Владимиров ВиталийПотерпи до завтра

Виталий Владимиров

ПОТЕРПИ ДО ЗАВТРА

Ни солнце, ни смерть нельзя

рассматривать в упор.

Франсуа де Ларошфуко

...Низкое красное солнце, оплавляясь, уходило за горизонт, и в море тонул человек. Закат бледнел и был равнодушно прекрасен. Волны лениво зализывали белый след корабля. Вокруг было пусто...

Дмитрий, не открывая глаз, пошарил рукой за головой, нащупал штырек выключателя и надавил на него. Свет не зажегся - слишком тугой была пружина. Дмитрий сделал усилие и от бело-желтой лампочки, стершей картинку с тонущим в море, проснулся окончательно. В ванной, бреясь, он невольно рассматривал свое лицо в зеркале: спутанные русые, начинающие редеть, волосы, голубые глаза, круглое лицо, ровный легкий загар. На кухне, набирая силу паровозного гудка, засвистел чайник. Дмитрий выключил газ, снял черный круглый свисток с носика, залил кипятком пакетик чая в большой цветастой чашке с золотистым, каллиграфически исполненным посвящением: "Дмитрию Павловичу Перову в день тридцатилетия от коллектива работников магазина No 17."

Из транзисторного радиоприемника, висевшего на стене, лилась детская песенка "У меня сестренки нет..."

...Незаметно наступала ночь. Черное стало глубоким, а белое осветилось изнутри. Словно разрезали арбуз - так в воздухе запахло ночной прохладой. Ласковые руки мамы подоткнули одеяло со всех сторон и легко коснулись щеки, благославляя сон...

Ни в школе, ни в институте он никогда не был первым, не был и последним. Толстощекий бутуз, русоволосый мальчик, пухло-губый подросток - он переходил из детства в отрочество, из отрочества в юность также незаметно, как из класса в класс, оставаясь для окружающих Димулей, Митей, Димой, Дмитрием и даже Дмитрий Палычем, но не более того. Пожалуй, никто достоверно не знал, какова же истинная сущность этого человека, внешне напоминающего добродушного тюленя. Да и кого это интересовало?

...Баю-баюшки, баю, не ложись-ка на краю... Мамин голос оберегал, охранял Димулю от страшного, таинственного "края", от падения...

"Что мне больше всего запомнилось в школьные годы?" К теме такого сочинения, заданного на дом, десятиклассники отнеслись равнодушно-скептически. Никто не собирался говорить правду. Все знали требуемое: написать, главное, без грамматических ошибок, что больше всего мне за школьные годы запомнились день вступления в пионеры и день вступления в комсомол, сбор металлолома и макулатуры в таких количествах, которые вывели класс на первое место, участие в школьной олимпиаде и уроки труда. Обязательно следовало упомянуть уроки немецкого языка, преподавательница которого была руководительницей класса. Дима так и сделал - он всегда поступал, как все. Проверяя ошибки, перечитывая свое сочинение, написанное короткими стандартными фразами, как из учебника грамматики начальных классов, он, может быть, впервые задумался - а на самом деле, что же замечательного случилось с ним за десять лет - больше половины его жизни? Ответ он нашел не сразу. Для этого ему было нужно мужество сознаться самому себе, что он сторонился своих сверстников, никогда не играл с ними в салочки, "чижика", "двенадцать палочек" и другие подвижные игры, не лазал по деревьям и крышам, неохотно ходил на уроки физкультуры. "Перышко", "пушок" дразнили грузного увальня Перова одноклассники. Дима обижался - чем же он виноват, что родился таким? - но в силу своего незлобливого характера огорчался ненадолго, тем более, что был все-таки в его школьные годы случай, когда он доказал всем остальным свою весомость в прямом и переносном смысле. Произошло это в те, казалось бы, совсем недалекие времена, когда Димка учился в третьем классе. Жил он с матерью в одном из блочных пятиэтажных корпусов, похожих на модернизированные бараки, близ одной из конечных станций Московского метрополитена. Строились такие дома как временный вариант - всего на десять лет, - с таким расчетом, чтобы позже возвести типовые башни. И действительно, двенадцати- и четырнадцатиэтажные коробки вскоре поднялись белыми колоннами, а пятиэтажки так и остались в их тени. Несмотря на родительские запреты, мальчишки Димкиного двора все свое свободное время проводили на новостройках. В тот день Димка возился с малышами в песочнице, когда из-за угла дома вылетел запыхавшийся Колька Грибанов: - Пушок! - заорал Колька, увидев Перова, - Иди сюда скорей! Димка удивился, но в развалочку двинулся навстречу. - Да шевелись же ты, кулёма! - нетерпеливо замахал рукой Колька и добавил зловещим шепотом: - Лешка Крутов в колодец упал. - В какой колодец? - испугался Димка. - В какой, в какой - в обыкновенный, сам увидишь, - отмахнулся Колька на бегу. Колодец, бетонное кольцо которого выступало над землей, был глубиной метра три. На дне его на портфеле сидел Лешка. Как оказалось, он вовсе не падал в колодец, а просто спрыгнул в него, повиснув сначала на руках, чтобы достать уроненный портфель. Лешка рассчитывал, что сумеет выбраться обратно, упираясь руками и ногами в стенки, да силенок для этого ему явно не хватало. Колька свесился в колодец. - Леха! - позвал он. - Пушка привел, больше никого не было. - Подумаешь, Пушок, - глухо отозвался Лешка. - Без веревки ничего не получится, я уже думал. - Ага, подожди, я сейчас, - Колька вскочил и помчался за веревкой. Ждать пришлось недолго, он вернулся со связкой тонкой бельевой веревки в руках. Размотав ее, бросил конец Лешке. Сперва вытащили портфель, а вот Лешке выбраться никак не удавалось. Тонкая веревка отчаянно резала руки, и Лешка бросал ее, от чего Колька и Димка каждый раз еле удерживались на ногах. После очередной неудачной попытки Димка, отдуваясь, заглянул в колодец. - Леха, - хрипло сказал он, - ты лучше обвяжись. - А дальше что? - недоверчиво спросил Леха. - Увидишь. Лешка пропустил конец веревки под мышками и завязал узел. Другой конец Димка размотал и перебросил через торчащую из стены балку. - Готово! - крикнул Димка и, подпрыгнув, вцепился в веревку. Когда он поджал ноги, его неудержимо потянуло вниз. - Давай! - азартно бросился помогать Колька. Вдвоем дело пошло веселее, и вскоре Лешкина голова показалась над краем колодца. Видно, подъем дался Лешке нелегко - он долго, тяжело дыша, сидел на земле. Потом зубами развязал узел, скинул веревку, поднял лохматую голову и вдруг весело оскалился: - Ну, и здоров же ты Пушок! В Лешкином тоне звучало добродушное восхищение. Все трое расхохотались, а Колька стал торопливо, взахлеб рассказывать: - Я тяну-тяну и никак, а Митяй ка-а-ак дернет... Так Перов стал не только "Перышком", "Пушком", но и солидным "Митяем", так Дима испытал самое прекрасное мгновение за свои школьные годы - он был горд и счастлив.

...Солнышко в детстве, конечно же, живое, оно - теплое, от него щекотно, жарко под щекой, а глаза никак не открыть, на них наступает пуховыми лапами странный зверь, и сон продолжает сниться вместе с солнцем...

Одно из окон было открыто настежь и из него тянуло свежим холодком, но майское солнце уже грело белые, потерявшие за зиму загар руки, высвечивало серую пудру пыли на черных столах, сверкало на никеле чертежных инструментов и, отражаясь от листов ватмана, заливало молочным воском молодые лица. Настроение у всех было отменное: до защиты дипломов - считанные дни, основное было позади, оставались мелкие доделки, защита, распределение и предстояло прощание с институтом, с годами студенчества. Дима Перов стоял за чертежной доской рядом с открытым окном, а за соседним столом томилась от безделья Галка Струтинская. Она то изгибалась, стоя на одной ноге, то ложилась на стол, то с серьезным видом пыталась что-то стереть в Димкиных чертежах, прыскала со смеху и постепенно будто пьянела от солнца и весеннего воздуха. Дима добродушно улыбался, потом хмурил белесые брови и грозно косился на Галку, а она, смеясь, отскакивала в сторону. Вскоре игра эта ей надоела, она затихла, раздумывая, что бы вытворить еще, и тут взгляд ее упал на подвешенный в окне горшок с пыльной чахлой геранью. Галка выпорхнула из аудитории и вернулась с бутылкой из-под молока, полной воды. Приставила стул к окну, влезла на него и стала поливать герань. Игра продолжалась, но мизансцена была иной: если раньше Дима высился над Галкой, то теперь она царила на своем пьедестале. Пытаясь заглянуть в горшок, она поставила ногу на подоконник, взялась за шпингалет, солнце светило сквозь колокол широкой, легкой юбки, ветерок раздувал ее, и Дима невольно залюбовался Галкой. Она почувствовала это, она знала это и, повернувшись в его сторону, сделала вид, что хочет облить его чертежи. Дима обошел вокруг доски, глядя снизу вверх, и неожиданно схватил ее за лодыжку, не давая спрыгнуть с подоконника. Она завизжала, уцепилась ему за шею и давай лить воду ему за шиворот, а он стащил ее со стула, прижал к себе и, спасая чертежи, развернулся спиной к окну. Галка беспорядочно махала бутылкой, вода сверкала гейзером в проеме, пока кто-то из студентов не крикнул: - Дураки! Там же люди... Галка и Димка замерли, еще прижимаясь друг к другу, потом развернулась к окну и осторожно выглянули на улицу. С высоты четырех этажей были незаметны упавшие брызги, прохожие торопились по своим делам и стояла разморенная долгим ожиданием очередь на автобус. К окну подошел Гришка Лагутин, внимательно изучил обстановку и выдал идею: - Надо закрыть окно и встать на подоконник, все равно снизу никто из-за отражения в стекле ничего не увидит, и поливай себе на здоровье из форточки. Игра продолжалась, но теперь она приняла массовый характер. По очереди кто-то влезал на подоконник, вставал вплотную к окну и смотрел вниз, как великан, у ног которого копошатся муравьичеловечки, и Дима Перов также испытал ощущение безнаказанного всевластного человека-невидимки. Забава была невинной, по-детски глупой и казалась совсем безобидной. Стоявшие внизу поначалу недоумевали, откуда среди ясного неба летят брызги, потом осознали, что, скорее всего, какой-нибудь мальчишка развлекается, только поди поймай этого хулигана, да и что с того, что поймаешь, тем более, что автобус вот-вот подойдет. Один из стоящих запрокинул голову и долго-долго ждал, когда же этот негодяй высунется из окна, чтобы хотя бы пригрозить ему пальцем, не подозревая, что Гришка Лагутин также терпеливо ждет, когда тот опустит голову, чтобы тут же выдать порцию воды. - Шея у тебя просто железная, из нержавеющей стали, но ничего, посмотрим кто кого, - злорадствовал Гришка. Соревнование "железной шеи" и Гришки могло затянуться надолго, но тут подошел автобус, очередь сбилась в кучу у его дверей, и Гришка методически, как мортира, залпами опустошил бутылку под ликующие крики товарищей. На противоположной стороне улицы, откуда отражение в стеклах не мешало разглядеть прилипших к окнам студентам, стоял милиционер. Он покачал головой и стал переходить улицу, направляясь к входу в институт. Игра закончилась. Ликование мгновенно стихло. - О, мама миа, - воскликнул Гришка, легко слетел с подоконника и принялся быстро собирать вещи. - Допрыгались, - спокойно, но громко сказал Николай Грачев. Только он да еще пара тихонь-отличниц не принимали участия в Гришкиной затее. - Сейчас явится милиция, всех перепишут, и все это учтут при распределении. - Ой, мне же отец голову оторвет, он из-за моего распределения так унижался, - неожиданно завизжала Галка Струтинская. Буквально только что Дима восхищался Галкой, сейчас же страх и ярость сделали ее лицо безобразным: расширились напряженно-бессмысленные глаза, багровыми пятнами пополз по шее румянец, лоб залоснился от проступившего пота. - Это ты, это ты все виноват, тюфяк, схватил меня за ногу, - зло накинулась она на Перова. - Кончай базарить, ноги делать надо, - Гришка Лагутин схватил свои чертежи и учебники и выбежал из аудитории. Бежать! Куда?! А куда бегут нашкодившие школьники? Перов протрусил, приотстав, по длинному коридору за остальными, постоял, отдуваясь, у окна в кафельном, санитарно пахнущем среди возбужденных вспотевших людей и вдруг ощутил стыд, даже не столько за себя одного, сколько за своих однокашников, за коллективную трусость. И Дима вернулся в аудиторию на свое место. Милиционер, действительно, явился, молча переписал фамилии всех присутствующих и ушел, как в воду канул, и больше об этом случае никто не поминал. Галка Струтинская пыталась несколько раз заигрывать с Димой, но натыкалась на его холодное молчание, а когда узнала, что Перова распределили в Коровино на подмосковный завод торговых автоматов, и совсем потеряла к нему интерес.

...Голым пяткам приятно от разогретого солнцем паркета и щекотно от морщинок дерева. - Дима-а-а!.. Обуйся, а то опять простудишься... Ласковый голос мамы разворачивает шлепки босых ног обратно, к кровати, надо сесть и надеть куда-то спрятавшиеся тапки, но голова тянется к подушке, и тело опять расслаблено погружается в сон, который Дима так и не успел досмотреть...

- В деревне-то все дома разные. Один побогаче да основательнее, другой и вовсе худой... И еще важно, кто как свой забор содержит, как миру свой лик выказывает, чем глаз свой тешит - рябиной ли, березой, а может, просто лопухами... Звание-то у вас чисто деревенское, Коровино, а все же городом числитесь. С деревни и спрос совсем другой, а ваш город словно тупыми ножницами стрижен. Домов много, а разных нет, есть вроде новые, но по виду уже старые, будто ношеные. Если в квартиру зайдешь, то тут ничего не скажешь - красиво люди живут, ковры и на полах, и на стенах, телевизор под белым вязаньем, правда, фотографий сродсвенников нету, а вот за дверью... Краска облупилась, лампочки побиты, стенки исцарапаны, одно слово - неметено, провинция... А ведь что такое дом? В доме жизнь твоя проистекает и кончается, в дом несешь хлеб свой заработанный, в доме хозяйка твоя хозяйничает, в доме детки малые растут, на тятьку равняются - раз тятька в подъезде плюется, значит, и им можно... А за порогом дом твой не кончается - там отечество наше... Старик давно уже присел на скамейку около заводского общежития, помолчал из вежливости некоторое время и завел свой разговор, словно они с Дмитрием - давние знакомые. Сам он приехал с Севера, с Онежского озера, где жить ему после смерти жены стало совсем невмоготу - одному, в большой, рассчитанной на многодетную семью пятистенке. Дом был сложен еще дедом и отцом старика и, несмотря на то, что от времени, солнца и дождей стал жемчужносерым, оставался крепким и основательным. В деревне насчитывалось девять дворов, но никто в них не жил, разве что на короткое время летнего отпуска селились заезжие городские туристы. Старику было до боли жалко покидать свой дом, просто бросить его и все тут, но что делать, приехал к своей дочке, которая с мужем забралась в этот подмосковный городок, и вот старик незлобно разбирал коровинское житье, понимая молчание Дмитрия, как согласие с его словами. Дмитрий молчал. Молчал потому, что возразить по сути было нечего, потому, что поведанная невеселая история совпадала с подавленным настроением Дмитрия, который сам тосковал по дому, и еще потому, что для него, как и для старика, здешняя жизнь была чужой, неласковой. Второй год работал Дмитрий на Коровинском заводе торговых автоматов. Похоже, что-то кто-то видел за рубежом, как под мелодичный звон монет выскакивают из автоматов сигареты, зажигалки, бутылочки с водой, банки с пивом, газеты - отчего же не перенять хорошее? Переняли, но на свой лад - сконструировали автомат, из которого можно за полтинник получить порцию подсолнечного масла в собственную посуду. Забыли, правда, что такой автомат надо кому-то ежедневно заправлять и потери масла при этом неизбежны, не учли, что иной неловкий покупатель может и не справиться с золотистой тягучей струей, а разлитое масло - кормушка для мух, не предусмотрели, что посуда у покупателя чаще всего нестерильна, и многое другое было неразумно, но зато в полном соответствии с нашим укладом... и завод по производству таких автоматов украсил коровинский индустриальный пейзаж. Дмитрий Перов работал сменным мастером на сборочном участке. Над воротами цеха вмсел плакат: "Коровинцы! Дадим отличную продукцию!" Призыв явно звал коровинцев в никуда: их продукция изначально резко отличалась от мировой. Рваный от частых перебоев с комплектующими ритм сборочного конвейера, замедленный в первых числах каждого квартала и заметно ускоряющийся к концу его, определял и ритм жизни Перова. По вечерам он возвращался в комнату заводского общежития, которую ему выделили как молодому специалисту, а по пятницам он уезжал в Москву, к матери. Слушая старика с Онежского озера, Дмитрий почувствовал, как ему обрыдли стены общежития, как надоела заводская столовая с ее однообразным меню: рассольник, котлеты с перловкой, компот, сильно ощутил, как ему одиноко и неуютно. - А я-то вас ищу, Дмитрий Палыч, здравствуйте, - к скамейке подошел Вениамин Клюев, бригадир электриков. Он протянул руку Дмитрию и скосил желтые, как у рыси, веселые глаза на старика. Можно, зайдем к вам на минуточку? В комнате Клюев разъяснил ситуацию: у его знакомой день рождения, она попросила, чтобы Вениамин прихватил с собой кого-нибудь для ее подружки, может, Дмитрий Палыч выручит? Дмитрий покраснел, стал было отказываться, но открыл шкаф, вытащил костюм и переоделся. Когда он был готов, Вениамин подсказал: надо бы купить подарок. Они решили, что духи и цветы лучше всего, и разделили свои обязанности: Перов пошел в универмаг за духами, а Клюев исчез за цветами. Дмитрий купил "Красную Москву" и долго ждал Вениамина на остановке автобуса. Тот появился с букетом нарванных где-то золотых шаров, а когда они втиснулись в автобус, Дмитрий понял, что Клюев успел еще и перехватить стаканчик. Перед дверьми, из-за которых доносилась музыка, Клюев отдал Перову цветы и отобрал у него духи. - Так лучше будет, - подмигнул он Дмитрию желтым глазом, задержал дыхание и позвонил в дверь. Они опоздали к началу застолья, веселье уже было в разгаре, Дмитрий не успел даже толком освоиться, как начались танцы. Танцевали, как принять было в Коровино, толпой, но каждый сам по себе, молча и сосредоточенно. Дмитрию вскоре стало жарко, и он вышел на балкон. - Вот только попробуй, коснись, - зло сказала ему, не оборачиваясь, стоящая у перил высокая блондинка. - Извините, - пробормотал Дмитрий и собрался ретироваться, как блондинка резко повернулась, сердито сверкнула синими глазищами и тут же расхохоталась. - Ой, обознатушки-перепрятушки, - сказала она. - Меня зовут Алена Быкова. А вас?

...Управлять своим телом было очень легко: напряглись послушные мышцы предплечья - и плавный разворот направо, мимо

люстры с белыми колпаками плафонов, в которых, как в стеклянных

гнездах, торчали невидимые снизу прозрачные баллоны электрических лампочек. Дмитрий уже ощутил свою власть над скоростью, которая зависела только от его желания, и радостно засмеявшись, по крутой дуге вылетел в открытое настежь окно...

Дверь открыла Алена. Она мельком взглянула на Дмитрия, сердито нахмурилась и тихим, напряженным голосом сказала: - Ну, чего столбом стал? Проходи... Она схватила Дмитрия за руку, затащила в переднюю, хлопнула входной дверью и подтолкнула в спину: - Смелей, не съедят тебя, бедненького... В большой светлой гостиной стоял длинный стол, окруженный стульями с высокими спинками. Вдоль стены - полированная горка с хрустальной посудой, на отдельном столике-шкафчике красного дерева - телевизор. Перед телевизором в мягком кресле сидел хозяин. - Папа, познакомься, это Перов Дмитрий Павлович, - официально представила Алена Дмитрия и ушла в другую комнату. Хозяин, не отрываясь от экрана, кивнул крупной головой: - Садись. Дмитрий растерянно потоптался на месте. Его выручила полная женщина в фартуке, выглянувшая с кухни: - Ой, Дима, да что же ты стоишь, проходи, садись, не стесняйся. Сеня, а ты оделся бы. - Ничего, ничего... - пробормотал Дмитрий, протиснулся, чтобы не беспокоить хозяина, вдоль стены и сел в соседнее кресло. Показывали "Международную панораму". На экране полицейские в белых шлемах и черных кожаных куртках, загораживались прозрачными пластиковыми щитами, теснили толпу длинноволосых молодых людей. - Нет, ты посмотри, посмотри, что творится, - хозяин неодобрительно покривился. - Всяк по-своему жить хочет, всего намешано - и за и против. Эх, молодежь, молодежь... Ну, ладно, это у них там, так ведь и тут... Хозяин махнул рукой, встал, выключил телевизор и повернулся к гостю: - Давай знакомиться. Енисей Сергеевич. А ты, значит, Дмитрий. Рассказывай, чем в этой жизни занимаешься, как в Коровино попал. Дима поведал о себе, ответил на точные, деловые вопросы Енисея Сергеевича, подробно рассказал о своей работе. - Да... - задумался Енисей Сергеевич, - надо что-то делать... - Что-то надо предпринять... - неожиданно для Дмитрия звонко пропел он. - А вот что! - озаренно улыбнулся он - Давай-ка перекусим это дело. - Ма-а-ать... - протяжно позвал он. - Мужики у тебя не кормлены, а голодный мужик - не работник. Ты уж извини, Дмитрий, мы тебя на кухне примем, по-свойски... Кухня оказалась просторнее, чем Димина комната в общежитии. На столе нежно розовели ломтики балыка, белели упругие куски осетрины, торчал зеленый венчик укропа, как группа экзотических деревцев, проросших на горке салата, в хрустальной плошке громоздились янтарные шарики красной икры, блестели выпуклые шляпки соленых грибочков... После закусок, наваристого борща с салом, отменных котлет с нежно-желтым пюре пили чай с вареньем и пирожными. Енисей Сергеевич много говорил, вспоминал молодость, как он со своей будущей женой, Анной Ивановной, познакомился в небольшом городке Тотьма Вологодской области, объяснив попутно, что название Тотьма произошло от сказанного каким-то князем определения города "то - тьма", и при этом на Анну Ивановну показал - то тьма, и как он вверх постепенно поднимался, занимая каждый раз более высокую должность после предыдущей, пока не стал, наконец, председателем Коровинского райисполкома. - Про меня говорят, что Быков для Коровина, как бык для стада. Ведь говорят, а Дмитрий? Перов сидел, совершенно раслабившись, восторженно улыбался, и было ему уютно на этой чистой, вкусно пахнущей кухне, тем более, что потянувшаяся за чайником Алена прислонилась к нему теплым боком, но не отстранилась, а закинула руку, обняв Дмитрия за плечи. Енисей Сергеевич подпер руками голову, навалившись локтями на стол, и подмигнул Анне Ивановне: - Соображаешь, к чему дело идет? Алена убрала руку, но не отодвинулась от Дмитрия и ворчливо заканючила: - Па, ну, я же просила тебя фен достать. Их на Делегатскую завезли, тридцать штук. Я точно знаю. Вон Катька укладывается, просто отпад, ей можно, а мне нет что ли? Да?! Ну, почему другим все можно, а мне нельзя? Только из-за того, что Катька - дочь прокурора, да? Па, чего тебе стоит, прошу ведь, а? - Отстань от отца. Все время чего-то просишь, - сказала Анна Ивановна. - Сень, может и вправду вещь хорошая? - Конечно, хорошая, просто необходимая, - горячо заговорила Алена. - У нас таких не делают. Там насадки разные, удобно, прелесть. Ну, па... - Да, это тебе не автомат для подсолнечного масла, этого у нас не могут, верно. Надо бы съездить, у них поучиться. Или лучше вас вот послать, а? Молодым везде у нас дорога, не так ли, мать? Хорошо, будет тебе фен с Делегатской. Быков неожиданно очень внимательно, изучающе рассмотрел Диму.

...Можно было неподвижно парить над улицами спящего в предрассветной дымке города, но Дмитрий поднимался все выше вместе с солнцем, пока земля не стала плавно изгибаться, отраженно засветившись на горизонте застывшей рябью далекого моря. Из черной бездны дохнуло холодом космоса, и Дмитрию стало смертельно одиноко и страшно...

Утреннее нежаркое солнце просвечивало сквозь листву, в тени еще хранилась ночная свежесть, а в конце аллеи парка культуры и отдыха "Сокольники" высился золотой купол главного павильона международной выставки торгового оборудования. В павильоне негромко играла эстрадная музыка, сияли лампы разноцветных подсветок, стенды с экспонатами были украшены яркими плакатами и фотографиями. Дмитрий уже привычно протер выставочные образцы коровинских торговых автоматов, разложил проспекты, расставил стулья в задней комнате - сегодня должны были состояться переговоры о продукции "мейд ин Коровино" с фирмой, которая собиралась стать агентом по запродажам советского торгового оборудования в странах Юго-Восточной Азии. Если три года назад Дмитрий был всего лишь сменным мастером на сборочном участке Коровинского завода, то теперь работал во внешнеторговом объединении старшим инженером или, как значилось в его визитной карточке, "сеньором инженером". Стать "сеньором" Дмитрию помогли судьба и счастливое стечение обстоятельств. Когда из Минвнешторга пришел запрос на специалиста по торговому оборудованию, выбор пал на Дмитрия Павловича Перова. Причин для этого было несколько: Перов действительно был специалистом с высшим образованием, он был москвичом и зятем Енисея Сергеевича Быкова. Свадьбу для дочери Енисей Сергеевич справил знатную, шумную - в Коровинском доме культуры, дал молодым денег на кооператив. Дима и Алена жили теперь в однокомнатной квартире на восьмом этаже в одной из белых башен нового района Москвы. Протирать экспонаты, раскладывать проспекты и прибираться на стенде не входило в обязанности "сеньора" Перова, но он делал это вместо Вениамина Клюева, который приехал из Коровино на выставку, как специалист, отвечающий за работу автоматов, но с утра до вечера мотался с Аленой по московским магазинам. В десять часов на стенде появился Борис Иванович Коваленко, директор фирмы, на которой работал Перов. Короткая стрижка, пепельная седина, добродушная, сразу располагающая к себе улыбка, неброский, но из дорогого, добротного материала хорошо сшитый костюм, слегка сутулая фигура, как бы стесняющаяся своей силы, позолоченные часы с браслетом, красивая зажигалка, очки в тонкой модной оправе - от Бориса Ивановича веяло уверенностью, спокойствием, надежностью. Он, действительно, был физически крепок, хотя его и комиссовали перед самым окончанием войны по случаю контузии. Лихой летчик - капитан, не представляющий себе жизни без неба, оказался не у дел, его мучили отчаянные головные боли, и Борис Иванович попал в "пике". Спасла его любовь. Будущая жена не только выходила Бориса Ивановича, разыскав чудотворные народные средства и научившись успокоительным массажам, она помогла ему окончить Бауманское училище и Академию внешней торговли. Борис Иванович уже дважды выезжал в длительные зарубежные командировки - сначала в одну из арабских стран, потом в Чехословакию и сейчас оформлялся в Англию. Эта командировка должна была стать последней для Коваленко перед заслуженным отдыхом. Международная выставка торгового оборудования в Сокольниках не представляла особого интереса для Бориса Ивановича - он понимал, что коровинские автоматы, хотя и модернизированы, но не могут претендовать на успех и соперничать с западными аналогами. Но подвернулся пронырливый, хитроглазый фирмач, умеющий делать деньги и только деньги, который предложил кооперацию - оснащать наши автоматы переходными электроустройствами, размещая заказы на эти устройства у себя в стране. Открывались перспективы поставок такой продукции в другие страны региона, и сделка становилась выгодной для обеих сторон. Кроме того, Борис Иванович с удовольствием приходил на выставку - все-таки просвет в ежедневном потоке телексов, телеграмм, писем, звонков и переговоров. Дмитрий уважал своего директора - Борис Иванович всегда участливо выслушивал Дмитрия и не скупился на мелкие сувениры вроде шариковых авторучек и разовых зажигалок. Дмитрий предложил Борису Ивановичу минеральной воды из холодильника, и они присели за стол в переговорной. Директор потягивал воду, курил, обсуждал с Перовым результаты вчерашней встречи с фирмачом, а сам думал вот о чем. Хороший знакомый Бориса Ивановича, от которого зависела командировка в Англию, поделился по-дружески с ним своей проблемой - ему нужно было представить руководству несколько кандидатур, желающих перейти из внешней торговли во внутреннюю. - Мудрят там что-то, - сказал знакомый Бориса Ивановича и поднял брови вверх, намекая, где "мудрят", и вздохнул тяжело - но указание есть, куда денешься? Или же придется рапортовать, что желающих нет, на что мне тут же и скажут, что плохо искал. Борис Иванович подумал о Перове - а вдруг согласится? Начал он свой разговор издалека - сказал, что пора Дмитрию готовиться в краткосрочную командировку заграницу. Правда, при этом выяснилось, что до выезда еще очень далеко - нет у Перова высшего внешнеторгового образования, а только курсы оперативных работников, что язык он изучал немецкий, а надо бы английский - вот и получалось, что ждать еще лет пять, не меньше. Борис Иванович твердо обещал посодействовать в поступлении в Академию внешней торговли и вдруг, как бы озаренный счастливой идеей, предложил Дмитрию использовать редкий шанс - перейти в другое ведомство, где его примут с распростертыми объятиями, при этом можно учиться на ечернем отделении академии. Такое предложение показалось Дмитрию очень неожиданным, и, если бы он сразу отказался, на этом дело и кончилось бы, но Борис Иванович попросил не торопиться с ответом, а посоветоваться с женой. Вечером Алена с Клюевым, набегавшись по магазинам, намаявшись в очередях и распаленно завидуя всем, стоящим по ту сторону прилавка, уговорили Дмитрия.

...Синева небес отражалась в бирюзе моря, рассекая форштевнем барашки волн, из залива выходил корабль, крестьянин в тени белого дома под красной черепицей плел из длинных прутьев вершу для рыбы, и никто не заметил крутого падения потерявшего власть над полетом...

Тяжелое послеобеденное солнце лило свой желтый густеющий свет сквозь проем неплотно сдернутых штор, неярко сияя на лакированной пленке пола, затаясь в густом ворсе небольшого коврика, ласково греясь на розовой коже тела. Дмитрий спал на боку, неловко зарывшись лицом в подушку: а Алена лежала, раскинувшись, и, лениво улыбаясь, смотрела в потолок. Она всегда думала о чем-то своем. Когда ее спрашивали она поднимала синие глазищи и молча, удивленно и сердито пожимала плечами. Она могла неожиданно разреветься в разгар веселья или быть радостно-жестокой, не замечая происходящей рядом трагедии. Она казалась загадкой, хотя тайны на самом деле никакой не было. Просто она постоянно грезила. Если она видела красивое платье, то представляла себе, как бы она в нем выглядела, если ей что-то было по вкусу, клубника, например, она наедалась ею до отвала, до полного пресыщения, если она встречала симпатичного парня, ей хотелось, чтобы он уделял все свое внимание ей и только ей. Отсюда и буйная радость, когда желанное платье становилось ее собственностью, отсюда и гнев, и ревность, если ею не восхищались. А на тех, у кого не было такой стройной фигуры, как у нее, такой белозубой улыбки, как у нее, такой роскошной косы, как у нее, она смотрела с равнодушным сожалением. Единственный, кому она, пускай ерепенясь, но подчинялась, был Венька Клюев. Если другие парни стеснялись и млели от Алениной красоты, то Венька был бесцеремонным и нахальным. От его приставаний Алена зло отмахивалась, яростно колотила его, когда он распускал руки, но при этом панически боялась его рысьих глаз, веселого оскала, верила, что он при случае может прибить насмерть. Тогда, на дне рождения у Катьки Поповой, дочки коровинского прокурора, у нее испортилось настроение, потому что сначала было скучно, потом пришел сильно опоздавший Венька Клюев с каким-то неуклюжим толстым блондином и подарил Поповой духи "Красная Москва", чего он отродясь не делал, и поэтому Алена ушла на балкон, внутренне ожидая, что Клюев все-таки явится. На балконе Алена, почувствовав спиной чье-то присутствие, злорадно сказала: - Вот только попробуй, коснись, - и обернулась. Перед ней стоял растерянный Дмитрий Перов. Мгновения было достаточно, чтобы у Алены созрел план мести Клюеву. Она не только танцевала весь вечер с Перовым, но и попросила Дмитрия проводить ее. Вениамин снисходительно отнесся к этому, считая, что инженер должен получить хоть какую-то компенсацию подаренные духи. Потом случилось так, что Клюев перешел работать в отдел снабжения завода и пропадал в командировках. Алена виделась несколько раз с Дмитрием и даже рассказала о нем отцу. Енисей Сергеевич сразу оценил возможные перспективы московского залетного гостя и, искренне заботясь о будущем дочери, нарисовал ей заманчивую картинку жизни сначала в Москве, а потом заграницей, поскольку пришла заявка из Минвнешторга на специалиста по торговому оборудованию, и осторожно посоветовал Алене присмотреться к Перову. Далее все складывалось в соответствии с планами Енисея Сергеевича: Дмитрий и Алена поженились, купили однокомнатную кооперативную квартиру в новом районе Москвы, и Алена зажила в ожидании новых подарков судьбы. Однако судьба что-то не торопилась. Время от времени в Москве появлялся Клюев и гостил на правах старого знакомого у Перовых. В каждый свой приезд Вениамин приглашал их в ресторан и не скупился на подарки Алене. Она ждала его появления, как праздника, ей претило постоянно ограничивать себя скромной Диминой и еще более скромной своей зарплатой - Алена устроилась секретарем соседнего ЖЭКа: и близко от дома, и отсиживать от звонка до звонка необязательно. Переход Дмитрия на новую работу Алена восприняла как возможность поправить свое материальное благополучие - ее не волновало, что Дмитрий вместо вечерней учебы в Академии Минвнешторга и обещанных, но позабытых заграничных перспектив стал скромным заместителем директора мебельного магазина. И действительно, в доме вскоре появился достаток. Алена, неожиданно для окружающих и даже для самой себя, стала деловой и энергичной - она быстро завела нужные знакомства, покупала, брала в долг, перепродавала, но уже с выгодой. Дмитрия в свои дела она не посвящала. Сегодня, после обильного воскресного обеда, они завалились отдохнуть, Дмитрий сразу же уснул, а Алена лежала и глядела в потолок. Откинула простыню и стала оглаживать себя. Она здорово раздалась в последнее время, платья трещали на ней, но память ее упорно хранила былую стройность фигуры. Алена была уверена, что никогда не растолстеет и, не сдерживаясь, уплетала пироги, пирожные, торты. И, как всегда, до отвала. Нежась в лучах вечернего солнца, Алена вспомнила выпускной вечер после окончания техникума, как у нее кружилась голова после выпитого шампанского и безудержного веселья, как они гуляли до рассвета, а потом всей гурьбой пошли купаться. И как Венька властно и грубо овладел ею, как ей было больно и страшно, страшно от немигающих Венькиных рысьих глаз и его сильных, как клещи, рук, и ей захотелось снова испытать этот страх, эту звериную власть мужчины, жаждущего ее тела, захотелось так сильно, что Алена ласково провела ладонью по Диминой спине. Дмитрий замер на мгновенье во сне, потом шумно вздохнул и зарылся лицом еще глубже в подушку.

...С верхушек волн летела пена и змеями бежала по горбам валов. Ревело багровое от натуги пространство, и желтое, слепое, разъяренное око солнца плавилось над горизонтом. Смертельная усталость от борьбы с равнодушной стихией парализовала волю и тело, сомкнулись воды над головой, и Дмитрий ощутил сперва благодатность сразу наступившей тишины, а потом холодное касание манящей темной глубины...

Уплыли чередой назад, к Москве, столбы вокзального перрона, вагон пересчитал колесами переплетения железнодорожных путей, протянулась глухая стена пакгауза с зияющим провалом ворот, поднялись откосы, пересеченные протоптанными тропинками, мелькнул аккуратно выложенный из беленых известью камешков лозунг "Счастливого пути!", и казалось вот-вот поезд вырвется из частокола городских построек в открытое настежь пространство, но еще долгое время к окну вагона подступали то щербатые плиты бетонной ограды какого-то завода, то скученные вокруг железнодорожных станций дома. Дмитрий Перов безучастно смотрел в одну точку, и его обмякшее тело, казалось, слилось с покачивающимся вагоном и мелко вздрагивало вместе с ним на стыках рельсов. Ряды темно-желтых, будто залитых подсолнечным маслом, лакированных скамеек, обращенных друг к другу, поначалу были плотно забиты пестрой толпой едущих за город, но постепенно вагон совсем опустел, и Дмитрий, как бы очнувшись, тоже вышел на окруженную березняком платформу. Электропоезд, зашипев, сомкнул створки зеленых дверей, коротко гуднул и скрылся за поворотом. Дмитрий, поколебавшись мгновение, пошел по плитам перрона по ходу поезда, спустился по короткому маршу бетонной лестницы на насыпь и перешел, перешагивая через тускло блестевшие полоски рельсов, на другую сторону, которая казалась лесистее. Но березняк быстро кончился, почти сразу за ним пристроился дачный поселок, и Перов миновал его по глинистой полуразъезженной дороге, которая длинным изгибом взбиралась на небольшой холм. С высоты его открылось широкое холстяное поле полегших овсов и темная полоса леса на горизонте. Пахнущий пылью пространства, разогретой землей и вянущей травой воздух был недвижен, и тишина небес звенела стрекотом кузнечиков и пением затерянного в высоте жаворонка. Наконец, поле кончилось, и Дмитрий свернул с дороги, запетлявшей по поросшей свежезеленым подлеском опушке, в глубь леса. В густом глухом ельнике он встал на колени, подполз под стелющиеся развесистые лапы, лег спиной на сухую хвою и закрыл глаза. Все. Картины прошлого и нереального бессвязно возникали и исчезали в его воображении, он следил за ними в воспаленно-тупым напряжением вконец измотанного человека. Ему казалось, что влажный песок прилип к ладоням, локтям, коленям, и сколько он не отряхивался, все равно у него оставалось ощущение шероховатых, въевшихся в кожу кристалликов... ...Дмитрий сидел на корточках на дне бетонного колодца, а сверху, в голубом кольце, свешивались головы Лешки Крутова и Кольки Грибанова. "Ну, и здоров же ты, Митяй! Кто же теперь тебя вытащит? И как тебя угораздило?" Ошибка, подумал Дмитрий, это Лешка Крутов должен сидеть здесь, неправильно это. А бельевая веревка все туже врезалась Дмитрию под мышками. "Все правильно, правильно", - визжала белыми от страха губами Галка Струтинская, почему-то оказавшаяся в туалете среди вспотевших, с бегающими глазами молодых людей. "Унижаться надо, обязательно надо, так меня отец учил, он сам унижался, он умеет унижаться и всем надо уметь." А Дмитрий налил полную бутылку воды, по длинному коридору добежал до чертежного зала, распахнул окно, взобрался на подоконник, и, сверкая на солнце, медленно полетели вниз водяные брызги, отскакивая мячиками от серого асфальта, и очередь на автобус, истомленная жарой, смеясь, жадно ловила оседающий водопад, и это была радость, общая радость, и милиционер, добродушно улыбаясь, снял фуражку и вытер платком вспотевшую шею. Железной шее тоже нужен отдых, подумал Дмитрий. "А ты приезжай ко мне на Большое Онего, вздохнешь, все равно дом пустой, никто не живет", - добродушно приглашал старик с Онежского озера. Он стоял с пустой бутылкой в конце сборочного конвейера и ждал, когда готовый автомат для разлива подсолнечного масла подойдет к нему, а Дмитрий торопился закрепить заднюю стенку автомата, потому что кончался квартал и горел план, но Венька Клюев оттащил Дмитрия за рукав, и они долго поднимались вверх по лестнице. На двери, обитой черным дерматином, висела табличка: ЕНИСЕЙ СЕРГЕЕВИЧ БЫКОВ. Венька встряхнул в руке золотые шары, достал из внутреннего кармана духи "Красная Москва", вспрыснул духами цветы, подмигнул веселым желтым глазом Дмитрию, сделал глоток из флакона и, выдыхая, прошептал: "Так лучше будет". "А ты знаешь, почему меня Енисеем назвали? Родитель у меня раскулаченный, в Сибири лес валил, это он потом в Тотьму перебрался." Енисей Сергеевич ловко подцепил рукой кусок балыка, отправил его в рот, а сам стал подталкивать Алену к Дмитрию, а она привалилась к нему теплым боком. "Горько," - негромко сказал Енисей Сергеевич, остро разглядывая Дмитрия. "Сладко, Дима, сладко, давай я тебя буду звать Фердинанд," - оглаживая себя, потянулась Алена, - и почему ты меня никогда не ударишь, вот других жен мужья бьют, любят, значит." "Да ты не сомневайся, Дмитрий Палыч," - оскалился Венька Клюев, - "вдарить я мастак." Дмитрий разжал кулаки и хотел перешагнуть через белую веревочку, ограждающую экспортные экспонаты на международной выставке торгового оборудования, но его не пустил директор Борис Иванович Коваленко. "Ну-ка, покажи язык. Сам видишь, что немецкий, а нужен английский." И Борис Иванович, оглянувшись, сунул Дмитрию в руку красивую шариковую авторучку, и Дмитрий Палыч стал подписывать очень много разных бумаг, которые ему подсовывали тянущиеся со всех сторон руки, те же руки подкладывали не надписанные безликие конверты, и Дмитрий Палыч складывал их в ящик стола, те же руки зааплодировали и преподнесли цветастую чашку с золотистой надписью, пока чей-то голос торжественно не объявил: "Ага! Попался, голубчик. Следствие ведется, следствие! И вот она повесточка. Распишитесь. Вот здесь." За что?! - закричал Дмитрий, но никто не ответил, вопрос так и остался без ответа. Все ушли от ответа, возмутился Дмитрий, получается какая-то всеобщая безответственность, почему же отвечать должен один я?.. Что же теперь будет?.. Нелогично, вяло подумал Дмитрий, откуда взялось это "будет", если уже ничего не будет, нет будущего, все бессмысленно... А может просто уйти? В смерть. Уходят же другие. И я уйду. Как это просто - уйти - и все. Все. В лесу раскрылись ночные цветы, и рыбы спали в темной воде, только в поле стояло одинокое дерево. Дмитрий лежал, поджав колени под подбородок, под широкими лапами старой ели так долго, что постепенно совсем утратил ощущение собственного тела, которое стало частью земли, частью природы. Дмитрий слышал, как растет трава и оседает ночная роса, как вытягивают подземные воды корни деревьев. Хохотнул филин, схвативший добычу, шумно засопел и завозился в кустах еж, ветер взъерошил верхушки деревьев, и застонали, заскрипели стволы, осыпались ягоды и шишки и посеяли свои семена. Лес стоял, подняв вверх руки-ветви, и ждал восхода. В глубине космоса рождались и гасли звезды, их свет, пролетев сквозь бездну пространства, через тысячи лет достигал Земли, где каждое существо и растение росло, цвело и продолжало свой род мгновение за мгновением. Природа жаждала жизни, боролась за жизнь и вселенски равнодушна была к смерти Дмитрия, который сам отказался от дара жизни, лес хоронил его в своих недрах и тело его скоро станет добычей червей, насекомых, птиц и зверей. Дмитрию стало невыносимо, он выбрался из-под ели и побежал, натыкаясь на ветки, попадая лицом в паутину, проваливаясь в чавкающие бочажки, но лес не отпускал его, чернея оврагами, выстраиваясь то редким осинником, то плотным ельником, то зарослями орешника. Дмитрий устал, смертельно устал и шел, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Огонь костра, заплясавший в черном сумраке, не вызвал у Дмитрия каких-либо эмоций. Он вышел на поляну с двумя палатками и сел у огня. - Эй, парень, ты откуда? - склонилась сбоку к Дмитрию рыжая борода. - Не тронь, человека, видно, и так досталось бедолаге. Чьи-то руки накрыли одеялом трясущегося от холода Дмитрия, поставили ему в ладони большую эмалированную кружку с обжигающим терпким чаем, и он, постепенно оттаивая, заворожено смотрел на пляску огня. Люди в куртках, свитерах и джинсах ходили вокруг костра, отбрасывая гигантские тени на отступивший в темноту лес, смеялись, пели песни и читали стихи:

...Шаги в ночи звучат несмело,

глазам и шорохам темно,

но в темном воздухе висело

оранжевое окно.

И нет на нем креста из рамки

сияет настежь, медоносно,

как потайная дверка в космос,

оранжевая ранка.

Из мрака тихо возникают

и осторожно замирают

продрогшие отчаянцы,

что по ночи шатаются.

стоят, закинув головы,

их много в темноте

пускай не гаснут окна

на черной высоте...

А Дима вспомнил почему-то Енисея Сергеевича, который в минуту откровенности искренне позавидовал Дмитрию: "мне бы твои годы, зятюшка", а потом старика с Онежского озера, ласково рассуждающего: "хошь, не хошь, а помирать придется, только с предками покойнее рядом лежать, да чтоб внуки твои на могилку к тебе бегали, яичком крашеным поминали - вот она и радость, Господи..." Ночь постепенно пошла на убыль. Серым пеплом покрылись угли догорающего костра. Серели предрассветные сумерки, но с каждой минутой все ярче становились краски лесной поляны с палатками. Все давно спали, лишь у погасшего кострища сидели Дмитрий и один из туристов, Валерий. Дмитрий неожиданно расплакался. Судорожно, взахлеб. Валерий, дождавшись пока Дмитрий немного успокоился, спросил: - Что стряслось? - За... За-блу-ди-лся... - всхлипывая, сказал Перов и бессвязно начал рассказывать Валерию про себя. - История, - сочувственно покачал головой Валерий, когда Дмитрий затих. - За жизнь бороться надо. Это точно. Драться. Три года назад мы по верховьям Лены ходили, а неожиданно паводок начался, ледники подтаяли. Переходили залом из бревен. Течение быстрое, тугое. У Седого сын поскользнулся, его под залом затянуло. Седой сына за руку держал, пока мы с Гогой не помогли ему. На берегу , как вытащили, часа полтора откачивали - холодный и все тут. Очнулся-таки, но жить не захотел. Сдался. А Седой его все уговаривал, потерпи, сынок, потерпи до завтра... Солнце поднялось, лес дождался восхода, рассвет разбудил птиц, и они запели, тепло сморило Дмитрия, и он уснул, набираясь сил.