"Категория трудности" - читать интересную книгу автора (Шатаев Владимир Николаевич)

ГЛАВА II. СТРАННЫЕ ГОРЫ

…Откуда они взялись, эти горные птицы, похожие на кур? Улары, облепившие кромку скалы, гомонят напряженно, истерично, как на птицебойне. То и дело суматошно вспархивают, панически мечутся в воздухе и, приземлившись на мгновение, снова устремляются вверх, не находя себе места. Откуда взялись безумно кричащие галочьи тучи? Я никогда не видел в горах столько птиц сразу…

Горы нынче странные – необычно шумно, гулко. Лавины идут с частотой проносящихся автомобилей на междугородном шоссе. Беспрерывно падают камни – обвалами и по одному…

Ничего подобного не было, когда шли вверх. И на душе было спокойней, хотя к вершине нас вел маршрут категории трудности 56.

На Кавказе нет изнурительной высоты. Вместо нее, чтобы потянуть на 56, подъем нашпигован несусветными скалолазными сложностями. Вертикаль Домбай – Ульгена, где мы находимся, немногим более четырех тысяч, но, пока доберешься до вершины, оставишь половину себя на отрицательных скалах, каминах, внутренних углах, карнизах, гладких как стекло плитах.

Теперь, слава богу, в кармане у руководителя группы Саши Балашова снятая записка, а на вершине – наша. Мы – на спуске, в трехстах метрах от высшей точки. У нас отличный бивак – палатка в скальной нише. Казалось бы, все, что нужно для безмятежного отдыха. Но от всей этой непонятной, необычной кутерьмы в горах на душе неспокойно. Друг другу в этом не признаемся: нет видимых причин для тревоги – ниша спрятана от лавины, камни здесь вроде бы не предвидятся… Что еще может быть? Не рухнут же горы?!

Пока я так думаю, булыжник, по форме и величине похожий на говяжью печень, пробивает палатку и падает к нашим ногам. Внезапно проснулся Балашов, ошалело оглядел нас и сказал:

– Я сейчас летал!

Борис Матвеевич Уткин, по возрасту самый старший, ответил;

– С младенцами это бывает.

– Да нет, не то, – не поняв спросонья шутки, уверяет Балашов. – Что-то меня толкнуло и подбросило.

В семь часов вечера, когда обычно летнее солнце еще над землей, небо вдруг задернулось наглухо, стало темно. Горы затихли, и сумерки прорезала прямая, как копье, молния. Стало понятно: то, что происходило в горах, не больше чем предгрозовая увертюра. Мы тог-да не знали, что и сама гроза лишь фрагмент увертюры.

Молнии раскалывали тревожный, рокочущий мрак вдоль и поперек, ярко, напористо, безостановочно. Я считал от вспышки до раската: раз, два, три… Умножал на триста и определял близость удара. Иногда звук почти совпадал со вспышкой – значит, совсем рядом, меньше трехсот метров…

Гроза продолжалась около часа, потом утихла, и мы заснули.

Рано утром я вышел из палатки и был удивлен: теплынь небывалая! Воздух по-весеннему парной. На перегибах снежные пласты подтекают ручьями. Внизу посеревшие языки ползущих лавин. Кулуары, лавинные выносы – все в движении, спешном, суетливом, похожем на некое срочное переселение.

Откуда-то сверху из-за скал доносятся крики, переговоры… «Соседние группы уже в действии, а мы еще только встали», – думаю я.

Из палатки вышел Уткин и, осмотревшись, сказал:

– Фен! Теплый фронт. Должно быть, с моря пришел. Надо срочно спускаться.

Мы тут же собрались и продолжали спуск. Шли быстро, торопливо и за три часа сбросили около тысячи Петров вертикали.

Отдохнув несколько минут, хотели было двинуться дальше, когда из-за облака, чуть правее места, где находился наш бивак, взметнулась красная ракета. За ней вторая. Сигнал бедствия!

Будто нарочно, под нами в тот момент стелилась пелена облаков, достаточно плотная, чтобы наглухо закрыть поляну и скрыть красные ракеты от глаз лагерных наблюдателей. Мы скорее всего единственные свидетели сигнала. Это соображение остановило наш первый порыв: немедленно двигаться на помощь. Еще важнее сообщить в лагерь, ибо по-настоящему действенная помощь может прийти только оттуда. Однако не бежать же всем скопом? Нас четверо, и потому дело решается просто: двойка – вверх, двойка – вниз. Кинули жребий – нам с Уткиным спускаться на поляну.

– Справедливо, – сказал Коля Родимов. – Самый молодой и самый старый.

Оставляем за собой еще метров тридцать крутого склона – и вдруг… Растерянно смотрим по сторонам. Маршрута не узнать! Что случилось? Куда мы попали?

Я хорошо помню – здесь, над стеной, торчали лезвиеобразные скальные гребешки. Мне пришлось их обивать молотком, чтобы при нагрузке не порвали веревку. Куда они делись? Не сострогали же их за это время?! Та ли это стена

– монолитная, гладкая, «черствая» настолько, что после каждого забитого крюка глаза, что называется, лезли на лоб?! Теперь она зализана застывшей, но сверху еще сыроватой глиной, словно кто-то оштукатурил ее. Зачем бы мы вгоняли сюда крюк, если вся она исполосована трещинами и каминами?! Но тогда не было ни трещин, ни каминов, и крюки – вот они, налицо.

Я ложусь, дотягиваюсь до ближайшего, и он остается у меня в руке. Что случилось?

Размышлять некогда. Вбиваю шлямбурный крюк. Цепляю веревку и под страховкой Уткина траверсирую стену метров на сорок. По дороге вонзаю клюв айсбайля в глину, как в лед. Нагружаю, правда, немного – только чтобы сохранить равновесие. Держит! Такого еще не было, по крайней мере со мной…

У края стены полка – небольшая, но достаточно просторная, чтобы обосноваться самому и принять партнера. Принимаю сюда Бориса Матвеевича. В глазах его… нет, это не настороженность, не беспокойство – это изумление. Старый, опытный альпинист, способный объяснить любую каверзу гор, лишь разводит руками.

Ледник, что под нами, кажется теперь землей обетованной. Там можно вздохнуть свободно – хоть и не очень прямая, но все же дорога к дому. От полки, где мы стоим, до желанного места перепад не больше длины веревки. Внизу отрицательные скалы, и спуск относительно прост – обычное движение вниз по канату, требующее не столько ловкости, сколько силы.

Выступ, что мы облюбовали в полуметре от кромки площадки, напоминал приземистую, сантиметров в сорок в поперечнике надолбу – монолитный отросток самой скалы. Надежнее некуда! Я сделал петлю из реп-шнура и, накинув ее, пристегнул карабин. Оставалось прощелкнуть веревку… Нет! До сих пор мне не суждено было пострадать от собственной халатности. Психология страховки срабатывала безукоризненно и вовремя… По привычке опробовать любую опору, которой доверился жизнью, я пнул выступ, и он… отвалился…

Перед спуском хотел было снять рюкзак, с тем чтобы доставить его на веревке отдельно, но подумал: не ровен час, что угодно можно ожидать от этих взбесившихся гор, пусть лучше будет со мной. Борис Матвеевич меня поддержал.

Ледник. Вдох полной грудью. Кажется, пронесло. Теперь дома, уж отсюда как-нибудь доберемся.

Внизу, на морене, группа Володи Кавуненко наблюдает за нами в бинокль. Впрочем, я и без оптики их вижу неплохо: вон Кавуненко, рядом Володя Вербовой. Друзья на стреме, стало быть, жить можно спокойно.

Когда спадает напряжение, рюкзак тяжелеет и дает себя знать, особенно обостряется резь в плечах, спина горит, зудит, как от пролежней. Снова додумал: не снять ли хоть на несколько минут, пока Уткин на спуске? Но не стал – как пассажир, который всю дорогу стоял и уж не хочет садиться на освободившееся место, петому что осталось ехать одну остановку.

Сверху непрерывно идут камни: мелочь и крупные. Огромные «чемоданы», плавно поворачиваясь в воздухе, падают стремительно, с шипом и гудом и, влепившись в склон, как от взрыва, разбрызгиваются на мелкие части. Я нахожусь в безопасности, словно под козырьком, в нескольких метрах от подножия стены с отрицательным углом. Если сверху скинуть отвес, он упадет от меня на десяток шагов ниже. Траектория полета камней отклоняется от чистой вертикали еще метров на десять. Но видишь полет, видишь момент приземления, каждый раз знаешь, как это будет, и все-таки инстинктивно съеживаешься, вздрагиваешь, как от окрика.

Уткину этот обстрел и вовсе нипочем – он на самой стене. Пока он готовится к спуску, я полулежу на льду, завалившись на рюкзак.

Воздух, насыщенный банной сыростью, так же сер, как и облысевший, точившийся водяной слизью лед. Из рантклюфта, что под стеной, метрах в пяти от меня струится парок. Его не видно – видна лишь «живая», шевелящаяся тень. Иногда камнепад на минуту затихает, горы становятся мирными, и от наступившей неподвижности тянет ко сну…

…Не было никакого предчувствия, никакого голоса интуиции, никаких внутренних «вещих» толчков… Уткин уже начал спуск и приближался к середине веревки… Грохот, треск, скрежет, словно столкнулись миры, расколол пространство. Горы колыхнулись. Я подскочил и, кинув взгляд кверху, увидал…

…Метрах в пятистах надо мной неторопливо, поистине с каменным бесстрастием отваливалась скала – громада в полсотни шагов в поперечнике и столько же высотой, став на ребро, на мгновение задержалась, будто решала, куда податься – встать на место или рухнуть вниз? – потом, перевалив эту точку, с огромным ускорением ринулась на меня…

Удивительно: и теперь помню каждое свое движение, хотя в тот момент не помнил самого себя. Что происходило у меня в голове? Какая баталия сил страха, воли, самосохранения?

Шагах в пяти от меня рантклюфт – зазор между ледником и скалой. Лед, подогреваемый теплом горной породы, подтаивает и образует щель. Глубина ее может быть самая разная. Порою она доходит чуть ли не до ложа ледника.

О глубине рантклюфта я ничего не знал, поскольку спустился на лед с растраченным чувством любопытства. Приметил его исключительно по альпинистской привычке подмечать подробности рельефа. К концу восхождения все эти горные чудеса приедаются настолько, что обращают на себя внимание не больше, чем собственная мебель в квартире.

Следовало предполагать, что он неглубокий. Во-первых, вряд ли здесь, на небольшой высоте, возможно мощное залегание льда. Во-вторых, стена нависающая и развернута к северо-западу, а потому сильно не нагревается – солнце здесь бывает недолго.

Но это предположение задним числом. Тогда едва ли я размышлял. У меня было два варианта: «принять на спину» смертоносную скалу или броситься в щель, имея при этом небольшие шансы на спасение.

Страшно ли было решиться на этот прыжок? Для переживаний времени не было. Словно на крыльях, я одолел разделявшие нас пять шагов и бросился вниз…

Пролетев несколько метров, я вдруг почувствовал резкое торможение, будто кто-то сверху вцепился в рюкзак и пытается удержать. Стены рантклюфта, как в скоростном лифте, внезапно замедлили свой роковой бег и остановились вовсе. Я ощутил сильный рывок и острую боль в плечах. Лямки рюкзака врезались в тело и угрожающе затрещали…

Все объяснилось просто: трещина на поверхности шириной немногим более метра книзу сильно сужалась. Тело мое еще проходило, а рюкзак – в полтора раза шире плеч – начал застревать в зауженной щели, пока не заклинился окончательно.

Остановка была своевременной. Под ногами рантклюфт сузился настолько, что две ступни уже проходили с трудом. Еще полметра, и поломал бы ноги, разодрал их о рашпильную поверхность стены, наконец, заклинился бы так, что потом и вытащить бы не сумели.

В тот же момент где-то на поверхности громоподобно ухнуло, по рантклюфту заходило грохочущее эхо, и на меня обрушился ливень камней.

И снова рюкзак меня спас. Поджав голову к груди, закрыв ее руками, я еще несколько мгновений ожидал того единственного, предназначенного специально для меня куска породы, который вопреки ньютоновским законам пролетит особой заковыристой траекторией, обогнет рюкзак и обрушится мне на голову.

Наступила тишина. Но я боялся открыть глаза, перевести дыхание, хотя понимал, что опасность миновала.

В рантклюфте стало еще темней, чем прежде, отвратительно пахло серой. В щели заклинились десятки каменных пробок – на разных уровнях, разных размеров. Передо мной в нескольких сантиметрах от лица завал раздробленной породы, перемешанной с ледяным крошевом. Ледяная стена, изрытая, искореженная бомбардировкой, изобилует ямками, уступами. Теперь есть на что наступить ногой, за что уцепиться руками.

До поверхности метров семь-восемь… Рюкзак спасти не удастся – забитый в щель, засыпанный каменной породой, он и с места не сдвинется. Его теперь разве что взрывать… Достав из кармана нож, стал перерезать лямки, когда услышал над собой: «Володя! Володя! Шатаев!» – кричал Уткин. Я отозвался.

– Жив?!

– Порядок!

– Молодец! К веревке прицепиться сумеешь?

– Кидайте…

Борис Матвеевич, вспотевший, измученный, внезапно растерявшийся, обнимал меня, хлопал по спине и не мог ничего сказать, кроме как:

– Вот так да!... Ну и ну!...

Я стоял пораженный открывшимся мне пейзажем: там, где несколько минут назад была гладкая, сравнительно ровная ледяная поверхность, лишь слегка засоренная камнепадом, царил хаос – нагромождение розоватых свеженаколотых глыб, рассыпанных на сотни квадратных метров. Меня знобило, колотило крупной безостановочной дрожью. Обессиленный, я со страхом думал, что придется двигаться сквозь этот выросший на пути лабиринт.

– Пошли, Володя, ждать некогда и нечего, – сказал неожиданно и не вовремя Уткин. Сказал, точно ткнул острием в дупло наболевшего зуба. В истеричном бешенстве я обругал его – злобно, ядовито и не по делу. Он сперва посмотрел добродушно и весело. Но лицо его вдруг стало строгим, глаза жесткими – понял, видимо, что сейчас нужно одернуть, морально подавить, подчинить собственной воле.

– Ну-ка без соплей! Я что, думаешь, в кино сидел, когда гора шлепнулась?! Ты бы лучше спросил, каково мне было, когда она в меня «утюгами» стреляла?! Благо, что не достала, – успей я спуститься двумя метрами ниже, была бы мне крышка. Мы пробрались сквозь этот затор и, когда вышли на чистое место, увидали метрах в трехстах от себя Кавуненко и Вербового. Они шли к нам на помощь. Впрочем, сейчас-то они как раз стояли на месте. И в очень странном положении.

А вышло так. Двигались с дистанцией примеряю в десять шагов – впереди Кавуненко, сзади Вербовой, не ожидая, по крайней мере здесь, на достаточно безобидном леднике, каких-либо каверз. Внезапно раздался треск, и почти у самых ног Вербового… разверзлась «земля» – ледяной пласт раскололся, образовав крупную, двухметровую в поперечнике трещину.

Мы увидали их в тот момент, когда Володя Вербовой, перебравшись к Кавуненко, надевал рюкзак. Заметив нас, Вербовой повел себя как Робинзон, разглядевший в море корабль, а Кавуненко, наоборот, словно окаменел.

– Мы ведь тебя похоронили… – сказал он, когда подошли. – Видели, как на тебя упала гора! С лагерем как раз связь была… Так и передали туда: Шатаев, дескать, погиб… – Несколько секунд он молчал, глядя на меня изумленно, качая головой, и не удержался, чтобы не сострить: – Все же пришла гора к Магомету…

– Ну как горы? – спросил Вербовой.

– Не пойму… Землетрясение, что ли? – развел руками Уткин.

– Да так… Маленькое… в девять баллов…

– Девять баллов?! На Кавказе?!

В лагерь весть о сигнале бедствия мы принесли с опозданием – там уже знали. Знали больше – красные ракеты пустила группа Бориса Романова, которая находилась, видимо, в крайне тяжелом положении. По дороге к ним уже двигался большой спасательный отряд.

Вскоре на поляну спустилась наша двойка: Балашов – Родимов. К пострадавшим они не пробились из-за обильных камнепадов. А еще три часа спустя на вечернюю связь вышла спаскоманда. Руководитель сообщил, что путь, по которому шли, завел их в тупик– маршрута больше не существует, нужно спускаться и заходить с другой стороны.

Отдыхать нам не пришлось. Лагерь был поднят на ноги. Не умолкали рации, оповещая соседние альпрайоны. Невзирая на поздний час, надвигавшиеся сумерки, в воздух поднялся вертолет и курсировал, стягивая к подножию Домбай

– Ульгена восходителей с близлежащих базовых точек. По горным дорогам на недозволенных скоростях мчались автобусы, груженные альпинистами и спасснаряжением…

В начале третьего, когда рассвет лишь начал размывать черноту ночи, шестьсот восходителей тронулись в путь. История мирового альпинизма не знала подобного масштаба спасательных работ… Основная группа спасателей начала восхождение из ущелья Бу-Ульген и с огромным трудом, ежеминутно рискуя, вышла на заданный горизонт. За время подъема куски горной породы шесть раз перебивали веревки, и это понятно: такой обильный сход камней вызван был еще и количеством участников. Где-то справа от места выхода на значительном расстоянии находилась пострадавшая группа. Предстоял сложный, относительно протяженный, опасный траверс. Однако дело до него не дошло. В это же самое время передовой отряд под руководством Владимира Кавуненко, рискнув на подъем с другой, стороны, отыскал и буквально пробил наиболее краткий путь, который вывел непосредственно к пострадавшим.

…Порою жизнь предстает перед нами фантастичней, чем иные, кажущиеся преувеличенными, недостоверными литературные коллизии. Мы стали свидетелями мужества, по сравнению с которым духовная сила лондоновских героев выглядит заурядно.

Романов и его товарищи – Ворожищев и Коротков – находились в тяжелом состоянии. Особенно пострадал Юрий Коротков – у него насчитали около двадцати переломов. Израненные, обессиленные, замурованные обломками скал, врачи Романов и Ворожищев с нечеловеческими усилиями расчищали путь, чтобы пробиться наружу. При этом они ни на минуту не оставляли Юрия Короткова и делали все возможное в тех условиях, чтобы поддержать его жизнь…

У Короткова не было, что называется, живого места – сплошная боль… Его транспортировали вниз, как понятно, не на санитарной машине с суперрессорами и не по гладкому асфальту… А спуск длился шесть дней! Что еще можно сказать? Что добавить? Только одно – он выстоял. Внизу врачи, осмотрев, сказали: «Инвалид на всю жизнь… если удастся спасти…»

Несколько лет спустя Юра Коротков совершил сложное восхождение 5Б категории трудности и получил звание мастера спорта, вписав еще одну главу в нескончаемую повесть о настоящих людях…