"Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)" - читать интересную книгу автора (Малявин Владимир)

Факторы кризисной ситуации

Перипетии дворцовых интриг – принадлежность не только истории позднеханьского двора. Их корни уходят глубоко в толщу социальной жизни, а их постоянно нараставшая ожесточенность – симптом тяжелого недуга, поразившего империю. Не претендуя на всесторонний анализ положения Китая во II в., отметим основные признаки и факторы кризиса, охватившего позднеханьскую державу.

Следует подчеркнуть, что китайские империи вообще страдали предрасположенностью к кризисам. Как мы предположили ранее, их отличало стремление к экспансии до тех пор, пока преимущество в мобилизации ресурсов не уравновешивалось бременем пространства. Отсюда следует, что законом жизни империи являлось предельное напряжение ее ресурсов. На этот закон указывают не утихавшие при ханьском дворе (даже при видимо благоприятных условиях) споры о целесообразности военных экспедиций, свойственное бюрократии активное неприятие всяких выходящих за рамки административной рутины экстренных мер – от введения дополнительного налога до строительства нового дворца – из опасения, что любые лишние издержки окажутся каплей, которая переполнит чашу. Не случайно экономические концепции в Китае традиционно основывались на представлении о неизбежности дефицита продуктов первой необходимости.

Вероятно, требует уточнения и само понятие «кризисной ситуации». Связывать последнюю с какой-либо умозрительно выведенной слабостью режима или ростом общественного недовольства, по-видимому, недостаточно. В практических целях мы будем рассматривать кризис главным образом в свете внутренней противоречивости правительственной политики, т. е. как противоречие между официальным курсом государства, с одной стороны, реальной значимостью этого курса и его результатами – с другой. Это противоречие можно наблюдать во всех сферах жизни империи.

Политические аспекты кризиса, обусловленные внутренними слабостями бюрократического управления, отчасти были выявлены в первой главе. Вспомним, что государственный аппарат империй, воздвигнутый по отвлеченным законам административной логики, нес на себе неизбежный груз косности, коррупции, чиновничьего произвола, волокиты и равнодушия. Взяточничество укоренилось настолько, что местные власти открыто требовали мзду с каждого, кто решался затеять судебную тяжбу. Произвольные поборы с населения считались в порядке вещей. Очковтирательство было, можно сказать, нормой административной практики, и мы едва ли ошибемся, если скажем, что двор не имел достоверной информации о положении в провинции¹⁰. Но главную угрозу таила дезинтеграция бюрократии, в позднеханьское время жившей уже по неписаным законам личностных связей, индивидуальных и узкогрупповых интересов.

Окружение императора во II в. обнаруживает полное отсутствие инициативы, продуманного политического курса и самого понимания действительности. В распрях дворцовых фракций забылись многие нормы императорского правления, например принцип равных возможностей при отборе на службу. Так, по свидетельству Ван Фу, в его время двор уже не помнил о льготных квотах отбора чиновников для отдаленных областей, вследствие чего служилые люди из тамошних уроженцев не имели шансов сделать карьеру [Ван Фу, с. 122]. Была предана забвению даже символическая государственная благотворительность, являвшаяся важной составной частью идеологического «мифа империи». После 156 года прекращаются весьма частые в начале столетия указы о выдаче пособий жителям, пострадавшим от стихийных бедствий, и лишь трижды – в 166, 167 и 175 годах – появляются указы о частичном освобождении их от налогов.

Анемия и разложение государственного аппарата позднеханьской династии во II в. очевидны. Но каково историческое содержание этих явлений? Ответ следует искать в особенностях императорской государственности, которая была призвана выполнять в обществе не представительные, а регулятивные функции. Политика осмыслялась императорскими идеологами в категориях «всеобъемлющей беспристрастности» власти, а общественная жизнь – в категориях «всеобщности» (гун) и «великого поравнения» (тай пин). Эти понятия содержали в себе идею динамического равновесия социума, сосуществования разнородных частей в рамках гармонического всеединства и в конечном счете – все ту же идею равного отношения, точнее, равной подчиненности всех членов общества империи. Идеал «великого поравнения» означал, по сути, поддержание установленной государством иерархии статусов посредством экономических и внеэкономических рычагов. Ряд исследователей – Л.С. Васильев, А.С. Меликсетов, Б.В. Ветров – настаивают на том, что не частнособственнические отношения и рыночная экономика, а контролируемая государством централизованная система распределения была структурообразующим началом в имперской цивилизации Китая.

Регулятивная миссия империи ярко выразилась в сложившейся как раз в ханьскую эпоху традиционной экономической политике с ее девизом «уравновешивания главного и второстепенного», «ствола и ветвей». Смысл этой политики Ван Фу объяснял так: «В великом деле правления нет ничего лучше, чем подавлять ветви и укреплять ствол, и нет ничего хуже, чем забывать о стволе и увлекаться ветвями... В обогащении народа ствол – земледелие и шелководство, а ветви – праздные занятия. В ремесле ствол – производство полезных вещей, а ветви – изысканные и привлекательные безделицы. В торговле ствол – обмен товарами, а ветви – сбыт редкостных вещиц» [Ван Фу, с. 6]. Как видим, Ван Фу не только не отрицает важности торговли, но готов объявить ее основой государственного благосостояния, покуда она не выходит за рамки естественного товарообмена. В сущности, Ван Фу, как и другие идеологи империи, имеет в виду поддержание оптимального баланса между различными сферами общественного производства и потребления в экономической жизни страны.

Идея такого баланса проистекала, надо полагать, из двойственной природы имперского порядка, базировавшегося на налогообложении крестьянских хозяйств и одновременно извлечении выгод из товарного обмена. Однако на практике такой баланс со временем все больше нарушался. Ведь, как нам уже известно, именно деньги в ханьском Китае были подлинной основой власти. Развитие денежного оборота предоставляло правящей верхушке дополнительные возможности для обогащения, но лишь ценой подрыва экономического базиса империи.

Посмотрим, как кризис, переживаемый империей, отразился на состоянии правительственных финансов. Вначале попробуем оценить доходы и расходы двора. Хотя в Китае еще до возникновения империи научились высчитывать и контролировать бюджет, судить о финансовом положении ханьского двора приходится по отрывочным и косвенным данным. Есть сведения, что на рубеже новой эры ежегодные поступления в казну от подушного налога и откупа от повинностей превышали 4 млрд. монет, из которых половина расходовалась на выплату жалованья служащим. Доходы императорского фиска от эксплуатации угодий и природных ресурсов составляли, по-видимому, 1,5-2 млрд. монет [Чжан Хэншоу, 1957, с. 15-16]. Известно также, что после конфискации имущества Лян Шана, стоившего 3 млрд. монет, двор на следующий год снизил вдвое ставки поземельного налога.

Оценить государственные расходы сложнее. С уверенностью можно сказать, что они постоянно возрастали, причем особенно быстрыми темпами с рубежа I и II вв. Известно, что на подавление восстания цянов в 107-118 гг. было затрачено 24 млрд. монет, а всего более чем полувековые войны с цянами (со 107 по 169 г.) обошлись империи в 45 млрд. монет [Хэ Чанцюнь, 1964, с. 179]. Позднеханьский двор избрал политику подкупа верхушки соседних кочевых народов. Южные сюнну ежегодно получали от Китая золота, шелка, денег более чем на 100 млн. монет, страны Западного края – на 75 млн., не считая разного рода нерегулярных платежей и подарков. Все эти подношения, отмечал в 91 году Юань Ань, «дочиста опустошали Поднебесную» [Хоу Хань шу, цз. 45, с. 6б]. Племенам сяньби во II в. каждый год посылались подарки на сумму около 270 млн. монет. В итоге выплаты кочевникам, даже по приведенным далеко не полным данным, составляли 6-7% государственного бюджета [Yu Ying-shi, 1967, с. 61]. К сожалению, о других статьях правительственных расходов можно лишь догадываться. Известно, что к 106 году расходы на содержание гарема составляли ежегодно 200 млн. монет, а в 70-х годах II в. гарем императора Лин-ди, где находилось более тысячи наложниц, ежедневно поглощал несколько миллионов, т. е. около миллиарда в год [Хоу Хань шу, цз. 10а, с. 17б, цз. 78, с. 25а]¹⁰.

С конца I в. слышатся постоянные жалобы на истощение казны и отсутствие у власти свободных средств. В 107 году вспыхнуло мощное восстание цянов и южных сюнну, опустошившее северо-запад страны и поставившее правительство перед проблемой оказания помощи сотням тысяч беженцев из пострадавших районов¹². Вплоть до распада империи хозяйство западных областей так и не было восстановлено. Одновременно с указанным восстанием на восточные районы обрушилась цепь стихийных бедствий, лишивших двор главного источника доходов. Пришлось пойти на экстренные меры: изъятие средств у чиновников и удельных правителей, крупные дополнительные поборы, приостановка выплаты жалованья служащим. В дальнейшем, особенно после второго восстания цянов в 40-х годах II в., финансовый кризис еще более обострился. Сановник Чжу Му в 147 году заявлял, что расходы столичной администрации выросли «вдесятеро против прежнего», и, хотя, например, с области Хэнэй вместо 80 тыс. кусков шелка стали получать 150 тыс., «у чиновников нет средств, и они берут их у народа» [Хоу Хань цзи, цз. 20, с. 5б].

Стремясь пополнить казну, двор все решительнее ориентируется на изъятие денег у населения. В 162 году Хуань-ди ввел для центральных районов единый денежный налог [Хэ Чанцюнь, 1964, с. 191]. Годом раньше были пущены в продажу низшие знатные титулы и некоторые должности в дворцовой гвардии [Дун Хань хуэйяо, с. 275]. Преемник Хуань-ди император Линди (168-189) в первый же год царствования разрешил преступникам откупаться от наказания [Хоу Хань шу, цз. 8, с. 3а]. Через несколько лет он пустил в продажу чиновничьи должности, а в 80-х годах приказал взимать с правителей областей и рекомендованных на службу ко двору по 20-30 млн. монет от каждой области. В столице указанные лица задерживались, словно заложники, и «среди тех, кто не мог заплатить сполна, немало было покончивших с собой». Деньги поступали в личную казну императора, которой ведали его доверенные евнухи [Хоу Хань шу, цз. 78, с. 32а-б]. Последние также вели бойкую торговлю через купцов, которых они наделяли чрезвычайными полномочиями. Императорский дворец превратился, по существу, в торговый дом, служивший, как вся торговля в империи, только личному обогащению. На таком фоне кажется символичным любимое развлечение Лин-ди: изображать из себя странствующего торговца, отводя наложницам роль хозяек постоялых дворов [Хоу Хань шу, цз. 103, с. 10а].

Коммерческий бум в позднеханьской империи протекал в условиях все углубляющегося расстройства денежной системы. После того как Гуан У-ди в 41 году восстановил монету ушуцянь¹³, абсолютное количество денег в обращении, по-видимому, не увеличивалось. В то же время сосредоточение их в руках узкого круга богачей вело к постоянной и все более обострявшейся нехватке монеты. Голод в средствах обращения стимулировал порчу монеты и отливку фальшивых денег. Уже в конце I в. Чжан Линь отмечал, что «деньги дешевы» (т. е. недоброкачественны), и советовал заменить их тканями. С мнением Чжан Линя не посчитались [Хоу Хань шу, цз. 43, с. 4б]. В 153 году двору был представлен проект отливки «больших денег» по причине «легковесности» имевшихся в обращении. Смысл намечавшейся реформы не вполне ясен, но отзывы современников не оставляют сомнения в том, что правительство намеревалось извлечь благодаря ей дополнительный доход [Хоу Хань шу, цз. 57, с. 9а]. Реформа не была проведена, но есть основания считать, что Лин-ди в 80-х годах прибегнул к выпуску недоброкачественной монеты [Хоу Хань шу, цз. 78, с. 34а]. Как бы там ни было, эфемерный расцвет денежной экономики во II в. закончился финансовой катастрофой. С распадом империи деньги потеряли всякое значение. Отмерла и денежная подушная подать.

Разрушительное действие рассмотренных тенденций развития позднеханьского общества сказалось наиболее сильно в экономически ведущих районах Гуаньдуна, жизненно важных для государства. Известно, что в середине II в. снабжение северо-восточных окраин империи ежегодно обходилось в 200 млн. монет, которые изымались из налоговых поступлений от Цинчжоу и Цзичжоу [Хоу Хань шу, цз. 73, с. 2б]. Отсюда же вывозилось зерно в западные районы империи, где оно стоило вдвое дороже [Ван Фу, с. 122]. Здесь, на равнине Хуанхэ, пожалуй, впервые в китайской истории явственно обозначился традиционный для Китая путь решения аграрного кризиса посредством интенсификации земледелия при сохранении ручного труда и примитивных форм хозяйствования¹⁴. Но предотвратить обнищание деревни, вызванное сокращением сельскохозяйственного производства и ростом демографического давления, таким путем было невозможно. Суждения позднеханьских авторов свидетельствуют об остром аграрном кризисе в Гуаньдуне. В 108 году сановник Фань Чжун, констатируя, что восточные районы полностью истощены, предлагал оставить «богатых людей» на старом месте, а бедняков и разорившихся переселить в южные области [Хоу Хань шу, цз. 32, с. 11а]. Спустя полвека Цуй Ши указывал, что в Цинчжоу, Сюйчжоу, Яньчжоу, Цзичжоу «земли мало, а людей много», и тоже советовал переселить «неспособных прокормить себя», на сей раз на запад [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 46, с. 10б]. О бедственном положении крестьянства в этих плодородных районах свидетельствуют частые упоминания о массовом бродяжничестве и широком распространении инфантицида. В середине II в. Цзя Бяо, будучи правителем Синьси (в области Юйчжоу), обнаружил, что многие бедняки, не имея возможности прокормить новорожденных, умерщвляли их. Цзя Бяо приравнял убийство ребенка к убийству постороннего человека, после чего, с умилением добавляет его биограф, тысячи людей, сохранивших жизнь детям, называли Цзя Бяо их вторым отцом [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 34б]. В 70-х годах II в. правитель Пэй – Ван Цзи, приемный сын евнуха Ван Фу, рубил головы родителям, убивавшим младенцев, и сваливал тела казненных в общую могилу. В данном случае на действия Ван Цзи хронист ссылается как на пример беззакония и жестокостей, чинимых ставленниками евнухов [Хоу Хань шу, цз. 77, с. 16а]. Примечательно, что и Цзя Бяо, и Ван Цзи стремились исправить нравы только устрашением.

Дополнительный свет на обстоятельства кризиса империи проливает борьба крестьянства. О географии и хронологии крупнейших восстаний, упомянутых в источниках, можно судить по следующим данным [Ци Ся, 1962, с. 149-163].

Как видим, подавляющее большинство указанных выступлений приходится на восточные и южные районы империи. Серия восстаний в Шаньдуне при Ань-ди последовала за стихийными бедствиями, постигшими районы нижнего течения Хуанхэ. К 30-м годам крестьянские волнения захватывают южные области, которые остаются их основным очагом в царствования Шунь-ди и Лин-ди. По мнению К. Тады, обратившего внимание на эту особенность географии народных восстаний во II в., выступления в Гуаньдуне и на юге имели разную подоплеку: в первом случае они были вызваны разорением крестьянства в условиях господства «сильных домов», во втором – массовым притоком беженцев-северян и попытками правительства компенсировать сокращение налоговых поступлений от Гуаньдуна за счет населения юга, что оказалось непосильным бременем для относительно неразвитой экономики южных окраин [Тада, 1968, с. 167-173]. Примечательно в то же время, что вплоть до восстания «желтых повязок» почти не наблюдалось крестьянских выступлений в экономически наиболее развитых местностях – столичном районе и полосе Наньян – Жунань. Не значит ли это, что население центра, в отличие от периферийных областей, в целом выигрывало от развития торговли?

Важным новшеством классовых выступлений низов позднеханьского общества явился заметный рост идейной организованности. По сравнению с временами Ван Мана, когда даже «краснобровые» не имели самостоятельной политической программы, в позднеханьских источниках все чаще фигурируют так называемые нечестивые разбойники (яо цзэй), под которыми подразумеваются повстанцы, отвергавшие власть ханьской династии по религиозным мотивам. Так, из 11 восстаний, зарегистрированных в царствование Хуань-ди, семь относились к этой категории. Их предводители, действовавшие в самых разных районах – Цзюцзяне, Гуаньчжуне, Шу, Бохае, Пэй и других, – придавали сакральную значимость антиханьской борьбе и объявляли себя императорами. Широкое распространение религиозной оппозиции во II в. – внушительное свидетельство краха государственного мифа ханьской династии, утратившей ореол святости для массы простого народа. История позднеханьских даосских сект и восстание «желтых повязок», начавшееся, кстати сказать, в урожайный год, указывают на почти полную эмансипацию идеологического фактора от материальных условий жизни в антиханьской борьбе низов.

Социальный и хозяйственный кризис отразился на состоянии армии. После отмены воинской повинности при Гуан У-ди в империи существовали две основные категории войск. К первой относились профессиональные армии, расквартированные в постоянных военных лагерях. То были главным образом части столичного гарнизона. На особом положении находились два отряда дворцовой гвардии: «храбрые как тигры» и «лес перьев». В этих привилегированных отрядах наследственно служили люди из «добрых семейств», а командные посты занимали ставленники «внешних кланов» и евнухов. Гвардейцы не пытались играть самостоятельную роль в дворцовой политике. Когда им приходилось сталкиваться с регулярной армией, они (равно как и их противники) предпочитали выжидать, что станется с их командирами. В этих элитных частях было, по-видимому, немало лиц, неспособных носить оружие, или симулянтов, отказывавшихся воевать. Так, в 162 году, после начала очередного восстания цянов, небоеспособным гвардейцам, которые не смогли выступить в поход и остались в казармах, жалованье было снижено наполовину [Хоу Хань шу, цз. 7, с. 18б].

Мрачную картину состояния дел в позднеханьской столичной армии уже после гибели династии нарисовал в своем докладе трону чиновник царства Вэй: «Хотя „храбрые как тигры“ и „лес перьев“, войска пяти столичных гарнизонов и охранники составляли 10 тыс. человек, служили в них беспутные купеческие сынки и дремучие крестьяне-мотыжники. Несмотря на то что у них имелись военные лагеря, они не знали, как строить укрепления, не обучались искусству владения мечом, редко бывали в деле, и трудно было подготовить их к сражениям. Собирали войска только по тревоге, лишь после ухода армии везли провиант. Бывало так, что, долго стоя лагерем, войска не заводили хозяйства, не приводили в порядок оружие, не создавали запасов продовольствия» [Саньго чжи, цз. 13, с. 18б].

В еще более плачевном состоянии находились полевые армии, набиравшиеся только по случаю. Вот как, например, вербовал свое войско полководец Юй Сюй, посланный в начале II в. на подавление народных волнений на равнине Хуанхэ. Его офицеры, сообщает хронист, «брали тех, о ком узнавали по случаю», причем завербованные делились на три категории: к высшей относились бывалые воины, к средней – «убийцы и грабители», к низшей – те, кто носил траур и не вел хозяйства [Хоу Хань шу, цз. 58, с. 4а].

Ясно, что подобное наспех сколоченное воинство не только не годилось для серьезных кампаний, но порой и само представляло опасность для властей. К примеру, в 165 году регулярные войска в области Цзинчжоу, не получив обещанных наград, взбунтовались и в союзе с местными повстанцами разграбили два областных города [Ци Ся, 1962, с. 153]. В 80-х годах II в. Ин Шао констатировал полную беспомощность правительственных армий и цитировал слова Конфуция: «Вести на войну неподготовленных людей – значит предавать их» [Хоу Хань шу, цз. 118, с. 6а]. Линия пограничных укреплений легко преодолевалась кочевниками, а служба на границе, которую насильно согнанные свободные люди несли вместе с сосланными преступниками, воспринималась в народе как тяжкая каторга. Об этом помимо фольклорного песенного творчества свидетельствуют и некоторые цзюйяньские документы. Табличка, датированная 32 годом, повествует о плачевном положении дел на одной из сторожевых вышек: само сооружение развалилось, о сигнальном огне никто не заботится, приписанные к вышке воины не выходят в дозор, пьянствуют, дезертируют, грабят окрестных жителей [Уцуномия, 1970, с. 9].

В приведенных сведениях об организации позднеханьского войска просматривается определенный, весьма вероятно, не только вынужденный, но и сознательный курс властей на комплектование армии из различных социальных слоев, в первую очередь – маргинальных элементов общества. Проводя этот курс, правительство преследовало две цели: разобщить армию, воспрепятствовав тем самым ее превращению в самостоятельную политическую силу, и смягчить недовольство в народе путем вербовки разорившихся и отчаявшихся людей. Разношерстный и деморализованный сброд, каким являлось позднеханьское войско, был наглядной иллюстрацией издержек известных нам тенденций социального и экономического развития империи. Неудивительно, что вместо преданных воинов династия получила озлобленных мстителей, не желавших иметь с ней ничего общего. Действия пограничной армии Дун Чжо, грабившей в 190 году Лоян, словно захваченный неприятельский город, были закономерным итогом военной политики позднеханьского двора.

Ввиду небоеспособности собственного войска правительство было вынуждено обращаться к услугам кочевников, партнеров еще более ненадежных и опасных. Так, на подавление восстания 165 года в Цзинчжоу была переброшена через всю империю 20-тысячная конница ухуаней. По свидетельству Ин Шао, главную роль в подавлении восстания «желтых повязок» также сыграли кочевники, действовавшие с необычайной жестокостью [Хоу Хань шу, цз. 118, с. 6а]. Военная необходимость заставила позднеханьскую династию пойти на расселение кочевников внутри Китая в надежде на быструю их ассимиляцию. Так поступили с южными сюнну, ухуанями, цянами и некоторыми другими племенами. Там, где имперские власти были уверены в своих силах, они ставили переселенцев под регулярный административный контроль. В других случаях для замирившихся кочевников учреждались «зависимые государства» (шу го), где они сохраняли свой традиционный уклад, не платили налогов, но находились под надзором китайских инспекторов и были обязаны оказывать империи военную помощь.

«Покровительственная» политика позднеханьских императоров по отношению к окраинным «варварам» обернулась полным провалом. Вместо ожидаемой ассимиляции кочевники сами потеснили китайцев в таких стратегически важных районах, как Гуаньчжун и Шэньси, где к III в. они уже составляли явное большинство населения. Вместо ожидаемого мира империя оказалась фактически в состоянии постоянной войны даже с теми, кого она взяла на содержание. Достаточно сказать, что за 21 год царствования Хуань-ди зарегистрировано свыше 30 восстаний и набегов некитайских народностей [Хэ Чанцюнь, 1964, с. 73].

Наибольший урон империи нанесли три мощных восстания цянов (в 107-118, 134-145 и 159-169 годах), поддержанных южными сюнну и другими племенами. С середины II в. особенно активизировались сяньбийцы. В 156-178 годах они каждую зиму вторгались в пределы Китая по всей линии северной границы от Маньчжурии до Ордоса. Торговля, с помощью которой имперские власти пытались привязать к себе степняков, тоже обернулась против Китая. Сановник Цай Юн, протестуя в 177 году против посылки карательной экспедиции во владения сяньбийцев (поход закончился полной неудачей и стоил жизни 20 тыс. китайских воинов), отмечал: «Запреты, касающиеся пограничных сношений, не очень строги, в сети законов имеется множество изъянов. Лучший металл, доброе железо попали в руки разбойников» [Хоу Хань шу, цз. 90, с. 17а]. Хотя кочевники не сыграли главенствующей роли в событиях, непосредственно связанных с падением позднеханьской династии, их мятежи и набеги были ощутимым фактором дезорганизации хозяйственной и политической жизни империи.

Инертность администрации, развал финансов, брожение в низах, враждебность сопредельных народов складываются в звенья единой цепи кризиса, во II в. все туже сдавливавшего империю. Чтобы разорвать эту цепь, нужны были радикальные реформы, а чтобы осуществить их, требовалось по крайней мере единство среди тех, кто стоял у кормила власти. Но этого единства не было. Взаимные распри верхов и их общее упоение собственным величием создали ту обычную для времен гибели империй ситуацию, когда те, кто мог что-нибудь сделать, ничего делать не хотели, а те, кто хотел, – не могли.