"Люди без тел" - читать интересную книгу автора (Воннегут Курт)

Думается мне, что мы, люди пожилые, так полностью никогда и не привыкнем к новому состоянию: ведь когда мы родились, об амфибиях — в новом смысле слова, конечно, — никто и слыхом не слыхивал. Лично я часто ловлю себя на том, что беспокоюсь о вещах, ставших теперь совершенно бесполезными и ненужными.

Я, к примеру, как ни стараюсь, не могу забыть о своем деле — вернее, о том, что когда-то было моим делом. Да как же тут забудешь — я на эту штуковину ухлопал тридцать лет жизни, построил ее, можно сказать, с нуля, а теперь оборудование ржавеет и зарастает грязью. И пусть я тысячу раз знаю, что думать о моем бывшем деле глупо, я все равно время от времени беру из хранилища тело и возвращаюсь в родной город, чтобы почистить и смазать это беспризорное оборудование.

Но все мои хлопоты о бывшем деле просто смехотворная чепуха в сравнении с тем, как моя жена Мадж печется о нашем бывшем доме. Ведь те тридцать лет, которые я посвятил своему делу, она целиком отдала этому дому. И что же? Только у нас хватило сил и средств превратить наше жилье в уютное гнездышко, украсить его как следует, как тут же все наши знакомые превратились в амфибий. И теперь Мадж примерно раз в месяц берет из хранилища тело и наводит в доме полный порядок, хотя пользы от него разве что мышам и термитам — небось в холодные дни спасаются в нем от воспаления легких.

Каждый раз, когда приходит моя очередь входить в тело и заступать на дежурство по местному хранилищу, я снова и снова убеждаюсь, насколько женщине труднее быть амфибией. Мадж берет тело намного чаще, чем я, и то же самое можно сказать о всех амфибиях женского пола. Чтобы справиться со спросом, нам приходится держать в хранилищах в три раза больше женских тел, чем мужских. Через какие-то промежутки времени выясняется, что женщина просто не может обойтись без тела ей позарез нужно напялить на него какие-нибудь тряпки и посмотреть на себя в зеркало. Мне кажется, что Мадж, дай ей бог здоровья, не успокоится, пока не перемеряет все тела из всех хранилищ на земле.

Для Мадж, конечно, это великое дело, тут и говорить нечего. И я ее по этому поводу никогда не подначиваю, знаю, какую важную роль амфибийность сыграла для ее личности. Ведь если сказать всю правду, чистую, неприкрытую правду, так старое тело Мадж вряд ли кого могло привести в восторг, оно просто никуда не годилось, а бедняжке, естественно, приходилось повсюду таскать его за собой — ясно, что в старые времена она часто из-за этого расстраивалась.

Но я-то ее все равно любил.

Ну так вот, после того как мы научились переходить в амфибийное состояние, мы построили хранилища и поместили в них освободившиеся тела. И тут, когда хранилища открылись для желающих, Мадж совершенно ошалела. Она сразу же влезла в тело платиновой блондинки, сданное какой-то умопомрачительной красавицей, и я уж думал, что Мадж из него не вытащишь ни за какие коврижки.

Мне же, как и большинству мужчин, в общем-то, наплевать, какое у меня тело. В хранилище ведь были оставлены только крепкие, здоровые, красивые тела, так что одно или другое — разницы никакой. Иногда, когда в память о старых временах мы с Мадж берем тела вместе, я разрешаю выбирать ей тело и для меня, чтобы мы выглядели подходящей парой. Милая Мадж, она всегда выбирает мне тело высокого блондина; Мое старое тело, которое Мадж, по ее заверениям, любила почти треть столетия, имело черноволосую голову, средний рост, а в последние годы и животик. Я все-таки человек, и мне, честно скажу, было неприятно, когда мое тело отказались поместить в хранилище, а взяли и выкинули. Тело было ничего: уютное и вполне приличное. Не скажу, что первый класс, но вполне надежное.

Но самая неприятная история у меня с телом произошла тогда, когда я дал себя одурачить и согласился взять тело, принадлежащее доктору Эллису Коннигсвассеру. Это тело — собственность Общества амфибий-пионеров, и вынимают его только раз в год, когда в день годовщины открытия Коннигсвассера организуется большой парад Пионеров. Я должен гордиться, говорили все, что мне выпала честь войти в тело Коннигсвассера и возглавить парад. Я им поверил, словно последний идиот.

Чтобы я еще раз влез в его тело — нет уж, дудки, больше я на эту удочку не попадусь. Стоит только взглянуть на эту рухлядь, как сразу же становится ясно, почему Коннигсвассер сделал свое открытие о возможности жизни вне тела. Попробуй-ка поживи в таком теле, какое было у него! Внутри — язва, мигрень, артрит, еще черт знает что, а снаружи — лиловый крюк вместо носа, маленькие поросячьи глазки, цвет лица, как у повидавшей виды пароходной трубы. Тем не менее он был и остается милейшим и приятнейшим человеком, но в старые времена, когда все мы были привязаны к нашим телам, этого никто не знал.

Когда впервые было решено проводить парад Пионеров, мы попросили Коннигсвассера вернуться в свое тело и возглавить шествие, но он отказался наотрез, и нам теперь каждый раз приходится находить какого-нибудь козла отпущения и с помощью лести убеждать его взять на себя выполнение этой миссии. В параде-то Коннигсвассер, конечно, участвует, но только в теле двухметрового громилы-ковбоя, которому ничего не стоит двумя пальцами смять пустую банку из-под пива.

Это тело для Коннигсвассера — сущая игрушка. В нем он готов хоть целый день мять пивные банки, а сам при этом радуется, как дитя малое, а мы все,. если находимся в телах, например, после парада, должны стоять вокруг и делать вид, что восхищаемся его силой.

Его можно понять — в старые, времена он вряд ли мог что-нибудь смять или согнуть.

Он, безусловно, великий человек, и амфибийный период начинается именно с него, поэтому мы закрываем глаза на разные его выходки, но, боже мой, как он обращается с телами! Как возьмет какое-нибудь в хранилище, так сразу и давай силу-удаль демонстрировать. Пока не доиграется. И тогда кому-то приходится влезать в тело хирурга и приводить пострадавшее тело в порядок, что-нибудь там в нем зашивать.

В Историческом клубе от старых времен осталась фотография Коннигсвассера, и по ней вы можете догадаться, что он никогда не придавал значения своему внешнему виду — это тоже признак определенной инфантильности.

Да, с телом, которым его наградила природа, Коннигсвассер не очень-то церемонился.

Волосы его космами свисали с головы, брюки были такие длинные, что каблуки прорывали их насквозь чуть выше обшлагов, подкладка пальто гирляндой колыхалась вокруг ног. Кроме того, он забывал как следует питаться, выходя на улицу в холод или в слякоть, забывал как следует одеться, а разные боли и болезни он просто игнорировал, замечая их лишь тогда, когда одной ногой уже стоял в .могиле. Он был, по нашим старым понятиям, человеком рассеянным.

Теперь-то, оглядываясь назад, можно сказать, что рассеянность тут ни при чем. Коннигсвассер постепенно превращался в амфибию, вот и все.

По профессии он был математиком, поэтому в его жизни основную роль играл мозг. И этот гениальный мозг должен был повсюду таскать за собой тело, которое ему было нужно, как корове седло. Когда Коннигсвассер заболевал и ему приходилось так или иначе заботиться о своем теле, он обычно разражался гневной тирадой:

— Единственная полезная вещь в человеческом организме — это мозг. Почему он не может существовать отдельно от нашего тела — этого мешка, набитого мясом, костями, кровью, кожей, волосами и сосудами? Что .ж тут удивительного, что люди ничего на могут добиться в жизни — ведь со дня своего рождения они навсегда привязаны к паразиту, в которого надо впихивать пищу и защищать от погоды и микробов. И в конце концов эта идиотская штука все равно изнашивается, как бы ты ее ни откармливал и ни холил. Разве есть в этом хоть капля здравого смысла?

— Ну, кому оно нужно, — риторически вопрошал он, — это тело? Что за удовольствие повсюду таскать за собой черт знает сколько килограммов протоплазмы?

Когда у него испортились и повыпадали все зубы, да так, что даже протезы было не на что закрепить, Коннигсвассер написал в своем дневнике:

«Если жизненная материя смогла развиться настолько, чтобы выйти из океана, где жизнь была действительно приятной, она, безусловно, сможет пойти в своей эволюции дальше и вырваться из тел, которые, при ближайшем рассмотрении, приносят ей сплошные неудобства».

Не подумайте, что он был ханжой по отношению к телам, нет, и людям с красивыми, здоровыми телами он вовсе не завидовал. Просто он считал, что от тела больше хлопот, чем пользы.

Он не очень надеялся, что при его жизни люди разовьются настолько, чтобы выйти из своих тел. Ему лишь очень хотелось, чтобы это произошло. Как-то Коннигсвассер, сосредоточенно думая об этом гулял по зоопарку в своей тенниске. Он остановился возле одной из клеток посмотреть, как кормят львов. Дождь перешел в мокрый снег, доктор направился домой. По дороге он обратил внимание на толпу у края лагуны — кто-то утонул.

Свидетели утверждали, что утопленник — человек пожилой — прямиком вошел в воду и, ничуть не меняясь в лице, шел и шел вперед, пока не скрылся под водой. Взглянув на жертву, Коннигсвассер сказал себе, что причина самоубийства ему вполне понятна — с таким лицом на этом свете делать нечего. Коннигсвассер пошел своей дорогой, и, уже почти вернувшись домой, он вдруг понял, что на берегу лагуны лежало его собственное тело.

Коннигсвассер вернулся к телу, которое все еще безуспешно пытались откачать, вошел в него и отвел домой, главным образом делая одолжение городским властям. Дома он завел тело в чулан, а сам снова вышел из него.

С тех пор он пользовался телом только от случая к случаю, например, когда нужно было что-то написать или перевернуть страницу книги. Кроме того, он периодически подкармливал тело, чтобы в нем было достаточно энергии для подобного рода работ. Все же остальное время тело с озадаченным видом неподвижно сидело в чулане и энергии почти не расходовало. Коннигсвассер сказал мне как-то, что, используя тело таким образом, он расходовал на его содержание не больше доллара в неделю.

Но самое главное заключалось в том, что Коннигсвассер не должен был больше тратить время на сон — сон был нужен телу; ему нечего было больше бояться — это тело боялось, что ему причинят какой-либо вред: ему не нужно было больше беспокоиться о вещах, в которых нуждалось собственное тело. А если тело чувствовало себя плохо, Коннигсвассер не должен был тратить целое состояние на то, чтобы привести его в норму, он просто выходил из тела и ждал, пока ему станет лучше.

Коннигсвассер первое время часто пользовался телом, потому что много писал, и в скором времени появилась книга о том, как выйти из своего тела. Эту книгу без всяких комментариев отклонили двадцать три издателя. Двадцать четвертый рискнул, и книга разошлась двухмиллионным тиражом. Ее появление изменило человеческую жизнь больше, чем изобретение огня, цифр, алфавита, сельского хозяйства и колеса.

Следуя инструкциям Коннигсвассера, почти каждый в течение двух лет мог научиться выходить из своего тела. Прежде всего необходимо было уразуметь, каким паразитом и диктатором является тело большую часть жизни. Потом следовало четко определить разницу между тем, что нужно твоему телу, а что — тебе самому, то есть твоему разуму. А потом, сосредоточившись на собственных потребностях, нужно было начисто отключиться от потребностей своего тела, кроме самых элементарных, — и все, осознав свои права, ваш разум становился самостоятельным.

Именно это и произошло с Коннигсвассером, когда в зоопарке он расстался со своим телом. Разум его продолжал наблюдать за львами, в то время как неуправляемое тело направилось к лагуне.

Когда ваш разум становится достаточно самостоятельным, вы совершаете последний этап разделения — вы ведете тело в одном направлении и вдруг резко уводите ваш разум в противоположном. Стоя на месте, выйти из тела почему-то нельзя — обязательно нужно двигаться.

Первое время мой разум и разум Мадж чувствовали себя без тел как-то неуютно, словно первые морские животные, выбравшиеся на землю миллионы лет тому назад, которые, задыхаясь, извивались и корчились в грязи. Но постепенно мы стали чувствовать себя уверенней — в конце концов разум приспосабливается к новым условиям гораздо быстрее тела.

У нас с Мадж было достаточно оснований для того, чтобы рискнуть выйти из тел. Конечно, у всех, кто пошел на это в числе первых, оснований было достаточно. Тело Мадж все время болело и вряд ли протянуло бы долго. А уж если она отправится в мир иной, то и мне здесь особого интереса болтаться нет. Поэтому мы взялись за книжку Коннигсвассера и попробовали вытащить Мадж из ее тела, пока оно не умерло. Мне, само собой, пришлось попробовать вместе с Мадж — не оставаться же одному.

Вот поэтому-то мы и маршируем каждый год на параде Пионеров. Этой чести, удостоен не каждый — только первые пять тысяч из тех, кто стал амфибиями. Мы были подопытными кроликами, терять нам было нечего, и мы доказали всем, как приятно и безопасно жить одним разумом — уж по крайней мере в тысячу раз безопаснее, чем в теле, которое, только и гляди, подстроит тебе не одну, так другую гадость.

Одним словом, постепенно у многих появились основания попробовать. Мы стали исчисляться миллионами, и даже перевалили за миллиард, невидимые, бесплотные, неуязвимые и — черт подери! — принадлежащие самим себе, абсолютно независимые и не знающие страха.

Если не входить в тела, наше Общество амфибий-пионеров может уместиться на булавочной головке. Но для парада Пионеров мы все берем тела, а это значит, что нам нужно пятнадцать тысяч квадратных метров площади, а также около трех тонн пищи, которую нужно заглотить, иначе маршировать энергии не хватит. Кроме того, многие обязательно подхватят простуду или еще чего похуже; испортят себе настроение, потому что на пятку чьего-то тела обязательно наступит нога чьего-то другого тела; будут терзаться от зависти, потому что чьи-то тела будут возглавлять парад, а чьи-то будут маршировать в шеренгах, — о господи, столько неприятностей, что и не перечтешь!

Лично я от наших парадов не в восторге. Видите ли, когда мы все собираемся вместе в телах, в нас пробуждается все худшее, независимо от наших разумов. Взять, к примеру, прошлогодний парад. Жарища стояла такая — хоть умри. Ясное дело, никому не понравится торчать несколько часов в потных, душных телах — все стали нервничать.

А когда люди нервничают, тут-то сыр-бор и разгорается. Командующий парадом заявил, что, если мое тело еще раз собьется с ноги, он ему своим телом переломает все ребра. У него, поскольку он был в этот год командующим, тело было самое лучшее, кроме, конечно, ковбоя Коннигсвассера, но я все равно сказал ему, чтобы он заткнул свою поганую глотку. Командующий кинулся на меня, но я бросил свое тело прямо в шеренге и даже не стал задерживаться и смотреть, что он с ним сделает. Потом ему самому пришлось тащить мое тело в хранилище.

После моей стычки с командующим парадом Мадж живо сориентировалась и тоже бросила свое тело прямо в колонне Женского вспомогательного. Мы оба были в таком восторге от нашей выходки, что решили немного подразвлечься, и отправились прямиком в стан противника — посмотреть, как у них дела.

Сам-то я никогда не рвусь на них посмотреть, это Мадж обычно интересуется, что там носят женщины. Ведь их женщины не имеют возможности отлучаться из тел, поэтому они, само собой разумеется, очень часто меняют моду на туалеты, прически и косметику.

Но меня мода не волнует, хоть бы ее и совсем не было. А на территории противника говорят если не о моде, так о таких глупостях, что и у мумии уши могут завянуть. Например, они любят поболтать о еде, как им получше набить свои тела вредными химикалиями.

Противник ненавидит нас за то, что мы в любое время можем попасть на их территорию и посмотреть, чем они занимаются, а они вообще не имеют возможности нас видеть, если только мы не берем тела. По-моему, они нас боятся до смерти, хотя бояться амфибий так же глупо, как бояться восхода солнца. Да пусть забирают себе на здоровье весь мир — нам, кроме наших хранилищ, ничего не нужно. Но нет же, они, как стадо коров, держатся вместе, потому что ждут, что мы вот-вот явимся, как гром среди ясного неба, и с улюлюканьем кинемся на них.

Они повсюду понаставили разных хитрых штуковин, которые, по их замыслу, должны распознавать присутствие амфибий. Дураку ясно, что всей этой технике грош цена, но противник чувствует себя уверенней — будто им противостоят огромные силы, но они сохраняют выдержку и готовы дать достойный отпор. Они все время говорят между собой о каком-то «секрете фирмы» и что у нас, мол, нет ничего похожего. Если «секрет фирмы» — это оружие, они правы на все сто.

Можно сказать, что мы с ними находимся в состоянии войны. Впрочем, мы, со своей стороны, никаких активных действий не ведем, разве что всегда держим в тайне местонахождение наших хранилищ. Не знает противник и о том, где мы будем проводить очередной парад. А если они устраивают воздушный налет или запускают ракету, мы немедленно выходим из тел — вот и все.

Но они от этого бесятся еще больше, потому что каждый налет и каждая пущенная ракета влетают им в хорошую копеечку. Значит, нужно снова повышать налоги, а им это еще обиднее оттого, что ракеты эти никому не нужны.

Но все-таки и они не дураки — они ведь, кроме мыслительной деятельности, умудряются еще и за телом своим следить, и я, когда отправляюсь на них взглянуть, стараюсь соблюдать осторожность. Поэтому, когда мы с Мадж вдруг увидели посреди их владений наше хранилище, я решил, что нужно смываться.

Мадж, однако, заявила, что это хранилище может означать одно: противник прозрел и они сами готовятся превратиться в амфибий.

Что ж, это было похоже на правду. Новенькое хранилище было заполнено телами, открыто для желающих и выглядело совершенно невинно. Мы покружились немного вокруг него, причем радиус кругов Мадж становился все меньше и меньше — уж очень ей хотелось посмотреть, какими телами они располагают.

— Давай-ка двинемся отсюда, от греха подальше, — предложил я.

— Но я же просто смотрю, — запротестовала Мадж, — от этого ничего не случится.

Однако увидев то, что было выставлено в главной витрине, Мадж забыла обо всем на свете.

В витрине было выставлено потрясающей красоты женское тело — высокого роста и с фигурой богини. Но это было еще не все. Кожа тела имела медный оттенок, а волосы и ногти были выкрашены в зеленоватый цвет. Тело было одето в вечернее платье из золотистой парчи. А рядом находилось тело высокого белокурого гиганта в голубом фельдмаршальском мундире, окантованном алой лентой и увешанном орденами. Наверное, противник стибрил эти тела во время налета на какое-нибудь из наших отдаленных хранилищ, а потом подкрасил их и приодел.

— Назад, Мадж! — крикнул я.

Женщина с медной кожей и зелеными волосами пошевелилась. Тотчас же завыла сирена, и выскочившие из укрытия солдаты набросились на тело, в которое только что вселилась Мадж.

Значит, хранилище было ловушкой для амфибий!

Тело, соблазнившее Мадж, уже связали по рукам и ногам, и Мадж не могла сделать даже несколько шагов, необходимых, чтобы выйти из тела. Солдаты с триумфом, как настоящего военнопленного, посадили Мадж в машину. Чтобы как-то ей помочь, мне пришлось залезть в лежащее тут же тело этого петуха-фельдмаршала. Фельдмаршал тоже был приманкой, и, связав мне лодыжки, солдаты потащили меня следом за Мадж.

Молодой нагловатый майор, старший над солдатами, даже заплясал от радости. Еще бы, ведь он был первый человек, захвативший в плен амфибию, а, по понятиям противника, это целый подвиг. Они-то воевали с нами уже очень много лет и истратили на это бог знает сколько миллиардов долларов. А мы на них только и начали обращать внимание, когда наша свобода оказалась под угрозой.

Оказалось, что над нами с Мадж собираются устроить показательный процесс. После того, как нас всю ночь продержали в тюрьме связанными, нас отвезли в здание суда, где уже наготове были телевизионные камеры.

Мы с Мадж чувствовали себя совершенно изможденными, потому что я уж и не помню, когда последний раз мы так долго торчали в теле. Именно здесь, в тюрьме, когда нам нужно было думать, готовясь к процессу, тела не давали нам покоя — то ныли от голода, то мы никак не могли уложить их поудобнее на нарах, как ни старались; мало того, им вынь да положь восемь часов сна.

Мы обвинялись в самом тяжелом, по законам противника, преступлении — дезертирстве. По теории противника, амфибии совершили ужасную подлость, сбежав из тел, потому что в телах мы, видите ли, могли сделать массу полезных и нужных вещей для человечества. На оправдательный приговор рассчитывать не приходилось — ведь они для того и устроили эту показуху, чтобы лишний раз стало ясно, насколько правы они и насколько неправы мы. В зале суда было полным-полно их тузов и шишек, все с суровыми, непроницаемыми, благородными лицами.

— Мистер Амфибия, — начал обвинитель, — вы немолоды и должны хорошо помнить те времена, когда все люди должны были жить в телах, должны были работать и сражаться за свои идеалы и убеждения.

— Я очень хорошо помню, что в те времена всем приходилось сражаться, только никто не знал, зачем, и как все это остановить, — ответил я вежливо.

— А что касается убеждений, единственное, в чем люди были убеждены, так это в том, что сражаться им как раз не хочется.

— Что бы вы сказали о солдате, который сбежал перед лицом опасности? — захотел выяснить он.

— Я бы сказал, что он напуган до смерти.

— Но он способствует поражению в бою, не так ли?

— Ну, конечно. — На этот счет наши мнения совпали.

— Но ведь именно так поступили амфибии — они просто бросили человеческую расу, предали ее в битве за жизнь.

— Не знаю, что означает ваше «бросили», — сказал я. — Между прочим, большинство из нас еще живы.

Это была правда. Смерть нас пока что обходила стороной, и нас это вполне устраивало. Во всяком случае, жизнь стала во много раз длиннее, чем это было возможно в теле.

— Вы сбежали от ответственности! — обвинил он меня.

— Когда горит дом, не удивительно, что из него выбегают, — парировал я.

— В трудную минуту вы бросили остальных!

— Дверь, через которую вышли мы, открыта для всех. Выйти может каждый из вас в любой момент.

Для этого нужно четко определить, что необходимо тебе, а что — твоему телу. А потом — сосредоточиться…

Судья с такой силой хватил по столу своим молотком, что чуть его не разбил. Они сожгли все экземпляры книги Коннигсвассера, какие могли, а тут вдруг я начал читать им лекцию о том, как выйти из тела, да еще по телевидению.

— Если бы вам, амфибиям, дать волю, — заявил обвинитель, — очень скоро все на земле побросали бы свои обязанности, и тогда жизнь и прогресс, как мы их понимаем, исчезли бы совершенно.

— Все верно, — согласился я. — Тут вы попали в точку.

— И что же, люди не будут трудиться, не будут бороться за свои идеалы? — выкрикнул он.

— Знаете, у меня в старые времена был друг, который семнадцать .лет подряд сверлил на фабрике дыры в каких-то квадратных штуковинах, и все это время он так толком и не знал, для чего же они нужны. Другой мой приятель выращивал изюм для стеклодувной компании, но в пищу этот изюм не шел, и бедняга так никогда и не узнал, зачем же компания его покупала. Да меня от таких вещей всего наизнанку выворачивает — когда я в теле, разумеется, — а как вспомню, чем я сам в жизни занимался, вообще на стенку лезть хочется.

— Значит, вы презираете людей и все, что они делают, — заключил обвинитель.

— Нет, я их очень люблю, даже больше, чем раньше. Я только считаю, что люди просто не имеют права отдавать столько сил и энергии на уход за своими телами — это стыд и позор. Вот превратились бы вы в амфибий, тогда бы сами поняли, как человек может быть счастлив, если ему не нужно беспокоиться о том, что он будет сегодня есть, как зимой уберечь тело от простуды или что произойдет с ним, когда тело состарится.

— Стало быть, не будет ни честолюбивых устремлений, ни благородных порывов, ни, наконец, величия?

— Не знаю, о чем вы говорите, —ответил я. —Во всяком случае, великих людей хватает и среди нас. И они великие всегда — в телах и вне тел. А вот чего наверняка не будет, так это страха, — я взглянул прямо в объектив стоящей рядом телевизионной камеры. — А это самое главное, что нужно людям, — жить без страха.

Снова загремел судейский молоток, и в зале поднялся страшный шум — это их шишки обрушили на меня свой гнев. Телевизионщики отвернули от меня свои камеры, а зал очистили от публики — остались только самые главные тузы. Я понял, что сказал что-то очень важное.

Когда наконец установилась относительная тишина, судья объявил, что процесс окончен, мы с Мадж признаны виновными в дезертирстве. Терять нам все равно было нечего, и я решил высказаться.

— Теперь я понял вас, несчастных, — начал я. — Без страха вы ничего не можете добиться. Единственное искусство, которым вы владеете, — это с помощью страха заставить себя и других совершать те или иные поступки. Вот и вся ваша радость в жизни — смотреть, как люди трясутся от страха. Еще бы, чуть что не так — и вы сразу накажете их тела, сразу что-нибудь отберете у их бедных тел.

— У вас только один способ добиться чего-нибудь от людей, — вставила свое слово Мадж, — запугать их.

— Оскорбление суда! — закричал судья.

— У вас только один способ запугать людей, — подхватил я, — заставлять их находиться в теле.

Солдаты сграбастали Мадж и меня и поволокли к выходу.

— Учтите, вы начинаете войну! — что было сил завопил я.

Все замерли на месте, и воцарилась гробовая тишина.

— Мы и так воюем, — с трудом произнес генерал.

— Зато мы не воюем, — ответил я. — Но мы будем воевать, если вы не развяжете меня и Мадж сию же секунду, — в фельдмаршальском теле мои слова звучали грозно и убедительно.

— Но вы же не можете воевать, — сказал судья. — Ведь у вас нет оружия, и вне тел вы — ничто.

— Если вы нас не развяжете, пока я досчитаю до десяти, — сказал я ему, — мы, амфибии, занимаем тела каждого из вашей шайки-лейки, доводим вас до первого утеса и сбрасываем вниз. Здание окружено.

Это, конечно, была самая настоящая покупка. Два человека не могут одновременно занимать одно тело, но противник не был в этом уверен.

— Раз! Два! Три!

Побледневший генерал глотнул слюну и неопределенно махнул рукой.

— Развяжите их, — сказал он слабым голосом. Солдаты, тоже изрядно струхнувшие, с радостью выполнили этот приказ. Мадж и я были свободны. Я сделал несколько шагов, направил свой разум в противоположном направлении, и прекрасный фельдмаршал, забренчав всеми своими регалиями, рухнул со ступенек, словно мешок с опилками. Я почувствовал, что Мадж со мной не было. Она не могла так просто уйти из тела с медным цветом кожи и с зеленоватыми волосами и ногтями.

— Кроме того, — услышал я ее голос, — в уплату за нанесенный нам ущерб это тело должно быть переслано мне в Нью-Йорк не позднее понедельника — причем в хорошем состоянии.

— Хорошо, мадам, — только и сказал судья. Когда мы вернулись домой, парад Пионеров как раз закончился, и все крутились около хранилища. Командующий только что освободился от своего тела и сразу же принес мне извинения за свое поведение во время парада.

— Пустяки, Херб, — успокоил я его, — не надо извиняться. Я же понимаю, что ты не был самим собой — ты ведь щеголял в теле.