Владимир Яценко
Пленники зимы

Часть 1. ОТШЕЛЬНИК
I

"Кто рано встаёт, тому Бог даёт". Этот слоган у меня на слуху с детства. Я, разумеется, весьма уважительно отношусь к тому, что умные люди называют народной мудростью. Сказки, притчи, поговорки воспринимаю как следствия каких-то глобальных законов, ускользающих от понимания отдельного человека, но осознанных коллективным разумом целого народа на протяжении несчётного числа поколений. Тем не менее, соглашаясь с какой-то статистической осмысленностью этой фразы, не думаю, чтобы она носила материальный характер. В противном случае, Господь мне уже столько задолжал, что вряд ли сумеет когда-нибудь рассчитаться, даже будь у него два бессмертия, а не одно.

Три часа сорок пять минут. Утро.

Для большинства смертных – глупая ночь. Зима. Февраль. Минус восемь. Метёт-заметает.

Ветер тонко подвывает на изгибе спойлера кабины, и чтобы представить себе, какой он холодный и неприветливый, совсем не обязательно выходить из машины. Тем не менее, выходить обязательно. Но по другой причине. Очистить от снега фонари и стёкла, например.

Впрочем, все эти рассуждения больше подходят к тем, кто "внутри". Я-то, как раз, мёрзну "снаружи". Так что со всем остальным человечеством нахожусь по разные стороны окна. Впрочем, недолго. Открываю дверь, быстрый подъём в три приёма, и я внутри кабины. Холод промёрзлой кожи сидения жёстко, по-волчьи, впивается в ягодицы. А ведь, казалось бы, чего стоит положить какую-нибудь подстилку? Может, все мои неудачи и прорастают из такой вот маленькой лени? Забрасываю за спинку сидения веник и недовольно ёрзаю, впотьмах ощупывая панель управления.

Глухо бьёт включатель "массы", поворот ключа, на пульте празднично расцветают гирлянды огоньков: масло, аккумулятор, уровень тормозной жидкости и многое другое. Сейчас меня интересует только лампочка индикатора свечей накаливания.

Когда она гаснет, "выжимаю" сцепление и доворачиваю ключ. Тотчас в полуметре подо мной просыпается двигатель. Давай, вставай, дружище. А чтобы он поверил, что мне не до шуток, несколько раз давлю на педаль газа, потом плавно отпускаю сцепление, поддерживая обороты двигателя чуть повышенными. Тот ещё приятель!

Чуть почувствует слабину, тут же норовит на боковую.

Через окно правой двери видно, как сизый в свете прожектора дым из выхлопной трубы окрашивает голубым стремительно несущиеся струи метели. Куда они спешат?

Скажите мне: куда торопиться снегу? Ведь всё равно ляжет: в поле, заботливо укрыв посевы от стужи; на деревья, ломая ветки разлапистым великанам; на дорогу, превратив обычную поездку в выход в открытый космос.

Мне-то с моим "сараем" беспокоиться нечего – трёхмостовый КАМАЗ откуда хочешь вытянет.

Убираю ногу с "газа" и прислушиваюсь к неровному гулу недовольно порыкивающего ото сна двигателя. Стрелки манометров системы едва дрогнули, но уже начали расходиться в противоположные стороны. Пройдёт несколько минут, и они подберутся к своим "шестёркам", тогда можно будет снять стояночный тормоз и двигаться навстречу новому дню.

Будь он неладен!..

Включаю габаритные огни и обогрев кабины. Отопление жилой части машины и грузового отсека автономное и автоматическое. А здесь, вот, не успел сделать.

Мёрзну. Ничего, прогреется. Николай любит, когда тепло. Я, впрочем, тоже.

Да и кому тепло в тягость?

Смотрю, как мутная пелена снега, попадая в свет прожектора стоянки, разваливается на миллионы снежинок, слаженным потоком несущихся навстречу своей судьбе. Совсем, как люди. Каждая из них, наверное, думает, что решает свою участь самостоятельно. Каждая готова порассуждать о свободе воли, возможности выбора и прочей чепухе. И каждая то ли из гордости, то ли из глупости не понимает, не желает понять, что она – одна из миллиардов точно таких же одиноких и беспомощных точек. Стремительно проносясь сквозь ночь, им кажется, что они могут как-то повлиять на свой полёт. Изменить своё окружение. Когда же это не удаётся, слабаки пеняют на своих соседей, мешающих им жить. Те, кто посильнее, находят мужество внимательнее присмотреться к себе. Немногие осознают власть ветра. Но лишь отсюда, из кабины просыпающегося грузовика видно, что и хозяину их судьбы, также невдомёк, что ему со всем этим добром делать. Разве что беспорядочно расшвырять по самым дальним уголкам Вселенной, да и забыть о проделанной работе: с глаз долой – из сердца вон… И вся наша жизнь – искромётный зигзаг в свете прожектора ранним утром на фоне серого, покосившегося забора.

Перевожу взгляд на часы: без десяти четыре. Несколько раз давлю на газ: "MAN" ревёт, огрызается, но тут уже я хозяин. Тут уже мне решать, когда и куда нам ехать. Включаю фары, смотрю на снег и опять испытываю сомнение: я – хозяин? Вряд ли.

В моей власти лишь проклинать свой ветер, закинувший меня в это холодное утро в плохо прогретую кабину грузовика. Мои руки расслабленно лежат на руле, я опускаю к ним голову, нашёптываю "Отче наш" и, немного подумав, добавляю уже от себя лично: "Дай мне, Господи, силы прожить этот день достойно". Только после этого опускаю рычаг стояночного тормоза и, будто на санях, плавно трогаюсь с места. К немалому удивлению с первого раза попадаю в створ выезда со стоянки. Обычно мне это удаётся лишь со второй-третьей попытки. Смотрю как мимо, на уровне моих плеч проплывают опоры ворот и думаю, что когда-нибудь их всё-таки снесу. Расстояние между зеркалами и опорами не больше десяти сантиметров. Но всё обходится, выруливаю на улицу Центральную и улыбаюсь.

Мне всегда в этом месте становится весело. Единственную улицу в селе назвали Центральной. А может, причина веселья совсем в другом: как подъезжаю к этому месту, печка, наконец, прогревается и гонит в кабину горячий воздух…

Николай уже ждёт. Чёрным столбиком маячит на фоне выбеленного снегом штакетника.

Жена его – крепкая работящая Любаша, высадила вдоль забора шиповник. Летом красиво: сплошная зелёная стена, а сейчас вот так, голо и холодно – несчастные прутики лишь подчёркивают бедность опустевшего на зиму двора.

Он открывает дверь, впуская следом за собой тысячи кристалликов снега, молча усаживается, горбится, не глядя ни на меня, ни на дорогу, трёт руки и никак не может согреться…

Вижу, как он отчаянно зевает, и сочувственно спрашиваю:

– Опять не выспался?

– Маленькие дети не дают спать, – авторитетно заявляет Николай. – А большие – жить…

– Это в том случае, если всё-таки спал, когда детям требовалось внимание.

– Да ну? – он поворачивается ко мне.

– Ну да! – откликаюсь я.

Это у нас вместо "здрасьте" и "доброе утро". Здесь мы с ним солидарны. Начинать день со лжи – плохая примета. А на "доброе" это утро никак не тянет: на часах – четыре, за окном – метель, а впереди три сотни километров по сельским дорогам.

– Ты это точно знаешь? – не унимается Николай.

– Что такое "точно"? Любое категорическое утверждение ложно, включая и это.

– Вот это да! – оживает Николай. – Сразу чувствуется: образованный человек! В институте учился.

"В трёх, – поправляю его про себя. – В трёх институтах учился. Давно это было. И не всё в этой жизни. Всё проходит, и это пройдёт. И даже наш обычный предрабочий трёп и тот когда-нибудь сойдёт на нет – надоест, и будем молчать, свои сны про себя додумывать… а потом и вовсе разбежимся, и понесёт нас ветер в разные стороны…" – Ну и погодка, – разглядывая в свете фар девственную белизну дороги, замечает Николай. – Пожалуй, в Антонюки придётся самим ломиться. Петрович на своей кобыле до трассы не выберется.

– Лишь бы товарок объехал, и на том ладно будет, – отвечаю. – Если к обеду метель не прекратится, то к вечеру всё занесёт. Не проедем.

Мы разговариваем спокойно, без напряжения. Когда-то, в лучшие времена, сделал я своему сараю капитальный ремонт, поставил импортный двигатель, кабину шумопоглощающим пластиком покрыл. Думал с семьёй на природу выезжать. Туалет, душ, кухня, спальный салон… Отдельный грузовой отсек, чтоб, значит, было куда моторную лодку ставить, – это летом; или парочку снегоходов зимой. Кто же знал, как оно всё обернётся…

– Ну, одну-то ходку успеем, – успокаивает меня Николай.

Он выпрямился и расцепил руки. Вот-вот шапку снимет и опустит воротник. В кабине уже тепло. Через минуту-другую убавлю печку.

– Ненавижу холод, – доверительно сообщает Николай. – Мозги мёрзнут, ничего не соображаю. Вот жара – нипочём. Ведь что такое "жарко"? Потеешь себе в своё удовольствие, и ничего тебе не делается. Организму даже полезно.

– Летом, помнится, ты другое говорил…

– Разве? – он замолкает, думает. – Так то летом…

"Вот именно", – думаю я.

Мы оставляем село позади. Дорога плавно поворачивает и становится поперёк ветра.

Толчки от перебивок снега резко усиливаются. Несколько часов спустя они превратятся в сугробы, и справиться с ними будет не так легко. Кресло колышется вслед за моими подпрыгиваниями на перебивках, пытается гасить мои взлёты-падения.

Всё напрасно.

Если взлетаю, то после – обязательно падаю…

Я увеличиваю скорость до шестидесяти, ехать быстрее не решаюсь.

– К Валюхе Оксана из Ровно приехала погостить, – доверительно, чуть понизив голос, говорит Николай. – Заглянул бы вечерком, Любаша познакомит…

Он снял шапку, опустил воротник и расстегнул полушубок. Кабину тут же наполнил запах чеснока и никотина, потеснив обычную топочно-солярочную вонь.

– Ничего, симпатичная, и не выделывается…

Выезжаем на Т-образный перекрёсток. Направо: Одесса; налево: езжай куда хочешь, вплоть до Равы-Русской, а после – хоть до океана. Обычно здесь нас поджидает Петрович. Но сегодня его нет. Похоже, и вправду застрял в Антонюках.

Я останавливаюсь. Тут есть о чём призадуматься, особенно когда машина "ест" три десятка литров солярки на сотню километров, и дорогу вот-вот занесёт.

– Сколько у него?

– Бидонов десять, не меньше, – отвечает Николай. – Да и на ферме около тонны.

– На ферме Вальдемар берёт.

– Вальдемар в такую погоду не ездит, – Николай достаёт из внутреннего кармана куртки сигарету и разминает её большим и указательным пальцами правой руки. – А коровам не объяснишь, что метель, и молоко вывозить не на чём…

– А морду не набьют?

– Это тебе-то? – усмехается Николай, всё ещё балуясь своей сигаретой.

Я знаю, что закурить он не решится. Просто в этом месте он обычно выпрыгивает из кабины, чтобы принять четыреста литров молока. Ну, а на улицу мой запрет, конечно же, не распространяется.

Я принимаю решение: моргая поворотником, огромная машина поворачивает налево.

Нет. Сегодня к океану мы опять не едем. Наш маршрут не в пример короче. Мы движемся к Антонюкам. Теперь дорога идёт в гору, но КАМАЗу всё равно, я даже позволяю ему разогнаться до семидесяти.

– Без женщин нельзя, – вздыхает Николай и прячет обратно сигарету. – Без них, баб, жизни нету…

Пелену снега прорывают фары одинокой машины, стремительно несущейся навстречу.

– Кому-то не спится, – комментирует Николай. – А ну, врежь ему своей ерхонской трубой, какого чёрта он не переключается на ближний!?

– Иерихонской, – автоматически поправляю своего заводного напарника. – Нет, Николай, "Совсем Громкий Сигнал" только для особых случаев.

Под нами проносится чёрный силуэт "джипа Чероки".

– "Лендровер"! – восхищённо восклицает Николай. – Или нет, этот – страус… какие люди в метель ездят!

Несколько минут у меня уходит на постижение логики, связывающей американский джип с австралийской птицей.

– Может, "Вранглер"? – уточняю я.

– Да, я хотел сказать "Вранглер", – беззаботно соглашается Николай, оглаживая ладонями колени.

Отрываюсь от дороги и смотрю на него.

– Не холодно в джинсах? – спрашиваю. – Не по сезону…

– Не боись, самое ценное в тепле да уюте. Эх, жаль что ты его не долбанул СГС, или хотя бы фарами, лампочки у тебя тоже ничего!

– Да он и так дороги не видит, – примирительно говорю я. – Они же и в яркий солнечный день с дальним светом едут: посторонись, мол, слепой за рулём.

Я протягиваю руку к переключателю отопителя и вдруг осознаю, что в кабине совсем не жарко. Бросаю взгляд на индикаторы термометров: за бортом "минус двенадцать".

В кабине – "плюс четырнадцать". И неутомимый ветер, позёмкой полирующий дорогу…

– Вот это тачка! – завистливо шепчет напарник. – Мне бы такие деньги. Каждый день прошу Господа, чтоб разбогатеть…

Мне становится не по себе:

– Ты и у повара будешь денег на завтрак канючить?

– Чего?

– Какой смысл просить денег у того, кто может дать всё, и даже то, чего не купишь за деньги?

– О чём это ты? – настораживается Николай.

– Откуда тебе знать, что принесут деньги? Не проси чего не понимаешь…

– Как это?

– Первое правило агронома: не проси у Бога дождя, проси урожая…

Но он меня уже не слышит:

– Видел, как пронёсся?..

– Дурачьё, – раздражаясь, отрезаю я, – кто же с горы-то в снег разгоняется?

– А что ему? "Четыре на четыре"… вездеход!

– Да хоть "восемь на восемь"! Инерция… знаешь, сколько эта штука весит?

Попробуй на скользкой дороге её остановить. А там, в низине, ещё и поворот.

– Учёный человек, – вздыхает Николай, – "инерция", "восемь на восемь"… Что там радио? – бормочет он, переползая на второе пассажирское кресло, ко мне поближе.

С кнопками бортовой магнитолы Николай уже давно разобрался. Он бодро набирает команды, и в кабине разливается тёрпкий, тянущий душу звук саксофона с акцентирующими гитарными переборами. Радио слушать в эти утренние часы – одно удовольствие: ни раздражающей рекламы, ни мозгодробительной чепухи говорунов-диджеев.

За пеленой снега замечаю препятствие справа, отворачиваю влево и смотрю, как мимо проползает занесенная снегом повозка.

– Да это же Петрович! – восклицает Николай. – Тпру-у! Тормози, то есть.

Он хватает шапку, бросается к двери и, пока я притормаживаю, осторожно вползая на обочину, успевает поправить шарф и застегнуть пуговицы полушубка. В руках всё та же сигарета, уже зажжённая. В глазах – восторг, жёлтые зубы оскалены в бешеной улыбке. Он прыгает в молочно-белую ночь, будто к мамке под одеяло.

Я немедленно выключаю радио и ещё раз смотрю на термометр: "-13оС". Температура падает, ветер крепчает. Похоже, нас крепко зацепило. Штормит не на шутку.

Нажимаю кнопку, разблокирующую дверь грузового отсека кунга.

Стучат. Открываю. Языки мороза швыряют в лицо острый песок снега, поднимают и путают волосы…

– Какие ёмкости? – кричит снизу Николай. – Триста пятьдесят литров!

– Вторую и четвёртую, – отвечаю и тут же захлопываю, чтоб не выдуло.

Я и не думаю выходить. Отрабатывать свои деньги – привилегия, её заслужить нужно.

На ветру, на морозе, например. Зажигается лампочка – дверь в грузовой отсек открыта. Там теперь хозяйничает Николай: принимает бидоны и разливает молоко по кубовым пластиковым цистернам. Так что трудового героизма не очень-то и много.

Если, конечно, не считать заключительной фазы торговой операции – расчёт.

Впрочем, может, догадаются залезть в кунг и прикрыть дверь. Там тепло, светло и денежки пересчитать не трудно, прямо на ёмкостях. Выходит нервы у Петровича сдали. Или кобылу пожалел. Увидел к чему дело идёт, да и повернул назад. Знал, что мы всё равно догоним. А до Антонюков ему отсюда минут десять неспешного лошадиного хода. Не заблудится…

Лампочка гаснет. Ну что: догадались в кунге запереться или на морозе будут рассчитываться?

Дверь справа от меня распахивается, влезает Николай, за ним следом снеговик-Петрович.

Кабина у меня не маленькая, но как эти двое влезли, тесновато стало.

– Максим! – орёт с морозу Петрович и прямо через голову Николая клешню тянет. – Здорово, Максим!

Борода бурым колом стоит, а глаза… глаза пугают мутной, нездоровой желтизной.

– Привет, Петрович, – вымучиваю из себя радость и осторожно жму съёжившуюся в моей руке его ладошку. Мельчает народец, однако… – Не замёрз?

– Дак я-ж на жидком топливе, – восторженно орёт Петрович и выхватывает откуда-то из-под тулупа трёхлитровый бутыль с мутной, под цвет его глаз, желтоватой жидкостью.

К чесночно-солярочным ароматам тут же примешивается тревожный запах самогона.

"Как же он ухитрился в машину залезть, – думаю, – с бутылём-то"?

Расчёт и "заправка" происходят одновременно.

– Мне на морозе работать, – перехватив мой взгляд, оправдывается, бубнит Николай.

– Лекарство…

"Господи, что я тут делаю? – моё настроение стремительно несётся вниз, к пропасти. – Забери меня отсюда. Чужой я здесь. Пришлый. Не от мира сего.

Инопланетянин. Отрабатываю своё и прячусь от них за высокими окнами своего грузовика. А они всё в гости приглашают, в дверцу стучатся. Хотят помочь в моём отчаянном одиночестве. Но вот они, – а мне и вовсе худо. Потому как внутри, в кабине, меня поддерживает иллюзия, что я – один из них, просто с головой что-то не в порядке. И с карманами. А снаружи отчётливо вижу, что это совсем не так: и вправду – инопланетянин…" – Максим, – не понижая голоса, орёт Петрович, наполняя кабину едким удушливым перегаром. – У Федотовых неделю тому девчоночка родилась, а как назвать её никак не придумают. Просили тебя спросить…

– Как угодно, только не Вероломкой…

– Ага, Веркой, значит. Спасибо. А ещё Павло с тёщей разругался, так она по ошибке свою любимую чашку расколотила, тем уже третий день дуется, а ему срочно мириться надо…

– Пусть при ней разобьёт свою.

– Учётчица с конторы…

– Что это ты разошёлся? – напустился на него Николай, – порядка не знаешь?

– Да они бы и сами пришли, вот только метель…

– Вальдемар проезжал?

– Проезжал, – кивает бородой Петрович. – А как же? Ему на ферме молоко брать.

– Вот дурак! – в сердцах бросает Николай. – Да как же он на своём "газоне" оттуда выберется?

– А что ему? – удивляется Петрович. – У Светки погостит. И отмазка жене железная: не смог выехать; и девке люди ничего не скажут: не оставлять же парня на улице?

"Вот она – логика!" – я с восхищением смотрю на Петровича. Его борода уже обмякла, быстро превращаясь в мочалу; капли воды крупными горошинами неохотно перебираются по ней в такт его движениям, и, повисев немного, собравшись с духом, падают вниз.

– Так как же это? – не выдерживаю. – А без снега понять и простить невозможно?

– А чего тут понимать? – орёт Петрович. – Варька-то его – одно наказание, и прощать нечего: помилуются, отведут душу и по-новой на каторгу…

– Эх! – вздыхает Николай, – видел бы ты её. Огонь! Хотя и училка… Мне бы только посидеть с ней рядом. Всё бы отдал.

Я кошусь в его сторону, восхищаясь чужой бесшабашностью. А что я готов отдать, чтоб убраться отсюда? "Аллах не меняет того, что с людьми, пока они сами не переменят того, что с ними". И опять пустота. И горечь. Мне всё равно.

Равнодушен я к судьбе своей. Оттого и радует чужое стремление к переменам.

– Она недавно у нас, – опять орёт Петрович, – месяца три. Как приехала, мужичьё-то всё с ума и посходило…

– Видать немного ума было.

– Какой ум? – Петрович немного сбавляет тон. – Это всё бабы! Всё зло от них!

– Кто осудит женщину? У каждого – своя мама… или вы думаете, что наши мамы не знали молодости?

– При чём тут мама?

– Если хватает ума не осуждать своё, то к чему выказывать глупость, осуждая чужое?

На мгновение повисает пауза. Петрович растерянно хлопает глазами, теряя влагу с бороды. Николай тяжело вздыхает и говорит:

– Всё, пора двигаться. Давай-ка, Петрович, на выход. Да и кобыла твоя…

– Это мерин, – вяло и как-то чересчур трезво возражает Петрович. – Зорька по снегу плохо идёт.

– Вот и молодец, – бубнит Николай, открывая ему дверь. – Давай-давай…

Осторожно, бутыль не разбей.

Петрович пропадает в косых струях метели. Николай захлопывает дверь.

"Что я такого сказал"?

Несколько минут сидим молча.

– Чего там? Трогай, что ли… – не выдерживает Николай. – Разворачивайся.

– Каким образом? У нас в будке шесть ёмкостей, все наполнены лишь на треть.

Перевернуться хочешь?

Мы смотрим, как в свет фар лениво входит лошадь. Потом появляется повозка с маяком-возчиком на передке. Петрович, не оборачиваясь, несколько раз махнул рукой, я помигал ему в спину дальним светом, и он пропал, сгинул, в каких-то десяти-пятнадцати метрах от нас.

Ничего не видно.

Я достаю тряпку и, сколько могу дотянуться, протираю стекло перед собой.

– Минуту посидел, а стёкла как запотели…

Николай перехватывает у меня тряпку и протирает стекло со своей стороны.

– Да здесь не высоко, – в его голосе отчётливо слышатся заискивающие нотки. – И снега не очень много. А можно сдать назад? Тут неподалеку съезд в посадку…

Представляю, как огромная машина с залепленными снегом фарами заднего хода, бледным расплывчатым пятном пятится задом, а какой-то бедолага мчится навстречу, напряжённо вглядываясь в десятиметровый просвет перед собой…

– Придётся ехать в Антонюки, – говорю. – Там развернёмся, на бригаде.

– В Антонюки, так Антонюки… – вздыхает Николай.