22

В тюрьме было чудесно, куда лучше, чем в «Приюте Прилька». Состояние Элистэ не позволило ей предстать перед окружным судьей, поэтому помощник Главного смотрителя «Сундука» определил ей по совокупности проступков неделю тюрьмы. Она пожалела, что всего одну, а не десять, – пожалела, когда пришла в себя. Первые сутки Элистэ либо лежала без сознания, либо бредила в лихорадке. Порой ей представлялось, что она в Дерривале, а все их освобожденные серфы почему-то смахивают на Лишая; порой мнилось, будто ее везут обнаженной в повозке и другие обреченные то и дело толкают ее. Толчки ей, однако, не только мерещились. Ночь она провела на груде кишащей паразитами соломы вместе с другими задержанными, так что от товарок ей нередко доставалось коленом или локтем. Однако те, боясь заразиться, все же старались не прикасаться к Элистэ, и она спала сравнительно спокойно.

Отдых, похоже, был необходим ей в первую очередь. На другой день лихорадка ее отпустила, и она надолго погрузилась в глубокий сон. С наступлением вечера Элистэ очнулась на несколько минут и поняла, что сидит, а какая-то женщина, одной рукой поддерживая ее за плечи, кормит с ложечки кашей словно младенца. Затем она снова уснула и проспала до утра.

Недуг ее оказался не из самых тяжелых. Когда утром Элистэ открыла глаза и увидела, как слабые лучи зимнего солнца пробиваются меж прутьев сквозь оконце в толще стены, она ощущала слабость и страшную апатию, но уже пошла на поправку. Лежала она на соломе, в которой кишели блохи и вши, а какая-то добрая душа прикрыла ее одеялом. Элистэ медленно обвела взглядом помещение. Вероятно, кое-что доходило до нее даже в бреду, потому что она сразу поняла, где находится. Ее доставили в «Сундук», но не в крохотную одиночку, а в обширную камеру, набитую женщинами. В камере не топили, голые стены и пол оставляли мрачное впечатление, но было не так уж холодно. От стены, где лежала солома, исходило слабое тепло – по другую ее сторону располагалась тюремная кухня, в которой царила жара. По сравнению с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника» тут была настоящая благодать. Вонь, разумеется, стояла чудовищная, однако не хуже той, что в ночлежках, а ведь Элистэ платила деньги за то, чтобы скоротать там ночь. К ее удивлению, дверь камеры была распахнута, женщины свободно входили и выходили. Некоторые являли собой откровенный и законченный тип разодетых и накрашенных проституток, но большинство выглядели убого и затрапезно – рядовые гражданки вроде тех, что каждый день толкутся на Набережном рынке, Одна из таких женщин как раз и сидела рядом с Элистэ. Сравнительно молодая

– лет двадцати восьми или двадцати девяти, – в простеньком платье, высокая, массивная, с широкими плечами и бедрами и крупным носом. Большие руки, груди и подбородок, красноватое лицо, проницательный взгляд, рыжие волосы – все в ее облике говорило о том, что она не может быть уголовницей. Несомненно, именно она заботилась об Элистэ все это время. Вот и теперь женщина приподняла ее голову и поднесла ко рту ложку похлебки.

На вкус – картошка с луком, жиденькая, но какая вкусная! Элистэ жадно глотнула и поперхнулась.

– Не спеши, – предупредила женщина, обнаруживая ярко выраженный шерринский выговор.

Элистэ кивнула в знак согласия. Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы ложка опять оказалась у рта. И когда та появилась, Элистэ с наслаждением втянула в себя благодатную жижу.

Она не вела счета ложкам, но наконец почувствовала, как живительное тепло разлилось по всему телу, проникая в самые промерзшие его уголки. Теперь ей стало тепло, и у нее была еда. Благословляя тюрьму, Элистэ вновь уснула.

Проснувшись, она почувствовала себя почти человеком. Хотелось есть, но можно было терпеть. Она чудовищно заросла грязью, все тело зудело от липкого пота, укусов насекомых, расчесов, сыпи и струпьев, засохшей слизи. Ей хотелось вымыться – желание столь же несбыточное, как полететь. Во всем Вонаре недостанет мыла, чтобы отмыть всю эту грязь. Она неохотно открыла глаза и увидела, что все так же лежит на соломе под тем же изъеденным молью одеялом. Рыжеволосая женщина сидела рядом и что-то вязала. Блохи совсем озверели. Элистэ дернулась, зачесалась и принялась что есть мочи себя охлопывать.

– Эй! – позвала соседка.

– Что? – будучи теперь в полном сознании, Элистэ не забыла про фабекский выговор. А вдруг она что-то наболтала в бреду? По лицу рыжей было не догадаться.

– Полегче, – ответила та. – Все в порядке?

– Еще бы! Но…

– Полегче. Незачем дергаться.

И верно, незачем. Элистэ подчинилась и глубоко вздохнула.

– Лучше покажи, что очухалась. Если ты и вправду собралась загибаться, тебя перестанут кормить. Зачем изводить еду на завтрашний труп?

– Разумно.

Элистэ села – в доказательство того, что не намерена умирать. У нее закружилась голова, но она продолжала сидеть.

– Хорошо. Умница. Только не слишком старайся, а то мигом спровадят работать, – сказала женщина и, заметив вопросительный взгляд Элистэ, добавила: – На кухню, драить чаны. Или макать свечи, топить жир, варить мыло. Или в прачечную – стирать тряпки. А может, в нужник – скрести пол. Или вниз, чесать коноплю. А тебе это, замечу, совсем не нужно.

– Но в камере все сидят и ничего не делают.

– Не все, простая ты душа! Только те, кто откупился от надзирателей. Тебе на это рассчитывать не приходится.

– Откуда ты знаешь?

– У тебя нет ни бикена. Я проверила. И не нужно на меня так пялиться. Я тебя грабить не собиралась и другим бы не дала, окажись у тебя деньги.

Элистэ нахмурилась. Вероятно, следовало поверить соседке. По всей видимости, она должна была испытывать благодарность к незнакомке за то, что та для нее сделала. Элистэ и была благодарна, но отчетливо понимала, что взамен от нее чего-то потребуют. Не денег. Но рыжая явно на что-то рассчитывала, и если не на деньги, то на что именно?

– Спасибо, – выдавила она.

Женщина пристально наблюдала за ней. Элистэ отвела взгляд.

– Если тут тюрьма, почему дверь не на запоре? – тревожно спросила она.

– Даты и впрямь совсем желторотая. Днем все внутренние двери открыты, гуляй где угодно, иди хоть на мужскую половину, если хочешь подзаработать, только не забудь о вечернем двойном звонке. Когда прозвенит первый, значит, у тебя остается десять минут, чтобы вернуться в камеру. Если не поспеешь к закрытию и тебя засекут, ночь скоротаешь за дверью в тюремном дворе и останешься без завтрака. Впрочем, его и завтраком-то не назовешь – жидкая овсянка да, может, кусок плесневелого хлеба. И так изо дня в день. Мерзость, свинья – и та жрать не станет. Конечно, если дать кому нужно на лапу, то и кормить станут лучше, но тут без наличных не обойтись. Не думаешь подзаработать?

– Нет.

– Тогда, по-моему, тебе нужно… кстати, на сколько тебя? Какой срок припаяли?

Вопрос прозвучал как бы между прочим, но Элистэ уловила в тоне рыжеволосой повышенный интерес. Ей не хотелось отвечать, однако вопрос казался вполне безобидным, а увиливать от ответа – бессмысленно. Короткую процедуру у помощника Главного смотрителя она почти не помнила, но приговор почему-то застрял в памяти.

– Неделю, – произнесла она.

– Неделю… А что, неплохо. Совсем неплохо. Сущая чепуха. – Почему-то незнакомку это очень обрадовало. – Пьянство и нарушение общественного спокойствия, верно?

«Тебе-то в этом что за интерес?»

– Ну, а ты? – спросила Элистэ, пытаясь перехватить инициативу.

– Я? В этот раз загремела на девяносто суток. Десять уже отсидела. Участковый подстроил. Потребовал на лапу с каждого узла контрабанды из Стрелла, что я сбывала чернарям, да больно жирно, ну, я его и послала куда подальше. Он затаился, а когда я на двадцать минут опоздала на очередную их Братру, тут он меня и заложил за прогул, ублюдок поганый.

Из сказанного Элистэ поняла, что революционный комиссар участка, где жила эта женщина, – теперь округа Шеррина подразделялись еще и на участки

– потребовал свою долю с ее сделок на черном рынке. Она отказалась, а он в отместку заявил о ее опоздании на одно из недавно учрежденных праздничных сборищ, именуемых Братскими Трапезами Равных. От жителей участка требовалось в обязательном порядке являться на такие сборища. Согласно Акту об Осуждении, отсутствие патриотического рвения рассматривалось как проявление контрреволюционных настроений. Женщина еще легко отделалась. По нынешним временам за такое преступление она могла угодить в Кокотту.

– Он думает, что проучил меня. Как бы не так! Для меня это вроде каникул. А уж мои дружки на воле о нем позаботятся. Нагадят ему в колодец и набросают дохлых кошек. Надеюсь, он это оценит.

Элистэ постаралась изобразить сочувствие, а женщина наградила ее еще одним пронзительным взглядом.

– Я Жунисса, – коротко представилась она. – А ты кто?

– Стелли. Стелли дочь-Цино.

– У вас там на севере имена – язык сломаешь. Ну, что ж, малышка Стелли, считай, что тебе повезло. Я тут все знаю и надумала тебе помочь.

– Я не смогу заплатить.

– Никто и не просит. Забудь об этом. Быть может, еще когда-нибудь окажешь мне услугу, а может, и не понадобится. Кроме того, мне все равно тут нечем заняться.

«Как же!» – подумала Элистэ, однако попробовала улыбнуться. Ей, возможно, и повезло с этой Жуниссой, но верить она ей не верила.

Дня два или три Элистэ ничего не стоило изображать слабость, ибо так она себя и чувствовала. Ее пока не посылали в подвал или скоблить нужник. Лихорадка прошла, но усталость, истощение, упадок сил – все это оставалось; она с трупом могла доковылять от соломенной подстилки до камерной параши. Элистэ подолгу спала, прижавшись спиной к теплой стене, и это было прекрасно, если только ее не тревожил сон о казни Цераленн. Но сон этот часто к ней возвращался, и она просыпалась в слезах. Либо ее мучили кошмары, в которых действовали Кэрт, Бирс Валёр и Кокотта, и тогда она пробуждалась от собственного вдавленного крика, на который, впрочем, соседки по заключению не обращали никакого внимания. Эти женщины являли собой пестрое сборище – от совсем юных до старух, от красивых до безобразных, от здоровых до очень больных. В основном мелкие нарушительницы, да и проступки их были столь же мелки: пьяный скандал, проституция, кража каштанов у уличного торговца, плевок в рожу жандарма, вымазанные дерьмом витрина или старый памятник. Лишь немногие, по всей видимости, не знали удержу и действительно были опасны. Две или три любили бахвалиться и грозить, но их все избегали. В большинстве же своем это были вполне нормальные женщины, отнюдь не утратившие волю к жизни, – в отличие от безнадежных, еле передвигающих ноги клиенток «Приюта Прилька». С утра до вечера они болтали, хихикали, щебетали и бранились, словно птицы в клетке. Когда Элистэ закрывала глаза и не прислушивалась к их трущобному акценту, ей начинало казаться, что она снова в апартаментах фрейлин в Бевиэре.

Ее не обманули – тюремный рацион в «Сундуке» отличался скудостью и однообразием. Большинство заключенных так или иначе ухитрялись покупать еду получше; кое-кто вообще добывал на обед жареную птицу, белый хлеб, даже вино и пирожные. Подобная роскошь была недоступна Элистэ, новее же презренную тюремную жратву, которой повсеместно брезгуют, мог получать всякий, способный ее проглотить, и получать в достаточном количестве. Элистэ могла каждый день есть плесневелый хлеб месячной давности и жидкую кашицу. Ей, едва не погибшей от холода и голода, такое изобилие представлялось роскошеством. Пока что оно было пределом ее желаний.

Другие женщины посмеивались над Элистэ. Поначалу ее заторможенность объясняли болезнью, потом же, когда новенькая явно пошла на поправку, ее начали осаждать советами и подсказками, которые принесли бы ей много пользы, если бы она к ним прислушивалась. Ей объяснили, что тут можно найти по крайней мере полдюжины способов легкого заработка. Многие мужчины с радостью бы ей заплатили, а некоторые женщины с удовольствием наняли бы ее потрудиться вместо них на кухне или в уборной. А если достанет хитрости и нахальства, можно заставить раскошелиться и кого-нибудь из надзирателей.

Но тихая новенькая пренебрегала самыми дельными советами, отклоняла предложения, продиктованные самыми благими намерениями Похоже, ее вполне устраивало лежать себе на грязной соломе и молчать, уйдя в свои мысли. Невольно создавалось впечатление, что она задается, хотя чем можно кичиться грязной голодной замарашке, понять было трудно. И, ясное дело, она еще и бездельница, сама себе не хочет помочь. Что ж, пусть остается при своих блохах и холодной овсянке; ничего лучшего лентяйка не заслужила. Вскоре женщины потеряли и терпение, и интерес к ней. Дня через три они оставили ее в покое – все, кроме Жуниссы.

Отделаться от нее было не так-то просто, она наведывалась к Элистэ не меньше двух раз за день. Подходила, присаживалась на солому, улыбалась, будто считала себя желанной гостьей, и минут двадцать кряду сплетничала, шутила, жаловалась и несла всякую ерунду, хотя односложные ответы Элистэ давали понять, что ей не до болтовни. Жунисса старалась казаться добродушной и туповатой, но Элистэ на ее счет не обманывалась. Женщина была отнюдь не глупой, напротив, она прекрасно понимала, что навязывается со своей дружбой, и тем не менее настойчиво льнула к Элистэ. Это ставило девушку в тупик и действовало на нервы.

«Что ей нужно?»

Эти бесконечные приставания подействовали на Элистэ лучше любого лекарства. Встав на ноги, она сразу сбежала из камеры в общую комнату, где заключенные собирались поболтать и выпить, сыграть в карты и кости. Ее даже приняли играть в «Рулло»; за этим занятием ее и нашла Жунисса.

На другой день Элистэ попробовала укрыться в прачечной, но и тут через час с небольшим преследовательница разыскала ее. Тюремный двор, обнесенный стеной, галерея на первом этаже, где гуляли сквозняки, и даже ниша под лестницей – нигде нельзя было спрятаться. Где бы Элистэ ни находилась, Жунисса неизменно обнаруживала ее, вынюхивала с безошибочным чутьем охотничьей собаки. Элистэ уже заранее поеживалась в ожидании дружеского шлепка по плечу и сердечного: «Ну, сестричка, куда ни пойду, ты тут как тут. Уж не ходишь ли ты за мною следом?!» Она как умела скрывала свою слишком очевидную неприязнь, тем более что Жунисса ей действительно помогала. Та много знала, не скупилась на советы, которые всегда оказывались полезными; порой она угощала Элистэ палочкой ячменного сахара или шоколадом, и делала это так настойчиво, что невозможно было отказаться. Элистэ сдержанно благодарила, но ее грызли тревожные опасения, перераставшие в страх: вдруг Жунисса работает на полицию? Шеррин был буквально нашпигован тайными агентами, в основном состоящими на службе у Комитета Народного Благоденствия. От них требовалось разоблачать контрреволюционеров, и в народе их прозвали «кормильцами», ибо в таком качестве они и выступали по отношению к Кокотте. Может, Жунисса – одна из них и подозревает Элистэ из-за какого-нибудь неосторожного слова, слетевшего в бреду с ее губ? Но если так, почему тянут с разоблачением? Собирают дополнительные улики? Или этой женщине доставляет удовольствие игра в кошки-мышки?

Впрочем, терзаться бессмысленно. Лучше, если получится, думать о чем-нибудь другом. А подумать ей было о чем. Прошла половина недели. Еще три дня – и ее освободят. Она вновь окажется на улице – по-прежнему без единого бикена, без работы и без права просить милостыню. Ее ожидают холод и голод: жуткое будущее. Элистэ не тянуло на свободу. «Сундук» хоть и был страшным местом, но давал крышу над головой и с грехом пополам кормил. Где еще ей так повезет? Нет, ей определенно лучше остаться здесь, но как это устроить? Чего бы проще – совершить мелкий проступок, за который положен арест; но это сопряжено с опасностью. Элистэ понимала, что между приговором к краткосрочному тюремному заключению и осуждением на смерть пролегает крайне тонкая, а по нынешним временам подчас просто неразличимая грань. Тут все нередко зависит от прихоти полицейского судьи. Брюзгливый судья, страдающий несварением желудка, может засадить подростка-карманника в «Сундук» на два-три месяца – и с такой же легкостью отправить на виселицу. С вероятностью подобного исхода следовало считаться.

Зато другая возможность заслуживала внимания: исполнить за деньги чужую работу, как дельно советовала ей Жунисса. Так у нее будет хоть какая-то мелочь, когда она через три дня окажется на улице. Увы, она спохватилась слишком поздно. Ее прогулки не остались не замеченными надзирателем, который решил, что она оклемалась и способна работать. Элистэ определили на кухню и заставили с утра до вечера чистить большие медные чаны, соскребая со дна черную корку пригоревшей овсянки. Вода в огромных лоханях была не просто горячая – почти кипяток, а щелочное мыло разъедало кожу. К концу первого рабочего дня у нее невыносимо ломило спину, плечи и руки.

Так она все три дня и проскребла котлы. Вечером третьего дня Элистэ находилась без сил и по-прежнему без бикена в кармане. В камеру она приплелась за четверть часа до двойного звонка, попеременно впадая то в отчаяние, то в самобичевание. Ну почему она не придумала, как тут остаться! Почему?!

– Эй, Стелли! – Кто-то взял ее за руку. Опять Жунисса!

– Я устала, мне нужно отдохнуть, – отвернулась Элистэ.

– Подожди минутку. Давай отойдем.

Она потянула Элистэ в сторону и прижала спиной к стене бокового коридора, где тусклый свет одинокого фонаря под потолком едва разгонял мрак. Наклонившись, Жунисса впилась в нее взглядом.

– Великий завтра у тебя день, а, подруга?

– Можно сказать и так.

– Ты, верно, ждешь не дождешься. Надоело, небось, скоблить чаны?

Элистэ пожала плечами.

– И что думаешь делать?

– Не знаю. – Она постаралась скрыть свой страх и растерянность, не понимая, что голос и взгляд выдают ее.

– Денег у тебя, как я понимаю, нету. Могла подзаработать, да только гордость заела. Как же ты там жить будешь, без денег?

– Тебе-то какая забота? – не выдержала Элистэ. – Чего это тебя так занимает? Чего тебе нужно?

– Послушай, я за тобой тут всю неделю приглядывала, хоть ни разу от тебя «спасибо» не слышала, помогала чем только могла…

– Зачем?

– Затем, что пожалела тебя, дурочку желторотую.

– А теперь?

– А теперь у меня к тебе предложение, от которого нам обеим светит прямая выгода. Мне нужна фигля на отмашке. – Она имела в виду заключенную, которой предстояло выйти на волю. – Я эти дни присматривалась к тебе, по-моему, ты подходишь. Немного подзаработаешь.

– Да? – Элистэ, сложив на груди руки, приготовилась выслушать заведомо сомнительное предложение.

– Вот именно. От тебя всего-то и требуется, что снести письмо. Дело простое и безопасное, а? За это я дам тебе двадцать пять бикенов вперед, а получатель доложит еще пятьдесят.

«Семьдесят пять бикенов – три четверти рекко!» У Элистэ перехватило дыхание. Этих денег ей хватит на несколько дней. Но чтоб выложить столько

– и всего-то за доставку письма? Тут наверняка какой-то подвох.

– Дурно пахнет, – заявила она.

– А тебе по карману нос воротить?

– Мне не по карману играть в прятки с Кокоттой. Кому письмо и что в нем?

– Не твоего ума дело. Просто я не хочу, чтоб оно попало на глаза «шестеркам» помощника Главного смотрителя. – Письма заключенных в обязательном порядке вскрывались и прочитывались. – Вот и готова платить, чтоб никто его не читал. Остальное тебе знать не нужно.

– Мне нужно знать, кому его отдать.

– Кого пришлют, тому и отдашь. Скорей всего, Беку. Верно, на этой неделе работает он. Отдашь письмо Беку.

– Беку. Где я этого Бека найду?

– Завтра в полночь на Кипарисах у усыпальницы в'Уик Дер„ннов.

– В полночь? Жуть-то какая!

– Он всегда бывает там в полночь, – пожала плечами Жунисса. – Тут уж ничего не поделаешь. Ты знаешь, где Кипарисы?

Элистэ кивнула. Маленькое кладбище, где хоронили только Возвышенных, граничило с садами Авиллака. Там покоились несколько представителей рода Рувиньяков. Цераленн во Рувиньяк надеялась когда-нибудь лечь в землю рядом с ними. Теперь-то…

– По мне, так лучше встретиться с ним в другом месте, – попыталась возразить Элистэ.

– Вот как, по тебе! Простите, Принцесса, но выбор, увы, от вас не зависит. Усыпальница в'Уик Дер„ннов, полночь и хорошие деньги. Все. Говори: «да» или «нет»?

Элистэ не стала долго раздумывать. Предложение выглядело по меньшей мере сомнительным, но она отчаянно нуждалась в деньгах. Девушка неохотно кивнула.

– Вот и ладно. Бери. – Жунисса вручила ей горсть медяков и заклеенный конверт, специально закапанный воском по клапану. Ее проницательные глаза блестели. – И помни – без фокусов. Попробуй что-нибудь сделать с письмом.

– Бек сразу увидит.

– И что?

– Останешься без денег.

– А ты ведь рискуешь, поручая мне это дело, признайся.

– Риск не больно велик. Я за тобой наблюдала и поняла, что зарабатывать ты не научена, а на воле не успеешь и глазом моргнуть, как зверски оголодаешь. Тебе эти бикены во как нужны. Так что письмецо ты передашь, это ясней ясного.

– Что ж, ты, пожалуй, права.

Элистэ спрятала деньги вместе с письмом, и женщины возвратились в камеру за несколько секунд до звонка. Там они разделись и больше не разговаривали. Дверь заперли, фонарь потушили, и заключенные улеглись на прелую завшивленную солому.

На рассвете Элистэ проглотила последний скудный тюремный завтрак, выскоблив из миски овсянку до последней крупицы, и предусмотрительно набила карманы хлебными корочками. Потом ее препроводили в тесную комнатенку на первом этаже, где писарь сделал в одной из толстых тюремных книг пометку против имени Стелли дочь-Цино. Надзиратель провел ее открытым внутренним двориком к маленькой боковой двери в стене, отпер ее и грубо вытолкнул девушку наружу. Дверь у нее за спиной с грохотом захлопнулась. После недельного заключения Элистэ снова оказалась на шерринских улицах, предоставленная самой себе.

Желудок у нее был полон. В наличии имелись двадцать пять бикенов, а ночью появятся еще пятьдесят. Положение нельзя было назвать отчаянным. Весьма вероятно, скоро оно станет таковым, но пока можно какое-то время продержаться. Элистэ глубоко вздохнула. Воздух был сырой и холодный, однако он показался ей не таким морозным, как неделю назад. Высохшие лохмотья защищали от ветра, а слабые лучи утреннего солнца, падавшие на лицо, напоминали о теплой погоде. В душе Элистэ шевельнулся робкий призрак надежды, она чуть было не поверила, что самое худшее уже позади. Еще две недели – и на голых ветвях начнут набухать красные почки. Зима наконец пошла на убыль.

У нее была уйма времени – целый день и половина ночи, – чтобы добраться до Кипарисов. Хорошо, что не нужно спешить. Кладбище находилось за много миль, на дальнем берегу Вира, в другом конце Шеррина. Весь путь ей предстояло проделать пешком, а силы вернулись к ней далеко не полностью. Элистэ шла медленно, то и дело останавливаясь передохнуть, вдыхая полной грудью чистый холодный воздух, не оскверненный тюремным смрадом, и смотрела на улицы столицы, которая оставалась для нее такой же неприветливой. Основательно утомившись к полудню, она сделала остановку, хотя пройти оставалось еще много миль, и зашла в кишащую тараканами забегаловку, где поела весьма скудно, однако растянула трапезу как только могла. Еда, дешевая и простая, показалась ей невероятно вкусной по сравнению с тем, чем кормили в «Сундуке». Она посидела у огня, а хозяин несколько раз, пока у него хватало терпения, бесплатно подливал ей по ее просьбе несладкого чаю. И, сидя вот так и попивая чай, она чувствовала себя почти счастливой.

Время не стояло на месте, и Элистэ снова пустилась в путь. На тот берег Вира она перешла по тихому мосту Шев, что на милю выше по течению от Винкулийского. Ей не хотелось видеть ни Набережный рынок, ни Восьмой округ, ни Крысиный квартал, она старательно избегала мест, с которыми ее связывали воспоминания о преследовании, страхе и отчаянии. В свой срок нужда, конечно, погонит ее обратно в Восьмой округ, но она сделает все возможное, чтобы оттянуть неизбежное.

На том берегу Элистэ несколько раз спросила дорогу, подражая фабекскому говору, и наконец оказалась в начале бульвара Наследного Принца, по которому ей нужно было пройти несколько миль до садов Авиллака. Так она и плелась спотыкаясь и в конце концов добралась до состоятельных кварталов – до той части города, которая некогда была ее миром. Теперь же, в жалких лохмотьях, с лицом нездоровым и грязным, она сама себе казалась тут посторонней. В былые времена нищая оборванка, в которую она превратилась, никогда не посмела бы забрести на эти чистые роскошные улицы Но сейчас, понятно, подонки из истинных патриотов щеголяли в своем тряпье повсюду.

Как странно… Она миновала городской дом в'Эссейль – украшенный ныне красным ромбом, – где они с Цераленн часто попивали ликеры и сладкие наливки в салоне мадам в'Эссейль вместе с ее тщательно подобранными изысканными гостями – острословами, художниками, учеными, государственными деятелями. В памяти всплывали голоса, смех, фейерверк остроумной беседы, – но как давно все это было, словно во сне, а теперь… Теперь это кануло в прошлое навсегда.

Уже в сумерках она добралась до садов Авиллака. Фонарщик занимался своим делом: фонари по обочине Кольца, опоясывающего огромный парк, один за другим расцветали золотыми шарами. Само Кольцо, некогда днем и ночью пестревшее позолоченными кукольными кабриолетами и фаэтонами модниц и щеголей, ныне заполонили патриоты в вызывающе затрапезной одежде. Из экипажей проезжали лишь одни потертые фиакры, ибо достойные и предусмотрительные патриоты в эти дни редко держали выезд.

Элистэ присела отдохнуть на каменную скамью неподалеку от Кольца. Она измучилась, у нее кружилась голова – недуг все еще давал о себе знать. Немного отдохнув, она поднялась и направилась к ближайшей харчевне. Здесь и самые дешевые блюда были ей решительно не по карману. Она опять заказала чай и просидела над чашкой часа три или четыре, после чего выскользнула в ночь. Ей нужно было прокрасться через сады Авиллака к северо-востоку, чтобы попасть на кладбище. Она никогда не бывала в Садах ночью, тем более одна. Парк напомнил ей лес из старой сказки: узкие тропинки в сельском стиле вились между могучими древними ильмами и каштанами. Днем забавно и мило, но во тьме… Голые ветки цеплялись за одежду, словно лапы народогвардейцев.

К счастью, ночь выдалась ясная. Лунный свет мягко проникал сквозь верхушки деревьев. Элистэ торопливо шла по усыпанной гравием дорожке, пугливо оглядываясь по сторонам и кутаясь в остатки плаща. Никого не встретив, она благополучно добралась до северо-восточной окраины парка, где тот граничил с Кипарисами. Здесь ей пришлось основательно передохнуть, перед тем как пробраться на старое кладбище Возвышенных.

Ее обступили массивные мраморные усыпальницы и надгробия великих, отошедших в прошлое. Встречались настоящие мавзолеи, украшенные скульптурами, лепными куполами, изваяниями геральдических зверей в характерных позах. Здесь раскрыл пасть в беззвучном реве полулев-полуорел; там распростер перепончатые крылья летучий змей; впереди, оскалясь, навсегда застыл на задних лапах изготовившийся к прыжку оай. В лунном свете повсюду проступали приметы запустения и упадка. Теперь никто не рискнул бы ухаживать за могилами Возвышенных. Кусты стояли неподстриженные, дорожки поросли травой и куманикой, грязь и мох покрывали надгробия. Странно, но темные пятна, осквернившие некогда белоснежный мрамор, придали выразительности каменным изваяниям. Элистэ казалось, что их мертвые глаза следят за каждым ее шагом. А может, живые? Она метнулась в тень, сердце испуганно забилось. Нет, никого. Она была совсем одна. И следовало поторопиться.

Минут через десять она нашла усыпальницу в'Уик Дер„ннов – большой четырехугольный мавзолей с фамильным гербом над входом. Она потеряла счет времени, но чувствовала, что пришла рано и придется подождать еще минут десять, прежде чем Бек, кто бы он ни был, явится за письмом. Если, понятно, явится. Ошибка, накладка, опоздание – все это в порядке вещей, так что он, может быть, совсем не придет, а значит она напрасно тащилась в такую даль. Прощай полрекко. Обидно. Но теперь, когда у нее наконец нашлось время спокойно подумать, в голову полезли и вовсе неприятные мысли. Она ведь ничего не знает об этом Беке. Явилась в полночь на встречу с каким-то незнакомцем, да еще и в такое заброшенное место. Всю дорогу до кладбища у Элистэ в голове была одна мысль – получить обещанные полсотни бикенов, которые помогут ей протянуть несколько дней. Но вот она у цели, в мраморном бестиарии, близится полночь, а вместе с нею страхи и опасения. Бек может просто-напросто не заплатить или, того хуже, ограбить ее, изнасиловать или даже убить.

Излишняя доверчивость тут ни к чему. Лучше, пожалуй, спрятаться и посмотреть, каков этот Бек и стоит ли с ним встречаться. Элистэ отступила в тень за вертикальным надгробием из черного гранита и стала ждать, пытаясь унять дрожь.

Минуты текли, луна поднималась все выше. Далеко-далеко куранты пробили полночь. Послышался скрип гравия и к усыпальнице в'Уик Дер„ннов подошел мужчина. Из своего укрытия она разглядела его высокую худую фигуру, закутанную в пальто с воротником в форме многослойной пелерины. Судя по легкой походке, он был молод. В тени высокой шляпы с изогнутыми полями разглядеть лицо было невозможно.

Бек остановился, огляделся – словно забрел сюда совершенно случайно,

– подошел к усыпальнице и прислонился спиной к стене, скрестив руки на груди. Перчаток он не носил, и луна, еще не успевшая скрыться за тучи, ясно высветила его худую правую руку с длинными пальцами: на кисти четко обозначилось неистребимое выжженное клеймо – буква «Д», – столь хорошо ей знакомое.

Элистэ покачнулась и вышла из тени.

– Дреф, – прошептала она.

Хорл Валёр, лишившись последних сил, рухнул в кресло. Его сын Евларк упал на колени, а потом свалился на пол.

Уисс Валёр смерил отца и брата холодным взглядом.

– В чем дело? – спросил он. – Что с вами, почему вы остановились? Продолжайте!

– Конец! – пробормотал Хорл.

– Как это – конец? Объясни, да поживей.

– Дело сделано. Дом ожил.

– Не вижу признаков.

– Какие еще тебе нужны признаки?

– Не уклоняйся от ответа, отец. Терпение мое на исходе. Я целых два часа смотрел, как ты бормотал, стенал и дергался. Смотрел и, больше того, прислушивался, так что чуть не рехнулся со скуки и досады. После этого ты вдруг опускаешь руки, и вы оба валитесь как подкошенные. А все остается как было. Нет, ты пойми меня правильно: мне нужны конкретные результаты, а не то вы с братцем будете работать и дальше.

– Говорю тебе, дело сделано. – Хорл потер виски. – Дом ожил, он теперь слышит и слушает. Поверь.

– Что ж, может, и так. – Уисс задумчиво прищурил глаза. – Ты получишь возможность доказать это. В конце концов, для того мы здесь и собрались.

Разговор происходил в доме на улице Нерисант, который Уисс, добравшись до вершин власти, все еще снимал, ибо новоизбранному Защитнику Республики Вонар негоже было роскошествовать в духе осужденных реакционеров. Напротив, следовало вести достойный и скромный – на публику

– образ жизни. Дом, естественно, денно и нощно находился под охраной народогвардейцев, но оставался таким, как всегда, – до этой минуты, если только Хорл не обманывал. Впрочем, это нетрудно проверить.

У всех представителей семейства Валёр вместе взятых до сих пор не хватило чар создать новую Чувствительницу. Так, может, их достанет на другое – хотя бы на время пробудить примитивное сознание в бездушных материальных структурах, таких как дома или памятники. Выбранная с умом структура – таверна, лавка или монумент, – способная зафиксировать происходящее в пределах своего восприятия, может стать для Комитета Народного Благоденствия поистине ценным источником информации. И тогда никакому врагу Вонара – то есть врагу Уисса Валёра – нечего и мечтать ускользнуть от длинной руки Комитета. Неуловимый Шорви Нирьен, и тот недолго будет гулять на свободе. Нирьен-невидимка… Однако его крикливые памфлеты порождали опаснейшее инакомыслие, бесили Уисса, как ничто другое. Он не знал покоя ни днем, ни ночью. Как же так получилось, что изгнание опального философа из Конституционного Конгресса несколько месяцев назад не решило дела и с ним не удалось покончить раз и навсегда? Отчего Нирьен не поспешил достойно наложить на себя руки? Тогда никому и в голову не могло прийти, что он уйдет в подполье и не где-нибудь, а в самом Шеррине начнет печатать свои запретные статьи, словно и не было никакой Революции. Он имел наглость нападать на Республику-Протекторат, как в свое время нападал на монархию. Возмущался, обвинял, обличал. Под укрытием и защитой своих преданных до идиотизма последователей он собирал вокруг себя вероломных предателей, и влияние его распространялось в обществе, как чума. Но скоро этому будет положен конец. Новая хитрость, опирающаяся на чары Валёров, призвана раз и навсегда покончить с Нирьеном – если она, понятно, сработает.

– Докажи, – повторил Уисс. – Перед свидетелями.

Свидетели были налицо – сидели в ожидании доказательств. И среди них Бирс Валёр – в тонком позолоченном кресле, которое каким-то образом выдерживало его непомерную тушу. Нахмурившись, он перебирал в уме свои шестеренки и приводы, ибо, хотя и оказал должное повиновение брату Уиссу, явившись по его требованию, сердцем пребывал с возлюбленной Кокоттой, с которой, к вящей его тревоге, их временно разлучили. Ненадолго, как он надеялся.

За креслом Бирса стояли депутаты Пьовр и Пульп, оба беззаветно преданные Красному Ромбу, соратники, на чью верность Уисс Валёр мог безоглядно положиться. Пьовр обильно потел, его рубашка даже в этот прохладный утренний час была насквозь мокрой. Полное лицо его раскраснелось, он него разило спиртным, но он не позволял себе расслабиться и взирал на Уисса Валёра с верноподданнейшей улыбкой, исполненной истового раболепия. По сравнению с Пьовром Пульп казался воплощением ледяной невозмутимости. Он был молод – никак не старше двадцати пяти, белокур и очень красив: чеканный профиль, золотистые локоны, светло-синие глаза и по-девичьи длинные ресницы снискали ему прозвище Мраморного Красавчика. Он и вправду походил на изваяние классических времен – столь же совершенный и столь же холодный. Им восхищались, но Пульпу до этого не было дела: его поглощала идея создания образцового общественного устройства, опирающегося на положения экспроприационизма.

Хорл помотал головой. Он так долго наводил чары, что усталость, судя по всему, затмила его разум.

– Что ты сделал с Флозиной? – с трудом произнес он. – И где твой брат Улуар?

Уисс не любил вопросов, но на сей раз решил ублажить отца.

– Флозина наверху. Сейчас она спустится к нам, – ответил он, проявив не свойственное ему терпение. – А об Улуаре не волнуйся – он в целости и сохранности.

Тут Уисс не соврал: одиночная камера «Гробницы», где находился Улуар Валёр, была хорошо обставлена, хорошо отапливалась – и столь же хорошо охранялась. Там он сейчас и обретался, ибо Уисс положил себе за правило (и никогда не отступал от него), чтобы четверо его пленных родичей не имели возможности собраться все вместе – не то еще сговорятся и выступят против него, Уисса. По крайней мере одного из них он непременно отделял от остальных, поручая неусыпной заботе народогвардейцев; в результате трое других безропотно повиновались.

– Ты не причинил Улуару вреда?

– Напротив, я страж брату моему.

У Хорла не осталось сил изъясняться околичностями. За месяцы вынужденного заточения в Шеррине старик как бы ссохся, иссяк, от него остались только кожа да кости. Но хоть он и казался бесплотным призраком – дунет ветер, и нет его, – однако не утратил силы духа. Он смело взглянул в глаза сына и тихо сказал:

– Понимаю, о чем ты думаешь. Тебе нужны наши чары, чтобы расправиться с противниками.

– С врагами Вонара, отец. С врагами народа.

– С твоими врагами. С Шорви Нирьеном.

– Да, с этим архипредателем, а заодно и с его самыми гнусными последышами. Скажем, с этим змеем Фрезелем. Или со скорпионом Риклерком. Или с порождением тьмы Беком.

– Тут чары тебе едва ли помогут. – Хорл скрестил руки на груди.

Изящное позолоченное кресло жалобно пискнуло – Бирс Валёр задвигался, подался вперед и вопрошающе взглянул на своего кузена.

– Ты отказываешься мне помогать? – тихо спросил Уисс. – Ты отказываешь мне в помощи, отец?

– Нет. Ты, как всегда, ничего не понял. Чары помогут тебе шпионить, если ты этого требуешь. Они даже смогут помочь уничтожить самого Шорви Нирьена. Но они не в состоянии победить силу мысли Нирьена и верность его учеников. Такое не под силу даже чарам. Уничтожь человека – и получишь врага много страшней: память о нем в сердцах друзей и последователей. Чары бессильны против идеи. Боюсь, однако, что сие выше твоего разумения.

– Старик – нирьенист чистейшей воды, – не моргнув глазом, вынес приговор Пульп. Пьовр согласно кивнул, обдав всех перегаром.

– Спасибо, отец. Твоя политическая мудрость поистине говорит о твоем скудном опыте в мирских делах. Не сомневайся – уж я-то оценю твои слова по заслугам. – Уисс старался говорить с холодной небрежностью, однако дрожь в руках и остервенелый взгляд выдавали его. – Я воздам должное твоим предупреждениям. А ты, в свою очередь, предоставишь свой особый дар в распоряжение истинных патриотов. Либо ты поможешь Республике-Протекторату, либо тебя разоблачат как врага Республики. Ты добровольно исполнишь свой долг или тебя заставят силой. Не обольщайся, отец, и не думай, что твоего сопротивления никто не заметил. – Уисс дал волю кипевшему в нем бешенству.

– По-хорошему от тебя ничего не добьешься, но за тобой долг, и ты обязан его заплатить. Не забудь – долг немалый, и ты… – Уисс раскраснелся и перешел на визг: – Слышишь? Долг, говорю я!

Эта вспышка до такой степени ошеломила и испугала Хорла, что у него отнялся язык. Но за Хорла ответил Евларк Валёр.

– Заткнись, Уисс, – произнес он, поднимаясь с пола. О нем все успели забыть, и тем не менее он – исхудавший, обессиленный и дрожащий – сейчас восстал перед ними. Многомесячное общение с Чувствительницей Заза не прошло для него бесследно, и теперь бешеный норов Чувствительницы, похоже, передался ее бессменному служителю. – Не смей говорить с отцом в таком тоне! Ничего он тебе не должен. Не его вина, что ты родился на свет ничтожным и бессердечным, озлобленным и одиноким. Ты с детства стремился к тому, чем стал, и достиг этого своими силами. Ты всегда был бандитом, тираном и мразью – вот и получил что хотел.

Уисс задохнулся. Он успел позабыть о том времени, когда кто-то осмеливался возражать, тем паче перечить хозяину Комитета Народного Благоденствия. И чтоб родной брат, до сих пор покорный и бессловесный, вдруг так его приложил – Уисс отказывался верить собственным ушам. Но то, что Евларк бросил ему в лицо и в чем обвинил, не просто поразило его – уязвило до глубины души; невероятное оскорбление обожгло так сильно потому, что сказанное было правдой. Ответить, ответить немедленно, но тут Уисс в кои-то веки растерялся.

Бирс Валёр перестал думать о шестеренках и приводах, – кузен Уисс явно нуждался в поддержке. На минуту Бирс забыл даже о ней, своей Кокотте. Он тяжело поднялся, с треском опрокинув позолоченное кресло, сделал два шага и закатил Евларку могучую оплеуху. Вполсилы, но этого хватило, чтобы тот грохнулся на пол. Хорл Валёр жалобно всхлипнул. А Бирс, наклонившись, произнес:

– Не смей ругать Уисса. Ни в жизнь.

Он опять поднял руку, и Евларк скорчился, прикрывая голову, – он свое сказал, на большее его не хватило.

Вмешательство Бирса привело Уисса в чувство. Он постарался взять себя в руки, загоняя ненависть вглубь, кровь отхлынула от лица, черты разгладились. Нет, в свое время он, конечно, посчитается с Евларком, иначе ему не жить, но – не сейчас.

– Прекратить! – приказал он, и отработанная интонация мгновенно вызвала повиновение. Все застыли, обратив взоры к Уиссу. – Сейчас не время ссориться. Мы собрались посмотреть на действие чар, так посмотрим. Бирс, сходи за сестрой.

Бирс пошел наверх. Хорл тем временем помог Евларку подняться и усадил в кресло. Евларк осел, словно тряпичная кукла. Через две или три минуты вернулся Бирс с Флозиной Валёр. Флозина не сопротивлялась. Она застыла на месте, сгорбившись и часто моргая. Пьовр осклабился. Пульп бесстрастно смотрел на нее, как на экспонат на анатомическом столе.

– Флозина, отец и брат утверждают, что дом разбужен, – произнес Уисс.

– Тебе предстоит проверить, так ли это.

Флозина, казалось, не понимала, о чем идет речь.

– Объясни ей, отец, – бросил Уисс, теряя терпение.

Флозина, Хорл и Евларк пустились в разговор, изобилующий ссылками на тайное знание и терминами, непонятными для непосвященных. Когда все было сказано, Флозина кивнула и подошла к камину. Она прижала ладони к каминной полке, склонила голову, закрыла глаза и застыла. Минуты бежали, но Флозина ни разу не пошевелилась и оставалась безмолвной.

Уисс нахмурился:

– Что она там…

– Тише, – приказал Хорл шепотом, однако так непреклонно, что на сей раз его отпрыск замолк.

Молчание нарушали только тиканье напольных часов в холле да приглушенный грохот колес на улице Нерисант. Когда стало казаться, что это будет длиться бесконечно, Флозина вдруг выпрямилась и заговорила. Вернее, открыла рот – и раздался голос. Но голос не принадлежал ей, более того, ее губы даже не шевелились. Глаза были открыты, но пусты, а лицо – мертвая маска каменного идола.

– ОКНА – ГРЯЗНЫЕ, ГРЯЗНЫЕ. – Голос скрипел, будто рассохшиеся половицы, булькал, словно вода в забитом листвой водостоке.

Присутствующие вздрогнули и переглянулись.

– ЧЕРЕПИЦА ВАЛИТСЯ С КРЫШИ. ЗАЕЛ ЖУЧОК-ДРЕВОТОЧЕЦ. МЫШИ ОСКВЕРНЯЮТ, МЫШИ. МЫШИ МЕНЯ ПОЕДАЮТ, МЫШИ. – Скрежещущий, шелестящий, монотонный голос.

– ПОТЕКИ, РАЗВОДЫ, СЫРОСТЬ. – Так дождь выстукивает по крыше. – СУХАЯ ГНИЛЬ, МОКРАЯ ПЛЕСЕНЬ. ШТУКАТУРКА ВСЯ В ТРЕЩИНАХ, КРАСКА ОБЛЕЗАЕТ. СТАРЕЮ, СТАРЕЮ.

– Что с этой женщиной? – бесстрастно осведомился Пульп.

– НОЧНОЙ МРАК, РАССВЕТ. ШАГИ, ГОЛОСА. ШАГИ, ШАГИ, ВВЕРХ И ВНИЗ, ВРЕМЯ, ВРЕМЯ ИДЕТ. ЗИМЫ, ВЕСНЫ, ЛЕТА, ЗИМЫ. ГОЛОСА ВЕТРА, ДОЖДЯ, МЫШЕЙ, ЧЕЛОВЕКОВ. ВРЕМЯ.

– Спроси о людях, – приказал Уисс отцу.

– Дом, будь добр, расскажи нам о людях, – попросил Хорл.

– КАМЕННЫЙ ФУНДАМЕНТ, КАМЕНЬ, СТРОИТЕЛЬНЫЙ РАСТВОР, ЧЕЛОВЕКИ ТРУДЯТСЯ И ВОРЧАТ. СТРОПИЛА РАСТУТ, СТЫКУЮТСЯ, СОЕДИНЯЮТСЯ ПОД СОЛНЦЕМ. ЧЕЛОВЕКИ ИСХОДЯТ ПОТОМ, БЬЮТ МОЛОТКАМИ, РУГАЮТСЯ. Я РАСТУ ИЗ ИХ РУК. ПОДВОДЯТ МЕНЯ ПОД КРОВЛЮ, ДРАНКА И ЧЕРЕПИЦА…

– Ближе к этому часу, – тихо подсказал Хорл. – Что было после того, как солнце прошло зенит?

– ДВА ЧЕЛОВЕКА ГОВОРИЛИ СО МНОЙ, РАНЬШЕ ТАКОГО НЕ БЫЛО. СКАЗАЛИ, ЧТО ВОТ Я И ПРОБУДИЛСЯ. Я СКАЗАЛ, ВОТ ОНИ И СЛЫШАЛИ МЕНЯ. ГРУСТНЫЙ СТАРИК ГОВОРИТ СЫНУ: – ГДЕ ТВОЙ БРАТ УЛУАР? Я СТРАЖ БРАТУ МОЕМУ. ЗЛОЙ, ЗЛЕЕ МЫШЕЙ.

– Флозина не могла этого слышать, – пробормотал Уисс.

ТЕБЕ НУЖНЫ НАШИ ЧАРЫ, ЧТОБЫ РАСПРАВИТЬСЯ С ПРОТИВНИКОМ, – ГОВОРИТ ОТЕЦ. ШОРВИ НИРЬЕН. ДА, С ЭТИМ ЗМЕЕМ ФРЕЗЕЛЕМ. СКОРПИОНОМ РИКЛЕРКОМ. С ПОРОЖДЕНИЕМ ТЬМЫ ВЕКОМ, – ОТВЕЧАЕТ СЫН. – ТЫ ОТКАЗЫВАЕШЬСЯ МНЕ ПОМОГАТЬ? СПОРЯТ СЫН И ОТЕЦ. ЧАРЫ НЕ УНИЧТОЖАТ НИРЬЕНА, ГОВОРИТ ОТЕЦ. СТАРИК – НИРЬЕНИСТ. ЗЛОБА, ЗЛОБА, МЫШИ. ГОВОРИТ ДРУГОЙ СЫН СТАРИКА: – ЗАТКНИСЬ! БАНДИТ. МРАЗЬ. ТИРАН. НЕ СМЕЙ РУГАТЬ УИССА. БОЛЬШОЙ МУЖЧИНА БЬЕТ. КАК ГРАД, КАК МОЛНИЯ. БЬЕТ.

Флозина Валёр вздрогнула и покачнулась. Ладони ее, оторвавшись от каминной полки, метнулись к лицу, словно пытаясь закрыть его от удара. Она вновь стала сама собой и, прервав общение с домом, обратилась к Бирсу, своему кузену:

– Ты ударил Евларка, – прошептала она. – Да как ты смог? Как посмел?

Бирс тупо пялился на нее.

Уисс Валёр расплылся в довольной улыбке. Она только что рассказала про события и разговоры, о которых знать никак не могла. Поведать о них мог только сам дом. Испытание завершилось бесспорной удачей, и метод, только что доказавший свою состоятельность, можно будет весьма успешно использовать для выслеживания наиболее закоренелых нирьенистов.

– Где еще найдешь такую семейку? – заметил он.