себе на Нижнюю Тунгуску… Там хоть нормальные морозы бывают. А тут — чуть прохладой повеяло, сразу шубу напяливай!

Рядом растирал уши наследник престола.

— Михаил Петрович, неужели тебе действительно жарко?

— Когда я тебе врал?

— Врать не врал, а вот шутил — было. У меня вот уши дерет.

— А у меня не дерет. Потому что не только под перьями, они под каской. Хуже, чем под Килитбахиром. Там море рядом было. Ветерок. Они у меня потом обливаются.

— Маленькие и стоячие. Помню. Не верил, пока не пощупал. А руки?

— А руки пусть мерзнут. Должно же тепло из организма как-то отводиться. Я бы и язык вывалил — но несолидно получается. Генерал-фельдмаршал, и эдак по-собачьи.

Баглир уже давно согласился прочитать несколько лекций в Морском Корпусе перед кадетами и гардемаринами. Везение и умение Полянского под Копенгагеном, хитрость и стойкость Грейга при Тенедосе, гений и героизм Ушакова в Дарданеллах создали ему репутацию непобедимого флотоводца. И чем больше скромности проявлял теперь уже светлейший князь Тембенчинский, выставляя на первый план подчиненных ему адмиралов, чем яростнее британцы кричали о везении, турки — о техническом превосходстве, французы — о мощи заранее приготовленной позиции, тем чаще сравнивали его с великими. Русский де Рейтер — говорили голландцы. Второй Дориа — восхищались итальянцы. Такая же сволочь, как Сюффрен, заявляли французы. С ним мог бы драться разве Джервис — сокрушались англичане.

Зато дипломатические способности князя после Лондонского конгресса кто только не пинал. Молчала только Османская империя, готовно ухваченная за горло тяжелыми и нежными лапами русского флота. В Лондоне и Париже князя склоняли за неуступчивость, на родине — наоборот. Европейцам желалось от русских капитуляции, русским же вдруг захотелось крестового похода. Кадеты перед выпуском ходили точить шпаги о порог французского посольства. Князь же уступил ровно столько, чтобы мир был хоть сколько-нибудь прочным. И заплатил за это очередной отставкой. Правда, донельзя почетной — с мундиром и пожалованиями. Как получилась эта отставка — знал только он сам, и несколько высших лиц государства.

Слухи, разумеется, ползали. Новое задание? Взаправдашняя опала?

Морякам на это было наплевать. Пусть Суворов поворачивается к бывшему начальнику задом, чтобы не здороваться, и, убей его Бог, не видит никакого князя. Даже если Тембенчинский и потерпел поражение где-то на лакированном паркете — какое это имеет отношение к славе флотоводца? На море свой счет.

Была и еще одна причина. Имеено морской корпус приютил кирасирский и квартирмейстерский факультеты. И как-то так получилось, что все выпускники оказались мечены новым временем. Директор корпуса Голенищев-Кутузов, за глаза давно получивший имя Начкора, корпус то, собственно, создал заново. Начал с библиотеки — а там понеслось. Баглир ненавязчиво подталкивал желательные проекты, помог с деньгами на обсерваторию, оборудовал лаборатории, выписал — через Эйлера и Ломоносова — в преподаватели европейских светил. Те отчитывали свои дисциплины — и поспешно уезжали или переводились в какой-нибудь из трех имперских университетов. Трудно читать лекции веселым и доброжелательным, схватывающим все на лету людям, в глазах у которых крушение привычного вам мира.

Баглир выпрыгнул из коляски — да, в столице снег с улиц разгребали, и в сани для дальней поездки приходилось пересаживаться у застав — взбежал под подпираемый коринфскими колоннами портик, отбросил, не глядя, шубу и каску назад, в чьи-то готовные руки, мягкой рысцой взбежал по лестнице до первого пролета.

Мазнул невнимательно по громадной картине. Остановился. Сделал три шага назад. Склонил голову набок. Хмыкнул. Недоуменно поднял перья на голове. И его лающий смех залил все здание Корпуса.

Наверх он шел, придерживаясь за перила и на каждом шаге похихикивая. Уже перед самой дверью в лекционный зал сдержался, нацепил серьезную мину. И вышел к слушателям внушительный и величественный. Величественным жестом усадил вскочивший навытяжку зал. С удовольствием заметил на многих слушателях орденские кресты степеней из второго десятка. Тут все были свои. Новенькое зубастое поколение. Все ждут науки побеждать. А вот вам ушат холодной водицы!

— Вы ждете, что я вас буду учить побеждать. Вас тут всех готовят к победам. Учат быть непобедимыми. Это правильно. Но — так поступают везде. Это вбивают в головы англичане, французы, турки. Вот у вас на лестнице портрет. Как бы мой, ха-ха. Не вдаваясь в прочие детали — там, у меня за спиной, костер из кораблей. У этих эскадр были хорошие адмиралы, у этих кораблей были отличные капитаны. Их, как и вас, учили победам. А их жрет камбала. Они сделали все, что смогли. Но погибли без пользы. Потому лишь, что их никто не учил проигрывать.

Начнем мы с того, что каждое поражение имеет свой уровень. Внутри него оно абсолютно, то есть если мы хотим непременно оперировать этим уровнем, то все, что нам остается — это стойкость, спокойствие и решимость переломить хребет року. Иногда это удается, и приходится говорить о победах, вырванных из пасти поражения. Такое поведение оправданно не всегда, потому что заключает в себе риск чрезмерных потерь. Как с практической, так и с этической точки зрения. Запомните — каждый командир обязан мыслить на этаж выше своей колокольни. Кроме всего прочего — полезно для карьеры, позволяет при нужде легко заменить убитого начальника. Но мы остановимся на эффекте, который подобное расширение кругозора окажет на принятие решений при неудаче.

Именно при неудаче. Когда все идет по плану — а планы, как правило, довольно оптимистичны, командиру не приходится сушить голову ни над чем, кроме выполнения поставленных перед ним задач. Эрсте, так сказать, кононне марширен. Но вот все планы пошли прахом. Что делать дальше? Во-первых, сообразить, какие из намеченных целей все еще выполнимы. Хотя бы теоретически. При этом чудес, вроде внезапного подкрепления, учитывать не следует. Тут всегда будут возможны варианты. Надо представить действия, которые приказом не предусмотрены, но в случае невыполнения запланированного могут быть полезны уровнем выше. Только одним уровнем выше.

Почему всего одним? А потому, что интересы разных уровней часто входят в противоречие. Например, если единственный корабль авангарда встречается с перетяжеленным головным порядком неприятельской колонны, адмиралтейству выгодно сохранить корабль. А ведущей бой эскадре — связать боем несколько вражеских, пусть и пожертвовав один свой. Так вот, если капитан решил оперировать уровнем адмиралтейства, он может вывести судно из боя, нанеся тем самым гораздо больший урон эскадре, которой охватят голову, а через это — и адмиралтейству, и всей империи.

Надо представить, надо быстро выбрать наилучший вариант — и исполнять. Причем сделать это быстро. Можно сказать — на инстинктах. При этом — не ошибиться. Следствие — необходимо чувствовать операцию на один уровень выше. Следствие второе — необходимо своим подчиненным тоже разъяснить свой уровень операции, а лучше — выше. Бывает, и мичману приходится командовать линкором. Необязательно рассказывать все. Но проявить дух и показать рисунок — непременно.

Теперь — основные варианты действий:

Во-первых, яшмовый. Все или ничего. Из поставленных целей выделяется главная, прочие игнорируются, к главной ломимся всеми оставшимися силами. Девиз: сражение не проиграно, пока не закончено.

Во-вторых, золотой. Найти способ заменить достижение поставленных целей другими действиями, приводящими к сходным результатам, и исполнимыми сохраняющимися средствами. Девиз: исход сражения никак не отразится на ходе кампании.

Эти способы все еще посвящены победе на этом же уровне. Они идеальны, но требуют и от начальствующего лица, и от каждого подчиненного известной степени совершенства. Особенно яшмовый. Золотой большую часть требований предъявляет к мозгу командира. Если некто обыденно практикует золотой способ — он непобедим. И он гениален. Из известных вам полководцев к такому типу можно отнести, пожалуй, Субудая, Фабия Кунктатора и Ивана Третьего. За Сунь-Цзы не поручусь — у него поражений, кажется, вовсе не было. Первые три, кстати, прибирали за другими. Если некто обыденно практикует яшмовый способ — он командует идеальной армией. Ну, или флотом. Переоценка сил ведет к катастрофе — это мы наблюдали при Кунерсдорфе.

Другие способы — это всего лишь методы уменьшения вреда от неудачи.

Серебряный — сделать хоть что-то, польза от чего на более высоком уровне превысит вред от потерь при продолжении сражения. Задержать, отвлечь, обеспечить.

Если и этого нельзя, то есть командир не информирован или глуп, или совершенно отсутствует возможность для маневра, то можно еще или спасти свои силы для дальнейшей борьбы, или хотя бы жизни людей, за которых командующий в ответе. Последнее обычно подразумевает капитуляцию.

Если мы подставим тут вместо сражения и кампании стычку и бой, бой и сражение, кампанию и войну, войну и — не рано вам ТАКИМ уровнем мыслить? — исторический период, то поправленные формулировки будут все так же верны для уровней тактики, большой тактики, оперативного искусства, стратегии, большой стратегии и чего-то, для чего в русском языке определения я пока не нашел. Так что идеи эти может применять каждый военный, вне зависимости от рода войск и занимаемой должности…

Величественно и церемонно покинул зал. И сразу же на лестнице сложился пополам от смеха.

— Михаил Петрович, ну скажи, что тебя так рассмешило!

— Портрет, конечно. Что же еще?

Цесаревич Павел зримо поник.

— Я надеялся, тебе понравится.

— А мне понравилось. Мне вообще моя жена нравится. В любом виде. В том числе в фельдмаршальском мундире и перекрашенная под тимматца. А ей такой портрет понравится не очень. Вот я все время и представлял ее реакцию на такой портрет. Полагаю, хохот, несколько нервный, но безудержный. Позволь задать тебе вопрос — почему ты решил ее изобразить именно так и повесить именно в морском корпусе? Моя скромная персона и то более подходит. Виа же из-за неприятностей, о которых я тебе рассказывал, боится любой лужи объемом более стакана.

— Собственно, мы думали, что получишься именно ты.

— Правда? Но почему?

Выяснилось: Павел задумал сюрприз. Портрет Баглира. Сам Баглир был наблюдению недоступен. Потому как воевал с турками. Павел решил действовать методически. Как учил отец. Поговорил с Ломоносовым. Нашел Левицкого, который некоторое время назад писал парадный портрет Виа Тембенчинской — и упросил написать «портрет Баглира» без натуры. Мол, достаточно цвета поменять.

Левицкий, как истый художник, понимал — просто цвет поменять недостаточно. Поэтому Виа на портрете смотрела яростно, стояла в подчеркнуто агрессивной позе — и выглядела очень воинственной. И, пожалуй, излишне угловатой. Но и не более того.

Вот вам и хваленый научный подход!

— Вообще-то Михайло Васильевичу надобно морду расцарапать, — заявил Баглир, — но уж простим ошибку гению. Тебя тоже стоило бы вздуть — да вон какой вырос, выше меня. Потому кулаками не получится, а когти против детей я не выпускаю.

— За что?

— За уподобление несравненной княгини Виа Рес Дуэ Тембенчинской, подполковника гвардии и кавалера дикой лесной зверушке. Со мной ладно, но за честь жены любого загрызу. Ррррр!

Со стороны выглядело грозно. Но Павел знал — раз рычит, значит, в обиду только играет. Именно потому, что не зверь лесной, а рафинированный аристократ, с удовольствием играющий в звероподобие.

— А когда мы уподобляли?

— Мог бы и сам догадаться. Только ведь снова забредешь со своей методичностью куда-нибудь не туда. Вариативный окрас, когда самец одного цвета, а самка другого — дело чисто зверское. У людей по цветам различаются только расы. Если тебя покрасить в желтый цвет, то получится китаец, а не девушка. Так?

— Так.

— Теперь веди — где Левицкий обретается. Пусть напишет для Корпуса другой портрет. А этот я себе заберу…

Лаинский странного зеленого человека был излишне отрывист.

— Знакомый у тебя акцент, — сказал Баглиру Лан, растирая затекшие от повязок руки, — Шианийский? Ассианский?

— Тимматский.

Лан не бросился кусаться, а просто открыл глаза пошире.

— А что ты тут делаешь? Вы же победили!

— Сослали. Я, как видишь, бесхвост.

— Понятно… А как ты приручил этих монстров?

— Взаимно. То есть они меня, я их. Существует, видишь ли, в этом мире государство, которое к внешности подданных относится довольно безразлично. Кстати, я там довольно большая шишка. Собственно, я и собирался вас эвакуировать — у меня образовался хороший кусок земли, почти не заселенный…

— Об этом тебе надо говорить не со мной.

— А с кем? Отвести сможешь?

— Если монстры не перехватят.

— Кажется, мы перестарались.

Император Петр был, как всегда, очень снисходителен. Но Виа Рес Дуэ знала — перестаралась именно она. Мало ли, что идея представить загранице императора Иоанна светочем зла, только и ждущим возможности начать крестовый поход на раскольные папежские земли, первая пришла в голову именно Петру. Ведь предвидеть и предупреждать дурные решения входило в обязанности ее довольно беззубой спецслужбы. А уж то, что со временем Европа будет отчаянно нуждаться в поводе для всеобщей войны против России, догадаться было нетрудно.

Но Виа думала, что у нее есть еще лет десять. Это по меньшей мере.

Логика была проста. Каждая всеобщая война порождала «потерянное поколение». Потерянное, прежде всего, для новых войн. Пока не народятся новые бойцы, новой великой войне не бывать. А потому европейская часть человечества всякий раз впадала в хаос войны на грани веков и посередине столетий. Получалась одна великая война на пятьдесят лет. Поскольку войны бывали затяжными, промежутки мира оказывались не такими уж и длительными. Учитывая некоторую неравномерность, Виа надеялась только на пятнадцать лет передышки. Пять уже прошло.

— Ваша ошибка, государь, только в том, что вы терпите на моем посту вечно беременную бабу.

Император сурово кивнул.

— Это не ошибка, а циничный расчет, — заявил он, — твоя взбалмошность плюс моя тупость — вместе получается идиотизм, приближающийся к гениальности.

— И все-таки они разглядели, что Иоанн сам доведет страну до нищеты, прежде, чем бросится на соседей. А наших соседей другим европейцам не жалко. Зато импорт при Иоанне возрастет. А экспорт снова скатится к сырому железу, пеньке и лесу.

И снова закладывают бомбы под кареты Петра. Несколько раз стреляли в Виа. Причем кого из злодеев не арестуешь — свой, русский. Последнее время косяком пошли монахи. Поддельные и настоящие. Все стойко анафемствуют на допросах, особо упирая на «диавольскую породу князей Тембенчинских». Пытки же к мерзавцам применять было запрещено. А все психологические заморочки, прекрасно действовавшие на людей мирских, фанатиков только укрепляли в злословии.

При этом Виа была уверена — делая хитрый крюк через синодские канцелярии и церковную иерархию, связи заговорщиков выходят не ко второму императору, а к иноземным посольствам и нелегальным резидентурам. Но раскрутить их до конца ни кирасирская агентура, ни белое масонство пока не сумели.

— А может, все-таки, от греха, Ивана того? — хищный жест с выпущенными когтями.

— И за что ты его не любишь? — привычно разыграл удивление император.

— Он дурак.

— Я тоже дурак. У тебя свои недостатки. Только что напоминала.

— Именно. Только ты, Петр Федорович, дурак природный, мозгов мало — так хоть думать пытаешься. А Иоанн исключительно верит-с. А потому в собственных мыслях не нуждается. Исключительно откровениями свыше руководствуется. А которые откровения свыше идут, какие сниже, а какие вовсе на ушко нашептываются — различать не умеет. Зато жизнь ведет святую и суровую. Народом любим. И будет любим, даже если державу по миру пустит!

— Значит, говоришь, того? — Петр почесал коротко стриженый затылок. С введением стальных шлемов парики с мужских голов все куда-то подевались. Видимо, не вынесли столь небрежного отношения. Петр не возражал. Когда у солдата висок прикрыт не напудренной буклей, а стальной пластиной с золотой насечкой, это не в пример красивее и мужественнее.

Собственный шлем с громадным двуглавым орлом, присевшем на навершие, как на насест, но еще не обретшим равновесия, а потому распустившим крылья шире укрепленных стальными погонами царских плеч, Петр терпел стоически, хотя тот весил никак не меньше полупуда. Оттого голову и спину привык, наконец, держать прямо, и руками перестал размахивать. Даже скептический Фридрих, увидев во время очередной встречи в резиденции Сан-Суси, какую выправку обрел этот прежде нескладный человек, немедленно ввел такие же тяжелые каски во всех частях, кроме легкой конницы. Одно отличие было — у прусского орла одна голова.

— А если твоего мужа того? — насмешливо спросил Петр, — Михель у нас тоже подставное лицо. Все считают его серым кардиналом. А то и просто этаким Ришелье при мне-Людовике. На самом же деле он, как и ты, просто выполняет наши с Румянцевым поручения. Мне с Петром Александровичем лишняя слава ни к чему… И вообще, голубушка, знаешь, сколько крови Ивану стоит поддерживать к вам благожелательство церкви? Скольких Савонарол, орущих о пришествии Антихриста, он в Соловки отправил? Потому вас с Михелем и не любит. Вы для него лишняя работа, а кому такое нравится. Так что ты уж его потерпи.

Тир Мис Руэ прикрыл голову крыльями, собираясь отгородиться от зловещей реальности хоть на несколько минут. Больше все равно не дадут. Подчиненные, издерганные никак не меньше его самого, в последние дни совершенно утратили волю к собственному разумению вещей, и с каждой мелочью обращались к командиру. Тир их ничуть за это не винил, но завидовал по-черному. Особенно — своему собственному начальнику, ухитрившемуся получить свое три месяца назад. В совершенно спокойной обстановке, между прочим, на рутинном обходе постов. Увы, именно тот пост, на который решил внезапно заглянуть схоларх, оказался захвачен и вырезан монстрами. Трупы, естественно, были изувечены неузнаваемо и ощипаны до последнего пера. Это был последний нормальный налет монстров, вскоре они резко изменили поведение и стали брать пленных. Тир, оказавшийся последним уцелевшим офицером, рискнул последними настоящими разведчиками, велев им выяснить — что делают с пленными. Выяснилось — бедняг избили, ощипали и посадили в клетки.

Зачем — ему этого знать не хотелось. А догадки были не из приятных. Ну кто это трясет его за плечо?

— Кажется, они решили сделать нас скотом.

Голос Лиэ Бор Нио. Заместителя. Пришлось сложить крылья и разлепить глаза.

— Что случилось? Неужели случилось что-то настолько важное, что ты не в состоянии решить? Ты же умнее меня.

— Случилось не важное, а страшное. Они обошли наши пикеты и внезапно напали на Приозерье. Поселок захвачен. Жители, против обыкновения, угнаны в плен. Припасы, собранные для перелета, уничтожены.

— Не все.

— Лететь придется впроголодь. И неизвестно куда. Нужно сначала собрать урожай.

У этой девчонки хотя бы хватает решимости выполнять его приказы. И даже советовать когда он ошибается, а она это видит. И еще. Когда она рядом, все почему-то выражаются, как философы на агоре. Даже одетые в лохмотья и озверевшие от многолетней дикости. Даже те, кто тут уже родился, приобретают отблеск былого лаинского лоска. Последний оплот цивилизации. Может быть, только благодаря ей они так и не стали ни зверями, ни дикарями.

— Нет, — вздохнул он, — лететь придется сейчас. Пока у нас еще есть силы сняться с места. Но не совсем сразу. Сначала нужно отбить наших пленных.

— Но мы оставим куда больше… Мы давно не выигрывали крупных битв.

— Мы оставим только убитых, — мрачно пообещал Тир.

Лиэ поняла.

— Но тогда мы превратимся в варваров, вроде тимматцев! — возмутилась она.

— Лучше быть варварами, чем скотом. А потом, тимматцы доказали, что они не совсем варвары.

— Это как?

— Они нас всего лишь убивали. Хотя могли бы придумать какой-нибудь рациональный способ использования, по сравнению с которым обдирание перьев показалось бы дружеской щекоткой. Сама знаешь, они до смешного рациональны. Но вот ведь удержались…

Тир зевнул. Дремота на секунду отступила.

— Собирай ополчение, — приказал он, — и проследи, чтобы меня не будили хотя бы три часа. Потому что на этот раз отсиживаться в тылу я не буду…

Если бы не было Семилетней войны, Жанну давно бы выдали замуж. Слишком много в колониях холостых мужчин. И слишком много — ссыльных. То есть было слишком много — пока славный генерал Монкальм, не получивший никаких подкреплений из метрополии, не изобрел нечто вроде тотальной мобилизации. Произошло это в некотором роде случайно. Генерал призвал добровольцев. И из пятидесяти тысяч квебекских колонистов девятнадцать тысяч стали добровольцами. Пришло бы и больше — ружей не хватило. Вернулся каждый пятый. Славно повоевали.

Англичане даже не рискнули вводить в Квебек войска. Объявили протекторатом, наложили дань, вежливо названную налогом, ограничили вооружения и права на внешнюю торговлю. Казалось бы — можно жить. Во всяком случае, не топают за окнами чужеязыкие солдаты, не вешают на площадях патриотов — не то партизан, не то просто дураков. Все вывески — на родном языке, в кои-то веки мэр избран голосованием, а не прислан черт-те откуда на кормление. Налоги стали даже и поменьше. Тогда почему сами собой сжимаются зубы и кулаки, и кишки в животе закручиваются узлами? И только горше, что некому всадить пулю в бок из придорожных зарослей.

Мужчины стали переборчивы. А говорили только о свободе. И все чаще слышалось — вот бы сюда обоих — тупаря Людовика, что нас продал, да чокнутого Георга, что нас завоевал… Совершенно невозможной красавицей надо быть, чтобы всерьез увлечь людей, собирающихся умереть за идею. У них в голове одни возвышенные образы, физиология же вполне удовлетворяется еженедельными визитами в бордель.

Нельзя сказать, чтобы Жанна была дурнушкой. Так, ничего особенного. То же относилось к приданому — по меркам колонии, ни много, ни мало. Как у всех. Ну а какая же девушка потерпит, чтобы у нее все было точно так же, как и у прочих?

При этом Жанна точно знала, что нужно квебекским парням, и особенно Луи Ренару — бывшему лейтенанту колониальной милиции. Звание ему дал сам маркиз де Монкальм — за захват британской пушки. Ровно за полчаса до того, как был убит, а линия французов распалась на непрочные обрывки. Луи снял с убитого англичанина офицерскую шпагу, за свой счет пошил себе мундир — как раз к капитуляции. Тут выяснилось, что чин его Францией не признается, а потому — ни эвакуации на неизвестную канадскому уроженцу Родину, ни пенсии.

Руки есть, ноги тоже уцелели, глаза не выбило — Ренар снова стал охотником. Но заходя в кабак, непременно напяливал свой непризнанный мундир и цеплял шпагу. Скоро вокруг него стали собираться самые дерзкие патриоты. И самые красивые девчонки… Луи не обращал на них внимания. Он готовил революцию. В отличие от соратников, даже в бордель не ходил. Поговаривали, что он и не ест.

Жанна пыталась обратить на себя его внимание. Написала патриотическую речь — ну уж какую смогла. Репетировала. Даже камни в рот совала, как древние ораторы. Патриоты посмотрели на нее, как на говорящую лягушку. Точнее, на лягушку, говорящую банальности. Было так обидно, что случись в ближайшем городке отделение Интеллиджент Сервис, она могла бы на них и донести. Но, по счастью, ничего подобного не водилось даже в Монреале.

Оставалось вздыхать, пасти свою скотину, и мечтать. О том, что могло бы быть, если бы невозможное иногда могло произойти именно с тобой, а не с кем-то другим, как оно неизменно оказывается. Ну вот явились же триста лет назад к такой же фермерской девчонке две святые и архангел. А теперь то же самое! Только под пятой не Франция, а Квебек, и к Жанне Буланже никто не торопился являться.

Лиэ Бор Нио, хоть и пережила десять лет лесной рейдовой войны, существом оставалась избыточно шумным. Казалось, немного дел — достать из заплечного мешка шапку и плащ, да прицепить шпагу. Но кустарник затрясся так, будто сквозь него прорывалась медвежья семья. Лиэ достала из мешка зеркальце, стала ворочать так и эдак, пытаясь с его помощью определить, похожа она на посла или нет.

Зеркало принадлежало монстру. Он его использовал при бритье. Глупый обычай. Хотя что возьмешь с монстров! Как она себя ни одергивала, трудно было думать о бесперых плоскозубых существах как о людях. Хорошо еще, что эти… люди хоть цветом кожи отличаются от…монстров?… ирокезов. Проще унять ненависть. Из зеркальца криво улыбнулось ее отражение. Ненависть? А что это такое, как не сила, дающая волю уничтожить очередного врага. Забыть, что он человек. Вот, например, тимматцы. Как она их ненавидела десять лет тому назад. А сейчас явился один, правда, бесхвостый и перекрашенный в зеленый цвет — так его на руках носят. И она бы носила, но не по чину ей с толпой мешаться. А как все смеялись, когда тимматец объяснял, что покрасился, чтобы избежать разрывания в клочки негодующей толпой. Возможно, и эти русские со временем станут друзьями. Тимматец же с ними ужился.

И не просто ужился. Тимматец всеми командовал — и русскими, и лаинцами. Тира под себя подмял как-то между прочим. И проблемы щелкал, как семечки. С легкой тоской в глазах от однообразия задач, которые подбрасывает ему вселенная. Землю в каком-то благодатно безопасном краю купил, стоянки для отдыха через каждые триста километров приготовил, о поставках провианта с тамошними племенами монстров — сиу, кри, испанцами — договорился. Пленных у ирокезов отбил. Причем ответного рейда не было! И куда их, неспособных летать, спрятать, тоже придумал. Вот только устал очень. И спать на три дня завалился. Называет это редкой низкой, как настоящий лаинец.

Тир, увы, оказался способен только зенками хлопать. Кажется, он успел настроиться на героическую гибель вместе со своим народом. Так что эстафету у Тем-Бен-Чин-Ско-Го — не фамилия, испытание для лаинского языка — пришлось принять Лиэ. Как сказал сам тимматец — за его полной, хотя и временной, неспособностью летать. Поскольку у него подстрижены крылья.

А Лиэ Бор Нио теперь надо найти руководство провинции Квебек, договориться об эвакуации и содержании ощипанных индейцами людей. Это — не зная языка местных монстров — французов. Лиэ преувеличенно глубоко вздохнула. Не все было так уж плохо. Например, лаинские предки оказались достаточно мудры, чтобы изобрести алфавитную систему письма. А не оставить еще более древнюю идеографическую. И не заимствовать силлабическую тимматскую систему. Тимматцы отчего-то, несмотря на свою любовь к порядку, так и не уяснили ее превосходства. Или, по скаредности, считали, что если каждый знак означает целый набор звуков, то они, помучившись в учении, сэкономят бумагу. Но знаков для многих звукосочетаний, которыми запросто пользовались французы, в тимматской системе просто не было.

Лаинскими же буквами можно было записать что угодно. Почти половина не понадобилась. Например, короткого гласного прищелкивания монстры — или все-таки здешние люди — делать не могли. Хотя один из русских, Кужелев, пытался. Получалось нечто среднее между «ё»,«ы» и подавленным иканием. И ничего общего с мягким лаконизмом столь любимого лаинским языком звука.

Впрочем, бедность местной речи только облегчила составление разговорника. Из собственно французских слов Лиэ понимала только «Oui» и «Non». Это ее, впрочем, не смущало. Главное — правильно поставить вопросы. Чтобы да и нет хватило. И действовать в манере Тембенчинского. Весело и нагло. Даже если очень хочется шарахаться от каждого куста, а не только от монстров.

Насвистывая агрессивную мелодию из последней виденной — еще там, в тлеющем последними очагами сопротивления Лаине — комедии, в которой храбрые лаинские воины легко и наголову громили тупые тимматские рати, размеренной походкой теребящего цветы оккупанта Лиэ двинулась вперед. Еще бы рукава закатать да штурмовой карабин в руки. Увы — не аристократично и недостойно посла. А вот карабин отчасти заменяет пара дульнозарядных пистолетов в кобурах на поясе.

Почему она не взяла с собой охрану? Охрана это солдаты, солдаты это сила, сила есть — ума не надо, отсутствие ума — безумие, безумие — война. Почему никто не пытался договориться с ирокезами? Потому, что первыми в новый мир пришли солдаты. Солдаты, осатаневшие от многолетней войны, от тяжелых потерь и постоянных поражений. Ирокезы же, если верить русским, народ драчливый от природы. Тогда — им тоже не хотелось договариваться. Потом — хотелось победить…

Тембенчинский рассказывал, что ему повезло — его сразу же подстрелили, но не опасно. Зато уважать бескрылых, беззубых, лысых и очень неуклюжих русских он выучился сразу.

— У них тут благодатный край, — сообщал он, постепенно распаляясь, — разум в таких курортных условиях могло развить только исключительно беспомощное существо. Нам, можно сказать, повезло, что ледник дошел до экватора. Вот и пришлось напрягать мозги даже зубастым и крылатым. Если бы на зиму все моря не замерзали — летали бы себе над волнами, жрали бы рыбу и не сушили бы мозги над вопросами бытия. А когти очень подводят. Человек для обретения должного смирения всегда может снять шпагу. А зубы и когти вырывать как-то жалко. Человек может войти в комнату, полную своих сородичей, и точно знать, что ни один из них убить его не может. Не то чтобы не хочет, не то чтобы — рука не поднимется. А просто физически не может. У нас же — войди хоть с пулеметом, всегда есть шанс, что кто-то хоть мертвой рукой, а раздерет тебе глотку. Поэтому, кстати, у нас меньше мерзавцев. И святых. Тут они лучше выживают. Впрочем, теперь это изменится.

Если бы земля вокруг Монреаля не была совершенно мирной, если бы Жанну Буланже, пребывающую в задумчивости, не потянуло нарвать цветов со здоровенного куста аралии. Наконец, если бы Лиэ хоть немного смотрела по сторонам… Тогда они, наверное, не столкнулись бы нос к носу. Жанна упала. А лаинка, только и думавшая, как бы ей никого не пришибить инстинктивным ударом когтей, взлетела на хлипкое растеньице. Аралия канадская, куст, конечно, красивый. Цветет почти как липа. И такой же полезный. Не то цветы заваривают, не то листья настаивают. Но на настоящее дерево похож только ростом. И попытка взгромоздить на его хрупкие ветви два пуда живого веса закончилась треском и маленькой осенью с листопадом. Листья перемешались с цветами и перьями.

Шпага с обиженным звоном выпала в траву. Впрочем, Лиэ она не интересовала — госпожа посол поспешно выхватывала из сумки свой импровизированный разговорник.

У Кужелева был весьма своеобразный французский язык. Учитель у него был хороший, причем настоящий француз, вот только из Франции уехал давненько и с тех пор не бывал. А уехал, между прочим, при Петре Великом, надеясь сделать карьеру военного инженера. Деваться, кроме варварской Московии, ему было некуда — по всей Европе его не ждал никто, кроме кредиторов. Преуспел немного, люди гордые, колючие и необязательные в денежных делах не только во Франции не процветают. Но все-таки выслужил себе в кормление деревеньку под Рязанью и почетную отставку с мундиром капитана. Жениться, кротом роя укрепления по удлинившейся русской границе, не удосужился. Потому, не имея своих детей, брался учить чужих — не денег ради, а просто от скуки. Французский язык удивительно скор — за три четверти века поменялся едва не наполовину. А те хорошие, уверенные слова, которыми Кужелев вооружил Лиэ Бор Нио, пусть и остались еще понятными, превратились в архаичную выспренность.

Может быть, именно это больше всего и помогло. Невероятное, сказочное существо и должно разговаривать невероятно. А сказка — всегда древность. Только вот сквозь эту древность просвечивали чудовищные канцеляризмы.

— Не соблаговолит ли прекрасная девица указать чужеземному послу кратчайший путь к ближайшему начальствующему лицу протектората Квебек, не относящемуся к администрации королевства английского?

Вот такое волшебное существо. Причем непонятно, из чьих сказок. Лисьего цвета крылья, лицо, напоминающее морду настороженного горностая. Старинная роскошная одежда — Тембенчинский вне строя продолжал изображать ясновельможность. И отдал Лиэ парадный костюм, прихваченный на случай официальных встреч. Тусклый блеск росы на короткой «морской» шпаге Скуратова. И все еще качающийся куст за спиной, осыпающийся лепестками белых соцветий.

— Ты эльф?

Хотя бы рост подходит. А рыжих крыльев у ангелов не бывает. Ни у правильных, ни у мятежных.

— К прискорбию моему, я не изъясняюсь посредством французской речи. Умоляю ответствовать односложно и однозначно, да или нет, и не более. Еще раз прошу указать чужеземному послу дорогу…

Хорошее дело — после плотненького позднего обеда велеть распахнуть изморосные окна и встретить дымный морозный воздух ответным дымом громадной шкиперской трубки, по форме напоминающей классическую голландскую, но вмещающую раз в пять больше зловонного фимиама. Как всегда, непонимающе фыркнув, удалилась жена. Разбежались приглашенные к царскому обеду персоны. Привычно скривился Иоанн.

— И что за радость воздух портить?

Петр хохотнул.

— И это меня обвиняют в склонности к солдатскому юмору!

— А что я сказал смешного? Подышать морозцем — славно, но к чему дымить?

Петр промолчал, только выдохнул могутно, чтобы серая дымка смешалась с белесой, валившей сквозь стрельчатые рамы. Да, стрельчатые. Как Растрелли не упирался, а кое-какие изменения в его проект по завершении внесли. Тяжелое и неблагодарное дело — переделывать барокко в готику. Царь был доволен, архитектор иногда подумывал — а не повеситься ли? Потому как вместо соразмерного и гармоничного шедевра получилась химера. Именно стрельчатые витражи, обрамляемые колоннами пышного ионического стиля, вызвали в мозгу императора Иоанна сравнение, которым он, наконец, решил с Петром поделиться.

— Химера, — это создание вполне готическое, — заметил тот, выпуская очередное черное облако на волю из прокуренных легких.

— Я не о том. Просто Россия мне сейчас напоминает такую же химеру. Или даже нет. Она напоминает старую Россию, беременную чем-то новым. И вот это новое — как раз и есть химера.

— Угу, — согласился Петр, похлопывая по туго набитому животу под напряженными пуговицами едва не трещащего мундира, — сейчас вот рожу неведому зверюшку. Хочу умную и симпатичную. Как Виа Тембенчинская.

— Ты все сводишь к шуткам!

— Вот такая я несерьезная сволочь. Главный пакостник Европы.

— Но я говорю серьезно. И тебя прошу не ерничать хоть полчаса. Дело не в опасности очередной воинской потехи и не в возможности получить пулю на прогулке. Все куда хуже.

Петр снова пыхнул трубкой. Потом принялся задумчиво ее выколачивать.

— Страна меняется. Постепенно, плавно, поэтому незаметно. Обычному глазу. А вот у меня Господь сдернул пелену. Оглянись, брат! Просто оглянись по сторонам. И не узнаешь ни города, ни государства. Такого, каким оно было еще семь лет назад. Даже дома переменились. Что осталось от Адмиралтейства? Шпиль? От Зимнего? Колонны? На что похожи мы сами? Я не большой сторонник мирских радостей. Не святой — но слишком долго прожил без — и привык. Я помню, как меня выдернули из тюрьмы — на бал… Недавно случайно был на городском балу. Все было правильно и достойно. И ничто мне не кололо глаз, пока я не увидел переминающуюся с ноги на ногу кучку иностранных дипломатов. Французский посол, австрийский, чей-то еще. Я к ним подошел, говорил какие-то незначащие фразы. А сам смотрел в их глаза. Видел в них страх и изумление. Понимаешь, Петр, тогда, семь лет назад, они были тут своими, ничем не отличались от русской знати, в чем-то даже задавали тон. Теперь же они выглядели ряжеными или варварами. Безусловно чужими. Все эти туфли с бриллиантами на пряжках, чулки, кружевные манжеты, парики… Вы давно видели на улице человека в парике? Никого! Даже стариков из прошлых царствований! И еще — иностранные дипломаты были без жен.

Потому что явиться на сегодняшний русский бал в европейском наряде невозможно! Даже на маскарад. Так же, как в кимоно или в сари. Нужно русское платье. А его они одевать не хотят. Видимо, считают неприличным. И вот стоят они, жмутся друг к другу, как белые люди в каком-нибудь Китае. А в глазах смертная тоска. И осознание — вчера они здесь были свои. Теперь чужие. Я тоже пришел в ужас. Безумие и страх заразны. Тут было понемногу и того, и другого. Я метался по залу, и находил черты перерождения в знакомых лицах. Я видел стальной лик Румянцева, стальной, под тонкой кожей, как его погоны стальные под суконной оболочкой, руку, сжимающую рукоять ятагана. Шпаги придерживают не так. Я видел хищное рыло дельца с чертами графа Строганова. Чернышев, Шувалов, Спиридов… Искал знакомых — находил похожих на них людей другой нации, другой эпохи. О, если бы я мог поверить, что это оборотни или подменыши. Это были все те же люди. Просто то новое, что преобразовывает Россию, добралось до них и отметило несмываемой печатью. Я говорил с ними. Они ничего особого не замечали, и казались себе самими собою. Я представлял их себе прежними — и они прежние казались мне смешны и нелепы. Наконец, людской смерч забросил меня к зеркальной стене — и я встал лицом к самому себе. И не узнал себя. Суровые бесцветные глаза. Рот щелкой. Старообразные узловатые пальцы. Жесткие складки вдоль носа. Это я? Я понял яд Михаила Тембенчинского во время наших размолвок. Я видел в себе его друга — а он видел вот это! Тут музыка разорвалась, молнией ударил жезл распорядителя, громом ударило объявление. И явилась она, твоя любимица. Тембенчинская. Против обыкновения, не в мундире. А в своем запасном образе.

— Черная полька?

— Именно. Маскарадный костюм, архаика — семь лет назад. Мрачное великолепие, дух эпохи… У нынешней эпохи тот же дух. Вот она казалась естественной и правильной. Больше, чем все остальные. Она шла и вокруг нее просто распространялась правильность и целесообразность. Она проходила — спины выпрямлялись, подбородки вздергивались, глаза загорались. Зал наполнялся исполненной чести горделивостью. Знаешь, как русские теперь кланяются? Даже царям, обоим сразу. Присмотрись. Голова сначала запрокидывается назад, потом резкий кивок — в нормальное положение и снова наверх, а уж оттуда, полегоньку возвращается назад. До такого даже поляки и испанцы не додумались, хотя других таких гордецов поискать.

Царь Иван выдохся и умолк — а человек всенепременно выдыхается и умолкает, если его не поощрять хотя бы отвлеченным угуканьем. Тишина — бич ораторов. Петр с детства выработал в себе свойство непрерывного молчания, даже под потоками упреков. Подробная опека со стороны тетушки Елизаветы к тому просто вынудила. Когда же Петру надо было что-то сказать, он писал. Например, докладную записку о вреде войны с Пруссией. Как не любила эту манеру Екатерина! Петр внутренне улыбнулся, выпуская клуб дыма. Иван, конечно, личность неуравновешенная, сиречь односторонняя. Мир для него по-прежнему остается местом, а не потоком. Прожил, не вылезая из Синода, полдюжины лет, и теперь ему кажется, что не он постарел и повзрослел, а мир сместился. Однако это все эмоции, измышление гипотез, от чего воротил нос великий Ньютон. Но — почему бы не произвести опыт? Или даже серию опытов? В соответствии с естественнонаучным подходом.

И вот — старый, коронационный портрет установлен бок о бок с венецианским зеркалом (фабрики Ломоносова, дорого берет, однако — дешевле итальянцев) в полный рост. Петр привычным взглядом мазнул по портрету, мол, да, это я, тысячу раз видел. Так же спокойно обозрел отражение — все в порядке, ширинка застегнута. Сделал шаг назад.

Слева на него скучающе пялился неприятный субъект в кричащих цветов одежке. Все старания художника придать достоинство этой нескладной фигуре пошли прахом. Подгибающиеся под выпяченным животиком тонкие ножки, оттопыренные в стороны руки, кочевряжистая поза с претензией на вальяжность. Гладкая треугольная рожа неестественных цветов, явно перепудренная. Только в широко поставленных глазах было нечто обнадеживающее. Я настоящий тут, внутри, подсказывали глаза. Как выскочу, как выпрыгну.

Справа оценивающе приглядывался плотненький тип, слегка вытолстевший из мундира. Округлившаяся физиономия с двумя подбородками уверяла в некоторой решительности. На лбу, крестом — пара неглубоких морщин. Горизонтальная — жизнь била несильно, вертикальная — думает больше по верхам, да и то не всегда. Кожа нездоровая, в следах от оспы. Прогнувшиеся коленками назад ноги в зеркалящих сапогах. Одна рука покоится в кармане необъятных кавалерийских штанов, другая придерживает тяжеленный палаш, почти что меч. И все-таки есть в этом образе неуверенность и незавершенность. Чего-то решительно не хватает.

— Ясно, — сказал Петр.

— Что? — жадно поинтересовался Иван.

— Мне надо отпустить усы. Роскошные и густые. Мне кажется, Лиза возражать не будет…

Иоанн досадливо махнул на него рукой и ушел. Как всегда, когда Иван лез к нему с душой нараспашку, Петру стало стыдно. Он так выворачиваться не мог. Душа у него залегала где-то поглубже желудка, и проблеваться на людях император еще мог — хотя давно и не делал — а вот высунуть на воздух эту нежную эфирную субстанцию никак не получалось. Нежную и грязную. После подобных искренностей ему всегда хотелось пойти принять ванну. Если человек не святой, он непременно имеет внутри, кроме тепла и света, еще какую-нибудь гнусь. И если распахивается слишком широко — дрянь выходит тоже. И пачкает других. Потому и изобрели специального ассенизатора душ — духовника. Чтобы человеку было куда излить свои нечистоты.

Увы, официальная церковь давно занималась лишь грехами, упившись властью над душами, и отнюдь не замечая, что те нуждаются в очистке. Оставалось держать всю дрянь в себе, пропуская каждое слово и каждый взгляд сквозь фильтр сердца. А яд копить внутри, приберегая для врагов.

Если бы ирокезы напали внезапно, виргинцы были бы вырезаны мгновенно. Но индейцы решили месть просмаковать. И сообщили обреченному отряду, что вокруг собралось двадцать тысяч воинов. И, что какими способами пытать побежденных, вожди еще не решили. А когда решат, вот тогда и нападут. Солдаты были так напуганы, что даже забыли убить парламентера. И тот, сплюнув, ушел восвояси.

Сильное существо может себе позволить быть добрым. Просто потому, что имеет выбор. У слабого выбор меньше. А если слабый выбивается в сильные… Что ж, он уже привык к жестокому выбору. Увы, каждое существо приходит в этот мир маленьким и слабым. И кто-то обязательно должен на первых порах прикрыть его собой. Чтобы зажатый миром в угол детеныш не превратился со временем в огромного пацюка. Сквозь незаметную дрожь в медведистых лапах готового всем доказать, что он уже силен.

Североамериканские колонии заселялись неудачниками. Культ успеха, упоение своей силой. Постоянное желание убедиться в собственной силе. И искренняя паника после получения малейшего щелчка. А вдруг сила ушла? Унижения, нищета, голод? О нет! «Никогда снова» — слова, достойные герба нации эмигрантов.

Именно эти слова гнали их вперед, не давая успокоиться. Заработан миллион? Но разве этого хватит на длинный черный день? Мелькавшие перед самым носом громадные птицы с драгоценным пером — сколько на них было потрачено пуль. И все впустую. Кровь виргинцы видели. И даже два-три пера подобрали. Но ни единой тушки!

— Похоже, они выносят своих, — похохатывали охотники, чтобы не называть себя мазилами.

Разумеется, они были правы. Только подобная мысль им и в голову не пришла. А значит, не догадались они и о том, что их заманивают. А если бы и догадались, предположили бы впереди обычную засаду. А не разоренный ирокезский город.

Было видно, что индейцев застали врасплох. И поступили с ними вполне в англосаксонском духе. То есть перебили всех от мала до велика без лишних затей. При этом было очевидно применение европейской техники. Такой, как бомбы с дистанционными трубками. Казалось, несколько мортирных батарей — кто их приволок в эти леса? — дали дружный залп по заранее пристрелянным целям. Дома, неприятно напоминающие европейские — бревенчатые, обмазанные землей и утепленные мохом хатки — были разворочены взрывами изнутри, и если в них некогда и было какое-то туземное своеобразие, то во вздернутых бревнах и разбросанной щепе со следами пороховой копоти его не осталось. Так же могли бы выглядеть взорванная ферма, охотничий домик, хижина старателя. И ни одной воронки рядом. Каждая бомба попала точно на крышу. Кое-где развалины были немного растащены. Судя по всему, победители что-то искали. Кого-то. Уцелевших. Которых тут же и добили.

Что поразило Вашингтона — на телах почти не было пулевых ран. Все больше резаные да колотые. Нанесенные индейскими копьями и томагавками. Это ему очень не понравилось. Выходило, что европейцы, да еще редкие мастера стрельбы навесом, после удачного огневого налета пошли в рукопашную атаку. Это было нормально. Но при этом они пользовались только трофейным оружием.

Несколько домов на отшибе разрушено не было. Там нападавшим и было оказано хоть какое-то сопротивление. Полковник поспешил туда. Рядом с мертвыми воинами на окровавленной траве рассыпались белые и красные перья.

— Чертово перо, — пробормотал Вашингтон.

Когда же он увидел пустые клетки — догадался. Кто-то его опередил. И на радостях даже бочки с уже собранным пером оставил. Это стоило сотни фунтов. Значит, в клетках были те самые большие райские птицы.

— Надо отсюда уходить, сэр.

Чтобы в английской армии нижний чин обратился к офицеру без разрешения? Немыслимо. Но в виргинской милиции были другие нравы. Седоусый сержант был ветераном поди-ка всех колониальных и индейских войн. Послушать его стоило. Даже если, разговаривая с офицеров, он не вынимал трубки из зубов.

— Кем бы ни были парни, сделавшие это, они отсюда смылись. И вот что я вам скажу, сэр — это везучие парни. А мы, наоборот, сэр. Именно поэтому нам надо скорее отсюда уходить. И так половина шансов за то, что догонять теперь будут нас.

Полковник кивнул с некоторым раздражением. Он тоже так думал, и только собирался отдать приказ — а вот теперь пришлось изображать командирское раздумье.

Его солдаты между тем не отказали себе в обычной процедуре — посмотрели, не осталось ли чего. Оказалось, победитель не взял себе никакой добычи. Потому они разбрелись, выискивая ценности. И когда соблюдший достойную паузу, Вашингтон велел строиться и уходить, повиновались нехотя. Когда же полковник навел в своем войске некоторый порядок, пришел индеец с сообщением.

Никогда снова. Виргинцы полковника Вашингтона не были исключением. И он знал этот простенький ключик к сердцам земляков. «Если мы и этого не сумеем, мы слабаки». И вместо толпы растерянных людей, сжимающих в судорожно дрожащих руках никчемные мушкеты, снова появляется храбрый и боеспособный отряд. «Другие это делали, парни.» Вы не читали Ксенофонта. Вы не слыхали о Фермопилах. А Лукулл? Его окружило сорок тысяч армян… А армяне это вам не индейцы, это люди! А что вытворил Кортес? Вот это были храбрые ребята, хоть и испанцы! Какие-то латиносы двумя неполными сотнями разбили сто тысяч воинов. Нам вообще нечего делать! Нас триста. Мы настоящие англичане и настоящие протестанты. А дикарей вокруг всего несколько тысяч. Сколько точно? Перебьем — подсчитаем.

— Не успеем, полковник. Они же раньше протухнут.

Этот уже шутит. Хорошо. Только бы патронов хватило!

Так призрак слабости сделал их сильными.

Против дикарей — каре. Если же надо пробиться сквозь большую толпу — колонна. До этого додумался не только Суворов. Виргинцы поступили точно так же. Им бы еще румынскую степь! Пока было хоть какое-то подобие дороги, они держались. Потом строй начал разваливаться. Через час на кстати попавшейся опушке собралось на полсотни меньше виргинцев. Многие все еще тащили на себе раненых.

— Раненых придется бросить, — сказал пристроившийся к Вашингтону со всем своим взводом сержант, — иначе мы все подохнем, сэр.

— Добить, — поправил полковник, — ирокезы же на нас подумали. А они и так не агнцы.

— Еще какие не агнцы, — согласился сивоусый. Потухшая трубка словно прилипла к уголку его рта, — но у нас сосунков много. И среди раненых тоже. Они не поймут, сэр.

— Черт с ними. Выполняйте приказ.

— Да, сэр.

— И еще. Сделайте это штыками, что ли. У нас не так уж много зарядов…

— Итак, канадские французы согласились не только укрыть всех, кто пока не может летать, на полгода, но и помочь эвакуировать русскую экспедицию, — докладывала Лиэ Бор Нио, — Цена умеренная: десять бочек с первосортным пером.

— Но до линьки еще далеко!

— Нас все еще довольно много. Просто каждый должен доставить себе неудовольствие и вырвать два-три маховых пера.

Это, разумеется, Тембенчинский. Несмотря на непривычную длину русского имени, все лаинцы предпочитали называть Баглира именно так. Даже не ленились произнести «Михаил Петрович» и «светлейший князь». Потому что от этих слов их не передергивало так, как от фамилии его отца. Это при том, что к выступающей из-под зеленой краски черно-желтой расцветке они относились довольно ровно.

Из людей присутствовал только Скуратов. Проведенная им операция в индейском селении, направившая мщение ирокезов против английских колонистов, создала ему ореол героя и выразителя народного гнева. Тембенчинский, считая учиненную резню аморальной, против нее возражал — и если бы он не был тимматцем, на пользу ему это б не пошло. Скуратову к тому же пришлось применить некоторые фамильные таланты. К пыточному делу, между прочим, никакого отношения не имеющие. Он организовал доставку себя по воздуху к полю боя. Скоординировал действия групп, подошедших, опять же, по воздуху для последующей наземной атаки с теми, кто нападал сверху. Сумел проследить, чтобы его воинство в отчаянном рукопашном бою — при добивании — не пользовалось «естественным оружием» в виде клыков и когтей, и при этом не упустило живым ни одного человека. Затем некоторые неправильно поврежденные тела спрятал в домах, и, пока лаинцы выносили освобожденных пленников, аккуратно взорвал или поджег все, что и создало картину чересчур точного расстрела из пушек. А вот перо и ценности прихватить не догадался.

Хотя почему не догадался? Просто — не счел нужным. Такой у него был расчет — на то, что ирокезы найдут добычу из сожженной деревни при убитых виргинцах. И не будут искать другой след. А если будут, то менее пристально.

— Я сам готов показать пример, — продолжал Баглир, — но, боюсь, мои крылья еще не доросли до первого сорта. Даже покинуть эти негостеприимные места мне придется вместе со своими бескрылыми.

— Нет, — заявил ему Тир, ткнув в его сторону крылом, — полетишь вместе с нами. Ты тимматец. Хотя и бесхвостый. И доверия тебе нет.

— Пока нет, — уточнила его заместительница.

И гордо выпятил грудь. Мол, я — параноик, и этим горжусь. Скуратов похлопал Баглира по плечу. Тот послушно перевел.

— А в рыло? — громогласно поинтересовался Скуратов, — Мы своих командиров в заложники не выдаем.

— Тем более, — добавил от себя Баглир, воспроизведя этот вопль возмущения в понятных лаинцам выражениях, — если вы примете мои земли, а через поселение на них и русское подданство, то, напоминаю, я целый фельдмаршал и светлейший князь. И меня надо не в заложники брать, а слушаться…

— Когда увижу эти земли, если они настолько хороши, первый тебя признаю хоть князем, хоть королем, хоть богдыханом, — сказал Тир, — но сначала хочу их увидеть.

— Нужен же нам проводник, — Лиэ говорила просилельно, и кулаки Скуратова разжались как-то сами собой, — А ты в два раза тяжелее. Про Мировича я и не говорю. Его и восьмеро не утащат. И вообще — соглашайтесь, князь.

— Только не уроните, — смирившись, предупредил Баглир, — а то вам моя жена опаснее любых ирокезов окажется.

Обернулся — Скуратов пихнул его локтем. Перевел.

— А я им еще от себя добавлю, — заявил тот, — одна у меня при дворе протекция. Ты. А это для карьеры ничуть не менее важно, чем правильно жениться.

— Геосинклиналь, — сообщил кто-то, сведущий в геологии, — камни лить придется.

Лаинцы деловито кивали. Казалось бы — давно ли жили едва не в норах. Но бревенчатые домики, приготовленные русскими строителями, иначе, как временное жилье воспринять не пожелали.

Но строили пока то, без чего было не обойтись — садки для рыбы, грибные плантации. Идею сельского хозяйства на открытом грунте их цивилизация упустила из-за очень сурового климата. И все ранние стадии развития лаинцы прожили почти исключительно на рыбе. И только получив довольно сложные инструменты, смогли перевести города на самообеспечение. Город своим теплом грел расположенные под ним пищевые пещеры. Он же снабжал их питательными веществами. Или не снабжал. Лаинцы вполне могли себе позволить собрать немного лесной подстилки на удобрения. Большинство же тимматских городов были полностью окружены ледником и вынужденно перешли на почти полностью замкнутый цикл. Правда, к биологическим отходам, перебродившим и обеззараженным, добавлялись — в небольших количествах — водоросли.

Изобилие североамериканских лесов изумляло и смущало лаинцев. Здесь же, в Сибири, на границе тайги и тундры, они, наконец, почувствовали себя дома. И стали обустраиваться привычно и правильно. Город еще не получил имени, но план и проект развития уже имел. Поэтому возникающие производства и службы обеспечения располагались, несмотря на все неудобства, полукругом, в центре которого до поры колыхались корабельные сосны.

Сбылось и одно из неприятнейших опасений губернатора Соймонова. На полтораста верст от нового города пушной — да и всякий хищный зверь крупнее хорька прекратил существование.

— Все равно лес придется сводить, — рубил рукой Баглир в Тобольске, — останутся только отдельные очаги, носящие парковый характер. И если лосей, оленей и — тем более — белок там еще возможно терпеть, что прикажете делать с волками, медведями, даже кабанами? Вот скажите, Федор Иванович, по Версалю волки шастают?

В приемной скучал конвой, из-за которого Баглир чувствовал себя не то арестантом, не то монархом. Ближе ко второму. Все-таки хорошенькие девушки не слишком часто служат в полиции. А если и служат — то обычно находят более интересную работу. Другое дело свита владетельного князя, особенно экзотического. Восточные владыки вообще склонны к экстравагантности, и если эксцентрика мусульманских султанов, шахов и халифов скована рамками Корана, то уж государи-буддисты, конфуцианцы и синтоисты регулярно организовывали женские батальоны, полки и даже дивизии.

Некоторые из них были вполне боеспособны. По крайней мере тот, который сформировал для императора государства У великий Сунь-Цзы — наверняка. Впрочем, что бы ни заставляло так поступать здешних властителей, у лаинцев причины были проще. На ожидавшей их большой стройке мужские руки были нужнее. Да и осталось их слишком мало, после всех неудачных войн. Настолько мало, что разговоры о введении многоженства велись совершенно всерьез, и князь Тембенчинский был искренне рад, что к нему, почета ради, приставили конвой, а не гарем.

Сюзеренитет Баглира был признан официально, как только лаинцы убедились, что земля обетованная обернулась не миражом или засадой, а вполне пригодной для жилья территорией с заранее выстроенными неказистыми жилищами, запасом продовольствия на ближайшую зиму и складом примитивных инструментов. И немедленно внесли в план города княжеский дворец. Ходили по пятам, смотрели в рот: не изречет ли мудрость несказанную?

«Если вам нужно что-то еще, сделайте сами!». Эту фразу князя Тембенчинского, сказанную в Сенате по поводу очередного увеличения ввозных пошлин, неведомо где услыхавшие ее лаинцы, смакуя, повторяли к месту и не к месту.

— И много еще вашего брата ты собираешься сюда переселить? — продолжал брюзжать Соймонов, — Больше ни одного промыслового района не отдам, пусть хоть на каторгу сошлют. Селитесь в тундре!

— Я, собственно, так и планирую, — обрадовал его Баглир, — но новых переселенцев, скорее всего, скоро не будет. А развитие поведем на север.

Мародеров надобно вешать. И если бы казак Емельян Пугачев воевал с турками в армии Румянцева или Чернышева, висеть бы ему на задранных вверх оглоблях какой-нибудь провиантской или амуничной повозки. Но генерал князь Долгорукий некогда начинал рядовым, и к нижним чинам относился снисходительно. А потому Пугачева всего лишь высекли. Милости тот не оценил. Потому как запрещение грабить для казака тех времен было, как запрещение прыгать для кузнечика. Действенно, только если ноги оторвать.

А потом на Дон и Яик начали прибывать правительственные комиссары и наводить там порядок. Поначалу ворчала только старшина. А как выяснилось, что вместо хлебного жалования ожидаются налоги, за сабли ухватились все. Ждали только повода.

Насчет налогов с казаков граф Шувалов перемудрил. Логика была простая. Если уж налогу подвергли дворян, а служить теперь обязан всякий смерд, за что казачеству привилегии? Простейший довод — за боеспособность — никто не привел. Увы, в турецкую войну они показали себя слабо. Турок не догоняли, увлекаясь грабежом обозов, оставив эту главную работу легкой кавалерии егерям. По части превращения в пехоту драгуны выглядели убедительней. Рубка сабля на саблю? А кто так воюет в конце восемнадцатого-то века? Разве только дикари! Но ежели придется, то, сперва очистив стволы своих коротких винтовок дружным залпом и опустошив обе пары пистолетов, эту работу быстро и красиво выполнят карабинеры. Вот эти солдаты и эти кони стоили своих немалых денег.

Универсальность и неприхотливость казака в глаза бросалась. Не заметили. Впрочем, теперь казаком именовался всякий ополченец. И это тоже раздразнило «настоящее» казачество. Привыкшее себя считать отдельным сословием. Так что знаменитый Яицкий бунт вышел не столько русским, сколько казацким. Вполне осмысленным, даже корыстным. Но и беспощадным оттого никак не менее. А главное, истовым.

Восставшие легко сносили учебные гарнизоны ландвера, рекрутов принуждали к измене. Не понимали — гулять им до подхода регулярных войск. В том числе — кирасир.

Лошади, управляемые без поводьев. Закованные в сталь бойцы, держащие четкий строй на любом аллюре. Булатные палаши со стальными гардами. В строю кирасира поразить холодным оружием было невозможно. Да, с тех пор как главным требованием к кирасиру стали мозги, личный состав измельчал. И все равно — покинув насиженные кабинеты и надоевшие казармы, они были готовы совершать невозможное.

Под Самарой их было аж три сводных эскадрона — всего двести пятьдесят четыре человека. Они, увы, опоздали — ландвер вышел в поле, чтобы не подвергать город штурму.

Гарнизон последний раз прошел по городу в парадной форме, развернув знамена, церемониальным маршем. И немногие неказистые украшения, положенные воинам ландвера, блестели ярче всех бриллиантов мира. Эти люди шли умирать за тех, кто оставался в городе. Чтобы выиграть им несколько часов для бегства. Привычные и довольно неприятные соседи превратились вдруг в единственную надежду обывателей. Их проводили цветами и слезами, поняв вдруг сущность воинов — тех, кто исполняет свой долг по их, горожан, защите даже тогда, когда выполнить его невозможно иначе, как ценой собственной жизни.

Судьба отряда осталась неточной и неизвестной, зато, по непроверенным сообщениям, вторая по величине армия повстанцев, возглавляемая неким Емелькой, находилась уже в виду города. Властей в городе не было. Генерал-губернатор ушел с ополчением. В его кабинете сидел грустный вице, то есть заместитель по внутренним делам, опровергая аксиому о том, что палачи и тюремщики — трусы. В остальном присутствие было пусто.

— Герои ушли, трусы бежали. Один я — сам не знаю кто, — сообщил этот простой служака, — Полиции нет, кирасирское отделение — пять человек — внизу, на первом этаже.

Командиры эскадронов переглянулись.

— Даже для меня это слишком, — заявил ротмистр Зузинский, — предлагаю отступить. Приказ нам был дан какой: оказать содействие в обороне города. А содействовать некому, ergo, господа, мы сами себе хозяева.

Любил он вставить латинское словцо.

— А здорово генералы растерялись. Да и что Михельсон за генерал… Помнится, ни Тембенчинский, ни Суворов ни разу не отдавали приказов в форме «оказать содействие», — заметил другой комэск, Сухарев.

— Виа тоже всегда четко указывает, чего хочет.

— Н-да, Михаила Петровича бы сюда. Вот уж кто умеет показать врагу кузькину мать.

— За чем же дело стало? — донеслось от дверей. Там князь Тембенчинский, вальяжно опершись на «ушки» ятагана, довольно потирал друг о друга свои огромные белоснежные крылья.

— Крылья я покрасил, — сообщил он, — все-таки у меня в них и немного черного было. Кто знает, как истолкуют. А то жене и напишут — проезжал-де человек зверовидный и в перьях, именуясь светлым именем князя Тембенчинского, а на деле диавол и крылья у него отчасти хоть и белого, но больше пошлого желтого цвета и черный тоже есть. Оный же диавол, посаженный по задержании на цепь в полицейском присутствии страшно ругается матом, так что просим нижайше его от нас изъять с целью выяснения… А так тоже пишут, что, мол, хоть и зубаст зело, да крылья имеет ангельской природы, а потому пропущен, а ежели надо задержать, то путь держит на станцию Дыринка. Ух, и дикие же места этот северный Урал!

— Бывают хуже, эччеленца, — серьезно отвечал Зузинский, — у этих просто служебное рвение. И некоторая темнота. Искренняя.

— А по мне, нет ничего хуже дорвавшегося до власти дурака, — встрял третий комэск, Чирков, до того полировавший паркет блестящим сапогом. Таких у пехоты просто не бывает! Три шага пешком — и хоть пылинка, но осядет на этом черном кривом зеркале дешевого воинского шика. Поскольку в отличие от товарищей одет Чирков был исключительно, как было положено от казны. Зузинский же и Сухарев являли собой пример предельной роскоши, дозволяемой уставом. Объяснялось это просто. Господа комэски были из разных отделов. О чем Чиркову немедленно и напомнили.

— Ты, Паша, конвой, — сообщил ему Зузинский, брякнув бриллиантовыми подвесками аксельбанта, — потому худшего бедствия, нежели дурак-командир, просто не представляешь. С твоей колокольни, это, видимо, так и кажется. Но есть ведь и другие высокие здания. И повернутые по другому. И где ты наблюдаешь простую глупость, я, например, везде вижу финансовые злоупотребления. А Никита, — Сухарев на аршин выдвинул грудь с андреевским крестом. «За Веру и Верность», — государственную измену. И пресекаем.

— Ты хочешь сказать, что Михельсон вор и изменник? Не слишком ли!

— Нет. Никоим образом. Но то, что он будет проверен — точно. Кстати, если бы он одержал полную победу — он тоже был бы проверен. На всякий случай. Такова наша метода…

Вошел Гудович. Должность его оставалась прежней — все так же состоял генерал-адъютантом. То ли дело Мельгунов, закатившийся в Новороссию генерал-губернатором! Но тот и был, при всем своем авантюризме, всегда скорее генерал, а вот Гудович — скорее адъютант. И не более того, в какие бы чины не вышел. Впрочем, личный порученец царя — это персона. А личный друг — тем более…

Так что генерал-аншеф Михаил Измайлов привстал навстречу визитеру, пожалуй, даже излишне порывисто. Вылезти, он из-за стола попросту не мог. И так глухо стукнула каска, пробив острым навершием очередную метку на новеньком паркете. Новеньком, как и все здание Кольца. Карта, развернутая на столе, стыдливо свернула угол, прикрыв разрисованное подбрюшье.

— Как обстановка? — буднично спросил Гудович, пожимая Измайлову руку. После чего нагнулся и вернул каску хозяину, — Ты бы полочку какую для нее сделал, а то как не прихожу — все падает. И твоим же сотрудникам внизу работать мешает.

— Ничего, они привыкли. Да и какая разница — чем прижимать эту чертову карту, если это что-то непременно должно весить полпуда. И кто только их там у Михельсона в штабе так скручивает?

Кто — Измайлов замечательно знал и сам, поскольку обязан был знать всех откомандированных офицеров-квартирмейстеров. Но ведь человек никак не виноват в том, что за три дня, проведенные в узком тубусе, карта сама норовит свернуться в рулон. А пожаловаться хочется. Плотную же и упругую бумагу для топографических карт Измайлов выбирал сам. А вот сейчас сам с каждой знакомился, прежде чем передать вниз, где данные с нее перенесут на Большую, а там и реплику сделают для князя-кесаря и обоих царей — подняв ее по новому, затушевав неинтересные в стратегическом масштабе подробности, и выделив другие.

— А обстановка мерзостная, — поморщился он, — как мои орлы снизу говорят: рисовать противно. Оренбург в осаде, Черкасск тоже. Под Казанью имеем один ландвер, Самара и Уфа вообще прикрыты символически, хорошо только Мельгунову, он переиграл к северу своих губерний все, что у него там стояло против турок. Император Иоанн, что особенно обидно, все время говорит о политическом решении. Как будто не ясно, что таковое неизбежно вытекает из военного. Питер оголять наши вожди боятся, кадровая армия урезана до изумления. Бывшим штрафным не доверяют. Приходится использовать против повстанцев черт-те что. Сводные кирасирские отряды, иррегулярных инородцев…

— Неприятно, — согласился Гудович, — но мы ведь побеждаем. Зараза более не распространяется.

— Так в газетах пишут. А ты ведь сам царю мои доклады таскаешь. Неужели ни разу не заглянул? Неужто тебе не присуще здоровое человеческое любопытство?

— Они ж запечатаны.

— Я имею в виду, через плечо.

— А… Каждый раз кто-нибудь приходит, мне приходится его перехватывать — а сам Петр молчит или отшучивается.

— Ну так сделай выводы сам.

Гудович вздохнул. Выводы он делать не любил. Поскольку они оказывались равно далеки и от того, что происходило на самом деле, и от того, что думало начальство мудрое.

— Не люблю голову сушить понапрасну, — заявил он, — не мучь. А то я на ночь «Набат» читал.

«Набат» был чтивом запрещенным. К изданию и распространению. За ХРАНЕНИЕ же номеров никто никогда наказан не был. Из этого Измайлов делал вывод — журнал, даром что издавался беглыми из тиранической России вольнолюбцами, был полностью подконтролен Аноту. А потому никогда им не интересовался. Зато «Набат» всегда можно было отыскать на столе у любого из двух императоров. Чем, очевидно, и пользовался его собеседник.

— Этот сборник пасквилей?

— Ну, зачем так то. Между прочим, иногда там пишут больше, чем в «Вестнике Анота».

Само собой. Измайлов в который раз мысленно снял шляпу перед княгиней Тембенчинской. Виа, по его мнению, организовала замечательную систему выброса информации. И, разумеется, далеко не все появлялось в газетных окнах на стенах Дома-на-Фонтанке, или выкриках газетчиков, раздающих «Ведомости». Многое уходило через небольшое издание для внутреннего пользования — «Вестник Анота», непременно выбивавшееся наружу. А теперь вот появился и «Набат».

Таким образом, контролируя всего три издания, Виа могла по своему усмотрению предоставлять разным группам населения разные же новости, причем довольно тонко и в обстановке полного доверия.

Простому обывателю достаточно «Ведомости» почитать. Само собой, недовольные сложившимися в России порядками будут верить всему тому, что есть в «Набате». Вхожие в первые этажи власти с гордостью процитируют «закрытое» издание. Скептики, сохраняющие ясность не затуманенного ненавистью к власти мозга, с глубоким интеллектуальным удовлетворением вычтут из публикаций запрещенного журнала не официальные опровержения, но тайные сообщения внутренней газеты. Сторонники нынешнего курса, обладающие некоторым цинизмом, точно так же проверят официоз «Вестником», получив несомненное удовольствие от того, что ими правят такие же умные и чуточку беспринципные люди.

Сам Измайлов читал исключительно немецкие газеты, по отношению к России сравнительно корректные. Правда, прусское Тайное Министерство до того старательно копировало ухватки Анота, что возникало подозрение — а не сговорятся ли они о совместной информационной политике? И не переходил на шведскую прессу исключительно из-за незнания языка.

Это, впрочем, ему бы ничем не помогло. Международная рассылка русских новостей от Аналитического Отдела, «Bulletin Russe», быстрая, острая и гарантирующая неопровержение, уже стала основой новостных колонок о России по всей Европе. Ею не брезговали не то что недоброжелатели — открытые враги. Если, конечно, о ней вызнавали. Потому как она тоже была немножко секретной — того самого рода секрет, о котором друзьям орут через улицу, а больше никому ни-ни. Рассчитана она была, разумеется, не столько на европейца, сколько на русского полиглота.

— По картам получается стазис. Состояние неустойчивого равновесия. И куда оно сместится — еще вопрос. Что касается Самары, я совершенно спокоен, — сказал Измайлов, — через нее собирается возвращаться Тембенчинский. Больше того. Зная князя, скажу — там то все и решится!

— И все-таки, князь, вам надо просто ехать дальше. Мы тут сами управимся, — настойчивость ротмистра Зузинского удивляла его самого. Еще полминуты назад он был счастлив, что команда перейдет к герою и титану, свалившись с его широких, но вполне человеческих плеч. Потому как подвиг предстоял титанический. Но это было до того, как он увидел конвой. Все выглядело нормально — собственная свита туземного князя, меха, выбивающиеся из под них красно-белые перья, кинжалы, колчаны — почему-то без луков, повизгивающая речь… Но Зузинский помнил ту историю с портретом из морского корпуса. По ней учили начинающих кирасир — как не надо думать логически. После чего плавно переходили к тому, что именно надо делать в условиях нехватки информации. Однако, кроме ожидаемого урока, Зузинскому в память запали и те приметы, которых не заметил цесаревич Павел. Конвой князя Тембенчинского состоял из тридцати девчонок.

Князь перехватил его взгляд.

— Понимаю, ротмистр. Я еще вчера радовался, что ко мне приставили почетный караул, а не гарем. Увы, насколько с гаремом было бы проще. Но — я уехать просто не могу. «Кирасир в отставке не бывает». Помните? Отослать девушек я тоже не могу. Не уедут. Разве только посадить в засаду. У нас винтовки есть?

— Найдем.

— Тогда я их рассажу по крышам. На случай уличных боев. Которых не будет. Это я начинаю ставить боевую задачу, господа, если кто-то этого еще не понял…

Выступили перед рассветом. Слева и справа от Тембенчинского, стараясь прижаться как можно ближе, скакали две телохранительницы — то ли самые храбрые, то ли наоборот. Сидеть по двое или по трое на крыше ожидая неизвестного — тут нужно немного другое мужество, не то же, которое достаточно для действия в общем строю.

Эскадроны смотрелись устрашающе — свесившие было носы кирасиры распрямились, глядели молодцевато и подтянуто. Амуниция блестела. Глаза светились доблестью.

— Как вы ловко настроение подняли, — похвалил комэсков Баглир, — научите, а?

— Ничего сложного, — ухмыльнулся Зузинский, — просто сообщил всем, что с нами две дамы! Причем совершенно приличные. Потому мы и держимся лучше, чем есть на самом деле. Кстати, эччеленца, а ведь такой искусственный подъем можно сделать постоянным, просто добавив по нескольку дам-офицеров в каждый полк!

— Ничего не выйдет, — разочаровал его Тембенчинский, — привыкнут.

— К женщинам привыкнуть нельзя!

— Это вы скажете и о своей жене?

— Нет у меня никакой жены, эччеленца! А глядя на вас — никак не скажешь что у вас в семье нелады. Хотя… Вы все по экспедициям… По эскападам…

— Все в порядке, — поспешно успокоил его Баглир, — все у меня в порядке. Просто я именно что не даю себе привыкнуть к тому волшебному существу, которое волей случая оказалось моей женой. Сперва восторг встречи, потом сразу горечь прощания… Так и живем, как в рыцарском романе! И пока нам удается убегать от того, что называется прозой жизни. Мы искренни и выспренни одновременно. Родные и чужие сразу. Мы хорошо знаем друг в друге большое и доброе. А вот мелких недостатков, которыми просто набит любой человек, не видим. Потому как смотрим или издали — или уж в упор, наспех и недолго. Чирков мне, например, только что рассказал интереснейшую вещь: оказывается, моя жена храпит! По крайней мере, если спит в карете!

— А не в карете?

— Не знаю! Я сплю ночами, привык, знаете ли, за десять лет к солдатскому распорядку. Даже и просыпаюсь сам. А у Виа, знаете сами, ночью самая работа.

— Я полагал, ей просто так удобнее.

— Нисколько. Измайлов, например, в случае войны будет работать точно так же. Вечером собрал сводки. Переработал за ночь в приказы. Утром разослал гелиографом. И спать пошел. Потому как, что из распоряжений вышло, выяснится из вечерних донесений. А у кирасир всегда война.

— Потому у нас самая быстрая карьера, самые хорошие товарищи, самое большое жалованье и самая короткая жизнь!

— Кстати о жаловании, ротмистр, бриллианты на вашем акселе стоят годовой получки. Хвастайтесь. Сколько денег спасли державе?

— По продаже конфиската — три миллиона на серебро. Награды, знаете, обычной пирамидкой — один процент рядовым, полпроцента офицерам, промиль эскадронному начальнику и полпромиля вашей жене. Прочее в казну…

— Тогда и в полных успехах разочаровались?

— Точно… Желаете выслушать историю моих похождений, эччеленца?

— Непременно. И девушкам переведу, так что старайтесь, ротмистр…

Тогда, еще зимой, Зузинскому здорово не повезло. Потому как эскадронный дал прошедшему негласную стажировку поручику самое бородатое и безнадежное дело. Помимо прочего — экономическое. Которое сводилось к простому вопросу — почему и отчего из России уходят деньги? А главное, по какому каналу на этот-то раз?

Проблема была настолько не нова, что, изучая опыт предшественников, Зузинский углубился сперва в архивы тайной канцелярии, потом — Преображенского приказа, и остановился, когда обнаружил себя читающим полууставные письмена времен опричнины. Выяснилось — деньги умеют покидать страну трояко — вместе с людишками, и сами по себе. К первым относились счета, создаваемые вельможами и первогильдейными купцами в западных банках на черный день, покупка иноземных предприятий. Вторые попросту уплачивались за иноземный товар. Третьи закапывались в землю. Зарывались, аки талант из библейской притчи.

Все три пути были торными и успели нанести российской финансовой системе немало подвздошин. Денег в стране постоянно не хватало, цены падали, товар гнил, но платить все равно было нечем! Отсюда громадные медные сибирские рубли, попытки печатать монету из платины — никто не брал. Налоги пытались платить натурой, жалованья — тоже.

И все триста лет по свержении ига, а то и раньше, чеканку-то монеты под татарами никто не прекращал, происходило одно и то же — рудники изобильно давали серебро, земля родила хлеб, свиньи нагуливали сало, исправно сводился лес, имелся и другой адамосмитовский товар — а денег не хватало!

Товар уходил за рубеж по дешевке, импорта почти не было, но за приходившие в страну крохи отдавали едва не весь бюджет всероссийский… Эту нехорошую ситуацию надо было преломить. Петр Великий пытался… Но ни порты на Балтийском и Черном морях, ни новые рудники и заводы ничего не изменили. У Империи денег не было точно так же, как не было их у Царства. К вывозу прибавилось отменнейшее железо, теперь вот появился русский фарфор. Но ничего не менялось! Казалось, все доходы в государстве обрываются в каком-то всепоглощающем жерле. А оно все жрет, и все ему мало…

Нынешний Петр тоже взялся за эту проблему, подошел к ней с другого конца — с таможенного. Закрыв для частного купца право на ввоз иноземного товара. И, соответственно, на отдание за него денег. А тот, на который разрешение давал, относился все больше к военному делу. Еще запретил всякий вывоз сырья. И цены на товар минимальные устанавливал на уровне среднеевропейских. Если такое в Европах делали. Если нет — цену брали по ближайшему аналогу. Разумеется, были взятки… Но это тоже наращивает цену! И сохраняет средства внутри страны!

«Хотите — сделайте сами!» Зузинский видел тут когтистую лапу Тембенчинского. Тем большие сомнения роились в его душе, тем более хотелось, плюнув на все, налакаться в зюзю. А как еще, с такой фамилией? Или перевестись в Туруханск.

Но однажды отчаявшийся вконец Зузинский понял — великие и гениальные на этом деле копья и зубы уже поломали. Осталось отдать ему, неприметнейшему мышу — авось сгрызет! А ежели и нет — какой спрос с серого?

Пограничная стража, представляющая собой отдельную бригаду кирасирского корпуса (ничего себе бригада в полтораста эскадронов), дело знала, лютовала так, что на всю Европу и Азию вопли стояли. Зато с Китаем получилось полное согласие. Даже, кажется, больше зауважали поднебесные жители северных варваров.

Зузинский решил — раз гении, Петр и Тембенчинский, взялись за вывоз, ему надо копать там же. Великаны — они всегда немного верхогляды. Могли не заметить чего-нибудь маленького, частненького — да важного. Ему, мышу аналитическому, это зернышко и искать.

Он и стал искать — где что-то не так. Нашел. В суконной лавке. Когда новый китель шить собирался. До того как раз корпел над отчетами иноземных промышленных концессий. «Иноземцу — двойное внимание, своему — полное.» Эти самые слова произнес задумчиво вслух.

— Извольте, господин гвардии поручик, взгляните на это англицкое сукно! Оно истинно достойно вашего внимания! Даже и двойного!

Зузинский задумчиво ощупал материю. Точно, англицкое.

— А клеймо? — хитро спросил он. Всякий законный товар клеймился. Приказчик развернул отрез, показал.

— Клеймо вот.

— Так клеймо российского товара! Не таможенное! Уж не поддельное ли? — Зузинский положил руку на рукоять палаша. Нет, что подделку будут сбывать кирасиру, он не верил. А вот сбить нахмуренными бровями цену — вполне рассчитывал.

— Верно, господин поручик, клеймо российского товара. Но мануфактура сия англичанам принадлежит. Рабочие наши, станки и хитрости — ихние. Концессия. Так что, ежели не двойного, то уж полуторного внимания сие сукнецо стоит.

Китель пошил. А вот концессией суконной заинтересовался. Выяснилось — все чин по чину, вывозят прибыль не монетой, своим же сукном. В России же продают, сколько условлено, на плату рабочим, да казне процент налоговый натурой передают.

Снова пришла пора грызть ногти.

Тут явился старый друг, обмывать очередную «черную улитку», полагавшуюся за триста шестьдесят пять беспорочных ночных дежурств. В таком же новом кителе. Из того же сукна. Друг заметил цепкий взгляд.

— Э, брат, да мы в одной лавке сукно берем!

Оказалось — не в одной. Оказалось — полуанглицкое сукно есть во всех лавках города. Зузинский послал запросы — такое сукно имелось в изобилии во всех губернских городах, кроме, разве, Тобольска, до которого запрос еще не дошел, когда Зузинский понял — или у англичан серьезные накладные расходы, так что большую часть товара они продают на месте, или золотишко они таки вывозят.

Тут-то и пригодился парадный китель! Сама княгиня Тембенчинская отдала поручику одну из рот питерской пограничной стражи во временное владение. На британские суда, отходившие от причала компании, устраивались откровенные налеты. Но нет — на всех был только легальный товар! Аккуратно упакованный русский фарфор. Все документы, само собой, были в полном порядке. Пограничники взгрустнули. Но поручик был доволен.

— Мы их еще не поймали, господа, — заявил он, собрав весь личный состав, не исключая и рядовых, — но уже точно знаем, что рыло у них в пушку. В принципе, можно просить у начальства ордера на обыск фабричных зданий и складов. Но лучше доделаем дело сами, сколь возможно.

Все закивали. Делиться возможной наградой с присланным под занавес подкреплением никто не хотел.

— А почему мы знаем, что англичане мошенничают? — спросили его, — Документы у них были.

— Документы были, — согласился Зузинский, — сукна не было. А именно сукном компания должна была получать прибыль. Мы осмотрели все суда, вышедшие в Англию в течение месяца. Сукна не было. Это уже нарушение! Они вывозят прибыль фарфором. Значит, продают здесь лишнее сукно! Но это пока просто штраф. Такую комбинацию они могли провести и законно. Фарфор-то вывозить разрешается. Господа, у вас глаз наметан. Память тренирована. Что они еще могли вывозить? Ин рэ, то есть на самом деле?

Молчали. Думали.

— Упаковку, — сказал, наконец, один, — ящики. И ту дрянь, которую они туда набили, чтобы фарфор не разбился.

— Брус и льняное волокно! — хлопнул себя по лбу прапорщик-пограничник.

— Но и это не все, — заметил Зузинский, — это тоже мелко. Просто если англичане берутся за авантюру, то делают ее всесторонней и основательной. Что заставляет нас сделать банальный вывод. Мы трясли вывоз. Не пора ли проверить ввоз? Только сначала подождем месяцок. Пусть поуспокоятся.

— Да мы уже проверяли эти корабли! Пусть и не так тщательно. Поэтому можно сразу идти за наградой. Они ввозят готовое сукно. А фабрика так, работает для виду. Для нее везут немного шерсти.

Пришел черед удивляться Зузинскому.

— И вы пропускали?

— На сукне клейма этой фабрики. Объясняли — товар некондиционный, сбыть в Европах не удалось, желаем пустить в переработку на здешних предприятиях. Тут, знаете ли, соседняя концессия бумагу выпускает… Кое-кто из наших по такому случаю хотел прихватить по отрезу-другому. Утиль мол, что ему цена. Хорошо, комэск не велел. Сказал — в вопросах чести сумма не важна. Своровал полушку — миллион своруешь тем паче. Да, теперь бы не отмылись.

Так Зузинский раскрыл «заговор концессий». Тихое снаружи, но громкое в изолированных коридорах Дома-на-Фонтанке дело. Тут были ему и новые погоны, и первая, крохотная белая «улитка» раскрытого дела. Увы, обошлось без стрельбы и абордажей, да и вообще всю противную работу выполнили другие бригады кирасирского корпуса. Не аналитические.

Восставших встретили вскоре за последними пригородами, в ковыльной степи.

— Это называется — классические условия для кавалерии, — заметил Зузинский, прежде чем дать команду развернуться в одну шеренгу.

— Будь у меня рогатки и один батальон пехоты, я бы Самару хоть год оборонял, — протянул Тембенчинский, — это ж яицкие, у них пластунов нет. Пехота из них плохая, хуже турецкой. Интересно, какой дурак, мир его праху, командовал здешним ополчением?

— Может, их на марше прихватили!

— У хорошего командира, ротмистр, не бывает никакого «может». Ну, велите трубить атаку.

Это был в какой-то степени честный бой. Казаков было много, у них были длинные пики — а вот винтовок или хотя бы луков не было. Обычные гладкоствольные ружья были, но не у всех, да с их помощью врага не измотаешь. Бьют недалеко, перезаряжать долго… Так что повстанцы просто навалились массой — лоб в лоб, всей тактики хватило на небольшой охват флангов. И, право, не больно им хотелось думать при двадцатикратном перевесе.

У кирасир были свои преимущества. Броня, выучка, более длинное оружие, сильные кони, приученные к князю Тембенчинскому. О нет, издавать «крик страха» он не стал, по своим это ударило бы сильнее. Но само его присутствие немного помогало, заставляя шарахаться ближайших неприятельских лошадей.

Именно поэтому ни ему, ни Зузинскому не пришлось ни отводить пику клинком, ни дергать лошадь в сторону, уводя ее от удара. Телохранительниц князь все-таки спрятал себе за спину, и оттуда то и дело свистел дротик. Отравленный, разумеется.

— А калмыки стрелы травят? — поинтересовался Баглир, отводя очередному встречному саблю вбок, с тем, чтобы на последнем слове воткнуть ятаган беззащитному врагу в горло. В другой руке у него был наготове пистолет — на случай, если что пойдет не так.

Дротик пропел мимо уха Зузинского, и казак, собиравшийся с ним рубиться, вскинул руки к торчащему из глаза древку, но не донес, завалившись на конскую шею. Убитого отпихнули в сторону.

— Охотничьи да, — объяснил ротмистр, слегка вздрогнув, когда очередной снаряд проскочил над единственным погоном, — а военные нет. Почитают бесчестным.

Пистолет в руке Баглира грохнул. Он немедленно потянул из седельной кобуры второй.

— Не стоило тратить пулю, — крикнул спасенный выстрелом кирасир, — у меня сейчас лошадь свалится… Прощайте, товарищи!

Баглир тянул шею, пытаясь разглядеть фланги. После первого удара они подавались назад.

— Ступайте в тыл, рядовой! Сухарев, Чирков! Смыкайтесь друг с другом! Замыкайте наши фланги! — и, уже тише, Зузинскому, — Строй в виде кольца позволяет оказать друг другу поддержку и защититься от превосходящих сил. В сущности, это конное каре.

— Суворов рекомендует колонны!

— Колонны нужны при наступлении, прорыве… И тогда, когда плевать на потери. К тому же для конницы это клин. У клина открытый тыл. Нет, мне больше нравится кольцо!

Выпад! Ятаган направляется кистью, но ушки упираются в металл наручей, которые передают нагрузку на предплечье. Там уже достаточно крепкие кости. Острие уходит в грудь еще одного врага. «На последнем этапе развития кавалерии главным средством поражения противника при помощи холодного оружия следует, безусловно, признать заколы», — складывались в голове Баглира строки очередной статьи. Помимо прочего, они позволяют преодолеть легкую броню. А вот рубящий удар тяжелого кавалериста служит скорее для уничтожения оружия противника. Тяжелый палаш ломает саблю при столкновении клинок на клинок, так что все сражение тяжелого кавалериста с легким сводится к двум безыскусным ударам — рубящий, обезоружить, колющий, убить. Четыре секунды — труп. Бойня. Маэстро, урежьте реквием… Или вот, колокола. Откуда колокола?

Баглир мотнул головой, отгоняя начавший заливать ее кровавый туман рутинного смертоубийства. Вспомнил самолично означенный сигнал — раз бьют набат, значит, мятежники ворвались в город.

— Их хватило, — зло сказал Зузинский, не меняя устоявшегося ритма движений, — И нас задержать, и город занять. Когда ж они сникнут-то?

Именно что хватило. Убитые задерживали кирасир больше, чем живые — только поэтому им пришлось сомкнуться в кольцо, только поэтому бой все еще продолжался. Наконец, ожидающие своей очереди на заклание повстанцы в задних рядах начали пятиться, матерясь на атаманов, от свалки стали отваливаться сначала отдельные бойцы, потом целые ватаги.

— Господа комэски, — заорал Баглир своим лучшим командным голосом, — доложитесь о потерях.

Шестнадцать убитых. Шестьдесят девять раненых. Из них покалеченных одиннадцать, остальные остаются в строю.

— Прорываемся к городу, — объявил Баглир, — эскадрон Чиркова прикрывает раненых. Ловит коней для безлошадных. И для убитых. И сторожит всех остальных. К городу идем пешей колонной, церемониальным маршем, с песней. О моих талантах наслышаны все?

Согласный гул.

— Тогда представьте — там двадцать восемь таких вот голосистых. Уши затыкать бесполезно! Этот звук воздействует на организм в целом, никак не на мозги. Ясно? Шагом — марш!

Эти минуты ужаса пережившие их самарские обыватели — те, кто не успел ил не смог бежать из города, запомнили надолго. Ужас накатывал волнами, вместе с пронзительными воплями опускаясь с крыш. Только вице-губернатор, при первых же признаках страха приложившийся к бутылке, до того парализовал свою нервную систему, что ему стало все равно. Осколки сознания он при этом сохранял, но действовать никак не мог. А потому взирал через окно отстраненным взглядом наблюдателя. Если бы он еще смог припомнить все, что видел! Увы… Но и сохранившихся обрывков хватало, чтобы, леча его похмелье коньяком из фляги Зузинского, кирасиры радостно хохотали, а охранницы Баглира улыбались с горделивым смущением.

В городе началось еще до того, как туда вошли мятежники. Собственный темный элемент справедливо полагал — повстанцы с ними делиться, возможно, и не захотят. А потому нужно собрать ценности первыми. Чего они не учли — это того, что снайпершам Тембенчинского не хватало практики. И, как только они уяснили, что внизу происходит поток и разграбление, а не просто паника, они начали тренировку. Действовали парами винтовка — арбалет. Винтовка по дальним целям, вдоль улицы. Откуда мстить не прибегут. Арбалет по ближним. Поскольку невидим и неслышим.

Когда в город вошли повстанцы и, еще соблюдая подобие порядка, покатились по улицам к центру, их встречали и провожали пули. Специальные пули, у которых в мягкий свинец сзади был вставлен стальной клин. Такую пулю не надо было заделывать — клин при выстреле распирал пулю, и свинец входил в нарезы. А сопровождали мятежников болты. Когда в город втянулся хвост колонны, началась паника. Тоскливые крики сводили с ума лошадей, заставляли мятежников бросать оружие. Иные ломались в дома — уже не для грабежа, а чтоб укрыться от напасти. Кое-кто преуспел, но помогло это мало. Ужас и смертная тоска одновременно… Если бы они не действовали на самих кричащих! Но грозный конвой князя Тембенчинского с первыми же криками превратился в кучку перепуганных до полусмерти девушек. Которые продолжали кричать уже от страха и безысходности.

В природе это заканчивалось с потерей сознания. И исходом всех существ в пределах слышимости. А тут… Как сказал Зузинский — у кирасир свои звуки есть. Сочиненные поручиком Державиным.

— В бою, в любви — нигде мы не бежали.

— Боже сохрани! Боже сохрани!

— Уж если мы падем в пылу батальи,

— Так, слава Богу, ляжем не одни! — выводили эскадронные запевалы вместе с Баглиром. Потом вступило разом полтораста луженых глоток:

— Выступаем! Справа по три!

— Весяло! Ве-, - многие голос неуверенно осеклись, но спохватились и продолжили:

— сяло!

— Палаши вынимаем наголо! Наголо!

— Враг бежал без боя!

— Взяли мы сяло!

— Вашу мать!

— Ну, где же здесь вино?!

{Стихи Ю.Кима. Небольшая правка, Sacre nomme заменено на «Вашу мать». Причина — славяно- и германо-, а не франкофильский характер общества.}

Песня закончилась. Кругом было тихо.

— Вот так, — заявил Баглир, — это называется переломить настроение! Эскадрон Зузинского! Пошли по чердакам искать моих красавиц. Эскадрон Сухарева! Собирайте пленных. И торопитесь. Их вдесятеро больше, чем нас…