"Адская рулетка" - читать интересную книгу автора (Влодавец Леонид)ПРИШЕЛЕЦНесколько минут я слышал только гудение телевизора и глухое отдаленное дыхание. Потом послышался гулкий и громкий кашель. Несколько раз шлепнули по линолеуму пятки. Потом со стола долетел писк трубки, кто говорил — было не разобрать, но слова слышались отчетливо: — Лопухин, отзовитесь, возьмите трубку! — Кто пишшит? — спросил невидимый мне пришелец. Значит — свой, не из космоса. Я его не видел, и он меня не видел, но если человек говорит «пищит» через два «ш», это свой. Свой-то он свой, а вот высовываться что-то не хотелось. Свой, да еще с похмелья, это тоже не подарок. — Кто пишшит-то? — повторил незнакомец. — Отзовись! Он зашлепал босиком к пульту. Трубка все еще взывала, «пишшала». — Зело хитро, — сам себе под нос пробормотал пришелец. — Какова диковина! Костяная, поди, а говорит! Эй, карла, вылазь оттудова! Он щелкнул по трубке ногтем. Трубка притихла. — Не таись, ведаю, что тут ты… Вылазь пред светлы очи! Ну! Незнакомец, должно быть, привык, чтоб ему подчинялись, уж очень громко орал. — Кто у телефона? — пискнула трубка. — У какого Агафона? — удивился пришелец. — Нет тут Агафона! С государем говоришь, холоп! Вылазь, как сказано! — С каким государем? — Нешто не ведаешь?! Всея Руси великим государем Петром Алексеевичем! «Точно! — сообразил я. — Рожа-то его в телевизоре мне какой-то знакомой показалась… Только он молодой больно… Тут свихнешься!» — Ваше величество, — сказали в трубке, — не погубите, только извольте говорить в трубку, вас плохо слышно… — Это меня-то плохо слышно?! Ну так я те уши-то батогами прочищу! Он вот-вот мог шарахнуть по трубке кулаком и расколотить ее. Тогда бы я был отрезан от внешнего мира. Я рискнул и выскочил. — А-а-а! — заорал человек, назвавшийся царем. — Вот ты где, охальник! Я-то думал, что он и вправду здоровый, как шкаф. А он, представляете себе, обычный фитиль худосочный, только длинный, под два метра. Кулаки здоровые, но не накачанный парень. Таких я и раньше вырубал. К тому же на нем была рубаха до пят, как женская, с ней как с парашютом прыгать можно. Только он махнул, я его цап за руку — и за спину ее. Локотком надавил на сустав, не попрыгаешь! Завалил его на пол и подвернувшимся обрывком провода стал вязать руки. Ругался он классно, теперь так не умеют! — Ноздри рвать, огнем жечь буду-у, на царя руку поднял, лиходей! — Спокойно, Петя, не дрыгайся, — уговаривал я, — не выступай! Все понимаю, только когда пьешь, закусывать надо… — Смерд вонючий! Милославскими подослан? Под корень вас! Кто таков? — Лопухин моя фамилия, — отвечал я, — Василий Васильевич. Он перестал вырываться и спросил заинтересованно: — Родней, значит, мне доводишься, свояком? Дуська моя кем тебе приходится? В истории я что-то был не силен. Кто такая Дуська? Но на всякий случай сказал: — Троюродной племянницей четвероюродной сестры. — Так ты еще и на свояка руку поднял?! — опять взъярился он и завертелся. Но я крепко сидел на нем верхом, а руки у него были хорошо завязаны. Подождав, пока он утихомирится и перестанет грызть линолеум, я спросил: — Вот что, Петро, я, конечно, очень извиняюсь, но ты так придуриваешься или в самодеятельности научился? Неужели я такой дурак, что поверю, будто ты из семнадцатого века сюда попал? В каком веке жил Петр I, я, честно скажу, тогда еще не знал. Помнил только, что Полтавская битва была в 1709 году. «Должно быть, это семнадцатый век?» — так подумалось. — Века-века, — передразнил он ворчливо, — царь я истинно! — Ну да! — ухмыльнулся я. — Бреши! — Царь я! — рванулся он, но обмяк, понимая, что не выкрутится. — Два брата нас, Ванька да я. Царствуем мы… А Сонька правит. Ванька — дурак, хоть и старше, а Сонька — прелюбодейница, с Васькой Голицыным спуталась, Милославских повсюду тычет, меня с матушкой из Москвы в село согнала, убивцев вот подсылает… Мне даже показалось, что он сейчас заревет — уже голос дрожал. Что-то я такое припомнил и про Ваньку, и про Соньку… Мы ведь когда-то «Петра I» в школе проходили. И в седьмом классе вроде изучали, на истории. — Режь! Режь, убивец! — взвыл Петр неистово. — Бысть тебе во геенне огненной, на царя руку поднимаешь! — Да брось ты, на хрена мне тебя резать… — Мне даже неудобно стало. — Ты хоть вокруг себя поглядел? Неужели все это на Грановитую палату похоже, или что там у вас? — Голова трещит, боярин, — пробормотал он, — всю ночь в бочке проспал, чуть не задохся… — Да твоя ночь триста лет тому назад прошла! — буркнул я, начиная ему верить: уж больно испуганно он оглядывал все, что его окружало. — Свят, свят, свят… — он бы и перекрестился, да руки были связаны. — Где это мы, Васька? Похоже, он кое-что стал соображать. — Я-то знаю, где, — сказал я, — а вот как ты себе это представляешь? — Да развяжи ты меня, дьявол, простил уж… Не буду драться! Я рискнул и развязал. В семнадцатом веке даже цари были ничего, честные. Петька драться не стал, одержал слово. — Ты уж скажи, боярин — дался ему этот боярин, прости Господи! — Куда ж меня занесло? — озираясь, спросил Петр. — Колдовство, поди? Сундуки стоймя стоят, жерди на потолке светятся… А и одежда на тебе не наша, не русская… Тут он был совсем прав: рубашка на мне была югославская, пуловер чешский, джины «Вранглер» и кроссовки «Адидас». — Ты в двадцатый век попал, понял? — Чего? — спросил он. — Пошто в двадцатый, когда мне семнадцатый год еще не вышел? — Водку пить он умеет! — проворчал я. — А башка варит плохо… Сто лет — век. Ты с какого года? — Чего? — Петька явно балдел, как контуженый. — В каком году родился? — переспросил я. Стыдно, но тогда Я и этого не знал. — В сто восьмидесятое лето от сотворения мира… — Врешь, — теперь уже я опешил. — Не может такого быть! И мир никто не творил… — Не богохульствуй! — Он было замахнулся, но вовремя притормозил. — Ну, не в сто восьмидесятое, а в семь тыщ сто восьмидесятое… А ежели от Рождества Христова, так в одна тысяча Шестьсот семьдесят второе… — Вот это похоже… Значит, сейчас тебе триста с хвостиком… — Ложь сие! — обиделся Петр. — Не верю! Нешто я Мафусаил? — Я бы тоже не поверил, — посочувствовал я, — однако так все и есть. — Все враки! — упрямо набычился Петр. — Не может такого быть… В вечер пошли мы с Фрянчишком на Кукуй, и Алексашка при нас был… — Алексашка… — припомнил я. — Это Меншиков, что ли? — Он… А ты откудова о сем ведаешь? Коли ты из другого века? — прицепился Петька. — Милославскими подослан? — Ух, дались тебе эти Милославские! — плюнул я. — Расскажи лучше, как пили и чего… — Чего пили? — Петя повеселел, видно, вспомнить было приятно. — Ренского кувшин, полштофа гданской, лакримы-кристи… той не упомню, до нее Фрянчишко зело охоч, еще секу пили… — Что? — удивился я. — Я таких и вин не знаю… — Ну, сек, он шипит да пузырит, как отколупнешь… — А-а-а, — понял я, — сект? Шампанское?! — Во, как Фрянчишко говорил, чампань, истинно… А ренское, он сказывал, от реки, что позади Цесарской земли течет, рекомой Рен или Реин… — Рейнское! — догадался я. Пить я его не пил, но что-то о нем слышал. — А гданское — то простое зелено вино, токмо чище, без мутноты, яко бы водка, но хмельное… — Водка! — обрадовался я, как старому знакомому. — И водкой ее кличут, так, — кивнул Петр, — горька, а веселит! Опосля питий с иноземными девками данс плясали, токмо название мудреное, запамятовал… А что дале было, и вовсе вышибло… В Преображенское вроде воротились. — «Потом не помню, дошел до точки…» — процитировал я Высоцкого. — Истинно не помню! — Петька тряхнул патлами. — А у вас тут каково с питием? Али уж Бог сподобил, отвратил от греха сего? — Ну да! — Я бы тоже мог Петьке рассказать, еще почище. — Есть кое-что у нас: «Русская», «Стрелецкая», «Петровская»… «Петровская», между прочим, в твою честь названа. — А «Стрелецкая» — в честь стрельцов?! — злобно окрысился Петр. — Воры! Матушки моей родню, яко баранов, резали… Сонькиным наущениям предались, аспиды! Тут я вспомнил картину «Утро стрелецкой казни» и поспешил успокоить Петьку, пока он опять не распалился: — Да брось ты переживать! Все уж давно кончилось. Тебе уж памятник поставили в Ленинграде. «Медный всадник» называется… — Стрельцы памятник ставили, столб на площади вкопали… Ироды! — рычал Петр, переживая какие-то совсем недавние для него события. — Давить, жечь нещадно Иудино семя, Каинов род! — Успокойся, успокойся! Сделал ты этих стрельцов, под сухую сделал… — Когда? — Не помню, — я почесал лоб. — Головы им всем отрубил, а вместо них армию устроил, как в Европе. — Не помню, — теперь Петр почесал лоб. — Мыслю об том, да силы не имею. Лефорт Фрянчишко об том же речет: надо-де на Руси завесть все полки по иноземному строю да корабельное войско, сиречь флот, учредить… А как сие строится, об том токмо у иноземцев ведение есть, они хитрости знают… Петр вздохнул. Только тут до моей глупой головы дошло, что Петька, то есть Петр I, вывалился из своей жизни на семнадцатом году и ничего еще из того, что мы про него знаем, не сделал… Из телефонной трубки долетали короткие гудки. — Вот что, — сказал я, подходя к телефону, — мне тут поговорить надо… — Так это не ты говорил? — удивился Петр. — Карла туг сидит, что ли9 Я таких малых и не видал… В дырки-то эти и таракану не пролезть… — Это, брат, техника! — Чего? Но я не ответил и набрал директорский телефон. — С вами можно инфаркт схватить! — заметил Евгений Анатольевич. — Кто это дурачился? При чем тут царь? Медики уж мне какой-то синдром подсказывали, что вас поразил… Ну, как дела? — Никто не дурачился, Евгений Анатольевич, из бокса Петр I вылез… — Это серьезно? Не розыгрыш? — поперхнулся академик. — Нет же! Настоящий царь Петр, только молодой, семнадцатилетний… Хотите трубку дам? — Уф-ф… Ну и ну! — сказал академик, наверно, в сторону, кому-то из сидящих в его кабинете. — Он предлагает поговорить с Петром Первым по телефону… — Принципиально ничего невероятного тут нет, — услышал я голос Игоря Сергеевича, — общая теория регенерации это допускает… — Давайте вашего Петра, — сказал мне академик. Я показал Петьке, как надо держать трубку, и сам подставил ухо, чтобы слышать, что ему академик скажет. — Алло, — осторожно произнес Петров, — это… м-м-м … Петр? — Нешто не слышишь? — начал Петька, как в первый раз, но я показал ему кулак. — Я самый и есть, государь Петр Алексеевич, Великий и Малыя и Белыя Руси… — Понятно, дальше перечислять не стоит, — осторожно остановил его директор. — А скажите, Петр Алексеевич, как м-м-м… ваше самочувствие, здоровье? — Голова побаливает, — хихикнул я, прикрыв рот, и теперь уже Петька погрозил мне кулаком. — Благодарствую, здрав есмь, — ответил Петька на полном серьезе. — Каких будешь, человек добрый? — Извините, Петр Алексеевич, это не суть важно. У меня к вам еще несколько вопросов, если можно. Скажите, вы не ощущаете ничего непривычного в окружающей вас обстановке? — Светло больно… Жердины на потолке светят зело ярко. А дыму и огня не зрю… Не колдовство ли сие, прости Господи? Да и ты, господин, не чернокнижник ли? Пошто в трубку залез? — Вы ошибаетесь, Петр Алексеевич, никакого колдовства здесь нет. Это просто такое устройство… Как это в ваше время говорили? Инвенция, кажется? — Механизмус, что ль? Слыхал, вроде часов с пружиной… Понятно. — Очень рад. Вот с помощью этого «механизмуса» мы с вами и разговариваем. Он называется «телефон»… — А-а… А я-то думал, какого Агафона ты давеча кликал? — улыбнулся Петр. — Вот что, господин, а правду ль тут Васька Лопухин речет, что-де меня нечистой силой аж на триста лет вперед унесло? Или брешет? — Боюсь, что правду, — сказал академик, — хотя и сомневаюсь слегка. Вы, случайно, ВГИК не кончали? — Бог миловал, — ответил Петька, и я чуть не лопнул со смеху. Академик тоже немного покашлял, а потом сказал: — Ну ладно, это мы еще проверим. Должен вам сказать, что через некоторое время мы выведем вас отсюда и поселим в одном уютном месте. Если вы по-настоящему прибыли к нам из семнадцатого века, из 1689 года, то должны понимать, что вам потребуется долго привыкать к новой обстановке. Вам многое покажется странным. Например, никто не должен слышать от вас грубостей, вам не следует никого бить, даже если сочтете, что к вам относятся непочтительно. Вы должны будете примириться с тем, что здесь нет ни бояр, ни стрельцов, ни стольников. Никто не будет падать ниц и кланяться. Вас будут называть по имени и отчеству — Петр Алексеевич и по фамилии — Романов. Рекомендую не искать способа сбежать, это небезопасно… Вам все понятно? — Разумею… — пробубнил Петр. Трубку он положил аккуратно, по-современному. Спустя несколько минут броневая дверь со скрежетом отодвинулась, и старая надпись «Дверь блокирована» погасла. В комнату вошли четыре человека, здоровенные бугаи в прорезиненных комбинезонах, резиновых сапогах, с защитными очками и масками. Пахнуло хлоркой и еще какой-то дезинфекцией. — Свят, свят, свят! — Петр даже закрестился и полез было туда, где я сам раньше прятался — под пульт. — Пресвятая Богородица, матерь Божия, спаси и помилуй мя, грешного! — Просьба соблюдать спокойствие! — прогудел из-под маски один из бугаев. Это у него получилось как в кино, когда говорят кому-нибудь: «Сопротивление бесполезно! Вы окружены!» Я-то соблюдал спокойствие, понимал, что это медики так нарядились, против микробов, а каково Петьке было? В его время небось таких только в кошмарном сне можно было увидеть. Вслед за первыми бугаями вошло еще столько же. Эти привезли с собой что-то вроде холодильников, горизонтально положенных на тележки. Я поскорее туда залез, когда они открыли крышку, и потому не видел, как Петьку запихивали. Его, наверно, вдвое складывать пришлось. В холодильнике было неплохо: прохладно, свежий воздух, удобная, чистенькая лежанка. Правда, к руке на всякий случай прилепили датчик с проводками, должно быть, чтобы знать, есть у меня пульс или уже нет. Потом холодильник куда-то покатили, наверно, к грузовому лифту, но этого я уже не помню, потому что после целых суток без сна меня разморило… |
|
|