"Хранитель Времени" - читать интересную книгу автора (Зинделл Дэвид)

7 СКУЛЬПТУРА РЕЙНЕРА

Несколько дней я сидел у себя и дулся. Мне стыдно в этом признаваться, но что правда, то правда: я надулся, как маленький мальчик, узнав об условии Хранителя Времени. Я велел Катарине не приходить, сказав, что сержусь на нее: почему она не предупредила меня об уготованном мне унижении? (Я солгал. Как я мог сердиться на моего прекрасного скраера, давшего обет никому не открывать своих видений?) Я читал мою книгу, колол дрова или разыгрывал на шахматной доске гроссмейстерские партий, все это время проклиная Соли за то, что он загубил мою экспедицию. В том, что это Соли убедил Хранителя передать командование ему, я не сомневался.

Вскоре после своего возвращения Соли пришел ко мне – обсудить планы экспедиции, а заодно и позлорадствовать (так, во всяком случае, думал я). Я принял его в комнате с камином, который давно остыл. Он сразу заметил мелкое оскорбление, состоявшее в том, что я не зажег огонь, но не усек более крупного: я усадил его на те самые меха, на которых трахал его дочь. И бесстыдно наслаждался этим тайным оскорблением. Есть во мне жестокая жилка – Бардо часто напоминал мне об этом.

Я был удивлен, увидев, как постарел Соли. Сидя на шкурах с поджатыми ногами, он тер морщинистый лоб и теребил отвисшую кожу под длинным подбородком – он выглядел лет на двадцать старше прежнего. Я слышал, что он почти что прошел во внутреннюю оболочку Экстра. Но ценой, которую он платил за штурм этих недосягаемых пространств, было время, зловременье. Даже голос у него постарел, стал ниже, с новыми интонациями.

– Прими мои поздравления – сказал он. – Коллегия правильно поступила, сделав тебя мастером.

Я не мог не признать, что он может быть любезным, когда хочет, – даже если откровенно лжет при этом. Мне хотелось сказать, чтобы он не тратил слов попусту, но я не хотел быть грубым и сказал:

– Расскажите мне об Экстре.

– Да, Экстр… Впрочем, что о нем рассказывать? Звезды вспыхивают и умирают. Экстр растет. И скорость, с которой это происходит, тоже растет. Что еще ты хочешь знать? Что составить карту этих пространств невозможно? Что пилот в Экстре вынужден пользоваться замедленным временем почти постоянно? Посмотри на меня и увидишь.

Мы поговорили еще немного о наших путешествиях. Мне казалось, что ему это неприятно, поскольку я добился успеха, а он нет. Но он удивил меня, поздравив еще раз по поводу маршрутов, которые я проложил в Тверди.

– Изящный пилотаж, – сказал он, подчеркнуто избегая, однако, упоминаний о моем открытии.

Я предложил ему кофе, но он отказался.

– Кофе подстегивает мозг, а моему и без того уже досталось.

– Может, тогда виски?

– Нет, пилот, спасибо. Не очень-то уютно пить виски перед погасшим камином, верно?

– Я могу разжечь его, если хотите.

– Сделай одолжение.

Я положил в камин сырых поленьев, зажег огонь, и Соли перешел к цели своего визита.

– Похоже, экспедиция к алалоям все-таки состоится.

– И возглавите ее вы?

– Да.

– Понимаю. Вам нужна слава, – скрипнув зубами, вымолвил я.

– Неужели? Напрасно ты так думаешь. Возглавить экспедицию мне приказал Хранитель Времени.

– Зачем?

– Разве его поймешь?

Лжец, подумал я. Лжец!

– Я сам поговорю с ним.

– Устроишь ему допрос?

– Это мое открытие. И план насчет алалоев тоже мой. И экспедиция моя.

– Я вижу – это тебе нужна слава, – с легким наклоном головы заметил он.

– Не слава – только знание.

– Это ты себе так говоришь. – Он отпил глоток виски, которое я ему налил.

– Ваше участие только повредит экспедиции. – Я посмотрел на его длинный нос, сломанный мною. – Между нами кровь.

Он почесал переносицу и сказал:

– Ошибаешься. Никакой крови между нами нет.

Я проглотил добрую четверть собственного виски. Сосновый дым, идущий в комнату, ел глаза.

– Если Хранитель не снимет свое условие, я откажусь от экспедиции и не пойду с вами.

– Я понимаю, твоя гордость затронута, – улыбнулся Соли, – но выбора у тебя нет.

– В каком смысле?

– Я для того и пришел, чтобы сказать: Хранитель приказывает тебе отправиться в экспедицию.

– Приказывает? – чуть ли не в голос крикнул я. – Десять дней назад он еще не знал, разрешать ее или нет.

– Видимо, он передумал. Не спрашивай меня, почему. – Соли выпил еще и сказал: – Нас будет шестеро. Жюстине, Бардо и твоей матери приказано сопровождать нас.

– Получается пять человек.

– Шестой будет Катарина, – ненатурально спокойным голосом ответил он. – Хранитель приказал моей дочери вырастить себе новые глаза и отправиться с нами.

Наверное, Соли сам попросил у Хранителя разрешение взять с собой жену и дочь, подумал я. Его, презирающего скраеров, должно очень устраивать то, что Катарина откажется от своих обетов и вернет себе глаза. Но я не понимал, почему мать и Бардо тоже включили в список – разве что для того, чтобы я утихомирился и не наделал глупостей: например, не нарушил свой обет послушания и не сбежал к алалоям в одиночку. Соли, словно догадавшись, о чем я думаю, объяснил:

– Мы выдадим себя за дальних родичей деваки, одного из алалойских племен. Хранитель полагает, что у нас будет больше шансов, если мы вступим под видом большой семьи. А поскольку некоторые из нас действительно родственники, нам легче будет притворяться.

Ты в этом деле и без того мастак, подумал я, а вслух сказал:

– Дайте угадаю. Бардо будет вашим сыном и моим двоюродным братом.

– Нет, не совсем так. – Мина у него вдруг стала такая, точно он проглотил мочу, а не виски. – Моим сыном будешь ты.

– Что? Да нет, это невозможно!

– Именно так, потому что ты очень похож на меня. А Катарина будет твоей сестрой.

– Безумие какое-то! Ничего у нас не выйдет! – Я вскочил на ноги, потрясая кулаками над головой. – А если мы с вами подеремся? Что подумают алалои? Весь этот план… еще и Катарину дали мне в сестры! Я вышибу дверь башни Хранителя, если придется, но не дам ему осуществить этот безумный план!

– Разреши опять-таки напомнить, что выбора у тебя нет. Извини.

И правда, выбора у меня не было. Из-за этого я и бесился. Я был пилотом, принесшим присягу, – о чем и твердил себе, бегая взад-вперед перед камином после ухода Соли. В тот же день я попросил Хранителя Времени принять меня, но он отказал. Я просидел в его голой приемной полдня, проигрывая в уме шахматные партии, чтобы успокоиться и не вломиться к нему силой. Наконец он послал кадетагоролога уведомить меня, что встречается с трийским торговым магнатом и не сможет никого принять еще дней десять.

Я не поверил ему и решил, что Хранитель нарочно испытывает степень моего послушания и унижает меня, потому что завидует моему открытию. Бардо разделял мое мнение. Около полуночи мы с ним встретились в баре мастер-пилотов. Он был пьян, но вел себя тихо, что было ему совсем несвойственно, и продолжал дуть пиво, мотая бородой.

– Вот жалость какая, – бубнил он. – Это, случаем, не ты попросил Хранителя включить меня в экспедицию… ик… нет? Конечно, не ты, глупо было даже подозревать такое. Где же моя чертова вера в друзей? Ох, горе тяжкое – куда она подевалась, моя вера во что бы то ни было? Ты всегда говоришь, что успех порождает успех, но я так не думаю. Будь ты неладен со своим тестостероновым взлетом! Ты возвращаешься знаменитым, гордость и сперма тебя распирают, и ты готов на все, но в реальности все обстоит совсем по-другому. Хочешь, чтобы я прибег к метафорам? Сейчас: мы с тобой как две талло. Чем выше мы залетим, тем больнее будет падать, когда ветер переменится. У меня недобрые предчувствия насчет этой экспедиции, паренек.

По правде сказать, Бардо испытывал недобрые предчувствия по поводу всего, что подвергало его жизнь опасности. По природе он был пессимистом, всегда ожидающим какого-нибудь несчастья, и чем счастливее он был, тем больше боялся, что это счастье у него отнимут. Желая успокоить его (а заодно и себя), я выпил еще виски, обнял Бардо за плечи и сказал:

– Все будет нормально.

– Нет, паренек, я умру там, во льдах, – я уверен.

– Вот не знал, что ты у нас скраер.

– Не надо быть провидцем, чтобы понимать, что я обречен. – Он достал из кармана зеркальце и, держа его перед собой, нетвердой рукой вытер пивную пену с усов. – Ах, Бардо, друг мой, что с тобой будет? Ох, горе, горе!

Несмотря на предчувствия Бардо и мою раненую гордость, несмотря на нашу с Соли взаимную антипатию, первоначальная стадия нашей экспедиции осуществлялась без помех. Каждый из нас, кроме Бардо, получил определенное задание. Лионел, хоть и дулся на то, что его не включили, вносил свою лепту, уча нас управлять собачьими упряжками. Соли готовил необходимый инвентарь: копья, горючие камни, пешни для льда и кридцовые сферы – все, что нужно было нам, чтобы выдать себя за алалоев (а возможно, и чтобы выжить). Мать с Жюстиной изучали историю и записи акашиков, стараясь узнать как можно больше о культуре племени деваки. Мне было поручено – Соли умно поступил, доверив мне это ответственнейшее задание и умаслив тем мою гордость – найти резчика, который переделает нас под неандертальцев.

На десятый день ложной зимы я условился встретиться с Мехтаром Хаджиме, владельцем самой большой и хорошо оборудованной мастерской на улице Резчиков (которая, в свою очередь, представляет собой одну из самых прямых и широких улиц Квартала Пришельцев). Фасад мастерской украшали фигуры из редкого синего обсидиана. Некоторые из них имели отдаленное сходство с человеком, другие походили на него столь же мало, как сам человек походит на обезьян. У гротескных бородатых мужиков отдельные части тела были сильно увеличены – члены, к примеру, свисали до колен; другие были тонкими и длинными, как эталоны. Никакой логики в расположении фигур не просматривалось: оргия двуполых существ соседствовала с безгрудой мадонной, чью удлиненную голову покрывала повязка весперской монахини. Странное, причудливое, варварское зрелище. Самая большая из фигур была выплавлена в камне над дверью и символизировала собой тот вид скульптур, на которых специализировался Мехтар. Алалой, крепко стиснув тяжелые челюсти и держа копье на изготовку, смотрел прямо в глаза бегущему на него мамонту. Я узнал в нем Гошевана, геройски убившего мамонта одним ударом копья. Мехтар, очевидно, очень гордился тем, что Гошевана когда-то превратил в алалоя такой же вот резчик.

Я постучал. Домашний робот открыл и проводил меня через каменный холл в теплую, испоганенную плющом чайную комнату. Я сел за единственный стол, и робот подал мне отменный кофе, сорт которого я не сумел распознать. Барабаня пальцами по столу, я разглядывал ковры на стенах и дорогие безделушки на полированной мебели. Вещелюбивый хозяин этих мест не спешил появиться, и меня это раздражало.

– Люди хорошо платят за то, чтобы подправить оболочку, в которой родились, – произнес кто-то. На пороге двери, ведущей в собственно мастерскую, стоял человек – должно быть, сам Мехтар, ни дать ни взять пещерный житель. Мощного сложения, с буграми мускулов под волосатой кожей, с так сильно выступающими надбровными дугами, что живые карие глаза были едва видны. Он показался мне знакомым: я был почти уверен, что видел его раньше, но не мог вспомнить, где. Он хлопнул себя по груди. – Видите, это великолепное тело? То, что я сделал для себя, я могу сделать и для вас.

Я пригубил свой кофе (кажется, сольскенский, ценимый больше за редкость, чем за вкус) и спросил:

– Почем вы знаете – может быть, я пришел укоротить себе нос?

– Вы – мастер-пилот Мэллори Рингесс. И мне известно, зачем вы пришли. – Он сел напротив меня, поглаживая свою мощную челюсть и рассматривая меня, как произведение искусства. – Взгляните на это фравашийское тондо, – сказал он внезапно, указав на стену позади меня.

Я оглянулся. Инопланетная картина, составленная из культур программированных бактерий, зажатых между двумя листами клария, мутировала, меняя цвета и контуры. На ней в чистых струящихся красках изображалась история Гошевана с Летнего Мира и рождение его сына Шанидара. Частным лицам запрещалось держать у себя такую живопись, но я промолчал.

– Один знаменитый кастрат, потерявший голос – я уверен, его имя вам знакомо, – подарил мне эту картину в благодарность за свое исцеление. Я хорошо над ним поработал! Кромсал его гортань, пока он не начал звучать как колокол, а вдобавок вшил новые яички в мошонку – бесплатно. И он снова стал мужчиной, сохранив свой ангельский голос! Нет, я человек не корыстолюбивый, что бы ни говорили обо мне враги.

Я объяснил ему, что мне нужно, и он, потеребив нос, заявил:

– Шесть тысяч городских дисков, по тысяче за каждую скульптуру и…

– Шесть тысяч?! Шутить изволите!

– Выпейте еще кофе. – Он наполнил мою кружку. – Да, цены у меня высокие, потому что я тот, кто я есть. Спросите любого резчика и расщепителя на этой улице – они вам скажут, кто здесь лучший. Знаете ли вы, что я был в подмастерьях у Рейнера? У резчика, который изваял Гошевана?

Он, разумеется, лгал. Я навел справки в городском архиве перед тем, как выбрать резчика. Мастер, довольно пожилой на вид, в действительности был молод, слишком молод, чтобы служить в подмастерьях у Рейнера. В Невернес он прибыл мальчиком после гибели своей планеты, Алесара, в одной из тех оголтелых религиозных войн, что приводят иногда к уничтожению изолированных обществ. Его семья принадлежала к раскольнической секте спиритуалистов – не помню, в чем именно заключалась их вера; все его родные умерли от лучевой болезни, а сам он, мучаясь кровавой рвотой, поклялся никогда больше не верить в идеалы, которые нельзя увидеть или потрогать. В Невернесе он вознамерился разбогатеть, мстя при этом всякой плоти, которая ему попадается, и вскоре стал лучшим – и самым чудаковатым – резчиком в Городе.

– Шесть тысяч дисков! – повторил я. – Куда столько? Это просто неприлично.

– Я не стану оказывать вам услуги, если вы будете оскорблять меня, пилот.

– Мы заплатим вам тысячу дисков.

– Этого мало.

– Две тысячи.

Он потряс головой, цокая языком.

– Такие деньги взял бы с вас Альварес или Поливик – да любой из второстепенных резчиков. Вот к ним и обращайтесь.

– Хорошо – три тысячи.

– Не люблю сумм, содержащих цифру «три», – такое уж у меня суеверие.

– Четыре тысячи. – Зря я не уговорил Бардо пойти со мной. Мне редко приходилось иметь дело с деньгами, а он всю жизнь спорил о стоимости земельных наделов и торговался со шлюхами.

– За такую цену я берусь изваять четверых.

– Ну, тогда пять. Пять тысяч!

– Нет, пилот. Нет, нет.

Я стукнул по столу так, что кружка подскочила и кофе перелился через край.

– Вы могли бы сделать свою работу и за три. Разве наш поиск для вас ничего не значит?

– Ровным счетом ничего.

– Больше пяти тысяч я заплатить не могу. – Я был уверен, что Бардо, будь он со мной, нипочем бы не согласился на шесть тысяч, которые заломил Мехтар.

– Если у вас больше нет, дело ваше. Но вы никогда не узнаете, как это чудесно – носить алалойское тело, как хорошо быть сильным. – С этими словами он стиснул в руке свою пустую кружку, и она рассыпалась на куски, один из которых вонзился ему в ладонь. Мехтар поднял руку, чтобы я видел, и не спеша извлек окровавленный белый осколок. Из раны ритмичными толчками била кровь, и Мехтар сказал: – Артерию повредил. – Он закрыл глаза, мускулы поднятой руки затрепетали, и пульсирующая кровь потекла ровным потоком, который быстро превратился в тонкую струйку. Когда Мехтар открыл глаза, кровотечение остановилось. – Я дам вам не только силу, но и власть над вашим новым телом. Существуют гормоны, которые наполнят вашу половую систему спермой до отказа, и нейропередаточный раствор, снимающий необходимость в сне. Есть и более практическое предложение: небольшое расщепление запрограммирует ваши ткани на выработку гликопептидов, которые не дадут вам замерзнуть в пути. Я, Мехтар Констанцио Хаджиме, могу все это сделать. И возьму за это шесть тысяч сто городских дисков.

– Шесть тысяч сто?

Он указал на осколки, раскиданные по столу.

– Включая стоимость рекламы. Эти кружки делают на Фосторе – сами знаете, сколько они стоят.

Я снова стукнул кулаком в кожаной перчатке по столу, раздробив в пыль несколько осколков, и заявил:

– Вы грязный, алчный тубист.

Он уставился на меня, раздувая широкие ноздри.

– Вы называете меня тубистом. Да, я люблю себя побаловать – а почему бы и нет? Когда-то я служил своему Богу, но Он предал меня. – Он показал на тондо и на ларчик с даргиннийскими драгоценностями рядом. – Теперь я собираю вещи. Вещи не предают.

– Слишком много вещей. Вы вещист и тубист.

– Ну и что из этого? Некоторые вещи обладают блеском и красотой, которые не вянут с годами. Поднимаясь утром, мы здороваемся со своими красивыми вещами, у каждой из которых есть свое место. Мы покупаем какойнибудь резной стул из ценного осколочника или даргинийское висячее гнездо и можем быть уверены, что эти вещи повысят и нашу ценность.

– Я в это не верю.

– Однако это правда, – улыбнулся он. – Имея много вещей, мы можем обменять их на другие, еще красивее, еще дороже, обладающие вполне реальной ценностью – ведь может настать такой день, когда ими придется пожертвовать, чтобы спасти самое драгоценное, что у нас есть: нашу жизнь.

– Вечно жить все равно нельзя, – сказал я, глядя на серебристое висячее гнездо, мерцающее в своем футляре, и думая о тысячах даргиннийских нимф, погибших, когда их гнездо похитили. – По-моему, вы чересчур высоко себя цените.

– Делать нечего, пилот: я – это тело, которое сейчас на мне, и больше ничего. Разве может что-нибудь для меня быть дороже? Шесть тысяч сто городских дисков – сумма солидная, но никакие деньги, если они затрачены ради сохранности вашего священного тела, не будут лишними. Уверяю вас.

В конце концов я заплатил столько, сколько он требовал. Я чувствовал себя скверно уже потому, что заключал денежную сделку – торговаться было еще омерзительнее. Бардо, когда я сообщил ему подробности, пришел в ужас.

– Да тебя просто ограбили, ей-богу! Надо было мне и правда пойти с тобой. А Хранитель Времени что сказал? Он ведь прижимистый старый волк… он еще не знает, да?

– И не узнает, если мастер-казначей ему не скажет.

– Тогда ладно. А скажи… по-твоему, на этого Мехтара Хаджиме можно положиться?

Можно ли? Как можно положиться на человека, который покупает контрабандные шкуры шегшеев, содранные с еще недавно живых существ?

– Я доверяю его жадности, – сказал я. – Он сделает то, за что ему заплачено, в надежде, что наши друзья потом тоже к нему придут.

Четыре дня спустя я первым лег под лазер Мехтара. Я удивился, узнав, что алалой на самом деле очень мало чем отличается от современного человека – но эти небольшие отличия, к несчастью, охватывают все части тела. Мехтар переделывал меня изнутри и снаружи, не пропуская ничего. Начал он со скелета, наращивая и укрепляя все сто восемьдесят его костей. Во время этого процесса, который длился пару десятидневок, мне было больнее всего. Мехтар, насвистывая и рассказывая мне глупые анекдоты, вскрывал кожу, мускулы и вгрызался в губчатую внутренность кости, а я сжимал челюсти и обливался потом. Резчик выкладывал стенки новой костной тканью и укреплял места присоединения сухожилий.

– Кости причиняют самую сильную боль, – говорил он, шевеля ноздрями и сверля мою берцовую кость. – Но это ненадолго.

Несколько раз моя блокировка отказывала, и Мехтар вынужден был погружать меня в бессознательное состояние. Я подозревал, что он пользуется этим, чтобы вводить в мой организм колонии нелегальных запрограммированных бактерий. Бактерии – впрочем, я так и не смог этого доказать – проникали в мои кости так глубоко, как никогда не проникли бы сверла Мехтара. Одни из них внедрялись в самый костяк, другие плели паутину коллагенов и минеральных кристаллов, делая новую кость более прочной на разрыв, чем сталь. Однажды, когда я намекнул на свой страх перед подобной технологией, Мехтар рассмеялся и сказал:

– Думай об этих бактериях как об инструментах, крошечных машинках, бесконечно малых роботах, запрограммированных на определенное биохимическое задание. Разве машины бунтуют? Разве компьютер способен сам себя программировать? Нет, нет и нет, пилот, – никакой опасности они не содержат, но я все равно не стал бы ими пользоваться, чтобы не нарушать ваших городских канонов, какими бы архаичными эти каноны ни были.

Я потрогал свеженаклеенную кожу руки – в тот день он работал над плечевым суставом – и сказал:

– Никому не хочется, чтобы его колонизировали бактерии – в особенности разумные.

– Благороднейший пилот, если бы я даже относился к тем резчикам, которые плюют на ваши дурацкие каноны, я запрограммировал бы бактерии на умирание после окончания работы – ты уж мне поверь!

Но его уверения меня как-то не успокаивали.

– А как же скопления Химена и Апрель? – спросил я.

– Эти названия мне ничего не говорят.

Я рассказал ему, что Химена была одной из планет, где мутировавшая колония пожрала всю жизнь в биосфере, превратив поверхность планеты в пурпурно-коричневый мат из чрезвычайно разумных бактерий – все это в считанные дни.

– И эсхатологи полагают, что они же всего через несколько лет заразили все Апрельское скопление. Ваши безвредные бактерии захватили десять тысяч звезд. Из всех богов галактики эсхатологи боялись Апрельского колониального разума больше всего.

– Древняя история! – фыркнул Мехтар. – В наши дни подобная беспечность невозможна. Кто бы такое допустил? Уверяю тебя еще раз – бояться нечего.

Пока я поправлялся, он работал над всеми остальными поочередно. Соли испытал костные муки вторым, за ним последовали Жюстина, Катарина и моя мать. Бардо, желавший наблюдать как можно больше результатов, шел последним.

– Я слышал жуткие вещи об этих резчиках, – сообщил он мне как-то в мастерской. – Я и так как будто достаточно крепок – не мог бы он оставить мои кости в покое? Нет? Ей-богу, хоть позвоночник бы не трогал – там столько тонюсеньких нервов. А вдруг он чихнет не в тот момент? Вильнет лазер не туда – и Бардо никогда уже не влезет на женщину. Я слышал о таких случаях. Представь себе только: мощный стержень Бардо повиснет, как лапша, – и все из-за какого-то чиха!

Чтобы помочь ему расслабиться и блокировать нервы, я помассировал тугие веерообразные мускулы в верхней части его спины, втолковывая ему, что многие люди подвергаются куда более сложному ваянию исключительно ради моды. О своих подозрениях относительно мехтаровских бактерий я умолчал.

– Ладно, допустим, что изменения не так уж велики, – признал он, когда мы вспомнили некоторых пилотов, переделывавших себя в собственных целях под тот или иной инопланетный вид. – Но дело не только в этом. Не кажется ли тебе, что наш резчик смахивает на того алалоя, которого я повалил в день, когда ты разбил Соли нос? Помнишь?

Я действительно вспомнил – и понял, где видел Мехтара раньше.

– Я уверен, что это не тот человек, – сказал я, чтобы успокоить Бардо. Я врал, но что мне оставалось?

– А вдруг ты ошибаешься? Вдруг он меня запомнил? Вот возьмет теперь да и отомстит.

Но Мехтар, похоже, его не помнил – а может, просто не держал на него зла. С Бардо дело шло даже легче, чем у всех прочих – возможно, потому, что резчик уже набил руку на нас пятерых. Но Бардо не успокоился, пока не проверил свою мужскую силу экспериментальным путем. Система, по всей видимости, функционировала нормально: он сказал, что трахнул двенадцать баб за один вечер, что было рекордом даже для него.

Работа над моим лицом началась вскоре после этого, в конце ложной зимы. Мехтар сделал мне новую челюсть с более крупными зубами. Резцы были покрыты несколькими толстыми слоями эмали, сама челюсть, массивная, выступала вперед, чтобы уравновесить усиленные челюстные мускулы. Я мог разгрызать орехи бальдо и кости без всякого труда. Этот этап работы был ювелирным, особенно когда дело коснулось глаз. Мое новое лицо, если смотреть на него в профиль, составляло более острый угол с черепом, поэтому Мехтару пришлось изваять мощные надбровные дуги для защиты уязвимых глаз. Он делал это медленно, чтобы не повредить зрительные нервы, и почти двое суток я оставался слепым. Я думал, что никогда уже не прозрею, и гадал, как это Катарина находит дорогу в надетом на голову черном мешке.

Когда резчик завершил свой кропотливый труд и я снова стал видеть, он поднес мне серебряное зеркало.

– Загляденье, а? Обрати внимание на нос – я расширил его, пока ты был незрячим и находился под наркозом. Ноздри-то, ноздри каковы! А ну-ка, пошевели ими. Раздуй, закрой и опять раздуй. Вот так. Хорошая защита против холода. – Во время этой горделивой речи Мехтар не переставая работал собственными ноздрями. – До чего у вас планета холодная – жуть.

То, что отражалось в зеркале, было не похоже на меня. Точнее, это походило на мутировавшего Мэллори Рингесса, который на две трети остался собой, а треть взял от зверя. Лицо, сильное и пропорциональное, было примитивным, но не менее выразительным, чем у всякого человека. Вот так, должно быть, выглядели мои предки со Старой Земли. Я не мог решить, красив ли теперь, безобразен или ни то ни се. Я пощупал надбровные дуги – они напоминали скальный карниз. Я не привык видеть себя заросшим бородой и не мог удержаться, чтобы не трогать языком здоровенные новые зубы. Мной овладели растерянность и подавленность. Я чувствовал симптомы утраты личности, как будто перестал сознавать, кто я, – или, еще хуже, как будто меня вообще не существовало. Но тут я взглянул себе в глаза – они, хоть и сидели теперь глубоко в черепе, остались теми же, голубыми и хорошо мне знакомыми.

Должен признаться, что так, как я, больше никто не мучился. Мать, Жюстина и, конечно же. Соли уже не раз прошли через шок обновления своих старых тел. Это не значит, что плоды деятельности Мехтара их полностью удовлетворяли. Соли, например, негодовал оттого, что мы после стольких болезненных операций все-таки остались похожими на себя прежних. (Впрочем, он, как обычно, не высказывал этого вслух.) Жюстине был ненавистен весь ее новый облик. Увидев, что сделал с ней Мехтар, она воскликнула:

– Нет, вы посмотрите только! На катке в Хофгартене меня засмеют, да и как я теперь буду кататься? Центр тяжести у меня переместился – как хочешь, так и поворачивайся! – По этому поводу она дулась три дня. Когда Соли сказал ей, что алалои сочтут ее красавицей, она спросила: – А ты как считаешь? – И Соли, любящий выдавать себя за правдолюбца, промолчал.

Перед первыми бурями средизимней весны мы подверглись менее серьезным переменам. Мехтар обработал нашу кожу, удалив лишние потовые железы, чтобы мы не промочили насквозь свои меха и не замерзли, оказавшись в ледяном футляре. Он также стимулировал отдельные волосяные фолликулы, и мы, как мужчины, так и женщины, обросли волосами с головы до пят. (По причине, которую Мехтар не сумел объяснить, у Бардо между пальцами ног и на подъеме тоже появилась густая черная поросль. Мехтар сказал, что бывают генетические отклонения, против которых даже лучшие резчики бессильны.) В этот период мы все поднимали камни и проделывали энергичные упражнения, чтобы стимулировать рост мускулов. Мехтар в своем тренажерном зале массировал нас, а также применял фравашийский метод, при котором на мускулы вдоль конечностей наводится распределенная сверхнагрузка. Соли ненавидел это не менее всех прочих процедур, которые Мехтар с ним проделывал.

– Если так пойдет и дальше, – говорил он, сгибая руку с громадным бугром бицепса, – у меня будет туша, как у Бардо.

Занимались мы и мыслительными упражнениями. Мы, каждый индивидуально, посещали геноцензора, которая помогала нам представить зрительно работу отдельных мышц и вкладывала в наши нервные центры знания, необходимые, чтобы выглядеть настоящими алалоями. Мы научились, например, обтесывать кремень, даже не прикасаясь рукой к камню. Алалойским мужчинам требуется десять лет, чтобы научиться попадать копьем точно в цель, мы же постигли это искусство за один день.

Я забыл упомянуть еще об одной мелкой операции. Алалои острыми кремневыми лезвиями проделывают то же самое над членами подростков мужского пола. Крайняя плоть обрезается, и вдоль ствола делаются крошечные насечки, в которые втираются зола, соль и разноцветные порошки. Когда раны заживают, на члене мальчика, ставшего мужчиной, остаются ряды миниатюрных разноцветных келоидных рубцов. Бардо, само собой, пришел в ужас, узнав, что Мехтар собирается сымитировать этот варварский ритуал. (Я скрывал это от него до последнего момента.) Сам я тоже испытывал некоторое беспокойство – оно усилилось, когда Мехтар, ухватив меня за член, пошутил, что если он, мол, окончательно его испортит, то запросто превратит меня в женщину, да так, что никто и не догадается, как было раньше. Но все опять прошло гладко, хотя я несколько дней старался не смотреть вниз, когда мочился.

Под конец Мехтар сделал Катарине новые глаза – тогда я думал, что это последняя его операция. Он имплантировал их во впадины под ее темными утолщенными бровями. Глаза были красивые, красивее даже, чем мне мечталось – именно такие имела Катарина, чье изображение показала мне Твердь: темно-синие, словно жидкие сапфиры. Я поднес Катарине зеркало, но она отстранила его.

– Я слишком долго смотрела в себя – теперь я хочу видеть то, что снаружи.

Как ребенок, впервые глядящий в телескоп, она рассматривала вещи в операционной Мехтара: белую плитку, сложные микроскопы, лазеры, разные блестящие инструменты. Когда я повел ее в Хофгартен посмотреть на конькобежцев, она со вздохом сказала:

– Как это хорошо – снова видеть! Я забыла, какого цвета лед, какой он голубой.

На следующий день у меня дома она исследовала меня не только руками, но и глазами. Горячими сухими пальцами она провела по цветным рубцам у меня на члене. Очевидно, это ее возбуждало – может быть, алалои раскрашивают себе члены как раз для того, чтобы нравиться своим женщинам? (Впрочем, насколько я знал их культуру, они мало что делали исключительно с этой целью.) После, когда мы, задыхаясь, прижимали друг к другу наши наращенные тела, в момент наивысшего экстаза, она открыла глаза и посмотрела на меня так, словно видела впервые.

– Твое лицо, – сказала она, когда мы разомкнули объятия, – как у самца… такое зверское.

Я пощупал здоровенную челюсть под бородой и согласился, что оно и правда зверское.

– Да нет, ты не понимаешь. Я увидела что-то, чего в детстве знать не могла. Все мужчины звери, если посмотреть на них в нужный момент.

В последующие дни мы были очень заняты. Чтобы стать похожими на алалоев, одной физической переделки, разумеется, было мало. Нужно было стать алалоями, для чего требовалось изучить их язык и впечатать в мозг миллион битов специфической информации. Способ потрошения снежного зайца, укладывание головой на север во время сна, слова и интонации при погребении умерших – всему этому следовало учиться. Языкдеваки, алалойского племени, к которому мы намеревались примкнуть, оказался труднее, чем я полагал. Не то чтобы мы испытывали трудности с запоминанием или произношением – нет. Моя мать обнаружила, что когда-то акашикские компьютеры вскрыли сознание алалоя по имени Рейнер, сделав запись его мыслей, деяний и памяти. Перенести его память в нашу вместе со словарем и грамматикой девакийского языка было очень просто. Мягкие округлые гласные и сочные согласные тоже запросто слетали с наших тренированных языков. Только ознакомление с тональностями заняло некоторое время. Некоторые девакийские слова отличаются друг от друга по смыслу только посредством повышения или понижения тона гласных. Например, «сура» может означать либо «одинокий», либо «пурпурный» в зависимости от того, по восходящей или по нисходящей произносится первый слог. Но в конце концов все мы, кроме Бардо, овладели этими немногими словами. А вот понимание далось нам не так просто. Морфология, особенно касающаяся глаголов, оказалась весьма сложной. Прошлое, настоящее и будущее время в нашем понимании у деваки отсутствовали, поскольку они понимали время не так, как мы. (Как мне предстояло убедиться позже, деваки отрицают существование прошлого и будущего.) Как же они тогда спрягают свои глаголы? Они спрягают их в зависимости от состояния оратора. Так, человек, охваченный страхом, может выкрикнуть: «Ля мора ли Тува! Я убил мамонта!», тогда как человек в сон-времени – в том, что у деваки соответствует сон-времени – может сказать: «Ля мориша ли Тува», что означает примерно следующее: «Я, в экстазе вечного «теперь», встретился с духом мамонта, открывшего свое сердце моему копью». Существует сто восемь видов спряжения, каждое из которых соответствует определенной эмоции или состоянию ума. Меня смущало то, что не меньше семи этих состояний были чужды мне и недоступны пониманию кого бы то ни было в Ордене. Как же выбрать правильную грамматическую форму, как понять этих дикарей, препарирующих и осмысливающих реальность совсем не так, как мы?

Мы с матерью и Жюстиной затратили немало времени, обсуждая эту проблему с семантологами. Яннис Старший, ростом выше всех известных мне людей, тонкий и хрупкий на вид, как сосулька, предложил для расшифровки этих необъяснимых состояний обратиться к Подругам Человека.

– Насколько я понял, вы частично овладели их языком запахов, – сказал он мне, ссылаясь на мой опыт, приобретенный в Тверди. – Почему бы для понимания чуждого нам мышления, каковым, в нашем понимании, является девакийский менталитет, не обратиться к настоящим инопланетянам, которые, возможно, сочтут, а возможно, и нет, что вышеупомянутый менталитет способен понять любой, кто понимает, что все непонятное непонятно лишь в контексте непонимания. – (Именно так они изъясняются, семантологи, эти несчастные педанты, доискивающиеся до смысла слов. Я не шучу.) Толку от его предложения было мало. Когда ударила глубокая зима, заключив Город в море почти что жидкого воздуха, нам пришлось прервать наши изыскания в области этих эзотерических материй. Язык и обычаи деваки мы могли освоить лишь до определенных пределов – дальше нужно будет импровизировать.

Леопольда Соли перспектива подобных импровизаций не вдохновляла. По-своему он был человек скрупулезный, несмотря на фантастический риск, которому часто подвергал себя в мультиплексе. По мере того как срок нашего отправления приближался, он все придирчивее относился к моим планам и приготовлениям. Мы спорили из-за сотни мелочей, от количества нарт до того, сколько раций брать с собой. Я настаивал, что одной будет достаточно, чтобы вызвать помощь из Города в случае чрезвычайной ситуации. Случалось, спор заходил и о более важных вещах. Из-за одного такого вопроса экспедиция чуть было не развалилась, не успев начаться.

На самом краю Упплисы, колледжа высшей ступени, стоит ряд зданий, известных как Мозговые Коробки. Кровли семи этих низких строений из розового гранита сложены из треугольных стеклянных пластин – в бесснежные дни это обеспечивает яркое естественное освещение. Во времена Рикардо Лави технари и программисты выращивали здесь нейросхемы для компьютеров, но потом все предприятия такого рода были перенесены на территорию к югу от Уркеля. В ту зиму перед нашей экспедицией два из этих просторных помещений были предоставлены кадетам, ваявшим огромные скульптуры из льда, и всем остальным, желающим заняться ручными ремеслами. В третьем и четвертом фабулисты создавали свои трехмерные тоновые поэмы, в пятом историки реконструировали в миниатюре подземные города Старой Земли. Пустое седьмое здание Соли облюбовал под склад нашей экспедиции. Вдоль голой стены, выходящей к западным воротам Академии, лежали длинные тяжелые копья для охоты на мамонта, связки белых шелковистых шегшеевых шкур, кожаные ремни и гибкие деревянные пластины, пригодные для изготовления лыж или санных полозьев. Имелись там еще кожаные мешки со строганиной из мороженого мяса, снежные очки, груды горючих камней и кремня и сотни других вещей.

Ранним утром шестидесятого дня я сидел в этом холодном помещении один и готовил собачью упряжь. Соли, не доверяя поспешной мозговой печати, настоял, чтобы мы практиковались в обработке кожи, обтесывании кремня и прочих девакийских ремеслах. Я протыкал дырки в куске кожи костяным шилом. Рядом со мной устроился красивый ездовой пес по имени Лико. Я подружился с этим умным зверем, и он любил смотреть, как я работаю, сам усердно трудясь над полученной от меня мозговой костью. Я разговаривал с ним, временами поглаживая его серую лохматую голову. Внезапно он насторожил уши, заскулил, и я услышал, что к дому подъехал конькобежец. Дверь открылась, скрипя по замерзшему снегу, и в мягком свете с улицы обрисовалась темная фигура Соли. Несмотря на мороз, он был в одной камелайке и тонкой шерстяной куртке, с непокрытой головой. Добавочный вес наращенных черепных костей не мешал ему держаться очень прямо. Его походка, когда он шел ко мне, была ровной и грациозной – отдаю ему должное, – но при этом содержала в себе грозный намек на новообретенную силу.

– Ты рано поднялся, – сказал он, взяв зубило и мамонтовый бивень, и огладил густую черную бороду, пронизанную рыжиной. Под глазами у него были мешки, как будто он не выспался; он выглядел довольно пожилым и был слишком худ, потому что плохо ел. Он свистнул Лико, понаблюдал за мной и сказал: – Так шило не держат. Смотри, проткнешь себе ногу.

Некоторое время мы работали молча. Слышны были только скрежет кремня по кости и мягкий звук протыкаемой кожи – да еще Лико хрустел своим мослом. Время от времени Соли прятал шею в воротник и выдыхал облачко пара. Я сказал, что глупо оставаться на таком холоде с непокрытой головой, и он ответил:

– Глупо готовить себя к холодам Десяти Тысяч Островов? Глупо закаляться, рассчитывая на худшее? Я вижу, это ты боишься заглядывать вперед, а не я.

– Что вы хотите этим сказать? – Скрипнув зубами, я проткнул очередную дырку.

– Отверстия должны располагаться через равные промежутки, – указал он. – Иначе деваки сочтут нас неумехами. Что до планов, то твой план сбора образцов никуда не годится.

– Это еще почему?

Я собирался использовать в качестве генетического материала обрезки ногтей, волосы и тому подобное, производя их сбор со всей возможной осторожностью. Хранитель Времени поставил нам условие: деваки не должны знать, что мы нарушили договор между основателями Города и алалойскими племенами; они не должны узнать, кто мы на самом деле.

– Твой план недостаточно хорошо продуман. Собирать образцы кожи и прочее может оказаться не так легко, как тебе кажется.

– Вы можете предложить нечто лучшее?

– Могу – правда, это придумали женщины, а не я. – Он потер руки и принялся, стуча зубами, прилаживать длинный костяной полоз к деревянной распорке.

– Так посвятите и меня в их замысел.

– Все очень просто, – сказал он, почесав нос. – Известно, что деваки неразборчивы в половых связях. Жюстина думает, что нашим женщинам нетрудно будет собрать образцы их спермы.

– Но ведь со стороны Жюстины это адюльтер! – вскричал я. – И если вы полагаете, что моя мать будет…

– Ни твоя мать, ни Жюстина сперму собирать не будут. Никто не станет требовать от твоей матери невозможного, а Жюстине, как замужней женщине, это и вовсе не пристало. Жюстина особо подчеркнула, что здесь нужна женщина свободная. Сбором спермы займется Катарина.

– Катарина?!

– Да.

– Ваша дочь?! Хотите сделать из своей дочери шлюху?

– Катарина сама это предложила – не я.

– Я вам не верю!

Он бросил на меня быстрый взгляд, и я понял, что протестую слишком уж бурно. До этого момента он, возможно, и не подозревал омоих чувствах к Катарине. Я стиснул зубы и сжал шило так, что оно впилось мне в пальцы.

– Дочь, говоришь? – Он улыбнулся, и мне захотелось вогнать шило прямо ему в глаз. Никогда еще я не затрачивал таких усилий на борьбу со своей яростью, никогда так себя не сдерживал. – Да, она действительно ею была.

– Не понял.

Он уставился на свой полоз, трогая его большим пальцем, – так, словно смотрел не на материальный предмет, а на отрезок своей прежней жизни. Как я ненавидел эту его замкнутость! В каждом человеке и в каждой проблеме он умудрялся найти предлог для покаянного исследования рубцов и потемок собственной души.

– Раньше, когда она была маленькая, – медленно проговорил он, – мы понимали друг друга с одного взгляда. Она была умна не по годам и такая хорошенькая. Но когда она стала скраером – не пилотом, согласно моему желанию, а проклятым скраером, – мы не могли больше обмениваться взглядами, потому что она вырвала себе глаза. Нет, Катарина покинула меня уже давно.

Я сказал, что не могу поверить, чтобы женщина из нашего Города, а в особенности моя кузина, согласилась лечь с деваки – хотя, по правде, я легко себе представлял, как она выкачивает жизненные соки из грубых и похотливых пещерных самцов.

– Возможно, цивилизованные мужчины ей наскучили, – сказал Соли. Мне казалось, что он смотрит на мои стиснутые пальцы, на дрожащие руки. – А возможно, ей просто интересно – она всегда была любопытной.

Я ткнул шилом куда попало, ощутил острую боль в бедре и вскрикнул. Костяное острие проткнуло мои шерстяные штаны, и на них расплывалось темное пятно. Лико, усердно грызший кость, вскочил на ноги, принюхался и заскулил, переводя взгляд с Соли на меня.

Соли покачал головой, глядя, как я обнажаю рану.

– Нужна помощь, пилот? Экая неосторожность. – И он протянул ко мне руку.

– Будь ты проклят! – Я встал и сгреб его за локти, а он – меня. По ноге у меня струилась горячая кровь, и Лико лаял, не зная, как ему быть. – Будь ты проклят!

Мы стояли, крепко сцепившись, и я чувствовал мощь его нового тела. Я пытался высвободить одну руку, чтобы вцепиться в мягкое место у него под ухом и оторвать ему челюсть, – но он держал меня с такой же силой, как я его. В его холодных глазах я читал полную уверенность в том, что мы, с нашими укрепленными связками и сухожилиями, способны уничтожить друг друга – разорвать на куски, поломать кости, превратить драгоценный мозг противника в месиво. Сильный мужчина может быстро убить сильного мужчину – в тот миг я понял это и знал, что Соли тоже читает в моих глазах сознание этого. Я знал, что никогда больше не смогу напасть на него в гневе, не будучи готов убить его.

Я выдернул шило из бедра и бросил его на связку шегшеевых шкур. Оно подскочило, оставив кровавый след на белой выделанной коже. Я попытался остановить кровь так, как это сделал поранивший руку Мехтар. Мозг способен управлять мускулами тела, и это настоящее чудо. Я попытался осуществить это чудо на практике, а Соли, потрепав Лико по голове, кивнул мне и сказал:

– Я понимаю, как тебе больно.

Не знаю, о чем он говорил: о ноге или о моем бешенстве по поводу предлагаемой деятельности Катарины. Больше он не упомянул об этом ни словом (и Катарина тоже не ответила мне, когда я спросил, действительно ли она сама вызвалась собирать сперму). Десять дней спустя, в начале самых жестоких морозов глубокой зимы, перед рассветом, Бардо, я и все мое злосчастное семейство вывели наши груженые нарты из склада. Мы проследовали по улицам Академии к Крышечным Полям, где ждал ветрорез, чтобы, пролетев шестьсот миль, высадить нас среди западных льдов.