"Пророчество Двух Лун" - читать интересную книгу автора (Ленский Владимир)

Глава первая ТРЕБОВАНИЕ МЕСТИ

Господин Адобекк, главный конюший ее величества и первейший интриган при дворе, взирал на племянника с холодным отвращением, и в глазах господина Адобекка, обычно рассеянных и как бы плавающих взором по поверхности созерцаемого, пылала ярость. И притом ярость его вовсе не была напускной: Ренье понял это по тому простому обстоятельству, что дядя – быть может, впервые в жизни – вызывал у него настоящий ужас.

– Ты позволил принцу уйти? – переспросил он. – Ты оставил его высочество без присмотра?

Ренье переступил с ноги на ногу, потупил голову, как виноватый ребенок.

– Не мог же я все время бежать за ним, – пробормотал он.

Дядя приблизил к племяннику лицо, и Ренье уставился на крупный дядин нос в больших порах. Нос блестел и шевелился.

– Ты должен был бежать за ним, – прошипел Адобекк. – Постоянно. До конца времен. На край света. Это не так далеко, как тебе кажется.

Ренье испытал глубокую тоску. Как быть теперь? Оправдываться? Он действительно гнался за Талиессином несколько кварталов по улицам столицы. Поначалу Талиессин, ослепнув от ужаса случившегося, не замечал погони, но затем внезапно сделался чрезвычайно осмотрительным и чутким. На углу одного крохотного переулка, как раз под вывеской с изображением блошки, скачущей по замкнутой петле ватрушки (это была кондитерская, и притом недурная), Талиессин резко остановился.

Ренье с разбегу налетел на него.

Принц быстро, молча стиснул руками шею своего придворного. Хватка у юного принца оказалась нешуточная: Ренье едва не задохнулся. Прикосновение пальцев Талиессина было неприятным: шершавые и слишком горячие руки и притом почти физически ощущаемая ненависть.

– Пустите… – прохрипел Ренье.

Талиессин еще раз сдавил его шею и выпустил. Ренье закашлялся. Талиессин с отвращением наблюдал за тем, как его преследователь приходит в себя.

– Убирайся, – сказал Талиессин ровным, обманчиво спокойным тоном. – Ты понял меня? Убирайся. Я хочу быть один.

С этим он повернулся к Ренье спиной и быстро скрылся за углом. Ренье проводил его взглядом, потер шею и поплелся домой, к дяде Адобекку, – рассказывать о случившемся.

В доме королевского конюшего было тихо, спокойно. Никто еще не знал о несчастье. Никто, кроме. Ренье, вестника беды, и дяди Адобекка.

Слышно было, как в кухне работает дядина стряпуха Домнола: она прикасалась к тщательно вычищенной медной посуде так, словно то была великая святыня, и крошила овощи столь благоговейно, будто воистину вершила обряды в некоем храме.

Прежде, когда Ренье испытывал беспокойство, он всегда заходил в кухню и смотрел на Домнолу. Она представлялась ему оплотом, основанием Правильного Порядка Вещей. И коль скоро Домнола находится на кухне и проводит свои неизменные таинственные ритуалы по превращению груды продуктов в произведения искусства, то и мирозданию в общем и целом ничто не грозит.

Ренье слушал сдержанный стук кухонного ножа, аккуратные шажки, выверенные за годы перемещений по кухне. «Неужто все это сейчас будет разрушено?» – подумал он в страхе.

Выше несколькими этажами приглушенно звучали клавикорды. Старший брат Ренье, Эмери, играл. В последнее время Эмери сочинял какую-то грандиозную симфонию: должно быть, упорядочивал впечатления от своей поездки по королевству. Музыка была для Эмери таким же способом приводить вселенную в порядок, каким служила для Домнолы ее кропотливая работа по изготовлению супов, изобретению тортов, созданию бифштексов и алхимическому претворению десяти ингредиентов в единый соус.

Об Эмери можно было сказать, что он думал и чувствовал с помощью музыки: музыка являлась частью его естества. Почти наверняка сейчас рядом с Эмери находится Уида женщина, которую он привез из своего путешествия. Его добыча, его трофей. Девушка, предназначенная в жены для принца Талиессина.

Уида не нравилась ни Ренье, ни Адобекку; вряд ли она понравилась бы и принцу, но выбора у Талиессина не было: последний в роду эльфийских королей, он обязан жениться на чистокровной эльфийке и вернуть эльфийское благословение земле королевства.

Много поколений подряд представители эльфийской династии заключали браки с людьми, и кровь их становилась все более человеческой. Для Талиессина надежды на брак по любви не оставалось: недавно родившийся ребенок от его возлюбленной Эйле не имел ни одного эльфийского признака.

Уиде предстояло стать нелюбимой женой, своего рода жертвой династического брака. Талиессин и после свадьбы имел бы право содержать любовницу и открыто пренебрегать супругой; эльфийской же принцессе предстояло томиться в одиночестве все отпущенные ей долгие годы.

И все же она согласилась.

Уида приехала в столицу вместе с Эмери совсем недавно и еще не была представлена при дворе. Талиессин ни разу не видел свою будущую невесту и, разумеется, не испытывал никакого желания ее увидеть.

Для чего ему какая-то неизвестная эльфийская дева? Он уже сделал свой выбор. У Талиессина была Эйле. Простая девушка из деревни, швея при королевском дворе. Веселая и милая, с конопушками на лице и руках. Эйле, которая родила для своего принца сына, мальчика без единой приметы Эльсион Лакар и все-таки ужасно похожего на отца: с причудливо изогнутой верхней губой и диковатыми раскосыми глазами.

Эйле. Теперь она мертва.

– Как все случилось? – спросил Адобекк.

Племянник осторожно зашевелился, огляделся по сторонам, словно в поисках поддержки, поежился. Адобекк ощутил брезгливую жалость по отношению к этому недотепе. И ведь юнец изображал из себя бывалого придворного, столичного жителя… До сих пор у Ренье недурно получалось, следует признать. Вполне недурно. И вот – такая ошибка! А последствия могут быть непоправимыми.

Адобекк любил своих внучатых племянников, обоих: и Эмери, законного сына Оггуль, давно умершей племянницы, и Ренье, ребенка незаконного, чье появление на свет и дальнейшее существование было скрыто от людских глаз.

Считалось, что у Адобекка не два внучатых племянника, а всего один – по имени Эмери. Братья не без успеха выдавали себя за одного человека: внешне они были похожи, а разница в возрасте между ними составляла меньше года. Те немногие, кто видел их вместе, понимали, насколько они отличаются друг от друга: веселый Ренье, любимец женщин, и мрачноватый Эмери, погруженный в свои грезы сочинитель музыки; но в большинстве своем люди ненаблюдательны и разницу в поведении «Эмери», который представал то серьезным, то легкомысленным, то хмурым и высокомерным, то простым и разудалым, приписывали обыкновенным скачкам настроения.

Игра с двойниками пригодилась Адобекку, когда враги правящей королевы приступили к активным действиям. Герцог Вейенто, потомок старшей ветви древней семьи, основавшей королевство, открыто претендовал на корону. Особенно теперь, когда эльфийская династия готова была иссякнуть.

До трона герцогу оставалось сделать лишь два небольших шага. Требовалось предотвратить любую возможность эльфийского брака для принца, а после устранить самого принца. Так, чтобы после смерти Талиессина не осталось наследника.

Поиски эльфийской невесты представляли немалую опасность: за любыми попытками такого рода бдительно следили люди герцога. Поэтому поисками занимался Эмери – тайно. А Ренье, вполне открыто, жил при дворе, дружил с принцем и выдавал себя за старшего брата. Таким образом миссия Эмери сохранялась в строжайшем секрете.

И вот теперь бегство принца поставило под угрозу будущее всего королевства. Планы, разрабатываемые и осуществляемые годами, могли рухнуть в любое мгновение. Ренье и сам чувствовал себя достойным жалости и отвращения.

– Можно, я сяду? – пробормотал он и тут же плюхнулся, не разбирая, в большое дядино кресло.

Адобекк выразительнейшим образом поднял бровь, однако комментировать этот поступок никак не стал.

– Мы с Эйле искали Талиессина, – сказал Ренье, уныло глядя на свои колени. – В конце концов, я ее лучший друг. Или, точнее выразить, подруга. Талиессин пропадал где-то на окраинах города. Шлялся по кабакам, чудил.

– Ты говоришь о королевской особе, – заметил Адобекк.

Ренье безнадежно махнул рукой.

– Принц действительно шлялся по кабакам, – повторил он. – Эйле не видела его уже несколько дней, и я пошел с ней… Я ведь должен был пойти с ней?

– Не оправдывайся, – сказал Адобекк. – Просто перечисляй события.

– Она первая увидела, как тот человек достал нож.

– Была драка? – осведомился Адобекк.

– Обычная пьяная потасовка. Ничего опасного. Несколько человек выбрались на улицу помахать кулаками. Талиессин был там. Мне кажется, он развлекался. Его даже не узнавали.

– Немудрено – кто бы заподозрил, что принц может находиться в подобном месте, – проворчал Адобекк. И посмотрел на племянника чуть более благосклонно. Точнее, с чуть меньшей неприязнью.

– А тот человек вдруг вытащил нож, – сказал Ренье. – И Эйле заметила это. Дядя, тут у Ренье задрожали и расплылись губы, – она бросилась под нож, сама!

Адобекк подошел к племяннику. Ренье поднял голову. Слезы катились по его лицу. Адобекк провел, царапнув, жесткой от шитья манжетой по щекам молодого человека.

– Будет тебе, не плачь, – вздохнул он. – Девочка поступила правильно.

– Она так любила его! – прошептал Ренье.

– Талиессин достоин любви, – заворчал Адобекк. – Не вижу ничего удивительного.

Он прошелся по комнате, остановился возле узкого окна, посмотрел на маленький клочок улицы, который можно было увидеть отсюда.

– Но самое странное не это, – добавил вдруг Ренье.

Адобекк вздрогнул и резко повернулся.

– Что?

– Они были знакомы. Эйле и тот человек с ножом. Она назвала его по имени.

Адобекк потер виски.

– Слишком много для одного раза. Я должен выпить. Позови Фоллона, пусть принесет мне прохладительного… и покрепче.

Фоллон, доверенный слуга, хорошо знал вкусы хозяина. Не задав ни одного вопроса, он подал кувшин и два стакана, после чего степенно удалился.

Ренье не сомневался в том, что Фоллон подслушивал их разговор. Впрочем, Адобекк, кажется, одобрял подобный образ действий: чем больше Фоллон знает, тем точнее будет выполнять хозяйские распоряжения, а рассказывать Фоллону обо всех нюансах происходящего у Адобекка не было ни желания, ни времени.

– Убийца – ваш бывший крепостной человек, дядя, сказал Ренье, когда Адобекк сделал несколько глотков из хрустального стакана. – Его имя Радихена.

Адобекк поперхнулся. Он выронил стакан, тотчас разбившийся с праздничным звоном, и принялся отчаянно кашлять. Изо рта у него пошла пена. Ренье испуганно подскочил к нему, но Адобекк сильным толчком отбросил племянника обратно в кресло. Затем как ни в чем не бывало отер лицо своим кружевным жабо, сорвал его с рубашки и небрежным жестом бросил на пол вслед за разбитым стаканом в лужу пролитого вина.

– Мой бывший крепостной? – переспросил Адобекк. – Почему бывший?

– Вы его продали, дядя.

– А, – сказал Адобекк, – в таком случае какое отношение он имеет ко мне?

– Никакого…

– Тогда меня это не касается. Кому он принадлежит формально?

– Кажется, герцогу Вейенто, – неуверенно произнес Ренье.

– В герцогстве нет крепостных. У Вейенто все свободные, – с неудовольствием проговорил дядя.

– Стало быть, этот человек сам за себя отвечает, – сказал Ренье.

Адобекк согнал племянника с кресла и уселся сам. Отобрал у Ренье стакан, допил вино. Покачал ногой.

– Стало быть, так, – промолвил наконец Адобекк. – Свободный человек для собственного удовольствия зарезал свою бывшую любовницу, которая в последнее время была любовницей принца. Отвечать за это будет он лично, в одиночку, поскольку хозяина у него нет. – И вдруг выкрикнул пронзительно, с тоскливой злобой: – Прелестно!

Избавившись от Ренье, Талиессин сразу вроде бы успокоился. Пошел медленнее. У него пропало ощущение, будто он бежит от чего-то сломя голову. От чего-то жуткого, что грозит, настигнув, разорвать его в клочья.

Мир находился на прежнем месте, ничто не исчезло: мостовая из пестрых булыжников рябила под ногами; Талиессина окружали доброжелательные дома богатых кварталов с башенками, многоцветные, украшенные по фасадам забавными или патетическими скульптурами, с куполами, похожими на пузыри или шапочки, с ажурными флюгерами…

Талиессин, щурясь, смотрел на них. У него ломило глаза, и вдруг он понял, что стал болезненно остро воспринимать красоту. Краски были чересчур яркими, формы – слишком рельефными. Материальность мира как будто придвинулась вплотную, заняла место абсолюта.

Талиессин неожиданно подумал о том, что так видят мир истинные Эльсион Лакар, эльфы – носители старшей крови. Об Эльсион Лакар говорят, будто они существуют в снах, в мечтах, в призрачном, перетекающем любые границы мире; но теперь Талиессин был уверен в обратном.

Бессмертные Эльсион Лакар помещены в самый эпицентр материального мира, мира вещей, всего, что можно потрогать руками. Создавать себе иллюзии, возводить границы между собой и предметами – реальными предметами, как они есть, занятие для людей. Поэтому людскому зрению мир является затуманенным, как бы подернутым дымкой.

Эльф же видит все обнаженным. Тот строительный материал, из которого создана вселенная, для эльфа очевиден; более того, любой эльф умеет худо-бедно работать с этим материалом – отсюда и впечатление текучести эльфийского мира.

«На самом деле это вовсе не текучесть – напротив, это сверхреальность, – думал Талиессин. – Для эльфа не было бы нужды красить фасады так ярко; но люди в таком случае не заметили бы и десятой доли цвета…»

Он вытащил из-за пояса кинжал и медленно надрезал себе запястье. Драгоценная эльфийская кровь, пусть и многократно разбавленная человеческой, потекла прямо на мостовую. Завтра, послезавтра, через несколько дней здесь вырастет трава, а на углу, где принц простоял, забыв о своей маленькой ране, несколько минут, несомненно, появится прямо из камней пышный куст.

Талиессин знал, какие чувства вызывает у людей его кровь. Даже у самых близких, у придворных, которые видят его каждый день. Стоит им заметить, как он поранился, в их глазах появляется нескрываемый блеск жадности и любопытства. Ярко-красная, жидкая, эльфийская кровь способна пробуждать в наблюдателе-человеке сильные чувства: от неудержимого сладострастия до столь же неудержимого отвращения.

После рождения сына о Талиессине перестали говорить, что он не мужчина, что он не в состоянии иметь детей, что он вообще «никто», извращенное существо без признаков пола. По крайней мере в столице про это больше не болтали.

Он поднес запястье ко рту, лизнул ранку, и она затянулась. Когда-то давно Талиессин, хилый отпрыск угасающей династии, видел себя в мечтах грозным эльфийским королем, истинным Эльсион Лакар: чернокожим, с раскосыми зелеными глазами, рослым, яростным.

Он криво усмехнулся. В детстве, когда еще неясно, каким получится из мальчика взрослый мужчина, дозволено грезить подобным образом. Но теперь, когда Талиессин вырос, стало слишком очевидно, что ему не быть таким королем. Он был смуглый, но не черный. В минуты сильного волнения еле заметные золотистые розы проступали на его щеках и тыльной стороне ладоней, на правой ярче, на левой – более тускло. Глаза у принца точно были раскосые; однако напоминал он не грозного воина, а хищного и вороватого зверька, случайно забежавшего в человеческое жилье.

– Эйле, – громко произнес Талиессин.

Имя погибшей женщины повисло в воздухе. Людей в переулке не было, и Талиессин мог слушать отзвук собственного голоса. Ему казалось, что имя Эйле проникло во все миры, сквозь все границы и нигде не встретило отклика. Эйле больше лет.

Он снова повторил, тише: «Эйле». Медленно, нежно имя растворилось в пустоте.

Он остановился, прижался к стене какого-то дома с нарисованными на фасаде листьями и цветами. Перевел дыхание. В иные мгновения потеря казалась ему игрой: некто как будто пугал Талиессина, испытывал его, показывая страшные видения: «А что ты будешь делать, если Эйле умрет…» – и Талиессин заглядывал в себя и находил там страх, боль, одиночество; но потом ему начинало казаться, что все это происходит понарошку, и страх, и боль, и одиночество принимали гротескные, чрезмерные, неестественные формы, они переставали мучить и начинали вызывать любопытство.

А затем, сквозь игру чувствами, сквозь их неестественность, иглой вонзалась в сознание правда: все происходит на самом деле. Эйле действительно мертва. Мертва во всех мирах, мертва навсегда. Даже Эльсион Лакар не умеют оживлять убитых.

Талиессин остановился, огляделся по сторонам. Обычная жизнь столицы, обычные люди ходят по улицам. Куда от них уйти?

Услышав шаги стражника возле двери, Радихена даже не пошевелился. Он не испытывал голода, хотя просидел взаперти почти сутки, и за все это время к нему ни разу не приходили.

Его поместили в одной из крепостных башен самой старой из городских стен. Эти помещения теперь не использовали в качестве тюрьмы. О них вообще мало кто знал.

Пояс, которым связали руки Радихене, когда его схватили на улице прямо над телом Эйле, так и продолжал стягивать запястья пленника. Кисти рук онемели. Он попробовал было освободиться – не для того, чтобы бежать, разумеется, поскольку бежать из глухого помещения без окон было невозможно. Но узел не поддавался, и Радихена оставил все как есть. Он никогда не любил долгой борьбы.

Засов лязгнул и отодвинулся, в душную комнату ворвалась струя свежего воздуха и вслед за нею – запах от горящего факела. Ноздри у пленника дрогнули, он испытал почти животное чувство благодарности по отношению к стражнику, который на миг отворил дверь.

Факел осветил камеру, подвигался. Звучный низкий голос произнес:

– Выходи.

Радихена с трудом поднялся и заковылял к выходу. Чья-то рука грубо схватила его за связанные запястья и выволокла наружу, крепко приложив к стене. На мгновение Радихена увидел хмурое лицо стражника, а затем факел снова промелькнул у него перед лицом, и Радихена закрыл глаза.

Стражник потащил его за собой по переходам к лестнице. Радихена спотыкался, но послушно шагал туда, куда его направляли.

Они спустились на несколько пролетов ниже и оказались в подвальном помещении. Стражник сунул факел в гнездо.

Радихена осторожно осмотрелся. Они находились в подвале, слабо освещенном огнем единственного факела. Стены из крупных булыжников, утоптанный земляной пол с колодцем посередине. Таинственная чернота колодца помаргивала, как будто собиралась сообщить Радихене некий завораживающе-отвратительный секрет.

– Знаешь, что здесь было раньше? – спросил стражник.

Радихена молча перевел взгляд на него. Удивительно красивый голос. Странно, что этот человек служит в охране, а не выступает перед придворными с какими-нибудь героическими романсами.

– Здесь пытали, – сказал стражник. – Давно, при первых королях. Кое-что сохранилось. Смотри.

Он показал на какие-то ржавые клещи, что одиноко болтались на большом крюке.

– Жуткая штука. Мне в первый раз показали, я полночи не спал.

Радихена пожал плечами. Ему было неловко. Все эти орудия пытки явно не имели к нему никакого отношения. Они выглядели безнадежно мертвыми – мертвей тех, кто по их милости давно лежал в могиле.

Другое дело – большая бочка, стоявшая в луже курящейся паром воды.

Стражник разрезал путы на руках пленника.

– Раздевайся, – буркнул он. – Велено привести тебя в приличный вид. Тебя будет допрашивать важное лицо.

Радихена долго растирал запястья, прежде чем решился пошевелить пальцами. Стражник утратил терпение и тем же ножом вспорол рубаху у пленника на спине. Радихена тотчас пожалел о рубахе: отправляя своего агента на задание, герцог Вейенто распорядился выдать ему одежду из наилучшего полотна, тонкого и отбеленного. Радихена очень любил свою новую одежду.

Кое-как ворочая непослушными руками, Радихена избавился от штанов. Стражник махнул рукой в сторону бочки:

– Иди умойся. Ты воняешь.

Радихена смотрел на этого солдата и видел, что тому совершенно нет дела до пленника: похоже, стражник вообще не был осведомлен о преступлении, за которое его схватили.

Все чувства Радихены молчали. Он даже не знал прежде, как много у него, оказывается, было чувств: в душе постоянно что-то шумело, требовало выхода, изнемогало от желаний, от негодования, порой и от радости – такое ведь тоже случалось. И от всего этого богатства не осталось ровным счетом ничего. Тишина, ни звука: душа онемела и оглохла.

Прежде Радихена воображал, будто его медленно убивают разные важные господа, от которых что-то зависело в жизни. Сначала – отец Эйле, когда он сплавил дочкурукодельницу в столицу, во дворец. Отправил ее подальше от нежелательного ухажера. И то сказать, какой жених для Эйле из рыжего подпаска, такого чумазого и безбашенного? Никакого жениха из рыжего не получится.

И ведь не получилось! Эйле уехала и навсегда исчезла из жизни Радихены; он даже забыл ее имя.

Второй раз его убили, продав на север, в шахты герцога Вейенто; но тогда уж Радихене все было безразлично. Господа что-то там решили между собой, вот и увезли рыжего в горы.

Но, как выяснилось теперь, даже тогда, после двух смертей, он еще был жив и вел постоянный диалог с собственной душой: душа просила, жаловалась, требовала, а Радихена только злился и отказывал – нет, не время, невозможно…

И только сейчас душа замолчала. Поняла, видать, что и впрямь невозможно.

Невозможно жить. Невозможно быть, оставаться на свете.

– Что? – спросил вдруг Радихена.

Стражник подтолкнул его к бочке.

– Умойся, вот что.

Радихена забрался в бочку. Вода оказалась чересчур горячей, и Радихена молча заплакал: он всегда боялся физической боли, и даже теперь, когда душа его омертвела, тело продолжало страдать и испытывать страх.

Стражник бросил ему мочалку – комок грубых спутанных ниток, пропитанный ароматическим маслом.

– Разотрись. Ты что, никогда в общественных банях не был?

Радихена принялся вяло возить мочалкой под водой.

От горячей воды на бледной коже пленника проступили шрамы и рубцы – все те приметы, по которым его можно было бы найти, если бы он посещал продажных женщин или общественные бани. Серая краска облезала с рыжих волос, на свет явились медные пряди.

Новая одежда, приготовленная для Радихены, оказалась приметно хуже прежней; и он вдруг до самых печенок ощутил, как начинается его путь назад: от доверенного лица герцога Вейенто – обратно, к пьянице и оборванцу, к негодному крепостному господина Адобекка.

Его доставили в одну из комнат башни, несколькими витками винтовой лестницы выше подвала; здесь имелось окно, и пятна света празднично лежали на каменном полу. Восемь тонких витых колонн, раскрашенных золотыми и синими спиралями, поддерживали низкий потолок, не сводчатый, как в большинстве помещений башни, а плоский. Сразу за колоннами у стены стояли старые клавикорды, на них лежал толстый слой пыли, но тем не менее они придавали всей комнате чрезвычайно обжитой, уютный вид.

Второй стражник ждал в комнате. Радихену втолкнули внутрь и привязали к двум колоннам, растянув его руки крестом. В присутствии клавикордов все это выглядело особенно глупо.

Важный господин вошел спустя несколько минут после того, как пленника надлежащим образом приготовили к разговору. Появлению важного господина предшествовал обильный шелковый шелест, шагов же совершенно не было слышно, их звук скрадывали мягкие туфли.

Однако первым в комнату проник не тот, в шумном одеянии, но кто-то другой, закутанный в просторный черный плащ с капюшоном. Складки плаща извивались при каждом движении, отчего безликая тень выглядела зловеще. Она скользнула за колонны и быстро скрылась из виду.

И вошел царедворец – рослый, крепкий. От него так и разило благополучием: здоровым сытым телом, привычкой к власти, к полной свободе. Пышные рукава, собранные в пузыри на локтях и плечах, делали его фигуру еще шире. Огромный лоснящийся нос шевелился на мясистом лице, как хоботок.

Царедворец уселся в кресло напротив привязанного пленника, расставил ноги, натянув длинную тунику на колени.

Он повернул лицо к стражникам и великолепно изогнул левую бровь:

– Выйдите.

Стражники безмолвно удалились, а царедворец впервые за все это время перевел взор на Радихену. Он осмотрел пленника быстро и вместе с тем очень внимательно, и Радихена вдруг понял, что этот человек привык выносить суждения о людях – сходным образом смотрел на проданных крестьян тот человек, что подписывал с ними контракт на двадцатилетний срок отработки в шахтах.

Царедворец спросил:

– Ты грамотен?

В этом вопросе Радихене послышалось глубокое участие, уместное скорее в вопросе: «Ты голоден?» В этот миг Радихена понял: царедворец, несмотря на все свое внешнее и внутреннее благополучие, действительно разбирается в людях.

И ответил:

– Да.

– А! – отрывисто бросил царедворец. Шевельнулся на кресле, покосился в сторону пыльных клавикордов. – Что читал?

– «Книгу разлук и встреч», – назвал Радихена.

Тоска захлестнула его. В те дни в замке Вейенто, покуда Радихена готовился к заданию, изысканные образы стихотворного любовного романа владели его воображением, руки оставались в праздности, а в груди зрело предчувствие будущего счастья свой дом, жена, покой.

– Хорошо, хорошо, – одобрил царедворец. Он пробежался пальцами по подлокотнику кресла. – Хорошая книга. Я тоже читал.

И встретился с Радихеной глазами.

«Этими глазами он читал ту же самую книгу, – подумал Радихена смятенно. – Он знает про ее героев все – и стало быть, все знает про меня…»

– Хорошо, – повторил царедворец. Пожевал губами. – Как тебя зовут?

– Радихена.

– Видишь ли, Радихена, – заговорил царедворец почти дружески, как обратился бы один грамотный человек к другому, – у меня есть основания предполагать, что ты приехал в столицу с намерением убить его высочество.

Радихена тускло смотрел на спрашивающего. Из пустоты, из молчания, в которое он погрузился после смерти Эйле, прозвучало «да». Сейчас это «да» ничего не значило и не стоило ни гроша.

Кустер лежал в траве, положив голову на камень, и рисовал пальцем в воздухе короны. В медном лесу постепенно темнело, и короны получались все более и более яркими. Они повисали в пустом пространстве, между пальцами Кустера и стволами деревьев, и тихо мерцали голубоватым и желтоватым, а после таяли.

Талиессин сидел чуть поодаль, скрестив ноги, и смотрел на плавающие повсюду короны. Они были разные: с тремя разновеликими зубцами, и с множеством мелких зубчиков, и в виде обруча с камнем надо лбом, и в форме диадемы, изогнутой как охотничий лук.

Одна особенно понравилась Талиессину с пятью длинными выгнутыми зубцами, каждый из которых был увенчан камнем; зубцы были голубые, камни – ярко-желтые. Талиессин протянул руку, и корона вплыла ему на запястье. Ее прикосновение оказалось прохладным, шелковистым. Несколько секунд она медлила на руке Талиессина, а затем растаяла.

– А ты видел короля? – спросил Кустер. От долгого молчания голос его прозвучал хрипло.

– Ты хочешь сказать правящую королеву? – поправил Талиессин.

Кустер приподнялся, опираясь на локоть.

– Нет, я говорю о короле о том короле, который носит в себе все королевство…

– Нет, – сказал Талиессин. – Я не видел такого короля.

– Его зовут Гион, – с благоговейным вздохом проговорил Кустер. Он снова улегся на свой камень и быстро начертил в воздухе профиль, но лицо исчезло почти сразу. – Я видел его. Несколько раз.

Талиессин сдвинул брови. Разумеется, он знал имя короля Гиона того, что был первым в эльфийской династии.

Кустер добавил:

– Он бывает молодым, бывает очень старым, у него пестрое лицо, сквозь которое можно разглядеть города, леса и замки: он их все носит в себе. Я никогда не встречал более красивого человека.

Талиессин долго молчал. В тоне Кустера он слышал убежденность, которая не оставляла сомнений: молодой человек хорошо отдает себе отчет в своих словах. Он не лжет. По крайней мере, верит в собственную правдивость.

Помолчав, Талиессин спросил:

– Как же вышло, что ты смог его увидеть?

– А, – ответил Кустер охотно, – нет ничего проще: я сумел ему присниться.

Наступила ночь – почти мгновенно: последний свет, слабо мерцавший на медной коре деревьев, моргнул и исчез. Еще один день без Эйле закончился.

Адобекк не сводил с Радихены глаз. Разумеется, господин королевский конюший не испытывал никакой вины из-за случившегося. Хотя наверняка найдутся доброжелатели, которым захочется сделать так, чтобы Адобекк ощущал определенную ответственность за преступление Радихены. Адобекк даже знал, как это будет проделано: сочувственное лицо, дружеская рука, приглушенный голос: «О, это так ужасно, ужасно! Но вы не должны чувствовать себя виноватым. Конечно, этот человек принадлежал вам, но вы ведь не можете отвечать за поступки всех ваших крепостных… Это было бы неестественно. К тому же вы, кажется, его продали? Да-да. Это абсолютно не ваша вина. Даже и не думайте, вас никто не обвиняет. Говорят, этот человек ожесточился? Ну, вы ведь не могли предположить…»

Мысленно воображая себе подобных господ, Адобекк кривил губы. Нет уж. Радихену он допросит лично и только при одном свидетеле. «Ожесточился»? Многие люди ожесточаются, но не все ведь соглашаются после этого пойти на убийство.

С Радихеной поступили несправедливо? Возможно, и так. Возможно, он счел несправедливостью тот факт, что его продали на шахты. А что, ему нравилось оставаться крестьянином? Очутиться на новом месте, получить возможность начать новую жизнь – далеко не худшая участь. Не собаками же его затравили, этого Радихену, на потеху господ.

Адобекк заранее решил не пренебрегать никакими средствами для того, чтобы заставить Радихену говорить правду. Официального процесса с признанием и публичным вынесением приговора не будет, в этом Адобекк отдавал себе полный отчет. Если на особу королевской крови совершено покушение в центре столицы, то это верный признак роковой слабости королевской власти. Сигнал Для всех недовольных, для зреющего мятежа: пора. Нет Уж. Все произойдет в глубочайшей тайне.

Интересно, догадывается ли об этом сам Радихена? И как много он согласится рассказать, прежде чем придется перейти к угрозам?

Адобекк откашлялся и дружески взглянул в лицо пленника.

– Ты грамотный человек, Радихена, читал хорошие книги. Ты многое должен понимать.

Радихена не шевелился – он не моргал, не дышал. Несомненно, понимал он немало разных вещей, и полезных, и страшных, и сейчас отчаянно старался сообразить, о чем из этого многообразия пойдет речь.

Адобекк устроился удобнее, закинул ногу на ногу, немного утратил фундаментальность, зато приобрел некоторую сердечность. Это должно было расположить пленника к откровенности.

– Кстати, я в любом случае выясню, почему ты собирался убить его высочество, – произнес Адобекк.

– Да, – с легкой горечью промолвил Радихена. – Это ведь для вас самое главное.

Его большой, неопределенно обрисованный рот скособочился. Адобекк насторожился.

– А разве покушение на жизнь наследника – не главное? – удивился он строго.

Радихена развязно ухмыльнулся.

– Нет, – ответил он, как будто забавляясь. – Совершенно не главное.

– Интересно.

Адобекк снова уселся прямо, положил руки на колени ладонями вниз: так выглядело одно из королевских надгробий. Внушительная поза.

– Что же, по-твоему, главное, Радихена?

– Я убил Эйле, вот что я сделал. Понятно вам? – сказал Радихена. И вдруг мелко захихикал.

Его тело, растянутое между колоннами, тряслось и вздрагивало. Адобекк позволил себе поднять бровь.

– Только недоучки опускаются до истерик, – заметил Адобекк, дав пленнику несколько минут для этого странного смеха. И вздохнул с видом полной безнадежности: – Я так о тебе и думал: ты – недоучка. А жаль.

– А мне-то как жаль! – выкрикнул Радихена. – Мне как жаль! Знаете, господин, почему я согласился? Знаете, почему я решился убить принца? – Он перестал дрожать, застыл, и отвратительная слюнявая гримаса замерла на его лице.

– Разумеется, я этого не знаю, – холодным тоном отозвался Адобекк.

– Ради нее, – сказал Радихена. – Ради Эйле. Представляете? Я согласился на все только ради Эйле!

– Любовь поселян на лоне природы очаровательна только в пасторалях, – сказал Адобекк. – В натуральном, так сказать, исполнении она довольно скучна и наполнена банальностями…

Но глаза царедворца сделались чрезвычайно внимательными, а на лице проступило сочувственное выражение: он уловил в словах арестованного нечто важное. Нечто такое, чем можно будет воспользоваться в дальнейшем.

– Она, – повторил Радихена и посмотрел в потолок. – Она, она… Я даже забыл ее имя, представляете? Вы можете представить себе, мой господин, чтобы человек забыл имя возлюбленной?

– Мне доводилось, – сдержанно ответил Адобекк. – Однако для тебя это еще не повод считать себя ровней мне или кому бы то ни было.

– О, я никому не ровня! – горячо согласился Радихена. – Ведь каждый человек что-нибудь из себя да представляет, а я – никто. Меня не существует. Потому я и забыл ее. Я никто, а никто не знает никого. Понимаете?

– Выражайся проще, – поморщился Адобекк. – Поменьше патетики.

Радихена упивался этим разговором. Несмотря на только что высказанное замечание касательно «недоучки», Адобекк то и дело принимался общаться с Радихеной как с равным себе – если не по происхождению, то по образованию: «пастораль», «патетика», «банальности»…

– О том, что случилось, я хочу знать как можно больше, – сказал Адобекк. – Будь точен. Ты ведь не сам по себе решился убить принца, не так ли?

– Нет, мой господин! – ответил Радихена, посмеиваясь. Его опять начала колотить дрожь. – Разумеется, нет. Какое мне дело до принца? Ведь не принц уничтожил мою жизнь.

– Кто же это сделал? – осведомился Адобекк, заранее зная ответ.

– Господин Адобекк, вот кто! – Радихена оскалился, серая прядь волос упала ему на лоб и приклеилась: лоб оказался потным. – Господин Адобекк, королевский конюший, который даже не подозревал о моем существовании.

– Вернемся к покушению на жизнь его высочества. – Адобекк сделал жест почти театральный, с непревзойденным изяществом закрутив во взмахе кисть. – Твоя жизнь сейчас не стоит ни гроша, так что много рассуждать о ней нет никакого смысла.

– Моя жизнь никогда не стоила ни гроша…

Адобекк сказал:

– Радихена, я прикажу тебя пытать. В королевстве очень давно этого не делали, но клянусь тебе всем, что есть на земле отвратительного, я отдам такое распоряжение! Вот тогда ты перестанешь наконец рассуждать на отвлеченные темы и поведаешь о покушении все. Все до последней капельки.

Радихена дернул рукой, но ремни, которыми его привязали, держали крепко.

– Что? – удивился Адобекк. До сих пор пленник держался довольно смирно.

Радихена сказал:

– Не надо.

– Хорошо.

– Герцог Вейенто имеет больше прав на престол, чем принц Талиессин, – сказал Радихена. – Вейенто происходит от старшей ветви…

Адобекк с силой хлопнул ладонью по подлокотнику кресла и вскочил. Лицо его побагровело.

– Как ты смеешь рассуждать о таких вещах!

Радихена замолчал, слизнул капельку пота, скатившуюся ему на губу.

– Грязный холоп! – орал Адобекк, топоча ногами. – Животное! Я отправлю тебя жрать навоз!

Радихена смотрел на бушующего царедворца кротко, как корова, и шевелил пушистыми светлыми ресницами.

Внезапно Адобекк совершенно успокоился и вновь уселся. Изысканным жестом поправил выбившийся из прически локон.

– Следовательно, друг мой, это высокородный герцог Вейенто попросил вас об услуге, не так ли?

– Да, – сказал Радихена.

– Искусный ход, – похвалил Адобекк. – А волосы покрасить – тоже он придумал?

– Да…

– Отвратительный цвет: рыжий с серым. Нечто пегое. Лошадь такого окраса не приняли бы даже на скотобойне. Но если тебя казнят публично, может ненадолго войти в моду, так что стоило бы поразмыслить над этим тщательнее… Как обставить поинтереснее, то, се… Музыкантов пригласить. Фонтаны, бочки с пивом на перекрестках. Непременно прыжки через костры и лазанье на шест для окраинных кварталов. В принципе казнь всегда большой праздник. В ней заключена определенная избыточность… своего рода расточительство по большому счету… – Адобекк пробормотал все это себе под нос, однако достаточно громко, так что пленник хорошо разобрал каждое слово.

– Ладно. – Адобекк решительно отложил проблему организации казни на потом. – Вернемся к твоему поручению. Вейенто приказал тебе убить Талиессина. – Он поморщился. Звучит отвратительно. По-плебейски откровенно и как-то неизящно, не находишь? Как будто речь идет о каких-то двух мужланах… Но факт остается фактом. И ты, читавший «Книгу разлук и встреч», согласился на подобную низость. Почему?

Радихена судорожно сглотнул.

– Потому что взамен, после исполнения дела, герцог обещал мне свободу, деньги, дом…

– Убив его высочество, ты получил бы наконец возможность жениться на девушке, чье имя забыл? – сочувственно покивал Адобекк. – Понимаю… Странная, должно быть, жизнь у таких, как ты… Я, правда, никогда не пытался представить себя на твоем месте, но иной раз задумывался. Да! Не поверишь, но задумывался. Бывало, посылаешь своих людей в деревню с приказанием вздуть десяток строптивых мужланов, а сам поневоле воображаешь в уме: как там они живут, что за жуть творится в их лохматых головах… А после, как вообразится нечто, так полночи не спишь. Ты, должно быть, понимаешь это куда яснее, чем я.

– Она сама бросилась под нож, – сказал Радихена. – Сама.

Адобекк отметил: убийца описывает смерть девушки теми же словами, что и Ренье. Да, именно все так и происходило. Эйле закрыла собой Талиессина, потому что любила его.

– Она очень любила его, – машинально произнес Адобекк.

Радихена спросил – очень просто, как будто разговаривал сейчас с давним, близким другом:

– Она ведь была счастлива?

– Эйле? – Адобекк сам не заметил, как ответил в том же тоне. – Я не слишком хорошо ее знал. Думаю, да. Она была счастлива.

Радихена закрыл глаза, перевел дыхание. Теперь он выглядел совершенно спокойным.

Адобекк встал, крикнул стражу.

– Отвяжите этого человека и уведите его в прежнюю камеру, распорядился он. Оставьте ему еды и питья, дайте одеяло. Заприте и не открывайте дверь ни под каким предлогом – никому, кроме меня.

И Радихену увели.

Только тогда человек, закутанный в плащ, выбрался из тени. Адобекк тотчас встал, уступая кресло.

Ее величество правящая королева опустилась на сиденье, устало склонила голову к плечу. Адобекк подошел к ней вплотную, осторожно привлек к себе, наклонился, поцеловал волосы. Он ощущал ее дыхание на своих руках, и от этого мурашки врассыпную бежали по его коже.

– Благодарю вас за этот допрос. Я не смогла бы разговаривать с ним, – прошептала она.

– Вам и не нужно, ваше величество, – отозвался Адобекк. – Я сожалею о том, что вы вообще увидели этого человека.

Она молчала, покусывала губу. Сейчас королева выглядела совсем юной, почти девочкой. Адобекк никогда не уставал любоваться ее переменчивой наружностью. Он не помнил такого дня, чтобы королева выглядела так же, как накануне. Порой перед людьми представала грозная эльфийская владычица, наследница Эльсион Лакар: высокая, смуглая, с ярко очерченными золотыми розами на почти черных щеках. В другой день она являлась мягкой, ласковой, едва ли не розовой. Она бывала задумчивой, трогательной, случалось ей показываться Адобекку встревоженной, постаревшей – в такие дни отчетливо сказывалось преобладание человеческой крови.

Сегодня она выглядела незаслуженно обиженным ребенком: очень бледная, с темными глазами и большим безвольным ртом. Адобекку хотелось взять в ладони милое лицо, поцеловать в лоб, обещать прогулку до кондитерской и знакомство с чудной лошадкой.

– Он так просто говорил об этом, – сказала королева. – «Вейенто хотел, чтобы я убил Талиессина». – Она покачала головой. – Это убийственно. Эта простота – убийственна.

– Пока еще нет, – отозвался Адобекк. – Простите за то, что вынудил вас присутствовать… Но вам следовало посмотреть на него лично. Не слушать мои пересказы, не доверяться моему мнению, а составить собственное.

– Да, – сказала она, выпрямляясь и отстраняя его от себя. – Вы были правы, мой дорогой друг. Мне действительно стоило увидеть все своими глазами, иначе я могла бы принять неверное решение… Однако скажите: что это он говорил о том, что вы сломали его жизнь?

Адобекк заложил руки за спину, стиснул пальцы так, что они хрустнули.

– Вынужден сознаться: когда-то этот человек принадлежал мне.

– Вам?

– Помилуйте, любовь моя! – вскричал Адобекк. – Мне принадлежат сотни крестьян, а я знаю в лицо и по имени хорошо если десяток. Прочие живут где-то там, на лоне окультуренной природы, как им хочется, и я ни во что не вмешиваюсь, покуда они исправно выплачивают подати.

– Исправно? – Королева чуть улыбнулась: она была, кажется, рада тому, что разговор хотя бы на время отошел от судьбы пленника.

– Ну, не вполне исправно, – чуть поморщился Адобекк. – В этом отношении я довольно беспечен. Пока воровство и недоимки не выходят за рамки обычного холопского лукавства, я даже никаких мер не принимаю.

Она улыбнулась, погладила его по плечу.

– Я знаю.

– А этого парня вообще продал не я, а их деревенский староста. Я только утвердил список. Мне было абсолютно безразлично. Я намеревался продать десять человек на север, потому что срочно потребовались деньги. Получив распоряжение, староста выполнил его, вот и все. Обычно для такой цели отбирают либо бесполезных членов общества, либо холостяков, которые не знают, куда приложить лишние силы. Откуда я знал, что этот Радихена влюблен и страдает? Мне вообще практически ничего не известно о способности мужланов на страстную любовь. Я всегда полагал, что эта болезнь поражает лишь аристократов – нечто вроде подагры.

Королева покусала губу.

– Не оправдывайтесь, милый. Нам достаточно знать, что мой дорогой брат герцог нашел озлобленного человека, обласкал его и превратил в свое орудие.

– У вашего величества уже есть предположения касательно его будущей судьбы? – осведомился Адобекк не без осторожности.

– Возможно… Но сперва я хотела бы выслушать ваши соображения.

– Оставьте его в живых, – быстро ответил Адобекк. – Не нужно, чтобы о покушении узнали.

– Его ведь можно убить и тайно, в тюрьме, – сказала королева почти сладострастно.

Тонкий контур розы, бледно-золотой, проступил на ее смуглой щеке, она провела кончиком языка по губе.

Адобекк задохнулся от неожиданности. В таком обличье развращенной девочки-подростка – он не видел свою королеву, пожалуй, никогда.

– Вы намерены подослать к нему в камеру убийцу, ваше величество? – спросил Адобекк.

Она откинулась в кресле. Из-под длинного одеяния показалась босая ступня. Пальцы смуглой ножки зашевелились. А потом все исчезло: и сладенькая улыбка, и босая ножка, и тонкая розочка. Складки капюшона легли вокруг лица так неподвижно и рельефно, словно принадлежали статуе из темных пород камня.

– Нет, холодно сказала королева. – Вы правы. Он может еще пригодиться, этот ваш Радихена. – Ее ноздри чуть дрогнули.

– В таком случае как мы поступим?

– Если отправить его назад, к Вейенто, герцог попросту убьет его, – произнесла королева. – Радихена не справился с поручением, он попал к нам в руки, и герцог ни мгновения не будет сомневаться в том, что его человек, оказавшись в тюрьме, рассказал обо всем.

– Естественно, – вздохнул Адобекк.

– Выпустить его на волю? – продолжала она. – Однако он может быть опасен.

– Нет. – Адобекк покачал головой. – Опасен – вряд ли, а вот бесполезен – это точно. Я бы предпочел держать его под рукой.

– Полагаете, он не повторит попытку? – тихо спросила королева.

– Теперь убийство принца лишилось для него всякой ценности и смысла, – ответил Адобекк. – Мы ведь слышали его рассказ. У него была единственная цель – эта девушка, Эйле. Сейчас, когда она мертва, ему безразлично, где и как жить. Я даже думаю, что он не слишком боится смерти.

– Но пыток он испугался.

– Это другое.

Они помолчали. Адобекк боролся с искушением позвать стражу и потребовать, чтобы принесли кувшин прохладного сидра. Страже не следовало знать о присутствии королевы.

Наконец Адобекк прервал молчание:

– В какой-то мере мне даже жаль его. Он – худшее из возможного: невежественный мужлан, который поднахватался грамоты, приобрел некоторое понятие о лучшей жизни – точнее, о том, что в представлении мужлана считается лучшей жизнью… И теперь страдает, как безвинно мучимое животное. Самое ужасное заключается в том, что пути назад для таких, как он, не существует. Он не сможет забыть того, что видел, что прочел, о чем мечтал. Проклятье! – Адобекк стукнул себя кулаком по бедру. – Ненавижу мечтательных мужланов, даже в пасторалях.

Королева чуть улыбнулась.

– Не старайтесь меня насмешить. Я ценю вашу попытку, но это… не смешно. Это ужасно.

Адобекк вздохнул:

– Вот и я говорю, что это ужасно… На что он рассчитывал? Даже если бы ему удалось ускользнуть от нас, герцог не стал бы рисковать: я не верю, что господин Вейенто доверился бы другому человеку вот так, всецело…

Внезапно лицо Адобекка потемнело. Королева насторожилась, приподнялась в кресле.

– Что?.. – сорвалось с ее губ.

– Скорее всего, Вейенто отправил еще одного убийцу – чтобы устранить Радихену сразу же после покушения. Это вполне в его стиле.

Ее величество опустила веки. Тень ресниц полукружьями легла на щеки королевы.

– Я устала, – сказала она. – Проводите меня в мои покои. Пленник поступает в ваше полное распоряжение, друг мой. Обещаю вам мое одобрение в любом случае… И не убивайте его. Пока.

– Только распущу об этом слухи, – обещал Адобекк, предлагая ее величеству руку.

Талиессин появился в покоях своей матери перед рассветом. Неизвестно, где принц провел ночь; в его волосах застряла солома, одежда была пыльной, руки и лицо – грязными.

– Гайфье, – сказал Талиессин, и королева мгновенно пробудилась.

В полумраке блеснули ее глаза, видно было, как шевельнулись и изогнулись темные губы.

– Это ты? – тихо окликнула она.

Прошуршало покрывало: королева села, набросила на плечи шелковую ткань. Талиессин молча стоял на пороге и смотрел на мать. Покрывало стекало с ее плеч, как вода; королева всегда ладила с вещами здешнего мира.

– Я знал, что это имя разбудит вас, матушка, – сказал Талиессин, криво усмехаясь.

– Зачем ты назвал имя своего отца, Талиессин? – спросила она.

– Я назвал вам имя моего сына, матушка, – ответил Талиессин. – Вы ни разу не изволили взглянуть на своего внука. Неужто вы пренебрегли моим бастардом только потому, что он ни в малейшей степени не является Эльсион Лакар? Или вам не нравится, что он рожден не в браке?

– Я могла бы спросить тебя, отчего ты сам не принес мне ребенка для благословения, – отозвалась мать. – Или, по-твоему, правящая королева должна была сама отправиться за четвертую стену, в дом твоей возлюбленной?

Талиессин оскалился.

– Моей возлюбленной больше нет, мама. Слышите, ваше величество? Ни я, ни все ваше королевство не уберегли ее.

– Чего ты добиваешься, Талиессин? – спросила королева. – Ты взрослый мужчина, ты – отец, ты – Эльсион Лакар, как и я. Если ты явился ко мне среди ночи, следовательно, ты отдаешь себе отчет в важности своего требования.

– Мое требование очень простое, – сказал Талиессин.

Он вынул кинжал и на глазах у своей матери четырежды полоснул себя по лицу – широкими, размашистыми движениями. Рука его не дрогнула и не замедлилась ни на мгновение.

Королева не вскрикнула, даже не вздрогнула, когда широкие темные полосы перечеркнули лицо сына. Молча смотрела, как кровь бежит со щек, через губы, как капает с подбородка, заливает одежду и душистый пол королевской опочивальни.

В тех редких случаях, когда эльфийские короли выносили смертный приговор, они наносили себе четыре небольшие ранки на губах – в знак грядущего обновления и в знак скорби по человеку, умирающему по их воле. Талиессин видел этот обряд десять лет назад, когда королева приговорила к казни убийцу нескольких женщин.

Теперь то, чему она научила сына, вернулось к матери умноженным десятикратно. В тот далекий день, во время казни, королева едва только наколола свою нижнюю губу; Талиессин располосовал себя щедро, не боясь ни боли, ни уродства.

Рот принца стал огромным, бесформенным. Раскосые глаза светились в темноте.

– Я хочу его смерти, – сказал он. – Я требую, чтобы вы казнили его.

– Нет, – проговорила королева.

Он продолжал стоять неподвижно. Затем заговорил с лихорадочной дрожью в голосе:

– Отдайте мне его, матушка, я сам убью его.

– Уходи, Талиессин, – попросила королева.

– Вы не отдадите его мне?

– Нет.

В тишине слышно было, как он всхлипывает. Потом звякнул брошенный нож. Талиессин метнулся к матери, упал к ее ногам, пачкая кровью ее шелковые одежды.

– Мама! – кричал он, хватаясь в темноте за ее руки. – Пожалуйста, отдайте! Вы ничего не узнаете, ничего! Вы никогда не увидите его… того, что с ним стало! А завтра я принесу вам внука.

Королева молча отбивалась от него. Теперь он стал сильнее, чем она, а ведь еще несколько лет назад она могла схватить его за руки и удерживать, как бы яростно он ни пытался высвободиться.

А потом все прекратилось. Одним прыжком Талиессин отскочил обратно к порогу. Засмеялся сквозь зубы, наклонился – поднять нож. И выскользнул за дверь.

Комната наполнилась слабым запахом вереска. Королева отдернула штору. Рассветный луч скользнул в опочивальню, озарив цветущие вересковые кусты, выросшие там, где стоял Талиессин.

– Эльсион Лакар, – сказала королева угасшим голосом. – Это несправедливо, несправедливо…

Она сдернула с себя испорченное покрывало, забралась обратно в постель. Слишком давно ее величеству правящей королеве не доводилось плакать. Она и забыла, как это бывает сладко – рыдать на рассвете от обиды, уткнувшись лицом в подушку.

Талиессин знал, что спит и видит сон, но вместе с тем он явственно ощущал, что в своем сновидении не одинок: как будто некто пробрался в его сон и направляет грезы по совершенно иному руслу. Это ощущение было странным и, пожалуй, неприятным, но вместе с тем оно рождало внутреннюю щекотку, стремление действовать.

Густой воздух был наполнен плывущими коронами. Идти было трудно – приходилось постоянно преодолевать упругое сопротивление. Иногда впереди мелькал Кустер, и тогда Талиессин прибавлял шагу: ему хотелось непременно настичь беловолосого парня, не позволить тому ускользнуть.

Затем Талиессин увидел третьего: это был высокий старик с узким лицом. Свет обеих лун как будто навечно отпечатался на его щеках: левая сторона лица была ядовито-желтой, дряблой, правая – отчаянно-синей, в густой сети резких морщин.

Кустер бежал к старику, протягивая к нему руки и смеясь от радости. Засмеялся и старик. Он повернулся, бросил взгляд куда-то себе за плечо, щелкнул пальцами, и на тропинку выступил вороной конь. Талиессин видел, как лоснится его шкура, как длинная грива ниспадает почти до земли. Кустер вскочил на коня, и почти тотчас оба пропали, а старик повернулся к Талиессину.

– Эй, Гайфье, – сказал старик, – убирайся-ка ты из моего сновидения!

И Талиессин проснулся.

Он был в лесу один. Деревья как будто отступили с поляны, где он заночевал. Никаких следов вчерашнего знакомца на поляне Талиессин не обнаружил. Однако лес точно был медный – тот самый, из сна.

Талиессин зачерпнул росы и обтер лицо, изгоняя ночное смятение. Шрамы на его лице уже поджили, но при любом неловком прикосновении начинали опять кровоточить. Странно – обычно все раны заживали у него быстро. Должно быть, эти растравляла боль, что обитала в его сердце.

Он уселся скрестив ноги, как часто сидел в саду своей матери, в королевском квартале, за первой стеной. Стал думать.

Что еще было странного?

Он точно помнил, что произошло после того, как он в бешенстве выскочил из спальни своей матери. Королева отказалась выдать ему убийцу Эйле. Должно быть, у ее величества имелись веские основания поступить подобным образом. Наверняка не обошлось без ее любимого советчика, главного конюшего – Адобекка.

Талиессин, разумеется, знал, что после смерти принца-консорта, отца наследника, у королевы были любовники. Подобным образом она обзаводилась преданнейшими из своих сторонников. Для мальчика это обстоятельство оставалось в порядке вещей: он никогда не судил свою мать. Она была королевой и к тому же эльфийской дамой; эльфийские дамы иначе смотрят на физическую близость с мужчиной, нежели обычные женщины.

Талиессин не сомневался также и в том, что ни Адобекк, ни кто-либо другой из числа бывших возлюбленных королевы никогда не причинят ей вреда. Адобекк счел правильным оставить убийцу в живых следовательно, Адобекк строит некие планы с участием этого человека.

Но для самого Талиессина не существовало никаких разумных доводов, никаких планов, никаких достаточно важных причин. Он просто желал уничтожить источник своего страдания, все прочее оставалось не важным. Менее всего Талиессин ожидал, что мать откажет ему. В последние годы они не часто сходились за доверительным разговором.

Талиессин, от природы скрытный, с возрастом все больше отдалялся от матери. Он видел, что она печалится из-за этого, но не мог преодолеть собственного характера: то, что происходило в его душе, пока он взрослел, не желало выходить на свет и облекаться в слова.

Мать подсылала к нему молодых людей, которым давала поручение «подружиться» с наследником. Большинство этих превосходных молодых людей добросовестно старались угодить принцу, но он хорошо видел, что на самом деле вызывает у них странное чувство: смесь любопытства и брезгливости. Один только Эмери казался другим. Впрочем, сейчас это не имеет значения.

Талиессин взял с земли ветку и принялся обламывать с нее прутики. Какой-то человек в плаще преследовал принца по улицам столицы. Талиессина забавляла эта игра: таскать за собой неизменного таинственного спутника, из кабака в кабак, из дома в дом, по всем переулкам. Затем Талиессину захотелось внести в эти прогулки некоторое разнообразие, и он спросил незнакомца: «Кто ты?»

Тот назвался Смертью вполне в духе их совместной игры, продолжавшейся несколько недель.

Дальнейшее Талиессину вспоминалось хуже.

Он помнил, как убегал оттуда, где умерла Эйле: ему почему-то казалось, что существует настоятельная необходимость находиться как можно дальше от того места, где осталась Смерть. Как будто расстояние между Талиессином и Смертью имеет какое-то значение.

Из столицы Талиессин уходил пешком вместе с какими-то торговцами. Его, кажется, приняли за забулдыгу, подравшегося накануне в кабаке, и какой-то приказчик, благоухающий свежевыпитой горькой настойкой, осуждающе разглагольствовал о «неразумии младости». Талиессин отмалчивался и при первой же возможности свернул в сторону.

Наконец-то он остался один. Любой проселок открывал перед ним мириады возможностей: он мог избрать любое направление – к любому растению, к любому причудливому пню, к любой деревне. Все яблоки мира были к его услугам, все ручьи королевства, все родники, каждый лист, каждая травинка. Все, что угодно, – по его выбору.

«Ни прошлого, ни будущего, – думал Талиессин. Только я и весь мир для меня».

Несколько долгих мгновений ему казалось, что в этом можно обрести счастье, однако почти сразу же это счастье оказалось лишь подобием подлинника, а затем и вовсе рассыпалось в прах.

Просто одинокий юноша на пыльной дороге, и никого рядом.

Ночью Талиессина разбудило зарево. Свет разливался по «неправильной» – северной – стороне горизонта; он исходил снизу, с земли, и в этом Талиессин видел злой знак. И даже не с земли, а как бы из-под земли. Огонь из недр, из самых глубин ненависти и страха.

Он поднялся и долго стоял, повернувшись лицом к зареву. Горячий воздух как будто долетал оттуда до Талиессина. Молодой человек ощущал жар очень издалека. Кожу на лице начало покалывать, глаза заслезились, волосы отпрянули ото лба, спасаясь от обжигающего дуновения.

Пожар притягивал взор, как бы ни противилось этому зрелищу сердце, и Талиессин пошел на багровый свет. С каждым шагом ему становилось жарче. Он понял, что, переживая горе в одиночестве, становится ближе к Эльсион Лакар, нежели был прежде: все его чувства обострились.

Это пугало его. Он не видел своего лица и боялся, что на щеках у него выступили эльфийские узоры. Здешние крестьяне могли убить эльфа. Их достаточно запугали и озлобили для подобного поступка.

Талиессин никогда не боялся умереть. Но он боялся умереть не той смертью, которую выберет сам. И меньше всего ему хотелось быть растерзанным ожесточенными мужланами.

Он плотнее закутался в плащ и слился с ночной чернотой.

Дорога сперва шла под уклон, затем начала подниматься. Талиессин без труда находил путь: он неплохо видел в темноте. Зарево становилось все ярче, так что скоро ночь отступила, изгнанная из своих законных пределов. Талиессин увидел полыхающую усадьбу и десятки маленьких черных фигур, бегающих на фоне разверстого огненного чрева.

Слышались громкие хлопки, как будто что-то лопалось, и после каждого хлопка раздавался оглушительный рев, вырывающийся из человеческих глоток.

Талиессин подобрался еще ближе. Увлеченные разгромом люди не замечали его.

Горел деревянный дом, выстроенный причудливо и богато раскрашенный. Рядом с домом Талиессин увидел несколько черных полусфер. Внезапно одна из них взорвалась и послышался звон разбитого стекла.

И тогда Талиессин вдруг вспомнил, что бывал здесь с матерью, очень давно, в детстве.

Это было имение некоего господина Алхвине, землевладельца средней руки, который все доходы от своего небольшого имения вкладывал в оптические лаборатории. Вокруг усадьбы он неустанно возводил сферы из разноцветного стекла. Господин Алхвине сам разрабатывал узоры. Он показывал ее величеству картоны, на которых лично вычертил несколько фигур.

Талиессин закрыл глаза, и тотчас зрелище пожара исчезло: перед взором Талиессина отчетливо встал тот давний день. Мать – она была, как с удивлением понял юноша, намного моложе, чем теперь, в сиянии эльфийской красоты, с двумя толстыми медными косами, с мило косящими зелеными глазами, с большим улыбчивым ртом. Волосы у королевы были недлинные, но очень густые, так что ее косы не лежали на спине и не извивались плавно, как подобало бы, а, чуть изгибаясь баранками, лежали на плечах, и их пушистые хвостики подпрыгивали при каждом шаге ее величества.

Она улыбалась этому господину Алхвине, а он, вне себя от восторга, суетился и демонстрировал все новые и новые достижения своих лабораторий.

Алхвине был невысок ростом, лет сорока с лишком, в черной бороде – ярко-белая проседь. Он нравился Талиессину: принц всегда с любопытством относился к разного рода чудакам. Нынешний Талиессин вдруг догадался: мать нарочно затеяла поездку к господину Алхвине, чтобы развлечь угрюмого подростка, каким был в те годы Дофин. А тогдашний Талиессин ни о чем не подозревал. Воображал, будто королева прибыла сюда для собственного развлечения или, еще хуже, по делу, поскольку намеревалась вручить господину Алхвине высшую степень отличия – Знак Королевской Руки, символ полного одобрения его опытов со стороны королевской власти.

И пока королева любезно слушала разъяснения господина Алхвине, Талиессин рассматривал витражи. Он находился внутри одной из сфер, окруженный пестрым подвижным светом. Каждое мгновение воздух внутри сферы менялся: преобладание зеленых лучей уступало место преобладанию красного или желтого.

Другими становились и изображения на витражах. Они как будто жили собственной жизнью. Сначала Талиессин видел в основном речку, опоясывающую сферу по всему диаметру. Каждый камешек в этой реке горел отдельным световым пятном, каждая лягушка была готова, кажется, ожить и квакнуть. Затем внезапно в глаза начали бросаться цветы, изображенные на стеклянном лугу. Их лепестки, их листья. Чуть позже ожили насекомые и птицы, но тогда погасла река.

А если стоять в самом центре сферы и крутиться, обнаружил Талиессин, то весь стеклянный мир вокруг приходит в движение, и в конце концов становится просто жутко, потому что ты сам перестаешь существовать и превращаешься в наблюдателя, в постороннего, в того, кто только смотрит, но лишен права говорить и действовать.

Королева замечала, что сын ее в восторге. Теперь Талиессин знал это наверняка. Именно поэтому она пожелала заночевать в доме господина Алхвине, хотя до столицы оставалось полдня пути.

Талиессин провел ночь внутри одной из сфер. Смотрел, как чернеет искусственный мир, как извне пронзают его звездные иглы, а затем внутрь властно входят, точно мечи, перед которыми расступается все, широкие лучи двух лун, Ассэ и Стексэ. На их перекрестье, в самом центре сферы, появилось призрачное изображение ладьи с надутым парусом.

Днем господин Алхвине объяснял, как создается это изображение. Показывал схемы и чертежи. Преломление лунных лучей, особые углы, под которыми расположены стекла витража, элементы ладьи, скрытые в узорах, преимущественно в изображении цветов, – все это приводит к проецированию картинки на воздух…

Талиессин же знал тогда только одно: он увидел чудо. Ладья возникла из пустоты, из игры света и цветных стекол. Тихо висела она над головой мальчика, а он стоял, запрокинув к ней лицо, и пестрые пятна, синие и желтые, медленно перемещались по его лбу и щекам. И когда созерцание ладьи начало причинять ему боль, изображение стало медленно таять – ни мгновением раньше. И по этому признаку Талиессин понял: чудо, созданное господином Алхвине, совершенно.

…Наполненная дымом сфера лопнула. Осколки взметнулись в воздух жутким фейерверком; вслед за ними мчались, догоняя их, длинные струи огня. «Если бы в аду устраивали праздники, подумал Талиессин, – они выглядели бы похоже». Безрадостные черные осколки осыпались дождем обратно в пламя. Раз или два сверкнуло цветное стекло, но оно было сразу поглощено огнем.

Талиессин сделал еще несколько шагов и вдруг наткнулся на нечто свисающее с ветки. Он не заметил препятствия, потому что не сводил глаз с пожара.

Юноша отпрянул, капюшон упал с его головы.

Прямо перед его лицом покачивалось лицо господина Алхвине. Оно было перевернуто, черные с проседью волосы свисали к земле – находись господин Алхвине в нормальном положении, Талиессин сказал бы, что они стояли дыбом. Рот господина Алхвине был раскрыт, и Талиессин видел, что зубы у него раскрошены. Пожар отражался в распахнутых глазах.

Талиессин шарахнулся в сторону, а затем побежал. Он скатился с холма, нырнул в чащу леса и бежал не разбирая дороги, пока зарево на северном, «неправильном» краю горизонта не отдалилось настолько, что Талиессин перестал ощущать долетающий от него жар.

Когда Талиессин добрался до леса, у него был целый мешок краденых яблок, но с каждым разом яблоки оказывались все более кислыми, и в конце концов Талиессин оставил их на одной поляне.

А потом он встретил Кустера. Сейчас он не был вполне уверен в том, что действительно повстречался с реальным человеком. Впрочем, вряд ли это имело большое значение.

Раздумывая над этим, Талиессин постепенно избавлялся от ощущения, оставленного сновидением. И когда последний привкус тревожащего ночного явления исчез, он вдруг понял, что поблизости от него на поляне находится кто-то еще.

Радихена не знал, как долго он пробыл в тюрьме. Повинуясь распоряжению царедворца, что допрашивал его, стражники принесли пленнику кусачее шерстяное одеяло, бутыль с водой и корзину съестного, после чего закрыли тяжелую дверь и оставили его в темноте.

Больше ничего не происходило. Тьма поглотила Радихену – такая густая, что даже сны не решались ему сниться. Он не столько засыпал в обычном смысле слова, сколько погружался в болезненный обморок. Пробуждению обычно способствовал голод, и тогда он немного ел из корзинки.

Иногда он думал о той женщине, которая пришла к нему в замке герцога Вейенто. О той танцовщице, что пожелала одарить его ласками. Она не была особенно красивой – просто веселой и ужасно живой. От нее удивительно пахло пряностями.

Он пытался вспомнить Эйле, но она опять исчезла из его памяти. Он знал: это не потому, что он убил ее; за свою смерть она на него не сердится. Она знает, что он вовсе не собирался ее убивать. Очевидно, дело в другом: ни при жизни, ни после смерти Эйле не может принадлежать ему. Даже на воспоминания о ней он не имеет права. И в конце концов Радихена смирился с этим.

Корзинка опустела, бутыль с водой иссякла, но в камеру больше никто не приходил.