"Время волков" - читать интересную книгу автора (Ворон Алексей)

Глава 2 Гостеприимство эллинов

Селение расположилось на живописном холме и носило название Озера. Столь чудесным именем оно было обязано луже с грязной, застоявшейся водой, хлюпающей на дне небольшой вмятины перед холмом. На берегу была выстроена господская усадьба, и нескольких жалких глинобитных домишек облепили ее со всех сторон. У ворот уже стояли ожидавшие гостей воины с факелами. Сразу за воротами открывался большой двор, на котором расположились внушительные хоромы и множество построек. Скот уже пригнали домой, двор оглашался блеяньем овец и конским ржанием, доносившимися из хлева и конюшен. Сквозь распахнутую калитку в задней стене этого хозяйственного двора виднелись ровные овощные грядки и аллеи кустов.

Нам навстречу высыпала челядь, приветствуя Аристокла и стараясь услужить ему. Аристокл пригласил меня в дом. За время пути по земле я успел немного отдохнуть и набраться сил. Поэтому я сполз с носилок, предпочитая передвигаться самостоятельно, и прошел вслед за эллином.

Дом был сложен из огромных отесанных бревен. Потолочные балки поддерживались массивными колоннами. Помещение освещалось пламенем десятков огней, разведенных в напольных каменных светильниках. Стены были завешаны золотыми тканями и дорогим оружием. Незаметно оглядывая все это великолепие, я придал себе невозмутимый вид, так, будто бывать в подобных дворцах мне привычно и его роскошь нисколько не трогает меня. Впрочем, отчасти это было правдой. Что до роскоши, то к ней я действительно был равнодушен, поскольку не умел ею пользоваться. Хозяин так и не появился, и Аристокл, видя мою озабоченность этим, сказал:

— Хозяин дома человек пожилой, а мы приехали довольно поздно. Нет надобности беспокоить его и поднимать с постели. Ты гость, Залмоксис, и о тебе позаботятся. Обращаясь к худому, ссутулившемуся мужчине, с самого начала вертевшемуся вокруг нас, Аристокл продолжил:

— А, Фестр, приятель, как поживает хозяин? Ты отведи моего друга в гостевые покои, дай новые одежды и предоставь ему все, чего он пожелает.

Фестр растянул губы в самой приветливой улыбке и произнес бездушным скрипучим голосом приглашение следовать за ним. «Такой голос, наверное, должен быть у старого высохшего пня», — подумал я и побрел за Фестром.

Великолепный дом состоял из трех основных строений, соединенных между собой. Первое предназначалось для хозяина и его семьи, второе — для гостей, а в третьем жили слуги.

Фестр, и видом своим напоминавший ссохшийся пень, шел передо мной, слегка покачиваясь, поскольку его кривые маленькие ножки с трудом несли длинное тело. Он проводил меня в крыло для гостей, отдернул полог одной из комнат и кивком предложил мне войти. Посередине большого квадратного помещения возвышалась лежанка, устланная шкурами, на полу стояла посуда: кувшины с водой и прочая утварь. Окон в комнате не было, освещалась она двумя тусклыми масляными светильниками.

Крайне утомленный своим непродолжительным пребыванием на двух ногах, я лег на кровать, ощутил под собой толстый слой соломы и с удовольствием уснул бы, если бы Фестр все еще не торчал возле входа в комнату. Он неодобрительно поводил носом, принюхиваясь, потом вновь растянул губы для улыбки и злобно проскрипел:

— Господин Аристокл будет рад видеть своего друга за ужином, после того как тот сходит в купальню и сменит одежду.

Я наконец догадался, к чему принюхивается скрипучий эллин, и сделал вид, что не понимаю слов Фестра. Но потом, поразмыслив, я все же с сожалением поднялся со своего ложа, решив, что отказ мой сочтут неучтивостью. И, несмотря на отчаянное желание уснуть, я потащился за Фестром по очередному коридору этого гостеприимного дома.

В купальне прислуживал мальчик лет десяти, он продемонстрировал мне белую рубашку, расшитую по низу золотой нитью, сандалии и плащ из шерсти. Но надеть все это добро он мне не позволил. Принюхавшись ко мне, как и Фестр, весьма неодобрительно, он провел меня в соседнее помещение. Тошнотворно пахнущие цветочные масла вызвали в памяти новые воспоминания: Антилла, горячая и тающая под раскаленным солнцем страна, и так же благоухающая, как эта купальня. Антилла, куда я отправился вслед за своей возлюбленной, Антилла, принесшая мне рабство и унижение, все еще сверкала где-то огненными стенами Города Солнца. Кельтскому войску удалось лишь пограбить окрестные селения да благополучно унести ноги, когда антилльская армия соизволила отвлечься от собственных проблем. Но когда-нибудь мы еще вернемся туда.

В Антилле я едва не лишился нюха из-за повеления смуглой и властной царицы Гелионы натираться подобными вонючими маслами. Но здесь я мог себе позволить самому решать, как далеко будет заходить гостеприимство хозяина дома. Требования чистоты были мне вполне понятны, но пахнуть, словно цветочная клумба, я согласился бы ради только очень немногих людей, и ни Аристокл, ни тем более трухлявый пень Фестр в их число никак не входили. Юнца мне пришлось выставить, так как, ничуть не смущаясь, он предложил меня омыть, а также умаслить благовониями и одеть. Он равнодушно пожал плечами и вышел из купальни.

Выбравшись из воды, я обнаружил, что мальчишка исчез вместе с моими вещами, и мне пришлось самому догадываться, как надевать эту эллинскую одежду. Отсутствие штанов меня не удивило, в племени, где я вырос, мужчины предпочитали юбки, а вот сандалии я надеть так и не смог. Множество тонких ремешков поставили меня в тупик, к тому же из-за раны я практически не владел левой рукой.

Вновь объявившийся Фестр неодобрительно посмотрел на мои босые ноги и что-то крикнул. Тут же появился мальчишка и, выхватив сандалии из моих рук, надел их мне на ноги и ловко обвязал ремешки вокруг икр.

Аромат пищи, распространявшийся по дому, настолько увлек мое воображение, что я еле сдерживался, чтобы не отшвырнуть мальчишку и не броситься бегом на кухню. Сонливость мою после бани как рукой сняло, и я почувствовал зверский аппетит. В трапезную, где меня уже поджидал мой знакомый эллин, я явился в самом замечательном состоянии духа.

По приглашению эллина я развалился на ложе, напротив того, в котором возлегал он сам. Аристокл поднял чашу с темным вином, плеснул из нее богам и подал мне. Вино оказалось приторно-сладким, совсем не по моему вкусу. «Жаль, — подумал я, — такого много не выпьешь».

Чувствуя себя неловко среди окружающей роскоши, я изо всех сил старался не ляпнуть что-нибудь обидное или неуместное. А чтобы меньше говорить, мне приходилось занимать рот едой, в результате чего я съел и выпил больше, чем способен переварить, и почувствовал себя преотвратительно. Насытившись, Аристокл велел позвать музыкантов. В комнату вошли юноши с музыкальными инструментами, они расселись подле меня на полу, подложив под себя подушки, и принялись играть и петь. Язык их был мне незнаком, но голоса и мелодия показались достаточно приятными, чтобы я, съевший за этот вечер недельную норму пищи, уснул прямо на обеденном ложе, невзирая на свое намерение быть учтивым с гостеприимными хозяевами.

На следующий день я проснулся поздно. Тот же мальчишка, что прислуживал мне в купальне, провел меня в трапезную. Недовольный Фестр сварливо пробурчал, что все жители дома, включая его хозяина, давно уже позавтракали, а потому мне придется делать это в одиночестве.

Еду подала молоденькая девушка, тонкая и смуглая, с огромными, слегка раскосыми глазами. Кожа на ее руках блестела, словно намасленная, я не выдержал и дотронулся до нее. Она отпрянула и зарделась, бросив испуганный взгляд на Фестра.

— Удались, Ниса, — приказал он. Признаться, я никак не мог взять в толк, почему хозяин держит подле себя этого противного человека?

С самим хозяином дома мне довелось познакомиться только за обедом. Мы с Аристоклом долго ждали его появления, пока он наконец не почтил нас своим присутствием.

— Смотри, Залмоксис, и запомни этот момент на всю жизнь. Перед тобой Предсказанный Пифией, маг из Самоса!

Человек, закутанный с ног до головы в белый широкий гиматий, улыбнулся Аристоклу беззубым ртом. Маг был невероятно стар. Таких глубоких стариков, как он, мне не доводилось видеть прежде. Он походил скорее на собственную мумию, чем на живого человека. Кожа на его лице высохла и покрылась старческими пятнами, узкий подбородок был выбрит или скорее облысел, но выцветшие глаза смотрели внимательно из-под безволосых надбровий. Глаза эти круглые, светлые, с непреходящим детским изумлением и наивностью поразили меня своей необыкновенной ясностью и спокойствием, когда взгляд их медленно поднялся, чтобы рассмотреть меня.

Старик остановился напротив и долго, внимательно разглядывал меня. Наконец он перевел взгляд на Аристокла и прервал молчание:

— Как я понимаю, его воля тебе пока неподвластна. Без нее у тебя ничего не выйдет, а я так и браться не буду, — сказал Предсказанный Пифией по-эллински.

— Почему? — спросил Аристокл.

— Разве ты не видишь, это сын Гекаты. Ни мудрость, ни дух не способны пробить толстую шкуру дикого зверя. Он недостоин носить имя, которое ты ему дал.

Я возмутился про себя такой низкой оценке, но ничего не сказал. В этой странной обстановке я счел за лучшее не выдавать свои способности понимать чужие мысли.

— Я все же попробую, — сказал Аристокл. — Он смышленый малый, и я обещал ему, что ты его вылечишь.

— Играй, пока не наиграешься, — проронил Предсказанный Пифией, пожимая плечами. — Без Гвира это не имеет смысла.

После трапезы маг осмотрел меня. Уже затянувшиеся раны на животе и груди, оставленные когтями Волчицы и мечами римлян, его не заинтересовали. Мое искалеченное плечо, из которого Римская Волчица выдрала кусок мяса, он осматривал долго и внимательно, потом сказал, обращаясь к Аристоклу:

— Такая рана долго не заживет. Не могу себе представить, каким оружием она нанесена, зато отчетливо вижу, что до этой раны была другая. И на ту первую рану наложено заклятье настоящим магом. — Предсказанный Пифией говорил медленно, словно это давалось ему с трудом. — Уж не знаю, где этот варвар отыскал столь сильного мага, но, очевидно, именно это заклятье спасло его от смерти. Если бы не оноquot; он умер бы от потери крови.

Тот маг, что наложил заклинание на мою рану после роковой битвы, в которой погиб Бренн, был не кто иной, как великий Гвидион. Он обещал излечить меня, и, безусловно, сделал бы это, ведь он был лучшим лекарем на Медовом Острове. Говорили даже, что он способен оживить мертвого, впрочем, с тех пор, как погиб Бренн, я в это не верю.

Оставшееся до ужина время Аристокл пытался развлечь меня каким-то нудным разговором, который я был не в состоянии поддерживать, потому что это требовало умственных усилий, а все мои мысли полностью заняла очаровательная рабыня, которую Фестр назвал Нисой. Я внезапно осознал, как давно у меня не было женщины. Собственно говоря, я так и не смог вспомнить, когда это со мной случалось в последний раз. Аристокл расценил мою невнимательность по-своему. Он решил, что я веду себя замкнуто потому, что я чужестранец, и все в этом доме кажется мне чуждым. И для того чтобы исправить это положение, он не придумал ничего лучшего, как обучать меня языку, на котором говорят эллины.

За ужином к нам присоединились двое юношей, те самые, что развлекали нас пением вчера вечером. Они по большей части молчали, почтительно и восхищенно слушая мудрые речи Аристокла. Хозяин дома вскоре удалился, сославшись на усталость.

Вино кружило мне голову, и сквозь туман опьянения я разглядел, что Аристокл обнимает юношу за талию и что-то шепчет ему. Помню, как я, хмельной, вышел из трапезной, не попрощавшись, прошел во двор, где несколько рабынь снимали белье, развешенное днем для сушки. Среди них была та самая девушка, что занимала целый день мои мысли. Я вознамерился подойти к ней, но дворовые собаки, обнаружив мое присутствие, сбежались и подняли лай. Этих тварей было больше десятка, но даже в таком количестве они не решались наброситься на меня, лишь окружили, визжа от ненависти, и разевали клыкастые пасти, угрожая разодрать меня в клочья. Я был безоружен, опьянение мешало мне обратиться в волка, все, что я смог, это выпустить клыки и когти да покрыться шерстью. Женщины во дворе охали от ужаса, разглядывая меня. Воины, охранявшие двор, наконец разобрались, что происходит, и разогнали собак. С трудом различая дорогу, едва волоча ноги, обессиленный и пьяный, я хотел только отыскать свою комнату в запутанных коридорах этого дома.

Я проходил мимо купальня, когда почуял запах Нисы. Заглянув внутрь, я увидел стоящую ко мне спиной девушку, она сворачивала простыни и раскладывала их по полкам. Ее черные волосы, убранные в прическу, открывали изящную шею и тонкие плечи, покрытые бронзовым загаром, резко выделяющимся на фоне белого хитона. Я вошел бесшумно, но Ниса, словно почувствовав меня, замерла, повела плечом. Я не хотел ее пугать и тактично кашлянул. Девушка резко обернулась, в ее глазах плескался такой неподдельный ужас, что я невольно оглянулся, пытаясь определить, кто ее напугал. Ниса сдавленно крикнула и, оставив корзину с бельем, бросилась бежать. Ее босые ноги скользили по мокрому полу купальни.

Утром меня разбудил лекарь, он лил мне на рану теплую тягучую жижу, похожую на мед. Видимо, это была новая мазь, изготовленная магом. Я, не выдержав боли, невольно застонал, лекарь выронил чашу с мазью и отскочил от моей лежанки к двум стоящим у входа воинам. Видимо, трусоватого лекаря силой заставили пользовать несчастного пациента. Срывающимся голосом он сообщил мне, что затянувшаяся было рана опять вскрылась. Я сделал вид, что не понимаю его. Моя голова гудела и угрожала расколоться. Я пожаловался лекарю на головную боль, но он показал, что не понимает меня. Закончив свою работу под бдительным присмотром воинов, лекарь удалился, а вооруженные эллины, вышедшие вслед за ним, остались в коридоре. Мне в голову пришла дурная мысль, что воины эти приставлены вовсе не к лекарю, а ко мне. Чуя их присутствие, я размышлял о причинах такого внезапного недоверия, потом решил подняться и отыскать Аристокла, но вместо этого снова уснул.

Аристокл пришел ко мне ближе к обеду, принес кувшин вина, справился о здоровье и сообщил:

— Предсказанный Пифией уверяет, что если ты не позволишь своей ране как следует затянуться, он не сможет излечить тебя.

— Он и так не сможет излечить меня, — оптимистично ответная, оторвавшись на мгновение от кувшина, — даже если я пролежу в постели целый месяц.

— Ты ошибаешься, варвар. Хозяин этого дома — лучший лекарь в Элладе.

— Бессмысленно лечить тело, не исцелив душу, — многозначительно изрек я. — Зачем перевязывать рану, если кровоточит душа? А умение лечить души неподвластно твоему другу.

— Кому же это подвластно, кроме богов? — воскликнул Аристокл.

— Наши жрецы излечивают и душу, и тело. Я вернусь домой, и тот, кто наложил на меня заклятье, исцелит меня.

— Когда это еще будет, Залмоксис, не лучше ли тебе пока постараться провести хотя бы несколько дней, не калечась?

В общем, я и сам сожалел, что вчера так напился и, кажется, вел себя не лучшим образом, к тому же моя голова грозила лопнуть, словно переспевший фрукт.

— Вино дурно действует на волков, — объяснил я. — И потом, на меня напали собаки. Я все же зверь, собаки выводят меня из равновесия.

— Всех собак посадили на цепь, они больше тебе не угрожают. Но зачем ты напал на рабыню?

— Разве? — искренне удивился я, поскольку вчерашний вечер помнил лишь смутно. — Я ничего не помню.

— Не помнишь?! — возмутился Аристокл. — Если бы хозяин дома был простым человеком, он непременно приказал бы своим людям убить тебя. Но волчьи повадки ему знакомы, и он понимает, что с тобой произошло. Но я уже не могу гарантировать тебе прежнее гостеприимство. Говорят, у тебя вчера был не самый привлекательный вид. — Аристокл поежился и продолжил: — Ты поступил очень, дурно и подвел меня. Приведя тебя в дом, я поручился за твою порядочность. Если тебе приглянулся кто-то из рабов хозяина дома, то ты должен был сначала испросить у него разрешение.

Я расстроился оттого, что так подвел Аристокла, столь доброго ко мне. Да и перед хозяином дома мне было стыдно. Я словно бы подтвердил его мнение о моей дикости. Аристокл произнес со вздохом:

— Я никак не ожидал, что в твоем израненном и ослабленном теле может проснуться вдруг такая мощь. Требуется немало сил, чтобы разорвать человека.

— Разорвать человека? — спросил я и заметил, что голос мой дрогнул.

Аристокл странно посмотрел на меня и передернул плечами:

— Тебе надо описывать, что остается от человека после того, как на него нападет волк?

Я вгляделся в глаза Аристокла и увидел, что он крайне напряжен, и его дружелюбие — лишь маска, под которой он скрывает страх. Уж не жалеет ли он, что привел меня с собой?

И тут я догадался, что речь идет не об изнасиловании рабыни, а о ее убийстве. Разорвать человека?! Нормальный волк, да еще сытый, никогда не нападет на человека. К тому же я был пьян, это должно было помешать мне перевоплотиться в волка. Я вспомнил, как Ниса рассыпала по полу полотенца и побежала, поскальзываясь и оглядываясь на меня. Такая тоненькая и хрупкая, она вовсе не вызывала у меня желания расправиться с ней. Что угодно я мог сделать с ней, только не убить. Мне доводилось слышать истории о том, как оборотни, обернувшись в волков, якобы убивают свои жертвы, но знаю определенно, что ни одного такого случая не произошло ни с кем из моего племени. Все эти россказни лишь досужие вымыслы людей для запугивания младенцев да юных девиц. Проклятье! Я никогда не имел дурных наклонностей, этого просто не может быть.

Аристокл наблюдал за мной из-под опущенных век.

Я приложил все усилия, чтобы не пустить его в мои мысли, не дать уловить то потрясение, которое я испытал.

— Ты питаешься человечиной? — поинтересовался Аристокл.

— Нет, — ответил я, похолодев. — К чему такие странные вопросы?

Тут я был почти честен, потому как волки, вопреки весьма распространенному мнению, совершенно не любят человеческое мясо, и хотя на поле битвы после сражения оборотни порой участвуют в весьма отвратительных пирушках, это следствие никак не любви к человечине, а лишь естественное для хищников, каковыми мы отчасти являемся, продолжение боя. Ибо любой зверь, распаленный битвой, испытывает стремление растерзать жертву, убитую им в сражении. Растерзать и частично съесть. Но никакой человек не сравнится с жирненьким кабанчиком или оленем ни по вкусу мяса, ни по его количеству. А уж о вкуснейших грызунах я и не говорю, вот настоящий деликатес!

На лице Аристокла отразилось разочарование.

— Что же мне теперь сделать, как искупить свою вину? — спросил я.

Аристокл прищурился, словно оценивая меня.

— Покажи своим дальнейшим поведением, что это была лишь случайная оплошность. Цивилизованные люди, друг мой, должны пристойно выражать свои потребности. Тебе, варвару с таким необузданным темпераментом, непременно нужен учитель и покровитель, опытный, мудрый и цивилизованный человек, способный направлять твою неразумную волю в нужное русло, — в голосе Аристокла я почувствовал нотку отчаяния, словно в эти слова он пытался вложить что-то большее. А глаза его смотрели на меня почти с мольбой. — Однажды мне было предсказано, — продолжал Аристокл, — что я встречу необычного человека, варвара, отличающегося от своих сородичей особым душевным светом, искренней верой и тягой к знаниям. Он должен изменить жизнь своих соплеменников к лучшему. Подобное уже случилось много лет назад, к Предсказанному Пифией пришел варвар по имени Залмоксис. В честь него я и дал тебе имя. Подумай, каким величайшим героем и мыслителем ты мог бы стать под руководством |такого человека, как Предсказанный Пифией, или, на худой конец, я сам. Ты стал бы светочем просвещения среди, своих дикарей.

Светоч просвещения! Если меня потянет к просвещению, я пойду учиться к друидам. Впрочем, мне не приходилось слышать, чтобы среди них встречались волколаки.

— И поскольку ты внушаешь нам некоторое опасение, — продолжил Аристокл, — надеюсь, ты поймешь, почему хозяин решил приставить к тебе охрану. Он хочет только обезопасить жителей дома. Теперь, как ты, верно, понимаешь, Залмоксис, мы с тобой не самые желанные гости в этом доме. Хозяин не возражает, чтобы ты долечился. Но если ты захочешь остаться здесь дольше, тебе придется отдать свою волю тому, кто более способен ею управлять.

Теперь мне стало понятно, к чему эллин ведет эти разговоры о мудрых наставниках.

— Не лучше ли мне покинуть этот дом? — спросил я, совершенно не представляя, как смог бы это сделать в нынешнем состоянии.

— Покинуть? Но тогда ты сгниешь заживо где-нибудь от своей страшной раны. Сначала тебе нужно излечить ее. А потом ты сможешь поехать со мной в Афины, если не пожелаешь остаться в этом доме.

Откуда такая уверенность, что я вообще захочу остаться в обществе эллинов? Да как только я смогу обходиться без лекарской помощи, я покину этот дом и отправлюсь на Медовый Остров. В голове у меня, благодаря вину, немного прояснилось, и я больше не чувствовал себя беспомощным. Аристокл теперь разглагольствовал о достоинствах своего родного города.

— Когда ты увидишь Афины, ты поймешь, что такое цивилизация! — восторженно произнес Аристокл. — Ты знаешь, что такое город, дикарь? Скоро я отправлюсь туда, и ты поедешь со мной! Ты будешь потрясен!

Подумаешь, город. Мне приходилось видеть цивилизованные города. И надо сказать, что в своем варварском невежестве я предпочитаю видеть их разрушенными, как Рим, например. Жаль, что это же не удалось сделать с Городом Солнца. Я помню, как впервые оказался в столице Антиллы. Город Солнца поразил и восхитил своим богатством, высокими каменными домами, сверкающими стенами, а изобилие пищи неприятно шокировало меня, нищего и вечно голодного горца. Я чувствовал себя подавленным среди этой роскоши и богатства. Антилла, ее царица Гелиона и Город Солнца, где я провел несколько лет в качестве телохранителя надменной властительницы, стали мне еще более ненавистны после того, как войско Бренна вынуждено было снять осаду и оставить попытки захватить неприступный остров.

— Города давно мне наскучили, Аристокл, — сказал я. — Даже Город Солнца больше не привлекает меня.

— Город Солнца? — мой собеседник удивленно вскинул брови.

— Столица Антиллы, — равнодушно пояснил я.

— Я ничего не слышал о нем.

Удивительно, всезнающие эллины ничего не слышали о цивилизации, известной всему миру. Я рассказал Аристоклу об Антилле, он потом не раз возвращался к этой теме, задавая мне все новые вопросы, и даже что-то помечал на маленькой восковой дощечке, которую всегда носил с собой. Рассказ о далекой Антилле, расположенной посреди Внешнего Океана, взволновал Аристокла больше, чем история моей собственной родины, где я вырос вдали от цивилизации в племени волков, окруженный заботой и любовью.

И, словно угадав мои мысли, а может быть, прочитав их, Аристокл заметил поучающим тоном:

—Тебе, выросшему без отца и матери, непременно нужен наставник.

— У меня есть отец, Аристокл.

— Как, Залмоксис?! — возмущенно воскликнул эллин. — Почему же ты сказал мне, что не знаешь своих родителей? И кто же твой отец?

— Тогда я не знал, кто ты, а мой отец так велик, что я решил скрыть свое происхождение. Вы подобрали меня на земле враждебных нам римлян.

— Вот как?! Ну, теперь ты видишь, что мы цивилизованные люди, а не какие-нибудь наглые римляне. Скажи же мне, чей ты сын, я хочу принести жертву богам в честь твоего отца, в знак моего уважения к нему.

Почему вдруг взрослому человеку захотелось сочинять себе вымышленных родителей? Это свойственно детям. Может быть, не зря люди говорят про волков, что у них психология ребенка. А возможно, мне просто хотелось выглядеть перед этими эллинами более значительным или как-то оправдать свое недостойное поведение. Но как бы то ни было, я недолго раздумывал, прежде чем сказать:

— В моей стране жертвы приносят ему самому. Мой отец — бог!

Аристокл прищурил глаза, пытаясь скрыть недоверие. Но меня уже понесло, и я не мог остановиться, сам загоревшись собственной выдумкой. В конце концов, какой кельт не ведет свой род от богов? Ведь все мы и есть их дети. Я был так подавлен важностью этих эллинов и своим ничтожеством по сравнению с ними, что просто вынужден был придать себе дополнительный вес в их глазах, да и в собственных тоже. И, как я понимаю теперь, лишь в тот момент я ясно осознавал, что это выдумка, потом я уже безоговорочно верил в нее.

— Как его имя? — спросил Аристокл.

— Гвидион!

Я вспомнил, как смеялся Гвидион, когда я говорил ему, что он похож на бога. Он был старше меня всего лет на десять, не больше. Впрочем, по нему было трудно определить возраст. На вид ему можно было дать лет тридцать-сорок, но порой он мог показаться не знакомому с ним человеку юношей, пышущим красотой и здоровьем. Другие могли принять его за глубокого старца. Однажды я испытал почти животный ужас, когда, заглянув в его выразительные глаза, увидел в них не годы, состарившие человека, а Вечность, пленившую его.

Образ Гвидиона стоит перед моими глазами и теперь, кажется, стоит только протянуть руку, и я коснусь его белого одеяния, но, увы, я, как и другие, просто околдован им.

О внешности Гвидиона говорить довольно трудно, многие, кто брался описывать ее, расходились во мнении. Но вот в чем они были единодушны, так это в том, что Гвидион очень красив. Но одни говорили, что лик его светел, как солнце, другие утверждали, что красота его мрачная и неприветливая.

Странные обстоятельства его появления в королевской семье Медового Острова породили множество легенд, которые передаются теперь из уст в уста. Доподлинно известно лишь то, что рожден он был в Землях Рудаука местной принцессой и был принесен его отцом, королем Дунваллоном в лагерь. Дунваллон утверждал, что мать Гвидиона умерла при родах, однако всем показался довольно странным тот факт, что никто не видел ее ни до беременности, ни во время оной, да и как мог король скрывать свою женщину на протяжении девяти месяцев? Были предположения, что, может быть, Дунваллон обладал женщиной недолгое время, после чего принцесса вернулась к своим неизвестным родичам, где и выносила ребенка. А к родам Дунваллон явился и забрал младенца. Лицом дитя походило на короля, так что сомнений в его отцовстве не было. А вот неизвестная мать породила не только Гвидиона, но и множество легенд о себе самой. Легенды были самого разного толка, одна из них гласила, что принцесса являлась дочерью короля Рудаука, убитого Дунваллоном, и была взята в качестве трофея. Но с уверенностью могу утверждать, что это не так, ибо к тому времени, когда Дунваллон сражался с Рудауком, Гвидион был уже юношей, а породила эту легенду путаница. Подобная история случилась с матерью старшего сына Дунваллона — ныне правящего короля Белина. Дунваллон действительно убил отца прекрасной девушки из Дивного Народа, взял ее в жены, и она родила ему сына Белина, после чего покинула и нелюбимого супруга, и сына, чтобы вернуться к своему народу. Там она вышла замуж за короля Эринира и родила еще двоих детей, ее-то дочерью и была Морана.

Возвращаясь к Гвидиону, добавлю, что самой распространенной версией происхождения его матери была та, в которой она представлена Великой Богиней. Всем известно, что Богиня сходит порой к королям и одаривает их сыновьями, так что эта версия кажется мне вполне правдоподобной.

Аристокл, по-прежнему внимательно наблюдающий за мной, неуверенно пробормотал:

— Я никогда не слышал о таком боге, но, может быть, нашему хозяину известно что-нибудь. Он многое знает про Гиперборею.

— Гиперборею?

— Да, так ведь зовется твоя родина, — ответил Аристокл с мягкой усмешкой.

Гиперборея? Мне не приходилось слышать этого названия, но у Медового Острова много имен.

— Откуда Предсказанный Пифией знает о моей родине?

— Лет сто пятьдесят назад он обучался на северном острове и постигал магию и знания у ваших жрецов.

— Сто пятьдесят лет назад? Вот как? — удивился я. — Он гораздо старше, чем мне подумалось. Видно, он действительно учился у наших друидов, если смог постичь тайну долголетия.

— Не думай, пожалуйста, что Предсказанный Пифией учился только на твоей дикой родине. Ему приходилось перенимать знания и у кемийцев, вавилонян, финикийцев. Он постиг всю мудрость Вселенной.

Я промолчал, решив не комментировать зазнавшихся эллинов. Но, помнится, Гвидион говорил мне, что познать все невозможно. А он тоже бывал в Кеми и Вавилоне.

После ухода Аристокла я принялся обдумывать свое положение. Итак, обстоятельства сложились для меня весьма неудачным образом. На радушие хозяев, готовых приютить, кормить и лечить чужестранца, я ответил самым обескураживающим поступком. Убийство в доме, гостеприимно распахнувшем передо мной двери, было вовсе не в моем обычае, однако, видимо, со мной произошел какой-то срыв, и содеянного теперь не воротишь.

Вооруженные эллины бдительно сторожили меня, двор был полон воинов, и хотя я пока не предпринимал попыток выйти за ворота, которые к тому же всегда заперты, был уверен, что вздумай я это сделать, как мне тут же перекроют путь короткие эллинские мечи. Дом эллина показался мне тюрьмой, но, надо признаться, тюрьмой весьма удобной, теплой и сытной. Да и рана моя не давала мне пока покинуть этот дом, я мог позволить себе спокойно плыть по течению и ничего не предпринимать.

Аристокл принялся учить меня своему языку. С горем пополам я освоил эллинский лишь из необходимости как-то объясняться с окружающими. Но другие знания мне, воину, казались абсолютно излишними. Предсказанный Пифией лишь смеялся над попытками Аристокла расширить мой кругозор.

— Я знал двух гиперборейцев, — сказал маг. — Один был моим учителем, другой — учеником. Твой оборотень — третий гипербореец, и он не обладает ни мудростью кельтского мага, ни тягой к знаниям того волколака, чье имя ты незаслуженно присвоил этому дикарю.

Да и к чему мне были все тонкости любой науки? Как мог я применить умение считать в тех условиях, в которых приспособлен жить волк? Пересчитать всех в стае я мог и без помощи Аристокла, а знать магические свойства каждого числа мне было ни к чему.

Рассказы Аристокла о мироустройстве и равновесии вызывали во мне лишь скуку. И меня совершенно не интересовало, какая форма у нашей земли. Помнится, о самом факте равновесия Гвидион вообще отзывался весьма скептически. А однажды, будучи навеселе, он рассказал какую-то замечательную по своей непристойности шутку о равновесии. Теперь я уже позабыл ее суть, но помню, что упоминались в ней Фоморы и племена Дивного Народа.

Я не был так подкован в философских вопросах, как Аристокл, более того, все, что я знал, являлось плодом моих редких бесед с Гвидионом, бесед, сдобренных изрядными порциями вина, которое оказывает на меня не лучшее воздействие. Половину того, что говорил мне эллинский философ, я не понимал вообще, половину того, что рассказывал мне Гвидион, я не помнил. Но Аристокла это не интересовало. Сраженный моим упрямым нежеланием признавать его взгляды на устройство мира, он цветисто ораторствовал о равновесии перед подвыпившим и равнодушным ко всему волколаком. Впрочем, я заметил, что под его непрерывное бормотание об устройстве мира я засыпаю куда быстрее, а, значит, выпиваю меньше, что меня вполне устраивало.

Жизнь в доме шла по строго установленному распорядку. Фестр вставал затемно и поднимал всех домочадцев. Под его бдительным оком все былизаняты какой-нибудь работой, и сам он не сидел без дела ни мгновения. Хозяин дома проводил утро и день в занятиях со своими учениками, которые жили в сараях, мелькали иногда по двору безмолвными тенями и в благоговении склонялись перед магом.

По утрам чаще всего я просыпался с разламывающейся после вчерашней попойки головой. Единственное, что спасало меня от ужасных болей, было разбавленное водой вино, которым в этом доме обычно начинали завтрак. Аристокл завтракал без меня, я не мог с утра подняться достаточно рано. Когда завтракал хозяин дома и завтракал ли он вообще, было мне неизвестно. Поэтому я ел в полном одиночестве. Обильный вином и кушаньями, этот завтрак, и так уже поздно начинавшийся, затягивался далеко за полдень и порой переходил в обед раньше, чем я успевал выйти из-за стола. Тогда ко мне присоединялся Аристокл. Зато ужину в этом доме уделялось самое достойное внимание. Аристокл и хозяин дома были склонны вести долгие беседы, развалившись на обеденном ложе, что, по словам моего друга, способствовало перевариванию пищи.

Они вступали в утомительные философские споры, смысл которых я, при моем ограниченном знании их языка, почти не улавливал. Впрочем, я уверен, говори они на моем родном языке, я все равно не многое бы понял из их заумных бесед. К счастью, моего участия в них почти не требовалось, лишь изредка разговор заходил о чем-нибудь близком мне, например, о моей родине или об Антилле, тогда Аристокл призывал меня в качестве свидетеля своих слов, которые я всегда охотно подтверждал, даже не пытаясь вникнуть в их смысл. Изредка они принимались расспрашивать меня о моей жизни и вере, но по большей части не из любопытства, а лишь для подтверждения каких-либо своих теорий. Теории эти сводились к одному: какое преимущество имеет цивилизация над варварским миром.

Увы, внимание таких мудрых и уважаемых людей будило во мне смутное чувство озлобленности. Все эти элементы цивилизации вызывали у меня, истинного варвара, лишь желание их уничтожить, разрушить. Мне хотелось вскочить, начать бить прекрасную посуду, украшавшую стол, и доказать собеседникам, что они совершенно правы. Да, мы, варвары, куда хуже, чем они, грубее, бесчувственнее. Я буйствовал и пил.

К концу застолья я уже не в состоянии был .ворочать языком, плохо соображал, начинал приставать ко всем рабыням без разбору, тогда хозяин отправлял меня спать под надзором бдительных стражников.

И всегда я видел в глазах мага осуждение и недовольство. Уверен, что после моего ухода он говорил Аристоклу, вот, мол, ничего ты не добьешься от этого грубого животного.

Наутро я просыпался, как обычно, с раскалывающейся головой, раздраженный и недовольный собой. Поскольку вино уже не помогало мне избавиться от головной боли, а лишь несколько притупляло ее, мне не оставалось ничего иного, как идти с повинной к Аристоклу, который всегда охотно давал мне какое-нибудь снадобье, сопровождая его изрядной порцией нравоучений.

— Вижу, вижу по твоему мутному взгляду, что ты никак не придешь в себя. Я подготовил тебе лечебное питье, — говорил Аристокл и добродушно пояснял: — Пить надо умеренно, Залмоксис. Ты же выпил вдвое больше, чем я и хозяин вместе взятые. Впрочем, культура винопития — это искусство и достижение нашей цивилизации. Видно, тебе, как варвару, чуждому всякой культуре вообще и винопитию в частности, это недоступно.

На этом он, конечно, не останавливался, нравоучительная беседа затягивалась до такой степени, что я терял нить его рассуждений. Но очередной вечерний пир, который Аристокл называл ужином, вновь заканчивался тем же, что и предыдущий: рабы тащили меня, пьяного и ничего не соображающего, в мою комнату. И каждый раз я с удивлением замечал, что Аристокл сам подливает мне вина, ничуть не способствуя моей умеренности.

Постепенно ежедневное пьянство сделало меня безучастным ко всему. Себя я стал воспринимать, словно со стороны. День за днем я наблюдал за этим разлагающимся существом и был равнодушен ко всему, и к нему тоже. Я был где-то рядом, но в стороне, отчужденно взирая на происходящее. Он спаивается, толстеет, хамит. Но мне-то что до этого? Ведь я навсегда остался в Апеннинских отрогах, я все еще на той битве, в бесконечных вариантах спасения Бренна. Я все еще наношу удары ненавистным врагам, я все еще сражаюсь, и в своем воображении в последний момент я всегда успеваю, опережаю себя самого на тот миг, которого не хватило мне, чтобы убить римлянина, прежде чем он нанесет роковой удар моему вождю.

Тем временем я выздоравливал, и хотя плечо все еще болело, я мог владеть рукой, и мне этого было вполне достаточно. Боль в плече теперь не слишком мне досаждала, и я даже начал испытывать некоторое удовольствие от этой ноющей боли, потому что она занимала мои мысли и заглушала душевные муки, связанные с потерями, оставшимися в прошлом.

Однажды за обедом, когда ничто не предвещало ссоры, и я в обществе Аристокла и хозяина дома мирно трапезничал, и даже был, как мне казалось, не слишком пьян, очередное разглагольствование Аристокла о смысле жизни и любви оказало на меня неожиданное действие. Смутно вспоминая подробности собственной жизни, я пришел к выводу, что как раз любви-то в ней всегда не хватало. В довольно грубой форме я потребовал себе женщину. Думаю, получи я простой отказ, я бы мирно забыл о своей просьбе и долго бы еще не вспоминал о ней. Но Аристокл, видимо, не понял этого, потому что воспринял мое требование всерьез. Он вспылил и раздраженно заявил:

— Не думаю, что ты имеешь право что-либо требовать в этом доме. Ты до сих пор жив, и это уже — великая милость нашего хозяина.

— Ах, так, — заорал я в пьяном азарте, — ты хочешь, чтобы я смирился с присутствием твоих тюремщиков, не имея даже самого необходимого? Мне нужна женщина, и если ты не дашь мне ее, я уйду и сам возьму то, в чем нуждаюсь!

— Ты никуда не уйдешь, Залмоксис, — зло произнес Аристокл. — Ты еще не расплатился за убитую рабыню. По законам нашей страны, ты обязан возместить убыток хозяину или сам стать его рабом. К тому же ты не расплатился и за то, что в течение двух месяцев жил в этом доме, ел, пил, лечился у лучшего мага.

— В моей стране не принято платить за гостеприимство. В наших домах кормят и дают приют бесплатно.

— В ваших домах? — презрительно процедил Предсказанный Пифией. — У вас и домов-то нет, вы принимаете гостей в хлеву и там же живете сами.

— Чего вы от меня хотите? — спросил я, хотя почему-то был уверен, что речь пойдет о Гвире. Аристокл знал, что у меня нет ничего ценного, даже браслет на руке, подаренный мне еще много лет назад Грессом, моим учителем и наставником, был всего лишь медным. Про Меч Орну, спрятанный мною под лежанку в первый же день пребывания в этом доме, я даже не вспомнил.

— Я готов покрыть твой долг в обмен на Гвир, — сказал Аристокл. — Принеси мне клятву, и я разрешу все проблемы.

Я выругался, подбирая самые непристойные выражения, слышанные мною от эллинских воинов, охранявших дом, и вдобавок продемонстрировал Аристоклу согнутую в локте руку со сжатым кулаком. Аристокл, красный от гнева, молча выслушал мой грубый отказ передать ему власть над моей волей. Маг с презрительной гримасой сказал Аристоклу:

— Сколько волка ни корми… Ничего иного я и не ждал. Стоит подумать о нашем новом рабе.

Ужин в этот вечер прошел как обычно. Я весь пир молчал, терзаемый множеством странных мыслей и прежде всего горестным осознанием того, что я совершенно не знаю Аристокла. Я был шокирован и требованием у меня клятвы, и его попыткой вести себя теперь как ни в чем не бывало, будто он по-прежнему самый заботливый друг. Хозяин дома на ужине не появился.

С горя я напился до беспамятства и очнулся лишь утром в своей комнате. У моей постели сидела девушка, красивая, но очень грустная. Увидев, что я проснулся, она выдавила из себя улыбку, от чего ее лицо сделалось еще более грустным и даже несчастным.

— Господин прислал меня к тебе, Залмоксис, — сказала она, и голос ее дрогнул от подступивших слез.

Опустив руку, я нащупал на полу кувшин и запустил им в красавицу, завопив:

— Пошла прочь, дура!

Девушка взвизгнула и скрылась за пологом моей комнаты. Я остался один, лежал, смотрел в потолок, изучая рытвины и царапины на деревянном перекрытии. Мысль, от которой я бежал прочь, все же пришла в мою больную голову с той убийственной ясностью, которая бывает только по утрам. Настало время покинуть гостеприимный дом эллина. Как ни горько это осознавать, но пора расстаться с сытой, ленивой жизнью.

Еще не решив окончательно, как и когда я должен это сделать, я направился в трапезную, поскольку привык завтракать обильно и ежедневно, во что, конечно, не поверит ни один здоровый волк. Выйдя по надобности во двор, я обратил внимание на то, что там намного больше охраны, чем обычно. Судя по всему, Аристокл правильно предположил, какие думы занимали мой разум вчера во время ужина и к каким выводам я приду утром, на трезвую голову. Но в то же время я испытал некоторое облегчение: мне не придется бежать сейчас, ведь такой возможности нет. Я еще могу, ну, просто вынужден оставаться в этом уютном доме, есть, пить и жить здесь в свое удовольствие.

Весь день прошел в обычных для нас занятиях, и ни я, ни сам Аристокл ничем не выдали друг другу те изменения, что произошли в наших отношениях со вчерашнего дня. Лишь во время обеда я заметил, что Аристокл откровенно спаивает меня, хотел было возмутиться и воспротивиться этому, но не смог.