"Два и две семерки" - читать интересную книгу автора (Дружинин Владимир Николаевич)

10

Вечер.

По окраинной улице идет высокий, худощавый юноша. Ноги он едва переставляет, а длинные руки раскидывает широко и часто.

Это Савичев, Валентин Савичев, которого безрезультатно ищут сегодня и милиция, и товарищи по институту. Улица угасает в черноте пустыря. Снова и снова возникает в памяти Валентина субботнее происшествие, — Нос, кинувшийся к нему в суматохе с пакетом, толпа туристов, рычащие автобусы и резкий голос немца… Он гнался за Носом, звал милицию. Валентин почти машинально схватил пакет, Нос исчез, а Валентин шмыгнул в ворота, дворами и переулками выбрался к институту.

Отдышался, попытался обдумать и не сумел, — погоня жгла его. Затолкал пакет под койку, опасаясь расспросов Вадима. Стало легче, но усидеть дома он все-таки не смог.

Он нашел приют в пустом деревянном доме, назначенном на слом. Таких строений сохранилось немного, — маленький островок, прижатый к ограде порта волной деревьев. Притаившись у чердачного оконца, Валентин различал за полосой зелени ворота общежития, черный зев арки. Ветер раскачивал там фонарь над безлюдным тротуаром, над опустевшим книжным лотком. Валентин ждал, — придут за ним из милиции или не придут…

Нет, люди в форме не вошли в ворота… Значит, спасся! Не заметили!

Но страх лишь на миг ослабил свою хватку. Пакет, проклятый пакет с вещами существует! Уж лучше бы сразу сдал его и повинился во всем… А он побоялся. Не простят, посадят в тюрьму. Свистки, топот погони еще не затихли для Валентина.

Пакет обнаружат если не милиция, то Лапоногов. Уж он-то непременно! Если Нос на свободе, он скажет Лапоногову, кому передал товар, а Лапоногов явится в общежитие. Арестован Нос, — тоже не легче… Лапоногов все равно узнает. Всполошится Абросимова, не получив товара.

Если Нос посажен, то они, чего доброго, сочтут виноватым его — Валентина. Очень просто! И тогда — смерть. Форд или, как его обычно называет Лапоногов, «старший», сам творит суд и расправу. Лапоногов не робкого десятка, но в его голосе испуг, когда он говорит о «старшем». Форд живет где-то в другом городе и сюда приезжает на день — на два. Он никогда не показывался ни Абросимовой, ни Носу. Нос — тот слышал как-то голос старшего по телефону. Валентин не удостоился и такой чести. Видит его, и то очень редко, Лапоногов.

Слово в слово запомнился последний разговор с Лапоноговым. «Ты что-то кислый, салага», — сказал он. «А с чего мне быть веселым?» — ответил Валентин. «С кралей своей поцарапался?» Валентин покачал головой. «Нет? Так что? — проворчал Лапоногов. — Здоров, деньги есть… Или не нравится с нами? Так старший таких капризных не любит, — понял?» Валентин вспыхнул, бросил: «Где твой старший?» Лапоногов усмехнулся: «Выдь на улицу, — может, навстречу попадется. Только не узнаешь! А он-то тебя ви-и-идел… Хочешь, полюбуйся, как мне старший будет семафорить с того берега, от лесного склада. Сегодня, в одиннадцатом часу…»

Это было в субботу, под вечер. Как раз перед тем, как идти в гостиницу…

События приняли неожиданный оборот. Смотреть пришлось не на тот берег, а в другую сторону. Впрочем, какая разница! Важно одно — старший приехал; на время большого бизнеса он здесь. Пока не уйдет «Франкония», он здесь…

Неизвестность — вот что самое ужасное! Какой он — этот Форд? Может, плюгавый человечишка, которого нелепо опасаться, — одним щелчком можно сбить… Или великан саженного роста, с кулаками боксера… Так или иначе, он хитер и опасен. В самом деле, какая дьявольская изобретательность! Быть невидимкой, быть неуловимой угрозой! Кажется, о чем-то в этом роде Валентин слышал раньше. Ну да, ведь точно так ведут себя главари гангстеров в Америке, загадочные для рядовых членов банды…

Страх держал Валентина на чердаке всю ночь и весь день, до вечера. Выгнал его голод.

В закусочной, у вокзала, наскоро поел, — захотелось спать. На вокзале отыскал свободную скамейку, лег, положив под голову пиджак. Прибывали и уносились поезда, о них сообщал репродуктор — голосом очень озабоченной девушки, боящейся, как бы кто-нибудь не опоздал уехать или встретить друзей. Голосом, который не имел, не мог иметь никакого отношения к нему — Валентину. Он сознавал, что не уедет, не покинет этот город.

Что бы ни было впереди — месть Форда или тюрьма, — судьба решится здесь. Еще один день скитаний, «Франкония» отчалит, «старший» уберется из города… Тогда легче будет сделать необходимое, неизбежное. По крайней мере, не настигнет его на пути удар ножом в спину…

«Трагическая гибель»… «Убитый был найден в нескольких шагах от отделения милиции, куда он направлялся с повинной», — мысленно читает Валентин газетную заметку. «При нем обнаружен пакет…»

Нет, нет!.. Он хочет жить, учиться… А может быть, его простят?

Утром он все-таки подошел к кассе и взял билет. Не в Муром, к родным, а на пригородный поезд. Вылез в дачном поселке, — тишина, заколоченные дома. Кое-где столбы дыма, — жгут сухие листья. Страх погнал дальше от людей, в лес.

Жаль, нечем надрезать кору березы. Подставить бы ладонь, выпить сока, — как в детстве…

Он переносился в Муром, видел мать, пытался рассказать ей все… Про Лапоногова, про вещи и нечестные деньги, про Гету. Как далека Гета от этой грязи, и, однако, если бы не она…

Началось все недавно, месяца три назад, — и вместе тем очень-очень давно, когда он был свободен от стыда, от страха. Счастливая пора, — теперь она лишь уголок в памяти, драгоценный уголок, словно освещенный незаходящим солнцем. Как детство…

В столовой института он столкнулся с Хайдуковым. Дружбы между ними не было — ну, земляки, ну, немного знали друг друга в Муроме. Хайдуков к тому же старше, — он на третьем курсе.

«Хочешь подрыгать ногами?» — спросил Хайдуков, подразумевая танцы, и дал адрес. Валентин спросил, кто еще будет. «Лапоногов — наш лаборант, — ответил Хайдуков, — два футболиста, еще кто-то и девочки».

Валентина влекло к новым людям. Большой город вселил в него томящее предвкушение новых встреч, «бессонницу сердца», как сказал один, когда-то читанный поэт. Эти слова Валентин внес в свой дневник и утром, за чаем, прочел вслух Вадиму. «Что-то заумное», — фыркнул Вадим.

Лапоногов сперва понравился Валентину. «Не принимает душа у человека, и не надо, неволить грех», — это было первое, что он услышал от лаборанта, кряжистого парня в плотном, грубошерстном пиджаке и в низеньких долгоносых сапожках, долгоносых, как у деревенского щеголя. Футболисты сурово и молча наливали Валентину водку: он выпил стопку, чтобы не отстать от других, второпях забыл закусить, пригубил вторую и закашлялся. Хорошо, Лапоногов выручил. Валентин благодарно улыбнулся ему.

«Сам пью, а непьющих уважаю», — пробасил Лапоногов, и футболисты, высокие с густыми бачками на белых, припудренных щеках, перестали обращать внимание на Валентина. У каждого повисла на плече девица; одну, круглолицую, курносую, в красной прозрачной блузке, лопавшейся на мощной груди, Лапоногов звал Настькой, а прочие — Нелли. Имя второй девицы, очень тощей, длинноносой, с острыми плечами, в лиловом платье с кружевами, Валентин боялся произнести, чтобы не рассмеяться, — очень уж не шло к ней. Диана!

Он дивился, как привычно и помногу пьют девицы. При этом Диана нюхала корку черного хлеба — совсем по-мужски. Они как будто и не пьянели, только разговаривали все громче. «Дианка! — кричала Нелли, — тебе привет, знаешь, от кого? От Леонардика!» Давясь от восхищения, она продолжала: «Я, — говорит, — ей из Роттердама привезу чего-нибудь. Она вери гуд лэди, — слышишь! У нее фигура модная». Польщенная Диана хихикала, спрашивала: «А как твой штурман?» Валентин иногда чувствовал прикосновение ее сухого локтя. Забавно, — неужели мода распространяется и на женские фигуры!

Он спросил Диану, знают ли она и Нелли английский. «Слышишь, Нелли! — крикнула Диана. — Знаем ли мы с тобой английский? Еще как, — верно, Нелли! На пятерку, — верно? Как англичанки!» Она явно издевалась над Валентином, но он уловил это не сразу и сказал, что очень хотел бы хорошо знать английский, прочесть в подлиннике Хемингуэя. «Старик и рыба», — молвил один из футболистов. «Старик и море», — поправил Валентин. Футболист нахмурился, но тут опять вмешался Лапоногов. «Где море, там и рыба», — сказал он примиряюще. «Поверьте старому рыбаку».

«Ты-то рыба-ак!» — протянула Нелли и подмигнула. Валентин умолк; он не пытался больше примкнуть к беседе за столом, странной беседе, пересыпанной двусмысленностями и намеками. Он принялся за холодную телятину, и так энергично, что Диана бросила ему: «Поправляйтесь» — а футболист — тот, что спутал название повести Хемингуэя — оглушительно захохотал.

Ждали еще одну пару. Хозяйка дома, полная, немолодая женщина, масляно поглядывавшая на Лапоногова, уже который раз возглашала: «Опаздывают, разбойники! Заставим выпить штрафную!»

Гета поразила его сразу. Смуглая, с нерусским разрезом глаз, вся в сиянии пышного серебристого платья, она вошла сюда — в эту обыкновенную комнату, к столу с пятнами вина на скатерти, к блюдам с растерзанной телятиной, к уродливо вспоротым консервным банкам, — вошла как создание из иного мира.

Она села рядом. Руки его дрожали, когда он робко накладывал ей закуски. Он стеснялся смотреть на нее в упор и поэтому не поднимал глаз; правая щека его горела. «А вина!» — услышал он. Смущение душило его. Он протянул руку к водке и отдернул, — не станет она пить водку. «Я пью сухое», — услышал он тот же голос, ее голос. Девицы фыркнули. Он вдруг позабыл, какие вина сухие. Спасибо Хайдукову, — пододвинул через стол, почти к самому прибору Валентина бутылку «Саперави».

— А вы? — спросила она.

Только тут он осмелился взглянуть на нее, — и вид у него наверно был жалкий, нелепый. Смысл ее слов доходил медленно.

— У вас же пустая рюмка, — сказала она, с ноткой нетерпения.

Диана и Нелли по-прежнему хвастались своими победами, Лапоногов смешил хозяйку анекдотами, Хайдуков возглашал тосты и иногда окликал Валентина, но напрасно, — Валентин не понимал его. Напротив сел спутник Геты. Валентин заметил его не сразу, а лишь когда справа раздалось:

— Ипполит! Помни, пожалуйста, — тебе вести машину!

— Железно, крошка! — прозвучал ответ. — Со мной ты как у бога в кармане!

Валентина покоробило. Обращаться так с ней! Ипполит держал рюмку отставив мизинец. Нестерпимой самоуверенностью веяло от каждого завитка артистически уложенных, глянцево-черных волос, от галстука «бабочки», от длинных холеных пальцев.

— Горючего-то маловато! — громыхнул Лапоногов. — Эй, нападающие! — бросил он футболистам. — Кто добежит до «Гастронома»?

Встали оба, но Диана вцепилась в своего соседа и силой пригвоздила к стулу.

— Водочки? — футболист обвел глазами сидящих. Лапоногов качнулся от смеха.

— На, салага! — Он достал из бумажника десятирублевку и помахал над столом. — Коньяку нам доставишь. Не меньше пяти звездочек, есть? Дуй без пересадки!

— Неприятный субъект, — тихо сказала Гета, повернувшись к Валентину. Сказала только ему! Он машинально кивнул, не вдумываясь, осчастливленный ее доверием.

После коньяка и кофе завели радиолу. Ипполит увлек танцевать Нелли. Валентин робко готовился пригласить Гету, — готовился долго, пока она сама не пришла ему на помощь.

— Идемте, — сказала она просто.

Валентин признался ей: когда он ехал учиться сюда, ему казалось, — в большом городе живут люди сплошь интеллигентные, развитые, интересные.

— Я первый раз в здешней компании, — сказала Гета. — И надеюсь, последний, — проговорила она, поморщившись.

Подошел Ипполит.

— Развлекаешься, детка!

— Ну, мне пора домой, — проговорила Гета спокойно и не очень громко, даже не глядя на Ипполита. Она стала прощаться, а он любезничал с Нелли, отвечавшей ему смехом, похожим на икоту. Сердце у Валентина сжималось. Наконец Ипполит поднялся.

— Стартуем, крошка!

И она исчезла. Все-таки она с Ипполитом! Валентина грызла зависть к красавцу, к футболистам. Они все настоящие мужчины…

С грустью, но без раскаяния он сообразил, что не попросил у нее ни адреса, ни номера телефона и вообще никак не закрепил знакомство. Даже не назвал себя… К чему! Что он для нее? Наверняка она изнывала от скуки с ним — неловким провинциалом, — а танцевать пошла просто из жалости.

Тот вечер в воспоминаниях Валентина остался чистым, безоблачным, — за теневой чертой, в прежней, светлой поре его жизни. Ложь еще не была произнесена тогда…

Встретились они случайно, одиннадцать дней спустя, на улице. С Гетой была девушка постарше, тоненькая, голубоглазая. Золотистые волосы выбивались из-под меховой шапочки с белыми хвостиками.

— Моя мама, — сказала Гета, и Валентин раскрыл рот от удивления, что очень понравилось обеим. Мама, чудесная мама Геты ушла, сославшись на какое-то спешное дело. Было скользко; Валентин взял Гету под руку.

Гета вспомнила вечеринку.

— Ужасная публика, правда? Эти футболисты… Танцуют не сгибая ноги. Точно скафандры.

Она не засмеялась над своей шуткой, — она помолчала немного, чтобы дать посмеяться Валентину.

— А глаза, — продолжала она, — глаза у этих нападающих… Ипполит говорит: «Как у заливных судаков».

— Он студент? — спросил Валентин.

— Ипполит? Он вундеркинд, — ответила она и перевела. — Он удивительный ребенок. Бывший юный виолончелист. С ним и сейчас цацкаются. Портят его, — печально молвила Гета и прибавила извиняющимся тоном: — Ипполит правда же лучше, чем ему хочется казаться… Иногда.

Валентин рассказал, где он учится, кем станет потом. Вообще-то ему больше хотелось в университет, на литературный, но так уж получилось…

— А я собираюсь в институт киноинженеров, — сообщила Гета. Оказалось, что она тоже любит стихи, и Валентин прочел ей Блока. Затем, расхрабрившись, он спросил Гету, когда у нее свободный вечер. Может быть, сегодня? Нет, сегодня не выйдет, по средам приходит маникюрша.

— Тогда завтра, — предложил Валентин.

Он взял места во втором ряду партера. На это ушел остаток стипендии.

Гуляя в фойе, он снова услышал от Геты об Ипполите, — они были недавно в ресторане «Интурист»; там играет превосходный джаз. Валентина кольнуло. А с ним она согласится пойти? Ни разу в жизни он не был в ресторане. Конечно, он ни за что не сознается ей в этом…

— Что ж, давайте сходим, — сказала Гета. — В субботу! Вы зайдите за мной.

Денег должно хватить. Отец прислал двенадцать рублей на ботинки. Валентин думал забрать половину, но положил в карман все. В квартире Лесновых, ослепившей его блеском натертых полов, мебели и металлической посуды, его приняла мать Геты. Еще очень рано, Гета еще одевается…

Людмила Павловна, потчуя конфетами, учинила мягкий допрос, — откуда приехал в город, какую инженерную специальность избрал, успевает ли в учебе. Похвалила костюм Валентина, — отлично сшит!

— Свой портной, — произнес Валентин.

Этим было положено начало лжи. Он хотел прибавить, что портной — его отец, но что-то помешало ему.

После, наедине с собой, он отлично разобрался, — помешал блеск старинных блюд и чаш на стеллажах, помешала маникюрша, приходящая на дом, машина, в которой Гета ездит на вечеринки…

Ему представилось маленькое ателье в Муроме, закопченное, с выцветшими обоями. Ножницы отца, футляр для очков… Валентин любит отца, но… Книги, которые Валентин читал с детских лет, газеты и радио прославляют сталеваров, комбайнеров на целине, строителей домен, мостов, жилых домов. Отец и сам завидует им, приговаривая: «Эх, выбирать ведь не приходилось нам!» В сыновнем чувстве Валентина есть любовь, есть жалость, но нет одного — уважения к труду отца.

В мраморном зале ресторана кружилась голова от ароматов духов, пряной еды, сказочные огоньки горели на хрустале, а на эстраде вздымались золотые трубы — фонтаны веселья, — и все было праздником, устроенным нарочно в их честь — Валентина и Геты. Он не заговорил бы о своем отце, но начала Гета; она восхищалась своим отцом, его талантом хирурга, его операциями, известными и за пределами страны. Тогда и Валентин завел речь о своем отце, в тон Гете, но обиняками, — мол, о службе отца лучше не распространяться. Он очень видный знаток в своей области.

В тот вечер легко было потерять грань между реальностью и фантазией, и Валентин вообразил себе отца — выдающегося физика, проникающего в тайны атома или космических лучей. Выпив шампанского, Валентин уже почти поверил в свою выдумку.

А как бы ему самому хотелось обладать каким-нибудь ярким талантом! Наверное, Гете куда интереснее с Ипполитом, — ведь он музыкант, подает большие надежды. Валентин так и сказал Гете и в следующую минуту ощутил прилив счастья, — она проговорила тихо, держа бокал у самых губ:

— Я рада, что вы не похожи на Ипполита… Я рада, что вы такой…

— Какой?

— Вот такой… Настоящий.

Он не понял и ответил лишь благодарным взглядом, — ему стало невыразимо хорошо.

Гета держалась за столом хозяйкой. Она заказывала, не прикасаясь к меню. Шампанское надо пить с ананасом. И, разумеется, ужин не будет завершен без черного кофе с ликером. Она пожурила официанта, — очень уж бедна карточка напитков. Ну, так и быть, — апельсиновый ликер!

Хорошо, что он захватил тогда все деньги на ботинки, — отдал за ужин почти все. А дальше…

Попросил денег у земляка — у Хайдукова. Тот направил к Лапоногову. И верно, — Лапоногов дал деньги, дал даже больше, чем нужно было. Чтобы вернуть долг, Валентин грузил в порту пароходы. Но долг все рос.

«Нет денег — отработаешь, — бросил Лапоногов. — Есть просьба…» И Валентин получил объемистый пакет и адрес Абросимовой. И повез пакет, еще не зная, что в нем и чего вообще хочет Лапоногов.

А потом…

Каждую неделю — ресторан, театр, загородная прогулка. Или день рождения у кого-нибудь из знакомых Геты. Изволь покупать подарок, и конечно, — дорогой. Лихорадочная, фальшивая, тягостная жизнь… Прекратить ее — значит потерять Гету…

«Вы настоящий!» — повторялось в мозгу. Если бы она знала!.. Она и не подозревает, как он добыл деньги на вечера, последовавшие за тем волшебным первым вечером. Верно, относила все за счет мифического физика, сочиненного папаши… А скорее всего и вовсе не думала об этом.

Уже утром, выйдя из вагона, Валентин зашел на почту — написать Гете письмо. Рядом с ним опустился на табуретку могучий детина в расстегнутой рубахе, с волосатой грудью. Он пробовал перья и бормотал ругательства. Старший! — вдруг представилось Валентину. Писать он уже не мог.

Сейчас он опять в почтовом отделении дачного поселка, пахнущем смолистой сосной, заклеенном плакатами. Теперь опасаться некого как будто. Две старушки получают переводы, подросток-курьер сдает кипу бандеролей… Правда, девушка, колотившая по бандеролям печатью, как-то очень внимательно посмотрела на вошедшего Валентина.

Но подняться и сразу уйти не было сил. «Поздравляю, — написал он, — желаю всего самого лучшего…» А что дальше? Надо же объяснить! «Всем сердцем я был с тобой в день твоего рождения. Тяжело заболела тетя, и я не мог оставить ее…»

Он скомкал листок. Довольно лгать!

Но как написать правду, как доверить ее бумаге, как выразить эту постыдную правду? Он купил открытку, в отчаянии набросал: «Мы долго, может быть, никогда не увидимся. Я недостоин тебя. Любящий тебя В.»

Он поднял крышечку ящика, помедлил, потом сунул открытку в карман.

Он едва не заплакал — от нового приступа жалости к самому себе. Расстаться? Нет!!

Вечером Валентин вернулся в город. Он решил увидеть Гету, открыть ей всю правду.