Воронцова ОльгаНе любовью единой (Новеллы о женских судьбах)

Ольга Воронцова

Не любовью единой

Новеллы о женских судьбах

Книга писательницы Ольги Воронцовой, посвященная малоизвестным эпизодам из жизни Мессалины, Жанны д'Арк, Лукреции Борджиа, мадам де Помпадур, Анны Вырубовой и других женщин, которые, на свою беду, оказались на вершине власти и потому заслужили в истории своих стран и мировой истории репутацию "роковых", основана не на эмоциях, а на исторических фактах. Читатель сможет сам проследить их жизнь и оценить, насколько оправданна репутация этих героинь и чего стоят многие мифы и легенды, сопутствовавшие им при их жизни и оставшиеся в памяти всех последующих поколений людей вплоть до нашего времени.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Короткая жизнь и любовные неудачи

Валерии Мессалины из рода Цезарей

Любовь и ревность Алиеноры Аквитанской,

королевы двух берегов

Две жизни Жанны д'Арк,

Орлеанской Девственницы

Несправедливая судьба Лукреции Борджиа,

дочери Римского папы

Утомительное счастье Марии де ла Гранж

д'Аркиен, польской королевы

Истинная история мадам де Помпадур,

фаворитки короля Луи XV

Четыре запоздалые любви

Екатерины Великой, императрицы

и самодержицы всея Руси

Горькое счастье Анны Вырубовой,

фрейлины императорского двора

Предисловие

Мир, в котором мы живем, построили мужчины. Построили для себя и правят им. Женщине в нем приходится приспосабливаться. Бывает, что при этом она невольно вме-шивается в мужские дела. И тогда происходят удивительные истории. О таких женщинах эта книга. Они полюбили и в своем стремлении к счастью перешли границу дозволенного женщине в этом жестоком мужском мире.

Им многое было позволено в силу их красоты, ума, силы воли или случайного стечения обстоятельств. И они пользовались этим в полной мере. Поэтому сейчас мы говорим именно о них, а не о других, так уж получилось, что их имена, а не иные остались в истории: Мессалина, Алиенора Аквитанская, Жанна д'Арк, Лукреция Борджиа, Мария де ла Гранж д'Аркиен, маркиза де Помпадур, Екатерина Великая и Анна Вырубова. Все они разные, но всех их объединяет одно - в руки им была дана слишком большая власть над людьми. Слишком близко героини этой книги находились к вершине власти. Подчас достаточно было одного их слова, одного взгляда, чтобы изменить судьбы мира, и порой они действительно изменяли мир.

Обычно такие персонажи еще при жизни тянут за собой длинный апокрифический шлейф мифов, легенд, анекдотов и просто сплетен, а в истории этот шлейф приобретает совсем уж невероятную пышность и длину. Отделить правду от вымысла здесь трудно, но можно, только зачем? Ведь выдумка, по крайней мере внешне, всегда интереснее прозы реальной жизни.

Другая опасность, подстерегавшая автора этой книги, состояла в том, что все ее героини уже имели установшуюся в веках репутацию. Например, Мессалина два тысячелетия служит эталоном распутства, Жанна д'Арк спасла Францию и погибла на костре, Алиенора Аквитанская - непревзойденный образец Прекрасной Дамы средневековья, Лукреция Борджиа прежде всего ассоцируется у нас со словом "отравительница", мадам де Помпадур - фаворитка. И так далее. Очень нелегко отказаться от штампов, особенно если эти штампы заскорузли в веках и тысячелетиях. Не упомяни о них, и читататель может не узнать героиню: помилуйте, а это кто такая? Да нет же, это не она, у той было все по-другому, я точно знаю, что она направо и налево изменяла мужу, весьма достойному, кстати, человеку!

Читатель не любит неожиданностей. Зачем его удивлять и раздражать тем, что и распутство и патриотизм, красота или коварство были вовсе не главными в жизни героини, о которой он, читатель, и сам столько знает?

Как уже сказано, очень трудно, но возможно восстановить по крупицам реальную жизнь исторического персонажа, особенно если он был на виду и на слуху у множества современников. Но при этом еще труднее не потерять то, что делает этого человека историческим персонажем. То главное в нем, из-за чего именно его имя мы помним до сих пор и будут помнить после нас, тогда как мириады других имен и судеб других людей безвозвратно канули в Лету.

Я не ставила себе целью ниспровергать авторитет истории - это было бы не просто самонадеянно, это было бы глупо. Не было у автора и цели открыть что-то новое в судьбе ее героинь, ибо вряд ли это новое могло быть такого масштаба, что затмило бы уже известное и заставило бы пересмотреть самое историю. Сверхцелью автора было сподвигнуть своего читателя задуматься над тем, что помимо великих по героизму или трагизму, благородству или низости дел у героинь прошлого была еще своя собственная жизнь.

Меняется мир, но человек остается в нем таким же, каким его сотворил Создатель. Мы все не лучше и не хуже тех людей, которые жили и за сто лет до нас и за тысячу. На их месте мы поступали бы точно так же, как поступали они, и они на нашем месте - тоже. Просто они волей обстоятельств стали избранницами истории, что сейчас происходит или может произойти в любой момент с некоторыми из нас.

Великое ли это счастье или, напротив, величайшая трагедия в жизни, судите сами.

Короткая жизнь и любовные

неудачи Валерии Мессалины

из рода Цезарей

С середины I века от Рождества Христова и поныне всех развратных жен называют Мессалинами. "Она настоящая Мессалина" - таков приговор женщине, он окончателен и не подлежит обжалованию. Это женское имя словно клеймо, его уже не смыть и не стереть никакими силами.

* * *

Рассказ о бурной жизни и позорной смерти Мессалины можно начать так.

Заканчивался последний год VIII века от основания Вечного города. Смеркалось... К вечеру неожиданно подул ледяной ветер. Его порывы рвали пламя факелов, освещающих спальню императрицы. Мессалина подошла к окну. Стройный юноша, которого она видела сегодня утром на ступенях храма, стоял на противоположной стороне улицы, кутаясь в темный плащ. Из-под плаща виднелся краешек его тоги с узкой пурпурной полосой, знаком всаднического достоинства.

- Замерз бедняжка, - усмехнулась полными чувственными губами императрица и, повернувшись от окна, с неожиданной брезгливостью взглянула на Мнестера.

Его обнаженное бронзовое тело было безупречным, как у греческого бога, но сейчас оно почему-то только раздражало императрицу.

- Мне не холодно. - Голос красавчика комедианта был резким и визгливым, как у рыночной торговки. - Напротив, мне жарко от твоих ласк, Августа.

Мессалина поморщилась и молча вышла из комнаты. По широкой пологой лестнице из коринфского мрамора, устланного парфянским ковром, она спустилась в атрий дворца, где, как обычно в этот час, толпились трибуны, легаты, суффекты, квесторы, цензоры и патриции со своими матронами.

- Сальве, Божественная Валерия, - приветствовали они императрицу.

Но та ответила им лишь легким кивком и, незаметным жестом подозвав к себе вольноотпущенника Нарцисса, приказала ему привести юношу с улицы в ее покои. Лишь после этого Мессалина подошла к своей дальней родственнице Агриппине Младшей и завела с ней обычный светский разговор о только что прошедших секулярных играх. А потом исподволь перевела разговор на римское общество и как бы невзначай задала вопрос о Гае Силии:

- Это правда, что этот... как его?.. ах да, Гай Силий обручился с Юнией Силаной?

Агриппина опустила голову, чтобы спрятать улыбку.

- Об этом многие говорят, Августа, - уклончиво ответила она.

- Вот как, - усмехнулась в свою очередь Мессалина. - Ну тогда передай ему, что мы с моим мужем придем на их свадьбу. - Императрица отвернулась от двуличной интриганки Агриппины и встретилась взглядом с Нарциссом, который уже вернулся с улицы.

Вольноотпущенник закрыл глаза и едва заметно кивнул. Приказ императрицы был выполнен: Гай Силий, сын знаменитого полководца императоров Августа и Тиберия, уже ждал Мессалину в ее спальне...

* * *

Согласитесь, это было бы увлекательнейшее чтиво. Увы, подобная книга о Мессалине уже написана Рафаэло Джованьоли, автором "Спартака". И если вас интересует красивая сказка о распутной Мессалине, то читать дальше не имеет смысла. Ибо дальше будет рассказано о настоящей Мессалине, которая так же отличается от "самой развратной" римской императрицы, придуманной талантом блестящего писателя, как отличались настоящие гладиаторы из армии Спартака - неуправляемый сброд грабителей и убийц - от благородных борцов за свободу человеческой личности из романа Джованьоли.

Реальная жизнь - не красивая сказка. Но порой она преподносит такие сюжеты, перед которыми бледнеет любая выдумка. В полной мере это относится и к жизни Валерии Мессалины.

* * *

Вызывающая, демонстративная супружеская неверность, циничный и наглый разврат Мессалины прямо на глазах у мужа, римского императора Клавдия, смутили не кого-нибудь, а римлян, весьма далеких от современных представлений о супружеской добродетели. Тех самых римлян, которые только что пережили оргии Калигулы. Многие современники Мессалины сами в них участвовали. Чем же таким особенным поразила их Мессалина? Чем заслужила столь дурную славу супруга Божественного Клавдия? Почему именно ее имя осталось в веках символом невиданного по своей разнузданности разврата? И что мы вообще знаем о Мессалине?

Если исключить то, что две тысячи лет одни историки повторяли со слов других историков, словно бы играя в детскую игру "испорченный телефон", то выяснится, что знаем мы о Мессалине на удивление мало.

По отцовской линии Валерия Мессалина происходила из знатного и древнего римского рода Мессалов, а по материнской была правнучкой Октавии, сестры римского императора Августа Октавиана. Оба они, и Август Октавиан и Октавия (у римлянок не было собственного имени, всех девочек называли родовым именем; например, все дочери Гая Юлия Цезаря были Юлиями), - итак, Август и Октавия были детьми прославленного римского полководца Гая Октавия и Атии. Гай Октавий был знаменит тем, что уничтожил остатки банд рабов, продолжавших грабить и убивать мирное население после разгрома и смерти Спартака. А его жена Атия была дочерью сенатора Марка Атия Бальба и Юлии, сестры самого Гая Юлия Цезаря. Таким образом, в жилах Мессалины текла кровь Божественных Юлиев, или, выражаясь современным языком, Валерия Мессалина была не просто женой императора, она была принцессой крови и по происхождению была ничуть не ниже своего мужа Тиберия Клавдия Друза Германика, четвертого по счету римского императора. Валерия Мессалина родила ему двоих детей. А потом, по общепринятой версии, жена римского цезаря Клавдия повела такую распутную жизнь, что вздрогнул даже видавший виды императорский двор.

Вершиной разврата первой леди Рима стала ее свадьба со своим любовником Гаем Силием - при живом-то муже, причем не простом муже, а римском императоре! Это якобы и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения императора. Он приказал казнить свою неверную жену в назидание, как тогда говорили, urbi et orbi, то есть городу и миру (ставя при этом на первое место Вечный город Рим, а затем весь остальной мир).

Вот, собственно, и вся хрестоматийная история печально известной римской матроны Валерии Мессалины, презревшей мораль своего времени и поплатившейся за это своей жизнью и жизнью своих детей.

* * *

Знаем мы все это из "Истории двенадцати цезарей" римского историка Гая Светония Транквилла и "Анналов" другого римского историка Публия Корнелия Тацита. Правда, при внимательном чтении трудов этих историков возникают некоторые сомнения: а все ли было так, как принято думать?

Светоний пишет: "Он (император Клавдий. - Ред.) был женат на Плавтии Ургуланилле, дочери триумфатора, а затем на Элии Петине, дочери консуляра. С обеими он развелся: с Петиной из-за мелких ссор, а с Ургуланиллой из-за ее наглого разврата и из-за подозрения в убийстве. После них он женился на Валерии Мессалине, дочери Мессалы Барбата, своего родственника... Детей он имел от троих своих жен: от Ургуланиллы - Друза и Клавдию, от Петины Антонию, от Мессалины - дочь Октавию и сына, который сперва был назван Германиком, а потом Британиком... Британик родился на двадцатый день его правления; во второе свое консульство Клавдий не раз еще младенцем поручал его вниманию народа и солдат, на сходки выносил его на руках, на зрелищах то прижимал к груди, то поднимал перед собою и желал ему самого счастливого будущего под шумные рукоплескания толпы".

А в это время, чем бы вы думали, занимается мать будущего властителя мира Британника? Вот что об этом пишет Ювенал:

"Взгляни же на равных богам, послушай, что было

С Клавдием: как он заснет, жена его, предпочитая

Ложу в дворце Палатина простую подстилку,

хватала

Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь

служанкой

Блудная Августа эта бежала от спящего мужа;

Черные волосы скрыв под парик белокурый,

стремилась

В теплый она лупанар, увешанный ветхою тканью,

Лезла в каморку пустую...

Ласки дарила входящим и плату за это просила".

Согласно сведениям другого историка - Тацита, супруга императора Клавдия по публичным домам (лупанариям) не шлялась, но по ночам из дворца все же бегала, правда в довольно приличное место. "Она воспылала к Гаю Силию, красивейшему из молодых людей Рима, такой необузданной страстью, что расторгла его брачный союз (помолвку. - Ред.) со знатной женщиной Юнией Силаной, чтобы безраздельно завладеть своим любовником. Силий хорошо понимал, насколько преступна и чревата опасностями подобная связь, но отвергнуть Мессалину было бы верною гибелью, а продолжение связи оставляло некоторые надежды, что она останется тайной. Привлекаемый вместе с тем открывшимися пред ним большими возможностями, он находил утешение в том, что не думал о будущем и черпал наслаждение в настоящем. А Мессалина не украдкой, а в сопровождении многих открыто посещала его дом, повсюду следовала за ним по пятам, щедро наделяла его деньгами и почестями, и у ее любовника, словно верховная власть уже перешла в его руки, можно было увидеть рабов принцепса, его вольноотпущенников и утварь из его дома.

Между тем Клавдий, оставаясь в полном неведении о своих семейных делах, отправлял цензорские обязанности и осудил в строгих указах распущенность театральной толпы, осыпавшей бранью и поношениями бывшего консула Публия Помпония (ибо он давал для сцены свои стихи) и ряд знатных женщин...

Мессалине уже наскучила легкость, с какою она совершала прелюбодеяния, и она искала новых, неизведанных еще наслаждений, когда Силий, толкаемый роковым безрассудством или сочтя, что единственное средство против нависших опасностей - сами опасности, стал побуждать ее покончить с притворством... Итак, едва дождавшись отъезда Клавдия, отбывшего для жертвоприношения в Остию, она торжественно справляет все свадебные обряды".

И тут, как пишет Светоний, бедный обманутый муж наконец прозрел (не без помощи доброжелателей, о которых речь впереди): "Узнав, что в заключение всех своих беспутств и непристойностей она даже вступила в брак с Гаем Силием и при свидетелях подписала договор, он казнил ее смертью, а сам на сходке перед преторианцами поклялся, что так как все его супружества были несчастливы, то отныне он пребудет безбрачным, а если не устоит, то пусть они заколют его своими руками".

Римские историки, вероятно, и сами понимали, как нелепо и неправдоподобно все это выглядит со стороны. Тацит словно просит прощения у своих читателей: "Я знаю, покажется сказкой, что в городе, все знающем и ничего не таящем, нашелся среди смертных столь дерзкий и беззаботный, притом - консул на следующий срок, который встретился в заранее условленный день с женой принцепса, созвав свидетелей для подписания их брачного договора, что она слушала слова совершавших обряд бракосочетания, надевала на себя свадебное покрывало, приносила жертвы пред алтарями богов, что они возлежали среди пирующих, что тут были поцелуи, объятия, наконец, что ночь была проведена ими в супружеской вольности. Но ничто мною не выдумано, чтобы поразить воображение, и я передам только то, о чем слышали старики и что они записали".

* * *

Вот мы добрались до главного. Оказывается, историки, заклеймившие Мессалину позором, никогда ее не видели. Тацит родился только через семь лет после казни Мессалины, а Светоний - и вовсе через двадцать семь лет после того, как Мессалины не стало. Тацит так и пишет: "Я передам только то, о чем слышали старики..." Согласитесь, очень ценный источник сведений! Особенно если учесть, что римский историк заносил историю развратной Мессалины в свои "Анналы" спустя семьдесят лет после смерти Мессалины, когда и сам был уже далеко не первой молодости. Легко подсчитать возраст его источников информации - тех самых стариков, современников Мессалины, и еще легче представить себе их вменяемость в возрасте лет девяноста с хвостиком!

А в пору занятий исторической наукой Светония вымерли даже самые дряхлые современники Клавдия и Мессалины. Наверное, поэтому Светоний не утруждает себя ссылками на имена свидетелей или архивные документы, которые у него, кстати, были в полном распоряжении как у главноуправляющего канцелярией и архивами императорского дворца императора Адриана.

Самый же яростный обличитель царственной блудницы римский поэт Ювенал тоже родился гораздо позже ее смерти. Основную часть своей жизни он занимался, по собственному же признанию, "сочинением декламаций на вымышленные темы". А поэтом стал только при императорах Траяне и Адриане, то есть спустя семьдесят лет после смерти Мессалины. И поэтом-то он был не простым, а очень специфическим поэтом-сатириком.

Сын то ли раба, то ли вольноотпущенника, Ювенал не мог похвастаться происхождением, поэтому старался как мог. Он сам признавался, что главным движущим мотивом его творчества была "ненависть". И этот его талант очень пришелся ко двору императоров Траяна и Адриана. За стихи о Мессалине и других бывших властителях Рима их автор был назначен полководцем в провинции, то есть, выражаясь современным языком, получил генеральские погоны.

Дело в том, что римские императоры Траян и Адриан, которым так нравилось творчество Ювенала, принадлежали уже к другой династии - Флавиев. Флавии, происхождение многих из которых было довольно темным, сменили династию Юлиев-Клавдиев после кровопролитной гражданской войны. Разумеется, представителям новой императорской династии было приятно слушать, какими нехорошими были их предшественники. На этом фоне сами они выглядели просто образцом добродетелей. Отчего же за эту мелкую услугу не сделать сатирика генералом. Поэт-сатирик генерал римской армии - это даже не смешно.

Такой яростной злобы и ненависти к давно умершей Мессалине, как у Ювенала, не встретишь больше ни у кого из римских писателей. Ни у Тацита, ни у Светония, которые тоже по своей должности придворных историков Флавиев были обязаны разоблачать недавнее прошлое, не поднялась рука написать о том, что императрица подрабатывала в лупанариях - низкопробных публичных домах для рабов и прочего римского сброда. Тацит лишь смущенно предупреждает читателя: "Я считаю главнейшей обязанностью сохранить память о проявлениях добродетели и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве".

Вот и давайте посмотрим, какие же бесчестные дела совершила Мессалина по свидетельствам римских историков.

* * *

Император Клавдий развелся с двумя распутными женами, одна из которых к тому же была убийцей. Наконец он женится на Валерии Мессалине. Она рожает ему двух детей, в которых император души не чает. Особенно ему дорог сын. Клавдий нянчит его на виду у толп римлян и солдат своей преторианской гвардии. Он как бы показывает римлянам их будущего императора. И римляне его понимают.

Для народа Рима имя Британик, которое носил наследник Клавдия и Мессалины, было символичным. Ведь в те годы римляне с тяжелыми боями покоряли Британские острова - последние независимые земли на Западе. Германия и Галлия уже давно были римскими провинциями, непокоренной оставалась только Британия. Дальше Британских островов, по убеждению римлян, был край света - Океан. И римляне восторженно приветствуют императора с крошечным мальчонкой на руках, они ведь знают, что в жилах наследника течет кровь его матери Валерии Мессалины, а значит, великих Гая Юлия Цезаря и Божественного Августа Октавиана.

До наших дней не дошла та часть записок Тацита, которая была посвящена первым шести годам правления императора Клавдия, то есть как раз того времени, когда его супруга Мессалина изменяла мужу направо и налево. Рассказ о ней у Тацита начинается с оборванной половины страницы, и начинается прямо с того, как она изменила Клавдию с Гаем Силием и была за это казнена. Но если прочесть "Анналы" Тацита с начала и до конца, создается впечатление, что из середины его рукописи кто-то аккуратно вырвал все страницы, касающиеся жизни Мессалины.

Правда, главное все-таки осталось: жена Божественного Клавдия не просто изменила мужу, а дала ему развод (в Риме это можно было тогда сделать заочно, в отсутствие одного из супругов) и вышла замуж за человека, который теоретически имел все возможности стать императором вместо Клавдия.

Гай Силий был знатного рода, его отца, известного военачальника, казненного императором Тиберием двадцать четыре года назад как опасного конкурента, римляне еще помнили и любили. Гай Силий был очень богат, денег на подкуп преторианской гвардии императора Клавдия у него хватило бы. И наконец, Гай Силий был уже назначен на следующий год консулом, то есть формально он становился главой Римской империи.

Тут надо сказать, что, хотя Римской империей единолично правил император, видимость республики все еще сохранялась. Сейчас мы называем императорами Августа Ок-тавиана, Тиберия, Калигулу и Клавдия. Но римляне и - главное - сами властители Рима еще не рисковали называть себя императорами, хорошо помня, что произошло с Юлием Цезарем, когда он только заикнулся об этом. Они называли себя обтекаемо: либо цезарями (по фамилии Гая Юлия Цезаря), либо официальным термином "принцепс" (то есть "первый в сенате"). Формально же, по закону, который никто не отменял, правили Римом два консула, которые сменялись каждый год. Конечно, во времена Клавдия консулы уже всячески пресмыкались перед принцепсом, да и назначал их сенат по указаниям очередного цезаря. А иногда сам принцепс, ради разнообразия, повелевал назначить консулом на очередной год его самого, для смеха выбирая себе в напарники кого-нибудь из сенаторов.

Выходит, что не любовная связь жены Клавдия с красавцем Гаем Силием насмерть перепугала окружение императора, а то, что богач и будущий консул Гай Силий женился на римлянке, в чьих жилах текла кровь Юлиев, а значит, как в это искренне верил любой римлянин тех времен, кровь Венеры-Прародительницы.

Вот, оказывается, в чем состояла истинная вина Мессалины - в ее новом замужестве. Самой распутной женщиной в истории Рима Валерия Мессалина стала не за измену мужу, а за то, что перестала изменять ему с любовником, выйдя за любовника замуж. То есть поступила, как порядочная женщина, не желающая быть развратницей.

* * *

Что же касается настоящего разврата за спиной мужа, то в этом Мессалине, по свидетельствам тех же римских историков, явно не по силам тягаться с другими первыми леди Рима.

Например, жена Юлия Цезаря, дочь Помпея и внучка Суллы, веселилась вовсю со знатным римским юношей Публием Клодием, пока в 62 году до н.э. ее любовника не застукали у нее дома в женском платье, причем во время священного праздника. Скандал разразился знатный!

Сенат затеял дело об оскорблении святынь. Но Юлий Цезарь сказал сенаторам исторические слова: "Жена Цезаря должна быть выше подозрений" - и тут же по-тихому развелся с распутницей. А когда озадаченные сенаторы поинтересовались у него, зачем же он развелся, если его жена невиновна, Юлий Цезарь ехидно ответил им: "Потому и развелся, что жена Цезаря должна быть выше подозрений". А ее любовник Клодий не только отделался легким испугом, но и стал близким другом и весьма полезным сторонником Юлия Цезаря.

Спустя век, уже во времена Мессалины, римский поэт Сенека писал другу: "Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век повинен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нравами и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетие. Это свойство людей, а не времен: ни один век от вины не свободен. Некоторые думают, будто деньги были заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женой Цезаря и осквернении таинств жертвоприношения. Верно, судьи получили деньги, но вдобавок (и это куда позорнее денежной сделки!) - возможность поблудить на закуску с замужними женщинами и подростками из знатных семей. В самом преступлении было меньше греха, чем в его оправдании".

Следом за Юлием Цезарем Римом правил Август Октавиан. И тоже развелся со своей женой Скрибонией, "устав от ее дурного нрава". Свою родную дочь и внучку - их обеих звали Юлиями - Август был вынужден сослать, потому что они были "запятнаны всеми пороками".

Старшая Юлия, дочь Августа, была женой Тиберия, правившего Римом после Августа. Тиберий был вынужден сбежать из Рима в добровольную ссылку на остров Родос на целых восемь лет, чтобы не находиться рядом со своей женой, такую репутацию она имела в Риме. Будущего императора Тиберия страшило не то, что над ним как рогоносцем смеется весь Рим - и черт с ней, с женой, на которую никакого удержу нет! Честолюбивый Тиберий смотрел далеко вперед. Он понимал, что с репутацией рогоносца он не мог рассчитывать стать императором после Августа. Лучше убежать и спрятаться в какой-нибудь дыре, чтобы люди сначала посочувствовали ему, а потом и вовсе забыли о его позоре. Так оно и вышло. Светоний пишет: "В расцвете лет и сил он неожиданно решил отойти от дел и удалиться как можно дальше. Быть может, его толкнуло на это отвращение к жене, которую он не мог ни обвинить, ни отвергнуть, но не мог больше терпеть; быть может - желание не возбуждать неприязни в Риме своей неотлучностью и удалением укрепить, а то и увеличить свое влияние к тому времени, когда государству могли бы понадобиться его услуги".

Что касается целомудрия жен следующего после Тиберия римского императора Калигулы, то тут и сказать что-либо язык не поворачивается: это были либо его родные сестры (по очереди), либо вообще мужчины, и жили они все вместе в императорском дворце Палатине, превращенном в роскошный лупанарий.

А следом за Калигулой императором стал Клавдий, который развелся с первой своей женой этрусской Ургуланиллой из-за ее "наглого разврата", со второй - Петиной - из-за "мелких ссор" и женился на Мессалине.

Любопытно, что и дальше в истории Рима не было ни одного императора, которому не изменяла бы его жена. Причем все они - все без исключения! изменяли своим мужьям-императорам вызывающе, демонстративно, с громкими скандалами на всю империю.

Но лишь одна Мессалина была казнена за "распутство".

* * *

"Пировавшему Клавдию сообщили о смерти Мессалины, умолчав о том, была ли она добровольной или насильственной. А он, не спросив об этом, потребовал кубок с вином и ни в чем не нарушил обычного ритуала застолья. Да и в последующие дни он не выказал ни малейших признаков ни радости, ни ненависти, ни гнева, ни скорби, ни вообще какого бы то ни было движения души человеческой - как при виде ликующих обвинителей, так и глядя на подавленных горем детей".

Светоний пишет: "Людей удивляла его забывчивость и бездумность - то, что греки называют рассеянностью и незрячестью. Так, после убийства Мессалины, садясь за стол, он спросил, почему же не приходит императрица?"

По Тациту, "сенат помог Клавдию забыть Мессалину, так как постановил изъять ее имя и ее статуи из всех общественных мест и из частных домов".

Кто-то очень сильно постарался, чтобы избавить Клавдия от мыслей о казненной жене. До наших дней дошло только одно изображение Мессалины на камее, которая хранится сейчас в парижской Национальной библиотеке. На камее она изображена с двумя своими детьми - Октавией и Британиком. Однако общая композиция трех фигур, сильно напоминающая традиции христианской иконописи Богоматери с младенцем Христом, и сам медальный профиль Мессалины заставляют сильно сомневаться в том, что это был ее прижизненный портрет. На камее изображена матрона лет сорока с пухлым, отечным лицом и двойным подбородком.

А между тем Валерия Мессалина вышла замуж за Клавдия, когда ей было четырнадцать лет. Умерла она двадцати трех лет от роду.

Так рассыпается в прах малосимпатичная фигура сластолюбивой и видавшей виды римской матроны, изменяющей седому императору Клавдию с молодыми красавцами любовниками. Сквозь тысячелетние наслоения лжи и злобы проступает совсем другой образ - молоденькой женщины, почти девочки, волей судеб затянутой в жернова большой имперской политики и с хрустом и кровью перемолотой этими жерновами вместе с двумя ее малютками.

* * *

Трагическая развязка наступила в 48 году от Рождества Христова, или, по римскому календарю, в 801 году от основания города, когда империя еще казалась вечной. До завоевания Рима варварами оставалось пять веков.

Этот год для Рима был особенным. Смену веков отпраздновали в империи невиданными торжествами. Были организованы даже редчайшие секулярные игры (устраиваемые только в конце очередного столетия). До этого секулярные игры Вечный город видел лишь трижды за всю свою восьмисотлетнюю историю.

Римская империя раскинулась от Испании и Британских островов на западе и берегов Балтийского моря на севере до Армении на востоке и истоков Нила и пустынь Мавритании на юге. Сто тридцать миллионов римских подданных и покоренных народов трудились на благо двух миллионов жителей Рима и трех миллионов обслуживающих их рабов.

Никто из этих пяти миллионов не слышал предсмертного крика Мессалины в садах Лукулла. Слышали этот крик только палач - офицер-преторианец и сопровождавший его вольноотпущенник, посланный проследить за исполнением приговора. Ни громадный молчаливый солдафон, ни его вертлявый и болтливый спутник не могли и подумать, что отчаянный женский вопль, похожий на вой волчицы, выкормившей Ромула и Рема, возвещает наступление сумерек, отныне неотвратимо опускающихся на Вечный город.

А завязался этот трагический узел, разрубленный мечом трибуна, задолго до того, как дом знатного римлянина Марка Валерия Мессалы Барбата огласил крик его новорожденной дочки Валерии.

Как писал Тацит: "Меня охватывает раздумье, определяются ли дела человеческие роком и непреклонной необходимостью или случайностью".

Давайте и мы задумаемся, тяготел ли над Валерией Мессалиной непреклонный рок или она пала жертвой случайного стечения обстоятельств.

* * *

Мы будем пользоваться привычным нам христианским летосчислением. По этому календарю, в 9 году от Рождества Христова, то есть более чем за тридцать лет до описываемых событий, первое сокрушительное поражение от варваров-германцев потерпели римские войска. В топях междуречья Рейна и Эльбы в глухом Тевтобургском лесу нашли свой конец сразу три легиона с полководцем Лоллием Квинтилием Варром и тремя легатами - всего тридцать тысяч отборных и опытных римских солдат и почти столько же вспомогательных войск. В Риме император Август, говорят, бился головой о стену с криками: "Квинтилий Варр, верни легионы!"

Это было не просто военное поражение. Римляне никогда не сражались исключительно ради воинской славы, их всегда интересовал конечный итог военной кампании - захват новых колоний, куда следом за римским легионером приходил римский купец. Но на этот раз поражение Варра граничило с катастрофой. При вести о неслыханном позоре могли последовать восстания покоренных народов на неспокойном Востоке. Могущество Римской империи впервые за многие годы серьезно пошатнулось. Риму срочно были нужны новые солдаты и - главное - деньги на новые войны в Германии. Много солдат и очень много денег.

Консулы-суффекты (то есть первые в очереди на должность консула на ближайший год) Марк Папий Мутил и Квинт Поппей Секунд предлагают внести изменения в старый закон Юлия Цезаря об ограничении прав безбрачных и бездетных граждан Рима. Закон Папия-Поппея моментально получает одобрение сената, и отныне все состояние богачей, которые умирали бездетными, наследовал "общий отец" - Рим. А проще говоря, наследство поступало в государственную казну, то есть в распоряжение императора.

Под другие статьи закона Папия-Поппея - о прелюбодеянии и разврате подпадали все незамужние римлянки, по той или иной причине не имеющие мужей. Даже долго оставаться вдовой римская женщины не имела права. Только из-за всеобщего возмущения римлян срок вдовства был продлен до трех лет. После этого женщина волей-неволей должна была снова выходить замуж. Одновременно был ограничены срок помолвки, то есть отныне римлянину нельзя было обручиться, например, с трехлетней девочкой и спокойно наслаждаться холостой жизнью, якобы в ожидании того счастливого мига, когда невеста достигнет брачного возраста. Было ограничено и число разрешенных разводов.

Короче говоря, всем римлянам было приказано жить исключительно семьями и плодиться. Несогласных тащили в тюрьму, а все их имущество отписывали в казну. Отныне любовь в Риме регулировалась законом и тем же законом любовь для женщин ограничивалась любовью к мужу. Все остальное по закону считалось развратом и прелюбодеянием и тоже подлежало наказанию. (В скобках заметим, что много лет спустя этот закон раз и навсегда отменил муж Мессалины император Клавдий, который при Тиберии сам вдоволь нахлебался принудительного семейного счастья с двумя первыми женами.)

Так, одним махом решив проблему с будущим пополнением римских легионов, император Август Октавиан тем не менее должен был что-то делать с мятежной Германием, причем безотлагательно. И он направляет туда нового военачальника, способного исправить положение.

Зовут этого полководца Тиберием, он тот самый рогатый муж Юлии, родной дочери императора Августа, и сын новой жены Августа Ливии. Перед этим Тиберий провел успешные карательные операции против восставших Паннонии и Далматии (нынешних Венгрии и Хорватии), но в Германии никаких особых побед не одержал.

Тем не менее в 13 году Тиберий триумфатором возвращается в Рим, и император Август назначает его своим формальным соправителем. А на место Тиберия в Германию отправляется новый командующий, двадцативосьмилетний Германик, старший брат будущего императора Клавдия. На войну Германик едет вместе со своей женой Агриппиной и их младшим годовалым сыном Гаем Цезарем, будущим императором Калигулой.

В следующем 14 году Август умирает. Старший сын Ливии Тиберий, родившийся еще до ее брака с Августом, становится императором.

Все эти события еще, казалось, не имеют никакого отношения к Валерии Мессалине, которая и родится-то лишь через одиннадцать лет. Но Парки уже прядут незримые нити ее судьбы.

* * *

В Риме в те годы еще не сложилась настоящая царская власть с прямым престолонаследием. К тому же римские императоры, еще не отягченные христианской моралью, меняли жен, как перчатки. Каждая из новых жен входила в императорский дворец Палатин вместе со своими детьми от предыдущих браков. В итоге после смерти каждого императора оставалась масса наследников с более или менее законными правами на престол. Кто из претендентов станет императором, зависело от того, кто из них успеет раньше других воспользоваться своим правом, каким бы сомнительным оно ни было. Времени для этого отводилось крайне мало - пока не остыло тело уже бывшего императора. И здесь многое зависело от той женщины, которая находилась ближе остальных к этому остывающему телу.

Последняя по счету жена императора Августа Ливия держала смерть своего мужа в тайне до тех пор, пока по ее приказу не был умерщвлен молодой Агриппа Постум, единственный прямой потомок Августа по мужской линии, его родной внук. Только после этого было официально объявлено о кончине императора, и его место занял сын Ливии Тиберий.

Потом посланный убить Агриппу трибун в присутствии свидетелей доложил императору Тиберию, что приказ его матери Ливии выполнен. Тиберий сделал большие глаза и громко заявил, что такого приказа не могло быть, а убийца внука Августа должен предстать перед судом сената. Никакого суда, конечно, не было, дурака-трибуна поскорее убрали с глаз подальше.

Так что стал ли Тиберий императором в результате случайности или "непреклонной необходимости", как писал Тацит, судите сами. Но он им стал, и это повлекло целую цепочку дальнейших событий, повлиявших на судьбу еще не родившейся Мессалины.

* * *

Одним из таких событий была смена главнокомандующего Верхней и Нижней Рейнскими армиями в Германии.

Сначала ими командовал другой сын Ливии Друз Старший, который получил прозвище Германик. Солдаты его любили и сражались под его командованием всегда удачно. Полководец, который всегда побеждал, естественно, пользовался популярностью и в Риме. Ведь каждая его победа сопровождалась гладиаторскими боями и прочими зрелищами, а из покоренной Германии сплошным потоком шли крепкие рабы и красивые белокурые рабыни.

Друз Старший Германик походил на героев недавнего прошлого, когда Рим еще был республикой. Многие сенаторы, лишившиеся власти при императорах, были бы рады видеть Друза своим новым принцепсом. Они считали - и, наверное, не без оснований, - что бесхитростный воин не захочет мараться в постоянных придворных интригах и восстановит республиканский строй, а сам продолжит заниматься своим любимым делом - войной. Пожелай Друз Германик стать императором, он, наверное, им стал бы, повернув свои армии на Рим. Многие здесь еще помнили, что именно так стал диктатором Рима Гай Юлий Цезарь. Наверняка это понимал и Друз. А главное, понимала это и его мать Ливия, жена покойного императора Августа. Август отобрал ее у мужа и женился на ней, когда она была беременна Друзом на шестом месяце. Все в Риме были уверены, что на самом деле Друз был сыном Августа. Только сама Ливия и Август знали, что это не так.

Но Друз падает с лошади и ломает ногу. А через несколько дней умирает от заражения крови. Командование очередной операцией берет на себя легат Квинтилий Варр - и погибает вместе с шестьюдесятью тысячами римских солдат. Исправлять положение, как мы уже знаем, отправился старший брат Друза Тиберий.

Особой воинской славы он не стяжал и вскоре вернулся в Рим. Возвращение Тиберия организовала его мать Ливия, видевшая, что ее супруг, престарелый император Август, долго не протянет. Так и получилось. Тиберий стал императором, а на его место в Германию отправился его племянник, сын Друза Старшего, которого звали Германик Юлий Цезарь.

Помимо красоты своей матери, которая была дочерью Марка Антония, Германик унаследовал воинскую славу отца. Ни у кого из римских легионеров и в мыслях не было, что сын великого полководца может оказаться бездарностью. Кроме того, новый главнокомандующий прибыл в армию вместе с женой, красавицей Агриппиной, и малюткой сыном. Можно себе представить восторг воинов! Ведь тем самым молодой генерал как бы подчеркивал: поражений больше не будет и порукой тому присутствие в военном лагере моей жены и младенца сына.

* * *

Весть о кончине императора Августа привела к мятежу в Верхней Рейнской армии, которой, кстати, командовал Гай Силий, отец будущего любовника Мессалины. Ветераны требовали повести их на Рим и там отпустить в отставку. За это они были готовы свергнуть императора Тиберия и поставить на его место Германика. Молодой главнокомандующий явно растерялся.

С одной стороны, Тиберий был его родным дядей и даже отчимом (умирающий Август успел приказать Тиберию усыновить своего племянника). С другой - жена Германика Агриппина явно хотела стать императрицей и постоянно пилила мужа за его нерешительность.

Германик совсем потерял голову и пошел на поводу у бунтовщиков. Он начал увольнять ветеранов. Больше того - он приказал выдавать им при отставке деньги. Армия стремительно разлагалась, денег и отставки требовали уже не ветераны, а молодые легионеры. Начался настоящий бунт. Солдаты убивали своих командиров и грабили полковые денежные ящики. Офицеры прятались кто куда. Солдаты их находили и убивали. Лишь немногие пытались подавить бунт. Именно тогда впервые стало известно имя молодого центуриона Кассия Хереи, который усмирил свой отряд, зарубив нескольких смутьянов. Через много лет меч уже трибуна (полковника) Кассия Хереи прервет жизнь императора Калигулы. Но тогда среди бунтовщиков Кассий Херея с оружием в руках пробивался к палатке своего главнокомандующего, где крохотный мальчик Калигула испуганно жался к своей матери Агриппине при каждом новом предсмертном крике очередной жертвы взбесившейся солдатни.

Только тогда Германик понял, что он натворил. Он упал на колени перед своей женой и, прижавшись лицом к ее животу - Агриппина была снова беременна, - заплакал. Агриппина подхватила на руки их двухлетнего сына и вышла из палатки к озверевшим солдатам. Как ее не убили сразу, одни боги ведают. Потом говорили, что солдаты устыдились вида беременной внучки Божественного Августа с мальчонкой на руках. Как будто пьяная от вина и крови солдатня могла чего-нибудь устыдиться! Но факт остается фактом Агриппина заставила бунтовщиков выслушать мужа. А у того то ли хватило своего ума, то ли Агриппина подсказала, что надо говорить. И Германик воспользовался своей беременной женой как щитом.

- Жена и сын мне не дороже отца и государства, - начал он свою речь перед солдатами, - но его защитит собственное величие, а Римскую державу другие войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если бы это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной своей кровью и убийство правнука, убийство невестки Тиберия не отягчили вашей вины.

Дальше он говорил о величии Рима, о том, что надо отмстить за гибель Варра и трех легионов, и еще много слов. Но его уже не слушали, даже самые оголтелые бунтовщики чесали себе затылки. Ведь одно дело убить своего центуриона, за это, конечно, по головке не погладят, но саму голову могут оставить на месте. И совсем другое дело - поднять руку на внучку Божественного Августа и невестку императора. Вот за это голову снесут точно. Легионеры быстро смекнули, как им тут же, не сходя с места, заслужить прощение за свои бесчинства. Они начали вязать самых крикливых. А чтобы те потом, на суде и следствии, не болтали лишнего, всех так называемых зачинщиков тут же в кутерьме и закололи.

Так Агриппина сделала Германика для начала просто полководцем. А дальше ей предстояло лепить из своего мужа великого полководца. Для Агриппины и ее сыновей это был единственный путь к высшей власти в Риме.

* * *

Второй шаг Агриппины на этом пути связан с первым походом ее мужа против германского вождя Арминия, который шесть лет назад близ Тевтобургского леса истребил легионы Квинтиллия Варра.

Командир передового отряда Луций Стертиний, ускакавший на разведку, обнаружил в лесу значок девятнадцатого легиона Квинтиллия Варра. Германик поворачивает свою армию в Тевтобургский лес, чтобы отдать последние почести погибшим шесть лет назад римским солдатам. Войска вступают в старый лагерь Варра.

Полуразрушенный вал и неполной глубины ров свидетельствовали, что здесь держали последнюю оборону уже остатки разбитых легионов. Вокруг по всему полю белеют скелеты, где по одиночке, где наваленные грудами. На опушке леса с деревьев на римских легионеров скалятся черепа, прибитые варварами к стволам. Еще дальше в лесу видны следы жертвенников, где варвары принесли в жертву своим богам пленных трибунов и центурионов первых центурий армии Квинтиллия Варра.

Римляне молча предали погребальному огню останки трех легионов и насыпали над ними курган. Получив донесение об этом, император Тиберий вынес порицание Германику. По мнению императора, не следовало приводить армию к этому месту, так как вид убитых и непогребенных товарищей только ослабил боевой дух легионеров. И похоже, он был прав.

Когда на следующий день начались стычки с неприятелем, римские легионы дрогнули и отошли в лагерь, начав срочно его укреплять. А затем началось общее отступление римского войска. Обоз с ранеными и больными сильно затруднял отступление. Варвары наседали, щипая римское войско со всех сторон.

И тут произошло то, что чуть не поставило крест на еще не начавшейся военной карьере Германика. В римском лагере, который охранял единственную переправу через Рейн, откуда-то распространился слух, что Германик разбит и несметные полчища варваров уже на подходе. Все бросились к мосту через Рейн, чтобы разрушить его. Можно представить себе, какая царила паника!

Неровный свет факелов, гаснущих под порывами ледяного ветра, орущие и бегущие в разные стороны солдаты, растерявшиеся офицеры. И тогда командование на себя взяла Агриппина, которая ждала мужа возле этого единственного моста через Рейн. Только те легионеры, кто видел это своими глазами, могли бы рассказать, как удалось молодой женщине перекричать орущих и визжащих от страха мужиков, но и этот факт из римской истории остается фактом.

При возвращении легионов Германика их встречал не начальник предмостного укрепления, а Агриппина, которая распоряжалась, кого отправить в лазарет и куда какой манипуле (роте) стать на постой. Она же своей рукой раздавала награды особо отличившимся легионерам, на которых указывали ей муж и его офицеры.

За свой первый поход Германик удостоился первой полководческой награды от императора Тиберия и ликования римского народа. Люди говорили друг другу, что они не ошиблись, сына великого полководца ждет еще более великое будущее, и даже, быть может, скоро он станет... Тут римляне замолкали и подозрительно оглядывались вокруг.

Победы Германика над варварами следовали одна за другой. Рано или поздно такие разговоры не могли не дойти до Тиберия. И тогда он впервые вслух выразил недовольство женой племянника.

- Неспроста ее заботы! - говорил он своей матери Ливии. - Не о внешнем враге она помышляет, домогаясь преданности воинов. Нечего делать полководцам там, где женщина устраивает смотры манипулам, посещает подразделения, заискивает раздачами, как будто ей недостаточно для снискания благосклонности возить повсюду сына главнокомандующего в простой солдатской одежде и выражать желание, чтобы его назвали Цезарем Калигулой. Эта женщина подавила мятеж, против которого было бессильно имя самого принцепса, мое имя!

Это не придуманный мною монолог императора Тиберия, а его подлинные слова, аккуратно записанные придворным стенографом и хранившиеся в архивах императорского дворца Палатина.

Тиберий нутром чуял, откуда ему грозит опасность. Уж слишком молодая жена его племянника Агриппина напоминала характером его мать Ливию, когда той было столько же лет, сколько сейчас Агриппине, а сам Тиберий был всего на несколько лет старше этого щенка Агриппины - сопливого мальчишки Калигулы. И для Ливии, и для Тиберия было ясно, чего добивается Агриппина.

На мужа она, ясное дело, давно махнула рукой. Свой шанс стать императором тот бездарно упустил сразу после кончины Августа. Теперь вся надежда Агриппины была на ее младшего, третьего сына, которого звали Гай Цезарь, а солдаты ее мужа ласково называли Калигулой (Сапожком) за то, что мать наряжала мальчика как настоящего римского легионера, только в маленьких сапожках.

У каждого легиона обеих Рейнских армий были, как полагается, собственные орлы - значки, при утере которых легион расформировывался. Но отныне у всех германских легионов, вместе взятых, теперь был живой "орел" мальчишка, который жил и воевал вместе с солдатами.

Время летит быстро. Не успеешь оглянуться, и наступит момент, когда этот мальчик, пока вооруженный пусть маленьким, но настоящим римским мечом, сумеет метнуть настоящий увесистый дротик римского легионера. Очень далеко полетит этот дротик, запросто может сбить с престола императора Тиберия.

Между тем войска Германика вышли к "Океану", за которым была только мифическая загробная страна здешних варваров - Валгала. Осталось лишь отомстить варварам за позор Квинтиллия Варра (и заодно - за позор собственного первого похода, который тщательно скрывался). И тогда Германика ждет невиданный триумф в Риме!

Германик поворачивает войска в глубь Германии и разбивает в решительном сражении проклятого Арминия. Отныне позор смыт кровью десятков тысяч варваров. За последним орлом последнего легиона Квинтиллия Варра, который варвары зарыли в лесу, Германик отправляет Гая Силия с тремя легионами. Отец будущего любовника Мессалины возвращается к Германику с орлом и победой.

Уже было очевидно, что предстоит еще одна летняя кампания, и варвары запросят мира. Но как раз в это момент Германик получает письмо от императора Тиберия. Дядя приказывает своему племяннику сдать командование войсками и прибыть в Рим отпраздновать дарованный Германику сенатом триумф. Довольно успехов, довольно случайностей, пишет Тиберий. Дядя напоминает племяннику, что сам Божественный Август посылал его, Тиберия, в Германию девять раз и он, Тиберий, добился там благоразумием большего успеха, нежели силою.

Германик, вернее, Агриппина пытается сопротивляться. Под ее диктовку муж пишет императору, что для окончательной победы ему нужен всего один год. Но Тиберий, понимая, с кем имеет дело, отвечает, что если все еще необходимо вести войну, то пусть Германик оставит другим возможность покрыть себя воинской славой, например своему родному брату Друзу. Возразить тут нечего. Надо либо подчиниться приказу императора, либо... пойти по пути Юлия Цезаря через Рубикон и свергнуть императора Тиберия силой своих армий. Почти наверняка Агриппина уговаривала мужа пойти по второму пути, но Германик долго колеблется, а затем все-таки выбирает первое - и тем самым подписывает смертный приговор себе и Агриппине.

Из Рима его и Агриппину император отправляет на Восток, назначив Германика правителем всех заморских провинций. Титул громкий, но отныне за спиной Германика не стояло ни одного солдата. Одновременно новым управляющим Сирией Тиберий назначает Гнея Пизона, известного своей непомерной жаждой власти и богатством жены Планцины. Хитрый лис Тиберий знал, что он делает. За спиной Гнея Пизона стояли его легионы, а Германик прибыл к нему только с женой и личной охраной.

Все приказы "правителя всех заморских провинций" правитель одной конкретной Сирии демонстративно не выполняет. Несколько раз при личных встречах Агриппина улаживала их конфликты, грозившие перерасти в рукопашную. А после одного из обедов у Пизона Германик неожиданно заболевает странной болезнью. Агриппина в отчаянии, ведь она уже не раз находила у них в доме остатки человеческих трупов, начертанные на свинцовых табличках заговоры и заклятия с именем Германика, полуобгоревший труп, сочащийся гноем, другие орудия ведовства. Но поздно... Ее муж, дважды упустивший императорский престол, который сам шел ему в руки, умирает. Сын еще мал, ему всего семь лет. Защиты от гнева Тиберия и козней бабки его мужа Ливии искать Агриппине негде.

Сильная духом, она предприняла отчаянную попытку переломить судьбу, обратившись напрямую к римскому народу. Римляне потребовали привлечь убийц Германика к ответу. Как писал Тацит, "возбуждение народа достигло крайних пределов: никогда прежде не позволял он себе столько тайных пересудов о принцепсе и столько молчаливых подозрений". На стенах домов по ночам появлялись надписи: "Тиберий, отдай Германика!"

Тиберий почувствовал, как шатается под ним престол. Мертвый Германик мог совершить то, что не удалось ему живому - свергнуть императора. И Тиберий отдает Пизона суду сената. Гней Пизона в суде не сказал ни слова в свое оправдание. Потом говорили, что у Пизона оставались письма Тиберия с приказом убить Германика. Но он не огласил их, обманутый лживыми обещаниями сохранить ему жизнь. Из суда Пизона относят домой на закрытых носилках, чтобы граждане Рима не растерзали его по дороге. А дома его уже ждал подосланный убийца. Смертный приговор Пизону объявил сам Тиберий, но только на следующий день, уже после смерти подсудимого. О наличии компроментирующих Тиберия писем говорит и то, что Плацину, жену Пизона, никто не тронул, а имущество, которое в подобных случаях конфисковывалось частью в пользу родственников пострадавшего, то есть в данном случае Агриппины и ее детей, а частью в казну, Тиберий специальным указом оставил сыну Гнея Пизона.

Пар был выпущен, римский народ был удовлетворен "справедливостью" Тиберия. И император вплотную занялся Агриппиной и ее детьми.

- Ты, дочка, считаешь оскорблением, что не царствуешь? - сказал он ей на одном из званых обедов и протянул яблоко.

Агриппина демонстративно отказалась принять угощение из рук императора, показав тем самым, что не доверяет Тиберию и ждет, что сам принцепс собственноручно отравит ее, как отравили по его приказу ее мужа.

Она была сослана Тиберием на один из островов в Тирренском море и там зверски убита. Но до этого ей пришлось пережить весть о казни Тиберием ее двоих старших сыновей. Убить третьего ее сына Калигулу император Тиберий почему-то не решился. Вероятно, потому, что мальчишкой заинтересовалась его мать Ливия и взяла сироту к себе. Чувствуя, как Тиберий, которого она сделала императором, все больше и больше выходит из-под ее контроля, Ливия решила подготовить ему достойную смену. И это ей удалось в полной мере.

Родной правнук Ливии и ее воспитанник Калигула задушил подушкой ее родного сына Тиберия в 37 году от Р.Х. и стал императором Рима. Агриппина добилась-таки своего, хотя и случилось это через четыре года после ее смерти. Но хотя матери Калигулы уже не было в живых, благодаря неуемному стремлению к власти Агриппины колесница римской истории из всех возможных путей уже свернула на тот, где в конечном итоге она переедет судьбу другой матери - Мессалины.

Сложись обстоятельства по-другому, Мессалину ждала бы обычная судьба римской матроны. Про закон Папия-Поппея вы уже знаете. А незадолго до рождения Валерии Мессалины император Тиберий потребовал еще больше ограничить вмешательство женщин в чисто мужские дела.

* * *

Перед очередным заседанием по сенату поползли слухи, что сегодня на заседание прибудет сам принцепс. Но все сроки прошли, пора было начинать, если сенаторы собирались сегодня попасть домой, а Тиберия все не было. Сенаторы растерянно переглядывались и галдели, лишь Цецина Север загадочно улыбался и молчал. Наконец он поднял руку.

Сенаторы смолкли, как по команде, оборвав свои разговоры на полуслове. В зале воцарилась мертвая тишина. Все знали, что в последние дни Север проводил все вечера на Палатине и, похоже, был в большом фаворе у императора.

Выйдя вперед, Цецина Север помолчал для важности, а потом, играя хорошо поставленным голосом записного оратора, начал сначала тихо, а затем с каждым следующим словом прибавляя по полтона. Сенаторы напрягли слух, но уловили только конец его фразы.

- ...И потому следует запретить высшим должностным лицам империи, уезжающим к месту новой службы в провинцию, брать с собой жен, - сказал Цецина Север и, замолчав, обвел взглядом скамьи сената.

Его коллеги явно не ожидали такой повестки дня.

- Присутствие женщины неминуемо связано с осложнениями, из-за их роскоши в мирное время, из-за их страхов в военное, - продолжил развивать свою мысль Цецина Север. - Из-за них римское войско в походе уподобляется орде варваров. Этот пол не только слабосилен и не способен к перенесению трудностей, но если дать ему волю, то и жесток, тщеславен и жаден до власти. - По обычаю римских ораторов, не любящих ходить вокруг да около, а ясно и коротко излагающих суть того, что они хотят сказать, сенатор Цецина Север сразу перешел к главному: - Они выступают перед воинами, прибирают к рукам центурионов - и вот недавно женщина распоряжалась управлением когорт, боевыми учениями легионов.

Сенаторы многозначительно переглядывались и согласно кивали головами. Теперь всем стало ясно, что имеет в виду их коллега и кто на самом деле стоит за его спиной. Император Тиберий, едва усидевший на престоле, когда управлением когорт и боевыми учениями легионов Германика распоряжалась его жена Агриппина, не желал переживать страх заново. Новых Агриппин в Риме не должно быть.

Между тем Цецина Север продолжал:

- Пусть сенаторы сами припомнят, что всякий раз, когда происходят осуждения за лихоимства, в большей части преступлений бывают повинны жены; вокруг них тотчас же собираются худшие люди провинции; женщины предпринимают и совершают всевозможные сделки. В своих приказаниях женщины чаще упорны и неумеренны, и те, которые некогда были обузданы законами, а теперь освободились от этих оков, норовят распоряжаться не только дома и на форуме, но в войсках.

Цецина Север еще раз обвел взглядом зал и пошел на свое место. Секунду-другую сенаторы молчали, а потом заговорили все разом. Поднялся невообразимый шум. Вперед выбежал Валерий Мессалин и замер с поднятой рукой. Шум постепенно умолкал. Сенаторы начали шикать на своих не в меру болтливых соседей. Сенатор Мессалин был единственным среди них, кто мог своим ораторским искусством отреагировать на любой негласный приказ принцепса так, что ни один доносчик потом не смог бы обвинить оратора в неуважении к инператору.

- На войну, разумеется, нужно идти только тем, кто способен носить оружие, - дипломатично начал свою речь сенатор Мессалин и тут же виртуозно оправдал свою славу лучшего оратора в сенате, опровергнув сам себя: - Но есть ли для возвращающихся после бранных трудов более чистое и добродетельное отдохновение, чем даруемое супругой? Вы считаете, что испорченность жен совращает мужей? - иронически поинтересовался сенатор Мессалин. - Но разве всякий холостяк безупречен? Тщетно прикрывать нашу мужскую слабость, выискивая для нее другие названия: если жена в чем бы то ни было преступает должную меру, виноват в этом муж. Несправедливо из-за безволия нескольких отнимать у мужей подруг, делящих с ними и счастье, и горести, и, покидая пол, по природе слабый, предоставлять его собственной невоздержанности и чужим вожделениям. Ведь и в присутствии мужа едва удается сохранить нерушимость супружеского союза; что же произойдет, если жены на долгие годы будут забыты, словно они получили развод? Поэтому, противодействуя непорядкам вне Рима, следует помнить и об охране нравов в самом Риме.

Сенаторы сдержанно загудели, и в их гуле ощущалось явное одобрение мыслям коллеги. Валерий Мессалин удачно обошел все подводные камни и даже ухитрился бросить камень в огород самого императора, причем так ловко, что схватить его за язык было невозможно. Сенат забаллотировал предложение Цецины Севера, притворно разводя руками и покачивая головами: дескать, и рады бы, да действительно нельзя. При этом многие нервно поеживались. Но на этот раз речь шла не о новых налогах и даже не об осуждении на смерть кого-нибудь из их рядов. Речь шла об основе основ империи - семье.

Валерий Мессалин на ступенях сената продолжал развивать свою мысль уже в тесном кругу своих друзей.

- Как вы думаете, может ли порядочная женщина, будучи в здравом уме и ни в чем не нуждаясь, во всеуслышание объявить себя проституткой? - Сенатор комически поддернул подол тоги, имитируя поведение жриц любви в переулках возле городского рынка. Но тут же посерьезнел и поднял ладонь, призывая следить за ходом его мысли. - Не стать проституткой, а именно объявить себя таковой. Так прямо сказать всем своим соседям, знакомым и родственникам, а также квартальному начальству: "С сегодняшнего дня прошу считать меня проституткой". Между тем так вынуждены поступать даже знатные римские матроны. Вот до чего дошло дело! Потомки напишут о нашем времени: были в Риме бесстыдные женщины, которые отрекались от прав и достоинств матрон, сами объявляя себя проститутками, чтобы уйти от кары законов.

В голосе сенатора Мессалина чувствовались искреннее возмущение и горечь.

- О каком стыде может идти речь и зачем нужны незамужней римской матроне ее "права и достоинства", если по закону Папия-Поппея в любой момент ее могут разорить, и тогда ей уж точно остается только пойти в публичный дом, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Уж лучше заранее на словах объявить себя гулящей. Напомню вам, друзья, что речь идет о наших с вами женах и дочерях. - Мессалин невесело усмехнулся и замолчал.

Молчали и его собеседники. Хмуро молчал его дальний родич Марк Валерий Мессалин, жена которого была снова беременной, и гадалки предрекали ей появление на свет девочки с трагической судьбой.

* * *

Прошло двенадцать лет. Императора Тиберия уже давно не было в Риме. Еще в год рождения Мессалины он решил уехать из Вечного города, который ненавидел. И Рим платил ему той же монетой, причем сторицей. Тиберий избрал для жительства остров Капри и туда перенес свой императорский двор. Больше ни разу до конца жизни Тиберий не был в Риме, даже на похороны своей матери Ливии, умершей в 29 году, он не приехал.

Тиберий любил повторять: "Я держу волка за уши", - имея в виду римлян. Отныне он мог травить волка издалека, и чужими руками. С Вечным городом Тиберия больше ничего не связывало. Оба его сына умерли. Одного из них отравила его жена, вступившая в любовную связь с начальником личной охраны Тиберия. В Риме наступил настоящий террор и настоящий рай для доносчиков. Любой донос кончался осуждением на смерть обвиняемого, а состояние казненного доставалось императору за вычетом процента, полагавшегося доносчику.

Деньги Тиберий тратил в основном на усовершенствование дворца на Капри и подачки своим придворным. Во дворце он завел новые порядки. Если в Риме нравственность граждан поддерживалась драконовскими законами и страхом доноса, то на Капри царила совсем иная атмосфера.

Во дворец Тиберию поставляли красивых девочек и мальчиков со всей империи. Пресыщенный император любил устраивать здесь оргии, какие потом тщетно старался повторить в Риме Калигула.

Как помните, Калигулу, младшего сына Германика и Агриппины, после смерти его отца и ссылки матери забрала к себе мать Тиберия Ливия. А когда она умерла, мальчишку, который уже подрос и стал юношей, забрал к себе на Капри Тиберий. Здесь Калигула и получил первые уроки правления Римской империей, участвуя вместе с престарелым императором в изобретении все новых и новых чудовищных сладострастий. Для присылаемых во дворец на Капри мальчиков и девочек придумали специальное название - "спринтии". Они под руководством Калигулы должны были делать все, чтобы возбудить притупившуюся похоть Тиберия.

Все покои дворца были украшены картинами и статуями самого непристойного свойства. Во всех спальнях лежали книги Элефантиды - римская "Кама Сутра" того времени - как наставление для живущих здесь. По всему острову были построены так называемые Венерины местечки, где в гротах и между скал молодые люди обоего пола при приближении императора срочно изображали фавнов и нимф. В Риме Тиберия уже открыто называли "козлищем".

Для императора, впавшего в старческую расслабленность, не оставалось ничего святого. Особенно поразил римлян один случай, когда Тиберий во время жертвоприношений распалился похотью на прелесть мальчика, несшего кадильницу, тут же отвел его в сторону и растлил. Потом позвал брата этого мальчика и сделал с ним то же самое. А потом приказал перебить мальчишкам ноги и сбросить их со скалы в море.

Другой случай, о котором было много разговоров в Риме, произошел с некой Маллонией. Тиберий заставил ее отдаться, но большего не мог добиться. Императору хотелось, что девушка отдавалась ему со страстью, но она откровенно демонстрировала свое отвращение.

- Волосатый и вонючий старик! - закричала она однажды в отчаянии. - У тебя воняет из твоей похабной пасти.

Тиберий настолько растерялся, что Маллония успела выбежать из дворца и заколоться кинжалом. В Риме народ шепотом передавал друг другу горькую шутку: "Наш старый козел облизывает козочек".

Такие царили нравы в Римской империи во времена детства и отрочества Валерии Мессалины. В 37 году на Капри двадцатипятилетний Калигула, соблазнив Эннию Невию, жену начальника личной гвардии императора Макрона и через нее заручившись поддержкой самого Макрона, задушил подушкой Тиберия и стал императором Рима.

* * *

В тот год Валерии Массалине исполнилось двенадцать лет. По тогдашним меркам она вступила в возраст невесты. Совсем скоро ей предстоит снять детское красное платьице - претексту, крашенную императорским пурпуром (пурпурные одеяния под страхом смертной казни могли носить в Риме только дети римских граждан до совершеннолетия и император) и надеть обычное белое платье невесты.

А невестой Мессалина была завидной, императорских кровей и не уродина какая-нибудь. Ах, если бы мать Калигулы Агриппина была жива! Лучшей невесты для своего любимого сыночка ей было бы не сыскать во всей империи. Но Агриппина давно умерла страшной смертью в ссылке на далеком острове в Ионическом море. Посланный Тиберием палач сначала выхлестнул ей плеткой глаз и лишь потом, после множества издевательств, убил. А ее сын Калигула уже успел за годы пройти хорошую школу сначала у своей прабабки Ливии, а потом у сына Ливии - Тиберия на Капри.

Под присмотром этих "любящих" родственников, прабабки Ливии и дяди Тиберия, Калигула по очереди переспал со всеми тремя своими родными сестрами. В 37 году его старшая сестра Агриппина уже была замужем за знатным римлянином Домицием и родила от него сына Нерона, будущего римского императора. По жажде власти эта Агриппина очень сильно напоминала свою покойную мать Агриппину Старшую. Только в отличие от нее Агриппина Младшая действовала другими методами - через спальню сильных мира сего. Ее мужа Домиция даже видавшие виды римляне считали человеком "гнуснейшим во всякую пору его жизни". Под занавес своей короткой жизни Домиций отличился тем, что явно в подражание императору Калигуле растлил свою родную сестру Лепиду.

При восшествии на престол Калигула был связан письменным обещанием жениться на Эннии Невии, жене Макрона, начальника личной гвардии Тиберия. Макрон, который помог Калигуле убить Тиберия, в награду остался префектом претория (командующим личной гвардии) нового императора. Макрон не возражал, чтобы его жена, с которой он продолжал жить, по ночам уходила спать к императору, более того - он постоянно интересовался у нее, когда же она окрутит Калигулу окончательно. И тогда, как рассчитывал Макрон, они с Эннией убьют Калигулу и станут властителями Рима. Но Калигула оказался не таким наивным, он казнил их обоих, а сам жил с самой любимой из своих родных сестер - Друзиллой. Рим вздрогнул, такого он еще не видал!

Но Друзилла внезапно умирает.

* * *

Замужеству Валерии предшествовал семейный совет. Девушке исполнилось уже четырнадцать лет, ждать дальше было по римским понятиям неприлично. Да и накладно (закон Папия-Поппея по-прежнему действует). Но спорили скорее из приличия. Дело было решенным. Клавдия Пульхра, родная тетка невесты, язвила:

- Моя любимая племянница могла бы стать императрицей, если бы ее родители были чуть поумнее. А теперь пойдет бедняжка за дурака, да к тому же нищего.

Мать Мессалины Домиция Лепида только поморщилась:

- Он вовсе не нищий.

- Да, конечно, на идиотские книжонки и на выпивку у него всегда найдется. Но он нищий, нищий! Или ты забыла, что наш покойный император, тьфу, не к ночи помянут он будет, Тиберий, заставил Клавдия купить жреческий титул за пять миллионов сестерциев. У него нет ни асса! - Клавдия Пульхра спорила из принципа, она и сама понимала, что если родичи Валерии Мессалины и лелеяли планы породниться с сумасшедшим императором, то после последнего брака Калигулы с Цезонией надежд не осталось никаких.

Так просто на женщинах, подобных Цезонии, мужчины, подобные Калигуле, не женятся. Похоже, Калигула наконец нашел любовь, которая за пару недель не пройдет. Это было видно по всему. На приемах во дворце, где раньше сестры Калигулы занимали место за пиршественным столом, которое полагалось занимать жене императора, теперь возлежала Цезония. Но Клавдия Пульхра считала, что грех не воспользоваться случаем, чтобы задеть золовку за живое. Сама Клавдия Пульхра была из рода Клавдиев, она лишь замужем была за Квинтиллием Варром, сыном того злосчастного Квинтиллия Варра, который погубил свои легионы за Рейном, но золовка никогда не упускала случая напомнить ей, чего стоит мнение Варров. Самым любезным голосом говорила: "Ну конечно, если принимать важное решение, то непременно надо посоветоваться с вами, у вас прозорливость в роду".

Вот и сейчас мать Валерии мило улыбнулась:

- Ты как всегда права, у вас это семейное. Но по-моему, лучше уж нищий муж для моей девочки, чем император, который меняет жен каждый месяц. Похвалил ему кто-то на их очередном ужасном сборище на Палатине Лоллию Павлину, жену префекта Меммия. И Калигула велел вызвать обоих в Рим, а здесь, увидев Лоллию, развел красотку с мужем и женился на ней. А спустя пару недель выгнал ее. Да не просто выгнал, а запретил ей впредь "сближаться с кем бы то ни было". Она же еще молодая женщина, нет, ты только представь себе, какая у нее теперь жизнь!

Клавдия Пульхра громко засопела. Нет, это уже слишком! Так нагло намекать на ее возраст. Но Домиция как ни в чем не бывало продолжала:

- И тут же он женится на Ливии Орестилле. Пришел пьяным на свадебный пир, чтобы поздравить молодых, и говорит ее жениху: "Не лезь к моей жене!" Говорят, что тот чуть не упал в обморок, когда император заставил его рассказывать, как он любит свою молодую жену, а сам в это время лишал ее девственности. Ну и что? Орестилла надоела Калигуле еще быстрее - через несколько дней.

- Зато с Цезонией он, похоже, не расстается, - возразила Клавдия Пульхра золовке. - Несмотря на трех ее прежних мужей и трех детей от них.

- Очень рада за них, - отрезала Домиция. - У них своя свадьба, у нас своя.

- Ага, на старом придурке!

- Не надо так говорить о родном дяде императора. - Это наконец подал голос глава семьи, решив из мужской солидарности вступиться за будущего зятя, несмотря на то что этот зять был на несколько лет старше его.

- Клавдий, конечно, уже не молод, ему сорок восемь, - продолжал Марк Валерий. - И это, сестра, вовсе не плохо, что он имеет при дворе репутацию, как ты выражаешься, дурачка, потому что пишет книги. Книги, кстати, очень неплохие. Но дело не в этом. Просто моей девочке спокойнее будет, если в окружении Калигулы ее мужа никто всерьез не станет рассматривать в качестве возможного конкурента императора. Надеюсь, это тебе понятно.

И хотя Марк Валерий был намного младше Клавдии Пульхры, и брат и сестра были сводные, авторитет младшего брата Клавдия Пульхра признавала. Она лишь пожала плечами и поджала губы, но вслух возразить не решилась. Марк Валерий усмехнулся:

- Ты же помнишь, сестра, как восторженно римляне приняли нового императора - молодого Калигулу. Ведь у нас в Риме мало кто знал про его амуры с родными сестрами и прочие непристойности при дворе Тиберия на Капри. Для большинства римлян он по-прежнему оставался сыном легендарного Германика и несчастной красавицы Агриппины. Римляне все еще помнили его тем самым мальчишкой по прозвищу Сапожок, который не заплакал на руках у матери, когда вокруг бесновалась пьяная солдатня взбунтовавшихся германских легионов. Наши добрые римляне имеют короткую память, но тут они хорошо помнили, что вместе со взрослыми солдатами Сапожок хоронил останки легионеров нашего несчастного родича Квинтиллия Варра в дремучем Тевтобургском лесу и вместе с ними разделил триумф побед над варварами. За него боялись римляне, когда в Сирии был предательски умерщвлен их кумир Германик, а его жена и сын остались беззащитными перед клевретами Тиберия. И когда до Рима дошла весть о кончине императора Тиберия и народ бегал по улицам с криками "Тиберия в Тибр!", Калигула въехал в Вечный город на волне всенародной любви и преданности. - Марк Валерий замолчал, но все в комнате понимали, что он хотел сказать дальше.

Целых три года понадобилось римлянам, чтобы прозреть окончательно и увидеть, что Калигула, которого они так любили и ждали, оказался едва ли не хуже тирана Тиберия. На оргии ему были нужны деньги, много денег. Опять заработала машина так называемого правосудия по доносам. "О, если бы у римского народа была только одна шея!" - в сердцах любил повторять молодой император, и римляне знали об этих его словах. А кто не знал, тот и сам догадывался, к чему ведет Калигула.

И Бог бы с ним, если бы он только ходил по домам знатных римских граждан и забавлялся с их женами в присутствии мужей или только растлевал юношей из тех же знатных семей. В конце концов в дома простых граждан он не заходил и с их женами и малолетними сыновьями не забавлялся. И тем не менее Калигула незримо присутствовал в каждом доме римлян - в виде страха, который поселился здесь, казалось, навечно. Многие, чтобы спастись от казни с последующей конфискацией имущества в пользу цезаря, объявляли Калигулу сонаследником своих детей, надеясь, что это может спасти. Но император во всеуслышание объявил, что считает издевательством, если после этого завещатели еще живы.

Однако последней каплей, переполнившей чашу терпения римлян, стали новые налоги. При этом Калигула повелел объявлять о каждом новом налоге устно или вывешивать их, но писать мелкими буквами и помещать слишком высоко, чтобы их можно было прочесть. В результате никто не знал, за что ему надо платить, и подвергался дополнительным штрафам.

Как писал Светоний, "ни одна вещь, ни один человек не оставались без налога. За все съестное, что продавалось в городе, взималась твердая пошлина; со всякого судебного дела заранее взыскивалась сороковая часть спорной суммы, а кто отступался или договаривался без суда, тех наказывали; носильщики платили восьмую часть дневного заработка; проститутки - цену одного сношения; и к этой статье закона было прибавлено, что такому налогу подлежат и все, кто ранее занимался блудом или сводничеством, даже если они с тех пор вступили в законный брак".

А затем Калигула превратил свой собственный дворец в грандиозный публичный дом: "В бесчисленных комнатах, отведенных и обставленных с блеском, достойным дворца, предлагали себя замужние женщины и свободнорожденные юноши, а по рынкам и базиликам были посланы глашатаи, чтобы стар и млад шел искать наслаждений; посетителям предоставлялись деньги под проценты, и специальные слуги записывали для общего сведения имена тех, кто умножает доходы цезаря".

Словом, по всему выходило, что Калигула долго не продержится, рано или поздно он плохо кончит. И тогда из прямых наследников Калигулы останется только его грудная дочь от Цезонии, и Цезония - не та женщина, чтобы удержать власть после смерти своего мужа. Получалось, что Клавдий как родной брат легендарного Германика вполне мог претендовать на власть. И Марк Валерий только в очередной раз подтвердил это:

- Пусть римляне относятся к писателю Клавдию с иронией, но без зла, они вовсе не презирают его. Его, сестра, скорее жалеют: дескать, слегка повредился в рассудке от своих книжек, а так старик ничего, не вредный. Вспомни, сестра, даже собственную жену Ургуланиллу, которая нагуляла у него же дома ребенка от его же вольноотпущенника, он не стал преследовать по закону, а просто по-тихому развелся с ней, признав своим ее ребенка от бывшего раба. Никому из знатных семейств, никому из сенаторов и прочих государственных мужей Клавдий тоже не навредил. Даже придворная знать, эта самая худшая и самая подлая разновидность клевретов нашего императора Калигулы, пусть он правит нами вечно, считает ниже своего достоинства плести интриги против Клавдия, держа его за недоумка. - Марк Валерий отпил вина и невесело рассмеялся. - Вчера я сам видел, как они подпоили Клавдия, а когда он заснул, сняли сандалии с его ног и надели ему на руки. Клавдий проснулся и начал тереть себе лицо обувью. Даже сам император, пусть он правит нами вечно, покатился от хохота. Вы даже не представляете, как всем было смешно... - Марк Валерий снова усмехнулся и сказал уже другим тоном: Но для простых римлян и неграмотных солдат Клавдий как был, так и остается родным братом великого полководца Германика, а значит, не может не быть хорошим человеком, понятно?

И это тоже было понятно всем, причем не только на семейном совете, но в городе. Всем влиятельным людям в Риме, кому Калигула стоял поперек горла. Девочка красивая, наверняка думали они, вертеть своим пожилым мужем она сможет, как захочет. А поскольку она сама еще молода и неопытна, то манипулировать будущим императором через нее не составит большого труда. Пусть они так думают, но вертеть ею они будут через ближайших родных Мессалины. Кстати, саму четырнадцатилетнюю Валерию Мессалину никто в семье, разумеется, не спрашивал, хочет ли она выйти замуж за человека в три с лишним раза старше ее.

Впрочем, Клавдий был мужчиной хорошо сохранившимся и видным. Он был высок и хорошо сложен, а "седые волосы и лицо у него были красивые", как признавали современники. И был он вовсе не таким глупым, каким его считали при дворе и в сенате. Как и большинство хороших писателей, он действительно говорил на публике плохо, мямлил, путался в словах, то есть не обладал ораторским талантом, каковой, по представлениям римлян, должен иметь всякий уважающий себя государственный муж. Клавдий даже намеренно усугублял этот свой недостаток, что свидетельствовало вовсе не о его глупости, а как раз об обратном. Лишнее слово в сенате или во дворце могло дорого стоить.

Он свободно владел тремя языками - родным, греческим и этрусским. Был человеком очень образованным, мягким и добрым. Любил хорошую компанию собутыльников. Это и был его, пожалуй, единственный серьезный порок: Клавдий любил выпить.

Исчерпывающую и по-римски лаконичную характеристику своему внучатому племяннику Клавдию дал Август Октавиан в одном из писем своей жене Ливии, матери Клавдия. "Пока тебя нет, - писал жене император Август, - буду каждый день звать его к обеду. Хотелось бы, чтобы он был осмотрительней и не столь рассеянно выбирал себе образец для подражания и в повадках, и в платье, и в походке. Бежняжке не везет: ведь в предметах важных, когда его ум тверд, он достаточно обнаруживает благородство души своей". Великий Август считал Клавдия образованным, умным и благородным человеком, которого губит доброта, граничащая со слабохарактерностью.

И наконец, редкий в Риме, а для римских императоров вообще исключительный случай, который с нескрываемым удивлением отмечали все римские историки: Клавдий был совершенно равнодушен к прелестям мальчиков, он ценил исключительно женскую красоту.

Словом, если бы не возраст, не такой уж это был плохой муж Валерии Мессалины. В 39 году они поженились. Вероятно, свадьба была скромной, потому что о ней не осталось никаких сведений в римской историографии. Во всяком случае, Калигула не почтил ее своим присутствием, вероятно, к счастью для новобрачных.

За два года до того момента, когда трибун Кассий Херея раскроил клинком голову Калигулы, Валерия родила Клавдию девочку Октавию и снова забеременела. Вероятно, это были два самых счастливых года в жизни Клавдия. Юная красивая жена, которую он любил по-настоящему, забавная кроха дочурка, спокойные занятия литературой, пирушки с друзьями, такими же книгочеями, что еще нужно человеку, когда наступает осень его жизни.

Единственное, что портило жизнь Клавдию, так это необходимость исполнять общественные обязанности, возложенные на него в силу его положения в Риме: следить за помойками в городе или дремать на заседаниях суда в курии, да еще угнетала обязанность ходить на публичные мероприятия, которые посещал император.

Историкам было бы, наверное, очень соблазнительно написать, что Клавдий организовал заговор против своего племянника Калигулы и зарезал его, чтобы занять его место. Но ни у кого из них не поднялось перо написать такое. Да никто из заговорщиков и не думал посвящать в свои планы Клавдия. По их мнению, толку от ученого придурка все равно не было никакого, и вообще они хотели восстановить в Риме республику. Да и сам Клавдий был очень неглупым человеком и прекрасно понимал, с чем будет сопряжено его императорство - о жене, детях, писательстве, приятном времяпрепровождении в холостой компании собутыльников придется забыть навсегда. К власти он не стремился по принципу: от добра добра не ищут.

Власть сама нашла его и завладела им насильно ровно за двадцать дней до того, как Валерия Мессалина разрешилась вторым ребенком - долгожданным мальчиком.

* * *

Дело было в 41 году по христианскому календарю, а по римскому в 794 году от основания Вечного города, на восьмой день до февральских календ около седьмого часа.

Император Калигула чувствовал себя отвратительно, кружилась голова и пучило живот после вчерашней оргии. Он предпочел бы отлежаться до ночи в своих покоях, но мим Мнестер напомнил ему, что из Азии выписали новых мальчиков и сейчас они готовятся к новой постановке - представлению, изображающему сцены из загробной жизни египтян и эфиопов.

Калигула еще пытался сопротивляться.

- Сегодня мне приснился дурной сон, - сказал он, ни к кому персонально не обращаясь, а как бы в пустоту. - Мне снилось, что я стою возле трона Юпитера Громовержца, и бог вдруг толкнул меня большим пальцем ноги. Я так и полетел вниз на землю. - Император деланно рассмеялся.

Приближенные угодливо захихикали и тут же оборвали смех, услышав следующие слова Калигулы:

- Было страшно больно.

Трибун Кассий Херея вздрогнул и переглянулся с офицером императорской гвардии Корнелием Сабином. Им обоим сенаторы-заговорщики поручили убить императора, а паролем к началу их действий было как раз слово "Юпитер". Неужели заговор раскрыт и Калигула решил поиздеваться над заговорщиками, прежде чем дать приказ германцам из своей личной стражи схватить их? Здоровенные белобрысые варвары стояли как истуканы, не понимая ни слова по-латински, но им не нужно было слов, достаточно одного жеста Калигулы.

Однако Калигула даже не взглянул в сторону трибунов, которые уже были готовы выхватить мечи и, став спиной друг к другу, подороже продать свои жизни. Главный придворный хореограф Мнестер, тоже посвященный в заговор, побелел и, казалось, вот-вот упадет в обморок.

- Что ж, пойдем глянем на твоих мальчиков, - сказал ему император, по-своему истолковав испуг знаменитого римского красавца актера.

Преторы переглянулись еще раз, пораженные столь вещим знаком, и незаметно улыбнулись. Было похоже, что на этот раз покушение наконец не сорвется. Для Калигулы соблазн посмотреть на новых мальчиков и выбрать себе кого-нибудь из них на ночь был слишком велик, на это и была сделана ставка заговорщиков.

Император пошел в театр по подземному переходу, выстроенному специально в целях безопасности. Мнестер не обманул, мальчики действительно оказались милыми. Калигула приласкал нескольких и собирался уже повернуться, чтобы идти обратно, когда полковник Кассий Херея, который был ближе к Калигуле, крикнул: "Юпитер!" Император испуганно обернулся к нему и отшатнулся. Херея, целивший к затылок Калигуле, чтобы покончить с ним одним ударом, попал лезвием ему в лицо и рассек подбородок.

Мнестер, зажмурившись, бросился бегом прочь, теряя на ходу сандалии. А несколько центурионов Хереи, заранее поставленные вдоль подземного коридора, с оружием в руках оттеснили толпу спутников императора и перекрыли коридор с обеих сторон. Калигула остался наедине с убийцами.

Залитый кровью, он был еще жив и даже устоял на ногах. Тогда к нему подскочил преторианский офицер Сабин и вонзил свой клинок в грудь Калигуле. Кассий Херея ударил еще раз, и снова по голове. Лишь после этого Калигула упал. Но, катаясь в судорогах по полу, он продолжал кричать: "Я жив!"

Ближайший центурион, досадливо крякнув при виде непрофессиональной работы своих трибунов, шагнул к Калигуле и, прижав его ногой к земле, несколько раз вонзил меч ему в живот, а потом, осклабившись, погрузил клинок агонизирующему Калигуле в пах.

Тем временем в коридоре уже шел форменный бой. Германские телохранители пробивали себе дорогу к телу принцепса. Преторианцы Хереи, которых было раз в десять меньше, чем германцев, сопротивлялись из последних сил, но за считанные минуты пали один за другим. Однако за эти несколько минут Херея и Сабин сумели выбраться из подземелья, а потом из дворца и сразу бросились в сенат с вестью о кончине императора. Что происходило дальше во дворце, их уже не интересовало.

А во дворце тем временем шло избиение виноватых и невиновных. Поднятые по тревоге легионеры преторианской гвардии присоединились к германцам и бегали по дворцовым покоями и переходам, без разбора убивая всех, кто попадал им навстречу.

Клавдия, тоже сопровождавшего императора в театр, центурионы Хереи вытолкали вместе с другими придворными из подземного перехода, и Клавдий, сразу сообразив в чем дело, спрятался в одной из дворцовых комнат, носившей название Гермесовой, и стал там за занавеской, отделявшей комнату от балкона-галереи. Тут его и нашел один из легионеров. По-видимому, Клавдий уже мысленно попрощался с жизнью. Но солдат, увидев, кто перед ним, упал на колени. На крики легионера сбежались его товарищи, и все они, окружив толпой Клавдия, увлекли его за собой из дворца в свои казармы. Явление среди неразберихи родного брата их любимого полководца Германика казалось солдатам чудом. Присутствие Клавдия во дворце они поняли по-своему, теперь у них была простая и ясная цель. Вот брат Германика, он и станет императором и их командующим.

Возразить им означало бы обречь себя на верную смерть. И пока заговорщики в сенате спорили, кто и как должен объявить римским гражданам, что с императорами отныне покончено и Рим вновь становится республикой, солдаты уже давным-давно все для себя решили: "Да здравствует император Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик!" Таким было полное имя Клавдия нового, четвертого по счету, императора Рима.

И тут Клавдий, уже понявший, что надо смириться с судьбой, совершил ошибку. Приосанившись, он взошел на импровизированную трибуну посреди преторианского лагеря и, откашлявшись, сказал:

- Воины! Я... это, как его... В общем, солдаты, вы хорошие люди, я дам вам денег. Много у меня нет, но я дам вам по десять... нет, по пятнадцать тысяч сестерциев каждому!

Восторженный рев легионеров поднял над Вечным городом тучи воробьев, галок и ворон и донесся до сената. Однако и после этого там, в сенате, так и не поняли, что произошло, и продолжали делить должности в будущей Римской республике.

А произошло следующее. Сам того не чая, своим обещанием расплатиться с преторианцами Клавдий создал прецедент, который на столетия вперед определил дальнейшую судьбу империи вплоть до ее окончательного падения. После него ни один претендентов не становился римским императором, предварительно не договорившись о размере оплаты за ее услуги с преторианской гвардией, которая отныне возводила на престол почти каждого следующего императора.

Итак, Клавдий, паршивая овца в императорской семье, стал властителем Рима, а шестнадцатилетняя беременная Мессалина - императрицей. Через двадцать дней она благополучно разрешилась от бремени мальчиком, которого сначала назвали Германиком.

* * *

Впервые после двадцати трех лет террора Тиберия и четырех лет ужаса при Калигуле римляне вздохнули свободно. Новый император ничем не напоминал своих предшественников. Все их драконовские постановления он отменил и пугать римлян, похоже, больше не собирался. Многие даже пожимали плечами, дескать, странный у нас император, почитания себя как живого бога не требует, в сенате что-то мямлит, а все больше норовит сидеть у себя во дворце возле детей и молодой жены. Вместо военных походов строит новые водопроводы, наказывает за помойки в не отведенных для мусора местах и проводит тренировки пожарных команд. И уж совсем насмешил римлян Клавдий на очередных публичных зрелищах.

Будучи человеком образованным, Клавдий понимал, что военный флот для империи, покорившей всю сушу и вышедшей на берега Океана, не менее важен, чем сухопутные войска. В дополнение к старой базе в Путеолах он построил новую военно-морскую базу в Остии по последнему слову военной науки своего времени. А для популяризации военно-морской службы среди римских юношей организовал для римского плебса на Фуцинском озере редкий в Риме гладиаторский бой, имитирующий морское сражение. По обычаю, гладиаторы, многим из которых предстояло умереть в бою, перед его началом прокричали: "Здравствуй, император, идущие на смерть приветствуют тебя!" И тут Клавдий вместо того, чтобы величаво нахмуриться в соответствии с торжественностью момента, вдруг ухмыльнулся и брякнул: "А может, и нет".

Все вокруг обомлели. А сами гладиаторы заколебались, стоит ли им биться насмерть после таких слов. Клавдию пришлось под хохот римского плебса бегать по берегу озера и, грозя кулаком, кричать, чтобы гладиаторы начинали бой, а не то он ух как с ними, саботажниками, расправиться! С импровизированных трибун на холмах вокруг озера в императора полетели корки хлеба и огрызки, римская чернь вопила во всю свою луженую глотку: "Клавдий, Клавдий, дурачок!"

Как и следовало ожидать, чудаковатость Клавдия сторонники республики в Риме восприняли как его слабость. На этот раз заговор созрел в Далматии. По плану республиканцев тамошний легат Фурий Камилл Скрибониан должен был поднять мятеж и двинуть свои легионы на Рим. Но легионеры и младшие офицеры отказались повиноваться командирам. Армию император Клавдий вполне устраивал. Затем, пережив еще пару неудачных покушений в Риме, Клавдий, похоже, стал и сам понимать, что дальше прятаться от бремени власти среди семейной идиллии не выйдет. Очередной наемный убийца может оказаться более удачливым. И император решил заняться своим прямым императорским делом: он отправляется покорять последнюю землю на западе - Британию.

Наперед скажем, что поход оказался удачным, даже превзошел все ожидания римлян. Кельты не приняли генерального сражения, а отступили перед римскими легионами, очистив территорию на юге Британии в несколько раз большую, чем была покорена еще во времена Юлия Цезаря. Почти через год Клавдий вернулся в Рим и, как полагалось, отпраздновал триумф и повелел отныне называть его сына не Германиком, а Британиком.

За колесницей императора по улицам Рима следовала его жена Мессалина в крытой повозке, а среди офицеров, награжденных за британскую кампанию триумфальными венками, и сенаторов римляне могли видеть статную фигуру мима Мнестера, не имевшего никакого отношения ни к первым, ни к последним. Кто-то из римлян злорадно хихикал в кулак, кто-то с сочувствием смотрел на седого императора, украшенного сразу двумя венками - гражданским и морским. Над сединами покорителя Британии и Океана Клавдия явно просматривались развесистые рога.

Про невероятные по гнусности и цинизму амурные похождения Мессалины никаких прямых свидетельств не сохранилось, если, конечно, не считать стишков Ювенала, написанных семьдесят лет спустя после ее смерти. Лишь когда Мессалину казнили и пришел черед расстаться с жизнью ее любовникам, выяснились истинные масштабы ее разврата.

Любовников у императрицы было четверо. Если учесть, что первые два года замужества Валерия была почти постоянно беременной, то получается, что четыре супружеские измены - за семь лет.

Конечно, считать число измен Мессалины мужу и потом спорить, много это или мало - четыре измены за семь лет, глупо: счет в таких случаях начинается с единицы и на ней же заканчивается - либо было, либо не было. Но не следует забывать, что и отношение к браку, и сам институт брака в дохристианском Риме весьма отличались от того, что привычно нам с вами.

Например, у многих богатых римлян при живой жене совершенно официально имелись рабыни-наложницы. Жены о них знали, но им даже в голову не могло прийти устраивать мужу за это скандал и тем более требовать прекратить разврат в собственном доме на глазах у жены и детей. Жена, глядя на развлечения мужей с рабынями, совершенно справедливо считала, что женщина тоже имеет право на личную жизнь. А муж, если он был не совсем дремучим ревнивцем, как бы закрывал глаза на эту личную жизнь жены.

О том, что все было именно так, а не иначе, свидетельствует хотя бы то, что в Риме время от времени принимали законы о запрете сожительства свободнорожденных женщин с рабами. Такие законы принимали много раз, а это значит, что их мало кто соблюдал. Наказание по закону: рабу смерть, а с женой развод - дает представление о том, что для свободных гражданок Рима это было вовсе не смертным грехом. Что же касается адюльтеров среди свободных римлян, то тут мало кто из мужей тряс нижнее белье в суде, просто в Риме время от времени происходили драмы, известные нам по сюжетам классической литературы.

Как везде и во все времена, в Вечном городе были не только Антоний и Клеопатра, но и свои Ромео и Джульетты, свои Отелло и Дездемоны, свои Фаусты и Маргариты и все то, чего с избытком хватило бы на сотню нынешних сериалов типа "Рабыни Изауры", "Твин Пикс" и множество "Просто Марий". Ведь если вдуматься, то со времени Клавдия и Мессалины на Земле сменилось всего восемьдесят поколений людей, и в Риме жили точно такие же люди, как мы с вами, с такими же мыслями, такими же чувствами и такими же достоинствами и слабостями.

Кто был первым любовником у императрицы, сейчас уже не установить. Им мог быть актер Мнестер, не переспать с которым среди придворных матрон считалось дурным тоном. Во всяком случае, супружеская измена с самым известным римским красавчиком фигурирует в половине бракоразводных процессов того времени. Но соблазнить Мессалину первым мог и ее личный врач Веттий Валент, самый модный в высшем свете эскулап и известный в Риме плейбой. Третьим любовником Мессалины стал молодой сенатор Плавтий Латеран, племянник военачальника Авла Латерана.

С легатом Авлом Латераном император Клавдий покорял кельтов и оставил его наместником Британии. А его племянник, заметный в Риме своим огромным ростом и мощным телосложением, был типичным представителем римской золотой молодежи. Из-за высокого положения дяди Плавтия не казнили. Погиб он несколько лет спустя страшной смертью, казненный за участие в покушении на жизнь императора Нерона.

Никого больше наскрести в любовники императрице среди почти шести миллионов римских граждан ее обвинители не смогли, потому и припутали еще одного - Суиллия Цезонина, о котором они, наверное, слышали как о страшном распутнике. Но тут вышел полный конфуз: всему Риму было известно, что Цезонин гомосексуалист, причем пассивный.

И наконец, четвертым, а точнее, третьим и последним любовником императрицы Мессалины был Гай Силий. Судя по всему, он и был первой настоящей любовью молодой императрицы.

Хороший романист вроде Рафаэло Джованьоли мог бы придумать и в красках описать сцену их встречи и внезапно вспыхнувшей любви. Например, во время скачек на столетних играх в 47 году: красавец Гай Силий падает с колесницы, красавица Мессалина в ужасе вскрикивает на трибуне, а ее пожилой муж император Клавдий густо краснеет под взглядами всего римского высшего света и вечером у себя во дворце закатывает жене скандал. Но к сожалению, о чем-то подобном уже написал Лев Толстой в "Анне Каренине", и на самом деле мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах завязался роман императрицы с Гаем Силием. Достоверно известно лишь то, что продолжался он недолго и был бурным. А также ясно то, что рано или поздно он должен был случиться, ибо все молодые римлянки, включая императрицу Валерию Мессалину, мимо Гая Силия спокойно пройти не могли. Но как поется в известном шлягере: "Все могут короли", но только не жениться по любви.

Гай был, пожалуй, самым заметным и самым завидным женихом в Риме того времени. Красивый и богатый, он был сыном командующего Верхней Рейнской армией Гая Силия, который воевал под началом Германика и был казнен императором Тиберием еще двадцать четыре года назад, сразу после смерти Германика. Если жена Германика Агриппина была душой и волей римских армий в Германии, то Гай Силий был самым талантливым полководцем Германика. Когда Тиберий отправил Гериманика в Сирию и приказал там его убить, то командующий Верхней Рейнской армией Гай Силий остался единственной реальной угрозой для Тиберия.

Армия Силия была самой дисциплинированной и самой боеспособной из всех римских армий, она была расквартирована почти в том самом месте, где перешел Рубикон и начал свой победоносный поход на Рим Гай Юлий Цезарь. Солдаты любили своего полководца и были готовы повиноваться любому его приказу. И Тиберий не стал ждать, когда Гай Силий отдаст этот приказ, он вызвал его в Рим и казнил.

Римляне еще помнили отца молодого сенатора Гая Силия, он ассоциировался у них с легендарным Германиком. И весь Рим с воодушевлением воспринял назначение молодого Гая Силия консулом на следующий год. А консул, как мы помним, хоть и был теперь лишь формально высшим правителем Рима во времена республики, но с той же формальной точки зрения императорская власть была и вовсе не законной.

Сторонники императорской власти почувствовали, что у них могут быть крупные неприятности - вплоть до того, что Клавдия свергнут, а их самих ждет в лучшем случае разорение и ссылка. Требовалось что-то срочно предпринять. Заставить императора Клавдия казнить Гая Силия не удастся: Клавдий не был Тиберием или Калигулой, он потребовал бы доказательств вины молодого сенатора, которых не было. Просто убить Гая из-за угла тоже не вышло бы: наемные убийцы под пытками выдали бы настоящих преступников. Оставалось только скомпрометировать Гая Силия в глазах Клавдия так, чтобы император его возненавидел. И тут оставался только один вариант: всем было известно, как сильно любил пожилой Клавдий свою юную жену Мессалину.

Заговор против Мессалины плелся в глубокой тайне, и никаких свидетельств о его зарождении, естественно, в римской историографии не осталось, но если взглянуть на все последовавшие события с точки зрения классического принципа римского права quo prodest - "кому выгодно", то сразу все становится на свои места, и понятно, кто и с какой личной целью сгубил молодую императрицу.

* * *

Консул Луций Вителлий, скрывая усмешку, смотрел на Агриппину. Сестру Калигулы в Риме называли Агриппиной Младшей, в отличие от жены Германика Агриппины Старшей, но за глаза все звали ее Агриппиной Маленькой, как бы подчеркивая ничтожность ее личности по сравнению с ее матерью Агриппиной Старшей. Консул Луций Вителлий видел Агриппину Маленькую насквозь, все мысли, бродящие в ее хорошенькой головке, лежали перед ним как на ладони. Мать даже после своей смерти сумела сделать своего сына Калигулу императором, и эта тоже на все готова для своего сынка. Но надо еще посмотреть, чей сын станет импеатором после Клавдия - Агриппинин ли сопляк или его, Луция Вителлия, сын. Женщины все дуры, а эта вдвойне, ею можно воспользоваться, чтобы убить сразу двух зайцев. И консул Вителлий, изобразив радушную улыбку, поднялся из кресла и, протянув руки, пошел навстречу гостье.

- Привет, дорогая Агриппина, что привело тебя в мое скромное жилище?

Агриппина, уклонившись от объятий, исподлобья взглянула на Вителлия и тихо сказала:

- Не такой уж скромный у тебя дом, Луций, все в городе знают о размерах твоего состояния. Ты самый богатый человек в империи, настоящий крез. Сам министр финансов Паллант сейчас сидит у тебя в приемной, как простой проситель.

- Полно повторять сплетни, дорогая Агриппина, и возводить напраслину на старого больного старика, - пошутил Луций. - А что касается Палланта, то это еще большой вопрос - кому ждать у меня в приемной, а кому проходить без очереди. Наш Божественный Клавдий, пусть он правит Римом вечно, слишком большой ученый и, наверное, потому окружил себя умниками из вольноотпущенников. Сын раба Нарцисс - его государственный секретарь и ведает всей императорской перепиской, а значит, посвящен во все имперские тайны. Сын раба Каллист рассматривает все прошения, поступающие на имя императора, и от него зависит, дать ли ход прошению или доносу или сжечь его. А сын раба Паллант преумножает государственную казну, не забывая, разумеется, и о себе. Но как бы высоко они ни вознеслись, нам с тобою, потомкам самых знатных римских родов, не пристало раболепствовать перед вольнопущенниками. Так что пусть Паллант подождет.

Агриппина закусила губу, опустив голову еще ниже. Великие боги, какие унижения приходится терпеть ей, в чьих жилах течет благородная кровь. Ведь всему Риму известно, что дед Луция Вителлия занимался починкой старой обуви и, разбогатев на доносах, женился на простой женщине, дочери богатого пекаря Антиоха, левантийца родом.

- Так что же привело тебя ко мне, милая Агриппина? - донесся до нее голос Луция. - Впрочем, я и сам догадываюсь что. - Луций подошел к двери и выглянул за полог. Потом вернулся и сказал, понизив голос: - Наш бедный дурачок Клавдий, кажется, совсем ослеп от своих книг и не видит, что вытворяет эта распутная девчонка, его жена. Я, грешным делом, попытался как-то обуздать ее, подговорив своего племянника Авла утихомирить ее неистовую похоть. Куда там! - Луций махнул рукой. - Она его прогнала через неделю, не люб, дескать. Эта молодая волчица мечтает о чистой любви, ха-ха-ха!..

- Кажется, она ее нашла, - едва слышно сказала Агриппина, но Луций Вителлий услышал ее и осекся. - Ты, Луций, пребываешь консулом последние денечки. Кто станет им после тебя, ты, надеюсь, помнишь. И что может быть со всеми нами, ты тоже, надеюсь, понимаешь. А я всего лишь глупая женщина и мать беззащитного малолетнего ребенка.

- Гм, не такой уж он беззащитный. Твой сын - единственный прямой потомок Германика мужского пола, и память о великом Германике охраняет его - и тебя, кстати, тоже - лучше любой вооруженной охраны.

Агриппина покачала головой.

- Память о великом Германике не спасла моего брата Калигулу от клинка Кассия Хереи.

- Херея был казнен.

- Его-то казнили, но всех, кто думает так же, как он, не казнишь. Иначе придется поубивать добрую половину Рима.

Луций впервые с интересом посмотрел на женщину. Выходило, что она не так глупа, как могло показаться, и с ней надо держаться осторожно.

- Дорогая моя Агриппина... - вкрадчиво начал он.

- Дорогой мой Луций, - перебила его матрона. - Консулом на будущий год станет сенатор Гай Силий. Все в Риме, кроме Клавдия, знают, что Мессалина уже не может и дня провести, чтобы не увидеться со своим ненаглядным Гаем.

- Гай Силий благоразумный молодой человек, - избегая встретиться взглядом с собеседницей, сказал Луций Вителлий. - Он прекрасно понимает двусмысленность и опасность своего положения. Я имел с ним беседу, он сокрушался, что причиняет боль нашему императору.

Агриппина укоризненно покачала головой: столь искушенному римскому политику, как Луций Вителлий, не пристало произносить вслух такие нелепые слова даже перед женщиной.

- Он, конечно, сокрушается, но также понимает, что обратной дороги для него нет, не так ли, Луций?

Вителлий не ответил, и Агриппина, улыбнувшись про себя, продолжала:

- Силий понимает, что единственное средство для него остаться в живых, когда император узнает о его романе с Мессалиной, это ускорить события. Положение любовников не таково, чтобы ждать, когда Клавдий умрет от старости. У них есть сообщники, которые страшатся того же. Вместе с тем чего им ждать! Ведь Гай Силий не какой-нибудь актеришка Мнестер, не экскулап Веттий, с которыми Мессалина оскверняла супружеское ложе императора Рима. И даже, прости за правду, Луций, не твой достойнейший племянник Авл, молодой человек, богатый бицепсами, но не умом. Консул-суффект Гай Силий - достойный сын полководца Гая Силия, статую отца он по-прежнему держит в атрии своего дома, несмотря на грозящую за это смертную казнь, и римский народ знает об этом. Гай Силий не женат, детей у него нет, он готов вступить в супружество с императрицей и усыновить Британника. Если они опередят Клавдия, доверчивого и беспечного, но неистового во гневе, у Мессалины сохранится прежнее могущество, но добавится безопасность. Со дня на день Клавдий отбывает на жервоприношения в Остию, тогда и надо ждать новых событий. Или тебе, Луций, не известно, что подготовка к свадебным обрядам уже идет полным ходом?

Агриппина замолчала, словно опустошенная своей длинной и страстной речью. Молчал и Луций Вителлий. Разумеется, он был в курсе всех событий и давно прикидывал, какую пользу можно извлечь из назревающего дворцового переворота, еще колеблясь, на чью сторону ему встать. Имперский министр финансов Паллант, сидевший сейчас в его приемной как простой проситель, имел при себе уже заготовленные анонимные доносы Клавдию на распутство императрицы и Гая Силия и такие же безымянные письменные угрозы Мессалине, чтобы она не торопила события с Силием. Но неожиданный приход Агриппины странным образом пробудил в душе Луция Вителлия самые сокровенные планы, в которых он боялся признаться даже самому себе. Сейчас он лихорадочно взвешивал все "за" и "против".

Игра предстояла долгая, многоходовая и смертельно опасная, но на кону этой игры стояли не новые должности и новые прибыли - денег и почета у Луция Вителлия и так хоть отбавляй, а то, о чем и подумать страшно. Но так сладко и заманчиво помечтать, даже голова начинает кружиться. Эти высокородные аристократы, словно скорпионы в банке, пожирают самое себя с такой прожорливостью, что скоро их вообще не останется в Риме. Уже почти не осталось! Сейчас между ним, внуком сапожника и булочника, и престолом императора стояли всего полдюжины живых душ, пальцев двух рук будет много, чтобы их пересчитать. Старый придурок Клавдий, его малолетний сынок Британик со своей любвеобильной мамочкой Мессалиной и ее любовником Гаем Силием и, наконец, сидящая сейчас напротив него Агриппина. Ведь она даже не пытается скрыть свою истинную цель: убрать со своего пути Мессалину с наследником Клавдия Британиком и занять ее место с новым наследником своим сыночком Нероном, последним отпрыском Германика. Последним! Если его и Британика не станет, династия Юлиев-Клавдиев прервется, и волей-неволей Рим будет вынужден избрать себе нового императора. Так почему бы родоначальником новой династии не стать ему, Луцию Вителлию? Во всяком случае, самых веских оснований для этого - денег - у него побольше, чем у остальных претендентов, которые, разумеется, моментально полезут отовсюду, как тараканы из щелей.

Луций задумчиво смотрел на Агриппину, в последний раз проверяя, нет ли в его плане не замеченного им сразу слабого звена. Такого вроде не было. Руками Агриппины он уничтожит Клавдия и сопляка Британика, а потом наступит черед умереть Агриппине и ее сынку Нерону. Но сначала надо отправить под нож палача глупую Мессалину и слабовольного Гая Силия. Луцию Вителлию молодая императрица нравилась, всегда веселая, приветливая, без всякой заносчивости. Жаль ее будет, конечно, но что поделаешь.

Вероятно, что-то изменилось во взгляде Луция, потому что Агриппина вздрогнула и тихо спросила:

- Ну?

- Ты очень умная женщина, Агриппина, ты выиграла, отныне можешь твердо рассчитывать на мою преданность и, пусть тебе не покажется это обидным, на мой кошелек. Когда придет время, я получу от тебя вдвойне. Надеюсь, ты понимаешь, о каком времени я говорю.

Агриппина опустила ресницы. Они оба понимали, что речь сейчас идет о дворцовом перевороте, в результате которого императором Рима вместо Божественного Клавдия станет юный Нерон, а реально империей будет управлять его мать Агриппина. Между тем Луций Вителлий продолжал:

- Ко мне больше не ходи, не надо, чтобы это видели люди. На днях к тебе зайдет Паллант. С ним можно говорить начистоту. Но действовать надо через других министров Клавдия. Лучше всего - через Нарцисса. Клавдий вытащил этого вольноотпущенника из грязи, и он предан Клавдию, как пес, а значит, не очень умен. К тому же императрица недолюбливает Нарцисса, считая, что император слишком высоко вознес бывшего раба, а Нарцисс, в свою очередь, боится и ненавидит Мессалину.

Луций Вителлий встал со стула и поднял за руку Агриппину. Склонив перед ней голову с заметной пролысиной, консул поцеловал ее в плечо, словно Агриппина уже была императрицей-матерью и регентшей.

* * *

Вечером накануне отъезда императора в Остию на жертвоприношения Мессалина была неестественно оживлена. Клавдий с удивлением посмотрел на жену.

- Что ты вертишься, словно невеста перед приходом сватов? - пошутил Клавдий

- Со мной все в порядке, а вот ты, кажется, очень доволен, что снова покидаешь жену и детей. Думаешь, я не знаю, кому ты будешь приносить жертвы в Остии.

- Богам, - сказал Клавдий, внимательно глядя на Мессалину. - Кому же еще?

- Не богам, а богине своей грязной любви ты принесешь в жертву меня и наших детей. Зачем туда едут с тобой эти мерзкие девки Кальпурния и Клеопатра, тоже жертвы богам приносить? Подумать только, мой муж император Рима выбрал себе в наложницы рабыню по имени Клеопатра, а своим главным министром назначил раба по имени Нарцисс. Да над тобой все смеются!

Клавдий покраснел. Насчет наложниц возразить было нечего, поэтому он предпочел пропустить упрек мимо ушей.

- Нарцисс очень опытный и знающий человек. Разве я виноват, что он гораздо умнее и работоспособнее любого римского всадника или сенатора.

- Верно, ума у него хватает, чтобы пить с тобой и поставлять тебе самых непотребных девок из лупанариев.

На Клавдия было жалко смотреть.

- Валерия, ты не права, - пробормотал он. - Нарцисс очень начитанный человек, он помогает мне писать мои книги.

- И много пользы принесли тебе твои книги! - Валерия Мессалина подняла свиток со стола мужа и бросила его на место, брезгливо вытерев пальцы о платье.

Клавдий побагровел и грохнул кулаком по столу так, что песочница подпрыгнула и перевернулась.

- Молчи, женщина! Много ты понимаешь в этом деле! К тому же ты, кажется, тоже не скучаешь в мое отсутствие. Я ведь не ставлю тебе в упрек твоих актеров и докторов... - Клавдий осекся, увидев, как при этих его словах Валерия вся сжалась и из ее глаз брызнули слезы. - Ну, полно, полно. - Клавдий обнял жену и погладил ее по голове. - Прости меня, я погорячился.

Он вернулся на свое место и, усадив Валерию к себе на колени, развернул на столе карту.

- Смотри, это план моей новой военной базы в Остии. Нужен сильный флот, чтобы великий Рим стал владыкой Океана. И это нужно не мне, а нашему сыну Британику. Ему править всем миром после нас с тобой. Без мощного флота ему не обойтись. Теперь ты понимаешь, почему я должен принести жертвы богам в Остии? Это только начало, первый шаг, и он очень важен. Боги должны быть нашими союзниками, а не врагами на нашем пути через Океан.

Валерия шмыгала носом и утирала кулачком слезы.

- Не езди туда, останься, - тихо сказала она.

Клавдий молча гладил ее по голове.

- Это невозможно, - наконец проговорил он. - Я не только твой муж, но и император. Я должен туда ехать.

Валерия соскользнула с его коленей, как-то странно взглянула на мужа и, надменно вздернув подборок, быстро вышла из кабинета. Потом Клавдию много раз вспоминался этот ее последний взгляд. В нем читалась странная смесь мольбы и презрения. Словно Валерия просила его о чем-то, но уже знала, что просит напрасно.

* * *

В Остии Клавдий задержался надолго. Подрядчики строительства нового порта оказались жуликами. Волнолом, который они возвели при входе в гавань, разметало первым же штормом. Работы было много, а ведь необходимо было еще соблюдать внешние приличия - ежедневно приносить жертвы богам по всем правилам, что отнимало львиную часть времени у Клавдия. По ночам приходилось заниматься почтой, читать и визировать отчеты и доносы из провинций и Рима.

Собственноручно написав очередной указ о необходимости возродить в Риме почти утраченную профессию гаруспиков - гадателей по внутренностям животных, император поднял красные от бессонницы глаза на почтительно склонившегося Нарцисса и протянул ему таблички с текстом указа. Министр ab epistulis (переписки) сунул таблички за пазуху, но не уходил, а склонился еще ниже. Клавдий почувствовал, что его ждет какая-то очередная неприятность. Возможно, пришло донесение с неспокойного Востока о новом перевороте в Армении: там местные царьки свергали друг друга примерно раз в полгода, причем каждый новый тут же приглашал для охраны своего трона парфян. Римские войска с трудом выгоняли заклятых врагов империи парфян из Армении, сажали на тамошний престол своего ставленника, но через несколько месяцев все повторялось снова. В который уже раз Клавдий пожалел о том, что жизнь человеческая коротка. Вероятно, ему не удастся довести свой план усмирения Востока до конца. Но ничего, его дело завершит их с Мессалиной сын Британик: он поведет большой римский флот из Верхнего Египта по Океану в обход парфянского царства и ударит им в спину, сделав то, что не успел завершить Александр Великий три века назад.

- Что там у тебя, не тяни, говори, - раздраженно сказал Клавдий, не глядя на Нарцисса.

- Божественный! - Нарцисс вдруг повалился на колени.

Клавдий удивленно поднял брови:

- Ты с ума сошел, встань сейчас же!

- Божественный Клавдий, стыд и печаль мешают говорить твоему ничтожному рабу, который заслуживает смерти за то, что не осмеливался сказать тебе об этом раньше, когда еще не было поздно...

- Что? - Клавдий даже привстал. - Что-нибудь случилось с моим сыном Британиком, не жуй язык, говори, дуралей!

Но Нарцисс молча отползал задом к двери, а из-за двери неожиданно появились две женские фигуры. Клавдий от неожиданности даже не сразу узнал в них своих наложниц Клеопатру и Кальпурнию. Разглядел он их, только когда Кальпурния бросилась ему в ноги и обхватила за колени, мешая встать с места. При этом обе девицы рыдали, словно плакальщицы на похоронах. Клавдий попытался оттолкнуть Кальпурнию, но та держалась за него крепко.

- Пусти же, мне больно, - взмолился Клавдий, у которого с недавних пор болели суставы, и он начал прихрамывать при ходьбе. - Пусти, кому я сказал!

Но Кальпурния не отпускала, а что-то лепетала скороговоркой, что именно - Клавдий понять никак не мог.

- Что ты бормочешь, какой Гай Силий, да что случилось, кто мне скажет наконец!

Наложницы вдруг как по команде умолкли, и до Клавдия донесся голос Нарцисса:

- Божественный Клавдий, твоя жена Валерия дала тебе развод и вышла замуж на консула-суффекта Гая Силия. Отныне не ты, а Гай Силий отец Британика и Октавии.

- Что! - Клавдию показалось, что он ослышался, но в следующую секунду он все понял. Словно в калейдоскопе, отдельные намеки, сплетни, которым он не придавал значения, косые взгляды и затаенные усмешки придворных, последние разговоры с женой, ее прячущиеся глаза - все это вдруг сложилось в единую и законченную картинку. Клавдий все понял сразу и окончательно, внутри у него словно что-то оборвалось.

- Что же вы... - только и мог произнести он непослушными губами.

Девки снова завыли и запричитали, а Нарцисс что-то говорил монотонным голосом. До Клавдия доносились какие-то обрывки:

- ...Он встретился в заранее условленный день с Мессалиной, созвав свидетелей для подписания их брачного договора, и она слушала слова совершавших обряд бракосочетания... Надела на себя свадебное покрывало, приносила жертвы перед алтарями богов, а потом они возлежали среди пирующих... И там были поцелуи, объятия... Наконец, ночь была проведена ими в супружеской вольности... Разнузданная более чем когда-либо, ссылаясь на осеннюю пору, устроила во дворце представление, изображающее сбор винограда... Сама Мессалина с распущенными волосами... И рядом с нею увитый плющом Силий...

Клавдий только сейчас заметил, что Нарцисс читает это по табличке, и, отбросив Кальпурнию ударом ноги, он подскочил к министру и вырвал у него из рук таблички и швырнул их о пол с такой силой, что те раскололись.

- Ложь! - вскричал Клавдий. - Гнусная ложь.

Клавдий не помнил, как в его руке оказался кубок с вином. Потом этот кубок каким-то чудесным образом наполнялся, хотя Клавдий из него пил, все время пил, он мог поклясться. А в мозгу у него звучал бесцветный монотонный голос Нарцисса: "Или тебе неизвестно, что ты получил развод? Ведь бракосочетание Силия произошло на глазах народа, сената и войска, и, если ты не станешь немедленно действовать, супруг Мессалины овладеет Римом".

- Так кто же я теперь? - бормотал пьяный император и сам отвечал себе: - Старый дурак - вот кто я, ничтожество.

Наутро хмурый Клавдий, распространявший такой запах перегара, что неприятно было самому, приказал собираться для возвращения в Рим.

- Мою жену доставьте во дворец, я хочу с ней поговорить, - на ходу буркнул Клавдий префекту преторианцев Лузию Гете и пошел выпить и закусить перед дорогой.

* * *

Поезд императора из множества рыдванов, двуколок и всадников охраны двигался по дороге в Рим медленно. Вечный город замер в предчувствии беды: повсюду - и на городском базаре, и в термах, и во дворце на Палатине шепотом говорили, что Клавдий вне себя и обуреваем жаждой мести. Молодожены не знали кому и верить, ведь это было так не похоже на Клавдия. Гай Силий ходил на заседания сената и там делал вид, что ничего страшного не произошло, но это ему плохо удавалось. А Мессалина, по-женски чувствовавшая, что на этот раз император, похоже, действительно задет за живое ее неверностью, ринулась искать защиту к старшей из весталок Вибидии, пользовавшейся в Риме большим влиянием. Вибидия, тоже хорошо знавшая характер Клавдия, посоветовала Мессалине единственный возможный в такой ситуации выход - лично встретиться с императором и вместе с маленькими детьми броситься ему в ноги и вымолить прощение. Вибидия обещала поговорить с Клавдием и предостеречь его от опрометчивых решений. Префект претория Лузий Гета, симпатизировавший Мессалине, тоже посоветовал ей встретиться с императором прежде, чем тот въедет в город, и указал, где это будет удобнее всего. Со своей стороны он обещал сделать так, чтобы охрана из его преторианцев беспрепятственно пропустила императрицу к повозке Клавдия.

Но и придворные Клавдия понимали, что стоит императору увидеть распутную красавицу Мессалину, да еще с их общими детишками, как от решимости принцепса покарать изменщицу не останется и следа. В ход пошли деньги и угрозы, приближенные Мессалины куда-то бесследно исчезали каждый день, и когда пришло время ехать на встречу с Клавдием, уже подъезжавшим к заставе города, оказалось, что некому заложить золоченую повозку императрицы. Мессалина металась по двору, пытаясь найти хоть кого-нибудь, когда прибежала ее служанка и сказала, что только что приходили какие-то вооруженные люди и именем императора увезли с собой Британика и Октавию. У Мессалины опустились руки, боги были против нее. Тем не менее в единственной телеге, которая была на ходу - ее нашли на хозяйственном дворе, на ней вывозили садовый мусор, - Мессалина отправилась на дорогу, ведущую в Остию, где и состоялась их первая и последняя встреча. Лузий Гета сдержал свое обещание, мусорную телегу его легионеры пропустили к карете Кладия.

Клавдий был хмур, но трезв. Однако он был не один. С одной стороны от него сидел Нарцисс, с другой консул Луций Вителлий. Не успела Мессалина открыть рот, как оба они наперебой закричали: "Какая дерзость! Какое преступление!" Клавдий поморщился и поднял руку, чтобы остановить весь этот шум, но Нарцисс ловким движением вложил в нее свиток.

- Что это? - машинально спросил император.

- Это список измен твоей бывшей супруги Мессалины! - громко сказал Нарцисс, гипнотизируя своим взглядом молодую императрицу, которая умоляюще сложила руки и отрицательно качала головой. - Смотри, Божественный Клавдий, какой он длинный.

- Какая дерзость! - снова запричитал Луций Вителлий, закатывая глаза в ужасе.

Клавдий развернул свиток, но прочесть ничего не мог, от криков Нарцисса и Луция трещала голова, буквы прыгали в глазах и сливались в какую-то кашу. Когда он поднял глаза от списка, Мессалины перед ним уже не было. Солдаты охраны по знаку Вителлия оттеснили ее.

Уже на самом въезде в город карета императора снова остановилась, послышались какие-то крики, шум, но они тут же стихли. К императору приблизилась весталка Вибидия.

- Клавдий, - ровным голосом сказала Вибидия. - Боги надеются, что ты не обречешь на гибель свою супругу, не выслушав ее объяснений.

Клавдий промолчал. Вместо него заговорил Нарцисс:

- Принцепс непременно выслушает все стороны, и подсудимых, и свидетелей защиты. Императрица будет иметь возможность очистится от возводимого на нее обвинения. А ты, благочестивая дева, возвращайся к отправлению священнодействий.

Вибидия взглядом смерила вольноотпущенника, потом посмотрела на Клавдия. Тот покраснел и отвернулся. Вибидия повернулась и пошла к своим носилкам. Клавдий смотрел на ее прямую фигуру и, казалось, вот-вот окликнет ее. Нарцисс и Луций переглянулись, и сенатор тайком дал знак возничим трогаться.

Императора, не завозя во дворец, сразу повезли к дом Гая Силия. Луций Вителлий, делая вид, что впервые переступил этот порог, шел впереди императора и громко ужасался.

- Какая дерзость, - качал он головой и притворно отшатывался от статуи отца Гая Силия. - Все изображения этого государственного преступника подлежали уничтожению, но, видно, не для всех в Риме законы писаны!

После встречи с Мессалиной Клавдий молчал, словно в рот воды набрал. Он, казалось, равнодушно рассматривал вещи, которые когда-то дарил своей юной красавице жене и которые сейчас стояли в доме ее нового мужа. Нарцисс и Луций Вителлий наперебой ужасались: "Да ведь это наследственное достояние Друзов и Неронов!"

Из гнездышка молодоженов Клавдий вышел мрачнее тучи.

- Ну, куда теперь? - устало спросил он своих провожатых.

Из дома Силия императора повезли в казармы преторианцев. Солдаты уже были выстроены на плацу, но командовал ими какой-то новый офицер. Лузия Геты нигде не было видно, убрать его из лагеря преторианцев заранее позаботился Луций Вителлий. Легионеры заученно проскандировали: "Привет, Цезарь! - А потом вразнобой закричали: - Смерть изменникам! Смерть!"

Откуда-то притащили Гая Силия и еще десяток человек в растерзанных одеждах. Увидев их, Клавдий вздрогнул и в упор посмотрел на Нарцисса.

- Это и есть любовники моей жены? - хрипло спросил он и перевел тяжелый взгляд на Луция Вителлия. - По вашему списку? И этот тоже? Клавдий указал пальцем на Суиллия Цезонина. - Он же скорее женщина, чем мужчина, надо мной и так потешается весь Рим.

Нарцисс растерялся и попятился, но сенатор Вителлий нашелся:

- Это сообщники заговорщиков, их нет в списке. Начальник личной охраны императрицы Титий Прокул, префект пожарной стражи Декрий Кальпукрниан, начальник императорской школы гладиаторов Сульпиций Руф...

- Вот как? - саркастически перебил его император. - И пожарные тоже?

В этот момент один из толпы осужденных сумел проскользнуть мимо охраны и упал у ног Клавдия.

- Пощади, цезарь, я не виноват! Ты же сам приказал мне исполнять все прихоти императрицы.

Клавдий молча рассматривал застарелые шрамы от плетей на спине мима Мнестера. Что-то такое он вспомнил: действительно, подарив эту живую игрушку своей юной жене, он сказал, чтобы актер выполнял все повеления императрицы. Клавдия передернуло при мысли о том, что руки Валерии ласкали эти позорные рубцы на теле лицедея.

Клавдий еще раз окинул взглядом группку заговорщиков. Мысленно он поставил себя - старого, хромого, с дряблым подернутым жирком телом и плохим запахом изо рта - рядом со стройным красавцем Гаем Силием, который в упор смотрел на императора и криво улыбался, блестя белыми крепкими зубами. Клавдий почувствовал, как внутри у него поднимается волна ярости. Конечно, на что он надеялся, старый дурак, на свои романы из жизни этрусков. Очень ей были нужны его ученые сказки, вот что ей было нужно, суке!

Клавдий сделал жест, понятный всем, и осужденных на смерть потащили с плаца убивать.

Клавдий, словно вспомнив о чем-то, хлопнул себя по лбу и прошептал несколько слов на ухо консулу Вителлию. Тот метнулся к ближайшему трибуну и коротко повторил ему приказ императора. Трибун, придерживая меч, опрометью бросился за осужденными, и Клавдий увидел, как от толпы отделили гомосексуалиста Цезонина и Плавтия Латерана, племянника командующего римской армией в Британии Авла Латерана.

* * *

Вечером того же дня Клавдий обедал во дворце все в той же компании. Словно по уговору никто не вспоминал о казнях и вообще о том, что случилось. Однако после обеда Клавдий встал с ложа и на ходу сказал Нарциссу:

- Завтра я хочу видеть Валерию.

Император удалился в свою спальню, а Нарцисс, переглянувшись с Луцием Вителлием, быстро вышел из дворца и направился в лагерь преторианцев. Когда стемнело, из ворот лагеря выехали три всадника и, пришпорив лошадей, галопом поскакали на северную окраину Рима. Здесь возле садов, разбитых еще Лукуллом, они спешились, привязали лошадей к дереву. Один центурион остался их охранять, а двое других пошли в глубь усадьбы. Впереди быстро семенил секретарь Нарцисса вольноотпущенник Эвод, за ним, широко шагая, двигалась внушительная фигура трибуна.

При их виде Валерия Мессалина все поняла сразу. Она схватила кинжал и приставила лезвие к своей груди, потом горлу. Но на последнее усилие у нее не хватало сил. И тогда, отбросив нож, она упала ничком на землю, накрыв голову подолом.

Эвод что-то кричал, ругая ее самыми последними площадными словами, но трибун молча отодвинул его и, шагнув к распростертому на земле женскому телу, вытащил меч. Клинок блеснул в свете луны и погрузился в плоть. Отчаянный женский крик нарушил тишину сада. Белая одежда Мессалины окрасилась в черный, в лунном свете, цвет крови. Трибун крякнул, выдергивая меч, и снова ударил им, на этот раз удачнее. Женский вопль оборвался и перешел в хрип. После третьего удара затих и хрип.

Эвод нагнулся, приподнял подол с лица Мессалины и удовлетворенно кивнул. Императрица была мертва.

* * *

На следующий день Клавдию доложили, что его жена волей богов скончалась, не вынеся позора. Император на удивление спокойно воспринял эту весть. Он не сказал ни слова, только потребовал вина. Этот и еще несколько дней подряд он пил без просыпу, предаваясь самому разнузданному разврату с наложницами. Один раз он пьяный выбежал из дворца и, добежав до казарм преторианцев, плакал там перед солдатами и кричал, что больше никогда не женится, потому что все женщины распутницы и место им всем в одном большом лупанаре под названием Рим. Новобранцы в открытую смеялись над седым императором, а ветераны, раздавая юнцам затрещины за неуважение власти, сочувственно качали головами и говорили друг другу: "Эк разбирает нашего старика! Видать, сильно любил он свою непутевую женушку".

Через неделю Клавдий пришел в себя, с удивлением обнаружив, что лежит в постели, а рядом сиделкой дремлет его племянница Агриппина. Старый император заплакал, а Агриппина гладила его, как маленького, приговаривая: "Все будет хорошо, вот увидишь, мой любимый дядюшка".

* * *

Спустя четыре месяца император Тиберий Клавдий Друз Германик женился на своей племяннице Агриппине, для чего сенат срочно принял закон, который отныне позволял римлянам женится на своих племянницах, не считая это кровосмесительством. Спустя еще месяц сын Агриппины Нерон был помолвлен с дочерью Клавдия от Мессалины Октавией. Через год Клавдий усыновил Нерона и сделал его сонаследником своего родного сына от Мессалины Британика. Еще через два года, когда Нерону исполнилось шестнадцать лет, была сыграна его свадьба с Октвией. А вскоре после этого император Клавдий поел грибов и умер.

Правда, умер не сразу. От ядовитых грибов его стошнило. Тогда Агриппина дала мужу лекарство, и от этого лекарства Клавдий через несколько минут умер уже окончательно. Императором был провозглашен семнадцатилетний Нерон, а регентом при юном императоре его мать Агриппина.

На следующий год чем-то несвежим отравился и умер прямо на пиру у Нерона сын Клавдия и Мессалины Британик. А через четыре года возмужавший император Нерон после нескольких неудачных покушений на свою мать Агриппину, мешавшую ему править Римом по-своему, попросту приказал ее зарезать, что и было выполнено палачом-центурионом, которому Агриппина сама подставила живот с криком: "Поражай чрево!"

Министра Нарцисса как человека, слишком много знавшего, казнили в первый же год императорства Нерона. Министр Паллант продержался при Нероне целых семь лет, но в конце концов казнили и его. В год казни Палланта император Нерон развелся с дочерью Мессалины и Клавдия Октавией и приказал ее убить.

Уцелел только Луций Вителлий, который "прожил долгую жизнь, изведал радость и горе, и теперь утомлен и тем, и другим", думая об участи своего сына. До императорского трона Луций Вителлий так и не добрался, хотя все шло по плану: все оставшиеся отпрыски династии Юлиев-Клавдиев истребили друг друга, а последнего - изгнанного из Рима императора Нерона убили его же рабы. Вителлию хватило терпения дождаться своего часа, но не хватило времени, чтобы воспользоваться плодами своей многолетней интриги: он был уже слишком стар. Вместо себя римским императором он сделал своего сына Авла Вителлия. Правда, тому явно не хватало ума своего отца и продержался он недолго, не прошло и года, как римская чернь растерзала его. Императором стал родоначальник новой династии Флавиев Божественный Веспасиан, прославившийся своими бессмертными словами: "Деньги не пахнут". Эти исторические слова Веспасиан сказал своему сыну Титу, который стеснялся, что отец стал брать с римлян плату за пользование общественными туалетами.

От Древнего Рима до наших дней осталось не так уж мало. Развалины Колизея и откопанные из-под пепла Везувия Помпеи и Геркуланум, римское право, ставшее основой современной юриспруденции, - и твердая уверенность в том, что деньги не пахнут, что достаточно прийти и увидеть, чтобы победить, что жена Цезаря выше подозрений. А также то, что потерявшую последний стыд женщину надо называть Мессалиной.

Любовь и ревность Алиеноры

Аквитанской, королевы двух берегов

В истории средних веков, когда культ Прекрасной Дамы достиг такого расцвета, что от него зависели судьбы мира, было много замечательных женщин. Но среди них особняком стоит Алиенора Аквитанская, женщина-эпоха. Жена двух королей и мать двух королей, Алиенора прожила очень долгую жизнь, вела войны и перекраивала карту мира. До сих пор многие считают ее выдающимся политиком своего времени, но на самом деле движущей силой всех поступков Алиеноры были любовь, ревность и материнская преданность обычные женские чувства, которые, если ты не королева, не оставляют никакого следа в истории стран и народов.

Последняя воля Людовика VI

Полуденное апрельское солнце совсем не радовало и не грело своим теплом ослабевшего Людовика VI. Несмотря на поздний час, король Франции все еще лежал в кровати и предавался печальным размышлениям. Он чувствовал, что на этот раз злокачественный понос все-таки сведет его в могилу. Два года назад придворным врачам чудом удалось спасти короля от дизентерии, но сейчас положение было куда более серьезным.

Вспоминая свои бесславные подвиги, Людовик понимал, что его меланхоличный сын не сможет сберечь последние жалкие клочки королевства. Кого-кого, но только не Людовика Младшего представлял король своим наследником.

"Боже мой, - думал Людовик, - как глупо и бесславно умер Филипп. Кто мог предположить, что причиной смерти моего старшего сына и моей главной надежды станет самая обыкновенная грязная крестьянская свинья?"

Это произошло почти семь лет назад. Филипп вместе со спутниками возвращался с прогулки во дворец. Решив сократить путь, молодые люди переехали Сену вброд. Конь Филиппа уже вышел на крутой берег реки, когда под копыта кинулась свинья, сбежавшая со двора нерасторопного мясника. Принц, как и все члены королевской семьи, был хорошим наездником, но не смог удержаться в седле вставшего на дыбы коня. Когда спутники спешились и подбежали поднять его, юноша был уже мертв.

Людовик вспомнил, как пришла печальная весть и какое отчаяние его тогда охватило. Первой мыслью было: Франция осталась без наследника, но через мгновение он вспомнил о своем маленьком сыне Людовике. Немедля король отправил верного советника Сугерия в аббатство Сен-Дени, где сын учился грамматике и пению псалмов.

25 октября 1131 года девятилетний сын короля со скипетром в руке принимал оммаж от герцогов и баронов своего отца. Они, коленопреклоненные, вкладывали руки в крохотные ручонки своего нового маленького сеньора, обязуясь быть его верными вассалами. После клятвы подданных на верность сыну Людовик VI отправил его обратно в аббатство продолжать образование.

- Теперь они раздерут его на части, - прошептал сам себе Людовик и хотел что-то еще добавить, но его невеселые размышления прервали: прибыл гонец от Гильома, герцога Аквитанского, одного из тех, кого имел в виду король, думая о печальном будущем своего наследника.

- Ну, что там еще? - хмуро спросил король Сугерия: ничего хорошего от своего непокорного вассала ждать не приходилось.

- Не знаю, мой король, гонцы взволнованны, но они настаивают, что у них приказ разговаривать только с тобой. Может быть, на этот раз герцог Гильом не станет в своей обычной манере что-то требовать от тебя, а попросит своего сюзерена о милости.

Опираясь на руку аббата Сугерия, король вышел в зал. Гонцы преклонили колени. Потом к Людовику VI приблизился один из них:

- Мой король, мы принесли печальную весть. Гильом, герцог Аквитанский, умер. Мы совершали паломничество в Сантьяго-де-Компостелла, где собирались встретить Пасху, но неожиданно для всех нас герцог заболел, и этот недуг сжег Гильома за сутки. Последняя воля герцога - просить тебя, Людовик, как сюзерена оказать покровительство дочери Гильома Алиеноре и выдать ее замуж за принца-наследника. А пока ты не объявишь о своем согласии на замужество, смерть герцога нам приказано держать в тайне, иначе недобрые соседи аквитанских владений начнут делить богатые земли герцога. Молодая герцогиня не сможет им противостоять. Такова последняя воля твоего вассала.

Гонец закончил и, почтительно склонив голову, отошел.

Людовик с трудом сдерживал свое ликование. Кто бы мог подумать, что тридцативосьмилетнего исполина Гильома, с его сказочной силой и невероятным аппетитом - говорят, что за один присест он съедал обед на восьмерых, - кто мог подумать, что этого богатыря буквально за день свалит болезнь. Но радовался Людовик не внезапной смерти герцога, а перспективам, которые нежданно открылись перед наследником престола.

* * *

В средневековой Франции король мог править только на принадлежащих ему лично территориях, называемых королевским доменом. Земли его вассалов принадлежали королю весьма условно. А надо сказать, что ко времени предстоящего брака наследника Людовика владения французского короля сжались до узкой полоски земли, на остальных же землях он выступал в роли "третейского судьи", но никакой реальной силы не имел. На фоне этих жалких владений короля Франции могущественные и богатые герцоги Аквитанские казались настоящими сюзеренами королевства. Уже не первое поколение герцогов жило роскошнее, чем французские короли. А кроме плодородных земель, Аквитания располагала выходом в океан и имела множество портов, а значит, отныне честолюбивые замыслы короля могли не ограничиваться лишь Францией. Все это вихрем пронеслось в голове короля, пока гонец заканчивал свою речь.

Отпустив гонцов, Людовик коротко приказал Сугерию:

- Созвать совет!

В тот же день было принято решение. Как и следовало ожидать, королевский совет единогласно приговорил: женить наследника престола на Алиеноре. Преимущества этого брака были очевидны всем.

На следующий день послали за Людовиком Младшим. Юноша, которому только что исполнилось шестнадцать лет, не сильно обрадовался предстоящей свадьбе. Однако перечить воли отца он не стал и, распрощавшись со своими наставниками - веселыми монахами из Сен-Дени, обучавшими принца не столько грамматике и риторике в своих кельях, сколько умению убедительной и правильной речью с примерами из жития святых склонять деревенских красавиц за стенами монастыря к совместному служению земным радостям, отправился к отцу. Начались приготовления к свадьбе.

Советник Сугерий, маленький энергичный и предусмотрительный монах, развил бешеную деятельность. Сопровождать дары для невесты должен был отряд из пятисот рыцарей. Для послов срочно шили дорожные палатки, закупали лошадей и заготавливали провиант. Накормить и напоить такую рать в дороге не просто. Каретникам заказали прочные повозки, куда должны были погрузить золото и серебро, дорогие ткани и прочие королевские подарки. Не прошло и трех месяцев, как все приготовления были закончены.

Вечером 17 июня 1138 года, накануне отъезда свадебного поезда, Сугерий вызвал своего приора Эрве и повел его в церковь, где была усыпальница французских королей.

- Как ты знаешь, Эрве, я уезжаю вместе с наследником, поэтому аббатство оставляю на тебя. - Сугерий говорил, не глядя на своего приора, тот был проверенным человеком, и на него можно было положиться. - Главная проблема в том, что здоровье короля ухудшается с каждым днем. Я надеюсь на Бога, но думаю, что король не доживет до нашего возвращения. Я привел тебя сюда, чтобы показать место, где ты должен его похоронить. Ты должен вырыть могилу справа от алтаря, только здесь положено лежать королю Франции.

- Твой поход продлится не больше месяца, не думаешь ли ты, что король настолько плох? - тихо спросил приор.

- Не важно, что я думаю, просто я должен позаботиться обо всем. Даже о столь печальном для всех нас деле. - Сугерий развернулся и быстро вышел из усыпальницы, оставив приора одного.

В то время, когда Сугерий оставлял наказ Эвре, Людовик VI призвал к себе сына. Болезнь усугублялась, и большое тело короля отказывалось ему подчиняться, вторую неделю Людовик не выходил из опочивальни. Он чувствовал, что видит сына в последний раз и времени для отцовских наставлений у него не так много. Тяжело дыша и непрерывно обливаясь пoтом, Людовик Старший проговорил:

- Защищай священников, бедняков и сирот и охраняй право каждого. Утомившись от слов, король откинулся на подушки.

Юный Людовик, растроганный видом и отчасти словами отца, опустился на колени возле огромного ложа короля и взял его слабую руку. Король внимательно посмотрел на своего сына. Юный Людовик не вышел красотой и статью, но все-таки он был гораздо более образован и благочестив, чем любой другой член их семьи.

- Храни тебя всемогущий Господь, чьим именем правят короли, дорогое мое дитя, - с трудом проговорил король. - И если судьбе будет угодно, чтобы я лишился вас, тебя и твоих спутников, то мне больше незачем будет дорожить ни королевской властью, ни самой жизнью.

Король закрыл глаза и жестом велел, чтобы его оставили. Сын вышел из спальни в слезах. А отец, оставшись в одиночестве, проговорил:

- Боже, дай ему силы, - и уже про себя подумал: "Лучше бы мой сын был менее мечтательным и более воинственным".

Больной король и предположить не мог, насколько воинственным станет его ученый и благочестивый сын со временем.

На следующее утро огромный караван тронулся в путь.

Молодая герцогиня

О красоте Алиеноры говорила вся Франция. Пожалуй, единственный, кто не слышал об этом, был ее жених Людовик Младший, поэтому когда он увидел свою белокурую невесту с синими глазами, то встал как вкопанный перед девицей, забыв про всякий этикет и даже о том, что он не какой-то мальчишка из соседней деревни, а наследник трона. А молодая невеста прятала самодовольную улыбку при виде остолбеневшего принца. К неполным шестнадцати годам Алиеноры трубадуры, служившие при дворе ее отца, уже сложили десятки песен о красоте будущей герцогини Аквитанской.

- Вы поистине похожи на королеву, - пробормотал восхищенный Людовик, целуя ей руку.

- А вы больше похожи на монаха, чем на короля, - ответила на любезность Алиенора.

Действительно, долговязый подросток, который предстал перед Алиенорой, никак не отвечал ее представлениям о короле Франции. К тому же Алиенора вовсе не была ошеломлена перспективой стать королевой, что-то подобное она и ожидала. А сейчас уверенность в том, что она вполне может управлять государством, получила новое подтверждение. Уж если этому юноше в силу его рождения суждено править Францией, то уж она-то сумеет править им, как захочет.

* * *

В жаркий день 25 июля 1138 года в соборе святого Андрея в Бордо Алиенора Аквитанская обвенчалась с наследником престола Франции. В замке Омбриер, где молодые супруги праздновали свадьбу, собралось более тысячи знатных особ, не считая простого народа, теснившегося перед замком.

По традиции свадьбу праздновали несколько дней. Среди всеобщего веселья только Сугерий сохранял озабоченный вид. Болезнь короля не позволяла аббату предаваться утехам. Посовещавшись с бордосским епископом, Сугерий прервал праздник, как только это стало возможным, и торжественная процессия потянулась в Пуатье, где новобрачные должны были получить корону герцогов Аквитании.

8 августа после торжественной церемонии возложения короны на молодых в соборе святого Петра и принятия клятвы верности вассалов, Людовик и Алиенора, теперь уже герцог и герцогиня Аквитанские, опять сели за пиршественный стол. Праздник был в самом разгаре, когда к Сугерию незаметно подошел человек в дорожной одежде, что-то долго шептал аббату на ухо, потом поклонился и так же незаметно вышел. Сугерий побледнел и внимательно посмотрел на счастливого Людовика, которому новая роль мужа и герцога явно пришлась по вкусу. Мгновение поколебавшись, Сугерий встал и с торжественным видом опустился на одно колено перед тем, кто теперь был королем Франции.

Гонец принес Сугерию печальную весть о том, что 1 августа состояние Людовика VI ухудшилось. Он хотел, чтобы его перенесли в аббатство Сен-Дени, но потом разумно рассудил, что вряд ли его донесут туда живым, и распорядился расстелить ковер на полу прямо возле его ложа и пеплом на нем начертить крест. Короля положили на крест, и через несколько часов он тихо отошел. Тело монарха завернули в шелковый саван и перенесли в усыпальницу, куда указал Сугерий.

* * *

Париж понравился молодой королеве. Заботливо поддерживаемая молодым мужем, Алиенора сошла с коня и первой решительно шагнула через порог старого дворца Сите.

Прошло совсем мало времени, и окружение короля поняло, что молодой король привез не просто жену, а королеву, которая на равных правах и, может быть, даже с бoльшим успехом управляет государством. Во всяком случае, ее свекровь Аделаида Савойская уже через год покинула Сите, громко проклиная молодую королеву.

Стареющая королева-мать, никогда не имевшая влияния на мужа, решила отыграться на робком и неопытном сыне. Но не тут-то было - на ее дороге стала слишком энергичная и слишком красивая Алиенора. В присутствии молодой жены робость с юного короля как рукой снимало, под одним лишь ласковым взглядом своей юной супруги он словно становился другим человеком, намного взрослее и решительнее.

После отъезда матери своего мужа Алиенора вплотную взялась за Сугерия, который по привычке лез со своими советами, спрашивали их у него или нет. Будучи умным человеком, Сугерий все понял сразу и, не дожидаясь бури, тишком удалился в свое аббатство. Отныне никто не мог помешать королеве Алиеноре управлять государством по-своему. И прежде всего она решила навести порядок у себя дома, во Франции.

* * *

Следующие несколько лет Людовик проявил себя неплохим полководцем, огнем и мечом карая чересчур независимых вассалов. На слишком решительного короля обратил внимание даже Папа Римский Иннокентий II, который по достоинству оценил не его военные подвиги - разорить замок зарвавшегося вассала не велика премудрость, - а гораздо более эффективные придворные интриги, за которыми чувствовались более изощренный ум и более сильная воля, чем можно было ожидать от воспитанника веселых братьев-монахов из Сен-Дени.

В Париж прибыла семнадцатилетняя сестра Алиеноры Петронилла, которую в семье нежно называли Аэлитой. Девушка, уже достигшая брачного возраста, неожиданно выбрала кандидатом на свою руку и сердце человека значительно старше себя и к тому же женатого, советника короля Рауля де Вермандуа. Уже не молодому герцогу Раулю было лестно внимание красивой родственницы королевы. Но его жене Алиеноре де Вермандуа это явно не нравилось.

Молодая королева заставила своего мужа Людовика использовать власть и, как требовали тогдашние правила разводов, заставить трех епископов признать брак герцога Рауля недействительным. Причину развода епископам было приказано выбрать любую, лишь бы она имела видимость законной. Те, не долго думая, обвинили супругов де Вермандуа в чересчур близком родстве. И Алиеноре де Вермандуа объявили, что муж отпукскает ее с Богом. Счастливый Рауль немедля обвенчался с юной Аэлитой, а его разъяренная жена бросилась за защитой к своему дядюшке графу Шампанскому Тибо де Блуа. Граф Тибо отправил жалобу Римскому Папе, подкрепив ее дарами. А папа Иннокентий II, велев оприходовать дары графа Шампанского и тонко улыбнувшись, отлучил новобрачных и сговорчивых епископов от церкви. Юная королева Алиенора совершила свою первую ошибку, не посоветовавшись со святым престолом, и папе грех было не воспользоваться ее неопытностью в большой политике.

- Де Блуа не устраивает воля его короля, - в гневе кричал Людовик на гонцов, принесших весть от папы. - Что ж, я ему напомню обязанности вассала.

Война последовала незамедлительно. Но на этот раз она проходила с переменным успехом и изрядно измотала всю Францию.

Людовик стоял на горе и смотрел, как внизу горит церковь города Витри-ан-Пертуа, только что разоренного его войсками. Из-под сводов храма даже сюда доносился нечеловеческий вой. Это кричали горожане Витри, которые укрылись в храме от солдат короля и теперь поджаривались заживо.

- Боже, что я делаю? - закричал король, закрыв лицо руками.

После трагического эпизода в Пертуа король впервые пошел наперекор воле своей жены. Он прекратил военные действия против графа Тибо и к великому неудовольствию Алиеноры вернул мудрого Сугерия.

* * *

- Мне, то есть Франции, нужен наследник, - неожиданно сказала королева Алиенора.

Ее спутницы, придворные дамы, замерли на месте и переглянулись, а потом бегом бросились догонять королеву, которая продолжала идти по дорожке сада и размышлять вслух:

- Я говорю, что Франции нужен наследник, который стал бы великим королем.

Сказав это вслух, Алиенора на самом деле имела в виду другое. Мысли о наследнике уже давно посещали королеву. Сын помог бы ей вернуть утраченное влияние на мужа. Злые языки уже начали поговаривать о бесплодности Алиеноры. Король по-прежнему пылко желал ее почти каждую ночь, но рано или поздно яд подобных речей мог свести на нет и этот последний рычаг воздействия Алиеноры на мужа.

Одна из спутниц королевы, неглупая женщина и верная ее служанка, выдержав почтительную паузу, неожиданно предложила:

- Сугерий, как вы, наверное, знаете, моя королева, в начале июня устраивает торжественную церемонию открытия хоров в новой монастырской церкви Сен-Дени. Там соберется весь цвет Франции, но не это главное. На церемонии будет монах Бернард Клервосский. Говорят, мадам, это святой человек, и на его счету немало чудесных исцелений и предсказаний. Может быть, он не откажет вам в аудиенции.

Брови Алиеноры удивленно поползли вверх. Конечно, она знала о том, что советник мужа, этот маленький худосочный прелат, по виду которого всегда кажется, что одной ногой он в могиле, а второй уже на небесах, развил сумасшедшую деятельность и вскоре откроет церковь, за строительством которой она с интересом наблюдала. Но никто ей не сказал, что на открытие прибудет Бернард Клервосский, этот простой монах, который повелительно разговаривает с ее мужем-королем и имеет удивительную власть даже над Римским Папой. Конечно же она встретится с ним и попросит у чудотворца о милости.

В июне, как и было намечено, состоялось открытие церкви. Алиенора в роскошном коралловом платье выделялась среди разнаряженной по такому случаю знати. Сразу было понятно, кто в этот жаркий день королева, а вот короля заметить было сложнее. Так и не прекративший раскаиваться и молиться, Людовик был одет как простолюдин в домотканую робу на голое тело. В таком виде он и возглавил праздничный крестный ход. А после завершения церемонии Людовик обратился к королеве:

- Сударыня, насколько я понимаю, вы не разделяете моей скорби. Не кажется ли вам, что королеве как моей жене и монаршей особе должно поддерживать своего супруга, а не осуждать.

Алиенора в ответ раздраженно повела плечами:

- Простите, сударь, я спешу на встречу с Бернардом Клервосским, давайте оставим наши выяснения отношений на потом.

Алиенора направилась в сад, где ее ждал отец Бернард.

- Святой отец, меня гложет тревога. Вот уже семь лет как я живу с королем, а желаемого наследника все нет. Я прошу заступиться за меня перед Богом и добиться милости от Небес. Я знаю, что это в ваших силах.

Бернард строго посмотрел на королеву и коротко ответил:

- Как только мир воцарится на земле Франции, я обещаю - ваши тревоги вас покинут. А искать воинскую славу должно в других местах, не мне напоминать вам, где именно.

На этом аудиенция у чудотворца закончилась. Алиенора закусила губу. Впервые ей так наглядно и внятно преподали урок: вмешиваться женщине в дела сильных мира сего без спросу непозволительно, надо знать свое место. Алиенора покорно опустила голову перед монахом, чтобы ее не выдал взгляд.

Через год королева родила дочку, которую в честь небесной Девы назвали Марией. Во время торжеств по случаю рождения принцессы королевская чета неожиданно для всех объявила о своем решении принять крест.

Франция начала готовиться к крестовому походу - пришло время отдавать долги за Божью милость Его наместнику на грешной земле. Королева лично занималась сбором войска, объезжая свои земли и призывая вассалов к участию в миссии по освобождению Святой земли.

* * *

Крестовый поход не задался. После долгих злоключений в сарацинских землях истощенная армия короля была вынуждена вернуться на родину. Алиенора разделила с мужем все тяготы неудачного путешествия. Но неудачи преследовали короля не только на поле брани.

Одним из пунктов пребывания его армии была Антиохия, союзница христианского мира. Алиенора была очарована правителем этого маленького княжества Раймундом де Пуатье, кстати приходившемся ей родным дядей. Король не мог не заметить явного интереса жены к красавцу рыцарю и ее постоянные отсутствия на ужинах.

После очередного исчезновения королевы Людовик решил увезти увлекшуюся Алиенору из княжества, но натолкнулся на ее сопротивление. В спальне, после очередной прогулки Алиеноры по саду перед сном - по крайне мере, так объяснила королева свое очередное опоздание - разъяренный король объявил королеве:

- Если вы будете далее упорствовать в своем желании остаться здесь, я буду вынужден действовать по праву супруга и увезу вас отсюда силой!

- Хорошо бы еще проверить законность ваших супружеских прав, - услышал король к своему изумлению. - Между прочим, моя прабабка Одеарда Бургундская была внучкой Роберта Благочестивого - вашего предка. По каноническим законам церкви мы находимся в слишком близком родстве для брака.

Людовик онемел от неслыханной наглости и в тот же вечер приказал войскам собираться в путь. Алиеноре пришлось покориться. С этого момента их брак стал рушиться на глазах.

После возвращения во Францию ссоры продолжились, и уже ничто не могло удержать королеву от развода. По-прежнему любящий жену Людовик устал от постоянных разногласий и уступил требованию жены развестись.

В 1153 году Алиенора стала свободна и вернулась в свою аквитанскую вотчину. Ее супружество, продолжавшееся пятнадцать лет, закончилось. Теперь это была опытная, мудрая и по-прежнему очень красивая женщина, она и сама чувствовала, как разительно отличается она теперь от той пятнадцатилетней девушки, которая выходила замуж за короля Франции с тайной мыслью править миром.

Новая королева

С момента развода прошло всего два месяца, когда Францию потрясла новость. Герцогиня Аквитанская выходит замуж за одного из самых влиятельных вассалов короля - Генриха Плантагенета, графа Анжуйского и герцога Нормандского.

Новый супруг был моложе Алиеноры на десять лет, но уже проявил себя как вполне состоявшийся правитель. Он вел успешные вассальные войны, управлял своими владениями и успел зарекомендовать себя одним из самых сильных сеньоров Европы.

Однако не только могущество будущего мужа послужило причиной выбора герцогини. Впервые в жизни она влюбилась. Генрих был мужчиной исключительной красоты: буйная рыжая шевелюра, высокий лоб, характерные для нормандцев большие светлые глаза. Красота в сочетании с незаурядным умом и силой покорили Алиенору, уж очень разительным был контраст с невзрачным и меланхоличным Людовиком.

Теперь почти весь запад Французского королевства оказался в одних руках, что нимало раздражало бывшего мужа Алиеноры, который и так был взбешен известием о свадьбе.

После свадебных торжеств Генрих сразу принялся расширять свои владения. Он переправился на Британские острова и после ряда блистательных побед заставил английского короля Стефана признать его своим наследником.

Вскоре Стефан скончался, и Генрих стал королем Англии, а Алиенора опять стала королевой, только теперь по другую сторону Ла-Манша.

* * *

Следующие десять лет были для королевы временем расцвета, наконец-то у нее были развязаны руки. Она принимала участие в управлении страной наравне с супругом, многие нововведения принадлежат лично ей, в том числе введение на всей территории Англии единой меры весов и одинаковых для всех земель королевства монет. Но не только дела государственной важности увлекали Алиенору. Королева оказалась превосходной матерью, ей нравилось растить наследников короля Англии, которых за время счастливой супружеской жизни у нее было уже шесть.

Все шло прекрасно. Беда, как обычно, пришла оттуда, откуда ее меньше всего ждешь. Супруги прожили уже пятнадцать лет. Дети подрастали. Алиенора вернулась в Англию из очередных разъездов по Нормандии и Пуатье, где провела удачные переговоры с мятежными вассалами. В родном Пуатье королева не стала задерживаться по двум причинам. Во-первых, не хотелось встречать Рождество без любимого мужа. А во-вторых, королева была на сносях и хотела родить своего девятого ребенка на новой родине. Тем более что свою родную Аквитанию Алиенора решила оставить любимцу, милому ее сердцу Ричарду, своему третьему сыну.

По возвращении в королевский замок в Вудстоке Алиенора по привычке сразу направилась в покои короля, куда всегда входила без предупреждения и дворцовых церемоний. К своему большому удивлению, буквально на пороге спальни Генриха Алиенору догнала ее служанка.

- Моя королева, может быть, вы отдохнете с дороги и зайдете к королю позже, - выпалила взволнованная и запыхавшаяся девушка.

- В чем дело? - удивленно спросила Алиенора.

- Королева, вам не стоит беспокоиться, тем более в таком положении, продолжала служанка, ее лицо от волнения покрылось красными пятнами.

Алиенора почувствовала неладное. Решительно отстранив служанку, она вошла в спальню. Генрих безмятежно спал на своей кровати в объятиях молодой красавицы Розамунды. Алиенора не раз видела ее при дворе, но предположить, что Генрих делит ложе с этой молоденькой и не очень умной барышней, пока жена утрясает государственные дела, никак не могла. Алиенора как вкопанная застыла возле кровати, ей хотелось кричать и плакать, но не получалось даже уйти, лишь всю ее сотрясала противная мелкая дрожь. Такого унижения Алиенора не испытывала еще ни разу. Генрих, словно почувствовав на себе ее взгляд, проснулся.

- Теперь будет так, - спокойным голосом сказал он, глядя жене прямо в глаза.

Алиенора повернулась и вышла из комнаты. Домой, стучало у нее в висках, в Аквитанию, немедленно. Но уехать в этот вечер не получилось, через час у нее начались схватки, и в тяжелых родах королева родила своего последнего сына Иоанна, обстоятельства появления на свет которого словно предопредели его несчастную судьбу.

Любимый сын

Алиенора вернулась в Пуатье с твердым намерением больше никогда в жизни не пересекать Ла-Манш. Но там, за проливом, у Алиеноры остались ее дети, которые, как надеялась отвергнутая мужем королева, смогут достойно заменить их предателя отца. С другой стороны, здесь, в Аквитании, вместе с ней живет любимый сын Ричард, и именно с ним у герцогини-королевы были связаны самые светлые надежды.

Ее старшего сына Генриха III отец к тому времени уже короновал. Правда, коронация была условной, поскольку реальной власти сын не получил и расстроенный этим обстоятельством регулярно приезжал за советами к матери в Пуатье.

На коронации Генриха Младшего, куда королева, разумеется, не приехала, но послала сыну благословение, за большим праздничным столом король решил сам прислуживать сыну. Таким оригинальным способом Генрих Старший решил показать вассалам, как он уважает и чтит своего наследника. Чтобы подчеркнуть преемственность власти, полученной им самим после смерти короля Стефана при темных обстоятельствах, Генрих, наливая бокал вина сыну, рассмеялся:

- Не часто увидишь прислуживающего короля за столом.

Ответ Генриха Младшего заставил покраснеть всех стоявших рядом сеньоров.

- Однако случается, когда сын графа прислуживает сыну короля.

Генрих II понял, что власть над сыном от него ускользает. "Наверняка здесь не обошлось без козней Алиеноры, - раздраженно подумал король. - И я, похоже, только что совершил самую большую глупость в своей жизни".

А жизнь Генриха Младшего отныне повисла на волоске, все его передвижения по Англии были ограничены, повсюду за ним следовали вооруженные люди короля. Об очередной поездке к матери на континент нечего было даже думать, не то что говорить отцу. Оставался лишь один выход бежать.

Монахи в рясах, белых от морской соли и меловой пыли дуврских дорог, зачастили между Пуатье и Лондоном. Генрих II заподозрил неладное слишком поздно. На пятый день большой королевской охоты его сын куда-то пропал. Поиски по горячим следам ничего не дали. Лишь спустя двое суток к Генриху привели рыбака с побережья, который долго не понимал, чего хочет от него сам король, а потом, когда кто-то из баронов наконец вытянул ножнами меча ему между лопаток, сообразил, что ему всего лишь надо рассказать, как молодой принц отчалил из их деревушки во Францию.

- Он всегда отплывает из нашего поселка, когда едет к матери, хвастливо добавил рыбак, далекий от высокой политики.

Снаряжать погоню было поздно. Людовик VII уже встречал беглеца на другом берегу Ла-Манша. Взбешенный Генрих переправился в Нормандию и послал гонцов к сюзерену с просьбой вернуть его сына и наследника. Людовик, выслушав послов своего неспокойного соседа и вассала, любезно поинтересовался:

- А кто просит меня?

- Король Англии! - ответили послы.

- Как странно, - удивленно произнес Людовик. - Может быть, вы не знаете, добрые люди, но король Англии сейчас гостит у меня и не о чем таком меня не просил.

Людовик с трудом подавил торжествующую улыбку. Наконец-то пришел его час: бывшая его жена отныне в полной от него зависимости и, конечно, понимает это. Вольно же ей, глупой женщине, бегать от мужа, чтобы снова вернуться к нему, но на этот раз уже униженной просительницей.

Людовик иронически взглянул на послов английского короля и потер себе лоб, словно что-то припомнив.

- Впрочем, вы, наверное, имеете в виду отца короля, который тоже был когда-то королем. Но если я правильно помню, он отказался от своей короны и отдал ее сыну. Только все время об этом забывает. Так напомните ему, повысив голос, продолжил Людовик, - что король Англии его сын, а не он!

Пока гонцы добирались обратно до Нормандии с ответом короля Франции, Алиенора с сыновьями развернула бурную деятельность по подготовке войны против своего мужа. Но, к сожалению для Алиеноры, Генрих не растерял навыков военного дела. Он предпринял неслыханный шаг для того времени. Набрал армию из наемников и в кратчайший срок подавил назревавшую войну, а саму королеву взял в плен.

* * *

Алиеноре было уже пятьдесят три года, но она не утратила своей красоты, по обе стороны Ла-Манша трубадуры по-прежнему слагали песни о ее очаровании и уме.

Попав в плен, "самая прекрасная из королев" на какой-то миг утратила веру, что ее сыновья когда-нибудь станут королями. Особенно расстраивалась королева о своем милом Ричарде, ведь у него отец отобрал ее вотчину Пуату. Но подолгу предаваться унынию, даже будучи в заточении у когда-то любимого, а ныне ненавистного мужа, было не в характере Алиеноры.

В разлуке с детьми и Францией королева прожила девять лет. Старшего сына Генриха III она больше не увидела. Когда пришла весть о его смерти, Алиенора покорно скрестила руки на груди и подошла к окну. За ней, как две змейки, по ковру потянулись длинные рукава ее темного платья. Принесший это печальное известие архидиакон пытался обнаружить хоть какое-то смятение на спокойном лице королевы. Стоило бы поучиться такому терпению и смирению, невольно подумал он, снова опустив свой взгляд за струящимися по полу рукавами.

- Святой отец, - грудным голосом прервала размышления монаха королева. - Вчера я видела сон.

- Какой сон, моя королева? - спросил монах, по-прежнему не отрывая взгляда от пола.

- Мне снилось... - Королева выдержала паузу и продолжила: - Мне снилось, будто мой сын Генрих лежит на кровати со сложенными на груди руками, на его пальце сияет кольцо с драгоценным сапфиром. Он очень бледен, но в то же время видно, что он счастлив. Над его головой я увидела два венца. Один тот, что надел на него отец при коронации, а другой был подобен святому Граалю, из чистого света. Что это, святой отец, как не вечное блаженство и вечное царствование на небесах. Я ведь знала, что не сегодня-завтра мне скажут о смерти сына, - закончила королева.

- А известно ли вам, ваше величество, о даре отца сыну перед его кончиной?

- Каком даре? - переспросила королева.

- Ваш сын, предчувствуя свою смерть, отправил гонца Генриху II с просьбой простить его и отпустить вас, и в знак своего прощения Генрих подарил сыну кольцо. Перед смертью тот надел это кольцо и практически сразу предстал перед Господом, - сказал монах.

- Что ж, это хорошо. Сын ушел с миром.

На этом архидиакон откланялся, но всю свою оставшуюся жизнь вспоминал об удивительной встрече с прекрасной королевой Англии.

Прошло еще шесть лет. К удивлению окружения королевы, в свои шестьдесят семь лет Алиенора выглядела по-прежнему стройной и все еще красивой. В ее светлых волосах, несмотря на все пережитые лишения, почти не было седины, ее голубые глаза чуть посветлели, и в них уже не было той страсти, как тридцать лет назад, но зато теперь они светились мудростью и спокойствием. В то же время ее неверный муж, который был младше Алиеноры, уже выглядел обрюзгшим стариком. От былого мужества и красоты не осталось ничего - лишь хромая нога, придавленная лошадью в бою, и худшая из всех болезней, подаренная на долгую память королю какой-то красоткой.

Королева закончила свой утренний моцион и смотрела в зеркальце, примеряя новый эннен. Чепец с легким покрывалом, удачно маскировавшим уже не молодую шею, очень шел ей, королева это отметила про себя и грустно улыбнулась своему отражению.

Вдруг дубовые двустворчатые двери распахнулись, появились приближенные Генриха в монашеских рясах. Один, почтительно склонив голову, проговорил:

- Король Англии, Генрих II умер с восходом солнца.

"Свободна, я свободна наконец-то, надо ехать к Ричарду, вот достойный король Англии", - пронеслось в голове у Алиеноры. Но к своему удивлению, радости от этого известия королева не испытала. Ей по-настоящему было жаль своего когда-то любимого мужа.

* * *

После похорон Алиенора с неистовой энергией стала готовиться к коронации своего любимого сына Ричарда. Казалось, что за пятнадцать лет заключения она только и делала, что копила силы. "Мне немного осталось, говорила она Ричарду, - а нам еще так много надо успеть". Могла ли знать Алиенора, что остаток ее дней будет для нее самым насыщенным и самым удачным отрезком жизни.

Для начала Алиенора засадила Ричарда изучать английский язык. Нормандское дворянство, правившее Англией с конца XI века, времен Вильгельма Завоевателя, говорило между собой по-французски. На языке своего народа новый король Англии не мог и двух слов связать. Впрочем, Ричарду легко давалось учение. Королева-мать слишком долго ждала этого часа, чтобы упустить хоть что-нибудь из виду. "Как встретит Англия Ричарда?" беспрерывно думала Алиенора, пока шли приготовления. Наконец этот день настал.

Колокола всех церквей Лондона возвестили о том, что будущий король въезжает в город. Восторженная толпа заполнила улицы, люди бросали под копыта коня Ричарда цветы. Фасады домов были украшены яркими гирляндами из листьев и венками из свежей травы. Сколько раз приходилось видеть подобную картину Алиеноре, но теперь встречают не ее, а любимого сына. Сердце матери готово было вырваться из груди от переполнявшего ее счастья.

Праздничный кортеж въехал на площадь перед Вестминстерским собором. Сын и мать спешились и в сопровождении многочисленной свиты направились в собор для коронации. Королева была в роскошном шелковом платье, поверх которого была надета красная мантия, подбитая белкой и соболем; Алиенора гордо возглавляла шествие. Двенадцать пэров несли облачение для коронации Ричарда: длинные облегающие штаны-шоссы, шитые золотом, пурпурную тунику, льняное покрывало, далматику с длинными до пола рукавами и королевскую мантию из горностая. За одеяниями на алой подушке несли золотую корону, усыпанную драгоценными камнями. Замыкал шествие Ричард с двумя епископами, он шел под шелковым балдахином, который несли на концах копий четыре барона.

Ричард, опустившись на колени перед алтарем и положив руку на Евангелие, произнес так называемую клятву справедливости. После клятвы он разделся и остался в нижней рубахе, на ногах у него сияли золотые сандалии. Архиепископ приступил к миропомазанию. Трижды помазав Ричарду мирром голову, грудь и руки, благословляя ум, славу и силу короля, наследника престола облачили в королевскую одежду. На голову, поверх льняного покрывала, обозначающего мирные намерения, надели шелковую шапочку, каждодневный головной убор короля. Потом надели тунику из золотой парчи, а сверху нее далматику, символизирующую церковную власть короля. На сандалии нацепили золотые шпоры, а в руку королю епископ вложил меч, дабы тот истреблял врагов церкви, и, наконец, на плечи Ричарда легла мантия. Ричард во всем своем великолепии подошел к архиепископу, стоявшему возле короны, и склонил голову.

- Заклинаю! - громко по традиции сказал архиепископ, чтобы услышали все собравшиеся в соборе. - Заклинаю тебя, откажись от почестей, если ты не намерен сдержать клятвы.

- С помощью Господа я буду хранить ее, - раздался громогласный ответ Ричарда.

Он опустился на колени, и тяжелая корона увенчала его чело. После этого уже законный король Ричард, со скипетром и крестом в правой руке и с голубкой в левой, сел на трон и началась месса.

Славный поход

Не успели жители Англии расплести нарядные гирлянды, украшавшие их дома по случаю коронации Ричарда, когда гонцы принесли весть о новых налогах и данях: король собирался в крестовый поход - отвоевывать у неверных Иерусалим и Гроб Господень.

Королева-мать, будто вспомнив молодость и давний свой крестовый поход с первым мужем, с особым рвением помогала Ричарду. В поход собирались и на другом берегу Ла-Манша: и Филипп-Август, сын Людовика VII, который к тому времени уже умер, и император Священной Римской империи германской нации Фридрих Барбаросса обещали Ричарду свою помощь в богоугодном деле. К месту общего сбора на острове Сицилия король Филипп опоздал, а император Барбаросса вообще не доплыл до Сицилии, буря разметала его корабли по всему морю.

В 1190 году Ричард, возглавив многочисленный флот, вышел в Средиземное море. Королева-мать проводила сына и, не побоявшись зимы, отправилась следом за ним в Наварру, а оттуда - на Сицилию. Мать везла сыну жену.

* * *

Молодая красавица Беренгария была дочерью наваррского короля Санчо. Алиенора давно заметила, что молодая девушка симпатизирует Ричарду, и мудро решила посодействовать их союзу. По крайней мере, таким образом королева могла предотвратить брак Ричарда с сестрой французского короля Аделаидой. Дело в том, что бывшие мужья Алиеноры договорились об этой свадьбе, когда Ричарду было всего пять лет. Тогда королева не смогла воспрепятствовать этой помолвке.

Когда Алиенора прибыла вместе с красавицей Беренгарией на Сицилию, французский король Филипп понял без лишних объяснений, что свадьба Ричарда с его сестрой не состоится, и после нескольких боев на Святой земле отбыл домой со своим войском, вероломно нарушив священный договор о совместном крестовом походе. Впоследствии королю Франции не раз пришлось пожалеть об этом своем поступке.

Алиенора пробыла на Сицилии всего четыре дня, ее ждала Англия с ее мятежными баронами, так и глядевшими на опустевший трон. Королева-мать отплыла домой, сожалея, что не увидит свадьбы своего сына. А Ричард решил, что его свадьба состоится на Святой земле, поэтому через некоторое время отправил невесту в Иерусалим, а сам планировал приплыть туда позже.

* * *

Ричард пребывал в чудесном настроении. Только что он вернулся из небольшого познавательного путешествия в Неаполь, где на другом берегу Мессинского пролива рассматривал руины, сохранившиеся с римских времен. Теперь он готовился к прощальному ужину перед отплытием к невесте, которую успел нежно полюбить. Впрочем, как и большинство мужчин всех времен и народов, Ричард не считал, что любовь подразумевает верность возлюбленной, и на тот вечер у него были обширные планы. Мечтания короля прервал его верный вассал Вильгельм.

- Ваше величество!

- Что у тебя с лицом? Я же тебе говорил, что твоя неправедная жизнь доведет тебя до могилы? - рассмеялся Ричард при виде взволнованного и бледного Вильгельма.

- Ваше величество, византийский император прислал гонцов с известием, что взял в плен вашу невесту. Он держит ее на острове Кипр и требует за нее выкуп, - волнуясь, сообщил вассал.

- Что? Свинья! Да, кто он такой. Византийский ублюдок! - прохрипел в ярости Ричард.

Зная крутой нрав короля, Вильгельм на всякий случай отошел подальше от своего сюзерена. О приступах ярости Ричарда ходили легенды, впрочем, как и о его королевской щедрости и таланте куртуазного поэта. Но сейчас, попав под горячую руку, Вильгельм запросто мог лишиться головы, которой он очень дорожил.

- Флот собрать! - орал король. - Всех казню! Чтоб к утру все были готовы, - отдавал приказы король.

Еще до восхода солнца корабли Ричарда отчалили от берегов радушной Сицилии. Не прошло и трех недель, как византийский император Исаак Ангел был заточен в одну из своих же крепостных башен, а Кипр был оккупирован войсками Ричарда. Свадьба Беренгарии и Ричарда состоялась сразу же после победы на Кипре. Оставив на острове гарнизон, молодожены отправились на юг освобождать Святые земли.

Вскоре о геройствах Ричарда заговорила вся Европа, о нем слагали легенды, простой народ преклонялся перед могущественным и великодушным рыжеголовым королем Англии, многие короли и императоры мечтали хотя бы о трети славы Ричарда, получившего прозвище Львиное Сердце.

А пока Ричард обрастал легендами, Алиенора пыталась сохранить его государство.

* * *

Вероломный Филипп-Август лелеял планы завоевать Англию. Другой бедой был ее младший сын Иоанн, так непохожий на Ричарда. Иоанн плел интриги и строил заговоры в отсутствие своего брата. С большим трудом Алиеноре приходилось их расплетать и держать своего рвущегося к трону сына в узде. День за днем мать ждала известие о возвращении Ричарда. И не только она одна жала возвращения короля. Английская знать устала от междоусобных дрязг и раздоров и уже мечтала о сильной руке.

С каким облегчением вздохнула королева, когда гонцы принесли долгожданную весть: крестовый поход окончен, король возвращается домой. Королева-мать следила за его каждым шагом. Сначала пришло известие, что свою жену Ричард уже отправил домой и сейчас она находится на Сицилии. Но сам он был вынужден задержаться. Днем и ночью часовые с утесов на берегах Англии высматривали в тумане корабли своего короля.

28 декабря 1192 года Алиенора распечатала письмо, которое ей переслал король Франции Филипп. Письмо было адресовано самому Филиппу, и писал ему германский император. С предчувствием беды королева начала читать послание: "Ваше Величество, настоящим письмом мы хотим уведомить Вас, что враг Нашей империи и возмутитель спокойствия Вашего государства Ричард захвачен в скромном деревенском доме в окрестностях Вены Нашим дорогим и возлюбленным кузеном Леопольдом, герцогом Австрийским". Дочитав до конца, королева выронила листок и впервые в жизни упала в обморок.

А придя в себя, королева немедля отправила монахов в Германию, с тем чтобы узнать, какая судьба уготовлена ее сыну. О трагической судьбе брата узнал и Иоанн, радостно потирая руки и, видимо, считая, что теперь-то они у него развязаны. Однако найти себе сообщников для дворцового переворота ему не удалось. Никто, кроме короля Франции, не посмел пойти против воли Алиеноры даже в ее отсутствие. Мать же пустилась в путешествие по Англии и Пуатье, чтобы собрать выкуп за сына.

За рыжую голову Ричарда император Германии потребовал огромную цену от каждого свободного человека в английском королевстве четверть годового дохода. Алиеноре предстояло собрать сумму, эквивалентную тридцати пяти тоннам чистого серебра. В течение нескольких месяцев в собор святого Павла в Лондоне стекались мешки с драгоценностями. Через год Алиенора повела корабли, груженные золотом, серебром и драгоценными камнями в Германию.

На ассамблее в Майнце королева-мать встретилась с императором Священной Римской империи германской нации Генрихом VI. Соблюдая правила этикета, королева приветствовала всех присутствовавших там монарших особ, обменявшись приветствиями с каждым по очереди. И лишь потом она перешла к главному:

- Я привезла выкуп, как вы и просили, император. Могу ли я видеть своего сына, не разрывайте сердце старой матери. Каждая минута разлуки с ним забирает мои силы. - Голос королевы был ровен и спокоен.

- Приведите Ричарда, - отдал приказ император.

В зале воцарилась тишина. Пока ждали Ричарда, королева не обмолвилась ни словом. Император, глядя на эту величественную пожилую женщину, чувствовал себя не в своей тарелке, и вместе с чувством неловкости Генриха охватила злость. Когда привели Ричарда и королева наконец смогла обнять своего сына, Генрих неожиданно для всех сказал:

- Вот ваш сын, королева, но он не покинет моих земель, пока не принесет мне, императору Германии, клятву верности - оммаж.

Ричард смерил Генриха яростным взглядом и уже открыл рот, чтобы ответить ему, но Алиенора властным жестом приказала ему молчать, и тот, к удивлению всех присутствующих, подчинился.

- Если императору это угодно, так и будет, я понимаю ваши опасения, холодным тоном сказала королева, а про себя она подумала: "Только бы нам вырваться из этих проклятых земель. С клятвами мы разберемся потом, а сейчас главное уехать".

Будто прочитав мысли матери, Ричард Львиное Сердце подошел к Генриху и опустился перед ним на одно колено. Потом молча поднялся и направился к выходу, за ним вышла королева. На улице короля Англии встретили восторженными криками. За веселый нрав и щедрость Ричарда успели здесь полюбить. Император, услышав радостные возгласы толпы, сжал подлокотники своего трона так, что побелели костяшки пальцев.

- Кто еще разделяет радость вместе с этим рыжим шутом? - прошипел император, глядя на своих верноподданных.

Никто из вассалов ему не ответил. Все стояли молча, глядя себе под ноги. Генрих встал и вышел из зала. "Надо было его убить, как собаку", думал Генрих, идя по длинному коридору в свои покои.

Время примирения

За время отсутствия Ричарда его слава не только не померкла, но и засияла с новой силой, теперь он был не только победителем неверных, но и героем-мучеником. Англия встречала своего короля неслыханными торжествами. Один за одним приносили ему верность города, примкнувшие на короткий срок к Иоанну. А королева начала готовится к новой коронации Ричарда, ибо только так можно освободиться от унизительной клятвы, данной императору Германии.

В солнечный весенний день состоялась вторая коронация, еще более торжественная, чем первая. Правда, всех удивило то, что жена короля Ричарда не присутствовала на церемонии. Она все еще оставалась на Сицилии. Королева-мать пока была не готова отдать молодой девушке свои полномочия и поэтому не торопилась привозить ее домой.

И все же Алиенора понимала, что ей пора на покой. Лишь одно последнее дело - и она так и поступит. Матери предстояло помирить своих сыновей. И Алиенора начала наводить мосты между Ричардом и Иоанном.

После коронации Ричард и королева-мать направились в Нормандию. Королю Англии не терпелось отомстить за предательство Филиппу, да и неуемному братцу Ионну, бежавшему в Нормандию, тоже полагалось получить причитающееся за свое предательство. Но Алиенора преследовала обратную цель.

Весть о том, что прибыл Ричард Львиное Сердце, облетела Нормандию. На протяжении всего пути кортеж Ричарда сопровождала толпа, где бы он ни появлялся, всюду сбегались люди посмотреть на короля-легенду. Добравшись до Лизье, король остановился у своего сторонника архидиакона Жана д'Алансона. Король беседовал со архидиаконом, когда вошел слуга и доложил, что внизу ждет человек. Д'Алансон извинился и вышел посмотреть, кто смеет отрывать его от беседы с королем. Через несколько минут архидиакон вернулся в комнату чернее тучи.

- В чем дело, друг мой? - спросил Ричард.

- Все хорошо, ваше величество, - ответил Жан, нерв-но покусывая губу.

- Не смей лгать, - спокойным тоном сказал Ричард. - Ты виделся с Иоанном. Иди и скажи ему, пусть зайдет. Он мой брат, я прощу его. Просто он слишком долго находился под плохим влиянием. Я прощаю его, но те, кто подтолкнули его на безрассудные поступки, еще поплатятся.

Жан д'Алансон привел Иоанна, и тот кинулся в ноги королю Ричарду.

- Простите меня, простите, - повторял Иоанн, пытаясь сдержать душащие его слезы.

- Встаньте, Иоанн, - сказал Ричард, поднимая своего тщедушного брата с колен. - Я прощаю вас. Вы еще ребенок, и я виноват перед вами в том, что не уделял вам должного внимания. Встаньте и садитесь за стол. Мы отпразднуем ваше возвращение.

Иоанн был счастлив, могущественный брат его простил, но в глубине души он догадывался, кто вымолил для него прощение. Конечно, это была его неутомимая мать. Алиенора, узнав о примирении братьев, могла вздохнуть с облегчением. Наконец-то она могла уехать подальше от шума мирской жизни в аббатство Фонтевро, куда так давно стремилась ее душа.

Там, с большим запозданием, узнавала королева об очередных доблестных победах Ричарда и его удачах. Через четыре года после освобождения Ричарда из плена в Германии умер император Генрих, и, словно в насмешку над желанием покойного подчинить себе вассальной присягой Ричарда Львиное Сердце, немецкие князья предложили императорскую корону своему бывшему пленнику, которого они помнили не только как храброго рыцаря, но и стойкого их собутыльника и доброго товарища.

Ричард был польщен честью, но отказался, предложив вместо себя в императоры своего племянника. Немецкие князья здраво рассудили, что плохого им брудер Ричард не пожелает, и выбрали его племянника своим императором. Таким образом, зловредный французский король Филипп оказался зажат государствами, где правили Плантагенеты. Филипп-Август, оценив безвыходность ситуации, подписал мирный договор с Ричардом.

На три года в Европе воцарился мир. Королева Алиенора совсем отошла от мирских дел и практически не выезжала из своего аббатства. До нее, конечно, доходили слухи, что выбранная ею для сына супруга так и не смогла обуздать его неуемную страсть к греховным развлечениям. Королева-мать грустно улыбалась: красавица Беренгария, похоже, повторяла ее судьбу. Но все же мать надеялась, что у Ричарда появится законный сын. "Мужчина в сорок один год только набирает силу", - говорила она про сына своему духовнику.

* * *

Еще издали по флажкам на копьях Алиенора узнала гонцов Ричарда и спустилась во двор аббатства. Боже, опять что-то случилось, подумалось королеве. Громко простучали копыта лошадей по подъемному мосту, и влетевшие во двор гонцы с ходу соскочили с лошадей. Припав на колено, один из них, задыхаясь от быстрой езды, проговорил:

- Король умирает, он просит вас приехать попрощаться.

Во время очередного штурма очередной мятежной крепости Ричард Львиное Сердце был поражен арбалетной стрелой.

Алиенора собралась мгновенно. Из свиты семидесятисемилетняя королева взяла с собой только верного аббата Тюрпене. Она успела к любимому сыну, на ее руках он испустил последний вздох.

- Сударыня, теперь, когда все закончилось, может быть, нам имеет смысл без задержки отправиться обратно в аббатство? - спросил Алиенору Тюрпене. В молитвах вы найдете утешение.

- Да, непременно, но не сейчас, - ответила королева. - Иоанн станет королем, да простит меня Бог. Но я мать и должна ему помочь. Это мой долг, слишком мало я его любила.

- Значит, нам опять предстоит долгая дорога, - вздохнув, сказал аббат.

Первым делом королева отправилась в Аквитанию. День за днем, объезжая города своего графства, Алиенора принимала клятвы на верность новому королю Англии Иоанну. Повсюду в городах она раздавала уставы коммунам (городским общинам). Кто бы мог подумать, что шестьдесят лет назад та же женщина, будучи королевой Франции, подавляла любые поползновения горожан на свободу. На городских площадях, где проезжала королева, глашатаи зачитывали грамоты: "Мы даруем всем жителям и их наследникам обещанную коммуну, с тем чтобы они могли лучше защищать и сохранять в неприкосновенности свои права, не нарушая верности нам и нашим наследникам..."

Алиенора прекрасно знала способности Иоанна и понимала, что ему будет трудно править государством. После двухмесячного путешествия Алиенора встретилась с ним в Руане. В мрачном замке под стать характеру ее сына между ними состоялся странный разговор.

- Сударыня, - обратился Иоанн к матери. - Я понимаю, что вы сделали для меня. Ваша помощь неоценима. - Сын учтиво поцеловал ей руку.

- Я удивлена, что вы это оценили, и благодарна вам. Надеюсь, что вам удастся сохранить хотя бы часть королевства Плантагенетов. Впрочем, я на это и не надеюсь, молю только, чтобы не увидеть конца Англии.

Иоанн не осмелился возразить матери. Он даже не обиделся, хотя не в его характере было прощать подобные дерзости.

Отгремели торжества по поводу коронации Иоанна, а королева опять собралась в путь - на этот раз с внушительной свитой. Алиенора отправлялась к королеве Кастилии, своей единственной дочери, которая еще была жива к тому времени. Иоанн зашел в покои матери в последний день перед ее отъездом.

- Могу я узнать, что случилось у моей сестры? Ведь в вашем возрасте это неблизкий путь.

- Я еду за своей внучкой, - ответила королева.

- Внучкой? - переспросил король, начиная раздражаться. - Зачем вам принцесса Кастильская?

- Ваше величество, все мои цели сейчас направлены на одно - укрепить ваше государство, - все таким же ровным голосом сказала Алиенора. - Сейчас нам выгодно родство с Филиппом-Августом. Моя внучка станет женой наследника французского престола, сына Филиппа.

- Но ведь можно отправить послов, не совершая самой такого утомительного путешествия.

- Нет, из трех дочерей своей дочери, жену будущего короля я должна выбрать сама. Я знаю, кто нужен Франции.

* * *

Алиенора гостила в Кастилии уже три недели, а имя той, кто станет королевой Франции, все еще не было названо. Жена и мать двух королей подолгу общалась с юными барышнями. Старшей из них не было еще и пятнадцати, а младшей только исполнилось одиннадцать. При дворе строили догадки, кого же выберет старая королева, большинство склонялось к средней. Она была ровесницей Людовика, и логично было бы выбрать ее. Через месяц Алиенора объявила своей дочери:

- Мы с Бланкой уезжаем завтра.

- Но почему с Бланкой, она самая младшая из дочерей, и мне кажется, она слишком не покладистая, чтобы стать королевой, - удивилась дочь Алиеноры.

- Я вижу в ней себя, только красивее, сильнее и умнее. Французы будут любить ее и назовут королевой Бланш (Белой). Не спорь со мной, я видела сон про Бланку, как когда-то видела во сне моего бедного Генриха мертвым. Но на этот раз мне приснилось, что мою внучку ждет счастье.

На следующий день Алиенора и Бланка Кастильская выехали во Францию. Передав свою внучку ее жениху, будущему королю Людовику VIII, королева Алиенора вернулась в свое аббатство, где вскоре умерла.

Было ей восемьдесят пять лет. Она не знала, что потомки ее внучки Бланки, французские короли, начнут братоубийственную Столетнюю войну против потомков ее сына Иоанна Безземельного, в результате которой лишатся своих престолов и Плантагенеты, и Капетинги. Умирая, Алиенора слышала, как за окном ее кельи одна служанка рассказывала другой о маленькой, но прекрасной как цветок королеве Бланш. Алиенора улыбалась.

* * *

Алиенора умерла. Потом ее сравнивали то с Мессалиной, то с Мелюзиной была такая легендарная дама в средние века в Пуату, которая, когда ее застал муж с любовником, превратилась в змею и уползла. Впрочем, удивляться такому восприятию Алиеноры ее наследниками не стоит, ибо такова благодарность потомков во все времена. А времена между тем наступали невеселые. Вместе с последним вздохом Алиеноры закончилась целая эпоха в жизни христианского мира.

Близился закат средневековой Европы, приходили новые времена, через несколько десятилетий весь христианский мир, словно сойдя с ума, начнет непрекращающуюся веками междоусобную резню - сначала ради справедливости престолонаследия, а потом из-за того, у кого Бог более настоящий. Мы еще увидим в следующих новеллах, уже о других прекрасных избранницах Истории, к чему все это приведет. Наступали подлые времена.

Но пока Европа об этом не подозревает, еще продолжается век благородных рыцарей, прекрасных дам, пока при дворах поют баллады первого трубадура Гильома Аквитанского, девятого графа Пуату и дедушки Алиеноры, а она сама даже после смерти по-прежнему продолжает символизировать эталон образа Прекрасной Дамы.

Сердце я лишь той отдам,

Что красою подобна вам.

Если ж не найду такую,

То совсем я затоскую.

И верно, впору затосковать славному рыцарю и поэту Бертрану де Борну, верному вассалу и храброму бойцу Ричарда Львиное Сердце. Ибо нигде во время своих скитаний по миру он не видел женщину, подобную красотой и умом матери короля Алиеноре Аквитанской.

Но красавиц, что равны

Были б вам, весь мир пленяя

Блеском жизни и огня,

Нет как нет! Коль скоро

Вам под стать

Ни единой не сыскать,

Я возьму и здесь и там

Все у каждой по частям.

И красавицу иную

Обрету я - составную.

Бедный, бедный рыцарь де Борн, не он один вынужден отныне искать и собирать разлетевшиеся по свету черты и добродетели Алиеноры. С тех времен и до сих пор их ищут и еще долго будут искать рыцари всех времен и народов вторую Алиенору, и пока не найдут, видать, довольствоваться им, несчастным, красавицами иными - составными.

Аминь.

Две жизни Жанны д'Арк,

Орлеанской Девственницы

9 мая 1920 года папа Бенедикт XV огласил решение Римской курии: Жанна д'Арк причислена к лику святых. Это решение высшего суда Ватикана обошлось французскому правительству в тридцать миллионов золотых франков, ушедших на покрытие процедурных расходов. Так завершилась пятисотлетняя история Орлеанской Девы, которая стала святой для французского народа задолго до официального признания Ватикана. Тем не менее бессмысленные споры о том, кем была Жанна на самом деле и была ли она вообще, не утихают до сих пор. Конечно же Орлеанская Дева спасла Францию, но какой ценой - вот настоящая загадка Жанны д'Арк.

Пролог

Теплым майским утром 1431 года на площади Старого рынка в Руане собралась тысячная толпа зевак.

Все ждут появления Орлеанской Девы. А сама Жанна ждет своего часа в грязной и холодной тюремной камере. Вчера ее заставили надеть женское платье, но она смирилась и с этим. Последние сутки Жанна совсем не спала и без конца молилась.

Еще с ночи все подходы к Старому рынку перекрыли английские солдаты. И на самой площади их было не меньше восьмисот. Солнце стояло уже высоко, но приговоренной все нет. Прошел еще час мучительного ожидания, и вот наконец появился отряд из ста двадцати солдат. За их широкими плечами и частоколом копий едва виднелась маленькая женская фигурка. Ее лица не видно. Позорный колпак поверх капюшона надвинут до самого подбородка.

Костер уже сложен, в руках палача полыхает факел. Жанну подводят к столбу, заламывают и связывают сзади руки. Боль настолько сильна, что через некоторое время запястья немеют и перестают чувствовать веревки. В ушах звенит, она почти не слышит, что происходит. Прямо перед ней огромный деревянный щит, где большими буквами написаны обвинения и приговор. Палач подносит факел к поленнице. Солома, которой переложены дрова, вспыхивает как порох.

Нестерпимый жар. Потом страшная боль от ожога. Последнего крика осужденной никто не услышал, восторженный рев из тысячи глоток разлился над площадью и замер.

Подручные палача баграми с крючьями раскидали еще горящие поленья, чтобы показать зрителям обгоревшее женское тело. Узнать в черном трупе кого-либо было невозможно, огонь пожрал знакомые черты Жанны Девственницы, Жанны д'Арк...

Подручные палача снова забросали его поленьями, и пламя вспыхнуло с новой силой. Орлеанская Дева превращалась в пепел.

* * *

Говорят, сама Жанна узнала о том, что ее сожгли, лишь спустя год. А в течение этого года часто, сидя у окна замка Жольни, она вспоминала свои победы, поражения и испытания. Она все так же верна Богу и молится ему неустанно. Все такая же хрупкая и маленькая, только на год взрослее. На ней дорогое платье, изысканный крой, белоснежная ткань. Жанна все так же любит роскошь и великолепие нарядов. Хотя еще недавно она и мечтать не могла хотя бы о приличной юбке.

* * *

Говорят, что жена короля Карла VI Изабелла, Изабо, ненавидела своего мужа. Супруг платил ей тем же. С 1392 года у него помрачился рассудок и начались приступы безумия, когда он избивал жену чуть ли не до смерти. А потом Карл и вовсе переехал во дворец Сен-Поль с молодой любовницей Одеттой де Шандивер. Сама же Изабо поселилась во дворце Барбетт с Луи Орлеанским. О ее отношениях с деверем было известно всей Франции, но королева не стеснялась этого, напротив, появлялась с Луи повсюду, чем вызывала возмущение простого народа. Но до простого народа королеве дела не было. Изабо родила двух сыновей - Жана и Карла, будущего короля Франции.

В июне 1407 года сумасшедший король Франции Карл VI скончался. Изабо была на пятом месяце беременности, когда к ней в глубокой тайне прибыла некая женщина. Прибыла она за указаниями относительно помещения будущего младенца к кормилице. Заботы о новорожденном согласились взять на себя Жак Дарк и его супруга Изабелла. Семейство Дарков было выбрано не случайно.

Как и двое старших сыновей Изабо, девочка, появившаяся на свет 21 ноября 1407 года, была плодом любви королевы и герцога Орлеанского. Ему и принадлежали земли, на которых жило почтенное семейство Дарков, взявшее в дом девочку. Настоящий отец так и не увидел свое дитя, вскоре после рождения дочери он пал от рук наемных убийц.

Девочку назвали Жанной. Ей суждено было стать великим полководцем, а затем быть преданной костру за измену Богу.

Начало

Малышка росла в хорошей семье, ее трое братьев и сестра были сыты и окружены вниманием. Их отец был в Домреми старостой. Он собирал налоги, возглавлял местную стражу, а в местном суде выступал в качестве обвинителя по поручению самого Робера де Бодикура, наместника короля и владельца замка в городе Вокулер. Наконец, в Гре у него была небольшая, но славная усадьба, которая находилась менее чем в километре от Домреми. Словом, семья Дарков была отнюдь не бедная, ежегодный доход Жака Дарка составлял пять тысяч золотых франков.

К тому же семейство Дарков было очень набожным, и сколько Жанна себя помнила, она засыпала и просыпалась с именем Господа на устах, а в местной церкви трепетала от страха и благоговения перед ликами святых. Девочка всегда гордилась тем, что ей нечего скрывать от Небесного Отца.

А еще она любила сад за домом. Там Жанна проводила очень много времени, предаваясь размышлениям о вере и единственной большой любви в ее жизни. Жаркими летними днями, утопая в высокой траве, усыпанной колокольчиками, и прохладным вечером, вдыхая аромат жасмина, девочка думала только о Нем. Свое предназначение она выбрала еще в раннем детстве. Бог стал ее жизнью, плотью и кровью, ей хотелось служить Ему, любить Его и отдать Ему всю себя без остатка. До самого конца.

* * *

Искренняя и глубокая вера в царствие небесное была характерна для людей того времени, ибо уж очень неуютно они чувствовали себя в царствие земном. Благословенную Францию раздирала Столетняя война, и как всякая гражданская война она была беспощадна и бессмысленна. Жители городка Домреми принадлежали к лагерю арманьяков, которые воевали против своих соседей бургундцев и их союзников англичан. Часто Жанне приходилось присутствовать на похоронах погибших односельчан и сверстников - друзей и подружек по играм. А с какого-то момента ей стали сниться вещие сны. Однажды во сне она услышала голос, возвестивший о том, что она избранна, чтобы освободить родину от врагов.

Много лет спустя она рассказала о том, как это случилось. Знойным летним полднем Жанна прилегла на траву под большим старым дубом, который посадили бог знает за сколько столетий до ее рождения. Жанну сморило сном, она уже представляла себе своих братьев в дорогих пурпурных одеждах с мечами в руках. Но потом все пропало, ей даже показалось, что она проснулась. Ослепительные лучи пронзили небосвод, и три белоснежные фигуры предстали перед ней.

- Жанна! - услышала она полный отчаяния голос. - Освобождение придет к тебе, твой долг спасти страну! Ты заберешь у короля английского ключи от всех добрых городов Франции, тебе суждено провозгласить государя королевской крови. Встань и веди армию до конца!

Видение исчезло. Но Жанна ясно запомнила святого Михаила, говорившего с ней. Пока звучали его слова, она почувствовала, как чьи-то ласковые руки обнимают ее за плечи, то были святые Екатерина и Маргарита. Все трое улыбались ей. С тревогой в душе она вернулась в дом и всю ночь напролет размышляла, вспоминая улыбки тех, кто до этого лишь молча взирал на нее с икон.

Шли дни, проходили месяцы, а Жанна никак не могла решиться. Она мечтала стать избранной, но не думала, что это произойдет так быстро. И к тому же она сомневалась, ведь это мог быть простой сон.

Но видение повторилось. Однажды ночью она проснулась от громкого голоса, он звал ее. Жанна узнала голос, но теперь он был настойчивый, почти грубый.

- Дочь Божия! Страна твоя ждет тебя, иди к королю и говори с ним. Он даст тебе воинов, и ты спасешь Францию. Не ослушайся Отца своего и ступай как можно скорее!

Жанна вздрогнула и села на постели. Спокойный мягкий свет разливался по комнате, озаряя ее подушку. "Нельзя больше ждать, я должна пойти к нему и все рассказать. Хоть он и король, но ослушаться слова Господня не посмеет", - подумала Жанна.

* * *

"Говорят, что некая дева, направляющаяся к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана и сопроводить дофина в Реймс, дабы он был миропомазан, проехала через город".

Такие слухи сопровождали Деву с тех пор, как она с отрядом стражи выехала из Домреми. Это произошло через четыре года после того, как Жанна впервые услышала голоса святых.

Дева (теперь она просила звать ее именно так) проехала бесчисленное количество городков и деревушек. Нефшато, Туль, Бюре-ле-Пети, Сен-Урбен, Потьер, Виглер... Она потеряла счет городам и мечтала поскорее добраться до Шинона, где нашел свое очередное пристанище королевский двор.

Отряд устал, лошади совсем выбились из сил, но девушка в мужском платье останавливалась лишь переночевать. Несколько месяцев она провела в седле, но была рада этому. Ведь на то была воля Бога, Которому она поклялась посвятить всю свою жизнь.

И вот наконец последняя остановка перед Шиноном - во Фьербуа. Здесь, во Фьербуа, Жанна диктует письмо дофину, она знает, что до него всего лишь полдня пути.

На следующий день 4 марта 1429 года отряд въехал в Шинон. Появление Жанны и ее спутников в центре города на дороге, ведущей в замок, вызвало немалое любопытство. Народ столпился вокруг чужаков и начал обсуждать отряд вслух. И какого же происхождения может быть эта девушка, подстриженная под горшок, как мальчик, которая так удобно чувствует себя в мужском седле в мужской одежде и говорит, что ее ждет сам король?

О Деве уже ходило множество слухов, дескать, она пришла с лотарингской границы, а спутники ее встретились с ней не в ее родном Домреми, а в местечке Вокулер, который, незадолго до приезда Жанны, был освобожден от англичан.

* * *

За год до этого еще никому не известная Жанна прибыла в Вокулер и спрашивала у каждого встречного, где тут живет сеньор Робер. Робер де Бодикур выслушал ее, и если честно, то был поражен, ибо такого он еще не слышал.

- Сеньор, я послана вам волей Господней, для того чтобы вы передали дофину веление Всевышнего, - сказала ему девица странного обличия, по виду крестьянка, но говорившая явно не по-крестьянски. - Нужно стойко держаться и не вступать в сражение с неприятелем. Не пройдет и половины поста, как Господь придет на помощь.

- Нет, вы послушайте ее! - раздавалось со всех сторон. - Этот цыпленок решил спасти нас!

Однако Жанна, нисколько не смущенная злыми шутками и уколами, продолжала:

- Королевство принадлежит не дофину, а Господу. Господь желает, чтобы дофин стал королем и получил королевство из его рук. Хотят этого враги или нет, но дофин будет королем и я сама поведу его на миропомазание.

- Это твой дядя, душа моя? - ласково спросил Робер у Жанны, глядя на сконфуженного Дюрана Лаксара, который прятался за ее спиной. - Нехорошо прятаться за юбкой девчонки. Дайте-ка вы ей лучше пару шлепков и отведите домой. Чтоб духу ее больше здесь не было.

Жанне пришлось убраться восвояси. Но через год ее красная юбка вновь замелькала на улицах Вокулера. Робер опять выставил ее без разговоров. Однако ей удалось найти себе пристанище у каретника Анри.

- Мне необходимо предстать перед дофином до середины поста, - твердила она без конца. - Я несу ему спасение Небес, иной помощи у него не будет.

Как медленно тянулось время! Жанна потеряла всякую надежду, время почти остановилось, еле ползло. Оно тянется так медленно, как для женщины, ожидающей ребенка, думалось ей. И в одно утро она не выдержала. Прихватила с собой дядю, того самого Дюрана, а еще Жака Алена из Вокулера и пустилась в путь. За двенадцать франков ей была куплена лошадь, но далеко они не уехали. Когда друзья достигли Сен-Никола-де-Сен-Фон, Жанна вдруг повернула назад со словами: "Не так нам пристало удаляться!" - И отряду пришлось возвратиться.

На следующее утро, очень рано, она отправилась в часовню. Долгая и усердная молитва вселила в нее веру, что произойдет чудо. И чудо произошло! На следующий день в Волекур из Нанси прибыл гонец от герцога Лотарингского и привез Жанне приглашение приехать и охранную грамоту.

- Герцог Карл Лотарингский наслышан о тебе, - передал на словах гонец. - Он желает видеть тебя как можно скорее.

Жанна немедленно тронулась в путь. Но ее ждало разочарование - старый и больной Карл Лотаригский думал, что она знахарка и сможет его вылечить.

- Я ничего в этом не понимаю, - честно сказала ему Жанна.

Герцог был разочарован, но что-то в Жанне он разглядел, потому что от Карла Жанна выехала уже в сопровождении его сына. А вскоре в свите простой крестьянки появился и конюший Робера де Бодикура. Сеньор Робер, видимо, тоже узнал о крестьяночке что-то такое, что срочно послал к ней своего конюшего Жана. Весельчак Жан рассказывал всем, как еще недавно в Вокулере он гнал Жанетту прочь от ворот замка своего сеньора.

- Милочка моя, опять я вас вижу! - говорил он, посмеиваясь. - Что вы здесь делаете? Разве не нужно изгнать короля из королевства, а нам всем стать англичанами?

- Я по-прежнему хочу говорить с Робером де Бодикуром, чтобы он отвел меня к королю или приказал своим людям отвести меня, - как всегда серьезно и прямо отвечала Жанна. - Мне необходимо предстать перед королем в первой половине поста, пусть даже для этого я сотру себе ноги до колен. Знайте, что никто - ни король, ни герцог, ни дочь шотландского короля, ни кто-либо другой - не сможет восстановить французское королевство. Спасение может прийти только от меня, и хотя я предпочла бы остаться со своей бедной матушкой и прясть, не в этом мое предназначение. Я должна идти, и я сделаю это, ибо моему Господину угодно, чтобы я действовала таким образом.

- Кто он такой, твой господин? - озадаченно спросил ее Жан.

- Бог, - ответила Дева.

И Жан, вложив свою руку в ее в знак доверия, клятвенно пообещал, что сам отведет ее к королю. Правда, из предосторожности Робер де Бодикур в сопровождении вокулерского кюре Жана Фурнье все-таки сначала отправился к супругам Ле Руайе, у которых остановилась Жанна. Священник, облаченный в епитрахиль, произнес над Жанной формулу заклинания от злых духов. Если она одержима ими - пусть удалится, если же она творение Добра - пусть приблизится. Жанна подошла к священнику и стала перед ним на колени.

Впоследствии она говорила, что кюре вел себя неправильно: "Разве он уже до этого не слышал моей исповеди? Он прекрасно знал, что я добрая христианка и из меня не надо изгонять бесов. Эта сцена была совершенно бесполезной и смешной. Не понимаю, зачем им это было нужно?"

* * *

Жанна с эскортом прибыла в Шинон днем и поспешила отправиться к королю. Но король ее не принял, и отряду пришлось остановиться на постоялом дворе.

В тот же вечер Карл отправил туда своих людей, чтобы расспросить девушку, зачем она приехала и чего просит? Жанна колебалась, она и так слишком много рассказывала о себе и на этот раз решила говорить о своей миссии только в присутствии короля. Но поскольку ей разъяснили, что без ответа она не встретится с дофином, ей в конце концов пришлось рассказать, что к королю у нее два поручения от Царя Небесного.

- Мне необходимо снять осаду с Орлеана, а затем проводить короля в Реймс, чтобы он был там миропомазан и коронован, - хмуро сказала Жанна и замолчала.

У короля долго совещались, что делать с настырной девицей. Одни говорили, что она явно сумасшедшая и ее следует немедленно выпроводить. Другие считали, что королю следует ее выслушать. Но сам король принял решение только после того, как получил послание от Робера де Бодикура, отправленное вскоре после отъезда Жанны из Вокулера и полностью подтверждающее сказанное Жанной и ее спутниками на постоялом дворе в Шиноне. Если бы не письмо капитана Робера, много раз доказывавшего преданность королю, недоверчивый и подозрительный Карл не принял бы Жанну и никто не смог бы его уговорить. Король согласился увидеть ее через два дня, о чем Деве немедленно сообщили.

* * *

Около восьми вечера, когда уже стемнело, Жанна начала подниматься по крутой улочке, ведущей к замку короля. Ее сопровождали около трехсот рыцарей. Торжественность обстановки произвела на юную воительницу сильное впечатление. Мы можем только представить себе, что чувствовала Жанна, попавшая в огромный зал, где горело множество факелов, освещавших незнакомые лица многочисленных сеньоров и благородных дам. Юная крестьянка поклонилась и сделала реверансы.

- Да продлит вам Бог жизнь, милостивый дофин. - Жанна безошибочно выбрала одного из присутствующих в зале, хотя до этого никогда короля не видела и вокруг было несколько сотен дворян, одетых гораздо богаче, чем король.

- Да разве я дофин, Жанна? - ответил ей Карл и, указав на одного из придворных, добавил: - Вот дофин.

- Во имя Бога, милый принц, это вы, а не другой, - сказала Жанна.

- Как твое имя?

- Милый дофин, зовусь я Жанной Девой, моими устами обращается к вам Царь Небесный и говорит, что вы примете миропомазание и будете коронованы в Реймсе и станете наместником Царя Небесного, истинного короля Франции. Я пришла, чтобы спасти вас и королевство.

Разговор длился довольно долго, все присутствующие ловили каждое слово Жанны, но никто не мог предугадать, чем закончится встреча. Крестьянку нисколько не смутили ни огромный шумный зал, полный народа и освещенный ярко и непривычно, ни то, что она решилась невозмутимо подойти к королю и передать ему весть, ради которой пересекла полстраны. Зато разговор произвел сильное впечатление на самого Карла, особенно те несколько слов, которые девушка сказала ему, отведя от толпы придворных в нишу окна. Что она сказала Карлу, никто не знал и не знает до сих пор, об этом можно лишь догадываться.

После смерти своего отца Карл ждал миропомазания, только после этого он мог считаться настоящим королем Франции. Но Карл сомневался, не прогневит ли он Бога этим шагом и - что гораздо важнее для политика - не вызовет ли этот его шаг настоящий международный скандал! Ведь Карл помнил о том, как часто мать намекала на его незаконнорожденность. И вот какая-то девица говорит, что он будет "миропомазан и коронован в городе Реймсе", потому что так угодно Господу. Говорит в присутствии сотен свидетелей, как бы закрывая Карлу дорогу для отступления. Хорош он будет, если сейчас ответит ей, что, не будучи родным сыном короля, не имеет законных оснований исполнить волю Божью. Тем более что законное основание, пусть слабое, у него после разговора с Жанной с глазу на глаз появилось.

Говорят, что, отведя его в оконную нишу, эта странная пастушка сказала Карлу, что она его родная сестра и что ее мать - королева Изабо, а отец герцог Бургудский. Тогда выходило, что пусть сам Карл и не сын своего сумасшедшего отца короля, но мать-то его настоящая королева, а настоящий отец тоже королевских кровей. И пусть теперь даже разразится скандал насчет его незаконнорожденности, все равно во Франции и во всем мире нет никого другого, кто по крови имеет больше прав на французский престол, чем он.

Но королю необходимо было обдумать свое решение, и он оставил Жанну в замке до утра, хотя совсем не был уверен, что сможет дать ей ответ на следующий день. Однако выход из положения нашелся. Пусть его шустрая сестрица отправляется к осажденному Орлеану, и если там французам наконец улыбнется военная удача, то Карлу стоит рискнуть - победителей, как известно, не судят.

* * *

Весна 1429 года была самым критическим моментом для Орлеана. Жан Бастард, которому поручена охрана города, из-за раны не может двигаться. Город окружен, все выходы, за исключением одного, перекрыты.

Новый командующий англичан капитан Солсбери прежде всего повел наступление на Турель и захватил это предмостное укрепление на левом берегу Луары. Две башни Туреля давали возможность блокировать каменный мост с девятнадцатью пролетами, центральной опорой которому служил один из островов реки. А сам город Орлеан был опорой, соединяющей две Франции, Северную и Южную.

Судьба Орлеана должна была решиться в ближайшие месяцы. Весть о Жанне, посланной Господом, пришлась бы сейчас как нельзя кстати.

* * *

Утром Карл велел Жанне переехать в его замок. Ей отвели помещение в средней части замка, великолепном донжоне, построенном двумя веками ранее. С этого момента ей в услужение был определен юноша пятнадцати лет по имени Луи, который стал ее пажом. К Жанне бесконечной вереницей потянулись знатные особы, которым не терпелось лично увидеть посланницу Небес. А тем временем король спешно готовил почву для чуда, которое, по его замыслу, должно иметь далеко идущие последствия.

Жанну отправляют в Пуатье, где собрались прелаты-богословы и университетские профессора. Сюда же собирается переехать королевский дом. А в Вокулер и родные края Жанны поскакали королевские гонцы, чтобы окончательно выяснить происхождение этой крестьянки.

Герцог Жан Алансонский был одним из тех, кто посетил ее в замке. В первый раз он пришел взглянуть на юродивую пастушку из любопытства, но одного взгляда хватило, чтобы Жанна навсегда запала в душу герцогу.

- Добро пожаловать. Чем больше людей королевской крови Франции соберется вместе, тем будет лучше, - приветствовала его Дева, и герцог в смущении не знал, что ответить.

По понятиям мужчин из высшего света того времени Жанна была довольно красивой девушкой, с гладкой кожей и тонкой талией. Ко всему прочему она была элегантна и уже имела богатый гардероб. Молодого герцога, а он был моложе Жанны на два года, поразила решительность девушки, которая, нисколько не смущаясь, прямо смотрела ему в глаза.

C самой первой их встречи Жанна появилась на страницах дневника Жана Алансонского. Только там он мог, не таясь, высказывать свои чувства, сначала робко, не выдавая их даже самому себе: "На следующий день, после первой нашей встречи, Жанна пришла к королевской обедне и, увидев короля, поклонилась ему; и король провел Жанну в свои покои, и я был с ним, так же как и господин де Ла Тремуй, которого король попросил остаться, приказав всем остальным удалиться. Тогда Жанна обратилась к королю с несколькими просьбами, среди прочего она просила его принести королевство в дар Царю Небесному; получив этот дар, Царь Небесный сделает для короля то, что он сделал для его предшественников, и вернет ему былое положение, и еще многое другое было сказано до обеда, чего я не помню; после обеда король отправился на прогулку в луга, и там Жанна бежала с копьем, и, видя, что Жанна ведет себя подобным образом - несет копье и бежит с ним как в наступление, - я подарил ей лошадь".

Покорен, покорен прекрасный герцог! А его дневник стал потом чуть ли не единственным документом, который проливает хоть какой-то свет на обстоятельства появления Девы Жанны и ее дальнейшей судьбе.

* * *

А тем временем Жанна уже подъезжает к Пуатье, не зная, чего ждать от этой поездки. Жанна часто спрашивала себя: почему же Карл без конца проверяет ее? Ей казалось, что в искренности ее слов сомневаться грех. Но король полагает, что предосторожности никогда не излишни.

В Пуатье Жанну поселили в доме мэтра Жана Рабато, адвоката парижского парламента, присоединившегося к королю двумя годами ранее. Нескольким женщинам было поручено тайно наблюдать за ее поведением. А на суд прелатов возлагалась обязанность допросить Жанну.

Допросы утомительны и скучны. Три недели напролет Жанна отвечает на одни и те же вопросы. Ее спрашивают, как она относится к королю, родине и что-то насчет того, как она собирается воевать. Жанна не всегда хорошо понимает вопросы, сама она говорит на другом диалекте французского языка. Но некоторые вопросы слишком понятны и ранят ее в самое сердце.

- Почему вы называете короля дофином, а не королем?

- Я не назову его королем до тех пор, пока он не будет коронован и миропомазан в Реймсе. Я собираюсь отвести его туда.

- Зачем вы приехали сюда и кто вас послал?

- Я приехала по поручению Царя Небесного, мне были голоса и дали совет, что нужно делать.

- На каком языке говорит ваш голос?

- На языке, который лучше, чем ваш.

- Вы верите в Бога?

- Да, и лучше вас.

- Ты сказала, что тебе был голос: "Бог хочет избавить народ Франции от бедствий, которые он переживает", но, если Он хочет избавить его от этого, нет необходимости прибегать к помощи вооруженных людей.

- Во имя Божие солдаты будут сражаться, и Бог пошлет им победу.

- Богу не угодно, чтобы мы тебе верили, раз он не дает никакого знамения, которое дало бы возможность понять, что ей нужно верить. Мы не посоветуем королю доверить тебе воинов лишь на основании твоих утверждений, поскольку мы окажемся в опасности. Мы поверим тебе, только если ты скажешь что-нибудь еще.

- Во имя Божие, я пришла в Пуатье не за тем, чтобы давать знамения. Препроводите меня в Орлеан, я вам покажу знамение, ради которого я была послана. Дайте мне людей.

- И сколько же?

- Столько, сколько я посчитаю нужным.

Несмотря на то что все эти вопросы порядком раздражали Жанну, она держалась очень достойно. К концу третьей недели прелаты наконец добились того, чтобы она в точности описала цель своей миссии, и вот что она им ответила:

- Сначала англичане будут изгнаны и осада с Орлеана будет снята, он полностью освободится от англичан, но сначала я пошлю им письменное предупреждение. Потом король будет миропомазан в Реймсе. Затем город Париж снова покорится королю.

В Пуатье Жанна была подвергнута еще одному, может быть, самому унизительному обследованию - на девственность. Ее осматривали женщины, чтобы выяснить, кто она: мужчина или женщина, испорчена или девственница. Они обнаружили, что она женщина и невинная девушка.

Словом, судьи остались довольны и на последнем заседании вынесли свое решение: "Мы доложили обо всем в Королевском совете и пришли к единому мнению, что, принимая во внимание настоятельную необходимость безотлагательных действий и опасность, которой подвергается город Орлеан, король может принять ее помощь и отправить в Орлеан".

Решающий этап был преодолен. По приезде в Пуатье Жанна была всего лишь молоденькой крестьянкой, которая изумила короля и по поводу которой можно было лишь задаваться вопросом, кто же она такая. А сейчас она получила разрешение действовать. И Жанна пишет письмо англичанам с требованием убраться из Франции и отдать ключи от всех городов. К тому времени, как она прибудет в Орлеан, англичане уже получат его.

Победа

Для Жанны наступило время активных действий. Она вернулась в Шинон, а затем ее привезли в Тур, где король приказал сделать ей доспехи, изготовленные по ее меркам. Сама Жанна заказала себе знамя и флажок на копье, за изготовление которых художник получил двадцать пять турских ливров, в то время как за доспехи было уплачено сто ливров. По просьбе юной воительницы на знамени был изображен Спаситель во тьме небесной. Рядом был ангел с цветком лилии в руках. Кроме того, Жанна приказала изготовить хоругвь с изображением распятого Господа. Ее должны были нести священники, сопровождавшие армию.

Когда речь зашла о мече, Жанна попросила, чтобы за мечом отправились в Фьербуа, где она останавливалась по дороге в Шинон.

- Я знаю, что меч зарыт в землю, он проржавел, и на нем выгравировано пять крестов.

Теперь у Жанны, как и полагалось военачальнику, был собственный интендант, он же начальник штаба, и два пажа-ординарца. Сопровождали ее два герольда, которые исполняли обязанности парламентеров, по обычаям того времени герольды были неприкосновенны.

Королевские войска должны были собраться в Блуа, расположенном на берегах Луары, примерно на полдороге между Туром и Орлеаном. Блуа был суетливым городком с множеством повозок и телег, груженных зерном и прочим продовольствием, стадами быков и баранов. Именно в Блуа Жанна заказала хоругвь, и ее духовник был растроган видом ее отряда, напоминавшим о временах крестовых походов. Когда армия покидала Блуа, Жанна попросила собрать всех священников вокруг этой хоругви, и священники шли впереди армии.

* * *

Три дня войска шли к Орлеану. В наши дни то, чем Жанна занималась на марше, назвали бы политико-воспи-тательной работой. Она приказала солдатам исповедаться и получить святое причастие, прогнала всех девиц легкого поведения, следовавших за солдатами, строго запретила грабить, сквернословить и богохульничать.

Герцог Алансонский записал в своем дневнике: "Жанна сильно гневалась, когда слышала, что солдаты сквернословят, и очень их ругала, и меня также, когда я бранился. При ней я сдерживал себя".

Когда отряд подошел к Луаре и Жанна узнала, что Орлеан остался позади, она была ошеломлена, поэтому их встреча с Орлеанским Бастардом прошла очень бурно.

- Вы Орлеанский Бастард? - спросила она у сеньора, подходившего к ней для приветствия.

- Да, это я, и я радуюсь вашему приезду, - спокойно ответил Жан, которому доводилось беседовать и с более агрессивными барышнями.

- И это вы посоветовали, чтобы я пришла сюда с этой стороны реки, а не направились прямо туда, где находятся Талбот и англичане? - не унималась Жанна.

- Я и другие, более мудрые люди дали этот совет. Так будет лучше и вернее.

- Советы Господа Бога нашего являются более мудрыми и верными, нежели ваши. Вы думали обмануть меня, а обманули сами себя. Я несу вам помощь, лучше которой не оказывал ни один воин, ни один город: это помощь Царя Небесного. И эта помощь идет не из любви Бога ко мне, но от того, что Бог внял просьбам Людовика Святого и святого Карла Великого, и сжалился над Орлеаном, и не захотел допустить того, чтобы враги овладели и телом господина Орлеана и его городом.

Жанна была страшно разгневана. И дело тут было не в том, что Бастард поступил вопреки ее воле, он поступил вопреки Богу. Жанна очень боялась, что из-за одной ошибки какого-то дурака ее знамения потеряют всякий смысл и вес.

Однако то, что случилось сразу после их разговора, обезоружило Бастарда. Командира орлеанского гарнизона беспокоила судьба обоза с продовольствием. Он знал, что обоз находился на уровне Блуа и что придется поднять его по Луаре против течения. Но в момент его встречи с Жанной изменилось направление ветра, который мешал кораблям с продовольствием плыть вверх по течению. С этой минуты Бастард поверил в Жанну.

* * *

Вечером 29 апреля 1429 года Жанна вступила в Орлеан. По левую руку на прекрасной лошади ехал Орлеанский Бастард, позади них - благородные сеньоры, конюшие и капитаны. Горожане Орлеана с факелами в руках радовались, словно сам Господь снизошел к ним.

Первую ночь Жанна провела в доме Жака Буше. Город был полон слухов. С утра 30 апреля Жанна отправилась осмотреть позиции англичан - в некоторых местах они были в пределах досягаемости голоса.

- Во имя Бога уходите! Иначе я изгоню вас! - обращается Жанна с крепостной стены.

- Не хочешь ли ты, чтобы мы сдались женщине, да еще и приведшей с собой этих нечестивых сводников французов!

Далее в ее адрес понеслись такие проклятия и грубости, что Жанна отказалась от мысли продолжать разговор. Когда стемнело, она совершает вылазку и по Орлеанскому мосту едет до укреплений, расположенных на Луаре.

- Сдавайтесь и уцелеете! - вновь обращается она к врагам.

- Уноси ноги, коровница! А не то поймаем тебя, проверим, какая ты Дева, а уж потом сожжем на костре! - по-прежнему отвечают англичане и прибавляют еще целый поток ругательств, многие из которых Жанна слышит впервые. Обещанию насчет костра она тогда не придала значения.

Следующий день был воскресеньем, а по воскресеньям Жанна всегда старалась соблюдать воскресное перемирие. Но жители Орлеана чуть не сломали ее дверь - так им хотелось видеть свою спасительницу. Жанне пришлось сесть на лошадь и проехать по городу. На улицы Орлеана вышло столько народу, что она с трудом пробиралась через толпу горожан, которые никак не могли на нее наглядеться. Всем казалось великим чудом, что она так хорошо держалась в седле. Она и вправду была величественна и выглядела не хуже любого воина, с молодых лет участвующего в сражениях.

Прошло еще два томительных дня - понедельник и вторник. Во вторник по городу прошла большая религиозная процессия. Весь день жители города и солдаты молили Бога об освобождении города. Наконец 4 мая объявили о прибытии подкрепления от короля. При этом известии Жанна воскликнула:

- Бастард, именем Божьим повелеваю тебе сразу же сообщить мне, как только ты получишь известие о приходе помощи англичанам, и, если она прибудет, а я об этом не буду знать, обещаю тебе, что не сносить тебе головы! - В ее словах слышалась радость, и Бастард поразился этому.

- Не сомневайтесь, конечно, я сообщу, - удивленно ответил он.

Он с самого начала не мог понять этой девушки, по его мнению, радость была здесь неуместна. А Жанну выводили из терпения проволочки. Кроме того, она боялась, что от нее скрывают надвигающиеся события. Откуда ей было знать, что действовать придется скорее, чем она думает.

Ночью ее интендант проснулся от того, что кто-то изо всех сил тряс его за плечо. Конечно, это была Жанна. В доме все засуетились. Жена казначея и его дочь помогли Жанне надеть доспехи, кто-то отправился за лошадью. Жанна приказала сходить за знаменем, которое ей передали через окно, поскольку она спешила как можно скорее добраться до Бургундских ворот. По дороге Жанна встретила множество раненых французов. Когда она подъехала к мосту через Луару, перестрелка уже шла вовсю. Увидев свою Деву, французы радостно закричали, и предмостная крепость Сен-Лу была взята с легкостью. Первый военный успех, не имеющий, конечно, большого значения, но это была первая ее победа!

На следующий день был праздник Вознесения. Вернувшись домой, Жанна заявила, что не станет воевать и вооружаться из уважения к празднику; в этот день она хотела исповедаться и принять святое причастие. Во всяком случае, для нее это была передышка и она ею воспользовалась, чтобы послать последнее предупредительное письмо англичанам: "Вы, англичане, не имеете никакого права на это французское королевство, Царь Небесный повелевает вам и требует моими устами - Жанны Девы - оставить ваши крепости и вернуться в свою страну, если вы этого не сделаете, я вам устрою такое сражение, о котором вы будете помнить вечно. Вот что я вам пишу в последний раз, и больше писать не буду. Жанна Дева".

Для того чтобы передать это последнее предупреждение, она взяла стрелу, ниткой привязала к ней письмо и приказала одному из лучников пустить ее в сторону англичан, крикнув при этом:

- Читайте! Вот вам известия!

Не прошло и десяти минут, как прочитавшие письмо англичане стали кричать:

- Ага! Да это же письмецо от арманьякской потаскухи! До чего же она надоела нам! Только попадись! Сгоришь заживо, крестьянское отродье!

Этих слов Жанна не выдержала и горько зарыдала, призывая на помощь Бога. Но довольно быстро успокоилась и сказала, что получила известия от Господа, но раскрывать их тайну не стала. Сказала только, что на следующий день встанет пораньше, чтобы исповедаться.

Наутро, отслужив обедню, она приготовилась идти в бой. Но неожиданно столкнулась с сопротивлением губернатора Орлеана Рауля де Гокура, охранявшего ворота и запретившего выходить из города. Он считал, что не стоит идти на штурм в этот день, поскольку на некоторое время можно удовольствоваться успехом, достигнутым в Сен-Лу.

- Солдатам вместе с горожанами следует выйти из города и штурмовать бастиду августинцев! - с уверенностью говорила Жанна.

- Мы согласны с Девой! - кричали люди.

- Хотите вы того или нет, - продолжала Жанна, - но солдаты пойдут и добьются того, чего уже добивались раньше.

Перейдя через реку, французы обнаружили, что враг отступил вниз по течению к значительно лучше укрепленной бастиде, которую они воздвигли на развалинах бывшего монастыря августинцев.

Французы попали в невыгодное положение. Тогда Жанна и ее спутник Ла Гир вскочили на лошадей. Французы пошли на приступ и взяли бастиду. Так Жанна Дева вновь одержала победу, была захвачена новая крепость, в которой отряд во главе со своей предводительницей оставался до утра. После ужина на новом месте к Жанне явился молодой рыцарь и заявил, что капитаны короля держали совет. Дева была в ярости. Ее мало интересует совет, созванный капитанами.

- Встаньте завтра еще раньше, чем сегодня, и держитесь возле меня. Мне многое нужно будет совершить, больше, чем когда-либо. Завтра кровь покажется на моем теле над грудью.

На следующий день сражение продолжилось. Чувствовалось, что победа близка. Всю ночь жители Орлеана переправляли на лодках через Луару воинам, укрепившимся в бастиде августинцев, оружие, хлеб и вино. На рассвете священник отслужил мессу. Затем начался штурм крепости Турель, блокировавшей доступ к мосту с октября прошлого года. Схватка длилась с утра до захода солнца.

Жанна не щадит себя, она убеждена, что решающая минута близка, и говорит, что ночью французам удастся войти в город по мосту. Вдруг резкая боль пронзает ей грудь - как она и предсказывала, ее ранило стрелой.

Жанна расплакалась, ее вынесли с поля боя, извлекли стрелу. Рану обработали оливковым маслом и салом, после этого Жанна снова ринулась в бой. Не прошло и часа, как Турель была взята и французы вошли в Орлеан уже по мосту. Радости жителей не было предела. Без конца звонили колокола, везде прославляли героических защитников города и Жанну Деву, которая в ту ночь осталась в завоеванной Туреле, чтобы охранять ее. А на следующий день воодушевленные победами французы с трудом сдерживают свой пыл, но Жанна неожиданно останавливает их:

- Ни в коем случае не начинать боя и не идти в наступление! Если же нападут англичане, то защищайтесь изо всех сил и ничего не бойтесь, вы победите!

Солдаты недовольны. Что это с ней? Французы замерли в ожидании, и вдруг... англичане начали отступать. И вот уже один за другим скачут гонцы по дороге, ведущей к Шинонскому замку, где несколько недель назад Жанна уговаривала дофина довериться ей. Король счастлив, он пишет бесконечные благодарные письма Жанне и обращения к храбрым солдатам. Франция радуется, торжества проходят по всей стране.

Только Дева, как всегда, не поддается всеобщему ликованию, она думает лишь о том, чтобы продолжить выполнение миссии, которая, как она заявляла, была ей доверена. Она покинула дом Жака Буше в Орлеане и уже находится в дороге.

Когда Дева склонила голову перед дофином, он тут же велел ей подняться и чуть не поцеловал от радости, охватившей его. К тому времени имя Жанны успело облететь всю Францию. Везде ее встречали радостными криками и готовы были оказать прием, достойный самых знатных особ. Но саму героиню это не особенно волновало, она приехала к Карлу только для того, чтобы поговорить с ним о новых планах.

- Вы должны сделать еще одно в этой войне. Необходимо направить продовольствие в Орлеан и дать бой англичанам - французы, несомненно, победят, и с города будет снята осада. Вы слышите?

Король кивал и улыбался, но было совершенно ясно, что он ее не слышит. Карл был настолько потрясен тем, что пророчество исполнилось, что до сих пор не мог поверить самому себе. Поэтому все сказанное Жанной пролетело мимо его ушей. А она тем временем продолжала:

- Вы должны идти в Реймс, чтобы стать королем, и сделать это нужно как можно скорее.

- Да, да... - отвечал Карл, но мысли его были далеко. Впервые за много лет этот сосредоточенный и подозрительный человек мечтал.

Предательство

С точки зрения стратегии после победы в Орлеане было бы логичным вести наступление на Шартр, Нормандию и Париж, но Жанна настаивала на том, чтобы король сначала отправился в Реймс. Так ей сказал Голос.

Жанна начинает Луарскую кампанию. Необходимо было выбить противника из еще занимаемых им пунктов на берегах Луары и окрестных равнинных районов, чтобы гарантировать безопасность тылам армии, когда она выступит на дорогу к Реймсу. Развитие событий отмечает та же стремительность, которая характерна для Жанны, когда она получает свободу действий. Сначала она направляет герцога Алансонского с шестьюстами копьями на Жаржо. Копьем в средние века назывался маленький отряд, возглавляемый рыцарем.

- Не опасайтесь, - напутствует Жанна герцога. - Силы неприятеля не так многочисленны. Без колебаний идите на штурм англичан, ведь вас направляет Бог. Не будь я в этом уверена, я бы предпочла пасти овец, чем подвергать себя таким опасностям.

Французы немедленно ринулись в атаку и сражались так храбро, что эту ночь им все-таки удалось провести в предместье Жаржо. Наутро сражение возобновилось. Тела не успевали выносить с поля боя. В разгар боя капитан англичан Саффолк попытался добиться перемирия, но никто его даже не услышал. Бой уже подходил к концу, когда в голову Жанны попал камень. Она упала, но сразу поднялась и прокричала солдатам: "Друзья, друзья, ну же! Вперед! Господь Наш вынесет приговор англичанам, и теперь они наши, не сомневайтесь!" Саффолк был взят в плен. Однако приближались главные английские силы во главе с Талботом, испытанным и закаленным воином. 17 июня обе армии стали друг против друга на огромной и широко раскинувшейся равнине Бос близ города Патэ.

- Пусть у всех будут хорошие шпоры! - сказала Жанна герцогу Алансонскому.

- Что вы говорите! Неужели мы обратимся в бегство?

- Нет, англичане потерпят поражение и будут бежать, а вам нужны будут хорошие шпоры, чтобы преследовать их. А кроме того, я же обещала доставить вас целым и невредимым вашей женушке, - улыбнулась герцогу Дева Жанна.

День 18 июня стал днем большой победы для Жанны, на этот раз в открытом поле. Как только стало известно о победе французов при Патэ, парижане, стоявшие за бургундскую партию и англичан, подумали, что теперь арманьяки нападут на них, усилили караулы и начали укреплять крепостные стены. Но не в Париж намеревалась Жанна направить королевскую армию. После сражения при Патэ король наконец решился направиться в Реймс.

* * *

Миропомазание и коронация короля прошли в воскресенье 17 июля 1429 года. Этот обряд сохранился неизменным со времен Людовика Святого.

Карл вечером пришел к собору, чтобы помолиться Богу и бодрствовать, молясь столько, сколько посчитает нужным и насколько его удержит его набожность. Наутро четыре всадника, которых называли заложниками святого суда, направились в аббатство Сен-Реми за драгоценным сосудом с мирром, который, по преданию, был принесен ангелами во время крещения франкского короля Хлодвига. По обычаю, каплю этого масла следовало смешать со святым елеем, после этого совершалось таинство миропомазания.

Возвращаясь со святым сосудом, переданным им аббатом Жаном Канаром, четверо заложников повстречали длинную процессию каноников, епископов и прелатов, сопровождавших короля, который провел ночь в архиепископском дворце, а затем вступил в собор под пение псалмов. Обе створки больших ворот были открыты, стук лошадиных подков смешался с приветственными возгласами людей, толпившихся как снаружи, так и внутри собора. Четверо всадников, доставивших сосуд с мирром, въехали в собор на лошадях.

Церемония началась с того, что король давал требуемые клятвы, затем под песнопения благословлялись знаки королевской власти: корона, золотые шпоры, скипетр, а также "рука правосудия" из слоновой кости. И наконец началось само миропомазание. Король пал ниц на ступенях алтаря, в это время запели литанию святых. Затем архиепископ, находившийся рядом с королем, помазал ему голову, грудь, плечи и руки. Король, одетый до этого в штаны и рубаху, рассеченную на груди и спине, облачился в тунику и шелковую мантию. После помазания мирром кистей рук он натянул перчатки, затем ему на палец надели кольцо как символ союза и единения короля со своим народом. И наконец, на голову королю возложили лежавшую на алтаре корону, которую двенадцать пэров взяли оттуда и держали над головой короля, пока его вели от алтаря к возвышению, где находится трон.

После того как архиепископ и пэры дали клятву верности, Жанна, встав на колени и обняв ноги короля, сказала ему, не сдерживая слез радости:

- Милый король! Отныне исполнено желание Бога, который хотел, чтобы я сняла осаду с Орлеана и привела вас в этот город Реймс принять ваше святое миропомазание, показав тем самым, кому должно принадлежать королевство.

Дофин Карл стал королем Карлом VII, помазанником Божьим и законным наследником своего отца короля Карла VI.

Говорят, что с этого момента Дева Жанна перестала быть нужна новому королю. И можно добавить, что если, как говорят, она была дочерью королевы Изабо и Луи Орлеанского и РОДНОЙ сестрой нового короля Франции, то отныне Дева Жанна стала смертельно опасна для Карла VII, "законного" наследника французского престола.

* * *

Говорят, что еще в Реймсе у Жанны появляется странное предчувствие того, что время ее славы и побед закончилось и ничего хорошего больше не произойдет.

Между Францией, Англией и Бургундией завязалась напряженная дипломатическая переписка. Карл пытается выторговать у англичан и их союзников бургундцев признание его законным королем Франции, в обмен обещая максимально учитывать и их интересы. Одержимая идеей полной и безоговорочной капитуляции англичан, Дева становится сильной помехой для короля Карла.

Он демонстрирует наступление на Париж, но не собирается брать его, тогда переговоры с англичанами зашли бы в тупик. В Париже началась паника, там считали, что все потеряно, что враг вошел в Париж и нужно открывать ворота. Дева взяла в руки свое знамя и среди первых вошла в ров со стороны Свиного рынка. Штурм шел трудно и долго, продолжался он до наступления сумерек. В заходящих лучах солнца Жанна упала и заплакала - ее ранили стрелой из арбалета в бедро. Несмотря на острую боль, раскрасневшаяся от жара, Жанна кричала, что город будет взят. Но штурм был уже окончен.

Жанну перевезли в лагерь Ла-Шапель, где она в молитвах провела часть ночи. На следующий день, несмотря на свою рану, она собиралась уже выехать с герцогом Алансонским к войскам, но от имени короля ее навестили два герцога. Король приказал отступать.

13 сентября король отдал приказ вернуться к реке Луаре. Жанна рыдала, она никак не могла ожидать такого от короля, но еще больше ее огорчало то, что она предчувствовала такой исход событий и они стали сбываться.

А пока король принимает от подданных уверения в верности, Жанну поручают королевскому наместнику в Берри, который отвозит ее в Бурж, где три недели к ней ходят толпы народа с просьбой исцелить или помочь им. Жанна тоскует, просто сходит с ума от одиночества и никчемности. Она еще готова сражаться, но на этот раз у нее нет сил уговаривать короля.

И вот тут, говорят, у доброжелателей возникла идея, как с пользой занять воинственную Деву.

* * *

В центральных районах Франции гремело имя Перрине Грессара. За хорошие деньги он резал англичан, а когда партия арманьяков пожадничала и отказалась от его услуг, он стал резать французов и брать за это деньги с англичан и бургундцев.

Бороться с таким человеком было делом сложным, да и не в этом Жанна видела свое предназначение, она хотела бы продолжать наступление в направлении Нормандии. Но тем не менее согласилась возглавить карательную экспецию против Грессара. Вместе со своим верным интендантом и солдатами, которых ей с готовностью предоставили, она осадила крепость Сен-Пьер-ле-Мутье. Эту крепость удерживали разбойники, что осложняло продвижение по дороге к Мулену. Осада Сен-Пьер-ле-Мутье оказалась делом сложным. Штурм был отбит, и уже началось отступление, когда интендант Жанны заметил ее.

- Что вы делаете здесь? - спросил он, подбежав к Жанне. - Почему не отступаете, как все?

Сняв с головы шлем и тряхнув короткими волосами, Жанна ответила:

- Я не одна, со мной еще пятьдесят тысяч моих людей, и я не уйду, пока эта крепость не будет взята.

- Опомнитесь, с вами всего пятеро. Необходимо отступить...

- Прикажите принести веток, сломайте изгороди и постройте мост, чтобы моим воинам было легче подойти. Что просить вас? Эй! Все! За хворостом и изгородями, чтобы сделать мост!

В течение часа крепость была взята штурмом, не оказав большого сопротивления. После захвата крепости войска двинулись на север, чтобы предпринять осаду Ла-Шарите-сюр-Луар, вотчины Перрине Грессара.

* * *

В тот год зима установилась рано, армия практически исчерпала запасы провианта и боеприпасов. Для Жанны наступило печальное время. Ее жизнь небогата событиями, и до марта все оставят ее в покое, хотя никакой радости от этого она не испытает.

В начале марта Дева отправилась к королю в Сюлли-сюр-Луар. Оптимизм, который проявил Карл, заключив перемирие, начал уступать место вполне оправданному беспокойству. Только в мае Карл VII наконец признал свою ошибку, поняв, что англичане и бургундцы его одурачили. Повидавшись с Карлом, Жанна уехала из Сюлли-сюр-Луар с небольшим отрядом. Она уехала без ведома короля, не простившись с ним.

Сначала Жанна направилась в Иль-де-Франс. Пасхальную неделю она провела там. По-прежнему оставаясь набожной и строгой к себе, Жанна всю Пасху ходила в церковь и молила Бога дать ей силы победить. В последний раз. Горожане отнеслись к ней с теплотой и симпатией. Принимали хорошо. Жанна была желанным гостем в каждом доме, и никто не отказывал ей ни в провизии для отряда, ни в ночлеге.

К 14 мая Дева оказывается в Компьене. В этот день городские власти дают в ее честь прием. Затем Жанна участвует в операции по оказанию помощи осажденному городку Шуази, но крепость не устояла под сильнейшим напором артиллерии герцога Бургундского, и 16 мая оставшимся французам пришлось отойти и укрыться в Компьене. Через день Жанна направилась к Суассону, чтобы попытаться переправиться через реку Эну и напасть с тыла на бургундцев. И вновь ее преследует неудача - капитан Суассона Гишар Брунель отказался впустить в город солдат, ссылаясь на то, что горожане не хотят их содержать. Сразу после отъезда Жанны капитан продал город герцогу Бургундскому.

Возвращаясь в Компьен, Жанна и сопровождавшее ее войско триста-четыреста солдат - едут ночью через лес и входят в город через ворота Пьерфон ранним утром. Днем Дева готовит операцию против одного из бургундских постов, с целью застать врага врасплох. Это был последний раз, когда Жанна предстает в обличие Девы. Доспехи ее украшала накидка из ярко-красного золототканого полотна. Она ехала на сером рысаке, под своим знаменем, развевающемся по ветру, в сопровождении благородных рыцарей.

Но на этот раз у бургундцев оказалось большое подкрепление, и отряд Жанны стал отступать. Капитан Пьерфона приказал закрыть ворота и поднять мост. Жанна осталась вне стен города, с ней была лишь крошечная горстка людей. Кто-то из врагов подбежал к ней сбоку и схватил за накидку из золотого полотна. Жанна плашмя упала с лошади на землю, лицом в грязь.

Очнулась она уже в плену, ее окружали незнакомые лица. Об этом не любят упоминать, но ее прямо на поле боя раздели догола - солдаты противника хотели убедиться, что перед ними женщина, та самая Дева.

* * *

О дальнейшей судьбе Орлеанской Девы написаны горы книг, и нет нужды снова повторять, как готовился процесс над ней и как ее осудили на смерть на костре.

Копии протоколов допросов Жанны и судебного заседания сохранились до наших дней. Из них следует, что Жанну д'Арк осудили на основании ее же показаний. Ничего иного вменить ей в вину не удалось. Считается, что опытные схоласты судьи под председательством Пьера Кошона (cochon по-французски свинья) просто поймали неопытную девушку на клятвопреступлении. По протоколам выходит, что Деву в конечном итоге оправдали, но при условии, что никогда больше она не наденет мужского платья. Жанна поклялась не делать этого, и тут же, вернувшись в тюремную камеру, переоделась в мужские штаны и рубаху якобы для того, чтобы ее не изнасиловали тюремщики. Мужскую одежду было труднее снять с нее, чем просто задрать подол. Так формально Жанна стала клятвопреступницей, и ее приговорили к сожжению на костре.

* * *

Рано утром в среду 30 мая в темницу к Жанне вошли два монаха-доминиканца. Когда ей объявили, какой смертью она должна умереть в этот день, Жанна не выдержала: "Увы! Неужели со мной обойдутся настолько жестоко, что мое нетронутое тело, до сих пор не испорченное, сегодня будет предано огню и превратится в пепел! Я бы предпочла, чтобы мне семь раз отрубили голову, чем быть сожженной. Если бы я была в церковной тюрьме и охраняли бы меня духовные лица, а не враги и недруги мои, со мной не случилось бы такой беды! Я обжалую перед Господом Богом, Великим Судьей, огромный вред и несправедливость, причиненные мне!"

После этого Жанну исповедали и дали ей причаститься. Потом переодели в женское платье из грубого холста, натянули на голову капюшон и позорный колпак. Жанна с трудом видела куда идет, но не только из-за капюшона, от душевной боли и ужаса она почти потеряла сознание и сама не своя брела под конвоем по тюремным коридорам к повозке, которая должна была ее отвезти на площадь руанского Старого рынка.

Дама Жанна

Говорят, что суд над Орлеанской Девой прошел не по правилам. Ее не пытали, хотя были обязаны, так как она упорствовала в своей ереси. Говорят, что ее не пытали, потому что родную сестру короля Франции нельзя пытать, как простую пастушку. Родную сестру короля нельзя сжигать на костре под вой и улюлюканье толпы смердов. Во всяком случае, в протоколах процесса в Руане ни слова не сказано о соборовании Жанны перед казнью. А в высшем таинстве перед смертью не отказывали даже самым закоренелым грешницам, если те действительно должны были умереть на эшафоте.

Внутри главной башни руанского замка Буврей, которая до сих пор называется башней Жанны д'Арк, есть колодец. Из колодца подземный ход ведет к другой замковой башне, развалины которая сейчас находятся на руанской улице Жанны д'Арк рядом с домом под номером 102. В 1940-1944 годах руанское гестапо пользовалось этим подземным ходом, пройти по нему можно и сейчас.

Говорят, что Жанну Деву, родную сестру короля Франции Карла VII, вывели по этому подземному ходу из тюрьмы и в крытой повозке отправили в замок Монротье, огромная цилиндрическая башня которого на сто метров возвышалась над деревней Лаваньи в Ущелье Гордеца в герцогстве Савойском. А вместо Жанны сожгли другую женщину, которую перед казнью опоили наркотическим зельем. Во всяком случае, после казни в Руане мало кто во Франции поверил, что спасительницы Девы больше нет. Даже в стане врагов слабо верили с казнь Девы. По стране ходили стихи Жоржа Шателена, советника при герцоге Бургундском:

В Рауне в пепел обратили,

Французам душу тем смутили.

С тех пор сомненья все сильней:

Всяк думал - свидимся мы с ней!

В течение всего одного года, с весны 1431-го по весну 1432-го, в разных городах Франции появляются сразу три Жанны д'Арк, живых и невредимых. Правда, говорят, что все четыре недолго морочили головы добрым французам. Нашлись люди, которые узнали в них девиц Катрин из Ла-Рошели, Перринаик Бретонку и еще одну авантюристку из Ле-Мана, имя которой история не сохранила. Но была и четвертая Дева, которая встретилась с королем Карлом VII много лет спустя, в 1439 году, и не где-нибудь, а в Орлеане, в саду мэра города Хака Буше.

Говорят, что король сразу ее узнал и сказал ей очень ласково:

- Дева, душенька моя, добро пожаловать, во имя Господа нашего, ведающего тайну, которая есть между вами и мной.

При этой встрече рядом с королем Карлом стояли Бастард Орлеанский и Жан Рабато, у которого, как мы помним, Жанна проживала в 1429 году в Паутье, и архиепископом Реймсский Реньо, венчавший Карла на царство. Звали Деву спустя восемь лет после ее смерти уже не Жанной д'Арк, а Дамой Жанной д'Армуаз по имени ее мужа Робера д'Армуаза, рыцаря и сеньора Тишемона.

Говорят, что перед Первой мировой войной французский академик Альбер Байе имел в своем распоряжении подлинник брачного контракта рыцаря Робера и Жанны Девы Франции, и подпись невесты на нем была точно такой же, как на письменных ультиматумах Жанны д'Арк англичанам и ее письмах королю Карлу. К несчастью, во время артиллерийских обстрелов немцами деревни Френ-ан-Вуавр там сгорела мэрия со всеми архивами, в том числе и этим брачным договором. Но ни в каком огне не мог сгореть тот факт, что Робер де Бодикур, тот самый сеньор Робер из Вокулера, который сначала гнал взашей пастушку Жанну, а потом вдруг отправил ее к дофину Карлу в Шинон, - тот самый Робер де Бодикур был женат на своячнице и кузине рыцаря Робера д'Армуаза, то есть Дама Жанна д'Армуаз стала золовкой наместника Вокулера, родных мест Девы Жанны.

Зачем ломать комедию кролю Карлу в саду орлеанского мэра? И не массовое ли помешательство охватило добрых граждан города Орлеана, которые восторженно приветствовали свою спасенную Деву? Ведь им больше не угрожала осада со стороны англичан и бургундцев. Им больше не нужна была героиня Жанна, они просто радовались, что Дева спаслась. И наконец, зачем было нужно самозваной Деве поселиться в своих родных местах, где еще были живы односельчане настоящей Жанны, сразу заметившие бы подмену?

* * *

Дева Жанна умерла в мае 1431 года. Но в тот же момент родилась девушка Жанна, уже не Божья избранница, а простая смертная женщина с земной судьбой.

Или это произошло чуть раньше, только никто этого не заметил? Заметили, еще как заметили!

Говорят, что первым в Деву влюбился ее паж Жан д'Олон, помните, тот самый пятнадцатилетний мальчишка, назначенный в пажи Деве приказом дофина Карла. Уже зрелым мужчиной рыцарь Жан д'Олон признался в этом после смерти Дамы Жанны д'Армуаз в 1449 году. В 1450 году король Франции Карл VII приказал созвать новый суд для реабилитации Девы Жанны. Там бывший паж Девы и признался, что питал греховную страсть к своей госпоже, но по молодости лет боялся признаться ей в этом. Смешно даже думать, что Жанна не замечала, как краснеет ее паж и каким взглядом смотрит на нее. Но тогда Дева еще была орудием в руках Небес, беспрестанные молитвы и пост подавляли в ней все женское.

На том же суде всплыло имя еще одного обожателя Девы. Это был уже не мальчишка, а маршал Жак де Шабанн Ла Паллис, "тот, кого англичане боялись больше всего", как говорили тогда. Вместе с ним Дева торжественно въехала в Орлеан, чтобы совершить свои подвиги. Он был на девять лет старше Жанны и при юном дофине Карле выполнял роль наставника и главного советника. Жак де Шабанн впоследствии стал великим магистром Франции и умер от ран после своей последней победы над англичанами при Кастийоне 17 июля 1453 года, на четыре года пережив Даму Жанну.

И наконец, третьим мужчиной, чьи знаки внимания не могла не замечать Дева Жанна, был враг Франции - бургундский рыцарь Эдмон де Масси. Он силой попытался овладеть Девой во время ее плена в замке Боревуар, но, получив отпор, пришел в себя и с этого момента развил бурную деятельность с целью освобождения Жанны, сначала собрав деньги на выкуп, а потом, когда выкупить Жанну не удалось, начал готовить ей побег.

Говорят, что Дева очень изменилась после коронации короля Карла в Реймсе. Она впала в задумчивость и часто говорила о готовящемся предательстве. Она не могла не чувствовать, что Небеса отвернулись от нее. Но вместе с тем на грешной земле ее по-прежнему окружали преданные и влюбленные в нее мужчины. У Девы было все, что полагалось Прекрасной Даме времен сэра Галахада и других рыцарей Круглого стола короля Артура, времен Тристана и Изольды, времен Ричарда Львиное Сердце. Мужчины, конечно, измельчали, но не все. Как у героинь прошлых лет, у Девы Жаны был влюбленный мальчик-паж и суровый воин, гроза англичан и маршал Франции, который увез Деву, раненную стрелой в грудь во время взятия Турели, и успел помочь ей отбиться от врагов при Компьене, но, увы, опоздал при Пьерфоне. А когда Небеса, казалось, окончательно отвернулись от нее, рядом оказался еще один пылающий к ней страстью мужчина, укрощенный Девой одним взглядом. Странно бы было, если Дева Жанна уже тогда не чувствовала, что небеса небесами, а умирать ей еще рано.

После четырехлетнего заключения в савойском замке, она уже смирилась со своим поражением и выходит замуж за рыцаря д'Армуаз, родича одного из любимцев короля Карла и своего земляка Робера де Бодикура. А вот дальше с Дамой Жанной Армуазской происходит и вовсе странная метаморфоза.

* * *

На суде в Руане Деву неоднократно спрашивали: есть ли у нее корень мандрагоры.

- Куда вы подевали свою мандрагору? - спрашивали ее, наверное, раз сто.

У Девы Жанны не было корня мандрагоры, "маленького земляного человечка", который приносит владельцу счастье, удачу, любовь и военные победы и неизменного атрибута ведьм и колдуний. Ведь мандрагора вырастает под виселицей, в земле, пропитанной спермой повешенных, которая извергается из них в момент смерти. Дева Жанна даже не знала, что это такое.

Однако Дама Жанна д'Армуаз сразу после заключения брака со своим мужем отправляется в Тиффож, где живет Жиль де Рэ, соратник Девы Жанны по ее воинским походам. Здесь в замке маршала де Рэ творятся черные дела. Сам маршал со своими кузенами, а также священником Эсташем Бланше из епархии Сен-Ло и алхимиком монахом-миноритом Франческо Прелати выращивают мандрагору. Они подвешивают на железном крюке юношей, заткнув им рот кляпом, чтобы они медленно задыхались. Целый год Дама Жанна д'Армуаз провела в этой компании - и это документальный факт. Это была та самая Жанна Армуазская, которая расписалась подписью Орлеанской Девы под своим брачным контрактом, а спустя три года после посещения гнезда сатанистов встречалась в Орлеане в королем Карлом и услышала от него: "Здравствуй, моя душенька..."

Поистине большой нравственный путь должна была пройти простодушная пастушка Жанетта из Домреми после своей мниной смерти в Руане.

* * *

Говорят, что воскресшая, а точнее, и не умиравшая Жанна прожила еще девятнадцать лет. Ее здоровье с каждым годом все ухудшалось. Она таяла как свеча. К сорока годам сильно постарела, часто впадала в уныние, и в такие минуты никто не мог отвлечь ее от грустных мыслей.

Жанна продолжала сомневаться, угодно ли Богу, что она осталась в живых, и ждала своей смерти, чтобы усмирить эти душевные муки. Она умерла с улыбкой. Закрыв глаза, Жанна увидела ангелов, протянувших ей свои руки и поманивших пойти за ними. А издали к ней приближались три странно знакомые фигуры - две женские и одна мужская. Она их узнала, и ее мятежная душа наконец обрела покой.

Эпилог

"Я слышал от Жана Флери, подручного бальи и писца, что палач рассказал ему: когда тело сгорело и превратилось в пепел, сердце ее осталось целым, невредимым и полным крови. Палачу было приказано собрать прах и все, что осталось от нее, и бросить в Сену, что он и сделал.

Но, даже употребив масло, серу и уголь, он никак не мог ни истребить, ни обратить в пепел сердце Жанны, чем был поражен как совершенно невероятным чудом".

Пастушка из Домреми, которую ее односельчане знали как Жанну умерла мученической смертью в мае 1431 года, так и оставшись невестой только Бога.

Родная сестра короля Карла Дева Жанна не была сожжена в Руане в мае 1431 года, вместо нее сожгли какую-то другую женщину. Сестру короля Жанну любили самые выдающиеся мужчины своего времени, а вышла она замуж за рыцаря Робера д'Армуаза и занималась, возможно, сатанизмом и колдовством. Умерла она своей смертью, бездетной.

Обе версии имеют равное право на существование. В наши дни доказать или опровергнуть какую-нибудь одну из них уже невозможно и не станет возможно никогда. Так что выбирайте сами судьбу Орлеанской Девы, какая вам больше нравится. Она спасла Францию, а чем заплатила за это - и в том, и в другом случае цена была чересчур высокой для женщины, созданной Всевышним для простой человеческой любви.

Несправедливая судьба Лукреции Борджиа, дочери Римского Папы

Еще при жизни она стала живым воплощением разврата и коварства. Ее называли кровосмесительницей, прелюбодейкой и отравительницей. Столь недобрую славу Лукреция Борджиа приобрела благодаря своему отцу Родриго, более известному под именем Римского Папы Александра VI, и брату Цезарю (Чезаре) Борджиа. Эти трое заслужили репутацию самых больших негодяев итальянского Ренессанса, достигших власти на крови и страданиях людей.

* * *

Клан Борджиа в эпоху Возрождения приобрел самую скандальную славу как гнусная, кровожадная и развратная семейка, обладающая несметными богатствами. Как были уверены все европейские монархи, Лукреции не было и двенадцати, когда собственный отец подложил ее в постель дряхлому венецианскому кардиналу в обмен на его голос при выборах главы католической церкви. Благодаря этой грязной сделке Родриго Борджиа стал Папой Александром VI. Поняв, что на красоте дочери можно неплохо заработать, он стал приторговывать юной дочуркой и в дальнейшем, предлагая ее влиятельным женихам.

Жизнь поклонников Лукреции завершалась почти всегда одинаково - в ход шли кинжалы, удавки, яды. Особой популярностью пользовались последние. Слова "яд Борджиа" стали нарицательными, особенно когда речь заходила об искусном отравлении. Главным химиком был сам Папа Александр VI, который брал за основу своих смертельных снадобий восточные и венецианские составы и совершенствовал их, экспериментируя на людях.

Шалунья Лукреция тоже, говорят, слыла изрядной фантазеркой по этой части. Якобы это она придумала специальный ключ с шипом, смазанным ядом. Ключ вручался очередному ее любовнику, и, как только тот вставлял его в замочную скважину, срабатывала тайная пружина, и шип колол палец. Через сутки опостылевший кавалер тихо умирал, зато Лукреция в эту последнюю для него ночь любви получала необычайные ощущения от близости с завтрашним покойником.

Ее брат Цезарь изобрел перстень в виде двух стальных львиных когтей, пропитанных отравой. Пожимая руку очередному недругу, он искренне улыбался обреченному, он почти любил его, так приятно было чувствовать, что еще одним опасным конкурентом стало меньше. Ему же принадлежит забава с персиком, разрезанным специальным ножом, с одной стороны смазанным ядом.

В последние годы своей жизни Лукреция изо всех сил старалась исправить общественное мнение о себе, стала набожна и слыла щедрой благотворительницей, однако безрезультатно.

Вечная куртизанка с холодным разумом и извращенным сердцем - такой она осталась в истории человечества. Такие, как она и вся ее семейка, переполнили чашу терпения истового католика Мартина Лютера, и за два года до смерти Лукреции Борджиа доктор Лютер потребовал реформировать церковь, насквозь прогнившую из-за тлетворного влияния негодяев Борджиа.

У пламенного христианина Лютера нашлись такие же, как он, пламенные последователи, развязавшие по всей Европе чудовищную резню, в результате которой в религиозных войнах в течение последующих трехсот лет беспрерывно резали, расстреливали, жгли, вешали, колесовали, топили и морили голодом десятки миллионов мужчин, женщин, стариков и детей. Казалось, что после этого шалости "кровавой куртизанки" и "черной вдовы" Лукреции Борджиа могли уже показаться детскими забавами. Но странным образом доктор Мартин Лютер остался в памяти людей как выдающийся реформатор христианской морали. А продолжатель его идей уже в наше время другой доктор философии - чернокожий Мартин Лютер Кинг тоже стал символом благородства для всего прогрессивного человечества, его день рождения даже объявлен в Америке общенациональным праздником и выходным днем. Лишь Лукреция Борджиа так и осталась в памяти прогрессивного человечества олицетворением всех богопротивных мерзостей. Бесполезно пытаться исправлять символы, все равно не выйдет. И стоит ли это делать? Решайте сами.

Кровавая куртизанка

Впервые о дворянском роде де Борджиа заговорили примерно в середине XV века, когда, собственно, и началось его небывалое возвышение. Основатель династии Алонсо Борджиа родился в 1378 году в испанской деревушке. Простой писец из Валенсии, Алонсо Борджиа сумел подняться до высшего понтификата. Через полвека его семья уже властвовала в Италии, Испании и Франции. Его племянник, Папа Александр VI с детьми - Цезарем, Хуаном, Лукрецией и Джофре были приравнены к знати королевской крови - Медичи и Сфорца.

Ловкий и абсолютно беспринципный политик, умелый интриган и циник, Алонсо Борджиа в 1455 году, будучи уже в довольно преклонном возрасте, умудрился обмануть конклав кардиналов и надеть на себя тиару, сделавшись Папой Римским под именем Каликста III. Но Борджиа пекся не только о своем благополучии. Для него было важным, чтобы его потомки и семья не потеряли могущества и после его смерти. И Алонсо берется за устройство своих племянников.

В 1441 году, после смерти зятя, Алонсо взял опекунство над детьми овдовевшей сестры. Ему сразу же полюбился ее младшенький - Родриго, красивый мальчик с живым умом и вообще очень резвый мальчонка, шалун. В двенадцать лет он заколол кинжалом ровесника из низшего сословия только потому, что тот осмелился ему перечить. Узнав об этом, дядя епископ оценил мальчика по достоинству и выбрал для него карьеру священника.

Сам Родриго Борджиа считался плодом преступной связи его матери Иоанны с родным братом Альфонсо. Факт инцеста был настолько очевидным, что супруг Иоанны Готфрид Лензоло развелся с ней и отказался признать ребенка. Спустя месяц после этого он погиб при загадочных обстоятельствах, поэтому мать Родриго с чистой совестью могла называться вдовой.

В 1455 году юноша попадает в Рим. Папа Каликст III, как и полагается, вводит юношу в мир духовенства постепенно. А для начала знакомит его с оборотной стороной ватиканской жизни того времени - ночными оргиями, красивыми куртизанками. Папа горячо полюбил новоиспеченного священника, причем, как поговаривали, чувства его были далеко не платонические.

Папа оказал ему необходимую протекцию и пригрел дорогого родственника, сделав для него даже значительно больше, чем ожидалось. Вскоре Родриго получает многочисленные аббатства, епископства и бенефиции. А в 1492 году Родриго Ленцуоли Борджиа надел на голову папскую тиару и воссел на папский престол под именем Александра VI.

Удачливый в политике, беспринципный и циничный Родриго был счастлив и в личной жизни. Он имел много любовниц, но дольше всех по времени любил жгучую испанку Ваноццу Катанеи. Сделав успешную церковную карьеру, Родриго привез ее из Валенсии в Рим. Самый богатый кардинал в Европе, Родриго поселил Ваноццу в великолепном дворце и не жалел средств, чтобы удовлетворить любую ее прихоть.

Любовница кардинала, крепко сложенная блондинка со светлыми глазами, была на десять лет младше его. Родриго впервые увидел ее в Мантуе, когда ей было восемнадцать лет. Странно, но связь Родриго с Ванноцей стала достоянием гласности только через двенадцать лет. В 1475 году она родила сына Цезаря, которого Родриго сразу же признал своим, несмотря на то что у Ваноццы был муж. Через год уже овдовевшая Ваноцца родила еще одного сына Хуана. В 1480 году любовница всесильного кардинала Родриго Борджиа подарила ему прелестную девочку, ставшую впоследствии одной из самых известных женщин мировой истории. Ее назвали Лукреция.

* * *

От матери Лукреция взяла красивые светлые волосы и зеленые глаза, а от отца - очарование и томность взгляда. Мать всячески баловала ее и дала блестящее по тем временам образование. Лукреция прекрасно разбиралась в поэзии, знала историю, свободно владела почти всеми европейскими языками, музицировала, имела тонкий художественный вкус. Отец же умудрился даже привить ей интерес к алхимии, весьма пригодившийся в будущем. Однако родители совершенно не скрывали от нее самые грязные стороны жизни, и уже десяти лет от роду Лукреция наблюдала дворцовые пиры и оргии, от которых "покраснел бы и сатана". В одиннадцать девочка прекрасно осознавала, что красива, и благодаря матери быстро постигала искусство кокетства. Люди приписывали ей роковые качества - все избранники Лукреции погибали от точного удара кинжалом в сердце.

Участвуя вместе с братьями в празднествах матери, она присматривалась к мужчинам, выискивая достойных ее красоты. Как гласит одна из легенд, постоянно сопутствовавших Лукреции на протяжении всей ее жизни, на одном из праздников она заметила смуглого красивого юношу, который кидал на нее недвусмысленные взгляды. А затем пригласил на танец. Дальше невинного кокетства дело не пошло. Но после бала молодой красавец исчез. Выходец из благородного венецианского семейства Марчело Кандиано стал первой невольной жертвой Лукреции. Оказалось, что его зарезали при выходе из дворца Ваноцци.

В тот же вечер за ужином окружающие заметили, что Лукреция напропалую флиртует с феррарским дворянином Дальберджетти. Этот умудренный годами и опытом мужчина не столько пытался ухаживать, сколько хотел угодить папской дочери. Он подавал ей фрукты и напитки, угадывая ее желания. Одиннадцатилетняя папская дочка капризничала и вертела взрослым мужчиной, как хотела. Спустя несколько часов и его нашли погибшим от удара кинжалом.

Позже выяснилось, что убил их брат Лукреции Цезарь. Весь вечер он только и делал, что наблюдал за своей драгоценной сестричкой. И если ему не нравились взгляды, которые кидали на нее мужчины, если ему казалось, что те норовят облапать его сестру, он поджидал кавалера на улице.

У этого блестящего и всемерно поддерживаемого могущественным отцом юноши не было никаких проблем. Его головокружительная карьера, казалось, складывалась сама собой. Как все истинные Борджиа, он нисколько не стеснялся в средствах. Женщины считали за честь подарить ему ночь любви. Но и куртизанки, и простолюдинки, и знатные дамы, мечтающие выйти за него замуж, мало интересовали Цезаря. Они могли украсть у него ночь, но не более того. Поэтому отвергнутые дамы распускали слухи, что сердце красавца Цезаря отдано родной сестре Лукреции. Ведь он совершенно явно приходил в бешенство от любой попытки другого мужчины завоевать ее внимание. И, как результат, почти всех несчастных ждала смерть.

Что касается Лукреции, то к обожанию она привыкла с детства - ее боготворили отец, мать, и любовь брата она воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Она понимала, что в любом обществе - она в центре внимания, что она красива редкой красотой и не по годам чувственна. Один из современников писал о ней, еще ребенке, что грудь у нее была "прекрасная и белая". А ведь Лукреции было тогда всего двенадцать лет, на два года меньше, чем шекспировской Джульетте Капулетти. Она видела, что мужчины готовы припасть к ее ногам, стоит поманить их пальчиком.

Порой на оргиях ее "забывали" отправить спать. Богатые празднества, пышные балы и роскошные маскарады всегда заканчивались сексуальными утехами. И где-нибудь в укромном уголке Лукреция наблюдала за "взрослыми" играми. Некоторые из них отличались ужасающей, отнюдь не католической распущенностью: на потеху гостям спаривали разных животных, мужчины занимались содомией, женщины любили друг друга. Часто некоторые из гостей умирали на любовном ложе или прямо за пиршественным столом. Потом Лукреция узнает, что так ядом кончали с неугодными.

Но в избирательной памяти ребенка остались не эти ужасающие вещи, а другая картина - в аромате благовоний и курений танцующие грациозные женщины. В сверкающих полупрозрачных одеждах они появлялись как языческие нимфы. Они танцевали, скидывая с себя одежду. Часто они садились на колени к государственным мужам. Лукреция слышала их сладкие стоны.

Среди остальных ее взгляд выхватывал одного мужчину - отца. Рядом с ним были самые красивые женщины. Лукреция видела, как исступленно и сладостно отдавались отцу эти жрицы любви. Часто-часто по ночам ее преследовал этот сон - отец, сжимая в объятиях, целует куртизанку, и вдруг оказывается, что он целует Лукрецию. Но, странное дело, он ее не отталкивает...

* * *

Однажды в полночь в покои Лукреции зашел Цезарь. С его стороны это был рискованный шаг - ведь никто, кроме отца и служанок, не смел заходить сюда. Одиннадцатилетняя Лукреция могла догадаться, что ищет здесь ее сластолюбивый братец.

- Лукреция, ты знаешь, что ты красива? - У Цезаря были хмельные глаза.

- Я это слышала столько раз, что мне уже тошно, - сделала обиженный вид Лукреция.

- Но разве это плохо? Какой женщине не нравится, когда ею восхищаются?

- Мне не нравится! Зачем повторять то, о чем всем известно? Ведь есть и другие темы для разговора, - заявила она.

- Ты не права. Красота - это дар. И, умело используя его, ты можешь многого в жизни достичь.

- Выйти замуж?

- Зачем же так скучно? Выйти замуж и похоронить себя - это не для тебя, сестренка. Ты должна блистать. Но не для одного мужчины. Для сотен, для тысяч. Это значит, что они будут тобой восхищаться и преклонять колени, но только за тобой останется выбор. Ты будешь королевой. Для этого тебе нужна власть.

Цезарь потихоньку присел на краешек кровати. Лукреции нравилось слушать его, в отличие от всех остальных мужчин, он никогда не лебезил перед ней, и, кроме всего прочего, он был умен. Очень умен.

- Я видел, как ты сегодня осталась на празднике, Лукреция. Тебе там понравилось?

- Я думаю, если бы вы все так не напивались, мне бы понравилось больше! Кроме того, почему вы все время пытаетесь выпроводить меня оттуда? - Она недовольно надула губки, прекрасно осознавая, как дразнит этим брата.

Цезарь нежно поцеловал ее в губы. По-братски.

"Интересно, что последует дальше", - пронеслось в прелестной головке.

- А ты хочешь остаться там, вместе с нами? - Цезарь погладил ее по щеке.

Лукреция прижалась к теплой ладони.

- А можно?

Брат обнял ее уже не по-братски. Она не стала его отталкивать. Цезарь был такой родной. Ведь он не желает ей зла и не сделает ничего плохого. Ей было интересно - если любовью занимаются все вокруг, значит, можно и ей? Для вопросов морали она была еще слишком неопытной и юной. Ее не мучили совесть и проблемы нравственности. Ведь ее отец, наместник Бога на земле, благополучно нарушал все десять заповедей этого Бога. С детства никто ей не подал хотя бы крошечного примера нравственной жизни. Евангелие оставалось непререкаемым авторитетом, но только не в повседневности. Совесть лишена цели. Мысль расходилась со словом, слово с делом. Лукреции оставалось только умело и полно брать от жизни все, что она способна предложить, и подчинить время наслаждению.

Так, по легенде, Лукреция стала любовницей брата. Они встречались тайком. Цезарь приходил к ней, когда все вокруг спали. Ни одна женщина не могла доставить ему такого удовольствия, как эта еще не до конца сформировавшаяся женщина с недетским темпераментом. Она заставляла его любить себя снова и снова и с каждым разом казалась все ненасытней. Их тайная связь сохранялась до тех пор, пока Лукреция не забеременела. О кровосмесительной связи заговорил весь Рим. Лукрецию сравнивали с Друзиллой, сестрой древнего императора Калигулы. Когда слухи дошли до Родриго Борджиа, он не на шутку разозлился. Его девочка, которую он берег как зеницу ока, могла принадлежать мужчине? И что самое отвратительное, ее первым мужчиной стал его сын. Черт побери, неужели этому Цезарю не хватает женщин вокруг?

Разгневанный Родриго немедля выслал Цезаря на учебу в Пизанский университет, а Лукрецию - на воспитание в крестьянскую семью.

* * *

По дороге в деревню Лукреция потеряла ребенка.

На свежем деревенском воздухе Лукреция быстро выздоровела, мало того, она преобразилась, из просто красивого ребенка превратилась в обольстительную девушку. Фарфоровая кожа, белокурые волосы, лицо Мадонны и лукавая улыбка слегка большого рта. Перед ней не устоял бы ни один мужчина. Лишь через три месяца отец разрешил ей вернуться во дворец, хотя его злость не прошла до конца.

Когда Лукреция впервые появилась перед ним после разлуки, Родриго немного смутился. Странно, но за несколько месяцев он успел позабыть черты своей дочери. Она выросла, и того беззаботного ребенка с прямодушным взглядом уже нет. На него смотрела очаровательная женщина с томными глазами.

В ту ночь Родриго долго не мог заснуть, происшедшая перемена в дочери его просто потрясла. Он почему-то снова и снова представлял ее в объятиях Цезаря. И шестидесятилетний кардинал начинает смотреть на Лукрецию как на женщину. Ведь в свои годы он еще силен, у него блестящий ум и прекрасное здоровье.

Родриго начал осыпать дочь подарками, стремясь предупредить малейший ее каприз. Платья за тысячи дукатов, драгоценности пригоршнями, бои быков. Поначалу Лукреция воспринимала это внимание как должное, - наверное, отец почувствовал свою вину за ее заточение и решил ее искупить. Но почему он начал смотреть на нее как-то по-иному? Оценивающе...

- Ты будешь королевой. Для этого тебе нужна власть, - часто вспоминала она слова Цезаря.

А почему бы и нет? Кто сможет ей дать столько власти, если не всемогущий Папа? Эта игра ей понравилась. Ведь если Лукреция могла быть с братом, что помешает ей быть с отцом? И весь Рим замер в предвкушении невиданного скандала, заметив, что дочь Папы ведет себя с ним как опытная куртизанка. Лукреция появлялась на обедах в прозрачных одеждах, задерживалась после ужинов в общей зале, флиртовала с мужчинами. Однажды она даже забрела в покои отца в тот момент, когда он занимался любовью с очередной фавориткой.

Залившись притворной краской, она убежала... Маленькая бестия, она прекрасно понимала, что отец - прежде всего мужчина. И не просто мужчина, а привыкший завоевывать и подчинять. Ее к нему влечет больше, чем к Цезарю, больше, чем к самым известным красавцам двора. Но наверное, Родриго сам так и не осмелился бы дотронуться до дочери. Если бы не случай, о котором потом с притворным смущением рассказывали при всех европейских дворах.

Говорили, что Папа вернулся после переговоров с неаполитанскими представителями сильно не в духе. Мрачный вид его не развеяли ни вино, ни музыка.

- Отец, вас что-то угнетает? - елейным голоском спросила его любимица.

- Да, дочка. Но тебе этим не надо загружать свою головку. Это взрослые проблемы. - Он погладил дочь по волосам.

- До каких пор вы будете считать меня ребенком? Я давно женщина и смыслю в некоторых делах не меньше ваших подобострастных советников! воскликнула Лукреция.

- То, что ты познала мужчину, еще не означает, что ты повзрослела, для этого нужен опыт, - сказал Родриго.

- Так поделитесь им, - прошептала Лукреция, прижавшись к груди отца. Она запустила руку в его густую шевелюру и поцеловала в шею.

Родриго почувствовал, что хочет ее. Он попытался скинуть дочь с колен, но она вдруг притянула его к себе и поцеловала. Он давно не чувствовал таких сладких губ...

Не сумевший устоять перед ее прелестями, Родриго долго и очень тщательно скрывал порочную связь с дочерью. И только когда в обществе начали об этом говорить вслух, он решил выдать ее замуж. А чтобы это не было холостым выстрелом, надо было найти мужа, подходящего по политическим соображениям, и желательно безвольного, который не смог бы увезти жену к себе, а жил заложником рядом с ним в Риме.

Черная вдова

Год назад, осенью 1492 года, сложные интриги и многочисленные подкупы возвели кардинала Родриго на папский престол. Родриго Борджиа стал Папой Александром VI. Со всего католического мира в Рим стекались послы, чтобы присягнуть на верность очередному Папе. В этот день королевские представители соперничали друг с другом в оказании знаков внимания святому престолу. Однако были и недоброжелатели. Неаполитанский король, кандидат которого проиграл Александру VI в битве за папскую корону, не смог примириться с поражением.

Чтобы наперед обезвредить врага, Александр VI решил выдать двенадцатилетнюю дочь Лукрецию за близкого к неаполитанскому королю двадцатишестилетнего вдовца Джованни Сфорца. И уже через месяц после известных событий Джованни Сфорца торжественно въехал в Рим. У ворот города его приветствовали два его шурина - герцог Хуан и Цезарь Борджиа.

Роскошно одетая Лукреция с драгоценными камнями в волосах ждала суженого во дворце. Ее подвели к отцу, окруженному десятью кардиналами и многочисленными епископами, он встретил ее с улыбкой. У новобрачной длинный шлейф, поддерживаемый молодой негритянкой. Кроме того, в сопровождении у Лукреции сто пятьдесят дам.

Супруг появился в сопровождении двух папских сыновей. На нем одеяние из золотого сукна, фиолетовое епископское платье Цезаря потускнело на его фоне. Джованни Сфорца преподнес молодой супруге золотое ожерелье.

Лукреция и Джованни стали на колени на позолоченные подушки у ног Святого Петра и подтвердили свое согласие вступить в брак перед нотариусом Камиллом Бенеимбене. Среди присутствующих выделялся загорелый красавец Альфонсо д'Эсте, сын Геркулеса I, герцога Феррарского. Он еще не знает, что через несколько лет ему тоже суждено жениться на Лукреции. Епископ надел кольца молодым супругам, после чего начался грандиозный праздник. Все присутствующие расселись у подножия папского трона в первом зале апартаментов Борджиа.

В опочивальню молодых отвел сам Александр, исполнявший при дочери роль камеристки. Все семейство первосвященника находилось здесь же и наблюдало за происходящим в постели. Самые сильные проявления страсти отмечались дружными похвалами и тостами. Историки изображают свадьбу Лукреции как настоящую вакханалию, организованную для удовлетворения самых низменных инстинктов Папы и его окружения. Но на самом деле эта вакханалия символизировала заключение мира Римом, где правили Борджиа, и Миланом, подвластном семейству Сфорца.

* * *

Медовый месяц Лукреции продлился всего неделю. Предпочитая общество Папы и его утонченные пиршества, она почти не покидала Ватиканского дворца. Мужа с самого начала она третировала и наотрез отказалась переехать в его владения. Лукреция почти перестала выходить из своего дома, расположенного совсем близко от входа в папский дворец. В ее доме была собственная часовня, через которую можно было пройти в собор Святого Петра, а оттуда через Сикстинскую капеллу - в личные апартаменты Святого отца.

С каждым днем Джованни Сфорца все отчетливее понимал, что стал всего лишь орудием в политической игре, и конец 1493 года он решил провести в провинции. А весной следующего года осмелился выразить Александру неудовольствие по поводу союза, заключенного с Неаполем, с которым враждовали миланцы.

- Я умоляю Ваше Святейшество не вынуждать меня идти против моей собственной крови и разорвать узы долга, которые связывают меня одновременно с Вашим Святейшеством и Миланским государством, - говорит он Александру VI.

- Вы слишком много занимаетесь моими делами, - осадил его Папа.

Александр не хотел удалять из Рима зятя и дочь. Он привык к спокойному присутствию Лукреции в двух шагах от Ватикана, во дворце Санта-Мария-ин-Портику. Однако весной 1494 года Лукреции все-таки приходится покинуть блестящий и радостный римский двор. Понтифик приказал своему зятю Джованни Сфорца отправиться в Пезаро, чтобы собрать армию. Вместе с неаполитанцами ему предстояло бороться против французского нашествия. Джованни поставил условие - он едет с Лукрецией, а если без нее - тогда ни о каких военных сборах и речи не может быть. Папе пришлось согласиться.

По случаю отъезда Лукреции он организовал пышный парад. Правда, праздник ничуть не радует Лукрецию, она переживает, что несколько месяцев будет оторвана от высшего света. Она уже представила, какая скука ее ожидает. Кроме того, где гарантия, что стоит ей выпасть из череды событий, как другая не займет ее место?

Приезд в Пезаро 8 июня 1494 года оказался испорченным из-за ливня. В честь приезда синьоров горожане украсили город гирляндами цветов и возвели множество триумфальных арок, однако все было снесено сильным дождем. Тем не менее люди стояли на улицах и приветствовали папскую дочь и свою хозяйку.

В течение нескольких дней Лукреция знакомилась со своим княжеством. Это маленькая равнина, зажатая между зеленых холмов с тихой речкой Фольей. У Лукреции начинается размеренная жизнь, которая протекает между замком и деревней, иногда ее оживляют скромные развлечения. Например, Лукреция любила проводить в деревне конкурсы красоты между девушками. Самой красивой она преподносила подарок и приглашала пожить в своем замке. Обычно девушки не отказывались, кто бы стал перечить хозяйке, от которой зависит жизнь? В деревне распространились слухи, что госпожа заманивает к себе местных красоток неспроста - якобы темпераментной Лукреции недостаточно внимания вечно занятого мужа. И она развлекалась с девушками.

* * *

Осенью Лукреция сильно простудилась, а ее муж постоянно нервничал из-за неуверенности перед неизбежным французским вторжением. Не надеясь особо на помощь тестя, Джованни решил на всякий случай сблизиться со своим профранцузским дядей Людовико Моро. Папа Александр VI, напротив, готовился к вооруженному сопротивлению французам и уже встречался с Альфонсом II Неаполитанским, чтобы вместе разработать стратегию общих действий. Александр VI начинает подозревать о соглашениях зятя с противником. Но схватить его за руку нет возможности - дочь, которая могла бы помочь, больна.

Война с французами была изнурительной, но все же Папа одерживает победу. Более того, ему удалось настроить против Франции многие европейские державы, чему немало способствовала невиданная болезнь, которую принесли с собой французы. Еще в марте 1494 года французский король Карл VIII, собрав огромное по меркам того времени войско, двинул его на юг. Под его знаменами маршировали наемники, прибывшие из разоренных феодалами деревень Германии, Франции, Англии, Швейцарии, Испании, Венгрии и Польши. Всем им выплачивалось регулярное жалованье золотыми "сольдо", от названия которых и произошло слово "солдат". Среди воинов Карла VIII были и матросы, вернувшиеся недавно из Южной Америки на кораблях Христофора Колумба. Карл еще не знал, что успех его едва начавшейся военной кампании уже поставлен под угрозу, вместе с моряками Колумба в Европу приплыла новая страшная болезнь - сифилис.

На коже людей начинают появляться розовые пятна, язвы и лопающиеся пузыри. Волосы на голове редеют словно побитая молью шерстяная одежда. Ухудшается зрение, в мышцах возникают острые колющие боли. Боеспособность солдат резко падает. Сначала медики склонялись к мнению, что они имеют дело с проказой, но вскоре становится очевидно, что это не так. Военный врач венецианского войска Марцеллус Куманус в 1495 году делает беглые записки на полях знаменитой в то время "Хирургии" Петра Аргелаты. Они удивительно точно совпадают с первичными проявлениями сифилиса. Чуть позже его начальник и главный врач венецианцев Алессандро Бенедетта опубликует описания первичных и вторичных признаков заболевания.

Оккупация итальянских территорий войсками Карла VIII вызвала эпидемию сифилиса среди мирного населения. Поэт и историк того времени Пьетро Бембо, который спустя годы станет самым верным возлюбленным Лукреции, писал: "Вскоре в городе, занятом пришельцами, вследствие контагия и влияния светил началась жесточайшая болезнь, получившая название галльской".

Любпытно, что слух о новом опасном заболевании быстро докатился и до Москвы. Великий князь Иван III, посылая в Литву боярского сына Ивана Мамонова, поручил ему "разведать, не приезжал ли кто с болезнью, в которой тело покрывается болячками и которая называется французскою".

Эпидемия сифилиса в Италии стала повальной, и уж кому, как не распутной Лукреции, по расхожему мнению менявшей любовников и любовниц каждую ночь, грозила опасность заразиться. Но ничего похожего не происходит.

* * *

Зимой 1495 года Лукреция с мужем возвращаются во дворец Санта-Мария-ин-Портику. Обстановка в Риме остается по-прежнему тревожной, только теперь угроза исходит изнутри Вечного города.

Весной происходят массовые беспорядки, римский народ уже открыто обвиняет Папу во всех смертных грехах. Это и неудивительно, ведь у Александра VI, давшего обет безбрачия, только что родился сын от любовницы. И тут еще на арену выходит пятнадцатилетняя папская дочь. Мало того что она каждый день устраивает пиры, опустошая казну, так еще и вмешивается в государственные дела. Лукреция вскрывает папские депеши и созывает священную коллегию кардиналов. Туда она непременно является в одежде проститутки, полуприкрытая прозрачным муслином, садится возле отца и с томным видом принимает ласки Папы. Лукреция не скрывает скандальную связь с отцом и братом.

Складывается впечатление, что Святой престол не уважает ни собственную честь, ни честь других. Муж Лукреции Джованни не находит себе места. Он понимает, что Борджиа уже не нуждаются в союзе с Сфорца, а спесь сыновей Папы ранит его до глубины души. Что касается драгоценной женушки, она уже не сторонится его, как прежде, она открыто выказывает ему свое презрение. И он отправляется якобы в паломничество в один из пригородных монастырей, а на самом деле просто бежит из Рима.

Между тем вместе с Лукрецией все чаще видят ее второго брата, красавца Хуана. Он похож на мать Ваноццу Катанеи - у него тоже светлые волосы, такие же зеленые, как у Лукреции, глаза. Но в нем нет жестокости Цезаря и надменности отца. В Риме начинают шепотом говорить, что Лукреции не стоило большого труда затащить и его к себе в постель. Отныне девушка делится на троих, пропорционально власти, деньгам и нахальству.

Что же касается не слухов, а документов того времени, то как раз в этот момент пятнадцатилетняя Лукреция, похоже, начинает активно участвовать в политике папского двора. Она самостоятельно приходит к выводу, что ее брак с представителем семейства Сфорца стал невыгоден для Ватикана, и делится этими соображениями с отцом. Папа удивился, потому что те же мысли все чаще посещают и его. Для обеспечения величия Борджиа нужен новый союз, на этот раз желательно с арагонской династией. Вероятно, это понимает и муж Лукреции, во всяком случае, его скоропостижный отъезд скорее напоминает бегство от неминуемой смерти.

Услышав об отъезде зятя, семья Папы сделала вид, что весьма удивлена им. А сама Лукреция во всеуслышание жалуется, что ее бросили, хотя на самом деле занудливый муж ее порядком утомил. Лукреция вынуждена принять правила игры - она притворяется, что покорилась обычаю, который предписывал удалиться в монастырь замужней женщине, оставленной мужем. И в июне 1497 года она затворилась в монастыре Сан-Систо.

А в Риме сплетничают, что с уходом сестры в монастырь Цезарь буквально озверел и причина тому - его брат Хуан, который не только пресытился своей сестрой Лукрецией, но и сплавил ее с глаз подальше. Но если опять обратиться к дипломатической переписке того времени, то вражда между братьями, свидетелем которой стал весь Рим, кроется отнюдь не в их сердечных пристрастиях к красавице сестренке. Дело было в том, что для старшего сына Цезаря Папа Александр VI избрал духовную карьеру, а младший, оставаясь мирянином, уже был герцогом Гандийским. Светская карьера Хуана складывалась более удачно, Папа уверенно вел его по дороге от герцогства в Испании к неаполитанскому трону. А это уже какой-никакой монарший сан, отсюда, если учесть поддержку Папы, наместника Бога на земле для всех христианских монархов Европы, открывались такие перспективы, что и менее горячая голова, чем у Цезаря Борджиа, могла закружиться. И наконец, настоящим ударом для Цезаря стало назначение Хуана папским легатом на коронацию неаполитанского государя.

Гордясь честью, оказанной сыновьям Папой, мать Хуана Ваноцца Катанеи решила устроить праздник и пригласила их в свой дом. Ваноцца искренне надеется, что здесь братья помирятся. На пиру к Хуану подошел человек в маске и что-то прошептал ему на ухо. По улыбке Хуана все поняли, что речь идет о свидании герцога Гандийского с очередной красавицей. Но на следующий день слуги Хуана обнаружили, что ночью герцог не вернулся в свои апартаменты. Папа поднял на ноги всю стражу Вечного города. И спустя сутки тело Хуана с девятью ножевыми ранами выловили из реки.

Увидев тело любимого сына, исколотое кинжалами, Папа разрыдался.

Господи! Чего стоят все его богатства, сила, власть, если он не смог оградить от несчастья родного сына? Кто посмел поднять руку на него? Ведь это не просто убийство - это бунт!

В первый момент Александр VI нисколько не сомневался в том, что враги таким образом решили расправиться именно с ним. А бедный Хуан - он ни в чем не виновен.

Папа закрыл глаза. Как много надежд возлагал он на Хуана! Ведь в отличие от Цезаря Хуан обладал уравновешенным характером, не хватался по каждому поводу за кинжал, его разум всегда возобладал над чувствами. Но чем дальше продвигалось следствие, тем больше подозрений падало на Цезаря Борджиа. Александр VI вспомнил, как он сам боролся за папскую корону. Сколькими друзьями ему пришлось пожертвовать, сколько чужих жизней на его счету! Ему стало почти физически больно от сознания того, что один его сын убил другого. Александр, может впервые за последнее время, искренне обратился к Богу: "Пусть это будет не Цезарь!" Александр несколько дней никого не хотел видеть. А когда вышел из прострации, он приказал свернуть расследование. Александр прилюдно пообещал расправиться с убийцами Хуана. Но с каждым днем ему приносили все новые доказательства того, что Цезарь стал братоубийцей. Злость и разум боролись в Александре. Публично признать вину Цезаря? Об этом не могло быть и речи! Но если не наказывать его вовсе, то не повернет ли сын оружие против отца? И Александр нашел мудрое решение - убрать всех своих врагов в Риме, обвинив их в убийстве сына, а Цезаря на некоторое время выслать из города, чтобы он мог образумиться. Все равно без отца пока он - никто.

* * *

А Лукреция тем временем была озабочена своими проблемами. В монастыре целыми днями размышляла о том, как убрать с пути постылого Сфорца. Конечно, можно при помощи знаменитого "яда Борджиа". С помощью преданных химиков Александру VI удалось создать целый арсенал чрезвычайно тонких ядов. Использовались даже травы, специально привезенные из Нового Света. Говорят, что еще девочкой Лукреция сама подносила жертвам знаменитое вино Борджиа, которое оказывало свое действие лишь спустя время: от месяца до нескольких лет. У человека выпадали зубы, волосы, сходила кожа, а смерть наступала после длительных тяжелых мук. А чтобы решить дело быстро, в Ватикане пользовались излюбленным ядом без цвета и запаха - мелкими кристаллами цвета паросского мрамора. По легенде, с их помощью Лукреция избавлялась от надоевших любовников.

Но в любом случае - думала ли Лукреция отравить мужа или нет Джованни рядом с ней не было. Александр VI попытался через кардинала Асканио убедить Джованни Сфорца разорвать брачный контракт с Лукрецией. Ватикан предъявил ему обвинение в импотенции. Но оскорбленный Джованни и слышать не захотел о расторжении брака и обратился за помощью к своим миланским родственникам. Однако они слишком дорожили отношениями с Папой и, чтобы отмести вздорное обвинение, предложили Джованни публично провести ночь с Лукрецией или с другой женщиной. Джованни отказался. Он выбрал другой путь - нападение, во всеуслышание объявив, что Папа, так истово желающий расторжения брака своей дочери, хочет просто оставить ее для себя.

Но Александр VI не был оскорблен подобным обвинением и пишет письма беглому зятю. Он предлагает ему достойный способ разорвать супружеские узы - ведь его брак недействителен, так как еще раньше Лукреция была помолвлена с Гаспаре д'Аверса. Такой вариант, конечно, был более приемлем для Сфорца. Но тут закусил удила кардинал, ведущий дело и утверждающий, что предыдущая помолвка на момент брака была расторгнута. Папе приходится начинать все заново. В конце концов кардинал Асканио, не желая терять благосклонность Папы, все-таки уговаривает Джованни признать свою супружескую несостоятельность.

* * *

Лукреция ожидала решения о своем разводе, умирая от скуки в монастыре Сан-Систо. После убийства Хуана отец перестал писать ей нежные письма, но его почтальон, испанский камергер Педро Кальдес, зачастил в монастырь уже по собственному почину.

В цветущих садах и апартаментах для почетных гостей монастыря Лукреция чувствует себя свободной. Вдали от постоянной опеки отца и брата она может отдаваться порывам своей натуры, веселой и сладострастной, как у всех Борджиа. Благодаря своему очарованию почтальон убеждает ее воспользоваться временной свободой. Парочка может целыми днями валяться в постели, предаваясь страсти. Но молодые неосторожны - Лукреция забеременела. Какое-то время тайну удается скрывать под просторными одеждами. Но на шестом месяце беременности Лукрецию ожидает тяжелое испытание - она должна присутствовать на церемонии расторжения ее брака.

В этот день толпа любопытных заполонила Ватикан. Лукреции зачитывают приговор церковного суда.

- Брак Лукреции Сфорца и Джованни Сфорца по решению святой церкви считается расторгнутым, так как за шесть лет супружества жена умудрилась остаться девственницей из-за импотенции супруга!

Среди послов и прелатов прошел легкий шумок. Хороша девственница с таким-то пузом! Неужели Папа не мог найти другой повод для расторжения брака?

Джованни покраснел - еще никогда его так не унижали. Он сжал кулаки, эта беременная потаскуха еще узнает о нем! Он никогда не простит ей своего позора. Тем временем Лукреция вслух подтверждает:

- Да, я девственница.

Ее брат Цезарь вне себя. Едва дождавшись, когда большинство народа разошлось, он обнажает клинок и на глазах отца протыкает Педро Кальдеса шпагой. Рана оказалась несмертельной, поэтому бедного почтальона отнесли в тюрьму. А потом, как написал тюремщик в своем донесении, его раненый узник "упал в Тибр против своей воли". Через неделю из реки выловили еще одно тело - камеристки Лукреции, которая не смогла "ее уберечь".

* * *

15 марта Лукреция родила сына. Правда, о таинственном новорожденном заговорили только три года спустя по случаю его легитимации Александром VI в 1501 году. Потребовались две папские буллы, чтобы узаконить ребенка. Гласности предали только первую, в которой говорилось, что римский инфант Джанни - сын Цезаря и "одной незамужней женщины". Во второй булле Папа признал его своим сыном, это должно было помешать Цезарю захватить владения, принадлежавшие матери ребенка. Однако в результате столь сложной процедуры признания ребенка Лукреции злые языки получили еще один повод обвинить отца и сына, претендовавших на отцовство, в кровосмесительстве. Все эти слухи имели совершенно конкретную и сиюминутную цель: помешать новому браку Лукреции и сближению Рима с Неаполем.

Ведь Папа уже выбрал нового кандидата в зятья - герцога Альфонсо Арагонского, побочного сына неаполитанского короля Альфонса II. Король неаполитанский был согласен присвоить своему бастарду титул герцога де Бисельи и дать Лукреции приданое в сорок тысяч дукатов. Рождение "римского инфанта" не помешало успешно провести переговоры о замужестве Лукреции.

29 июня в Неаполе происходит бракосочетание восемнадцатилетней Лукреции и семнадцатилетнего Альфонсо Арагонского, который считался одним из самых обаятельных принцев того времени. Но ни его красота, ни ум не трогают папскую дочь. Она по-прежнему равнодушна к мужу. Ведь она уже понимает, что для ее отца она сама и ее мужья, в сущности, лишь инструменты большой политики. Стоит ли привязываться к человеку, чтобы потом страдать?

Молодого мужа Лукреции почти сразу отправили в Неаполь, и жена его, с облегчением вздохнув, продолжает вести прежний образ жизни. Она живет в собственном дворце, где постоянно гостят поэты, художники, музыканты, толчется целая куча слуг. Днем ее любимым развлечением становятся бои быков, беседы на политические темы, охота и разнообразные проделки на улицах города. А ночи она посвящала балам, маскарадам и пирам.

Расходы были соответственными. Поэтому все чаще на праздники приглашались знатные вельможи и богатые священники. Время от времени кого-то их них выносили из дворца Лукреции. По Риму поползли слухи, что их там травят, как крыс. И это похоже на правду. Ведь имущество жертв тем или иным путем почему-то оказывалось в папской казне.

Между тем для Цезаря Борджиа, который после смерти Хуана наконец добился разрешения отца снять с себя рясу и еще в 1499 году повел под венец Шарлотту д'Альбре - родную сестру короля Иоанна Наваррского, пришло время выполнять свои обязательства по брачному контракту. Вступая в брак, Цезарь поклялся участвовать в завоевании Неаполя и Миланского герцогства. Выходило, что для мужа Лукреции неаполитанца Альфонсо ее отчаянный братец и всемогущий отец стали врагами. Альфонсо понимает, что отныне его жизнь висит на волоске, и бежит из Рима. Он пишет жене, чтобы она приехала к нему. Но Лукреция снова беременна.

1 ноября у Лукреции рождается сын Родриго. Ее родичи завели с герцогом Альфонсо длинную и скользкую политическую интригу - им надо во что бы то ни стало склонить его на свою сторону. Но затеянная отцом и сыном Борджиа игра неожиданно зашла в тупик. В отличие от первого мужа Лукреции Альфонсо проявил удивительную строптивость и самостоятельность, никак не желая подчинять свои собственные интересы чужим.

Тогда горячий и необузданный нравом Цезарь не нашел ничего лучшего, чем разрубить гордиев узел при помощи испытанного им неоднократно средства. Коль скоро ему никак не удавалось заставить мужа сестры плясать под свою дудку, а умирать от яда бдительный Альфонсо не желал, Цезарь при личной встрече с герцогом нашел какой-то совершенно вздорный повод для ссоры и ударил шпагой совершенно не ожидавшего вооруженного нападения Альфонсо. Но и тут упрямый герцог никак не хотел умирать. Целый месяц стерегут и выхаживают больного сиделки, однако неизвестным все же удается задушить герцога в собственной постели.

Любовница сифилитика

В 1501 году Лукреция снова вступает в брак. И опять из соображений политики. Теперь мужем дочери Папы Римского стал принц-наследник герцогства Феррарского Альфонсо д'Эсте. Когда ему сватают Лукрецию, 24-летний вдовец сначала отказывается - он любит другую. Но Александр VI с помощью кардинала Феррари торгуется с герцогом. В итоге они сходятся на ста тысячах дукатах такова цена Лукреции.

Альфонсо д'Эсте был смуглым, широкоплечим, с суровым взглядом и чувственными губами. Он любил военное дело, играл на виоле и расписывал фаянс. Но на том его любовь к искусству и заканчивалась. Зато прославился он семейной чертой Эсте - жестокостью. В Ферраре все помнили, как он выпустил на площадь, заполненную людьми, разъяренного быка и, хохоча, наблюдал с балкона, как животное растерзало нескольких горожан.

После свадьбы, прошедшей с такой пышностью и развратом, какового не знала даже языческая древность, Лукреция со своим мужем покидает Вечный город. На этот раз супруг оказался ее достойным соперником. Чары Лукреции на него вовсе не действовали. Для начала он установил за женой круглосуточную и неприкрытую слежку. И поселил он ее в Ферраре в огромном мрачном замке, окруженном рвом с водой.

Здесь у нее были три комнаты, обитые золотыми и нежно-голубыми обоями и выходившие окнами в садик. Лукреция со временем начинает понимать, чего стоят ее скупые родственники. Муж выделил ей на содержание десять тысяч дукатов, а ведь некоторые ее платья стоили дороже. Однажды Лукреция решила публично осудить жадность герцога Феррарского. Пригласила всю его семью на ужин в свои апартаменты и выставила на стол всю серебряную и золотую посуду с гербами Борджиа и специально привезенные изысканные вина из папских погребов. Муж лишь хмыкнул при виде всего этого великолепия. С огромным трудом Лукреция добилась разрешения поселиться в Белригуардо - загородном доме Эсте.

* * *

Здесь в ее окружении снова появляются люди искусства. Среди них поэт и постановщик античных комедий Никколо де Корреджо, незаконнорожденный племянник герцога Феррарского Геркулеса I.

Лукреция понемногу привыкала к новой жизни и стала находить в ней свои прелести. Ночь принадлежит Альфонсу, день - поэтам, вечером церемония купания в компании подруг. Камеристка готовит ванну, благовония и мавританские купальные халаты. Когда ванна нагревается, Лукреция и одна из ее фавориток погружаются в душистую воду. Там они долго плещутся, а камеристка следит, чтобы вода не остыла. Затем, надев расписные халаты, женщины отдыхают на подушках, вдыхая аромат курильниц.

Здесь Лукреция узнает о победном марше Цезаря на Урбино и Камерино и бегстве Гвиробальдо де Монтефельте, который просит убежища у семейства Эсте. Но их мучают опасения - а вдруг Цезарь теперь повернет свое оружие против герцогства Феррарского?

Лукреция могла бы вмешаться и убедить своего мужа и свекра Геркулеса оставаться на стороне Цезаря. Но тяжело протекающая беременность не позволила ей этого сделать. Она слегла, к ней приставили сразу пятерых врачей.

Внезапно ночью к ней приехал Цезарь. Он пообещал, что завоеванный им Камерино станет вотчиной ее сына Джанни Борджиа. Лукреция соглашается поговорить с мужем и убеждает его помочь Цезарю разбить Гвиробальдо. В итоге и герцог Альфонс, и Цезарь становятся закадычными друзьями и вместе уезжают в Париж повеселиться. Альфонс даже забывает, что его жена беременна. Лукреция рожает мертвую девочку и сама неделю находится на грани смерти. Муж и брат в спешке покидают Францию, но, когда они приезжают в Феррару, Лукреция уже поправилась.

Надо помнить, что по нашим меркам Лукреция была еще сравнительно молодой женщиной, но постоянные беременности и роды истощают ее организм. Когда она отпрашивается у мужа пожить отдельно, тот не возражает.

В то время как сестра живет в уединении, ее неуемный брат Цезарь, начитавшийся в университете книжек языческих авторов о былом величии Рима, полон решимости оправдать свое претенциозное имя. Он желает объединить раздробленную Италию под своим скипетром нового римского императора. Возрождение Италии, по его мнению, должно быть во всем - не только в искусстве.

С помощью отца Цезарь сумел завязать контакты с французским королем Людовиком XII и в связи со смертью герцога получить от французской короны герцогство Валентинуа в Дофине. Казалось, мечты сбываются и путь к вожделенному трону скоро откроется: Цезарь - близкий родственник короля, а устранить Иоанна Наваррского и его наследников семье Борджиа ничего не стоило.

Но в роковом 1503 году счастье вдруг изменило ему: Цезарь попадает в плен. Казалось, теперь все окончательно рухнуло и с Цезарем жестоко расправятся. Однако не тут-то было, хитроумный Борджиа и здесь все-таки сумел выкрутиться - в 1504 году, пробыв в плену почти год, путем бесконечного множества разных интриг, льстивых подкупов и клятвенных обещаний громадных залогов и уплаты выкупа ему удалось освободиться.

* * *

В 1503 году Лукреция решает дать балет во дворце Строцци. Ее свекор, старый герцог Геркулес, ворча на сумасшедшие траты невестки, все же раскошеливается. На балу Лукреция встречает венецианца Пьетро Бембо. В свои тридцать с небольшим лет он уже заслужил авторитет выдающегося ученого и считался вождем течения гуманистов и постоянным соперником Петрарки. Галантный и обходительный в отличие от ее мужиковатого Альфонса, Пьетро очаровал Лукрецию.

С этого момента Лукреция возродила традицию устраивать пышные праздники и светские приемы. Она начинает нежную переписку с Бембо. В первом стихотворении поэт воспевает браслет на запястье прекрасной дамы. А затем они включаются в игру и описывают то, что якобы видят в волшебном шаре. Поэт увидел лицо Лукреции и Елены Спартанской, украденной Парисом. Лукреция превосходит ее красотой, и красота ее к тому же не может затмить ее ум. Впервые Лукреция играет с мужчиной в такую игру - обычно все сразу сводилось к паре ночей, и после этого она расставалась с ними. Но тут все по-другому, Пьетро пишет ей:

Ты застилаешь очи пеленою,

Желанья будишь, зажигаешь кровь,

Ты делаешь настойчивой любовь,

И мукам нашим ты подчас виною...

И Лукреция тоже стала мудрее, она начала находить удовольствие в самой игре обольщения. Проходит еще несколько месяцев, прежде чем Лукреция сдалась. Она ответила ему стихами Лопеса де Эстнуньига:

Я думаю, что если бы я умер,

и с несчастьями угасли б

все мои желанья,

и мрак окутал бы тот мир,

в котором пусто

без моей любви.

За этим она послала влюбленному в нее поэту прядь своих волос.

"Меня радует, что каждый день вы находите новый способ еще больше разжечь мою страсть, как вы это сделали сегодня с тем, что еще совсем недавно украшало ваше ослепительное чело", - ответил поэт. Платоническая любовь сменилась страстью. Но как раз в это время Лукреция получила от кардинала Ипполита известие о смерти своего отца.

Она упала без чувств, а очнувшись, зарыдала. Никогда Лукреция не рыдала так, как сейчас. Ее отца, могущественного Папы, больше нет. Ее муж Альфонс нанес ей всего один короткий визит соболезнования. А свекор Геркулес одному из своих друзей написал, что смерть развратного Папы нисколько его не огорчила: "Хотелось бы, чтобы Божественное провидение и Доброта дали нам пастыря доброго и примерного, чтобы он изгнал зло из своей Церкви". Он распускал слухи, что отец его невестки Лукреции умер от отравы, по ошибке отведав вина, которое приготовил для расправы сразу с пятью кардиналами.

И тут самым искренним другом Лукреции оказался Пьетро Бембо: "Вы знаете о моей безграничной преданности и знаете, что ваша боль - и моя тоже. Более, чем кто-либо другой, вас сможет утешить ваша бесконечная мудрость". - "Эти несчастья не сломили меня, они не смогли ослабить моих постоянных и страстных мыслей, они только укрепили и еще больше разожгли во мне желание служить вам", - отвечает она.

Увы, на этом их связь обрывается. Поэт уезжает в Венецию к заболевшему чумой младшему брату. Оттуда он отправляет Лукреции медальон, который просит надевать каждую ночь в знак любви. Это было его последнее письмо к Лукреции. Альфонс узнал о связи своей жены и запретил доставлять ей почту из Венеции. В 1505 году выходят "Азоланские беседы" Пьетро Бембо, посвященные прекрасной даме из Феррары.

* * *

После смерти Александра на папский престол сел Юлий II. При его правлении Цезарь Борджиа уже не мог надеяться на помощь французского короля, мало того, Папа советует герцогу Феррары отослать куда подальше Лукрецию, которая не может дать наследника. Но д'Эсте не собираются этого делать - в этом случае им пришлось бы возвращать ей приданое.

Лукреция понимает, что теперь единственным залогом величия Борджиа остается герцогство Романьи, завоеванное Цезарем. Но Венеция поддерживает бывших государей этой земли и решает вернуть им земли. Тогда разъяренная Лукреция сама собрала армию в тысячу пехотинцев и сто пятьдесят лучников и направила их на помощь брату.

Не сестринская любовь движет Лукрецией, ей необходимо обеспечить будущее своих детей. Мало того что свекор и муж пытаются прибрать к рукам ее личное имущество, так к тому же она не может находиться рядом со своими детьми. Ей запрещено привозить сыновей в Феррару, так как они могут внести сумятицу в вопрос наследования герцогской короны. А тут еще умирает от воспаления легких ее младший сын тринадцатилетний Родриго. Ее скорбь безгранична.

Неудачи преследуют семью Борджиа одна за другой. Вскоре Цезарь разоряется. Лукреция теряет Камерино, принадлежащий "римскому инфанту". Цезарь полностью поглощен планами мщения. Но в мае 1504 года его бросают в тюрьму.

* * *

После смерти старого Геркулеса I д'Эсте в 1505 году Лукреция стала правящей герцогиней Феррары, и ей удалось убедить мужа привезти сына. Лукреция постаралась обеспечить сына хорошим образованием, он воспитывался в среде гуманистов и образованных людей. В 1517 году красивый юноша будет принят при дворе Феррары, но его представят как брата Лукреции.

В роли герцогини Лукреция чувствует себя прекрасно, в это же время она, как говорили злые языки, становится любовницей влиятельного родственника мужа Франциска де Гонзага. Он помогает ей вызволить Цезаря из заточения. Однако не прошло и месяца, как к Лукреции приезжает гонец с известием о гибели брата. По всей Ферраре раздается похоронный звон колоколов. Теперь Лукреция осталась поистине одна - без могущественного отца и хитрого брата. Она ясно осознавала, что рассчитывать ей больше не на что.

19 сентября 1505 года герцогиня Феррарская родила мальчика Александра, но ребенок оказался слабым и умер через месяц. В 1508 году Лукреция родила сына, которого назвали Геркулесом II, через год еще одного сына, который впоследствии стал Ипполитом II. Пережитые вместе трудности примирили Лукрецию и Альфонса. Людовик XII, заявлявший восемь лет назад, что Лукреция "не та женщина, которая нужна дону Альфонсу", признает, что был не прав. Она прекрасно справляется как с обязанностями хозяйки дома, так и с государственными делами. А благодаря смерти папы Юлия II в 1513 году Лукреция спасает для своих детей их наследство - Романью.

Она уже не та юная красавица, покорявшая мужчин с первого мига. Лукреция родила уже десять детей, начав рожать с пятнадцати лет.

В 1518 году умерла ее мать Ваноцца Катанеи, а в 1519-м - от сифилиса в последней стадии скончался последний ее любовник Франциск де Гонзага. Судя по симптомам, был он болен "французской болезнью" никак не меньше лет двадцати, и даже как-то странно, что, будучи, по утверждениям современников, любовником Лукреции, он ухитрился не заразить ее. Странная любовь была у них, согласитесь.

В тридцать девять лет Лукреция вновь ждет ребенка. Но родившаяся девочка умерла, едва ее успели окрестить. У Лукреции началась родильная горячка. Альфонс не отходил от жены несколько дней. Перед самой смертью она прошептала, чтобы за нее испросили полное прощение грехов лично у нового Папы Римского Льва X.

Собственные грехи Лукреция поведала духовнику. Все остальные ее грехи и так очевидны. Если опустить сплетни и слухи, сопровождавшие дочь Папы Александра VI и сестру Цезаря Борджиа на протяжении всей ее жизни, то этих грехов всего четыре. Трижды она не по любви, а из высших государственных соображений была вынуждена согласиться выйти замуж за нелюбимых мужчин, которые ее люто ненавидели. И один раз, уже на исходе своей жизни, она испытала настоящую любовь. Но ее любимый, один из самых выдающихся гуманистов своего времени и простой поэт, увы, был неровней для сестры и жены герцогов и дочери наместника Бога за земле.

В отпущении ее личных грехов Ватикан Лукреции не отказал. Но ее главный грех - то, что у нее были отец и брат, - Лукреции не простили. На ее могильной плите было высечено: "Здесь покоится Лукреция Борджиа, дочь, жена и невестка Папы Александра VI".

Жизнь продолжалась. После смерти троих Борджиа - отца Родриго, сына Цезаря и дочери Лукреции - человечество отнюдь не стало чище и лучше. Люди были такими, какими были. Потом это время назовут эпохой Возрождения.

Утомительное счастье Марии

де ла Гранж д'Аркиен,

польской королевы

Никаких шансов стать королевой у этой мелкой дворяночки не было. Но получилось как в сказке: она стала королевой, полюбив храброго солдата. Правда, закончилось все, как в жизни.

Казалось, что будущая королева Польши Мария де Гонзаг, невеста короля Владислава, везет с собой из Франции целый пансион невест для польских шляхтичей. Впрочем, так оно и было на самом деле.

Заканчивался 1645 год. Речь Посполитая (Польша) уже перевалила через апогей своего расцвета и неотвратимо скатывалась к своей величайшей трагедии. Остались в прошлом великие подвиги польских рыцарей, сажавших на престол царей в огромной заснеженной Московии и в капусту рубивших несметные татарские полчища, набегавшие с юга на земли Речи Посполитой. Уже не хватало сил управиться с собственной казачьей вольницей, которая под знаменами православной веры грабила имения польских магнатов. Гетман реестрового казачества Зиновий Богдан Хмельницкий, кровно обиженный на поляков за то, что его жена предпочла ему польского рыцаря, как хитрая лиса вел переговоры одновременно и с Москвой, и со Стамбулом, и с турецким вассалом - Бахчисараем. С севера постоянно грозили шведские войска, дисциплинированные, с железными телами, закованными в стальную броню, и душами, закованными в еще более прочную броню истинной веры - лютеранской. Мелкие немецкие князьки тоже один за другим переходили в лютеранство и ждали своего часа, чтобы по-шакальи накинуться на ослабевшую добычу и оторвать от нее свой кусок.

Крайний восточный форпост католицизма Речь Посполитую, объединявшую Польшу, Литву и православную Украину, раздирали внутренние противоречия слишком много тут развелось магнатов, и каждый имел собственный гонор. Ватикану была нужна здесь не столько сильная рука, сколько умелая - гладить польских магнатов против шерсти означало бы окончательно потерять Польшу. Проводить в жизнь эту новую политику Ватикана был уполномочен кардинал Ришелье, а после его смерти - достойный преемник на посту первого министра кардинал Мазарини, всесильный правитель оплота католического мира Франции.

Мазарини был настоящим учеником иезуитов. Инструмент воздействия на внутреннюю политику Польши он выбрал безошибочный и готовил его исподволь. Этим инструментом была красавица Мария де Гонзаг, первая любовь Гастона, герцога Орлеанского. Оберегая брата французского короля от необдуманных поступков, еще Ришелье заключил прекрасную итальянку в Венсенский замок, чтобы та на досуге призадумалась, в чем ее истинное предназначение сводить с ума лучших мужчин Франции или служить своей красотой далеко идущим планам церкви. Из заключения Мария вышла как шелковая и, когда узнала, что ей предстоит выйти замуж за польского короля, молча стала собираться в полудикую страну.

Сразу надо сказать, что с уготованной ей ролью Мария де Гонзаг справилась блестяще. За годы правления ее слабого мужа Польше пришлось перенести смертельный удар, от которого могла закончить свое существование и более сильная держава. Добрая половина страны - Украина - перестала подчиняться Варшаве, присягнув на вечную верность царям Московии. И тем не менее где лаской, а где жестокостью Марии де Гонзаг удалось удержать в повиновении оставшихся польских и литовских магнатов. Уже, казалось, решенный историей раздел Польши был отстрочен почти на полтора века.

* * *

Любопытные, встречавшие поезд невесты польского короля в дороге, видели, как из одной из карет выглядывает миловидное личико четырехлетней девочки со звучным именем Мария де ла Гранж д'Аркиен. Правда, кроме этого некогда славного имени и смазливого личика, у малышки ничего не было. Ее родители остались в Париже. Избавиться от лишнего рта было для них большой удачей. Обедневший провинциальный дворянин, ее отец зарабатывал на хлеб своей шпагой гвардейского капитана, причем не той гвардии, которая несла охрану короля под командованием господина Дезэссара и которую мы знаем по захватывающим романам Александра Дюма, а той гвардии, которую наряду с армией посылали воевать во всякие дыры усмирять кальвинистов, фландрских торгашей, голландских менял и прочую протестантскую сволочь.

Девочка была единственным ребенком в свите невесты польского короля Владислава, и малышка одним фактом своего присутствия в свадебном поезде Марии де Гонзаг чуть не расстроила свадьбу. Королю Владиславу не было еще сорока лет, но он уже был развалиной - ожиревший сверх всякой меры, большую часть суток он проводил в постели, где даже обедал. Но наслышанный о прелестях своей уже, правда, не очень молоденькой невесты - Марии де Гонзаг было уже за тридцать - ждал ее с большим нетерпением. Свадебный же поезд двигался медленно. Невеста, тоже наслышанная о прелестях своего будущего супруга, явно не торопилась в Варшаву, подолгу задерживаясь во владениях немецких князей и развлекаясь здесь на балах и приемах, устраиваемых в ее честь. И когда она достигла уже Данцига, от Владислава прискакал гонец, который сказал, что королю нежелателен приезд его невесты в Варшаву, ей приказано задержаться на неопределенное время, о дальнейшей же ее судьбе король Владислав даст ей знать особо.

Какой конфуз! Неужто Мария де Гонзаг неосторожно дала повод к ревности Владислава своим поведением во время путешествия? Ничего же такого не было! Гонца из Варшавы ласково расспросили, в чем дело, и выяснилось, что в Польше откуда-то появились слухи, что невеста их короля настолько распутная особа, что осмелилась ехать под венец прямо со своим незаконнорожденным ребенком, мол, каждый может видеть в ее свите маленькую девчонку, которую королева ласкает и отличает от всех прочих.

Недоразумение скоро разрешилось, невеста благополучно обвенчалась со своим суженым и стала королевой Польши. Но малышка, которую по приезде в Варшаву все начали называть на свой лад Марысенькой, отныне была вынуждена прозябать на задворках королевского дворца, чтобы своим видом не возбуждать неприятных воспоминаний у короля.

Польский двор, где росла девочка, строгостью нравов не отличался. В свои пятнадцать лет она уже была не по годам развита, как в физическом, так и в нравственном отношении. Говорили, что королева уже имеет на нее виды. У Марысеньки появились поклонники, но королева определила ей в мужья не овеянного славой рыцарских походов красавца шляхтича, а ленивого и благодушного пьяницу князя Замойского, владевшего огромными поместьями и к тому же бывшего в родстве с другой богатейшей польской семьей князей Острожских, которые, к сожалению польской короны, в основном исповедовали православие.

В том, что князь не устоит перед очарованием худородной невесты, королева не сомневалась ни секунды, ибо Марысенька была чудо как хороша собой. Овал лица немного удлиненный, с тонкими очертаниями рта и насмешливым выражением. Нос с горбинкой, продолговатый миндалевидный разрез глаз, тонкий и гибкий стан. Непринужденность движений придавали ей особую прелесть. И ко всему этому - своенравность характера: необычайная забота о себе, без малейшего внимания к другим. Марысенька любила повторять: "Мне хорошо, вам плохо - тем хуже для вас". Королева словно видела в своей воспитаннице себя, свой культ личного "я", всепоглощающий, требовательный и категорический, самовластие, не допускающее противоречий, не признающее препятствий. Королеву даже немного пугала твердость сердца юной красавицы, явно способной идти прямо к цели, не допуская уступок и компромиссов.

* * *

Свадьба Марысеньки с Замойским состоялась в марте 1657 года в Варшаве. Королева возложила на прекрасное чело своей воспитанницы великолепную диадему из алмазов, преподнесенную ей женихом.

Свадебная церемония отличалась необыкновенной пышностью. Невесту наряжали в покоях королевы, туалетный столик был уставлен подарками. На свадебном пиру за здравие невесты было выпито триста бочек венгерского вина, шляхтичи, по своему обыкновению, перепились.

Однако торжества отгремели, молодые отбыли в имение мужа Замостье, и очень скоро Марысеньке пришлось пожалеть о выборе королевы. Ни богатство почти царственной обстановки, ни радость материнства - а она родила одного за другим троих детей - не могли примирить ее с мыслью, что она стала женой человека, не имевшего никаких княжеских достоинств, кроме имени и богатства, пьяного, грубого и не способного оценить ее как женщину. Дети рождались слабыми, болезненными и вскоре умирали. Опечаленная и возмущенная безобразными сценами мужниного пьянства, она горевала, считая свой дом настоящей тюрьмой.

Марысенька пыталась развеяться поездками в Варшаву, где ее появления вызывали чувство всеобщего сожаления. Муж служил помехой всему, и королева, когда-то сама подвигшая Марысеньку на этот брак, изо всех сил теперь старался избавить ее от этого бремени. Тем более что Замойский не оправдал надежд королевы как возможный военачальник и опора королевства - весь свой шляхетский гонор он утопил в кубке с вином.

Короля Владислава сгубило обжорство и лень, не прошло и двух лет после его свадьбы, как он умер, не оставив потомства. Выбор у вдовы был небольшой: ей предстояло выйти замуж за одного из двух братьев покойного Владислава. Она выбрала того, кого ей настоятельно порекомендовал папский легат в Варшаве, и сейм утвердил ее выбор, избрав новым королем Польши Яна-Казимира. А в Польше тем временем началась очередная смута. Военные были недовольны выбором королевы, этим воспользовались Швеция и Россия. Шведы вторглись в пределы государства и заняли Варшаву. Королевской чете пришлось бежать в Силезию. Украина окончательно отпала от Речи Посполитой. Воевода Ромодановский вел приграничную войну на изматывание. Польше требовалась твердая рука, такая рука была, но, увы, женская. И польская шляхта это чувствовала, магнаты отказывались подчиняться женщине.

Один из самых богатых и энергичных польских князей Любомирский, судя по его поведению, возомнил себя новым Юлием Цезарем, к тому же уже перешедшим Рубикон. Он в открытую бунтовал против королевской власти, черпая деньги и моральную поддержку из Вены, исконной соперницы Парижа в борьбе за польский престол.

Брак королевы с Яном-Казимиром оставался бездетным, и кардинал Мазарини питал надежды установить в Польше, где королей избирали шляхтичи на сейме, хотя бы видимость династии, выгодной Франции. Интрига Мазарини заключалась в том, чтобы выдать сестру польской королевы Анну за ставленника Версаля и объявить их чету наследниками польского трона. Рассматривались разные кандидатуры, пока Париж наконец не остановился на герцоге Ангиенском. Но против него и вообще против любого, угодного Мазарини, возражал Любомирский, подкрепляя свои возражения вооруженной силой. В Париже даже начали собирать наемное войско, обратились в Швецию с предложением вместе вторгнуться в Речь Посполитую и разбить сторонников Любомирского. А королева Мария де Гонзаг вполне серьезно обсуждала со своим духовником-иезуитом вопрос о том, можно ли пригласить Любомирского на переговоры и убить его, не противоречит ли это общепринятой морали и догматам католической церкви. Было решено, что не противоречит, ибо законы человеческие и Божеские не распространяются на преступников подобных Любомирскому, убить его из-за угла можно с чистой совестью. В Польше началась очередная гражданская война.

Королева Мария лихорадочно искала сильную мужскую руку, на которую она могла бы опереться в борьбе с Любомирским и усмирить гонор шляхты. И в какой-то момент ее словно осенило: такой человек есть! Пусть он не столь знатен, но молод, имеет авторитет лихого командира даже среди воинственной шляхты, которая на своем неспокойном бранном веку видала всяких. И наконец, он на всю свою жизнь будет благодарен королеве за то, что она его возвысит. Это был сосед Замойского молодой Ян Собесский, уже прославившийся в стычках с татарами и казаками Хмельницкого. К тому же королеве не надо было подбирать какой-то особенный ключик к этому гиганту с лицом чисто славянской красоты. Все видели, что Ян Собесский неровно дышит в присутствии своей молодой соседки по имению, супруги пьяницы Замойского красавицы Марысеньки.

* * *

Тем временем Марысенька, еще не подозревавшая о том, что ее имя все чаще упоминается в донесениях папских легатов и письмах кардинала Мазарини, продолжала скучать в летней резиденции своего супруга и господина. Охота, верховая езда, фехтование, балы и маскарады мало ее занимали до тех пор, пока на них не зачастил их сосед Ян Собесский.

Они встречались и раньше, еще до ее замужества, и сразу понравились друг другу. Но Собесский был все-таки шляхтичем хороших кровей и не мог не видеть серьезных препятствий для брака с иностранкой темного происхождения и сомнительного воспитания. И тем не менее он был частым гостем в Замостье, а будучи в отъезде, часто писал Марысеньке. Недостатка в предлогах к письмам не было: то нужно было сообщить новости о Франции, то одолжить книги, то рассказать новые сплетни из Варшавы. Спустя два года сосед уже был в очень интимных отношениях с супругой воеводы Замойского. Он выбирал материи для платьев Марысеньки, отдавал оправлять драгоценные камни, вмешивался даже в денежные дела прекрасной Марысеньки и, как потом выяснилось, прекрасно знал расположение комнат в замке Замойских.

Однако потребовался еще год для того, чтобы Марысенька смогла полностью завладеть волей и судьбой своего возлюбленного. Они отправились в церковь и перед престолом Господа поклялись друг другу в вечной верности. И пусть это тайное обручение противоречило всем канонам религии, но благословение молодой при ее живом муже дала сама королева. Ведь судя по образу жизни ее мужа, он не только начал терять деньги, но и здоровье его с каждым днем ухудшалось.

* * *

Переписка влюбленных продолжалась, но тон писем изменился. Марысенька без конца упрекает Собесского в том, что он без нее веселится: "Милостивый государь, вы мне кажетесь смешным, воображая, что вам обязаны писать, в то время, когда вы веселитесь. Вы сильно ошибаетесь, думая, что вам обязаны сообщать известия. Мне надоело вам писать, и где бы я ни находилась, я вас предупреждаю, что отвечать не буду. Мой дом не корчма, чтобы являться на один час".

В отчаянии Марысенька решает вернуться на родину, в Париж. Вести, поступавшие во Францию из Польши с большим опозданием, были неутешительными. И не думая следовать за своей возлюбленной в Париж, Собесский готовился сопровождать короля в поход против Московии. Долг и честь прежде всего! А тут еще законный супруг вдруг принял самые решительные меры, чтобы вернуть жену домой: он лишил ее средств к существованию. Она сердилась, плакала и даже заболела. Но довольно быстро примирилась со своей судьбой, и муж был немало удивлен, получив от нее признание в любви, "которую она не переставала питать к своему законному супругу". И если только он согласен устранить прислугу, которая его обкрадывает и наушничает, она с удовольствием вернется к нему, и все пойдет по-старому. Теперь настала очередь Собесского тосковать.

Марысеньке каким-то образом удалось объяснить мужу свои похождения и заслужить прощение. Ведь здоровье его резко ухудшилось, и говорили о завещании, в котором Марысенька утверждалась в правах наследства громадного состояния. Она знала об этом и терпела, но, когда в апреле 1665 года Марысенька осталась вдовой, родичи покойного мужа не пустили ее даже на порог.

* * *

Несколько недель спустя, в мае, по всей Европе разнесся слух, удививший даже видавших виды людей: герцогиня Замойская-Острожская и Ян Собесский обвенчались. Мужа еще не успели похоронить, а она уже замужем! Люди благоразумные не хотели верить, но в июне Gazette de France поместила официальное объявление о том, что брачная церемония назначена на 6 июня. А в июле 1667 года пани Собесская уже готовилась стать матерью и решила вернуться в Париж, чтобы никогда не возвращаться в Польшу. Что она здесь получила? Одного мужа горького пьяницу, а другого, любимого, которого она вообще не видела, как только он получил звание коронного маршала и отправился его отрабатывать в походах и боях.

С дороги Марысенька не писала мужу. Он просил своих друзей навестить ее в Данциге, она их не приняла. Наконец он получил от нее записку в несколько слов. Обиднее всего было то, что как раз в эти дни новоиспеченному маршалу пришлось очень нелегко. Сначала его науськали на Любомирского, который силой попытался захватить королевский престол, а как только с Любомирским удалось договориться по-хорошему, Яна Собесского оттащили за поводок, как драчливого щенка, и скомандовали "фас", показав в противоположном направлении - на мятежную Украину.

Маршал Собесский в отчаянии написал жене: "Если я еще достоин вашей любви, теперь пора это доказать; если меня опять ждет разочарование, оно будет последнее. Тогда все мои мысли, всю мою любовь и все мои силы я отдам другой. Не живому существу, понятно: такого я не найду; но властительнице, которая всегда вознаграждала мои стремления. Ее имя Слава. Выбор за вами, милостивая государыня, решайте сами, желаете ли вы сохранить своего Селадона. Отвечая на его ожидания, предупреждая его желания, ни в чем ему не отказывая, вы еще можете надеяться на его покорность вашей власти и вашей воле".

Но ответа не последовало, и от отчаяния Собесский дрался так, словно искал смерти. Но казацкие пули и татарские стрелы миновали его, зато совершенно нежданно здесь его действительно нашла громкая воинская слава. Стратегические таланты нового польского маршала похвалил сам принц Конде, непререкаемый военный авторитет того времени.

И Марысенька - надо же такому случиться! - резко изменила мнение о своем новом супруге и отце своего ребенка. Она даже начала хлопотать о маршальском жезле для него во Франции, со званием герцога и орденской лентой. Она была еще слишком неопытна в большой политике и не понимала, что Франции вовсе не нужен еще один маршал, Франции и Ватикану нужна популярная и сильная личность в Польше. Из Версаля Марысеньке намекнули, что пани Собесская слишком загостилась в Париже, дескать, пора ей домой, к мужу. А чтобы подсластить пилюлю, ей намекнули, что отречение польского короля Яна-Казимира дело практически решенное.

* * *

Ее возвращение в Польшу в октябре 1668 года было печальным. Муж бросился ей навстречу и встретил ее в Данциге. Но Марысенька имела мрачный и недовольный вид и оживлялась только при разговорах о Франции. Ей очень хотелось вернуться туда. Но в Варшаве готовилось избрание нового короля, и на сей счет у нее были строгие инструкции, которые ей передали от имени короля Людовика XIV.

Однако открытие избирательного сейма задерживалось. Между тем Марысенька была снова беременна. И в довершение ко всему прочему она заболела оспой и едва не умерла. Весной 1669 года, едва оправившись от болезни, она сопровождает мужа в Варшаву, где наконец открылся сейм. Кандидатов на престол было несколько: от французской партии - принц Конде, ставленник Ватикана герцог Лотарингский, брат австрийской императрицы Карл Нейбургский, "князь Московский", то есть царь Всея Руси Алексей Михайлович - от украинских магнатов, тяготевших в объединению с Россией, и, наконец, большинство буйных шляхтичей склонялось избрать новым королем кого угодно, лишь бы он был "Пястом", то есть чистокровным поляком.

Шляхта чаще хваталась на сабли, нежели обсуждала кандитатуры, все кончилось стрельбой в парламенте, и хотя до смертоубийства дело не дошло, но бока депутаты сейма друг другу намяли славно. В итоге новым королем Польши был избран Михаил Вишневецкий - молодой человек, чье богатство ограничивалось кроватью и двумя стульями, но зато он был чистокровным поляком.

И сразу же после его коронации против него был составлен заговор с целью свержения. Марысеньку, которая разрешилась от бремени двумя мертворожденными близнецами и сама едва не отдала Богу душу, срочно вызвали в Париж за новыми инструкциями. На этот раз, поскольку Франция готовились к новой войне с Голландией и ей требовались добрые отношения с Австрией, Марысеньке было велено всячески содействовать браку короля Вишневецкого с кем-нибудь из родни императора Леопольда.

В Польше поведение Марысеньки с королем поняли по-своему, оттуда писали в Париж: "Пани Собесская, не дождавшись полного выздоровления, явилась к королю и присоединилась к особам, желающим заслужить его благосклонность. Худая, бледная, с нарумяненными щеками, она старалась скрыть свою худобу, заменяя отсутствующее очарование чрезмерным кокетством... Жена маршала строит глазки королю и очень явно... Жена маршала все продолжает ухаживать за королем, но так неудачно, что лучше, если бы она совсем отказалась от этого".

Между тем Ян Собесский устал от "челночной дипломатии" своей супруги. Он равнодушно воспринял известие о ее возвращении, встречать не поехал, велев сообщить, что болен. Марысенька поняла, что политика политикой, но она может потерять мужа. Они провели вместе зиму и весну. Собесский с грустным видом подсчитал в ту зиму, что за все годы их брака они были вместе всего несколько месяцев.

* * *

Прошел еще год, молодой король Вишневецкий неожиданно умер, и предстояли новые выборы. Теперь все шансы на успех имел муж Марысеньки, но сам Ян Собесский не рвался на престол, предпочитая славу полководца и тихую семейную жизнь в своем имении между походами. Ведь был он уже не прежним пылким юношей, пятый десяток уже пошел. Однако у Марысеньки были другие планы. Стань ее муж королем Польши, и она смогла бы обеспечить своих многочисленных родственников во Франции. В том, что Людовик XIV раскошелится в обмен на ее поддержку, она ничуть не сомневалась. Так и вышло. Непререкаемый военный авторитет Яна Собесского перевесил на выборном сейме все остальные соображения шляхты, и 21 мая 1674 года он был избран королем.

Буквально на следующий день между Версалем и Варшавой устанавливаются самые теплые отношения. Правда, вопреки ожиданиям Марысеньки, Людовик XIV все-таки остерегался называть ее мужа "мой брат", как принято у венценосных особ в Европе, обращаясь к польскому королю, он писал "Ваше Высочество", но зато Марысеньку Людовик называл "дочерью" - и это в ее глазах искупало высокомерие ее первой родины перед второй.

Ее муж сразу по-военному коротко и четко сообщил Людовику условия его союза с Францией: деньги на войну с турками и татарами, союз с Швецией против Бранденбурга, возвращение польских провинций, похищенных Пруссией во время гражданской смуты, затеянной Любомирским, поддержка Францией внутренних реформ польского короля. Марысенька тоже вела собственную королевскую переписку с Версалем: звание герцога для ее отца, чин полковника для брата и обязательно выгнать из ее родительского дома слугу немца, который обкрадывает ее отца, а служанку, которая принимает ухаживания сторожа, надо отправить на перевоспитание в монастырь. Нетрудно представить себе выражение лица короля-солнца, когда министры докладывали ему о кондициях Варшавы: вороватого дворецкого выпороть и выгнать, служанку потаскушку тоже выпороть и отправить в монастырь!

В Польше тоже почти открыто презирали новую королеву. Гордые шляхтичи и их жены и дочери терпели ее только потому, что у мужа Марысеньки, и это знали все, тяжелая рука. Такой король не будет гневаться и отсылать опальных от двора, а просто зарубит на месте обидчика или мужа обидчицы и точка. Но стоило Яну Собесскому не так ласково, как обычно, посмотреть на Марысеньку, как сразу за их спинами слышался злобный шепот: "Разлюбил, собирается развестись и жениться на Элеоноре, принцессе австрийской".

Ах, если бы недоброжелатели знали то, что знал про себя король. Плохо это или хорошо, но он был обречен на единственную любовь к единственной женщине. Настоящую большую любовь к той, которая, даже став королевой государства со столь славной и героической историей, так и осталась мелкой худородной дворяночкой из французского захолустья, не умевшей даже толком стряпать и понимающую трон не как место, откуда положено покровительствовать и защищать державу, а лишь как способ быстро и выгодно обновить гардероб и отложить денег на черный день.

Надо быть поляком, чтобы понять, кто такой Ян Собесский. Любой ребенок в Польше сейчас скажет вам, что это был великий воин, последний настоящий рыцарь Речи Посполитой. Но спросите поляка о жене Собесского, и в лучшем случае вам с кислой миной ответят: "Какая-то ничтожная француженка, впрочем, не стоит ее даже вспоминать". Но именно эта "мелкая и ничтожная женщина" была для сурового воина Собесского "ангелом во плоти". Возможно, не столь уж ничтожна она была, если ее так любил последний польский рыцарь. Уже будучи сильно в годах, Ян Собесский писал своей жене, бывшей моложе его на тринадцать лет: "Я вспоминаю тебя всю и целую твои маленькие ручки и ножки". Современники отмечали такую черту характера Собесского, как суеверие. Он придавал приметам гораздо большее значение, чем можно было ожидать от полководца. И в бой он всегда шел с надетым на руку браслетом, сплетенным из волос Марысеньки. Когда он потерял браслет, то срочно просил жену прислать ему новый.

Легко судить Марысеньку, которая терялась на фоне исполинской, исторической для Польши фигуры ее мужа и приписывать ей различные неприятные черты. Но не странно ли, что ее муж не видел в ней всего этого? Наверняка он все видел и знал. Но продолжал любить ее такой, какой она была, уже немолодая, со следами поблекшей красоты, измученная непрерывными родами. Он прекрасно знал, как супруга торгует его воинским талантом, выпрашивая у короля Франции пенсионы, имения и чины для своей многочисленной родни, не забывая и про себя. А когда Людовик XIV устал от многочисленных просьб польской королевы, Марысенька с практичностью обычной женщины и матери семейства обратила свое внимание к австрийскому двору и начала с не меньшей энергией доить Вену.

* * *

Между тем расплачиваться за все это предстояло мужу Марысеньки. 31 марта 1683 года Ян Собесский подписал трактат оборонительного и наступательного союза с Австрией против турок. Вена предложила ему должность главнокомандующего объединенными силами Австрии, Польши и германских княжеств, которые должны были отбросить турецкую армию из австрийских земель.

Каждый из отрядов этого сборного войска был хорош сам по себе, например одним из полков командовал принц Евгений Савойский, чья полководческая звезда только восходила. Но Собесский сомневался, что его приказы будут соблюдаться всеми беспрекословно. Он понимал, что, соглашаясь на общее командование, ставит на карту не только свое будущее, но и судьбу Польши. Ведь в случае неудачи вчерашние союзники раздерут ее на кусочки. И куда он потом денется со своим многочисленным семейством и женой, которой так нравилось быть королевой? Ведь начиная с 1667 года Марысенька рожала детей каждый год. Правда, в живых осталось только шестеро: три сына и три дочери.

* * *

Начало битвы под Веной изумило западноевропейских солдат и их генералов, потому что Ян Собесский начал ее совершенно бессмысленным, на их взгляд, маневром. 12 сентября 1683 года, когда объединенная армия христианских союзников и турецкая начали сближаться и уже были в прямой видимости друг от друга, эскадрон польских крылатых гусар во главе с сыном Собесского принцем Александром вырвался из сомкнутых рядов и порысил навстречу туркам. Их было всего сто пятьдесят, самые знатные польские юноши, у каждого по два меча - один длинный и прямой, другой короткий и загнутый, по два пистолета и трехметровая пика.

Набирая темп и переходя на галоп, эскадрон как живой снаряд врезался прямо центр боевых порядков османов. Потом повернул направо и, оставляя за собой полосу трупов, смял татарскую конницу. А затем развернулся и поскакал назад. Всадников в эскадроне было заметно меньше.

Немецкие, австрийские и французские генералы переглядывались и презрительно поджимали губы. Но их солдаты уже восторженно взревели. И французским мушкетерам, и немецким рейтарам, и австрийской пехоте понравился этот лихой славянский обычай. Битва началась в пять часов дня, а в шесть часов Ян Собесский в одной шелковой рубашке, без брони, въехал в центр турецкого лагеря. Оставив на поле боя десять тысяч трупов, османы бежали. Это был апогей воинской славы польского короля Яна Собесского и единственный его шанс сделать свою власть в Польше наследственной.

Но ни он, ни Марысенька этого не заметили. Королева, уже смирившаяся с постоянными отлучками мужа, правила Польшей по своему разумению, а король продолжал теснить отступавших турок, тогда как ему давно пора было развернуть свои победоносные войска на Варшаву, собрать здесь польскую и литовскую знать, публично казнить пару-тройку недовольных магнатов и объявить себя настоящим наследственным монархом, а не выборным. Однако Ян Собесский не был столь честолюбив, чтобы стать польским Юлием Цезарем.

Молдавский поход Собесского, начавшийся успешно, кончился неудачно. С берегов Днестра король вернулся в Польшу во главе сильно поредевшей армии, солдаты которой напоминали нищих оборванцев. С этого времени короля в Польше, по сути, не было, он почти не выезжал из своего личного имения и никого не принимал. Марысенька получила полную свободу распоряжаться государственными делами и занималась ими по собственному усмотрению, деятельно превращая в деньги остатки монархической власти.

В 1693 году здоровье короля стало внушать сильные опасения. А через три года он был уже полной развалиной. Когда к нему приехал посланник от королевы, чтобы составить завещание, Ян Собесский проворчал:

- Тебя считают человеком умным, а ты мне толкуешь о завещании! К чему? Сгорит ли земля от огня, сгниет ли трава от вола - какое мне дело! Нет ни одного доброго человека на свете, ни одного!

Он умер 17 июня 1696 года. Похоронили короля в монастыре капуцинов в Варшаве. Тело Собесского было в мантии на горностае, в руках скипетр, но на челе вместо короны - стальной шлем простого солдата.

Вокруг польского трона опять началась обычная чехарда. Марысенька боролась за будущее своих сыновей, как львица, предлагая на польский престол всех их по очереди - Якова, Александра, Константина. Но тщетно. Никто всерьез не рассматривал в качестве претендентов детей худородного шляхтича Собесского и мелкой французской дворяночки Марии д'Аркиен. С отчаяния Марысенька даже помышляла о своем браке с гетманом Яблоновским, имевшим шансы на польский трон. Однако новым королем был избран Август Саксонский.

О, это был сильный король. Он таким и остался в истории Польши Августом Сильным. Как тут не стать Сильным, если ты Август! Особыми воинскими доблестями он не отличался, зато другими качествами настоящего монарха обладал в изобилии - коварством, хитростью, цинизмом и беспринципностью. Шляхтичи впервые за многие годы почувствовали сильную руку и благодарно облобызали эту руку, душившую без жалости и сомнения.

* * *

Остаток жизни Марысенька провела в Риме. Из вдовьего наследства королевы польской она не могла извлечь никаких доходов. Саксонцы, шведы и поляки растащили его по частям. Сыновья тоже мало радовали Марысеньку. Старший Яков ненавидел мать и не скрывал этого. Александр и Константин вели в Риме разгульную жизнь золотой молодежи. В итоге Александра арестовали за драку с ватиканской полицией, и, не дождавшись суда, он умер от лихорадки.

В 1714 году Марысенька решила вернуться во Францию. Людовик XIV разрешил ей приехать, но с условием, чтобы она и не думала приближаться к Парижу. В сентябре она приехала в Блуа. Апартаменты, предназначенные для нее, не были готовы, и ей пришлось поместиться в нижнем этаже дворца, где не топили. Зима выдалась суровой, и 30 января 1716 года Марысенька скончалась от воспаления легких.

В мае 1716 года монастырский привратник капуцинского монастыря в Варшаве услышал стук в дверь. Когда он открыл ее, никого на улице не было, только перед порогом стоял большой черный ящик. В ящике, изнутри обитом шелком, лежало тело старой женщины. На голове у нее была диадема, у ног лежал скипетр, а во рту нашли медаль с именем - Мария де ла Гранж д'Аркиен.

Марысенька опять вернулась из Франции к своему мужу, как все подумали, уже навсегда. Но и тут воинская слава ее Яна Собесского их разлучила. В 1733 году его прах перенесли в усыпальницу польских королей в Вавельском соборе.

Истинная история мадам

де Помпадур, фаворитки короля

Луи XV

Ее имя известно, наверное, всем. Как же, любовница короля Франции, которая вертела Людовиком ХV, как хотела! Имя маркизы де Помпадур стало нарицательным для всех женщин такого сорта. Вряд ли кому-нибудь в наше время придет в голову назвать современной Помпадур, например, Маргарет Тэтчер или Индиру Ганди. Подобную игру воображения сочтут в лучшем случае неудачной шуткой. И зря, между прочим. Мало кто из женщин в истории может сравниться с маркизой де Помпадур по ее влиянию на судьбы Европы XVIII века. Но к сожалению, маркизе выпал удел полюбить короля, и потому эта выдающаяся женщина так и осталась в истории пусть выдающейся, но все-таки фавориткой.

* * *

Мадам де Помпадур принимала участие во всех государственных делах, единственная из женщин она имела право сидеть на королевских приемах. Ей прислуживали отпрыски древнейших аристократических родов Франции: один носил ее мантилью, другой дежурил в приемной, ожидая приказов королевской фаворитки. Во многом благодаря хлопотам дочери ее отец-казнокрад не только вернулся из изгнания, но и получил государственную должность. Таких высот в политике эта женщина не достигла бы, если б не ее всепоглощающая любовь к королю. "Я без ума от него, я бы жизнь отдала, лишь бы он меня любил", повторяла она.

Все интересы мадам де Помпадур вертелись вокруг короля - он был ее богом. Она часто говорила, что, если бы не король, она бы не вынесла "пошлости и низости" окружающих его людей. Однако бдительность маркиза не теряла. Во дворце против нее постоянно интриговали: королевская семья, министры Людовика, различные дворцовые партии. Впрочем, и сама маркиза не брезговала никакими средствами: дворцовый почтмейстер, например, тайком показывал ей письма ее врагов, а офицер тайной полиции - секретные донесения агентов.

Парадоксальный случай: со временем власть королевской фаворитки только упрочивалась. Из любовницы Людовика она стала его другом и советником. Она больше не зависела от его любовных прихотей и целиком посвятила себя государственным делам. Но государственным - не значит только политике. Страстная поклонница искусств, мадам де Помпадур дала указание начать собирать произведения искусства в Лувре. Благодаря ей Франция сегодня может гордиться одним из богатейших собраний мира.

В последние годы жизни она правила Францией наравне с королем: по ее указке назначали министров и генералов. Она была инициатором франко-австрийского союза в Семилетней войне. Даже ее смерть вызвала пересуды: мадам де Помпадур скончалась в Версале, а умирать в Версале до сих пор было привилегией лишь членов королевской семьи.

Ей было чуть за сорок. Свой последний вздох маркиза сделала с именем короля на устах. И в тот день впервые за всю свою жизнь Людовик XV расплакался на людях.

Королевна в мещанстве

Руки пожилой женщины были необыкновенно быстры и проворны. Для ее лет они казались слишком молодыми. Карты мелькали в них так, будто женщина больше ничем в жизни не занималась. Девятилетняя девочка завороженно наблюдала за ними.

- В твоей жизни я вижу одну линию - это власть. Власть над сердцем короля, - наконец сказала гадалка.

С тех пор девочку так и прозвали в семье - Реннет, то есть королевна, маленькая королева.

Через двадцать лет среди счетов маркизы де Помпадур появится строка о выплате гадалке шестисот ливров за это предсказание.

* * *

Жанна Антуанетта Пуассон, будущая маркиза де Помпадур, родилась в доме на улице Клери в центре Парижа. Отец, типичный буржуа, служил поверенным у влиятельных финансистов Пари. Господин Пари-Монмартель, крестный отец Жанны, был придворным банкиром, а его брат Пари-Дюверне - главным поставщиком армии. Власть семьи Пари не знала границ - они снимали и назначали министров, могли привести к власти любого политика, от их кошелька зависел сам король.

У отца Жанны, Франсуа Пуассона, дела тоже шли как нельзя лучше. Он богател с каждым днем, с улицы Клери семья переселилась в роскошный дом на улице Ришелье. Но в 1725 году разразился скандал, связанный с какими-то махинациями вокруг зерна, поставляемого братьями Пари населению столицы. Этому предшествовало несколько неурожайных лет, повлекших голод в Париже. Козлом отпущения стал Пуассон - ему пришлось тайно бежать через германскую границу, оставив мадам Пуассон самостоятельно выпутываться из этой истории. Дом на улице Ришелье со всей обстановкой продали с молотка. А опеку над несчастной женщиной взял бывший французский посол в Швеции Ленорман де Турнем. Неравнодушный к красоте мадам Пуассон, он позаботился и об образовании детей - Жанны Антуанетты и ее младшего братишки Абеля. А спустя восемь лет хлопотал о возвращении в Париж из изгнания и самого Франсуа Пуассона.

Семья Пуассонов и Турнем боготворила Жанну Антуанетту. По настоянию отца она провела год в монастыре Пуасси, где жили в монахинях две его сестры, ее тетушки. С детства Реннет не отличалась крепким здоровьем, и в монастыре вместо того, чтобы постигать азы религии, она в основном болела. Поэтому, покидая стены монастыря, девочка имела весьма слабое представление о тонкостях римско-католического вероисповедания. Но тем не менее монахини нежно ее полюбили и справлялись о ней даже спустя годы после того, как она покинула монастырь.

Затем Реннет училась дома, под надзором господина де Турнема и своей матери. Надо отдать должное этим педагогам, образование Реннет было выше всяких похвал - мало было на свете таких разносторонне образованных женщин. Жанна Антуанетта владела актерской игрой, умела петь и танцевать - этому ее научил знаменитый Желлиот из "Комеди Франсез", декламировала целые пьесы ораторское искусство ей преподавал драматург Кребильон, в совершенстве владела игрой на клавикордах. Она увлекалась садоводством и ботаникой, любила естественную историю и собирала экзотических птиц.

Почерк Жанны Антуаннеты был на удивление красив и четок. Она владела кистью и карандашом, увлекалась резьбой по драгоценным камням, великолепно разбиралась в домоводстве. Дети Пуассонов росли среди людей с прекрасным вкусом, которые понимали и уважали искусство во всех проявлениях. Позже и сестра, и брат всегда следовали этому примеру в отличие от многих представителей французского высшего общества.

В двадцатилетнем возрасте Жанна Антуанетта Пуассон, едва попав в свет, сразу привлекла к себе внимание. В парижских салонах только и говорили о ее талантах и красоте. "Во Франции не было лучшей наездницы и музыкантши. Никто не умел с таким остроумием вести беседу. Ни один мужчина на свете не устоял бы перед желанием иметь такую любовницу, если бы мог" - вот лишь некоторые высказывания.

Высокая шатенка с точеной фигурой, Реннет разительно отличалась от бледных дам королевского двора прекрасным цветом лица. Замечательны были ее глаза - в них было нечто неуловимое и особенно привлекательное, может быть, поэтому трудно точно сказать, какого они цвета. В них не было ни яркого блеска черных глаз, ни мечтательной нежности голубых, ни особенной мягкости серых. Этот неопределенный цвет, казалось, придавал им безграничную способность обольщать и принимать любые оттенки выражения. "Все ее существо было на полпути между высшей ступенью элегантности и первой ступенью благородства", - говорил версальский ловчий Леруа.

Она совершенно затмила остальных женщин при дворе, хотя там, конечно, были и настоящие красавицы. Реннет не была красивой в обычном понимании, в ней было неуловимое обаяние, может, поэтому ее облик не удалось передать ни одному художнику. Ее брат говорил, что ни один из ее многочисленных портретов на нее по-настоящему не похож.

И даже старый сухарь из окружения королевы герцог де Люинь, имевший склонность пройтись по поводу внешности придворных дам и не стеснявшийся в выражениях, мол, у одной нос картошкой, у другой щеки ввалились, как у смерти, - даже старый брюзга де Люинь был вынужден признать, что маркиза очень хороша собой.

Сама Реннет жила мыслью о короле с тех пор, как побывала у гадалки. Со временем оказалось, что родителям не так-то и просто выдать дочь замуж, так как репутация их обоих оставляла желать лучшего. Отец был впутан в аферу с продовольствием, а красавица мать никогда не отличалась добродетелью. И тогда сам господин де Турнем решил взять сватовство девушки в свои руки.

Без околичностей он предложил жениться на Реннет своему племяннику Ленорману д'Этиоль. Причем предложил такие условия, что последнему было грех отказываться от союза. Де Турнем выделил огромное приданое, гарантировал, что молодые проживут всю жизнь в его доме и за его счет, и, кроме того, посулил племяннику оставить в наследство все свое имущество. Молодые поженились в марте 1741 года.

* * *

Муж Жанны Антуанетты Ленорман не блистал ни умом, ни красотой. Он был рядовым французским буржуа с небольшой перспективой. Увидев суженую, он сразу же страстно влюбился в нее. Нельзя сказать, что Реннет отвечала ему теми же чувствами. Она уважала своего мужа, хранила ему верность, но не более того. А на притязания своих многочисленных поклонников мадам д'Этиоль полусерьезно, полушутливо отвечала, что может изменить мужу только с королем. Услышав это от супруги, недалекий д'Этиоль искренне посмеялся:

- А моя жена еще и мечтательница?

- Было бы намного скучнее жить, если бы не было мечты, - ответила Реннет, опустив глаза.

- Ты хочешь быть любовницей короля? И это твое самое большое желание? - удивился Ленорман.

- В жизни каждой женщины есть свой король, ты - мой, - отшутилась она.

Через год у них родился слабенький сын, которой умер, не прожив и двух месяцев. А спустя еще год на свет появилась прелестная дочь Александрина. Интересно, что примерно в это же время тяжело заболел король Людовик XV. И когда кто-то рассказал Жанне Антуанетте, что жизнь короля в опасности, ее состояние настолько ухудшилось, что она едва не умерла...

Мадам д'Этиоль не стала бы маркизой де Помпадур, если бы не была женщиной решительной и не знала, чего хочет от жизни. Теперь, выйдя замуж и получив возможность вращаться в обществе, она подумала, что неплохо бы завести у себя салон и принимать именитых писателей и ученых.

В галантном и просвещенном XVIII веке интеллектуальная жизнь Парижа вращалась вокруг группы писателей, известных как "философы". Они жили в сиянии славы, мир не сводил с них глаз, их вождем был Вольтер, наделенный талантом притягивать к себе интерес всех царственных особ тогдашней Европы. Их идеи, как любые благие намерения, породили тот нравственный климат, который в конечном итоге привел к штурму Бастилии, революции и казни короля с королевой. Философы искренне хотели оградить Францию от парализующего влияния католической церкви, царившего в Испании и погубившего эту когда-то процветавшую страну. Философы часто бывали в гостях у некоторых светских дам и обменивались мнениями в атмосфере взаимного восхищения и зависти друг к другу. Искусство беседы, в котором так преуспели французы, ни раньше, ни потом не достигало таких высот, как в беседах между Вольтером, Монтескье, Гельвецием и Фонтенелем.

Мадам д'Этиоль была молода, красива, богата. Все ее желания выполнялись беспрекословно. Специально для своей Реннет муж построил в Этиоле большой театр, где она могла играть, и вскоре ее признали лучшей непрофессиональной актрисой Франции. Ее лошади и экипаж, платья и драгоценности были предметом зависти всей округи.

Словом, одаренная и богатая мадам д'Этиоль идеально подходила к роли хозяйки салона. Но одновременно она понимала, что недостаточно просто принимать гостей. Надо, чтобы общество принимало и тебя. Однако на ее пути стояли два препятствия. Одно - ее мать мадам Пуассон, которую во многих домах не принимали из-за скверной репутации. Второе - дом де Турнема. Мадам д'Этиоль жила в его замке и вынуждена была играть роль хозяйки перед его гостями, большинство которых составляли скучные деловые буржуа.

Первое из препятствий вскоре устранилось само по себе - мать Жанны Антуанетты заболела и покинула общество. Без нее мадам д'Этиоль была желанным гостем - умная, красивая и жизнерадостная. Кроме того, она была современна во взглядах и имела философский образ мыслей, и о Жанне стали говорить уже в Версале.

Заочно мадам д'Этиоль знал и король, но женщина мечтала о другом. И такой случай ей скоро представился.

* * *

Любимым местом королевской охоты был Сенарский лес с резиденцией Шуази - маленьким охотничьим домиком, перестроенным и отделанным архитектором Габриэлем. Король любил Шуази больше всех своих дворцов. Здесь он мог расслабиться в узком кругу друзей - обычно несколько друзей-мужчин и дам. Обстановка здесь была настолько раскованная, что дамы могли ходить в платьях без кринолина, а после обеда король собственноручно готовил для всех кофе.

Буржуа, конечно, не могли участвовать в королевской охоте, однако для некоторых ближайших соседей иногда делалось исключение. И мадам д'Этиоль не упустила своего шанса. Она правила фаэтоном, знала лес как свои пять пальцев и нарочно попадалась королю на пути. Обычно она появлялась в розовой пелерине на голубом фаэтоне. Естественно, это зрелище не могло остаться незамеченным. Заинтригованный король стал оказывать ей знаки внимания, присылая к обеду подбитую им дичь. Но об этом быстро стало известно его фаворитке мадам де Шатору. Почуяв в таинственной незнакомке соперницу, она постаралась изолировать ее: мадам д'Этиоль тактично предупредили держаться подальше от охоты.

Но судьба распорядилась иначе - мадам де Шатору внезапно скончалась. Все в Версале гадали - кто же станет следующей фавориткой короля?

После неожиданной смерти мадам де Шатору Людовик ХV впал в меланхолию. И Жанна Антуанетта начала действовать. Она старалась постоянно быть на виду короля: на балах, маскарадах, на королевской охоте. В театре за огромные деньги она сняла ложу, на которую открывался особенно хороший вид из ложи короля.

В конце концов произошло то, что должно было произойти. Король попросил своего камердинера познакомить его с мадам д'Этиоль.

Мещанка во дворянстве

В 1745 году дофин женился на испанской инфанте Марии-Терезе-Рафаэле. Свадьба королевского сына длилась почти месяц.

Бал по случаю свадьбы дофина был самым великолепным и роскошным в истории Версаля. Дворец сиял огнями внутри и снаружи, а дорога, соединяющая дворец со столицей, превратилась в сплошной звездный маскарад.

Ни на одном из балов не было столько людей, каждая парижанка хотела попытать счастья с королем. Попасть на бал не составляло особого труда двери в парадных залах держали открытыми, и, чтобы попасть внутрь, надо было только поприличнее одеться. Найти короля за маской тоже было несложно. В один из завершающих дней бала публика довольно долго ждала появления короля.

Людовик ХV выглядел невероятно привлекательным: высокий, поджарый, в выражении его лица всегда была какая-то сосредоточенность, которую одни называли таинственностью, другие - надменностью. В его манере держаться, в глубоком голосе с хрипотцой было столько чувственности, что перед королем не могла устоять ни одна женщина...

Отворились двери, ведущие в переднюю апартаментов короля. Толпа тут же сгрудилась, а в зал двинулась странная процессия - в ряд шли восемь тисовых деревьев. Костюмы придумал король в надежде, что хоть в этот раз его не узнают. Кстати, на гравюре Кошена с изображением сцены в Зеркальной галерее можно увидеть в толпе и тисовые деревья. Вскоре одно из "деревьев" пригласило на танец неизвестную даму в костюме Дианы, которая ни разу не сняла маску. В этот вечер король без устали танцевал только с ней. Спустя час король открыл лицо, но дама так и не сняла маску до конца вечера.

Король решил, что толпа слишком велика для приятного вечера, и вызвался проводить даму домой. На улице народу было не меньше, чем во дворце, и карету даже один раз задержала полиция. Король занервничал и сказал:

- Дайте им луидор.

- Нет-нет, ваше величество, это слишком много, - ответил кучер. - Нас тогда узнают, и наше приключение завтра попадет в полицейские донесения.

Но "эскапада" не попала в полицейские донесения, она попала на острые языки светских сплетников.

Кучер сунул полицейскому экю и хлестнул лошадей. Мадам д'Этиоль была благополучно доставлена домой, а король добрался до Версаля в девять утра, поменял камзол и проследовал к утренней мессе.

Те, кто видел короля выходящим со спутницей, решили, что они вместе отправились в Версаль. А там, в свою очередь, придворные гадали, насколько серьезно очередное увлечение короля.

Светским сплетникам удалось установить, что Дианой была мадам д'Этиоль. Платок был брошен. И имя первой претендентки на королевское сердце известно. Однако в Версале новое увлечение короля восприняли как чудовищный мезальянс. До сих пор сердце короля принадлежало родовитым аристократкам. И хотя Людовик вскоре пожаловал новой возлюбленной титул маркизы де Помпадур, для дворцовой элиты она так и осталась "парвеню", буржуазной выскочкой.

Многие были уверены, что мадам д'Этиоль - всего лишь очередная интрижка короля. Ведь фаворитка короля считалась тогда чуть ли не вторым лицом в государстве, и ею могла стать только особа, рожденная у трона. Король также был на распутье и сомневался, надо ли продолжать дальше встречи с этой очаровательной д'Этиоль или прекратить их, пока все не зашло слишком далеко.

А самой Жанне д'Этиоль оставалась самая трудная задача - укрепиться в роли фаворитки. Ведь от любви к королю она лишилась сна и аппетита. За короткое время Людовик понял, что мадам д'Этиоль не из тех женщин, с которыми можно поиграть и бросить. С ней надо идти до конца или не идти вообще.

Но ее манеры... Все-таки они отдавали средним сословием и порой шокировали Людовика. Эта женщина даже думала не так, как придворное общество. И если наедине с ней короля это забавляло, то при дворе могло быть расценено не в ее пользу. Король неоднократно жаловался своему камердинеру, что устал метаться от одной женщины к другой.

Тем временем муж ни о чем не догадывался. Господин де Турнем, из которого Реннет вила веревки, услал его подальше в Прованс. К тому времени, когда Ленорман вернулся домой, все зашло настолько далеко, что ему оставалось только отступить. Соперничать с королем было и глупо, и опасно. Он вспомнил все шутки жены, когда в порыве нежности она обещала ему вечную любовь, но всегда с маленьким "но" - если не будет рядом короля. Он не предполагал, что это было так серьезно! Тем не менее д'Этиоль написал Реннет письмо с мольбой вернуться.

Но вместо того, чтобы попытаться его успокоить или разом покончить, она показала письмо Людовику, который холодно вернул письмо со словами: "Ваш муж очень порядочный человек, мадам". Это могло означать что угодно. Король молча развернулся и ушел.

Но Реннет это не смутило. Как женщина она уже почувствовала, что король ее любит. Инцидент с письмом закончился тем, что молодая женщина окончательно осталась в Версале уже в ранге официальной фаворитки. Она поселилась в небольшой комнате, которая соединялась с покоями короля потайной лестницей. А ревнивого мужа новой фаворитки окончательно отправили служить в провинцию. Больше Реннет никогда не видела его. Спустя несколько месяцев развод супругов оформил особым декретом парижский парламент.

Впервые в новом своем качестве Жанна Антуаннета появилась на публике спустя неделю после свадьбы дофина. В дворцовом театре, где давали итальянскую комедию, король и королева сидели в своей ложе, а мадам д'Этиоль заняла ложу напротив. В открытом черном платье, подчеркивающем белизну ее плеч, она была особенно хороша. Королева впервые увидела соперницу и ощутила себя ненужной старухой...

Вскоре Жанна Антуаннета стала появляться с Людовиком на ужинах и на маленьких вечерних приемах. Они так смотрели друг на друга, что всем окружающим было ясно: для этих двоих на белом свете больше нет никого. Их обсуждали, их осуждали, но все были согласны с тем, что они страстно любят друг друга...

* * *

1745 год - пятый год войны за австрийское наследство. Французская армия одерживала победу за победой. Король пообещал военным присоединиться вместе с сыном к армии во время весенней кампании. На это время Людовик решил удалить свою фаворитку от двора и поручил двум царедворцам заняться ее манерами. Вместе с ними Реннет отправилась в деревню.

При дворе существовали своя особая атмосфера, язык, кодекс, обычаи. Здесь существовали сотни условностей и с виду бессмысленных правил, нарушать которые не дозволялось никому. Нужно было заучить родственные связи между семействами, уметь безошибочно различать два вида дворянства дворянство мантии, то есть чиновничество, и старую феодальную аристократию. Разная степень почтения выражалась разными реверансами, существовала особая манера садиться и вставать, держать столовые приборы. Нужно было всегда быть жизнерадостным, нельзя принимать близко к сердцу чужое горе. И кроме всего этого были определенные слова, которые употреблять здесь не полагалось. Учителями Реннет были выбраны аббат де Берни и маркиз де Гонто. Четырех месяцев отсутствия короля едва хватило, чтобы мадам д'Этиоль усвоила сотни деталей придворной науки.

Несмотря на скуку и нудность этой учебы, Реннет провела в деревне счастливое лето. Она жила в ожидании мечты. Кроме того, рядом были ее родители - мать, отец, гордившиеся положением дочери, дочь Александрина и подруга - графиня д'Эстрад, позже она станет известна как Бабетта-цветочница.

Каждый день король присылал ей из армии письма, подписанные "Скромный и Верный". А в один из дней она получила письмо, адресованное на странное имя: "Госпоже маркизе де Помпадур". В нем лежали документы на владение поместьем Помпадур и на титул маркизы.

Пиком воинской славы Людовика XV стала блестящая победа французов над англо-голландской армией при Фонтенуа. Парижане устроили трехдневные торжества по случаю возвращения короля. 10 сентября двор вернулся в Версаль, в тот же вечер один из королевских экипажей подкатил к боковому входу во дворец. Из экипажа вышла новоиспечанная маркиза де Помпадур и при свидетелях поднялась в приготовленные для нее апартаменты. Это было началом ее двадцатилетнего правления.

* * *

Пробыв столько месяцев вдали от возлюбленной, Людовик, естественно, хотел побыть с ней в тиши и уединении. Он увез ее в Шуази с маленькой компанией приближенных. В это время король с таким усердием пил, ел и предавался любви, что даже не на шутку расхворался. Доктору пришлось делать ему промывание желудка и кровопускание. А как только свита вернулась из Шуази, пришло время ежегодного путешествия в Фонтенбло. Король попросту переезжал из одного места в другое - из Шуази в Марли, в Трианон, Бельвю и так далее. Везде для мадам де Помпадур отводили просторные, красивые комнаты бывшей фаворитки мадам де Шатору.

Часто к Реннет съезжались все родственники. Непривычный к этому двор надеялся, что король устанет от многочисленного мещанского семейства фаворитки и отдалится от нее. Однако, напротив, Людовика очень забавляли трогательные отношения мадам де Помпадур с родными. Ведь все остальные дамы при дворе были напыщенными и озабоченными своим положением. А французские аристократы были чересчур сдержанны. Мадам де Помпадур так и не смогла стать настоящей придворной дамой. Впрочем, она и не притворялась и не пыталась подстроиться под окружающих. Особенно в укор фаворитке ставили ее искренний смех - придворные дамы, соблюдая этикет, могли только хихикать.

Королевская семья была с маркизой вежлива, хотя в душе и ненавидела ее. Но при этом даже королева была вынуждена признать, что мадам де Помпадур ведет себя очень достойно. Кроме того, маркиза не упускала ни одного случая, чтобы угодить ей. Королева постоянно страдала от своих громадных карточных долгов, и Помпадур уговорила короля впервые заплатить за все проигрыши королевы.

- Если уж у короля должна быть фаворитка, то лучше эта, чем другая, заявила после этого случая королева.

Неизменной подругой Реннет все эти годы была мадам д'Эстрад. Другой постоянной фигурой в ее окружении стал герцог де Ришелье, потомок знаменитого кардинала - одновременно обаятельный, злой и хитрый. Герцог ревновал Помпадур к королю и постоянно плел против нее интриги. По какой-то необъяснимой причине этому пройдохе король прощал все его ошибки и промахи.

А поддерживали маркизу де Помпадур братья Пари, которые стали еще могущественнее после пятилетней войны. Когда произошло столкновение между братьями Пари и главным королевским контролером финансов господином Орри, король решил конфликт в пользу братьев. Двор немедля приписал отставку Орри в заслуги мадам де Помпадур. Для всех это был первый признак того, что влияние фаворитки короля вышло за пределы устройства приемов.

Вскоре мадам де Помпадур постигло одно из двух великих несчастий в ее жизни. Умерла ее мать - мадам Пуассон. Король, с ужасом бежавший от любого несчастья, на этот раз проявил великодушие и даже попытался утешить свою сердечную подругу.

Весной следующего 1746 года Людовик XV опять уехал в армию, мадам де Помпадур поселилась на это время в Шуази. В это время она как раз занималась отделкой первого из своих замков - Креси. При помощи братьев Пари дело обставили так, будто она сама купила его, хотя на самом деле это был подарок короля.

Летом того же года после родов скончалась невестка короля. Двор был в трауре, и это не лучшим образом сказалось на Людовике - он стал угрюмым и, казалось, даже весь пожелтел.

Маркиза мучилась, не зная, как вытащить любимого из депрессии - не устроишь ведь бала. Даже скромные ужины на него скорее действовали угнетающе, чем поднимали настроение. Тогда маркиза решила пригласить его в свой новый дворец Креси. Там как раз в полном разгаре шло строительство. Он просто приедет погостить - никакого праздника! Король не отказался.

Увидев изменившийся Креси, Людовик тут же оживился. К дому пристроили два крыла, построили маленькую ферму и мельницу, ландшафтные архитекторы изменили даже облик прилегающего холма. Помпадур тихо щебетала о том, что строительство закончится через месяц, к тому времени надо будет подобрать мебель для дома, а когда пройдет траур - устроить прием. У мадам де Помпадур был редкий дар чувствовать моду и стиль намного вперед. И то, что он здесь увидел, королю понравилось, он явно загорелся и начал давать советы.

А к ужину повар маркизы настолько превзошел самого себя, что любивший поесть и понимавший толк в гастрономии король заявил, что лучшего дома он и не видел. Маркиза де Помпадур нашла слабое место короля - любовь к перемене мест и решила почаще покупать новые замки.

Через короткое время и Людовик начал разделять любовь своей фаворитки к изысканным и красивым вещам. С этих пор они покупали дома, покои короля все время переделывались, в них все время менялись картины, вазы, скульптуры. После смерти маркизы осталось столько произведений искусства, что хватило бы на несколько музеев, - почти год составляли список ее имущества: мебель, фарфор, белье, серебро, картины, драгоценности, лошади. Мадам де Помпадур стала обладательницей такого количества поместий и замков, что их приобретение, ремонт, разбивка парков обошлись французской казне в тридцать шесть миллионов ливров. Справедливости ради следует сказать, что она заботилась при этом не столько о собственном благополучии, сколько о настроении короля. Все это было вызвано одним желанием - удивить Людовика. А это было не так просто: не давать королю скучать, оставаться божественно прекрасной, несмотря на болезни и усталость, скрывать свои тревоги и проблемы и в то же время постоянно разоблачать интриганов...

Как только король заканчивал по утрам одеваться, он шел наверх в комнаты мадам де Помпадур и оставался там до начала мессы. А в иные дни, когда не было охоты, мог просидеть у нее и весь день. Король всегда поднимался к ней по потайной лестнице, которая сохранилась до наших дней в северном крыле Версаля, ведущая на второй этаж. Злые языки говорили, что Людовик любит не столько даже фаворитку, сколько лестницу...

Король мог болтать часами со своей возлюбленной, и больше всего Людовик ценил в ней остроумие - он хохотал над ее шутками до упаду. Она знала сотни историй, пересказывала ему тогдашнюю "желтую" прессу. Ему были неведомы такие отношения - ведь все предыдущие пассии шутили редко и были недалекими простушками. К тому же они никогда не забывали, что он - король. Супруга короля Мария Лещинская тоже была на редкость скучной особой. Почти все свое время она отдавала молитвам и из двора выезжала только в монастырь. Помпадур, напротив, с самого начала построила свои отношения так, что, поменяй Людовик ее на другую фаворитку, они бы все равно не перестали общаться друг с другом. Потому что были на равных.

Государственные дела нагоняли на Людовика скуку. И маркизе де Помпадур с блеском удавалось развеять его меланхолию. Она обладала еще одним редким талантом - придавать ощущение свежести, новизны, жизни всему, к чему прикасалась. Помпадур прекрасно играла на фортепьяно, пела и могла часами декламировать пьесы. Мало того, она даже смогла увлечь короля, избегающего людей искусства, театром.

Маркиза сама сколотила труппу прямо в Версале. Вскоре здесь был лучший театр комедии во Франции, хотя играли в нем любители: герцоги, графы и бароны. Крошечный зрительный зал вмещал всего сорок человек, и получить билет на очередной спектакль было не легче, чем роль в нем. Недавние враги мадам де Помпадур заискивали перед ней, чтобы попасть в это избранное общество. Один маркиз так хотел получить роль офицера в комедии Мольера "Тартюф", что за хлопоты пообещал камеристке мадам де Помпадур звание лейтенанта. И конечно, на всех спектаклях блистала маркиза - она была неотразима и в платье пастушки, и в греческой тунике, и в пышных восточных одеждах...

Версальский театр просуществовал пять лет и дал более сотни спектаклей. В то время, когда театр добавлял маркизе очки в свете, в народе рождалась великая нелюбовь к королевской фаворитке. Парижане ставили ей в упрек свою нищету, обвиняя в излишней расточительности.

В салоне мадам де Помпадур собирались выдающиеся писатели и поэты XVIII века, многие из которых очень остро критиковали абсолютизм. И маркиза была их главной заступницей. Особенно она выделяла Вольтера. Благодаря хлопотам мадам де Помпадур великий вольнодумец стал официальным историографом Франции и членом Французской академии. В своих сочинениях он превозносил талант и очарование мадам де Помпадур. К кружку избранных принадлежал и Жан-Жак Руссо. В своем версальском театре маркиза поставила его "Деревенского колдуна" - первую французскую комическую оперу, в которой, кстати, сама хозяйка салона выступала в мужской роли. Мадам де Помпадур не раз помогала многим писателям деньгами, улаживала проблемы с цензорами.

И вообще, во многом благодаря именно усилиям маркизы де Помпадур во Франции воцарился тот свободный антиклерикальный дух, который через полвека будут называть "революционным". При ней был поколеблен непререкаемый авторитет церкви. Когда Франция в очередной раз стояла на пороге войны и стране срочно нужны были деньги, по совету маркизы король ввел особый пятипроцентный налог на церковные владения.

Единственное, чего не могла дать Помпадур королю в полной мере, физической любви. В постели она не могла получать удовольствия, и любовные игры ее утомляли. Это угнетало маркизу, и она пыталась "лечиться" принимала знахарские снадобья, которые якобы горячили кровь, но на самом деле подрывали ее и без того слабое здоровье.

- Я надоем ему, и он найдет кого-нибудь еще, - пожаловалась она подруге д'Эстрад.

- Ты должна стать необходимой ему благодаря теплу и ласке. Пусть время работает на тебя, - ответила та.

- О чем ты? Время не может работать на женщину. Ведь мы стареем...

- Но ведь настоящему чувству не страшны морщины, ты разве не согласна?

- Морщины - нет, а вот отсутствие их на юном личике другой - да.

В первые годы у маркизы было несколько выкидышей, изнуривших ее, ведь она отчаянно мечтала подарить королю ребенка. И конечно, никогда Жанна не могла позволить себе по-настоящему оправиться после них. Ведь она должна была быть "фавориткой" - очаровательной и жизнерадостной. Она ложилась спать не раньше трех ночи, а уже в восемь утра приходилось идти на мессу. Потом посетить королеву, принцесс, принять визитеров, подготовиться к балу. Оставшись одна, маркиза де Помпадур нередко горько плакала. Каждый взгляд короля, предназначенный другой даме, повергал ее в панику.

А в Версале благодаря длинному языку ее "подруги" д'Эстрад начали шушукаться о том, что отношения между королем и мадам де Помпадур носят платонический характер. Но вопреки ожиданиям дворцовых кумушек, власть фаворитки даже упрочилась. Отныне из любовницы Людовика она стала его другом и советником. Теперь она не зависела от любовных прихотей короля и могла целиком посвятить себя государственным делам. Это не значит политике.

В то время, например, лучшим в мире считался саксонский фарфор, но мадам де Помпадур решила утереть нос немцам. Она собрала лучших французских химиков и художников, сама подбирала орнаменты и краски. Именно ей Франция обязана рождением севрского фарфора.

* * *

В 1751 году отношения между королем и маркизой перешли на новый уровень. Ее переселили в новые апартаменты, принадлежавшие раньше мадам де Монтеспан - фаворитке Людовика XIV. Они были поистине королевскими - и по размерам ничуть не уступали таковым. Придворных эта новость шокировала ведь они так надеялись, что наконец-то избавятся от нее.

В этот год иезуиты достигли небывалой популярности, поскольку их поддерживал дофин. Они критиковали безнравственность, которая для них воплотилась в лице маркизы де Помпадур. Дошло до того, что они всеми правдами и неправдами заставили короля причаститься. Недоброжелатели маркизы были уверены, что после этого король отдалит ее от двора. Примерно в это время умерла в монастыре одна из прежних любовниц короля мадам де Майи. Ему преподнесли смерть монахини во всех красках, но Людовик сильно переживать не стал - он не поймался на уловку иезуитов, желавших его "наставить на путь истинный". Церковь не сумела разлучить короля с фавориткой.

Зато для маркизы де Помпадур возникла угроза совсем с другой стороны. Король пристрастился к картам и начал пить. И, пользуясь этим, некая богатая вдова решила потеснить Помпадур. Она познакомилась с одним из приближенных короля Лебелем и посвятила его в свои планы. Лебель пообещал свести ее с королем. Вдовушка разоделась в лучшие наряды и направилась в Версаль. Приближенный Людовика отвел ее в королевскую спальню, где и должно было состояться знакомство. Но вместо царственной особы мадам обнаружила лишь приготовленную постель. Ее оставили одну, и женщина прождала почти два часа, прежде чем появился король.

- А вы красивее, чем я ожидал, - слегка удивился он. - Ложитесь в постель, я сейчас приду. - И король удалился.

Бедная женщина, никогда не раздевавшаяся без прислуги, с трудом смогла выпутаться из одежды. Король вернулся в ночной рубашке, лег рядом и вдруг сказал:

- Знаете ли, я слишком устал, чтобы воздать вам должное. Поэтому оденьтесь, если не трудно, а я проведу вас мимо часовых.

Женщина под пристальным взглядом короля как попало натянула платье, Людовик вывел ее в один из коридоров и пожелал спокойной ночи. Ей пришлось долго блуждать по темноте, прежде чем попасть домой...

Королю новая Помпадур была не нужна. Всепоглощающая страсть прошла, но он к ней слишком привязался. А удовлетворять сексуальные фантазии он мог с молоденькими простолюдинками, которые не только ничего от него не требовали, но и подчас даже не знали, что спят с королем. Их поставлял королю все тот же Лебель, приводя из борделя Парк-о-Серф недалеко от Версаля. Обычно девушки не задерживались надолго.

Дольше всех там прожила ирландка Луиза О'Мерфи. Она была любимой моделью Буше, и ее лицо можно видеть у нимф и богинь этого художника. Рыжеволосая Луиза отличалась редкой красотой Мадонны, и двор уже жил в ожидании, что она вот-вот сменит Помпадур, когда ирландка сама все испортила одним-единственным вопросом. Как-то она умудрилась спросить у короля:

- В каких вы отношениях со своей старухой?

Он бросил на нее ледяной взгляд, и больше ее в Версале не видели...

* * *

Оборотной стороной нежной дружбы маркизы де Помпадур с мадам д'Эстрад стало сначала тихое, а потом и открытое предательство д'Эстрад. Как потом выяснилось, лучшая подруга строила козни против королевской фаворитки вместе с герцогом д'Аржансоном, ближайшим другом короля. Мадам д'Эстрад надеялась увлечь короля своей юной кузиной Романэ, бывшей замужем за неким Шуазелем. Особый привкус интриге придавало то, что именно маркиза де Помпадур пристроила Романэ при дворе. Девица часто ужинала в обществе короля и забавляла Людовика своей болтовней. А мадам д'Эстрад руководила крошкой - советовала ей, как вести себя и что делать. И в один вечер девятнадцатилетняя Романэ вбежала к кузине со словами:

- Да, король любит меня!

Неизвестно, чем бы закончилась их связь, если бы на сцене не появился кузен ее мужа герцог де Шуазель. Он подружился со своей родственницей, и она в порыве откровенности похвасталась связью с королем и показала ему письмо, в котором Людовик обещал отослать со двора Помпадур. Герцог сразу сообразил, что эта юная дурочка навряд ли сможет надолго удержать короля, а вот с Помпадур отношения стоит укрепить. Он обманом забрал у Романэ письмо и передал его маркизе.

Когда король, как обычно, появился вечером у маркизы, она, не говоря ни слова, положила перед ним его письмо. Заодно в красках рассказала, как оно к ней попало. Разъяренный король в ту же ночь услал подальше мадам де Шуазель. Через полгода девушка умерла при родах.

Спустя несколько дней мадам де Помпадур пожаловали титул герцогини. Она прекрасно понимала, кто стоял за спиной неудавшейся фаворитки короля, и желала поскорее избавиться от мадам д'Эстрад. Король еще некоторое время сопротивлялся. Помогла ему принять решение сама мадам д'Эстрад, которая не догадывалась, что тучи над ней сгущаются. Она в очередной раз украла записку короля из комнаты де Помпадур. Сердечные подруги ехали в одной карете, когда их экипаж остановили и вручили д'Эстрад приказ короля. Ее удаляли от двора. Герцогиня де Помпадур молча высадила спутницу посреди ночи и поехала дальше.

В 1754 году герцогиню де Помпадур настиг удар, от которого она так и не смогла оправиться, - от аппендицита скончалась ее десятилетняя дочь Александрина. Еще через четыре дня, не пережив смерти любимой внучки, умер отец Помпадур - господин Пуассон. Герцогиня де Помпадур слегла.

И только тут неожиданно выяснилось, что она такое для короля. Он целыми днями просиживал около ее постели. Волей-неволей ей пришлось взять себя в руки и вернуться к прежней жизни. Через пару недель она, казалось, даже не вспоминала о постигшем ее горе. Лишь однажды, на каком-то спектакле, по сценарию которого героиня потеряла дочь, маркиза упала в обморок.

Тем временем Франция все глубже погрязала в постоянных войнах. Теперь Людовик впал в депрессию. Политика для герцогини превращалась в вопрос личных отношений с королем. И она становится его личным секретарем.

* * *

Текущей политикой Франции в это время управлял государственный совет, состоявший из нескольких министров и принцев крови. Личным секретарем Людовика был честолюбивый принц Конти. Поскольку поста премьер-министра не существовало, кабинет возглавлял человек, пользующийся особым доверием короля. В годы войны это были военный министр или министр иностранных дел, а в мирное - хранитель печати, канцлер. Государственный совет назначал в королевские провинции тридцать представителей короля с огромными полномочиями. Кроме совета были Генеральные штаты и парламент. Парижский парламент выполнял еще и функции Верховного суда, а его члены были магистратами. Магистраты обладали урезанными политическими правами: они могли лишь одобрительно утверждать королевские законы, но ни в коем случае не отвергать их.

Как мы уже знаем, из-за нехватки средств на кораблестроение, герцогиня де Помпадур посоветовала Людовику ввести новый подоходный налог в размере пяти процентов, который взимали со всех слоев общества. Однако духовенство отказалось его платить. Между парламентом и церковью возник спор. Королю пришлось выбирать какую-то из сторон, чего он раньше никогда открыто не делал. В народе начались массовые волнения, начали всерьез говорить о гражданской войне. Герцогиня убедила короля - не уступать церкви!

Но при этом сама она зачастила в монастырь Святого Людовика и занялась судьбой молодых женщин из бедных семей. Впервые в жизни она держала Великий пост и часто молилась на могиле Александрины. Впервые со времен монастырского детства герцогиня опять стала читать священные книги, каждый день ходила в церковь, сидела на скамье среди простых верующих, а после службы очень долго не уходила, погруженная в свои мысли.

Однако и ее благочестие стало предметом пересудов. В него никто не верил, а аббат де Берни прямо сказал:

- Вы этими своими представлениями никого не одурачите. И будет слишком уж глупо, когда игра эта вам наскучит.

- Не надо драматизировать - я не играю на публику, и, если даже я перестану по каким-то причинам ходить в церковь, это будет моим решением, которое никого не касается, - ответила она, дав понять, что эта тема - не для обсуждения.

Притворялась ли она? Скорее всего, нет. После смерти дочери она болела еще чаще, чем раньше, и отчаянно молилась. Однажды даже послали за отцом де Саси. Герцогиня сказала ему, что хочет исповедаться во всех грехах, а потом принять причастие. Но зря она убеждала старика священника, что между ней и королем уже давно нет любовной связи и их связывает только дружба. Священник настаивал на ее возвращении к мужу. В противном случае ее обращение к Богу будет неискренним. Герцогиня пересилила себя и написала бывшему мужу, что хотела бы вернуться. Но у того давно была другая семья, и он тактично ответил, что они более не смогут ужиться под одной крышей. Герцогиня показал письмо отцу де Саси, однако он был непреклонен:

- Тогда, мадам вам придется удалиться из Версаля.

- Но король не отпустит, ведь я исполняю при нем государственные обязанности. Это не капризы бывшей возлюбленной. У меня есть обязательства - перед французским государством.

Но отец де Саси так и не сдался. Вернее, ему не позволил это сделать орден, к которому он принадлежал. Они еще помнили, как причастили Людовика XIV, а через год после этого у него родился сын граф Тулузский. Орден не хотел снова становиться посмешищем - и, как ни каялась грешница Помпадур, они были уверены, что она водит их за нос.

Герцогиня решила найти священника посговорчивее. Правда, публичной процедуры не было - пришлось довольствоваться тем, что есть, но главного она добилась: церковь согласилась отпустить все ее грехи.

* * *

Между тем король увлекся очередной придворной красавицей - маркизой де Куаслен, которая не упускала возможности прилюдно ущипнуть Помпадур. Однажды вечером они играли в карты. Новая любовница короля, глядя на Помпадур в упор, заявила:

- Забираю все!

А к концу игры еще громче:

- Короли у меня на руках!

И тогда герцогиня де Помпадур поступила так, как поступали до нее и после нее все умные жены чересчур любвеобильных монархов. Она сама стала выбирать для короля юных любовниц и даже лично провожала их в укромный домик для интимных свиданий в Оленьем парке. Жанна Антуанетта заботилась о том, чтобы эти юные красотки не блистали умом и быстро надоедали привередливому Людовику. Потом герцогиня устраивала их судьбу, назначая приличную ренту или выдавая замуж с хорошим приданым за обедневших провинциальных аристократов. Королю благополучно удалось забыть и Куаслен.

После своих очередных похождений король чувствовал угрызения совести, и Помпадур этим беззастенчиво пользовалась. Ее назначили сверхштатной статс-дамой королевы. Конечно, об этом королеву попросил Людовик. Она согласилась, стиснув зубы. А затем король заставил извечного врага де Помпадур герцога Орлеанского поклясться в дружбе с ней.

Фаворитка Франции

Отношения с королем устроились, отныне мадам де Помпадур окончательно переместилась из спальни короля к рулю государства, переживавшего нелегкие времена.

В 1756 году Европа разделилась на два противоборствующих лагеря. С одной стороны - Франция, Испания, Сицилия, Швеция и Пруссия, а с другой Россия, Англия и Голландия. Открытое нападение одной из сторон на другую пока было маловероятным. Тем не менее Англия делала все, чтобы ее ближайший соперник Франция погрязла в европейских конфликтах. Главное, чтобы она не мешала становлению Британской империи и захвату ею новых колоний. Англичане одновременно вели войну на море, в Канаде и в Индии.

В Атлантическом море несколько французских кораблей наскочили на английскую флотилию. Англичане немедля открыли огонь и взяли два французских корабля в плен. Узнав об этом, французы были уверены, что Англия, разобравшись, вернет им корабли. Несколько месяцев тянулись переговоры между двумя странами. Но их итогом стала война, которую объявила Британия.

Тем временем австрийский посол в Версале Штаремберг получил задание от своей императрицы узнать, намерен ли Людовик заключить союз с ней. Штаремберг сообщил Марии-Терезии, что личный секретарь короля - герцогиня де Помпадур и лишь с ее помощью можно попытаться узнать о планах Людовика.

Вскоре герцогиня получила письмо Штаремберга с просьбой о встрече посол хотел представить ей секретные предложения австрийской императрицы. При этом он просил, чтобы на встрече присутствовал кто-нибудь из министров. Де Помпадур выбрала аббата де Берни, который к тому времени стал послом в Испании.

Король согласился сесть за стол переговоров, которые должны были пройти в летнем домике герцогини де Помпадур. Она была на вершине успеха венценосная Мария-Терезия признала фаворитку весомой фигурой в европейской дипломатии. Возможно, свою роль сыграло и обыкновенное женское тщеславие ведь она теперь не просто содержанка! Штаремберг сообщил ей, что прусский король Фридрих ведет тайные переговоры с Англией и в случае их успешного окончания, а все к тому идет, Франция окажется без этого союзника. По его словам, оптимальный вариант для Франции - забыть про вероломного Фридриха и заключить союз с Австрией. Потом историки утверждали, что глупая фаворитка герцогиня де Помпадур была всего лишь воском в руках умелого дипломата. Но так ли это?

К тому времени расстановка сил в Европе изменилась. Давний враг Франции - Австрия уже не была столь могущественной империей, как раньше, зато Пруссия с ее самой сильной армией в Европе превратилась в опасного врага. По замыслу мадам де Помпадур, франко-австрийский союз должен был заставить Пруссию воевать сразу на два фронта. Единственной ошибкой де Помпадур стало назначение герцога Ришелье на пост главнокомандующего. Этот бездарный полководец, казалось, не унаследовал ничего великого от своего знаменитого предка кардинала Ришелье.

* * *

Война начиналась очень удачно. Маршал де Ришелье овладел островом Минорка и несколько недель осаждал форт Сен-Филипп. Англичане пошли на хитрый шаг. Науськанный ими Фридрих Прусский напал на Австрию. Франция по договору должна была помочь Марии-Терезии. Но прусская армия отличалась от малочисленного английского гарнизона на каком-то Богом забытом острове. Она оказалась не по зубам герцогу Ришелье.

Эта война принесла Франции бедность, голод и разочарование. И виновниками всех бед были, конечно, король с фавориткой. В январе 1757 года, когда король выходил из дворца, какой-то человек по имени Дамьен подбежал к нему и ударил ножом.

У короля началось сильное кровотечение, которое долго не могли остановить. Людовик решил, что умирает, и попросил позвать священника. Он простился со всеми близкими и почти передал права на корону дофину. Королю казалось, что покушавшийся на него - орудие народа, для которого он невольно стал врагом.

Никогда король так не желал смерти, как в эти дни. Но рана начала заживать, и Людовик потихоньку выздоравливал. Вместе с тем он ходил опечаленным и почти не разговаривал. Пользуясь этим, недруги де Помпадур не пускали ее к королю и даже открыто предлагали ей уехать.

- Я уеду, если только на то будет воля короля, - отвечала она.

Людовик уже вставал, принимал послов, ужинал с друзьями. О Помпадур же - ни слова, ни намека. Через две недели после ранения, после ужина вдруг король попросил у дочери плащ.

Он накинул на плечи женскую пелерину, запретил дочери идти за ним и направился по знакомому маршруту - по потайной лестнице. Герцогиня де Помпадур заплакала от неожиданности. А потом, успокоившись, одним разговором смогла переломить настроение короля. Она убедила его в том, что покушавшийся Дамьен всего лишь безумец, что французский народ ожидает его выздоровления, что люди его ждут.

В свои покои король вернулся другим человеком. Умиротворенным и спокойным. Ближайшие советники д'Аржан-сон и Машо были сосланы - король пожертвовал ими ради любимой женщины.

В своем красном будуаре она теперь принимала министров. Герцогиня затворилась в апартаментах с королем и министрами, редко посещала придворные церемонии, гораздо чаще она появлялась на официальных. Но в то же время она стала чаще болеть - скорбь по умершей дочери и вечный страх потерять расположение короля подточили ее силы.

Тем временем война продолжалась. Кроме покорения острова Минорка, герцогу Ришелье больше нечем было похвастать. Его войско начало мародерствовать. Более того, ходили слухи, что он стал брать мзду от Фридриха. В конце концов французская армия под командованием принца Субиза вместе с австрийской потерпела унизительное поражение в битве при Росбахе. Однако Ришелье и Субизу удалось выйти сухими из воды. В Версале их встретили с почестями.

После Росбаха французам пришлось всерьез подумать о перемирии. Фридрих этим умело воспользовался, сыграв на врожденном недоверии французов к австриякам. И наконец, он начал пугать Европу тенью "русского медведя".

Армию возглавил граф де Клермон. Увидев, в каком состоянии находятся войска, он обрушился на предшественников с критикой: "Армия находится на земле и состоит из воров и мародеров. Каждый второй французский солдат лежит под землей, а третий по госпиталям". Он расформировал несколько полков, уволил несколько десятков офицеров. Но это не помогло - армия была истощена. В своей первой же битве при Крефельте в июне 1758 года Клермон потерпел поражение.

Поворотную роль в исходе Семилетней войны сыграл герцог де Шуазель, которого Помпадур рекомендовала на должность министра. Вскоре он сосредоточил в своих руках множество должностей - руководил министерством иностранных дел, военным и морским управлениями. Ему досталось истощенное войной государство, но в короткий срок он провел реформы. В год его назначения бюджет на иностранные дела составлял пятьдесят семь миллионов ливров, де Шуазель сократил его до одиннадцати. А во внешней политике Франции удалось создать семейный пакт Бурбонов, правивших во Франции, Испании, Парме и Неаполе.

Теперь по указке герцогини де Помпадур король назначал министров и командующих армий. Сохранилась даже военная карта, на которой она собственноручно расписала диспозицию движения колонн войск во время похода.

* * *

Семилетняя война вконец подточила силы маркизы. В одиночестве она часто давала волю слезам.

- Если я умру, то умру от горя, - любила она повторять.

Чтобы подбодрить ее, король решил сделать ей подарок - маленький загородный дом в садах Трианона. Его хотели использовать вместо Эрмитажа и в 1762 году приступили к строительству, но маркиза успела увидеть только стены.

- Я живу, как ранние христиане, - в непрерывной борьбе, - часто говорила она.

В 1763 году Помпадур хотела совсем покинуть двор. К этому толкали ее новые увлечения короля. Любовницей Людовика стала мадемуазель Ромэн. О, эта девушка оказалась вовсе не простушкой! За ее расположением королю пришлось побегать, а когда он предложил ей поселиться в Парк-о-Сел, Ромэн оскорбилась. Вскоре она родила сына, а король купил для них маленький домик в Пасси. Однажды Помпадур поехала туда, переодевшись.

Идиллическая картина, которую она увидела - в великолепном саду молодая красивая мать с ребенком, - расстроила стареющую Помпадур. Напрасно пытались близкие убедить герцогиню, что это всего лишь очередное легкое увлечение короля и что сына Ромэн он никогда не признает. Де Помпадур сердцем чувствовала, что это не так. Король признал сына Ромэн своим бастардом и подарил ему аббатство де Бурбон...

Вскоре герцогиня слегла. Доктора обнаружили у нее застой в легких, сейчас это называют воспалением легких. Король предчувствовал ее смерть: "Я тревожусь, как всегда. Должен признаться, что не слишком надеюсь на настоящее выздоровление... Почти двадцатилетний долг признательности, непоколебимая дружба!"

Сокрушенный, Вольтер писал: "Какой абсурд, что дряхлый бумагомаратель, который едва держится на ногах, все еще жив, а красивая женщина в разгаре сказочной карьеры должна умереть... Рожденная искренней, она любила короля ради него самого, она обладала ясным умом и справедливым сердцем".

Последние несколько дней король не спал и не покидал ее комнаты. Маркиза не могла дышать лежа и поэтому сидела к кресле. Она улыбалась и пыталась шутить, ни разу она не пожаловалась. В последние минуты своей жизни она спросила короля:

- Должна ли я исповедаться?

Это означало, что она больше никогда его не увидит. Но в этих словах был и другой смысл - свою любовь к королю она не считала грехом. Людовик, едва сдерживая слезы, поцеловал ее в последний раз и простился с ней...

Вечером двое мужчин вышли из Версаля с носилками, на которых покоилось женское тело. Вокруг дворца завывал ледяной ветер. Из окна картину наблюдал его величество - тот мужчина, кому посвятила свою жизнь великая маркиза, и по щекам этого мужчины текли слезы.

* * *

Злой рок не позволил маркизе де Помпадур, несмотря на все ее таланты, добиться и великих побед, великой славы. Умирая, маркиза не знала, что она как бы передает эстафету великих дел другой женщине. В далекой и заснеженной России уже появилась маленькая хрупкая немецкая принцесса женщина, которой было суждено определять судьбы мира на протяжении полувека и стать Екатериной Великой.

Таким уж был этот век - восемнадцатый от Рождества Христова, последнее столетие перед веком XIX - эпохой пара, электричества, общественного транспорта, универсальных магазинов, общепита и всего остального, что назвали прогрессом и что предопределило нашу жизнь вплоть до сегодняшнего дня.

А тот старый мир закончился в веке восемнадцатом, и это был без преувеличения самый женский век в истории человечества.

Четыре запоздалые любви

Екатерины Великой, императрицы

и самодержицы всея Руси

О любви Екатерины II известно все и всем. За два века перетряхивания нижнего белья самой великой российской царицы на эту важную тему написаны тысячи специальных научных исследований и сотни популярных книг. В итоге екатериноведение поднялось до таких научных высот, что родились даже хронологические и статистические таблицы. Например, такие: Григорий Орлов с 1762 до 1772 года, Васильчиков - с 1772 до 1774 года, Потемкин - с 1774 до 1776 года, Завадовский - с 1776 до 1777 года, Зорич - с 1777 до 1778 года, Корсаков - с 1778 до 1780 года, Ланской - с 1780 до 1784 года, Ермолов - с 1784 до 1785 года, Мамонов - с 1785 до 1789 года, Зубов - с 1789 до 1796 года.

Получили за любовь от Екатерины: пять братьев Орловых - 17 000 000 рублей, Высоцкий - 300 000 руб., Ва-ильчиков - 1 100 000 руб., Потемкин 50 000 000 руб... И так далее.

Словом, глянул в одну таблицу, сравнил с другой, и все ясно: каждого из пяти братьев Орловых и всех их вместе Екатерина Великая любила дольше, чем Васильчикова или Зорича. Потемкину заплатила за любовь больше, чем Орловым, а Высоцкому меньше, чем Васильчикову, значит, и любила меньше.

* * *

Примерно в том духе описывают и процедуру любви Екатерины - от зарождения в душе императрицы этого трепетного чувства до самого его заката. "На ближайшем вечернем приеме все замечали, что императрица пристально смотрит на какого-нибудь неизвестного поручика, представленного ей лишь накануне или терявшегося прежде в блестящей толпе придворных; на следующий день становилось известно, что он назначен флигель-адъютантом ее величества. Все понимали, что это значит. Днем молодого человека коротким приказом вызывали во дворец: здесь он знакомился с лейб-медиком государыни, англичанином Роджерсоном. Затем его поручали заботам графини Брюс, а впоследствии фрейлины Протасовой; щекотливые обязанности этих дам не поддаются более точному определению. После этих испытаний его отводили в особое помещение фаворитов, в котором временщики сменялись чаще, чем французские министры в министерских отелях. Апартаменты стояли уже пустыми и были готовы для вновь прибывшего. Его ожидали здесь всевозможная роскошь и комфорт, полное хозяйство, громадный штат слуг, и, открыв письменный стол, он находил в нем сто тысяч золотом, первый дар императрицы, за которым должны были последовать другие дары. Вечером перед собравшимся двором Екатерина появлялась, фамильярно опираясь на его руку; и когда било десять часов и она кончала игру и удалялась к себе во внутренние покои, новый фаворит проходил вслед за ней один... Теперь он уже не мог выйти из дворца иначе, как в сопровождении своей августейшей подруги".

И вся любовь, как говорится. Самое интересное, что даже современники великой императрицы были уверены, что иначе она любить не может. Например, австрийская императрица Мария-Терезия была в ужасе от царивших в соседней империи нравов и называла Екатерину не иначе, как Мессалиной. Правда, немного странно, что в те же времена жил человек, наверное, немножко поумнее Марии-Терезии, который за великую честь считал быть знакомым с петербургской Мессалиной. Звали этого человека Вольтером. Словом, истинная любовь Екатерины, похоже, по сей день остается в плену исторических стереотипов и великой женщине до сих пор отказано в этом чувстве. Насколько сие справедливо, судите сами.

Молоденькая принцесса из провинциального и бедного немецкого княжества и мечтать не могла о судьбе, какая досталась ей волей обстоятельств из-за крайне запутавшегося к середине XVIII века вопроса о престолонаследии в России.

Петр I был женат вторым браком на курляндке Марии Скавронской. Жена российского самодержца была совсем уж темного происхождения. Она попала во время Северной войны в обоз русской армии в качестве девушки для удовольствий. Сначала обслуживала солдат, потом генерала, а потом ее случайно увидел светлейший князь Александр Данилович Меншиков и забрал к себе. От светлейшего Мария перешла к Петру и стала русской императрицей Екатериной I.

Сам Петр прекрасно понимал, что как только его не станет потомки древних боярских родов моментально сожрут его любимую жену живьем, и издал специальный указ о новом порядке престолонаследия в империи. Отныне, по распоряжению Петра, наследника себе назначал здравствующий император. При этом наследник или наследница, конечно, должны были иметь права на престол по рождению и крови, совсем с улицы царя нельзя было назначить. Поэтому после Петра I царем стал его родной внук, сын царевича Алексея, казненного Петром за измену. А Екатерина I стала регентом при юном царе. Но как все благие начинания на Руси, петровский указ о престолонаследии породил целую серию дворцовых переворотов в первой половине XVIII века, пока наконец на престол в результате очередного переворота не взошла дочь Петра Елизавета.

Елизавета Петровна с помощью гвардии свергла с престола грудного ребенка Иоанна Антоновича и его мать Анну Леопольдовну, которая была регентом при полуторагодовалом Иоанне VI. Сама Анна Леопольдовна была племянницей предыдущей русской императрицы Анны Иоанновны, которая в свою очередь была дочерью старшего брата Петра царя Иоанна V, правившего Россией несколько лет вместе с малолетним Петром.

Жестокое правление Анны Иоанновны вошло в историю под названием "бироновщины" - Россией правил любовник царицы Бирон, и когда после смерти Анны Иоанновны на престоле оказался ее внучатый племянник, перед российской знатью замаячил призрак новой бироновщины, и эта самая знать совершила переворот и возвела на престол родную дочь Петра Елизавету.

Елизавета Петровна состояла в тайном браке с Алексеем Разумовским, который пел и играл на фаготе в придворном оркестре. Их дети никак не могли претендовать на российский трон, несмотря ни на какие указы Петра о престолонаследии. Между тем победившая при дворе "русская партия" желала обеспечить себе безопасность на тот случай, если Елизавета внезапно умрет и трон снова перейдет к потомкам брата Петра Иоанна V, то есть "немецкой партии". Поэтому при с своем вступлении на престол Елизавета Петровна дала обет оставить трон другому прямому потомку Петра - своему племяннику, сыну другой дочери Петра I Анны. Петр Великий всеми силами стремился цивилизовать российский императорский двор и своих дочерей выдавал исключительно за иностранцев, чтобы их потомки и многочисленная и слегка голодная немецкая родня его зятьев немного разбавила полутатарскую русскую знать.

Дочь Петра I Анна Петровна вышла замуж за мелкого немецкого князька Карла-Фридриха, герцога Голштин-Гот-торпского. У них в 1728 году родился сын Карл-Петр-Ульрих. По отцу он был племянником шведского короля Карла XII, разбитого Петром под Полтавой, и имел все права на шведский престол. Королевская чета в Швеции как раз была бездетной, а в подобных случаях нового короля выбирал шведский парламент. Карл-Петр-Ульрих мог бы попробовать выставить свою кандидатуру на шведский трон, и надо сказать, что шансы на успех у него были. Но сам юный наследник мечтал остаться владетельным герцогом Шлезвига и Голштинии и дослужиться до чина полковника в армии прусского короля Фридриха Великого, своего кумира. Однако история распорядилась иначе.

В 1742 году Елизавета Петровна вызвала его в Петербург, перекрестила в православие, назвав Петром Федоровичем, и велела юному поклоннику прусского короля Фридриха учить русский язык, а сама тем временем стала подбирать ему невесту.

* * *

Выбор тайного совета царицы пал на четырнадцатилетнюю принцессу Ангальт-Цербстскую Августу-Софию-Фредерику, которая приходилась своему суженому троюродной сестрой. Принцесса была захудалая, отец ее едва дослужился до генерала в прусской армии, но она была хороша собой и, главное, не имела ничего общего с брауншвейгской династией, разбавленной кровью брата Петра I царя Иоанна V. Четырнадцатилетнюю девицу, которая была всего на год моложе своего жениха, никто не спрашивал, за кого она хочет выйти замуж. Ее родителям пообещали из Петербурга такие отступные, что те считала дни, когда доченьку увезут в Россию. Так София, которая по приезде в северную столицу России тоже была перекрещена в православную веру и получила имя Екатерины Алексеевны, волей обстоятельств стала русской царевной.

Но пока стечение обстоятельств отводило ей роль всего лишь матери детей Петра III, который стал бы российским императором после смерти Елизаветы Петровны. Потом историки говорили, что в брачном контракте Екатерины якобы был записан пункт, по которому в случае, если "государь умрет бездетным от сего брака, то супруга его непременно наследует престол", но княгиня Дашкова, активно участвовавшая в дворцовом перевороте, возведшем Екатерину II на трон, писала, что такого пункта в договоре не было и не могло быть.

По сути Екатерину выписали в Петербург в качестве живого автомата для производства очередного наследника русского трона, в чьих жилах текла бы кровь Петра Великого, пусть даже сильно разбавленная. Скорее всего, эта роль и стала бы единственной для Екатерины, если бы снова не вмешался его величество случай.

* * *

Потом и сама Екатерина Великая, и ее современники, не говоря уже о более поздних историках, писали о том, что четырнадцатилетняя девочка сразу по прибытии в Петербург поставила себе цель стать единовластной самодержицей Российской империи. Пишут об этом до сих пор.

Трудно сказать, на кого рассчитаны эти писания, порой облеченные в форму серьезных исторических трудов. Ведь любому понятно, что подобные мысли могли возникнуть у растерянной четырнадцатилетней девочки, вихрем обстоятельств в одночасье перенесенной из провинциального гарнизонного немецкого городка в варварскую роскошь елизаветинского Петербурга, только если бы юная Екатерина от таких перемен сошла с ума.

Однако дальнейшие события ее жизни показывают, что она была вполне вменяемой и обычной девушкой с по-немецки трезвым и практичным умом. Если бы эта девушка сразу нарожала своему юному мужу пяток-другой детишек, то судьба и ее самой, и России сложилась бы иначе. Однако судьба Екатерины сложилась так, как не могла ожидать ни она, ни мудрые советники императрицы Елизаветы Петровны.

* * *

28 июня 1744 года в церкви Головинского дворца принцесса Ангальт-Цербстская Августа-София-Фредерика в алом платье, обшитом серебряным галуном и простой белой лентой в темных, не напудренных волосах, дышащая молодостью, красотой и скоромностью, приняла православие, трогательно повторяя за священником слова обряда на ломаном русском языке. А на следующий день уже под именем Екатерины Алексеевны она обвенчалась в Успенском соборе.

На палец своей суженой Петр надел кольцо стоимостью в десять тысяч рублей, которое прислала императрица Елизавета Петровна. На карманные расходы императрица подарила Екатерине тридцать тысяч рублей, на "карточную игру", как выразилась Елизавета Петровна. Но молодая немочка распорядилась этой невиданной для нее суммой по-другому: часть денег она отдала матери, которая тут же приоделась и ринулась гастролировать по лучшим домам Петербурга и Москвы, а другую часть денег Екатерина послала своему брату, чтобы тот смог закончить образование в Гамбурге.

После свадьбы Екатерина проводила каждую ночь в спальне мужа и даже днем они уединялись от посторонних глаз на несколько часов. Никто не сомневался, что юный Петр питает самые нежные чувства к своей молоденькой супруге. Во всяком случае, все в Петербурге сошлись во мнении, что жена у наследника престола - красавица.

Потом Екатерина самокритично писала: "Сказать по правде, я никогда не считала себя чрезвычайно красивой, но я нравилась, и думаю, что в этом моя сила". Вероятно, их подкупал здоровый цвет лица молоденькой великой княгини, ее великолепные белые зубы и прекрасные глаза. Кстати, насчет цвета глаз Екатерины спорили даже ее современники, видавшиеся с ней чуть ли не каждый день. Половина из них была уверена, что у Екатерины голубые глаза, а другая половина с возмущением утверждала: дескать, какая чушь, глаза у нее карие! Какие же замечательные должны были быть глаза у Екатерины, чтобы, глядя в них, не замечать их цвета.

То же самое касается и ее роста. Одни писали, что она небольшая, другие же утверждали, что Екатерина была выше среднего. Сейчас трудно установить, какая она была на самом деле, но хорошо известно, что если маленькая женщина держится прямо, это заметно прибавляет ей роста. Впрочем, когда речь идет не о простых женщинах, а о венценосных особах, все остальные невольно смотрят на них как бы снизу вверх.

По словам француза Рюльера, который лично видел молодую Екатерину и оставил для потомства, пожалуй, самый беспристрастный рассказ о юности будущей русской императрицы, у Екатерины был "приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд - все возвещало в ней великий характер". Забавно, что сама Екатерина, прочтя записки Рюльера много лет спустя признавалась в интимной переписке со своим первым возлюбленным графом Понятовским, что ею, напротив, легко было управлять, она очень склонна была подпадать под чужое влияние. Единственная черта ее характера, которую все окружающие, видимо, и принимали за необычайную силу воли, была чисто немецкая практичность молоденькой девушки. Даже в ранней юности она рассуждала, как взрослая женщина, которая трезво оценивает последствия своих поступков и наперед рассчитывает, какие выгоды она может получить от того или иного человека.

Описывая внешность молодой Екатерины, Рюльер продолжает: "Возвышенная шея, особенно со стороны, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживала. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличной красоты, черные брови и таковые же прелестные глаза, в коих отражение цвета производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляла отличительную черту ее физиономии. Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не что иное, как действие особого желания нравится, и очаровательная речь ее ясно открывает опасные ее намерения. Живописец, желая изобразить сей характер, аллегорически представил ее в образе прелестной нимфы, представляющей одной рукой цветочные цепи, а в другой зажженный факел".

* * *

Однако шли годы, но эта красавица никак не могла забеременеть. Царица Елизавета Петровна запретила ей ездить верхом в мужском седле, думая, что это - причина бесплодия жены ее племянника. Однако не Екатерина была виновата в бесплодии их брака. Ее современникам, особенно при дворе Елизаветы Петровны, где царили отнюдь не пуританские нравы, и в голову не могли прийти, что молодая великая княгиня все это время оставалась девственницей. Ее муж об этом не говорил, а ей было стыдно признаться, что во время ежедневных дневных уединений с юным мужем, тот заставлял свою молоденькую жену выполнять упражнения прусского армейского артикула стоять смирно, делать повороты направо, налево и кругом, маршировать по спальне. Петр был помешан на прусской военной дисциплине, будучи еще маленьким ребенком он вызывался стоять под ружьем в родительском дворце и, не меняя позы, молча глотал слезы, когда слуги проносили мимо него какое-нибудь лакомство. Таким же ребенком он по сути оставался еще многие годы, потому что радости телесной любви были для него недоступны. Никто в Петербурге не мог предположить, что у выписанного из Германии наследника престола окажется фимоз - прирастание крайней плоти.

Вообще-то эта врожденная особенность, довольно распространенная у мужчин, легко лечится с помощью несложной операции. Так, наверное, и сделали бы, будь Петр наследным принцем при каком-нибудь европейском дворе. Но он был в России, где никому в голову не пришло поинтересоваться, в чем же дело.

А дела складывались не самым лучшим образом. Наследников у великокняжеской пары не предвиделось. Императрица начала нервничать, несколько раз заседал тайный совет, обсуждая, как поступить. Заменить наследника было некем, а чтобы при его восшествии на трон не случилось очередного дворцового переворота, ему самому был необходим наследник, которого можно было бы продемонстрировать всему русскому народу и всем европейским дворам. Посему из высших государственных интересов на тайном совете у Елизаветы Петровны было решено: раз у Петра не получается, значит, надо найти ему тайную замену. Пусть Екатерина родит, а дальше будет видно.

* * *

Сам же Петр тем временем стал окончательно невыносим для его молодой жены. Он стал мучить жену сворой собак, поселившихся в их спальне. Императрица Елизавета запретила ему держать собак во дворце, и Петр прятал их в супружеских апартаментах, причем обращался с ними довольно жестоко. Днем здесь стоял постоянный лай и визг избиваемых животных, круглые сутки висел отвратительный запах псарни. Кроме того, Петр любил производить как можно больше шума, когда ему было нечего делать, он брал свою скрипку и ходил с ней, пиликая, по всем комнатам. Собаки подвывали его музыкальному таланту. А в довершении ко всему он пристрастился к спиртному и был почти время вполпьяна. Домашняя жизнь Екатерины превратилась в постоянную пытку.

Летом она вставала с зарей и в сопровождению слуг убегала из дома на охоту. Вечерами старалась уехать на какой-нибудь бал, благо недостатка в них при правлении Елизавету не ощущалось. Потом историки подсчитали, что на увеселения петербургский двор тратил в семь раз меньше денег, чем Версаль, но французский двор был в пятнадцать раз больше по численности, чем русский, так что на самом деле в Петербурге тратилось гораздо больше денег на маскарады, балы, охоты и прочие увеселения.

Екатерина любила танцевать. Только на балах и охотах она могла встретиться с молодыми мужчинами, и только здесь у нее был шанс завязать какую-нибудь интрижку. Но великую княгиню держали в большой строгости. На придворных увеселениях она была постоянно у всех на виду, а дома за каждым ее шагом днем и ночью следили приставленные Елизаветой камердинер и служанка. Ни о каких амурных приключениях не могло быть и речи. Хотя сплетен насчет молодой царицы ходило много и даже в Версале обсуждали, с кем она переглянулась, с кем перебросилась парой слов на последнем балу в Петербурге, если бы у Екатерины и появился любовник, то только - с согласия императрицы и назначенный самой императрицей Елизаветой Петровной.

* * *

Между тем Елизавета уже выбрала друга сердечного для Екатерины. Им был назначен молодой красавец Сергей Салтыков. Ему было двадцать шесть лет, он был "красив как день" и женат, причем по любви. Но с приказом императрицы не поспоришь, а кроме того, сам Сергей Салтыков наперегонки с другими придворными красавцами уже давно вовсю любезничал с Екатериной на балах.

Салтыкова пригласил к себе канцлер Бестужев и объяснил ситуацию. Жена была тут же забыта, Сергей Салтыков начал уверять великую княгиню, что сошел с ума от любви к ней в первый же момент, как только увидел ее. Но к удивлению всех, Екатерина, когда ей объявили монаршую волю, вовсе не обрадовалась. Более того, она наотрез отказалась от адюльтера с Салтыковым. Никто из современников Екатерины и позднейших историков не озаботился тем, чтобы понять причину этого, как казалось всем, странного поведения великой княгини. Муж у нее скотина скотиной, супружеских обязанностей не выполняет, ей предлагают самого блестящего красавца из знатного рода, а она отказывается!

Ирония судьбы заключалась в том, что предложение императрицы передала Екатерине одна из дам, уже давно приставленная к великой княгине в качестве соглядатая. Она следила за нравственностью Екатерины. И она же предложила ей завести любовника. Екатерина, естественно, возмутилась и отказалась. Более того, понимая, что это могла быть провокация, затеянная, чтобы развести ее, бездетную, с мужем, она пообещала пожаловаться императрице. Но в ответ услышала, что жаловаться бесполезно, ибо это приказ самой императрицы и государственные соображения должны одержать верх над всеми остальными желаниями великой княгини, даже над ее законным желанием сохранить верность мужу.

Как бы ни относилась Екатерина к своему супругу, подобной приказ не мог не оскорбить ее. Но и отказаться было нельзя, даже сославшись, например, на то, что Салтыков ей не нравится как мужчина. Дама тут же предложила еще несколько кандидатур на выбор. Однако согласиться на почти официальную измену наследнику российского трона тоже означало поставить крест на своем будущем.

Екатерина попала в безвыходную ситуацию.

* * *

То, как она вышла из этой ситуации, кажется чудом. Никакого более или менее вразумительного объяснения на сей счет ни сама Екатерина в своих "Интимных записках", ни ее современники, ни позднейшие историки не дали.

Голые факты, в которых не приходится сомневаться, таковы: великая княгиня дала согласие на адюльтер с Сергеем Салтыковым, забеременела три раза подряд и после двух выкидышей родила сына, который много десятилетий спустя стал императором Павлом I.

При этом ни у кого не было и до сих пор нет ни малейшей тени сомнения, что Павел Петрович был родным сыном своего отца Петра III. Тут даже не нужна ДНК-скопия, фамильное сходство просто разительно. Все, кто видел Петра III, поражались тому, что Павел I просто его копия.

Вероятно, никто и никогда не узнает, от кого забеременела Екатерина первые два раза и почему у нее случились выкидыши. Вполне возможно, что от Сергея Салтыкова - приказ-то императрицы надо было исполнять.

Двор на лето переселился в Петергоф; великокняжеская чета последовала туда за императрицей. Несколько раз там устраивались большие охоты. Екатерина в них не участвовала, ссылаясь на нездоровье, хотя очень любила это развлечение. Не ездил на охоты и Салтыков, а муж Екатерины отсутствовал на охотах целыми неделями. Той осенью Екатерина забеременела в первый раз.

Но вот были ли у нее выкидыши случайными - это большой вопрос. Стать матерью бастарда означало крах всех надежд для молодой немочки при дворе Елизаветы Петровны. Ведь когда Елизавета умрет, моментально начнется драка вокруг трона, и тут же найдутся влиятельные люди, которые напомнят захудалой немецкой принцессе про сомнительность происхождения ее ребенка. И тогда не только в монастырь можно угодить до конца своих дней - тут до плахи недалеко.

Вероятно, Екатерина просто тянула время, в отчаянии стараясь найти выход и положения. И он нашелся!

Как это случилось, описал в своем донесении Шампо, один из дипломатических представителей Франции при дворе Елизаветы Петровны: "Однажды весь двор присутствовал на большом балу; императрица, проходя мимо беременной Нарышкиной, свояченицы Салтыкова, разговаривавшей с Салтыковым, сказала ей, что ей следовало бы передать немного своей добродетели великой княгине. Нарышкина ответила ей, что это, может быть, не так трудно сделать, и что если государыня разрешит ей и Салтыкову позаботиться об этом, она осмелится утверждать, что это им удастся".

И только тогда Елизавета наконец начала прозревать.

- В чем дело? - спросила она.

Нарышкина ей объяснила, что всем кроме матушки государыни давным-давно известен недуг ее племянника, который легко вылечить. Елизавета настолько опешила, что даже не поинтересовалась, откуда молодой барышне Нарышкиной известно об этом.

- Вы окажете нам большую услугу, - императрица бросила на Салтыкова и его свояченицу странный взгляд и прошла дальше.

Сергей Салтыков тоже был неглуп и понимал, чем для него может кончится его роман с великой княгиней. Умри завтра Елизавета и взойди Петр III на престол, и счастливому сопернику царя не сносить головы.

Салтыков принялся за дело с толком. Он долго уговаривал Петра согласиться на операцию, описывая политиче-скую необходимость хирургического вмешательства в самую интимную часть тела наследника российского трона, а когда это не помогло, стал расписывать перед Петром всю прелесть ощущений, которых тот лишен. Петр хоть и был страшным трусом, но заколебался. Видя это, Салтыков в тот же вечер устроил дружеский ужин, пригласив на него кроме Петра всех, кого Петр любил и кому доверял. После того, как великий князь уже порядком выпил, все наперебой начали доказывать ему, что это не больно. Тут же за дверью ждал условного знака лейб-медик Бургав с хирургом. Словом, операция была сделана в ту же ночь, а спустя неделю Сергей Салтыков скромно уступил место в постели Екатерины ее законному мужу. На этот раз у Екатерины выкидыша прочему-то не случилось, и 20 сентября 1754 года она родила мальчика, которого окрестили Павлом.

* * *

После родов надзор за великой княгиней усилился до неприкрытой круглосуточной слежки. А молодая женщина между тем созрела для настоящей чувственной любви, которой ее вечно пьяный муж ей, разумеется, не мог дать. К тому же Петр вошел во вкус нового для него удовольствия и воспылал страстной любовью к Елизавете Воронцовой. Девушка была довольно некрасивая и к тому же рябая. Они с Петром составляли комичную пару, но сердцу, как говорится, не прикажешь. Как показали дальнейшие события, рябая Воронцова была самой большой и единственной настоящей любовью несчастного Петра III.

И любовник Салтыков не мог дать Екатерине того, что потом приписывали ему историки. Современник Сергея Салтыкова, лично знавший и его, и его отношения с великой княгиней, уже упоминавшийся Шампо, писал в инструкции своему сменщику из Версаля маркизу Лопиталю: "Салтыков - человек пустой и русский petit-maitre, т.е. человек невежественный и недостойный, Великая княгиня его терпеть не может, и все, что говорят о ее переписке с Салтыковым, - лишь хвастовство и ложь".

По-видимому, Екатерина была слишком гордой женщиной, чтобы простить Салтыкову навязанную ей любовь. Сам же Салтыков еще до рождения Павла надолго исчезает из Петербурга, отправленный послом в Швецию. А настоящая любовь пришла к Екатерине чуть позже.

* * *

Графу Понятовскому было двадцать шесть лет, когда в 1755 году он отправился со своим другом и покровителем, английским послом Чарлзом Вильямсом в Россию. Об их нежной дружбе ходили анекдоты, вероятно, весьма близкие к истине, но для молодого графа Понятовского - это был единственный шанс проникнуть в высшее общество. Хотя он был племянником одной из самых богатых польских фамилий Чарторыйских, но по отцу был парвеню. Ход наверх был для него закрыт.

В Петербурге над приехавшей парочкой тоже зло издевались, и граф Понятовский долго отказывался от настойчивых приглашений друга посетить очередной императорский маскарад. Вильямс должен там быть по долгу службы, а застенчивому молодому человеку было всегда неуютно в окружении спесивой петербургской знати.

- Вы должны со мной пойти на маскарад, - настаивал Вильямс. - Я вас прошу как друга оказать мне эту небольшую услугу.

- Ну почему именно сегодня для вас это так важно, - пытался отговориться граф. - Я устал, и мне действительно не хочется идти на эту вакханалию, которая всегда происходит на пиршествах Елизаветы. И потом, мне не в чем идти, появляться второй раз в одной и той же одежде при российском дворе считается неприличным.

- Я заказал вам чудный кафтан. Граф, умоляю вас, пойдем. Сегодня я представлю вас великой княгине. Если даже вы этого не хотите, этого хочет Англия, да и Польша между прочим. В общем, ничего не хочу слышать, собирайтесь, - на повышенных тонах закончил разговор посол.

Вечером на маскараде Вильямс представил своего сердечного друга княгине:

- Ваше высочество Екатерина Алексеевна, позвольте представить: граф Понятовский, племянник Чарторыйских.

Екатерина с интересом посмотрела на родственника самых влиятельных польских вельмож. Аристократический, утонченный вид и приятное лицо молодого человека сильно отличались от характерных русских физиономий, окружавших Екатерину, и очень понравились княгине. Протанцевав с молодым человеком весь вечер, Екатерина вдруг почувствовала, что ни сегодня, ни завтра ей не хочется расставаться с этим вежливым и нежным поляком.

Граф был разносторонне образован, такого приятного и красивого собеседника Екатерина еще не встречала. Он говорил на языке Вольтера и мадам де Севинье, любимых авторов княгини. Он много путешествовал и бывал в Париже. Умел непринужденно поддерживать искрометную веселую беседу о самых отвлеченных материях и искусно затрагивать самые щекотливые темы. Он мастерски писал записочки и умел ловко ввернуть мадригал в банальный разговор. Он обладал искусством вовремя умилиться. Он был чувствителен и одновременно легкомыслен. Словом, Екатерина, никогда не видавшая настоящих европейских аристократов, не устояла перед молодым поляком. Впрочем, на графа она произвела не менее сильное впечатление.

* * *

Возвращаясь домой вместе с Вильямсом, Понятовский был неестественно оживлен, размахивал руками и возбужденно делился с другом впечатлением, произведенным Екатериной.

- Какие красивые черные волосы, и при этом какая ослепительно белая кожа. Греческий нос, черные брови дугой. Я не видел женщины красивее. У княгини такая тонкая талия и легкая походка, что кажется, она плывет по воздуху. Чарующий голос и проницательный ум. А характер такой же веселый, как и ее смех.

Вильямс со спокойным видом слушал молодого человека, тогда как внутри у него все торжествовало. С Екатериной можно иметь дело, собственно, только с ней и можно. Императрица явно придерживается профранцузской ориентации во внешней политике, а молодой князь Петр все еще играет в солдатики. От приятных размышлений английского посланника оторвал Понятовский, больно схвативший его за руку.

- Чарлз, я в большом затруднении. Вам как другу, я могу довериться.

- Вы стеснены в средствах? - спросил Вильямс. - Конечно же, я помогу вам, о чем речь!

- Нет, мне не нужны деньги. - Граф смущенно замолчал. Но, набравшись смелости, продолжил: - Дело в том, что я воспитывался в большой строгости. И... - Видно было, что он мучительно подыскивает слова. У Вильямса медленно поползли брови на верх, а рот растянулся в пошлой улыбке, он понял, о чем ему хочет сказать этот блистательный красавец. - Чарлз, - наконец выпалил граф, - в силу каких-то нелепых обстоятельств у меня никогда не было любовных связей.

Вильямс оторопел от такой откровенности, но быстро взял себя в руки. Как истинный дипломат он дал единственный верный совет в этом щепетильном деле:

- Станислав, при благоприятных обстоятельствах скажите об этом великой княгине. Я вас уверяю, что сей факт только украсит ваши достоинства, а может быть, станет одним из самых важных.

Так и вышло. Через несколько месяцев Понятовский вместе с новоприобретенным в Петербурге другом шведским графом Горном шли на званый ужин по приглашению княгини. Друзья уже шли по переходам дворца и вели непринужденную беседу, проходя мимо личных покоев принцессы, когда на Горна с бешеным лаем накинулась болонка Екатерины. Швед прервался на полуслове, пытаясь отвязаться от брехливой собачонки, вдруг она перестала лаять и бросилась к ногам Понятовского, весело махая хвостом. Горн некоторое время молча смотрел на собачку, а потом расхохотался.

- Друг мой, нет ничего ужаснее болонок. Когда я влюблялся, то первым делом дарил своей даме болонку, и с ее помощью всегда узнавал о существовании соперника.

Понятовский счел нужным промолчать, он открыл дверь и аккуратно запер маленькую предательницу в комнате. Впрочем, все ухищрения были напрасны. Об их романе уже говорили не только при дворе Елизаветы, но и в Европе.

* * *

Уже не раз иностранные послы, считая невыгодным союз Екатерины с поляком, пытались расстроить эту связь хитрыми интригами. Французские дипломаты никак не могли смириться с тем, что помимо политических отношений бывают и романтические. Английский посланник Чарлз Вильямс понимал, что рано или поздно слухи об амурных похождениях Понятовского и великой княгини дойдут до императрицы, и тогда он лишится своего агента при "молодом дворе". Поэтому, по совету Вильямса, Понятовский на время распрощался со свой возлюбленной и вернулся в Варшаву. Здесь стараниями английской дипломатии он получил звание министра польского короля и через три месяца вернулся в Петербург уже в дипломатическом ранге. Выслать польского министра было уже не так просто. Для этого нужен был нешуточный повод.

Между тем супруг Екатерины по-прежнему напивался почти каждый день и уже открыто жил с рябой фрейлиной Елизаветой Воронцовой, а Екатерине приходилось ловить моменты и встречаться со своим возлюбленным украдкой, чтобы об этом не узнала императрица. В отчаянии Екатерина шла на большой риск, убегая по ночам из дома. Она пользовалась тем, что ее муж по ночам безудержно пил. Екатерина переодевалась ко сну с помощью горничных, а потом, когда те уходили спать к себе, вставала, надевала мужское платье и тайком прокрадывалась через покои мужа, вздрагивая каждый раз от пьяных застольных криков его собутыльников. Но так долго продолжаться не могло, каждую ночь Екатерина рисковала наткнуться на улице на ночную стражу или, того хуже, на лихих людей. И она придумала хитрую уловку, чтобы можно было предаваться любви, не выходя из дворца.

- Мадам Владиславова, - как-то раз позвала Екатерина наблюдательницу, приставленную к ней императрицей. - Сейчас уже зима, как, я надеюсь, вы заметили. А в моей комнате жуткие сквозняки.

Это действительно было правдой. Деревянный дворец молодых князей, устланный дорогими коврами, где было много золотой посуды и прочих дорогих вещей, уже давно перекосился от времени, и в стенах маленькой комнате Екатерины зияли щели в палец.

- Мадам, я прошу вас принести мне с десяток ширм, с их помощью я хоть как-то смогу укрыться от сквозняков.

Пожилая камер-фрау не нашла в этом ничего предосудительного. Так в спальне Екатерины появились знаменитые потом ширмы, за которыми мог укрыться ее любовник, если кто-то случайно постучит в дверь. Широко известен анекдот про эти ширмы. Чтобы попасть в спальню Екатерины, Понятовскому приходилось по-прежнему каждый раз рисковать. Обычно он просто надевал чудовищных размеров напудренный парик и молча заходил во дворец через главный вход. Когда он пришел в нем в первый раз к Екатерине, то даже она не сразу поняла, кто это. Однако, пробираясь в очередной раз по коридору в покои княгини, граф наткнулся на вездесущую Владиславову. Сердце у него остановилась, грозная мадам могла поднять нешуточный скандал.

- Кто идет? - строго спросила надзирательница.

- Музыкант великого князя, - не своим от страха голосом ответил Понятовский.

В огромном парике он и вправду был похож на музыканта из свиты Петра III. Владиславова, презрительно фыркнув, пошла дальше по своим делам. Но в тот вечер судьба словно ополчилась против любовников. Не успел Станислав войти в комнату к своей пассии, как в коридоре послышались тяжелые мужские шаги. Екатерина толкнула Понятовского за ширму. В покои вошел граф Петр Шувалов с посланием от императрицы.

- Вас матушка к себе просит. - Граф Шувалов с подозрением посмотрел на перегородки. - А там что?

- Помилуйте, граф, что может быть в комнате молодой одинокой женщины, живущей затворнической жизнью, - почтительно проговорила Екатерина.

- Сударыня, я вынужден повторить свой вопрос, вы вынуждаете меня лично удостовериться, что мы одни. - Шувалов решительно направился к ширмам, за которыми, обмирая от страха, притаился Понятовский.

- Ах, граф, - взволнованно воскликнула Екатерина, преграждая собой дорогу. - Там стоит мое судно, знаете ли, у меня очень дует, и я обустроила его там.

Неожиданный ответ Екатерины смутил пожилого графа, и он отдернул руку, которой уже был готов отбросить ширму.

- Простите, великодушно. Ее величество просила вам передать, что ждет вас у себя к ужину, чтобы поговорить о ваших планах на дальнейшую жизнь. Граф коротко откланялся и поспешно вышел.

* * *

Впрочем, анекдоты анекдотами, но рано или поздно опасная связь Екатерины с польским министром должна была закончиться громким скандалом. Целых три года продолжалась тайная любовь Екатерины, но затем Версаль потребовал от Варшавы отозвать Понятовского из Петербурга. Однако граф не уехал, а сказался больным. Именно в это время Екатерина впервые попробовала свои силы в большой политике, хотя думала тогда вовсе не о политике, а о том, чтобы сохранить своего возлюбленного при себе. Сохранились документы о ее резком разговоре с канцлером Бестужевым, объявившем ей об отзыве Понятовского.

- Первый министр польского короля согласен лишить себя хлеба, чтобы сделать вам приятное, - ядовито сказала Екатерина Бестужеву.

Тот не смутился и посоветовал великой княгине не лезть в государственные дела.

- Вам необходимо беречь собственное положение, - заметил ей Бестужев. - А мне свое.

- Вас никто не тронет, если вы будете делать то, что хочу я, моментально ответила ему молодая княгиня.

Наверное, всесильный Бестужев тогда впервые задумался, не делает ли он ошибки, что будет в будущем, когда Елизавета Петровна, уже давно болеющая, умрет и на престол взойдет Петр III. Во всяком случае, именно в 1757 году, судя по документам, начинается большая интрига Бестужева, в результате которой императрицей России в конце концов стала Екатерина.

Никто не знает, что сказал канцлер молодой княгине, явно рискующей всем своим будущим ради любви к польскому графу темного происхождения, но молодых любовников оставили в покое. Об отзыве Понятовского перестали говорить, и он, моментально выздоровев, снова стал появляться на приемах во дворце императрицы Елизаветы Петровны. А Екатерина почувствовала, как ослаб контроль за ней со стороны слуг.

Однако благодаря проискам французских дипломатов в феврале следующего года канцлер Бестужев был арестован и после суда сослан. А в июле Станислав Понятовский, который после очередной ночи любви вышел на рассвете из ораниенбаумского дворца, где проводила лето великокняжеская чета, был арестован пикетом кавалерии. Министр Понятовский был переодет и с дурацким париком на голове. На все вопросы солдат он отвечал молчанием. Пленника отвели к Петру. Понятовский и здесь хранил гробовое молчание. Петр в ярости велел посадить его под арест, и неизвестно, чем закончилось бы это дело, если бы в свите Петра не оказался один умный человек - принц Карл Саксонский.

Карл, разумеется, сразу понял, в чем дело, и со смехом сказал Петру, что переодетый польский посланник вовсе не собирался зарезать наследника престола, а, вероятно, приходил во дворец к своей любовнице. Карл не уточнил, к кому именно, надеясь, что Петр сам сообразит. Но у того туго проворачивались мозги. Польского министра, разумеется, выпустили из-под ареста, но Петр по-прежнему твердил, что иностранца, покусившегося на его драгоценную жизнь, надлежит немедленно выслать. Тогда сама Екатерина бросилась вызволять возлюбленного. Смирив презрение, она пошла в покои любовницы мужа Елизаветы Воронцовой и завела с ней разговор о том, как она несчастна. А Понятовский обрабатывал рябую Воронцову с другой стороны. На первом же балу он шепнул ей на ушко:

- Вам так легко было бы сделать всех счастливыми.

Елизавета была некрасивой, но у нее было доброе и любящее сердце. Она единственная любила Петра, над которым все остальные издевались и которого почти открыто презирали. На следующий день она поговорила со своим возлюбленным начистоту, и до того наконец дошло, что же произошло на самом деле. Он расхохотался и велел позвать к себе Понятовского.

- Ну, не безумец ли ты, брат! - воскликнул Петр, хлопнув графа по плечу. - Что же ты молчал? Надо было довериться мне, и все было бы хорошо. Неужто ты вправду думал, что я ревнив? Я ведь решил, что ты злоумышляешь на мою жизнь.

Понятовский вовремя сообразил, что надо ответить, и рассыпался в комплиментах по поводу военных талантов Петра.

- Вы гений диспозиции, и у вас превосходные солдаты, между ними даже мышь не проскочит, ваше высочество. Такой плотной охраны я не видел даже при дворе великого короля Фридриха.

Петр расплылся в улыбке.

- А теперь, если мы друзья, - сказал он, - здесь не хватает еще кое-кого. - Петр хлопнул себя по ляжкам, состроил уморительную рожицу и, по-шутовски пританцовывая, отправился в спальню своей жены.

Там он вытащил Екатерины из постели и, позволив ей накинуть лишь капот, без юбки и чулок привел к себе.

- Вот твой милый, - указывая на графа и смеясь во все горло, закричал Петр. - Ну, теперь мною все довольны? Если все, то это надо отпраздновать. - Он снова выбежал из комнаты и вернулся с такой же заспанной и полуодетой Елизаветой Воронцовой.

Все четверо весело поужинали и расстались только в четыре часа утра. Причем Екатерина с Понятовским пошли в свою спальню, а Петр с Воронцовой в свою. Так продолжалось несколько месяцев, пока слухи об этом распутстве не просочились за караулы ораниенбаумского дворца. Стареющая Елизавета неожиданно для всех четверых объявила, что не потерпит подобного разврата. И в последние дни лета, спешно попрощавшись со своей любимой, граф вынужден был покинуть Россию. Через два месяца после его отъезда Екатерина родила девочку, которую нарекли Анной. Мало кто сомневался, что это была дочь Понятовского.

* * *

Для Екатерины опять наступили грустные времена. Муж, принуждаемый императрицей, опять переселился в ее спальню. Он мстит Екатерине, не давая ей спать по ночам и рассказывая, как он развлекается в постели со своей рябой фавориткой Воронцовой и еще одной своей пассией горбатой принцессой Курляндской.

Между тем в Петербурге ходят слухи, что арестованный министр Бестужев был в заговоре с молодой великой княгиней и после смерти Елизаветы они планировали устроить дворцовый переворот, сместить с престола Петра и возвести на трон малолетнего Павла, при котором Екатерина стала бы регентом. Возмущенная подобной неблагодарностью захудалой немецкой принцессы, Елизавета Петровна собирается развести ее со своим племянником и выслать обратно на родину. Но куда поедет Екатерина? Отец давно умер, а мать, порхая по европейским дворам, наконец оказалась в Париже, где наделала долгов на полмиллиона и вот-вот угодит в долговую тюрьму.

Потом историки напишут про смелый шаг молодой принцессы, которая решила пойти ва-банк. Но скорее всего, на этот шаг Екатерину толкнуло отчаяние. Просто ничего иного ей не оставалось.

Она просит императрицу дать ей аудиенцию. Место их встречи - личные покои Елизаветы Петровны. Елизавета, надменная, с суровым лицом, встречает жену своего племянника, которая просит отпустить ее из Петербурга, где она несчастна.

- Как же я объясню твой отъезд? - интересуется Елизавета. - Ты, чай, не курьер какой.

- Вы можете сказать всем правду, - опустив ресницы ответила ей Екатерина. - Что я имела несчастье не угодить вашему величеству.

Елизавета долго молчала, поджав губы и пристально вглядываясь в стройную фигуру молодой женщины, стоящей перед ней с опущенной головой. И наверное, что-то дрогнуло в сердце дочери Петра, которая, возможно, вспомнила свою безрадостную молодость.

- Но как ты будешь жить, на что? - уже другим голосом спросила она.

- Как и жила раньше, прежде чем ваше величество приблизили меня к себе.

- Где ты будешь жить, дурочка? Неужто ты думаешь, что не известно про твою мать в Париже?

- Она действительно навлекла на себя гнев короля Прусского и была вынуждена скрыться в Париж. Она не скрывала своей любви к России.

Елизавета иронически хмыкнула этой детской лжи. Но делать было нечего, юная принцесса обвела ее, старую дуру, вокруг своего пальчика. Теперь если ее выслать из России, прохода не дадут разные фрацузишки, раззвонят на всю Европу, что Елизавета действует по указке прусского короля. И канцлера Бестужева придется простить, ведь его обвинили как раз в том, что он действовал на руку Фридриху Прусскому.

- А у тебя злой язычок, моя милочка, - с досадой проговорила Елизавета.

Екатерина поняла, что выиграла и ей больше не надо притворяться убогой сиротой.

- Да, я зла и буду зла с каждым, кто зол со мной.

- Он твой муж, - поучительно проговорила Елизавета. - И ты помни это, ты меня поняла.

Екатерина покорно кивнула. Но буквально через несколько дней после этого разговора по Петербургу поползли слухи прямо противоположного направления. На очередном представлении в опере Елизавета Петровна сидела с внуком Павлом на коленях, как бы демонстрируя всем истинного наследника престола. Долги матери Екатерины в Париже заплатил русский посланник. А сама безутешная Екатерина неожиданно скоро нашла замену покинувшему ее Понятовскому, которого она снова увидела только тридцать лет спустя.

* * *

Обычно историки мельком пробегают период жизни Екатерины до ее воцарения на престоле. А между тем с приезда юной принцессы в Россию до провозглашения ее самодержицей всея Руси прошло почти восемнадцать лет вся молодость Екатерины. Приехала она в Петербург четырнадцатилетней девочкой, а взошла на трон в возрасте тридцати трех лет уже вполне зрелой женщиной. Нам нет нужды в очередной раз вспоминать в деталях, как всего спустя полгода после смерти Елизаветы в январе 1762 года гвардейские полки подняли восстание против безумного императора Петра III, свергли его с престола и почти сразу убили - об этом уже написано слишком много. Давайте лучше задумаемся, что видела Екатерина как женщина за эти долгие восемнадцать лет.

Неумного мужа, который сначала не мог доставить ей радости любви, а потом и вовсе предпочел красавице жене уродливую любовницу, по признанию всех современников, дурно пахнувшую, пившую вместе с Петром и частенько его в пьяном виде поколачивавшую. Можно представить себе, каково было Екатерине, которую при этом содержали в строгости, не давая ни малейшего шанса найти собственную любовь.

Даже любовника ей навязали по чужой воле, унизив ее гордость и заставив рожать от него "из высших государственных соображений". Согласитесь, что глупо было ожидать каких-то особенно нежных чувств молодой принцессы к Сергею Салтыкову, роль которого она прекрасно понимала обычного самца-производителя. Рассталась с ним Екатерина легко и без особых переживаний, возможно, даже с облегчением.

Между прочим Екатерине было уже двадцать пять лет, когда наконец она встретила, как ей показалось, свою судьбу в лице по-европейски лощеного графа Понятовского. Она не могла не влюбиться в него по принципу "на безрыбье..." и наверняка сильно идеализировала своего любовника. Но для Екатерины это была сильно запоздалая первая романтическая любовь а-ля Ромео и Джульетта, более подходящая совсем юной девушке: нежные записочки, поцелуи украдкой, побеги с переодеванием на тайные свидания. Между тем Екатерина была вполне зрелой женщиной, она как бы брала от жизни то, чего была лишена в положенный для этого срок, без оглядки боролась за то, о чем она только читала в романах, занимавших весь ее досуг.

Вероятно, со стороны эта романтическая страсть великой княгини к поляку выглядела довольно смешно. Во всяком случае, даже в дипломатической переписке, откуда сейчас можно почерпнуть те крохи сведений о личной жизни великой княгини при дворе императрицы Елизаветы, проскальзывают саркастические нотки при описании любовных приключений Екатерины. Да и сама Екатерина поняла весь комизм своей страсти к довольно пустому любовнику, как только тот был вынужден покинуть Петербург и наваждение рассеялось. Хорошо известна переписка Понятовского с Екатериной после ее воцарения. Ромео стремится вернуться из Польши в Петербург и поражается, с каким холодом его Джульетта давала ему понять, что здесь он больше не нужен: "Убедительно прошу вас не спешить приездом сюда, потому что ваше присутствие при настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня". Понятовский еще долго не мог понять, что он - давно пройденный этап в личной жизни своей бывшей возлюбленной, Екатерине пришлось еще долго и с помощью голой логики убеждать его, что возврата к прошлому нет и быть не может. О какой большой любви могла идти речь, если Екатерина, отчаявшись прошибить душевную черствость и бестактность Понятовского, наконец прямо пишет ему: "Я сделаю все для вас и вашей семьи, будьте в этом твердо уверены. Прощайте, бывают на свете положения очень странные".

* * *

В качестве отступного Понятовский получил от Екатерины польский трон. Он стал королем Польши, уже попавшей под вассальную зависимость от России. Любовь прошла, снова Понятновский встретился с Екатериной только тридцать лет спустя, когда уже лишился трона.

История не сохранила никаких свидетельств того, о чем говорили бывшие возлюбленные на протяжении нескольких часов в Каневе по пути Екатерины Великой в Крым. Но не надо быть историком, чтобы с большой степенью вероятности понять: встреча была грустной и светлой, и наверняка стареющие мужчина и женщина немного посмеялись и немного всплакнули над своими уже полузабытыми безумствами.

С отъездом Понятовского из России закончился романтический период в любви Екатерины и пришел черед авантюрному периоду, тоже более приставшему юной девушке, чем тридцатилетней женщине. Но раньше Екатерина не могла выбирать, она лишь воспользовалась шансом, когда тот появился.

Появился он неожиданно, но не заметить его было невозможно. Уж слишком замечательная у него была внешность: Геркулес с лицом херувима обратил на себя внимание всего петербургского двора.

* * *

Весной 1759 года в Петербург прибыл граф Шверин, флигель-адъютант прусского короля Фридриха Великого, взятый русскими войсками в плен в битве при Цорндорфе. Знатного военнопленного встретили скорее как гостя, но для порядка его сопровождали два офицера. Один из офицеров этого почетного конвоя сразу был замечен при дворе. Огромного роста и силы, он имел совершенно детское лицо. Звали его Григорий Орлов. Происхождения он был незнатного, но все пять братьев Орловых, попавшие в гвардию из-за своего роста, дальше продвинулись по службе благодаря своим личным качествам отчаянной храбрости людей, которым терять нечего, но приобрести которые могут многое. Из рядовых солдат, а в гвардейских полках рядовыми служили дворяне, все они дослужились до первых офицерских чинов - подпоручиков и поручиков. Но особенно выделялся среди них Григорий - как своим ангельским лицом, так и отчаянным бретерством - на поле боя и на дружеских попойках.

В отличие от братьев, Григорий все доводил до крайности. Если у него не было денег расплатиться за игру, он ставил на кон свою жизнь, и судьба всегда была благосклонна к исполину. В редкие минуты трезвости он все равно выглядел слегка подвыпившим и жадно искал приключений. Его приезд из действующей армии в столицу сразу ознаменовался грандиозным скандалом, все затаили дыхание, ожидая, что на этот раз Григорий наконец сломит себе шею.

У двоюродного брата фаворита Елизаветы Петровны графа Шувалова была любовница Елена Куракина, красотой которой восхищался весь Петербург. Григорий немедленно отбил ее у Шувалова. Ни о каких дуэлях тогда не могло быть и речи. Просто оскорбленный граф Шувалов нажаловался бы своему кузену, а тот - императрице Елизавете, и от безумного Гришки осталось бы мокрое место. Мокро было бы от крови Григория Орлова не на плахе (императрица поклялась никого не казнить смертью), а в пыточном подвале Шлиссельбургской крепости.

Но судьба словно хранила гиганта для Екатерины. Граф Шувалов не успел дойти до кузена с жалобой, а слег от какой-то болезни и скоропостижно скончался. Более того, словно в насмешку над покойным Григорию досталась не только его любовница, но и его место при дворе - весьма доходная должность адъютанта и казначея при генерал-фельдцейх-мейстере, то есть начальнике всей гвардейской артиллерии. Теперь в распоряжении Григория появились казенные деньги, причем весьма солидные. Простой поручик Измайловского полка снял роскошные апартаменты прямо напротив Зимнего дворца и стал блистать на придворных балах.

Это была судьба. Екатерину и Григория словно бросило навстречу друг другу. Какая там красавица Куракина! У Григория кружилась голова, сама великая княгиня с ласковым интересом выслушивает его плоские солдафонские шутки.

Орлов не умел и не хотел держать в секрете свои любовные победы, и весть о том, что любимец всех полков поручик Орлов удостоился внимания великой княгини быстро облетела весь Петербург и Москву.

* * *

Между тем Елизавета тяжко болела, она почти перестала интересоваться делами своей семьи. Петр запил окончательно, выгнал жену в Петергоф и жил с Елизаветой Воронцовой, как с законной женой. Французские дипломаты в Петербурге с ужасом ожидали кончины императрицы Елизаветы Петровны и восшествия на престол Петра III, который уже не скрывал, что первым делом заключит мир с Пруссией и предоставит своему кумиру Фридриху русскую армию, а сам пойдет к нему под командование простым полковником. И тогда они вместе с Фридрихом Великим завоют проклятую Данию.

В окружении умирающей императрицы тоже уже сложился заговор с целью не допустить Петра до престола. Заговорщики из высшей знати во главе с графом Паниным боролись за себя, понимая, что новый император окружит себя своими любимцами, и многие из нынешних высших сановников пойдут в Сибирь. Целью заговорщиков было провозглашение наследником сына Екатерины малолетнего цесаревича Павла, а сама Екатерина будет объявлена формальным регентом, но править бал будут они. На переговоры к великой княгине заговорщики отрядили молодую княгиню Екатерину Дашкову, младшую сестру Елизаветы Воронцовой, фаворитки Петра.

Екатерине Дашковой было всего восемнадцать лет, самый возраст авантюр, о каких пишут в романах. Она, бедняжка, была не очень красивой, поэтому недостаток любовных приключений возмещала участием в придворной интриге. Здесь ее окружали мужчины, а некоторые из них были даже очень ничего. И пусть они пока не видели в ней женщину, придет время и они разглядят в ней новую Жанну д'Арк - верхом на коне в гвардейском мундире.

Екатерина встречалась в Петергофе с Екатериной Дашковой почти ежедневно. Они даже подружились, несмотря на разницу в возрасте. Великой княгине импонировала увлеченность юной воительницы придворной интригой, ведь и сама Екатерина с недавних пор стала задумываться, что будет с ней, когда ее полоумный муж станет императором. Екатерину тоже захватила эта авантюра, ведь это была настоящая жизнь, а не прозябание. Буйная головушка Григория Орлова покоилась на ее подушке по ночам, а днем юная амазонка Дашкова скакала с ней по окрестностям Петергофа, рассказывая о том, как они вместе поведут гвардию на завоевание трона. Впрочем, по версии самой Екатерины, она была в заговоре уже более полугода, когда в замысел посвятили юную княгиню Дашкову.

* * *

В начале января 1762 года Елизавета Петровна скончалась, и худшие опасения Екатерины подтвердились. Сановные заговорщики раболепно присягнули новому императору Петру III. Петр стал готовиться к отъезду в действующую армию завоевывать Данию, а пока велел нарядить русскую гвардию в тесные прусские мундиры. Кроме того, он выписал себе три тысячи голштинских солдат - дисциплинированных, боеспособных, своими штыками надежно защищавших его от любого заговора. Свою жену Петр уже открыто на придворном приеме назвал "дурой", грозился арестовать ее, постричь в монахини и жениться на Елизавете Воронцовой.

Потом сама Екатерина удивлялась, с какой легкостью удалось свергнуть Петра с престола. Но удивляться тут было нечему, судя по ее письмам того периода никакого страха перед будущим она не испытывала. Она вся была захвачена своим новым романом с Григорием Орловым и видела, что не вельможные заговорщики, не юная дурочка Дашкова спасут ее. Спасет ее явно безумное поведение ее мужа и ее верный возлюбленный, все больше и больше напоминавший ей героев античности. Екатерине казалось, что это только ради нее он совершает "тысячи безумств".

А Григорий Орлов действительно напоминал в эти дни разъяренного льва. С воцарением Петра он терял все, что имел. В лучшем случае он снова отправиться в армию, нюхать запах грязной солдатни, месить пудовыми ботфортами окопную грязь, кланяться ядрам и пулям. Но скорее всего, его ждет суд за растрату казенных артиллерийских денег и ссылка. Лучше смерть, чем такая жизнь! Счастьем для Орлова было то, что свергнуть Петра не представляло большого труда, слишком многим в Петербурге новый царь стоял поперек горла. Возмущение было стихийным, для переворота достаточно было одной искры. И Григорий, наплевав на предостережения сановных заговорщиков, высек эту искру, послав брата Алексея за Екатериной и представив ее гвардейцам как новую императрицу. Вечно пьяный Петр даже не сопротивлялся. И дальше Орлов поступил вопреки всем советам, а по-простому: велел брату удавить низверженного Петра, что Алексей и сделал с помощью своих офицеров.

Так Екатерина впервые уверовала в свое божественное предназначение. Стоило ей один раз забыть об осторожности и очертя голову броситься в смертельную авантюру, как судьба, словно ждавшая все долгие годы от нее этой решительности, вознесла ее на самую вершину.

Отныне и впервые в жизни на четвертом десятке лет Екатерина наконец могла жить так, как хотелось ей, а не кому-то другому. Друг сердечный Гришенька, в сапогах развалившийся на скрипевшем под ним диване в покоях Екатерины, лениво перебирал донесения министров и посланников, потом бросал этот мусор на пол и ласкал Екатерину, которая, по свидетельствам очевидцев, в это время словно светилась вся изнутри.

Через несколько месяцев после переворота и восшествия Екатерины на трон, она родила мальчика. Всем было ясно, что это сын Григория Орлова.

* * *

Москва и Петербург неделю праздновали коронацию императрицы. Для народа под окнами царского дворца был установлен фонтан с вином. На площадях жарили быков, разливали мед и пиво, а каждый час глашатаи раскидывали серебряные монеты в ликующие толпы. Екатерина объявила свою первую монаршую волю:

- Своей милостью жалую Григория Орлова графским достоинством и произвожу его в генерал-адъютанты.

А спустя некоторое время Екатерина поинтересовалась у своего канцлера, графа Панина:

- Скажите мне как верный друг, как отнесется двор к моей свадьбе с Орловым?

- Государыня, вы вольны в своем выборе, императрице Екатерине Алексеевне никто не вправе противиться. Но графиня Орлова потеряет это преимущество, - ответил канцлер.

Больше этот вопрос Екатерина не задавала. А их общий с Григорием Орловым сын получил имя графа Бобринского и большую часть своей жизни провел на границей.

Для Екатерины началось отрезвление от эйфории авантюрного периода ее любви. Было оно нелегким и длилось долго - целых десять лет. Императрица чувствовала в себе силу продолжить то, что не успел сделать Петр I. Все сбылось, словно в сказке, и ее ждали великие дела. Но целых десять лет потребовалось Екатерине, чтобы наконец понять: авантюра давно закончилась, а для по-настоящему великих дел гвардейский поручик Орлов не годится, как его ни назови - хоть фельдмаршалом. Он так и остался забубенной головушкой, пьяницей, картежником и бабником, разве что покрупнее размерами и поскандальней, чем остальные персонажи такого рода.

Тем не менее Екатерина еще долгие годы прощала ему измены и осыпала золотым дождем из своей казны. Но все это время ее точил червь сомнения, стоит ли ее Гришенька тех надежд, которые она на него возлагала. Вероятно, она довольно скоро поняла, что не стоит. Во всяком случае, придворные анекдоты того времени говорили, что иногда Григория заменял в постели императрицы его брат Алексей. В этих анекдотах правды было на грош, но они отражали настроение и положение Екатерины. Едва освободившись от постылого мужа, она, сама того не чая, оказалась заложницей братьев Орловых, контролировавших каждый ее шаг. Никого постороннего они к Екатерине не подпустили бы, порвали бы на месте на мелкие кусочки голыми руками. Не зря же ходил другой анекдот, как Григорий Орлов при посторонних избил канцера графа Панина прямо на лестнице Зимнего дворца, когда тот осмелился отказать светлейшему в деньгах.

Вместе с тем Екатерина видела, что как раз Алексей Орлов больше годится на роль того мужчины, который был ей нужен. Вероятно, когда чары Григория Орлова начали рассеиваться, Екатерина не могла не вспомнить, что, пока ее Гришенька все больше пил и орал во все горло, всю черновую практическую работу по возведению ее на престол проделал Алексей Орлов. Это он приехал за Екатериной в Петергоф в день переворота и увез ее в Петербург в казарму Измайловского полка. Это он, не думая о последствиях, убил несчастного дурачка, ее мужа. Но тогда Екатерина видела только уродливый шрам на лице Алексея и херувимский лик своего любезного Гришеньки. И лишь спустя годы в душе Екатерины происходит переоценка Орловых.

Возвышение и падение при дворе Екатерины Алексея наблюдали дипломаты. Сабатье писал: "Граф Алексей Орлов самый важный человек в России. Его фигура совершенно заслонила собой всех других, Чернышевы почти не смеют головы поднять. Екатерина его почитает, любит и боится. Его можно считать правителем России".

* * *

Увы, на свое несчастье, Алексей Орлов застал лишь самый последний момент авантюрного периода любви Екатерины.

Другой французский агент в Петербурге Дюран пишет: "У графа Алексея Орлова есть только сила и ни капли чувства. Благоприятные обстоятельства выдвинули его вперед, но он совершенно не в состоянии создать собственными силами какой-нибудь большой проект и еще менее провести его в жизнь. Он менее предан и полезен императрице, чем она до сих пор думала о нем. С некоторых пор он сам стал говорить об этом с какой-то утрированной развязностью".

Бедная Екатерина, если ее сердечные тайны не секрет даже для мелкого дипломатического соглядатая иностранца. А ведь императрица была уже далеко не девочкой, пора было подводить кое-какие итоги. Наполовину в шутку, наполовину всерьез она написала эпитафию на свою могилу:

"Здесь покоится Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы вступить в брак в Петром III. Четырнадцати лет она составила тройной план понравиться своему супругу, Елизавете и народу. Она ничего не упустила, чтобы достичь этой цели. Восемнадцать лет тоски и одиночества дали ей возможность прочесть много книг. Достигнув престола России, она стремилась к благу и хотела доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и никого не ненавидела. Снисходительная, нетребовательная и веселая от природы, с душой республиканца и добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей давалась легко; она любила общество и искусства".

Работа действительно давалась ей легко, а женское счастье никак не давалось. Наверстывая недобранное в юности, она уже зрелой женщиной пережила романтическое увлечение красавцем Понятовским. Потом, опять с большим опозданием, насладилась настоящим захватывающим дух авантюрным романом, да еще каким! О таком в книгах пишут.

Но разве это любовь? Все это было, есть и будет во все времена лишь прелюдией к настоящей глубокой женской любви. Очень редкой женщине дано пережить такие роковые страсти, какие довелось испытать Екатерине. Но пришло время, когда Екатерина мучилась от зависти к обычным женским судьбам, без потрясающих приключений, а с простыми земными радостями настоящей повседневной любви.

Злодейка судьба еще ни разу не дала ей шанса, не свела ее на жизненном пути с настоящим мужчиной, достойным ее. До сих пор ей встречались только самцы, красивые, отборные, элитные, но всего лишь самцы. Первый из них разбудил в ней чувственность. Второй раздвинул горизонты этой чувственной любви. Пришло время для мужчины - друга и помощника, но как раз его-то Екатерина никак не могла найти.

* * *

А годы летели. Екатерине шел уже пятый десяток, когда ей показалось, что такой мужчина наконец нашелся. Он был некрасив, с кривыми ногами, одноглаз, как мифический циклоп Полифем, неряшлив в одежде. Екатерина знала его уже много лет, иногда встречала во дворце на приемах и балах и каждый раз с улыбкой вспоминала, что этот рослый офицер в памятном 1762 году, будучи еще совсем юным вахмистром, оторвал от своей сабли серебряный темляк и, опустившись на колено, подал его Екатерине. Великой княгине было необходимо показаться солдатам в офицерском гвардейском мундире, она нашла подходящий по размеру, но не хватало темляка к сабле, и вахмистр Григорий Потемкин сорвал свой и отдал его будущей императрице.

С Григорием и Алексеем Орловыми роман Екатерины подошел к концу, уже пару лет она пускала к себе в постель молодого князя Васильчикова, но по-прежнему искала свой идеал. И в один прекрасный миг у нее словно спала пелена с глаз. Ее мужчина, оказывается, все время был рядом, не писаный красавец, а настоящий солдат и преданный друг, нежный и опытный любовник и вместе с тем светлый государственный ум. Впервые в жизни Екатерина нашла близкого человека, с которым могла говорить на равных.

Генерал-лейтенант Потемкин был добрым приятелем и собутыльником братьев Орловых, но в отличие от них каждый раз наутро он не мучился похмельем, а шел на заседания в государственный совет, с помощью которого Екатерина проводила свои реформы, или отправлялся в действующую армию бить турок. Рано или поздно императрица должна была прозреть и увидеть Потемкина в настоящем свете.

Увы, это произошло слишком поздно.

* * *

В 1774 Потемкин был отозван из армии в Петербург, назначен генерал-адъютантом, вице-президентом Военной коллегии и возведен в графское, а затем в княжеское достоинство. Много лет спустя Екатерина II говорила о Потемкине: "Он был мой дражайший друг... человек гениальный. Мне некем его заменить!"

К сожалению, Потемкина было некем заменить как раз не в Петербурге, а на окраинах империи. Там приходилось подавлять восстание Пугачева, который, называя себя чудесным образом спасенным царем Петром Федоровичем, казался Екатерине восставшим из гроба кошмаром. Там же, на окраинах империи, вершились великие дела. Потемкин на деле выполнял грандиозный план Екатерины по завоеванию Константинополя и выхода России в Средиземное море. Императрица безумно ревновала Потемкина, но она слишком любила его, чтобы держать его при себе в "золотой клетке". Наконец-то она выбрала себе достойного суженого и не прогадала. Вероятно, она и сама понимала, что без князя Потемкина она не стала бы Екатериной Великой, а Россия не переживала бы свой золотой век при ее правлении. Без практических дел Потемкина Екатерина так и осталась бы в истории всего лишь временным узурпатором российского престола.

Она пишет своему возлюбленному в армию то нежные письма: "Ни время, ни отдаленность и никто не переменят моего образа мыслей к тебе и о тебе", то упрекает его в изменах. Когда князь просит назначить нового генерала в свою армию, Екатерина сразу думает не о генерале, а о его смазливой женушке и пишет Потемкину уж совсем не по государственному: "Позволь сказать, что рожа жены его, какова ни есть, не стоит того, чтобы ты себя обременял таким человеком".

И светлейший, уже далеко не мальчик, выказывает на удивление романтические чувства. Достаточно прочесть его письма к Екатерине, вернее, коротенькие записки, приложенные к отчетам о государственным делах.

"Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь. Приезжай, сударушка, по ранее, о мой друг! утеха моя и сокровище бесценное, ты, ты дар Божий для меня. Матушка-голубушка! дай мне веселиться зрением тебя, дай мне радоваться красотою лица и души твоей, мне голос твой приятен! Целую от души ручки и ножки твои прекрасные, моя радость!"

Екатерина тайно обвенчалась с Потемкиным, но ничего хорошего из этого не вышло. Роман в письмах с короткими свиданиями во время наездов Потемкина в столицу не мог продолжаться долго. Длился он всего два года, но любовь осталась почти на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Екатерина была уже не юной девочкой, жизнь проходила, и трудно осуждать императрицу за то, что ей хотелось хотя бы немного женского счастья. И современники Екатерины, и мы с вами с чувством благородного негодования осуждаем Потемкина за то, что он самолично подобрал своей любимой замену себе. Обычно в этом видят только холодный расчет прожженного царедворца, который не желал терять влияния на императрицу. Наверное, играл роль и этот расчет, ведь Екатерина, по ее собственному признанию, очень поддавалась чужому влиянию, и глупо было бы ставить под угрозу все, что было сделано ею с помощью Потемкина для государства в зависимость от следующего возлюбленного императрицы. Но в том, что это был не один голый расчет Потемкина, сомневаться не приходится. Достаточно прочесть его прощальное письмо к Екатерине.

"Позволь, голубушка, сказать последнее, чем, я думаю, наш процесс и кончится. Не дивись, что я беспокоюсь в деле любви нашей. Сверх бессчетных благодеяний твоих ко мне, поместила ты меня у себя в сердце. Я хочу быть тут один преимущественно всем прежним для того, что тебя никто так не любил; а как я дело твоих рук, то и желаю, чтоб мой покой был устроен тобой, чтобы ты веселилась, делая мне добро; чтоб ты придумывала все к моему утешению и в том находила себе отдохновение по трудам важным, коими ты занимаешься по своему высокому званию. Аминь".

Любовь прошла, перегорела, остался легкий и светлый пепел грусти и благодарности. Отныне между Потемкиным и Екатериной устанавливаются теплые и слегка иронические отношения. Она пишет светлейшему в армию: "Деру тебя за уши и обнимаю, а Измаил должен быть взят".

* * *

Это было время самых славных ее побед, самый пик ее всемирной славы. Наконец-то о ней с испугом и затаенной завистью заговорили в Европе.

Там с нескрываемым страхом наблюдали, как на Востоке пробуждалась от вековой спячки и распрямлялась во весь огромный рост мощная империя. Россия решительно шагнула на юг, раздавив железной пятой полков Потемкина обветшавшие османские крепости. Распрямляя плечи и потянувшись, она, казалось, даже не заметила, как невзначай локтем смела с карты мира одряхлевшую Польшу вместе с ее королем Понятовским, давней, уже подзабытой любовью молодой Екатерины. Как давно это было! Будто бы в другой жизни.

Трудно сказать почему, но историки словно забывают, что Екатерина была женщиной с очень сложной и драматической женской судьбой. Как раз в это время ее великих побед началось крушение ее последних надежд на женское счастье.

Через год-другой ей пойдет уже шестой десяток. Она по-прежнему слышит льстивые слова придворных о своей нетленной красоте, но себя-то не обманешь. Женский век недолог. Вон даже Гришка Орлов, весь седой и обрюзгший, но еще чувствует себя юношей, жениться на молоденькой надумал, старая мотня!

- Голубушка моя, я прошу тебя отпустить меня и не гневаться.

- Что, брат, неужели любовь? - усмехнулась императрица, но в ее голосе не было ни капли веселья, а руки ее предательски дрожали.

Понадобилась вся сила воли, чтобы не уткнуться в подушку и не зарыдать в голос. А князь смотрел в пол и не отвечал, теребя край своего камзола.

- Кто она? - спросила Екатерина, хотя какая ей теперь разница, кто эта глупая курица, решившаяся на брак с Гришкой.

Через несколько месяцев Екатерина благословила брак грациозной девятнадцатилетний фрейлины Зиновьевой с Григорием Орловым. Счастье молодых болью отзывалось в сердце немолодой государыни, словно в отместку за нее, судьба жестоко расправилась с помолодевшим от привалившего счастья Орловым, может быть, даже чересчур жестоко. Юная красавица жена его занемогла и сгорела от чахотки за год с небольшим. А сам Орлов запил, сошел с ума и тоже вскоре умер в Москве. Узнав о его ужасной кончине, Екатерина долго и безутешно рыдала в одиночестве. Это был для нее звоночек.

И все-таки она решилась не поддаваться, а пойти наперекор свой жестокой женской доле. Началось то, что потом историки назовут периодом фаворитизма. Молодые поручики и майоры замелькали в спальне императрицы с калейдоскопической быстротой. Екатерина словно наверстывала упущенное в молодости.

Видимо, и сама понимая, как это выглядит со стороны, она пыталась отшучиваться: "Должен же кто-то заниматься воспитанием молодого поколения".

* * *

Императрица уже немолода, но вопреки паническим донесениям иностранных дипломатов, которые с упорством, достойным лучшего применения, регулярно слали шифрованные донесения о том, что Екатерина вот-вот скончается, у нее отменное здоровье. Это никак не согласуется с политикой Австрии, Франции, Пруссии и Британии, ведущих держав того времени, но что поделать, если русская императрица встает каждый день ровно в шесть утра.

Будит ее, заходя при первом ударе колокола дворцовой часовни в небольшую спальню Екатерины в Зимнем дворце, камер-юнгфера Марья Саввишна. О Марье Перекусихиной ходят анекдоты при всех европейских дворах, дескать, это она отбирает на свой вкус красавцев поручиков и майоров для своей госпожи и, лично удостоверившись в их мужских достоинствах, отводит в спальню Екатерины. Сама Марья Саввишна сердилась до слез, слушая эти байки, ибо была женщиной строгой, воспитанной по домостроевским правилам. И все остальные слуги у Екатерины, кстати, тоже были исконными русаками, французы и немцы допускались в дворцовый штат только в качестве врачей и учителей.

Утренний моцион Екатерины начинался с умывания лица теплой водой и полоскания рта из золотой чашки, а затем она протирала лицо и шею льдом. Лед - единственная косметическая хитрость Екатерины в отличие от ее стареющих фрейлин, которые тратили немало белил, пудры и румян, чтобы нарисовать свое лицо и выглядеть свежо. Умывшись, Екатерина наряжалась в шелковое платье нейтральных серых тонов свободного покроя. В торжественных случаях и для приемов иностранных гостей самодержица всея Руси надевала стилизованное под сарафан красное или малиновое бархатное платье и в прическу ей старый лейб-куафер Козлов вплетал маленькую корону а-ля кокошник.

Волосы у Екатерины, по признанию всех современников, были прекрасные. Когда она сидела у туалетного столика, они падали до пола. Повседневная прическа оставляла открытым широкий белый лоб императрицы и поднималась двумя буклями над ушами.

Завтракала Екатерина в рабочем кабинете, уже начав просматривать бумаги. Весь завтрак состоял обычно из большой чашки очень крепкого кофе и это было, пожалуй, единственное, что осталось у Екатерины от ее немецких привычек.

До обеда она принимала с докладами министров и занималась прочими государственными делами, а примерно в час дня обедала в узком кругу самых приближенных людей. После обеда - опять работа с документами, переговоры с послами, доклады министров, и только часам к шести рабочий день императрицы заканчивался. Вечерами, если не было бала или маскарада, Екатерина предпочитала поиграть со своими домашними животными. У нее был целый выводок английских левреток, которые страшно расплодились, и их потомки жили в дворцах всех уважающих себя вельмож Екатерины. Считалось дурным тоном не выпросить у императрицы щеночка. Наполовину в шутку, наполовину всерьез Екатерина писала, что животные гораздо лучше людей, умнее и благороднее. Она с любопытством наблюдала за иерархическими взаимоотношениями в собачьей семье, где главенствовали патриарх сэр Том Андерсон и его супруга герцогиня Андерсон, а их помет состоял из молодой герцогини Андерсон, господина Андерсона, Тома Томсона и юной прекрасной Земиры.

Особняком и с неподражаемым чувством собственного достоинства держался в покоях императрицы кот, подаренный ей еще котенком князем Потемкиным. "Это из всех котов кот, - писала Екатерина светлейшему. - Веселый, забавный, совсем не упрямый".

Вечерами в личных покоях императрицы почти каждый день слышался детский смех, топот и крики. Екатерина играла с детьми. Довольно поздно в Зимнем дворце появились ее родные внуки Александр и Константин, а до этого в салочки и прятки с самодержицей всея Руси играли маленькие Голицыны, четверо внучатых племянников Потемкина, сын французского адмирала Рибопьера, один из отпрысков многочисленных австрийских Эстергази - одним словом, дети из неполных или неблагополучных семей, как выразились бы сейчас. Все они были в восторге от своей взрослой подруги по играм и потом сохранили к ней теплое чувство на всю свою жизнь, наверное, потому, что они чувствовали искренность Екатерины - ребенка ведь не обманешь, дети чувствуют любую фальшь.

* * *

Отношения с собственным сыном Павлом у Екатерины, увы, не сложились. Потом историки сочли причиной этого несколько придворных заговоров с целью свержения Екатерины и возведения на престол ее сына. Первый из них был раскрыт на втором году ее царствования, когда Павлу было всего-то десять лет. Затем первая жена великого князя Наталья Алексеевна, урожденная принцесса Дармштадская, якобы рассорила молодого мужа с матерью, возмечтав повторить судьбу Екатерины и решив, что она сама с таким же успехом может стать императрицей, свергнув свекровь и отрешив потом от престола мужа. Действительно, в архивах остались протоколы допросов каких-то унтер-офицеров гвардии с приговорами о резаных носах, битье кнутом и ссылке в Сибирь. Но это в лучшем случае было пародией на переворот 1762 года, если вообще было.

На самом деле легче себе представить, какие чувства испытывала мать, видя с каждым годом, как ее сын все больше и больше напоминает ее покойного мужа, умершего такой страшной смертью. Материнский инстинкт - очень сильная штука, но в данном случае действовало не менее сильное чувство противоположной направленности. Павел становился живой копией Петра III, с такими же неприятными гримасами лица, с такими же ужимками и, словно в насмешку над материнским чувством, с таким же обожанием прусской воинской дисциплины. Наверное, Екатерина вздрагивала каждый раз, когда слышала лающие немецкие команды из окон гатчинского дворца, где жил наследник со своей второй женой Марией Федоровной. Екатерина не могла не вспомнить ту садистскую муштру, какую устраивал ей ее супруг, заперев двери их спальни, когда ему было столько же лет, сколько сейчас его сыну Павлу.

Павел тоже, вероятно, с самого раннего детства безошибочным чутьем нелюбимого ребенка чувствовал отношение к себе матери. Ведь ко всему прочему его унесли от нее, как только он появился на свет. Он не пережил так называемого импринтинга, который возникает в первые минуты жизни любого человека, когда его орущим младенцем подносят к груди матери. Первое, что видит новорожденный на этом свет, это лицо его матери, и это настолько глубоко запечатлевается в подкорке мозга, что вытравить это первое впечатление из человека невозможно никакими силами. В этом и состоит феномен сыновьего или дочернего чувства к матери, оно гораздо сильнее и гораздо более раннее, чем любые чувства к отцу.

Но Павел как раз был лишен этого. У него случился импринтинг кормилицы, и чувство, которое возникает к отцу уже не на инстинктивном уровне, а на рассудочном, у него доминировало всю его жизнь. Он мечтал отомстить нелюбимой матери за обожаемого заочно отца. Разумеется, всевозможные заговоры против Екатерины, если они были, не усилили их взаимной любви.

Второй сын Екатерины от Григория Орлова, как считается, тоже полностью подтверждал тогда еще не открытую теорию наследственности. Гены графа Бобринского были явно Гришкины, молодой человек был таким же повесой, развратником и без царя в голове. Проживая за границей, он напоминал матери о своем существовании только счетами, которые с негодованием представляли императрице к оплате русские посланники в странах, где куролесил граф Бобринский, да скандальными похождениями, которые сильно подрывали авторитет России и лично Екатерины II. Только в отличие от своего отца, граф Бобринский был мелок в своих буйствах. Он напоминал плохую карикатуру на молодого Григория Орлова. И у Екатерины, наверное, впервые открылись глаза на истинную суть ее ненаглядного Гришеньки. Она не могла не понять с большим запозданием, как он выглядел для всех остальных, кроме нее, со стороны. Лучше было умереть, чем вспоминать об этом и понимать, какой дурой она тогда была. Ведь над ней все смеялись!

Между тем у Павла появились дети. Мальчики. Александр, потом Константин. Крупные розовощекие малыши. Уж их-то Екатерина полюбила с самого рождения, а первое, что они в свою очередь увидели, было ласковое, умное и величавое лицо их бабушки. Мальчики росли, и их внешность, кстати, с каждым годом убеждала любого, кто упрямо считал Павла незаконнорожденным сыном императрицы, в обратном. В жилах мальчишек текла явно романовская кровь Петра Великого.

С внуками Екатерина связывала все свое будущее и будущее России. Во всех европейских дворах знали, что как только Александр достигнет совершеннолетия, он будет объявлен наследником Екатерины в обход своего родного отца.

Но это были планы на далекое будущее, а жизнь между тем продолжалась.

* * *

На какой-то момент Екатерине показалось, что возможно повернуть время вспять. Она снова полюбила.

Очередной ее фаворит Сашенька Ланской показался ей идеальным приложением ее теперь во многом материнской любви. Мальчик так старался! Екатерине его представил Потемкин. Вероятно, князь имел с Ланским предварительный разговор и, судя по всему, в заключение инструктажа светлейший показал ему свой кулачище размером с малороссийскую дыню-канталупу и, сверкнув единственным глазом, внушительно пообещал: "Смотри, если что не так будет!"

И молодой генерал Ланской старался вовсю. Как и большинство молодых дворян своего времени, он умел читать и писать по-русски, немного болтал по-французски. Но в остальном, при милой внешности, он был груб и необразован. Но подавал надежды. Граф Алексей Орлов как-то заметил при разговоре с одним иностранцем:

- О, вы увидите, какого человека она из него сделает! Он глотает все.

Ланской покорно глотал поэзию, античных классиков, азы ландшафтной архитектуры - модного тогда занятия и полезного для украшения парков вокруг дворцов, и наконец дорос до того, что начал писать под диктовку императрицы ее письма французским просветителям. Он стал крупнейшим в Европе коллекционером античных камей. Но вершиной самостоятельного творчества любимца Екатерины так и остался изобретенный им пунш: токайское вино, ром и ананасовый сок. Но даже это умиляло Екатерину, которая не желала видеть мелкость натуры Ланского в истинном свете.

Вероятно, со временем она прозрела бы, и это было бы для нее жестоким ударом, потому что никакой любви к ней со стороны Ланского не могло быть и не было. Как выяснилось после его смерти, он принимал шпанскую мушку и все прочие известные в то время возбуждающие средства. О каком чувстве могла идти речь, если Екатерина претила ему как женщина.

Судьба оказала императрице жестокую милость и отобрала у нее эту живую игрушку, когда Екатерина ей еще не наигралась. У Ланского открылась гнойная ангина. Лейб-медик Вейкардт осмотрел больного и с чисто немецкой бестактностью брякнул:

- Умрет вскорости. Капут.

Екатерина просидела долгих десять суток напролет у постели своего возлюбленного, она все еще не верила медицине.

- Вы не знаете, что это за сильная натура! - успокаивала она всех окружающих и себя в первую очередь. Ах, если бы Ланской действительно был таким. Но он умер от болезни, которую даже в те времена успешно лечили.

Смерть его была страшной. Скончался он от удушья на руках Екатерины. Посиневшее искаженное смертью лицо Ланского больше не напоминало ей ее Сашеньку. Екатерине из прошлого ухмылялся удавленный Алешкой Орловым ее супруг Петр III. Она упала в беспамятстве и несколько дней находилась между жизнью и смертью. А потом затворилась в своих покоях, словно похоронив себя заживо.

* * *

- Оставьте меня! - закричала Екатерина лакею, попытавшемуся войти в ее покои. - Я никого не принимаю, никого! Оставьте меня с моим горем.

Лакей поспешил ретироваться и уже из-за закрытой двери несмело доложил:

- Ваше величество, к вам мадам Кутилова.

- Голубушка! Впустить, конечно, впустить, - заторопила Екатерина. - И впредь пускать без промедления.

Уже как месяц императрица не покидала своих покоев. Никто даже из самых приближенных особ не смел зайти к убитой горем Екатерине. Привилегией быть с монаршей особой, к удивлению двора, удостоилась только недалекая мадам Кутилова, приходившаяся сестрой умершему Сашеньке Ланскому.

У мадам Кутиловой было одно необходимое в данной ситуации качество она умела проливать слезы. Слезы у нее лились, как по приказу и только в присутствии Екатерины.

- Голубушка, будем мужественны, - императрица хотела еще что-то сказать, но в горле встал комок, и слезы полились по лицу.

Через два часа вдосталь нарыдавшись, мадам Кутилова удалилась по своим делам, а уставшая от самоистязаний Екатерина обессиленная упала в кресло.

* * *

Только спустя два месяца наступает выздоровление Екатерины, когда в Петербург, бросив все дела, примчался Потемкин. Он буквально силком, подхватив на руки, выносит Екатерину из царскосельского дворца, сажает в свою карету, страшным голосом кричит кучеру:

- Гони! В Петербург, скотина, гони!

Светлейший по наитию лечит Екатерину гомеопатией - не нынешним жульническим траволечением, а той первоначальной истинной гомеопатией, когда подобное лечили подобным, клин вышибали клином. Императрица сначала сонно, а потом все больше оживляясь, вертит головой по сторонам. Что-то ей это все напоминает. Она вопросительно смотрит на князя. Тот, улыбаясь, кивает ей. Да, конечно! Ведь она все это уже когда-то видела. Тогда так же над унылыми окрестностями северной столицы занималась заря. Только тогда в карете напротив нее сидел Алешка Орлов, такой же огромный, так же остро воняющий лошадиным потом и мокрой кожей ботфортов.

Как и тогда, Зимний, к которому с грохотом подкатила карета, оказался пуст, словно весь вымер. И точно так же к карете подбежал часовой гвардеец Измайловского полка, усатый, с звероподобной красной мордой над сверкающим граненым штыком. И точно так же он, выпучив глаза, через секунду рухнул на колени с возгласом:

- Господи святой, матушка Екатерина!

- Га, братец, а вот и мы! - усмехнулся светлейший. - Не ждали небось. Ну, беги и живо зови сюда разводящего.

Потемкин что-то тихо говорил подбежавшему офицеру. Тот кивал, украдкой бросая косые взгляды на карету. Потом, придерживая рукой палаш, с лету вскочил на выпряженную из кареты пристяжную и с оглушительным топотом куда-то помчался. Из-под копыт от булыжной мостовой летели искры.

Екатерина сама выбралась из кареты и пошла к дверям дворца. Они распахнулись ей навстречу. Она поднималась по Иорданской лестнице в Эрмитаж, с любопытством разглядывая золоченые стены, словно видя их впервые. И вдруг за стенами грохнуло так, что зазвенели стекла. Потом еще раз и еще.

Это был салют всей петербургской артиллерии в честь возвращения императрицы всея Руси в столицу. И ее возвращения к жизни. Через несколько дней она уже принимала дипломатический корпус, величественная и свежая, как обычно.

Четвертая и последняя любовь самодержицы всея Руси Екатерины Великой умерла в ее душе. И больше никогда, до самых последних ее дней, в ней не разгоралось пламя большой любви. Начался период мальчиков для гигиены, фаворитов, как их тогда называли.

Нам ли осуждать ее теперь. Нам ли?..

Горькое счастье Анны Вырубовой, фрейлины императорского двора

Людская молва считала ее любовницей одновременно императора Николая II и "святого развратника" Григория Распутина. Современники утверждали, что она снимает и назначает министров, плетет интриги при дворе и при этом выглядит простодушной дурочкой. Что это она в дьявольском дуэте с Гришкой Распутиным довела Российскую империю до краха и революции.

* * *

"Отец мой, Александр Сергеевич Танеев, занимал видный пост статс-секретаря и главноуправляющего Его Императорского Величества канцелярией в продолжение двадцати лет. Тот самый пост занимали его дед и отец при Александре I, Николае I, Александре II и Александре III.

Дед мой, генерал Толстой, был флигель-адъютантом императора Александра II, а его прадед был знаменитый фельдмаршал Кутузов. Прадедом матери был граф Кутайсов, друг императора Павла I".

Так писала о себе фрейлина императорского двора Анна Александровна Вырубова, в девичестве Танеева.

* * *

Председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Муравьев разложил перед собой на столе бумаги и, втянув ноздрями воздух, брезгливо поморщился.

- Черт знает чем пахнет! - довольно внятно пробормотал присяжный поверенный Муравьев.

Его сосед по председательскому столу прокурор Соколов усмехнулся и, иронически переглянувшись с третьим их коллегой, профессором Гриммом, сказал тоже как бы в пустоту, ни к кому персонально не обращаясь:

- Здесь историей пахнет.

Все остальные члены Чрезвычайной следственной комиссии сдержанно рассмеялись. Муравьев покраснел. Среди этих блестящих юристов, профессоров и академиков правоведения он был явным парвеню, выскочкой. Они издевались над ним, даже не стараясь скрыть свое презрение к назначенцу министра юстиции Временного правительства, такого же, на их взгляд, выскочки и ничтожества Александра Федоровича Керенского. Муравьев обиженно засопел и сделал вид, что углубился в бумаги, а тем временем Николай Дмитриевич Соколов продолжал развивать свою мысль:

- Скверный запах, согласитесь, господа. Но это запах истории нашей великой России! - Соколов поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть свою мысль. - Здесь, в Трубецком бастионе Петропавловки, под эту вонь вершились великие дела, господа. Уж вовсе не амброзией благоухали здесь господа декабристы, наперегонки давая признательные показания государю императору Николаю Павловичу, а пахло здесь всегда кровью и дерьмом-с, прошу меня великодушно простить за модный нынче натурализм, господа. Ведь это наша с вами великая история, и сегодня нам с вами, господа, выпала великая честь и исключительное счастье понюхать ее с афронта, так что извольте не морщиться, коллеги. Это говорю вам я, бывший член Государственной Думы от партии кадетов, а ныне полномочный, гм, представитель Совета рабочих и солдатских депутатов. Да, будет нам, господа, что внукам рассказать.

Коллеги сидели все багровые от едва сдерживаемого смеха, расхохотаться в голос не приличествовало моменту. Председатель сердито постучал карандашом по колокольчику, призывая к порядку.

- Кто у нас сегодня по очереди? - обратился он к секретарю.

- Проходимцы, - машинально ответил тот и разинул рот, глядя, как Муравьев поднимается со стула.

- Я вас па-пра-шу! - Присяжный поверенный Муравьев грохнул кулаком по столу, так что колокольчик жалобно звякнул. - Я вас па-пра-шу не устраивать здесь балаган!

- Так ведь... - пискнул секретарь и осекся. Не мог же он сказать председателю, что тот сам разделил всех подследственных на три категории: министры царского правительства, высшие полицейские и жандармские чины царского режима и, наконец, третья группа, куда входили действительно разные сомнительные личности, подворовывавшие, кормившиеся и даже бескорыстно интриговавшие вокруг царского трона. Последних все члены комиссия за глаза называли "проходимцами".

- На сегодня назначен допрос Анны Вырубовой, - быстро поправился секретарь.

- Ага, - почему-то удовлетворенно сказал председатель и опустился на стул. - Давайте-ка сюда эту царскосельскую Мессалину.

* * *

- Вас зовут Анна Александровна Вырубова, вы - рожденная Танеева. Председатель, не скрывая брезгливости смотрел на растрепанную старуху с одутловатым лицом землистого цвета. - Сколько вам лет?

- Тридцать два.

- Вы состояли фрейлиной двора государыни или просто большого двора?

- Просто большого двора.

- Вы стали фрейлиной десять лет тому назад, в тысяча девятьсот седьмом году?

- В тысяча девятьсот седьмом году я вышла замуж, мне было двадцать три года, а фрейлиной я была сделана двадцати лет.

- Значит, некоторое время вы носили звание фрейлины, но не были знакомы с царской семьей?

- Да. Мой муж служил в походной канцелярии, мы взяли дачу в Царском Селе. Через год я развелась, у него психоз был. Я жила у родителей.

- Потом ваш муж был помещен в психиатрическую лечебницу?

- Да, он уехал в Швейцарию. Я его с тех пор не видела.

Председатель снова покраснел, похоже, эта дамочка решила водить его за нос. Почему она не говорит, что случилось между ней и мужем, после чего тот сошел с ума.

- Это все внешние факты, - сердито сказал он. - Потом вы стали подходить все ближе и ближе?

- Да, то есть как, к чему ближе?

- Вы были уже близким человеком в семье бывшего императора. На какой почве произошло ваше сближение?

- То есть я не знаю, на какой почве. Мы с государыней вместе брали уроки пения. У нее низкий голос, а у меня высокий. Затем брали уроки рисования. Шили вместе. Читали.

- Беседовали... - подсказал Муравьев.

- Конечно, беседовали.

- О Распутине, например. - Председателю казалось, что он дьявольски хитер. - Когда же у вас завязались тесные отношения с Распутиным? Вы ведь не отрицаете того, что были его горячей поклонницей?

- Горячей поклонницей - это слишком много. Он был умный человек, мне казалось, самородок, и я любила его слушать.

- Ага! - Муравьев был похож на охотничьего пса, почуявшего близкую дичь и сделавшего стойку. - Это ведь не был интерес холодного наблюдателя, это был интерес женщины, захваченной его идеями.

- Я всегда верила в Бога. У меня было очень много горя, муж с ума сошел, при дворе моя жизнь была совсем нелегка.

- А вы знали, что Распутин был развратный и скверный человек?

- Это говорили все, я же лично никогда не видела, может быть, он при мне боялся, знал, что я близко стою от двора. Вы же знаете, никакая женщина не согласилась бы любить его, ведь он старый человек, сколько же ему было, пятьдесят, я думаю.

Члены следственной комиссии стали переглядываться, их председатель, похоже, был уж не таким ничтожеством, во всяком случае он знал свое дело.

- Григорий Распутин-Новых родился в тысяча восемьсот семьдесят втором году, так что не таким глубоким старцем он был, как вы пытаетесь нас убедить, - сказал Муравьев. - Ему и сорока не было, в самом соку мужчина. Впрочем, ладно. - Председатель взял со стола какую-то тетрадь в сафьяновом переплете. - Это ваша тетрадочка, вы ее писали?

- Моя, - тихо ответила Вырубова.

- Чудесно. Тогда прочтем, что тут написано. "Благословляю и целую тебя". Разве вы позволяли ему целовать себя?

- Да, у него был такой обычай, - едва слышно проговорила Вырубова. Когда я пошла к нему впервые, это было в доме Милицы Николаевны, она мне объяснила, что он всех целует три раза. Она сама подошла к нему, он поцеловал ее и всех тогда целовал три раза, христосовался.

- Может быть, он целовался не три раза, а много больше? - вкрадчиво спросил Муравьев. - Не только христосовался, а немного больше, а?

Подследственная Вырубова опустила голову и мучительно покраснела, и члены комиссии внезапно увидели перед собой еще молодую женщину, не лишенную обаяния.

- При мне - никогда, - едва слышно проговорила она. - Я ничего такого не видела. Он был стар и очень такой неаппетитный, так что я не знаю.

- Что вы сказали? Громче! Я не слышал, - взвился Муравьев. Неаппетитный, это в каком смысле?

- Господин председатель, я протестую! - Члены комиссии с удивлением повернулись на голос самого незаметного своего коллеги Руднева, товарища прокурора Екатеринославского окружного суда.

Руднев встал и жестом показал стенографисту, чтобы тот не заносил его слова в протокол.

- Мы, господин председатель, рассматриваем сейчас дело гражданки Вырубовой, а не великой княгини Милицы, жены дяди бывшего императора Николая Николаевича. Кроме того, я хочу огласить документ, имеющий, на мой взгляд, крайне важное значение для следствия. - Руднев надел очки. - Итак, цитирую врачебное заключение: "Медицинское освидетельствование бывшей фрейлины императорского двора Анны Вырубовой, проведенное по распоряжению комиссии, установило с полной несомненностью, что госпожа Вырубова девственница". - Товарищ екатеринославского прокурора снял очки и положил бумагу перед Муравьевым. - Прошу приобщить документ к делу. А я, господин председатель, вынужден обратиться к вам с просьбой освободить меня от дальнейшего участия в комиссии. Официальное прошение я предоставлю в вашу канцелярию сегодня вечером. - И Руднев, собрав свои бумаги, вышел из каземата при гробовом молчании коллег.

Анна Вырубова заплакала. Члены комиссии растерянно переглядывались. Лишь один председатель сидел с каменным выражением лица. Помолчав еще немного, он сказал:

- Итак, господа, продолжим. Вырубова, интересовалась ли бывшая императрица политическими вопросами, сменой министров, их уходом?

- Нет, она - совсем нет.

- Почему же тогда она и Григорий Распутин, люди, по вашим словам, интересующиеся только молитвой и постом, находятся друг с другом через вас в политической переписке? - Муравьев поднял какую-то бумагу и продемонстрировал всем окружающим. - Вот телеграмма Распутина: "Срочно. Вырубовой. Поезд ее величества. Ставка главнокомандующего. Калинин пускай пробудет только сутки". Кто такой этот Калинин?

Анна Вырубова вытерла слезы тыльной стороной ладони.

- Кого Распутин назвал Калининым? Кажется, Протопопова.

- Не кажется, а наверное. Министра внутренних дел Протопопова. Как это все понимать?

Анна почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Ее о чем-то еще спрашивали, она что-то машинально отвечала, но уже плохо видела и слышала, что происходит вокруг. Последние три месяца превратились для нее в сплошной кошмар, которому, казалось, не будет конца.

* * *

Ковыляя после допроса по длинным коридорам Трубецкого бастиона, Анна Вырубова тихо плакала. Матрос-конвоир на этот раз, видимо, тоже почувствовал что-то такое, он не крыл ее матом и не толкал в спину прикладом, а лишь молча сопел, распространяя свой обычный запах сивухи. Перед камерой Анну, как обычно, встретила надзирательница, и, хотя тюремщица тоже была, по обыкновению, вполпьяна, Анна неожиданно увидела, что она протягивает ей красное пасхальное яйцо. Жалкое маленькое яичко, крашенное луковым отваром. Господи, да ведь Пасха сегодня!

- Христос воскресе, - пьяно пропела надзирательница, и Анна, не выдержав, разрыдалась в голос и упала ей на грудь.

- Ничего, касатка, ничего, милая, все образуется, - гладила ее по голове надзирательница, и Анне казалось, что она снова маленькая девочка и весь этот ужас ей только снится.

* * *

Аня Танеева родилась в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году в семье потомственного царедворца Александра Танеева. Несмотря на высокое положение отца, жизнь Танеевых была простой и скромной. Свободное от службы время отец посвящал музыке - он был известным композитором и пианистом и своим детям с ранних лет постарался дать музыкальное образование. Отец возил их на все концерты, в оперу, на репетиции. В доме Танеевых собирался весь музыкальный бомонд, Петр Чайковский считал себя близким другом семьи. Тихими вечерами дети Танеевых за круглым столом готовили уроки, а отец играл на фортепьяно. К ним в родовое имение Рождествено под Москвой часто приезжала великая княгиня Елизавета Федоровна, старшая сестра императрицы-матери.

Анну представили ко двору в семнадцать лет, и уже в первую зиму она успела побывать на двадцати двух балах. Там она увидела императрицу.

"Первое мое впечатление об императрице Александре Федоровне относится к началу царствования, когда она была в расцвете молодости и красоты: высокая, стройная, с царственной осанкой, золотистыми волосами и огромными, грустными глазами - она выглядела настоящей царицей".

* * *

Однажды разгоряченная после танцев девушка выскочила из дворца на мороз в распахнутой накидке и сильно простудилась. Анна слегла с воспалением легких, потом начался брюшной тиф, девушка едва не умерла. Долгое время она не могла разговаривать и едва не потеряла слух. Во время болезни Анне приснился сон: отец Иоанн Кронштадтский сказал ей, что она поправится. О сне Аня рассказала отцу. Александр Танеев разыскал священника и привел его домой.

- Дочь ваша совсем как наша матушка государыня Александра Федоровна. Так же набожна, - улыбнулся владыко Иоанн.

На следующий день жар у Ани спал. В сентябре она уехала в Баден, а затем в Неаполь. Здесь Танеевы жили в одной гостинице с великим князем Сергеем Александровичем, которого полтора года спустя убьют прямо в Кремле эсеры, и великой княгиней Елизаветой Федоровной, которые очень потешались, видя Аню, прогуливающуюся в парике. Волосы после тифа у нее еще не отросли. Но на следующий сезон в Петербурге Анна снова зачастила на придворные балы.

Жизнь у нее тогда, как потом вспоминала Анна, была радостная и беззаботная. Сначала страшно застенчивая, она вскоре освоилась и очень веселилась. Ее представили сперва императрице-матери, а потом государыне.

При первом же разговоре с царицей Аня Танеева рассказала о своей болезни, как была при смерти, но отец позвал Иоанна Кронштадтского - и тот молитвой своей поднял ее со смертного одра. История произвела впечатление на императрицу.

"Самая обыкновенная петербургская барышня, влюбившаяся в императрицу, вечно смотрящая на нее своими медовыми глазами со вздохами "ах, ах, ах!". Сама она некрасива и похожа на пузырь от сдобного теста" - так написал про Аню Танееву первый министр Витте в своих мемуарах.

Но императрица была о молоденькой девушке совсем другого мнения.

* * *

"В царскую карету запряжена тройка белых лошадей. На козлах сидит Николай II. На нем длинная белая рубашка, на голове - корона, он разут и держит золотой прут. Вдруг император стегнул лошадей, и они понеслись с огромной скоростью, сминая все на своем пути. Внутри кареты - дама, которая в ужасе истошно кричит и просит остановиться. Вдруг карета останавливается прямо под стенами Кремля. Дама хочет выйти, но не может, она просит о помощи, но никто не обращает на нее внимания. Она задыхается, и тут появляются девушка в черной вуали, опирающаяся на палку, и простой мужик со страшными глазами. Они берут ее за руки и вытаскивают из кареты..."

Этот сон императрица Александра Федоровна никому не рассказывала. Она была чересчур суеверной, а сон показался слишком страшным и правдоподобным.

Спустя десять лет, гуляя в парке на берегу Лебяжьего озера, императрица заметила девичью фигуру, застывшую у воды. Резкий контраст яркой осенней природы и пронзительного одиночества человека ее потряс. Она осторожно приблизилась: оказалось, что девушка стоит, опершись на палочку. Услышав шорох, незнакомка обернулась и, узнав императрицу, попыталась сделать реверанс. При этом она уронила палку, и ее величество поспешила ей на помощь. Увидев глаза девушки, императрица вздрогнула. Этот прямой взгляд и открытое лицо она где-то уже видела. Конечно же, это она - девушка, спасшая ее во сне!

Аня Танеева действительно была прямодушна, и ее непосредственность сразу же натолкнулась на неприязнь двора. Фрейлина замкнулась в себе, усвоила сдержанность и отчужденность, которые многие принимали за надменность. Но Аня нашла ключ к сердцу императрицы: преданность и восторженное обожание, которых государыне так не хватало в холодном дворце.

В 1903 году Анна Танеева стала городской фрейлиной, то есть дежурила только на балах и выездах государыни.

* * *

Говорят, что первое впечатление - самое верное. Дежурная фрейлина Танеева так описывала этот период своей жизни: "Императрица тогда была в ожидании наследника. Помню ее высокую фигуру в темном бархатном платье, опушенном мехом, скрадывающем ее полноту, и длинном жемчужном ожерелье. За ее стулом стоял арап Жимми в белой чалме и шитом платье; арап этот Жимми был одним из четырех абиссинцев, которые дежурили у дверей покоев их величеств. Вся их обязанность состояла в том, чтобы открывать двери. Абиссинцы эти были остатком придворного штата времен Екатерины Великой".

Еще сама того не понимая, Аня Танеева сердцем чувствовала, что многое в Зимнем дворце было лишь остатком тех времен расцвета России, хотя последняя русская императрица тоже была принцессой из мелкого немецкого княжества и, казалось, повторяла путь Екатерины Великой.

* * *

Государыня была дочерью герцога Гессенского Людвига IV. Ее брак с Николаем был династическим, ни о каких взаимных чувствах не могло быть и речи. В то время Николай был увлечен балериной Матильдой Кшесинской, которая перешла к нему как бы по наследству от брата Георгия, а Георгий, в свою очередь, получил любовницу от третьего их брата Михаила. Балерина Кшесинская ходила по кругу в пределах романовской семьи. Николай к своему будущему браку относился как к чему-то неизбежному. И его будущая жена тоже не испытывала к жениху никаких чувств, как раз в это время она была страстно влюблена в германского императора Вильгельма, Вилли.

Мать Николая, императрица Мария Федоровна, была недовольна кандидатурой будущей невестки. Ведь всем было известно, что гессенские принцессы передавали по мужской линии, то есть всем своим сыновьям, гемофилию - несвертываемость крови. А кроме того, Мария Федоровна, датчанка по происхождению, вообще недолюбливала немцев и наградила принцессу Аликс ехидным прозвищем "гессенская муха". Однако 14 ноября 1894 года ее брак с наследником русского престола Николаем Александровичем состоялся, и сопуствовал ему ряд самых неприятных предзнаменований.

Она была "невестой в черном" - как раз накануне свадьбы сына умер Александр III. Во время венчания, ступив на ковер в храме, невеста споткнулась, а венец, который держали над нею, все время дрожал. Наряжая императрицу для коронации в мае 1896 года, одна из ее приближенных дам поранила палец о пряжку мантии, и капля крови упала на мех горностая. В тот же день на Ходынском поле, предназначенном для народных гуляний, произошла страшная давка. Погибло огромное количество народу, а слово "Ходынка" навеки стало синонимом трагедии. Молодой же царь, зная о случившемся, продолжал танцевать с женой на балу.

У Александры Федоровны рождались одна за другой дочери: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия... И вот в 1904 году на свет появился долгожданный наследник престола сын Алексей. Анна Танеева писала: "Государыня потом мне рассказывала, что это из всех ее детей были самые легкие роды. Императрица едва успела подняться из маленького кабинета к себе в спальню, как родился наследник. Сколько было радости, несмотря на всю тяжесть войны, кажется, не было того, чего государь не сделал бы в память этого дорогого дня".

Неудачная война с Японией, позор Цусимы и Порт-Артура, Кровавое воскресенье 9 января 1905 года и последовавшая революция - ничто не могло омрачить радости в Зимнем дворце. Но личный акушер государыни и известнейший педиатр того времени профессор Отто сразу заметил неладное с наследником, а потом это стала замечать и его мать - царица. Малютка унаследовал страшную неизлечимую болезнь гемофилию, от которой в то время страдал родной дядя государыни принц Леопольд, а в детстве умер ее родной брат.

Вся жизнь ребенка стала сплошным мучением. Но вдвойне переживала это сама императрица, чувствуя себя виновной в трагедии сына. Царская семья скрывала болезнь наследника, а у государыни сильно пошатнулось здоровье, она становилась замкнутой и неприветливой и все чаще искала уединения. И единственным человеком, которому она могла рассказать о наболевшем, была Анна...

* * *

Зимой 1907 года царская семья с размахом отмечала юбилейные торжества по поводу 300-летия дома Романовых. Они начались с молебна в Казанском соборе. С самого утра в собор начали стекаться придворные и приглашенные. В самом центре сидела императорская семья. Николай II с сыном на коленях представлял собой почти идиллическую картину. Отец и сын были в военной форме, взгляд обоих был устремлен куда-то ввысь. Присутствующие невольно тоже запрокинули головы - под куполом кружили два голубя, не находя путь на свободу. Суеверная императрица, заметив птиц, вздрогнула. Ей показалось, что это недобрый знак...

На празднике все женщины, как и положено, были в русских нарядах. Государыня была в бархатном платье голубого цвета, в высоком кокошнике и фате, осыпанной жемчугом. В конце приема императрица выглядела вымученной, а Алексея вынесли на руках.

- Теперь я руина, - тихо сказала государыня Вырубовой.

- Почему вы так говорите? - удивилась фрейлина.

- Чувствую я недоброе в делах государственных, сердцем чувствую, и от того мне худо становится, - ответила она неопределенно.

У Аликс не было секретов от любимицы, она могла быть откровенной с ней, не боясь, что об этом узнает кто-то еще. Императорская фрейлина имела одно достоинство - она не отличалась красотой. Из-за таких не дрались на дуэли, не кончали собой, соперницы не плели интриги. Такой можно было рассказать о самом сокровенном и быть уверенным, что об этом никто не узнает. И царица не скрывала от нее свои чувства к блестящему гвардейскому офицеру Александру Орлову.

Генерал-майор свиты Его Императорского Величества Александр Орлов был потомком знаменитых Григория и Алексея Орловых, которые когда-то помогли Екатерине Великой взойти на русский престол.

Орлов выказывал Аликс истинно рыцарское почтение. Он боготворил ее с того самого момента, когда немецкая принцесса первый раз ступила на русскую землю.

- Я такая же женщина, как и все, - нередко говорила Аликс подруге. Все другие могут любить, я же не смею.

- Но как же граф Орлов? Ведь он в вас души не чает, и вы к нему испытываете теплые чувства, - искренне удивлялась Анна.

- Да, Орлов был первым, кто увлек меня, с ним было очень легко, вздохнула Аликс.

- Было? Но почему?

- Я никогда не была его любовницей, - грустно сказала императрица.

В это откровение Анна едва ли поверила. Более того, в свете именно Орлова называли настоящим отцом царевича Алексея. Перед глазами фрейлины встала картина: императрица танцует с Орловым. Анна с замиранием сердца следила за ними. Государыня была потрясающе красива в этот вечер - высокая, с золотистыми волосами, ее огромные глаза светились счастьем. Впервые Анна тогда почувствовала укол ревности. От мысли, что ей никогда не узнать этого чувства, что ей суждено похоронить его в себе, стало больно. Между тем царица, видимо что-то почувствовав по виду своей задумавшейся подруги, сказала:

- Нет, Аня, это было невозможно. Я должна была рожать только от батюшки, ведь наследовать царский трон может только царский сын.

Откровенничая с подругой, императрица не могла не знать, что эта тема была не самой приятной для Анны. Впервые Аня встретила Александра Орлова в гостях в 1900 году, но он ее даже не заметил. Позже граф женился на графине Стенбок-Фермор. В следующий раз они встретились на придворном балу, когда Александр был уже вдовцом. Он несколько раз пригласил на танец пухлую симпатичную девушку, которая все время краснела. Орлова забавляла несвойственная двору застенчивость Анны. Девушке тогда показалось, что, может быть, с ним она могла бы быть по-настоящему счастлива. Но судьба повернула все иначе - молодого красавца заметила императрица. "Любил ли он ее, не знаю, но кто может уйти от любви императрицы? - писала она в своем дневнике. - Я не имею и не должна иметь привязанностей. Я выслушиваю все, но сама не смею говорить".

Примерно в это же время императрица подыскала мужа для любимицы. Это был Александр Вырубов, старший лейтенант в морской походной канцелярии.

* * *

Неслись щегольские коляски, на пролетках проезжали ямщики в синих поддевках. Шум исчезнувшей жизни. Вот проносится великолепный султан кавалергарда. Спиной к кучеру в шинели внакидку промчался градоначальник Петербурга, окруженный велосипедистами. Видимо, скоро должен проехать государь. Было два часа, и появлялись самые роскошные выезды. Остановился экипаж: в нем полулежала молодая женщина, перья шляпы висели над ее полноватым лицом, ноги были укрыты меховым пледом.

Лейтенант Вырубов помог ей выйти из коляски. Он неумело взял ее за руку, девушка поскользнулась...

- Как тебе жених? - спросила императрица Анну после первого свидания с женихом. И, не дожидаясь ответа, воскликнула: - Правда, хорош? В нем чувствуется порода.

Этим она дала понять Ане, что свой выбор она не изменит и вряд ли потерпит возражения. Вырубов с самого начала не понравился Анне - не первой молодости, длинный и сухой, с холодными глазами на восковом лице. Казалось, что в этой жизни его ничто не интересует. Он иногда приходил вечерами на чай к Танеевым, разговаривал мало, словно выжидал чего-то. Отец, опытный царедворец, молчал, совета от него ждать не приходилось. И Анна решилась посоветоваться с модным с некоторых пор в высшем свете ясновидящим Григорием Распутиным.

* * *

С ним Аня познакомилась накануне своей свадьбы у великой княгини Милицы Николаевны. В Петербурге Распутин появился в начале 1903 года и был сразу же введен архимандритом Феофаном в великосветское общество. Когда Анна увидела его в первый раз, она была шокирована его странным видом. Худой, с бледным, изможденным лицом, в засаленном пиджаке, в сапогах, сзади болтаются отвислые брюки. Образ довершали борода веником и длинные сальные волосы, расчесанные на прямой пробор, как у полового в трактире. Правда, увидев однажды его глаза, уже нельзя было забыть - серо-голубые, то нежные и ласковые, то яростные и гневные. И странная речь, будто бессвязная, баюкающая. Он рассуждал о Боге, о смысле жизни, о вечных ценностях, о страданиях и вечном покое.

- Надо ли мне сейчас замуж? - спросила его Анна.

Распутин долго и внимательно смотрел на девушку. Ане стало не по себе, она почувствовала, что, если он не скажет сию минуту хоть одно слово, она задохнется.

- Это хорошее дело, - наконец нарушил молчание Распутин и снова надолго замолчал. Минут через пять он добавил: - Но безнадежное. - И тут же, тихо взяв руку Анны в свою, заговорщически прошептал: - Ты меня не чурайся... Наши дороги давно сплелись. Вместе идти будем.

Аня хотела что-то сказать, спросить, но почему-то слова не шли, и она только тихонько заплакала.

- Помолитесь, чтобы я всю жизнь могла положить на служение их величествам, - попросила она, когда немного успокоилась.

- Так и будет, - сказал он.

* * *

В Петергофе сыграли скромную свадьбу. Что произошло потом между мужем и женой - никто не знает, даже на смертном одре Анна Вырубова не рассказала, почему она так и осталась девственницей после полутора лет замужества. Достоверно известно лишь одно: лейтенант Вырубов закончил свою жизнь в психиатрической больнице в Швейцарии.

Мистически настроенной царице Аня заявила, что ее брак был наказанием за то, что она изменила своему Божьему предназначению. Ведь ее удел отказавшись от своей семьи, служить царской семье. Но чисто по-человечески молодая фрейлина Анна Вырубова едва ли могла когда-нибудь простить императрицу за выбор ей мужа. Но, как бы там ни было, Анне оставалось либо порвать все отношения с государыней и попытаться наладить свою личную жизнь, либо смириться со своим положением вечной девушки и посвятить себя служению чужому счастью. В первом случае она не только поставила бы крест на своей придворной карьере, но и сломала бы карьеру отцу и сестре.

К этому времени Анна Вырубова успела стать незаменимой в царской семье. Она забавляла царевича, играла на фортепьяно с маленькими великими княжнами, но самое главное - могла часами выслушивать жалобы императрицы. Даже Николай нередко искал общества Анны. Молодая женщина сильно отличалась от всех окружавших его дам: прямая, добродушная и жертвенная. Таких, как она, было мало, ведь во дворе все чего-то ждали от него, хотели и даже требовали. С ней было по-другому. С покорной улыбкой Анна слушала царя, искренне сочувствовала его неудачам, давала советы, а когда надо, могла остроумно пошутить. И Николай часами разговаривал с ней, покуривая свою папиросу.

Фрейлину стали брать в летние морские путешествия на царской яхте. Светлые спокойные вечера на яхте "Полярная звезда", на берегу финских шкер горят мирные огни. В залитой электричеством каюте государыня и фрейлина играют в четыре руки на фортепьяно и поют дуэтом: Аликс - контральто, Аня сопрано.

* * *

Через полгода после развода Вырубовой пришло известие, что граф Орлов умер. Теперь уже Аликс чуть не сошла с ума от горя, во дворце всерьез опасались, что это может произойти. Царь ходил хмурый и все чаще прикладывался к бутылочке. Захмелев, он, казалось, с веселым любопытством разглядывал заплаканное лицо жены. А когда Николай сталкивался с зачастившим во дворец Распутиным, то молча уступал ему дорогу. Было видно, что его забавляет колоритная фигура этого мужика, представленного царице ректором Петербургской духовной академии владыкой Феофаном.

"Есть в селе Покровском благочестивый Григорий. Как Святому Серафиму, как Илье Пророку, дано ему затворять небо - и засуха падает на землю, пока не велит он раскрыться небесам и пролить живительный дождь", - рассказывал владыко царю и царице. О рекомендации Феофана вспомнили, когда в очередной раз стало плохо цесаревичу.

Алексей случайно порезался в саду, рана была небольшой, но кровь не могли остановить шесть дней. Мальчик угасал буквально на глазах.

Старец не заставил себя ждать. В комнату царевича он зашел без стука. Большой немытый русский мужик.

- Где больной? - спросил он громовым голосом.

Императрица стояла на коленях около кровати сына.

- А сидеть, как вы, совсем не нужно - ни наследнику пользы, ни вам здоровья, - сделал ей замечание Распутин.

Государыня поначалу опешила от такого обращения. Никто не смел вести себя настолько нагло. "Если не поможет, духа его не будет в Петербурге", молниеносно пронеслось в голове.

- Вы зря во мне сомневаетесь, матушка, - сказал вдруг Распутин. Ежели не был бы уверен, что хватит силенок, так не приходил бы.

Императрица побледнела. Как, он читает мысли?

- Вы не пужайтесь. На все воля Божия. И на болезнь царевича, и на мое провидение. Только вот просьба есть, оставьте меня с Алексей Николаичем в комнате. У нас есть о чем покалякать.

Все вышли, но недалеко. Царица осталась у приоткрытой двери и совсем не по-царски, а по-матерински подглядывала и напряженно прислушивалась к тому, что происходит в комнате ее сына. Распутин подошел к мальчику, перекрестил его, что-то тихо бормотал минут двадцать, а потом вышел из комнаты со словами: "Дитя спасено!"

Надо ли говорить, какое впечатление это чудесное исцеление произвело на царицу. Отныне она искренне уверовала в чудодейственность молитв святого старца. А связующим звеном между царицей и Григорием Распутиным стала Анна Вырубова.

* * *

Анну привлекала в Распутине его необычная, по ее мнению, сила духа. А кроме того, на душу ей сразу легла та разновидность хлыстовщины, которую исповедовал Распутин. Он говорил ей, что очиститься от грехов можно, лишь сняв с себя блудные страсти. Григорий рассказывал ей: "В пятнадцать лет в моем селе в летнюю пору, когда солнышко грело, а птицы пели райские песни, я мечтал о Боге. Душа моя рвалась вдаль. Не раз, мечтая, я плакал и сам не знал, откуда слезы и зачем они. Так прошла моя юность. В каком-то созерцании, в каком-то сне... И потом, когда жизнь коснулась, дотронулась до меня, я бежал куда-нибудь в угол и тайно молился. Не удовлетворен был я, на многое ответа не находил, и грустно было".

Молодой здоровой женщине, лишенной физической любви, ничего более подходящего и придумать было нельзя. "Что-то есть в этом человеке, что заставляет прислушиваться к его слову. Он мудрее мудрых, сильнее сильных. В нем все от Бога. Ибо он поистине - святой пророк", - записала Анна в своем дневнике. Этим Анна Вырубова, кстати, отличалась от большинства других поклонниц старца из высшего света. Тех как раз, наоборот, привлекал клубничный привкус покаяния, предлагаемого могучим русским мужиком из Сибири. Сам Распутин, вероятно, сразу распознал, что от него требуется и в случае сексуально озабоченных светских дам, и в случае Вырубовой, причем с Анной Вырубовой ему было гораздо проще.

Звонок из Царского Села на квартиру Распутина: царевич Алексей страдает, у него болит ухо, он не спит.

- Давай-ка его сюда, - вздыхает по телефону старец и уже совсем ласково подошедшему к телефону мальчику говорит: - Что, Алешенька, полуношничаешь? Ничего не болит, ушко у тебя уже не болит, говорю я тебе. Спи.

Через пятнадцать минут - ответный звонок из Царского: ухо не болит, он спит.

Очень часто императрица говорила Вырубовой:

- Кроме тебя и старца, во всей большой России нет ни одного человека, который был бы мне искренне предан.

Царицу много раз предупреждали, что негоже ей, самодержице российской, иметь дело с мужиком-шарлатаном. Даже ее первая любовь германский император Вильгельм прислал ей гневное письмо, в котором стыдил тем, что "это общение равняет ее с толпой". "Берегитесь. Помните, что величие царей - залог силы", - предупреждал он.

- Никогда никто не смеет вмешиваться в нашу жизнь! - злилась императрица.

А Распутин подливал масла в огонь:

- Ты не слушай своих министров. И родичей не слушай, они хотят выслужиться...

А вот это уже ложилось на душу и самому царю. Премьер-министр Столыпин в ультимативной форме потребовал удаления Распутина из Петербурга. Николай прочел его записку, не сказал ни слова и попросил Столыпина перейти к текущим делам. Против Распутина выступил дядя царя великий князь Николай Николаевич, который на потеху всему высшему свету отлупил свою жену за то, что она якшается со старцем. Но дело было не в амурных похождениях жены Николая Николаевича, а в том, что "сильного" дядю многие при дворе прочили на престол вместо "слабого" племянника. В итоге сибирский мужик оказался сильнее и премьера Петра Столыпина, и великого князя Николая Николаевича.

* * *

По мере того как влияние Распутина на царицу росло, вокруг святого старца образовался тоже своего рода "двор". Чуя поживу и перспективы сделать карьеру, к старцу потянулись проходимцы и титулованные особы. Простому мужику, волею случая взлетевшему так высоко, не могло это не льстить. Несколько раз он просил императрицу за своих протеже, и его просьбы уваживались. О Распутине пошел слух, что он все может. Но по мере увеличения числа просьб у Распутина возникли трудности: в Зимний дворец он вообще был не вхож и в царскосельскую резиденцию царей заходил только изредка. Григорию нужен был постоянный ходатай в царской семье по его делам, и фрейлина Вырубова подходила на эту роль идеально.

Потом она, конечно, будет отрицать это, а после, под нажимом, все-таки признается, что играла только роль "почтового ящика" для записочек святого старца, встречаясь с ним на нейтральной территории в квартирах петербургской знати. Но, как бы там ни было, волей-неволей Анна Вырубова начала исподволь разбираться в политических интригах того времени. Разумеется, разбиралась она в них однобоко - только с точки зрения придворной дамы, с реальным раскладом политических сил в стране она была не знакома и не могла быть знакома. О новых министрах, которых царь тасовал, как колоду карт, она судила чисто по-женски: такой-то симпатичен и обходителен, а такой-то хам и мужлан. Главным для Анны был мир и спокойствие в царской семье, этот мир и спокойствие зависели прежде всего от здоровья наследника, а молитвы святого старца Григория явно помогали мальчику, когда обычные врачи, даже профессора и академики, умывали руки.

Несомненно, Анна Вырубова знала и видела очень много. И при дворе она играла далеко не последнюю роль. "Мне завидовали, меня любили. Правдивому человеку там трудно жить, масса зависти, клеветы. А я была проста, так что эти двенадцать лет, кроме горя, ничего не видела", - написала она в своем дневнике. И сомневаться в искренности ее слов насчет зависти и клеветы, записанных ею в дневнике, нет никаких оснований. Зато есть все основания думать, что лучшая подруга вовсе не была такой простушкой, какой хотела казаться даже самой себе.

* * *

В последнее лето перед войной царская семья отдыхала в своем имении в Крыму, в Гурзуфе. До наших дней сохранились фотографии тех дней, они были в альбоме царевны Ольги. На одной из фотографий изображен Николай II, ныряющий в море. Придворный фотограф запечатлел обнаженного царя со спины. Николай хорошо сложен, у него идеальная тренированная фигура с широкими плечами и узкими бедрами. В своем мешковатом полковничьем мундире он производил совсем другое впечатление на окружающих.

Вероятно, настоящего мужчину в царе Анна Вырубова рассмотрела именно там, во время морских купаний в Гурзуфе. Это не будет слишком большим допущением, особенно если учесть, что других мужчин обнаженными она не могла видеть, не считая, конечно, ее полоумного мужа. Что произошло между царем и фрейлиной царицы в Крыму, мы не знаем, единственное указание на какие-то недоразумения в царской семье можно найти в письме царицы Николаю, написанном много времени спустя и, что самое интересное, в связи с ее недовольством фрейлиной Вырубовой.

В 1914 году началась Первая мировая война. Дни до объявления войны были ужасны. Николай считал войну неизбежной и утешал себя тем, что она укрепит монархию, что после нее Россия станет могучей. В это же время пришла телеграмма от Распутина из Сибири, где он умолял "не затевать войну, что с войной будет конец России, ни папы, ни мамы не останется".

О том, что объявлена всеобщая мобилизация, императрица узнала от Анны. Она начала спорить, кричать, а потом пошла к государю, и они долго на повышенных тонах выясняли отношения. Государыня плакала, убеждая мужа не ввязываться в конфликт и надеясь, что войны можно избежать. Когда стало ясно, что война уже свершившийся факт и мобилизацию не остановить, она бросилась на кушетку и разрыдалась: "У нас война, и я ничего не знаю!"

Именно тогда наступает охлаждение в отношениях императрицы со своей фавориткой. Слишком долгие взгляды супруга на ее фрейлину, слишком частые беседы с ней, привычка Вырубовой краснеть при государе... Александра Федоровна начала сомневаться в ее бескорыстии. Несомненно, она влюблена в Николая. "Иначе за все это время она либо замуж бы вышла, либо благосостоянием своим занялась. Так нет, она вся полностью в императорской семье - до кончиков волос. Скажи ей, иди за нас под огонь, ведь пойдет, ничто ее не удержит. Только ли преданность мне диктует ее поведение?"

Все это объединилось в душе царицы с тем страшным, плотским, что незримо приходило во дворец вместе со святым старцем. И все это нашло выход в безумии ревности, охватившем императрицу. Аликс переживала все в себе, но нередко срывалась на истерику. Словно впервые Аликс увидела себя в зеркале: измученная постоянными родами, постаревшая, с седыми волосами. А рядом с царем постоянно находится эта молодая, цветущая, с покорными глазами... Государь может позволить себе эту слабость. Ведь он так неуверен в себе и, конечно, не оттолкнет молодую поклонницу.

Считая себя оскорбленной, императрица не могла удержаться от того, чтобы не излить свою горечь в письмах близким, рисуя Анну не в самых привлекательных красках. Аликс пишет императору:

"Милый! Ведь ты сжигаешь ее письма, чтобы они никогда не попали в чужие руки?"

Вероятно, Николай догадывался о чувствах преданной Ани, но у него даже мысли не было о том, что их может связывать нечто другое, кроме дружбы. Он искренне любил эту девушку, но в его чувствах было больше братской любви. С чего это Аликс решила, что они любовники?

Не прошло и недели, как он снова получил письмо: "Если мы теперь не будем оба тверды, у нас будут любовные сцены и скандалы, как в Крыму... Когда ты вернешься, она будет рассказывать, как страшно страдала без тебя... Будь мил, но тверд. Ее всегда надо обливать холодной водой".

Царица клеймит свою фрейлину, не жалея слов: "Она груба, в ней нет ничего женственного... Она надоедлива и очень утомительна... Она всецело поглощена тем, насколько похудела. Хотя нахожу, что у нее колоссальный живот и ноги (и притом крайне неаппетитные), ее лицо и румяные щеки не менее жирные и тени под глазами". В письмах этого периода царица назвает свою ближайшую подругу не иначе как "коровой".

К счастью, Анна повела себя мудро. Она ответила своей венценосной подруге оскорбительной холодностью и презрением несправедливо обиженной. Несмотря на возникшую неприязнь и сомнение, императрица не могла жить без своей подруги. Ей было бы легче, если бы фрейлина открыто призналась и сказала: "Да, мы - любовники". Но нет, Анна была слишком хорошо научена придворным манерам. Она холодно молчала.

Как-то императрица почувствовала себя плохо, у нее началась мигрень, и она попросила к себе Вырубову. "Я не смею приходить туда, где мне не доверяют", - был ответ фрейлины. Вскоре после этого Аликс напишет мужу: "Утром она опять была со мной нелюбезна, вернее, груба..." Навязчивая идея не давала ей покоя, и она на всякий случай приписала: "Она сильно флиртует с молодым украинцем, но жаждет тебя..."

"Это твои фантазии, Анна - преданный друг и товарищ, у нее в мыслях не может быть ничего дурного. Опомнись и не поступай с ней жестоко", - писал ей в ответ супруг.

Это было идеальным временем для врагов Вырубовой, чтобы убрать ее с пути. В большой романовской семье зазвучали голоса: удалить подругу. Но Аликс ни в ком так не нуждалась, как в обществе своей фрейлины.

Как женщина она порой ревновала и понимала, что будет бессильна, если у мужа появится какое-то чувство к другой женщине. Но в то же время инстинктивно чувствовала, что ее фаворитка не способна на это. Ведь она и сама не раз повторяла, что готова ради царской семьи на все. Она не говорила: "Ради императора", она говорила: "Ради семьи"!

Впрочем, борясь с ревностью Аликс, Анна могла быть спокойна. Ведь рядом с нею стоял тот, кто никогда не дал бы ее в обиду, - святой Распутин.

- Не переживай, Аннушка, обойдется все, образумится мама, - утешал он ее.

- Обойдется, может быть, и обойдется, но мы как родные стали, как же после всего в глаза друг другу смотреть будем? - спрашивала Вырубова.

- Она - государыня, посмотрит ласково, и ты так же ответишь. А что до того, как тебе тяжело будет, на то они и цари.

Вскоре императрица действительно оттаяла: "Я теперь все переношу с гораздо большим хладнокровием и не так терзаюсь на ее грубые выходки. Мы друзья, я ее очень люблю и всегда буду любить, но что-то ушло..."

А вскоре случилось то, что надолго устранило Анну Вырубову из жизни царской семьи.

* * *

2 января 1915 года Анна села в поезд от Царского Села до Петербурга, который из патриотических побуждений был переименован в Петроград. Не доезжая шести верст до столицы, состав сошел с рельс. Раздался страшный грохот, Анна почувствовала, что куда-то проваливается вниз головой, ударяется о землю, ее ноги попали под трубу отопления, она почувствовала, как хрустнули кости, и потеряла сознание. Когда она пришла в себя, вокруг были стоны раненых и мрак. На голове у Ани лежал какой-то стальной брус, а из горла текла кровь. Она молилась о том, чтобы скорее умереть.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем кто-то поднял железяку, придавившую ее голову, и спросил: "Кто здесь лежит?" Солдат железнодорожного полка осторожно освободил ее ноги, за это время она несколько раз теряла от боли сознание. Ноги были как чужие, но больше всего болела сломанная спина. Положив Анну на дверь, солдаты потащили ее в сторожку недалеко от места крушения. Она попросила позвонить по телефону императрице. Часа через четыре прибыл врач, посмотрев на раненую, только сказал: "Она умирает, не трогайте ее!" Солдат укрыл ее чем-то и все время вытирал лицо и рот, Анну беспрерывно рвало кровью.

Еще через пару часов в сторожку вошли княжна Гедройц и княгиня Орлова. Княгиня молча и с явным любопытством смотрела на Анну через лорнетку, а княжна Гедройц пощупала ей переломленные ноги и, обернувшись к Орловой, сказала:

- Она умирает.

Обе дамы развернулись и вышли.

Только к вечеру по приказу какого-то генерала Анну перенесли в вагон-теплушку и повезли обратно в Царское Село.

Ее пронесли через толпу народа в Царском Селе, она увидела императрицу и всех княжон в слезах. В санитарном автомобиле ее сопровождала государыня. Она держала голову Анны на коленях и ободряла. "Я умираю", - шептала Анна. В лазарет, куда ее поместили, прибыл государь. Анна попросила причаститься святых тайн. Кто-то прошептал, чтобы все с ней простились, поскольку она не доживет до утра. Анна страдала вдвойне: она видела, что все окружающие за спиной государей злобно перешептываются - даже сейчас Вырубовой завидовали, хотя она умирала.

Шесть недель Анна находилась между жизнью и смертью. У нее была раздроблена правая нога, в двух местах сломана левая, на спине образовались пролежни, начал развиваться менингит. Царская семья ежедневно посещала ее. "Как странно, что мне так завидовали в те минуты, когда я лежала умирающая", - напишет позже Анна. После этой аварии она уже не сможет ходить без костылей, а потом палочки.

Железная дорога выплатила Анне компенсацию за увечья - десять тысяч рублей. На эти деньги фрейлина Вырубова организовала в Царском Селе лазарет для раненых солдат.

* * *

"Трудно и противно говорить о петроградском обществе, которое, невзирая на войну, веселилось и кутило целыми днями. Рестораны и театры процветали. По рассказу одной французской портнихи, ни в один сезон не заказывалось столько костюмов, как зимой 1915-1916 годов, и не покупалось такое количество бриллиантов: война как будто не существовала". Эти строки принадлежат Анне Вырубовой. Сама она уже не могла принимать участие в балах и приемах, потому что передвигалась с большим трудом на костылях. Но как раз в этот трудный период в ее жизни она и приобретает облик демонической любовницы Григория Распутина и самого царя.

Однажды утром к ней госпиталь в Царское Село приехала родственница госпожа Дерфельден.

- Ты не представляешь, Аня, сколько у нас сейчас работы! - защебетала эта дамочка, благоухающая какими-то потрясающими духами. - Всю ночь мы прокутили у Дмитрия Павловича, были Юсуповы - Феликс и Ирэн, доктор Бадмаев, противный старикашка, княгиня Орлова, новый министр Протопопов, в общем наши все были, а сегодня мы распускаем слухи на заводах. Ужасно спать хочется! - Госпожа Дерфельден изобразила, как ей хочется спать.

Анна обреченно улыбнулась, терпеливо ожидая, когда та упорхнет, Вырубову ждала сестра-хозяйка ее госпиталя, чтобы выслушать распоряжения относительно перевязочных материалов и лекарств.

- Какие слухи? - скорее из вежливости поинтересовалась Анна, только чтобы поддержать разговор.

- Как, ты ничего не знаешь? - радостно изумилась госпожа Дерфельден Нет, ты правда ничего не знаешь? Хотя да, конечно! - Она осмотрелась вокруг себя. - Ты здесь окончательно одичала, живешь, как монахиня, тебе надо выезжать в общество, побольше танцевать, флиртовать. Ой, прости... Госпожа Дерфельден прихлопнула ладошкой рот, наконец сообразив, что она ведет себя бестактно с искалеченной подругой.

- Ну, так какие слухи вы распускаете? - снова спросила Анна, чтобы переменить тему и сгладить неловкость.

- Ну как же, - подруга снова оживилась. - Слухи о том, что императрица спаивает государя. И знаешь, все верят! Что с тобой?..

- Какая гадость... - только и смогла проговорить Анна.

* * *

А вскоре появился повод к новым обвинениям императрицы - на этот раз в шпионаже в пользу немцев. Из Вены в Петроград вернулась одна из городских фрейлин императрицы Мария Васильчикова, которая с началом войны была интернирована австрийскими властями. У Васильчиковой не хватило такта поостеречься связывать свое имя с государыней, наоборот, она настырно пыталась добиться приема во дворце, а когда ей отказали, начала раздавать интервью всем бульварным газетам. Репортеры даже не поверили сначала такому счастью: фрейлина Васильчикова говорила, что она вовсе не германская шпионка и никаких секретных заданий она императрице не привезла, потому что сами немцы ее уверяли, что царица всея Руси тоже не агент германской разведки.

И Григорий Распутин, казалось, сошел с ума от лести своего окружения и количества выпитой им мадеры. В пьяном виде он подрался с боевым офицером и искалечил его. Офицера срочно отправили обратно в действующую армию, но заткнуть рты депутатам Государственной Думы не удалось. Они уже в открытую говорили, что святой старец управляет царской семьей, как хочет.

* * *

Весной 1916 года Анна Вырубова отправилась с эшелоном выздоравливающих офицеров и солдат в Крым. Здесь она последний раз виделась с государем наедине. Это было все в том же Гурзуфе. Они прогуливались по дорожке парка, Николай бережно поддерживал ее под руку. Оба молчали, и обоим было хорошо. Но как раз тут послышался какой-то треск, грохот, и прямо под ноги им с горы скатилась характерная фигура в летнем пальто горохового цвета. Анна покраснела, а государь, напротив, побледнев, гаркнул:

- Пошел вон!

Агент охранки удивительно быстро убежал прямо на четвереньках в какие-то кусты.

- А ведь это шиповник, - тихо засмеялась Анна. - Наверное, поцарапался бедняга.

Государь сконфуженно покрутил головой.

- Простите, - тихо сказал он.

В Евпаторию, куда переехала царская семья с Южного берега, Анну пускать не хотели. К счастью, она захватила с собой телеграмму государя, в которой он лично приглашал фрейлину Вырубову. Толпа любопытных не дала императору выкупаться в море, зато наследнику очень понравились здешние песчаные пляжи. Он выстроил из песка целую крепость. Царская семья уже давно уехала, а Анна все ходила на пляж, где за специальным забором осыпалась песчаная крепость цесаревича.

Когда Анна вернулась осенью в столицу, первой ее встретила заплаканная мать. Она протянула Анне письмо от княгини Голицыной. Княгиня писала, что теперь нельзя подойти к матери Анны на улице, потому что люди тогда скажут, что она, княгиня Голицына, тоже немецкая шпионка и наложница Гришки Распутина.

Единственное место, где Анна могла забыться, был ее госпиталь в Царском Селе. Но теперь ее и тут не оставляли в покое. Сюда зачастил министр внутренних дел Протопопов. Он ничего не говорил, просто сидел в сторонке и часто вздыхал. Анна старалась его не замечать, а потом доброжелатели объяснили ей, что министр надеется на ее поддержку, ждет, когда Анна замолвит словечко за него перед государыней. А однажды утром какая-то дама подстерегла Анну на крыльце госпиталя и при всем честном народе бухнулась ей в ноги.

- Вы с ума сошли! - сказала Анна. - Встаньте сейчас же.

Но дама неотвратимо подползала к ней на коленях и талдычила, что только фрейлина Вырубова может назначить ее мужа губернатором такой-то губернии.

- Век молиться на вас буду, - причитала дама. - И детки наши будут, и внуки.

- Да что же я могу сделать? - не выдержала наконец Анна.

- Одного вашего слова достаточно будет, - уверенно сказала просительница.

- Я не могу, а если бы и могла, то не стала делать это, - твердо ответила ей Анна.

Дама тут же поднялась с колен, отряхнула подол и, прищурясь, посмотрела на Вырубову.

- Хорошо, - сказала она тихо. - Я тебе отомщу, тварь колченогая. Блудница!

Анна поняла, что у нее стало еще одним врагом больше.

* * *

16 декабря 1916 года Распутин был убит. Сначала его пытались отравить цианистым калием, а потом, когда яд не подействовал, в старца выстрелил из браунинга князь Феликс Юсупов, но Распутин никак не хотел умирать. Добил его двумя выстрелами из револьвера член Государственной Думы Пуришкевич. Полиция нашла широкий кровавый след во дворе дома Юсуповых, но тело старца искали еще несколько дней и нашли в проруби на Крестовском острове. Государыня была в трауре, в походной церкви Александровского дворца отслужили литургию.

Когда в столице узнали об убийстве, то все буквально сошли с ума от радости. Зверь раздавлен, злого духа не стало, говорили друг другу.

Распутина похоронили в Царском Селе. На похоронах присутствовали царская семья, фрейлина Вырубова и трое дочерей Распутина. Когда на могилу кинули последний ком земли, государь еле слышно прошептал: "Мне стыдно перед Россией, что руки моих родственников обагрены кровью мужика". Позже из ссылки в Тобольске он напишет Вырубовой, что "Россия страдает за это убийство".

В ночь с 17 на 18 июля 1918 года в Екатеринбурге в подвале Ипатьевского дома вся семья Романовых была расстреляна.

* * *

Последний раз Анна Вырубова видела императорскую семью в марте 1917 года. Еще три дня назад у нее открылся сильный жар и на лице появились подозрительные пятна. Доктор Боткин подтвердил самые худшие опасения: корь. Она лежала больная в Царскосельском дворце, когда в ее комнату, запыхавшись, влетела Лили Дэн, жена морского офицера, одна из немногих приближенных царицы, с криком: "Он вернулся!"

Анне не надо было уточнять, кто вернулся. Она сразу все поняла: отрекшийся от престола царь Николай вернулся домой из ставки в Могилеве. Лили, захлебываясь, рассказывала, как государыня словно пятнадцатилетняя девочка сбежала по ступеням дворца навстречу царю, как потом он рыдал в ее подол и жаловался на измену. Но Анна уже не слушала ее, пытаясь сползти с кровати.

Через несколько часов в комнату к Анне наконец пришла императрица.

- Он теперь успокоился, - сказала Аликс. - Гуляет по саду, можешь посмотреть.

Вырубова с трудом доковыляла до окна, чтобы увидеть сцену, которая стояла перед ее глазами всю оставшуюся жизнь. Царя всея Руси окружали человек шесть солдат, вернее, шесть вооруженных хулиганов, которые толкали его прикладами и кулаками. Даже сквозь двойные стекла доносились их крики:

- Туда нельзя ходить, господин полковник. Вернись, твою мать, когда тебе говорят!

У Анны потемнело в глазах, и она упала без чувств. В тот вечер, когда под окнами Царскосельского дворца начали стрелять, а императрица сжигала какие-то свои бумаги в печке-голландке, Анна уже мало что понимала. А потом все куда-то исчезли, вместо них по комнатам расхаживали пьяные солдаты и громко ругались площадными словами. Потом словно чертик из табакерки возник какой-то крикливый господин и заверещал: "Отвечайте, когда я с вами говорю! Я министр юстиции Керенский!"

А затем ее куда-то повезли. Отрывками она помнила, что в министерском павильоне Таврического дворца она сидела на жестких стульях вместе с женой военного министра Сухомлиновой, которая выглядела как всегда прекрасно. Потом их обеих снова куда-то повезли. Анне запомнились ворота Петропавловской крепости, открытые нараспашку, и чей-то крик: "Васька! Политических преступниц привезли, одна очень политическая, гы-гы-гы..."

Под ногами в коридоре была какая-то вонючая слизь. Анна все время боялась поскользнуться и упасть. После железнодорожной катастрофы в позапрошлом году она еле ходила, а тут коридоры, казалось, никогда не закончатся.

* * *

Началась жизнь, похожая на медленную смертную казнь. В баню водили раз в две недели по субботам, на мытье давали полчаса. Постоянно было холодно от мокрого пола и стен камеры. У Анны начался бронхит, температура поднялась до сорока, каждое утро солдаты подбирали ее из огромной лужи на каменном полу, куда она падала с кровати в забытьи. Но главным мучителем был доктор Трубецкого бастиона Серебрянников. Толстый, со злым лицом и огромным красным революционным бантом на груди, он сдирал с Анны рубашку со словами: "Эта женщина хуже всех, от разврата с Гришкой и царицей она совсем отупела", - а потом со смаком и оттяжкой бил ее по щекам. Это было его единственное лекарство. Солдаты не изнасиловали ее только потому, что даже для пьяной солдатни она уже мало была похожа на женщину. Боже, зачем она тогда не умерла. Единственной книгой, которую она читала в камере, была Библия.

* * *

В тюрьме Анна Вырубова впервые столкнулась с русским народом, тем самым русским мужичком, которого так любили и жалели в царской семье. Только здесь этот русский мужичок был не придуманным, а настоящим, вечно пьяным, злым и хитрым совершенно идиотской хитростью - и трусливым. Через некоторое время Анна изучила тюремную азбуку и стала перестукиваться через стену со своей соседкой женой военного министра Сухомлинова. Сухомлинова была молодой и очень красивой женщиной, даже в Петропавловке она ухитрялась выглядеть так, словно только что вернулась со светского раута. Солдаты из охраны несколько раз пытались изнасиловать ее, но Сухомлинова останавливала даже самых буйных из них одним взглядом.

Здесь же в тюрьме Анна впервые поняла, как к ее кумирам и к ней самой в действительности относился русский народ. Сначала она была шокирована грубыми словами о том, что царица была любовницей Гришки Распутина, а царь горьким алкоголиком, который вечно валялся пьяный в постели у нее самой Анны Вырубовой. Что за бред! Но вскоре она поняла, что простых людей никакими словами не переубедить в этом. Так же твердо были убеждены и в том, что царица действовала по заданию германской разведки даже те двадцать на вид вполне интеллигентных и образованных господ, которые ее допрашивали.

Но иногда Анна находила у себя в камере кусок хлеба, колбасы или даже дешевую шоколадку. Никто, кроме тех же злобных и тупых хамов из охраны, не мог подбросить ей эти простонародные лакомства. А однажды самый зверский из ее охранников с рябым, вечно опухшим от пьянства щетинистым лицом упал перед ней на колени и прохрипел:

- Я хочу просить тебя меня простить, что, не зная, смеялся над тобой и ругался. - И далее солдат поведал ей почти невероятную историю: - Ездил я в отпуск в Саратовскую губернию. Вхожу в избу своего зятя и вижу, на стене под образами твоя карточка. Я ахнул. Как это у тебя Вырубова, такая-сякая... А он как ударит по столу кулаком. "Молчи, - говорит, - ты не знаешь, что говоришь, она была мне матерью два года"; да и стал хвалить и рассказывать, что у вас в лазарете он был, как в царстве небесном, и сказал, что, если увижу, передал бы от него поклон, что он молится и вся семья молится за вас.

* * *

Летом семнадцатого года Анну Вырубову, которая явно умирала, перевели из Петропавловской крепости в лазарет арестного дома на Фурштадтской улице. Сюда ее внесли на носилках, но вскоре она начала поправляться не столько от лекарств, сколько от человеческого обращения: отсюда ей разрешили позвонить по телефону домой, а потом разрешили свидания с родителями.

Здесь же Анна впервые узнала правду о "демократической революции". В арестном доме содержались морские офицеры из Кронштадта, "кронштадтские мученики", как их называли. Все они были седые, многие заговаривались - не прошла даром кровавая резня, когда в течение недели озверевшие матросы гонялись за офицерами и гардемаринами и убивали их всех подряд.

Комендант арестного дома, узнав, что в госпитале Вырубовой есть походная церковь, попросил разрешения отслужить там обедню для заключенных. Морские офицеры простояли всю службу на коленях, многие из них рыдали, плакала и Анна.

* * *

24 июля пришла телеграмма из прокуратуры о том, что состава преступления в действиях бывшей фрейлины императорского двора гражданки Вырубовой не найдено. Анну выпустили из-под ареста домой. В Царское Село она предусмотрительно не поехала, а в петроградской квартире родителей ее ждал приятный сюрприз. Там была горничная Александры Федоровны, переодетая как простая служанка. Горничная передала письмо от государыни и коробку с драгоценностями Анны, которые императрица сумела сохранить. Аликс прощалась со своей подругой перед отъездом в Сибирь, откуда никому из царской семьи уже не суждено было вернуться.

На свободе Анна пробыла ровно один месяц. 24 августа, поздно вечером, явился комиссар Керенского с двумя "адъютантами", сильно смахивавшими на недоучившихся гимназистов, и предъявили бумагу с приказом о высылке Вырубовой за границу.

Анну отправили в Финляндию, но уже на станции Рахимякки состав с дикими криками окружила толпа солдат в несколько тысяч. Они требовали расправы над "подстилкой Гришки и Николашки". От ужаса Анна лишилась сознания, что, вероятно, и спасло ее. Очнулась она, когда поезд подходил к Гельсингфорсу, как тогда называли Хельсинки. Здесь на привокзальной площади собралось еще больше народа, в основном солдат, которые орали: "Царская подстилка, дочь Романовых. Иди пешком, по камням!.."

Словно в насмешку над ее горькой судьбой, в Гельсингфорсе Анну держали в трюме царской яхты "Полярная звезда", с которой были связаны лучшие воспоминания Анечки Танеевой. Только теперь все здесь было заплевано, валялись окурки, пустые бутылки и другой мусор. Словом, каждый мог видеть, что яхта не простая и здесь проходят заседания революционного Центробалта. Когда Анну выводили из грязного трюма на допрос и она проходила несколько шагов по такой знакомой палубе, она зажмуривалась, и ей чудилось, что сквозь вонь махорки доносится слабый запах папирос, которые потягивает на палубе государь...

* * *

Через неделю, слегка протрезвев, депутаты Центробалта приказали перевести "опасную государственную преступницу" в Свеаборгскую крепость. От здешней тюрьмы у Анны остались еще более кошмарные впечатления, чем от Петропавловской крепости. Настроение не поднимали газеты, полные сообщений о приговорах революционных судов и расстрелах. Но видно, Господь решил, что Аня еще не до конца испила чашу страданий.

Однажды в камере Анны появился курчавый матрос, как рождественская елка весь увешанный бомбами и пулеметными лентами. Это был первый большевик, увиденный Анной. Матрос признался, что пришел специально посмотреть на нее, очень ему было любопытно увидеть любовницу Гришки Распутина. Сначала большевик все больше интересовался размерами мужского достоинства святого старца, но потом, видимо что-то поняв, перестал говорить скабрезности, а уходя, даже недоуменно пожал плечами.

- Так вот вы какая, а нам такого про вас наговорили, ужас! - сказал он, протягивая руку на прощание.

Видно, матрос был не простой, потому что вскоре после его визита Анне велели собираться. Ее отвезли на моторе на пристань, на руках перенесли на катер и посадили на поезд в Петроград. Сопровождал Анну какой-то очередной комиссар, совершенно пьяный. С утра он был опять пьяный, но дорогу до Смольного мог найти, похоже, в любом состоянии. Здесь Анна поняла, что любопытством страдают не только кронштадтские матросы, но и их вожди большевики.

В Смольном Вырубовой пришлось рассказывать о дворцовых порядках и распорядке дня императрицы "фрейлинам" новой власти - жене комиссара Петрограда Льва Каменева и товарищу Коллонтай, к которой, как по секрету сообщила Анне Каменева, был неравнодушен сам Владимир Ильич.

- Кириллович? - ничего не поняв, переспросила Вырубова. - Вы хотели сказать Владимир Кириллович. - Анна искренне считала, что Каменева оговорилась и имела в виду великого князя Владимира Кирилловича.

Товарищ Каменева, в свою очередь, посмотрела на нее, как на сумасшедшую.

- Я хотела сказать то, что сказала, - поджав губы, процедила она. Владимир Ильич Ульянов-Ленин самый замечательный человек, какого я знаю.

- А... - только и могла вымолвил Анна. Она шестым чувством поняла, что спросить сейчас, кто это такой, - будет роковой ошибкой с ее стороны.

Вскоре Анне объявили, что она свободна. Из Смольного она вышла уже не только "любовницей Гришки и Николашки", но еще "большевичкой" и "любовницей Троцкого". К ее счастью и большому несчастью царской семьи, буквально через день после освобождения Вырубовой ее новые "друзья" арестовали Временное правительство и взяли власть в России. Впрочем, о Вырубовой они тут же забыли.

Зато скандальной фрейлиной заинтересовался "буревестник революции" писатель Максим Горький. Анне он напоминал дворника, который на каждый праздник приходил за рублем к ее родителям, только дворник плевался прямо на пол, а писатель Горький отхаркивался в баночку, которую доставал из кармана и прятал обратно туда же, в карман.

- Вы, кажется, в большом фаворе у большевиков и господина Ульянова-Ленина, - сказала ему Анна. - Так поспособствуйте освобождению царской семьи из сибирской ссылки.

- Не могу, о чем душевно сожалею, - напирая на "о", ответил ей великий писатель и помрачнел. - Меня самого со дня на день могут арестовать.

Но не писателя Горького арестовали большевики, а в третий раз за последний год Анну. Ее забрали по доносу писаря и старшей сестры ее госпиталя в Царском Селе, куда уехала Вырубова из Петрограда. Писарь и сестра прекрасно здесь устроились, потихоньку разворовывая лекарства и спекулируя ими по баснословным ценам. Присутствие бывшей хозяйки госпиталя они восприняли как угрозу своему личному благосостоянию и сочинили письмецо в ЧК.

* * *

Анна Вырубова нашла большевистскую тюрьму лучше застенков Временного правительства. Здесь и кормили лучше, и чище было, и не так издевались, только расстреливали здесь чаще. Соседями по камере Анны были баронесса Розен, хорошенькая госпожа Сенани, Варя-налетчица и Стеша из "гулящих". Стеша с Варей постоянно дрались и по ночам пытались удушить друг друга подушкой. Потом баронессу и госпожу Сенани расстреляли, а гулящую Стешу выпустили на волю, как "социально близкий элемент". А затем неожиданно выпустили Вырубову, ничего не объяснив.

Зиму 1919 года она прожила тихо. Часто ходила молиться в лавру, заходила домой к отцу Иоанну Кронштадтскому. А летом Анну снова арестовали.

- Долго ли меня здесь продержат на сей раз? - покорно спросила Вырубова.

- Здесь не держат, здесь расстреливают или отпускают, - улыбнулся ей чекист.

Но вместо допроса о бомбах и контрреволюционной агитации Анне неожиданно принесли ее же фотоальбом и попросили рассказать, кто изображен на той или иной фотографии.

- Ты смотри, какие миленькие! - сказал чекист, с явным интересом рассматривая снимки уже расстрелянных великих княжон.

После этого совместного просмотра альбома Анну отпустили, чекист галантно подвез ее до дому на казенной машине.

* * *

22 сентября Анна пошла молиться в церковь, припозднилась и заночевала у знакомых. Когда она с утра пришла домой, дверь ей открыла испуганная мать, а за спиной у нее торчали два штыка. Оказалось, что за Анной Вырубовой снова пришли двое из ЧК и просидели в засаде всю ночь. Анна уже привычно собралась в тюрьму. В коридоре ЧК ей пришлось прождать почти весь день. Тут же был мальчик лет двенадцати, худенький, болезненный, он укачивал на коленях маленькую сестренку.

- Идиот, - презрительно кивнули на него конвоиры.

Анна погладила мальчика по голове, он, похоже, действительно был слабоумным.

- Выпустят ли меня? - спросила его Анна.

Мальчик поднял на нее ясные лазоревые глаза.

- Если Бог простит, выпустят, если нет, то не выпустят. - Слова блаженного звучали бы вполне разумно, если бы главный чекист был богом.

Но он был, в представлении Анны, чертом, исчадием ада.

- Вырубову в Москву! - распорядился он. - К Дзержинскому.

* * *

Отконвоировать опасную преступницу Вырубову на вокзал, чтобы отправить ее к самому председателю ВЧК Феликсу Дзержинскому, было приказано двум солдатикам. Один был большой, другой маленький. Большой ленился куда-то ходить, поэтому маленький сказал ему:

- Ладно, ты сиди, я сам ее отведу. Видишь, она еле ходит, чай, не сбежит. Да и вообще скоро с ней будет покончено. - На то, что обреченная его слышит, солдат не обращал внимания.

Анна с солдатом вышли на Невский. Сияло солнце. После вонючей камеры у Анны закружилась голова. Тем временем солдат уже с кем-то разговаривал:

- В Москву ее отправляют.

- Хрен ее куда отправят, - усомнился его собеседник, такой же солдатик. - Поезда туда со вчерашнего дня не ходят.

- Мое дело маленькое, - пожал плечами конвоир. - Туда отведу, а потом обратно, если что. - И конвоир обернулся к Анне: - Ну, пошли на трамвай, болезная.

Трамвая пришлось ждать долго. Солдат отошел в сторону, вытянул шею и стал всматриваться вдоль Невского. В эту минуту Анна почувствовала, что кто-то тронул ее за локоть. Она резко обернулась. Какой-то человек в штатском, но по выправке офицер, тихо сказал ей:

- Вы меня, Анна Александровна, наверное, не помните. Но я вас буду помнить до гробовой доски, вы спасли мне жизнь.

Анна смущенно покачала головой:

- Простите, не могу вспомнить. - Она хотела добавить, что через ее госпиталь прошла не одна тысяча раненых и всех не упомнишь, но это вышло бы нескромно. Поэтому она лишь еще раз сконфуженно улыбнулась.

- Да, конечно, - быстро проговорил офицер и, сунув ей в руку пятисотрублевую бумажку, прошептал: - Не давайтесь в руки врагам.

Анна почувствовала, что ее словно кто-то подтолкнул. Она сделала шаг, потом второй, оглянулась на своего конвоира. Тот по-прежнему всматривался вдоль Невского. Анна поковыляла дальше, уже не оборачиваясь и с ужасом ожидая выстрела в спину. На углу Перинной линии она оглянулась: солдат бежал за ней, на ходу стягивая винтовку с плеча. Анна прислонилась к стене дома, ожидая неизбежного. Но солдат пробежал мимо и свернул на Екатерининский канал. Шапка с головы Анны свалилась, волосы упали на глаза, прохожие оглядывались, принимая ее за безумную.

Потом, отклеившись от стены, она похромала по Чернышеву переулку. На углу Загороднего проспекта стоял извозчик. Извозчик еще издали отрицательно замотал головой:

- Занят.

Анна показала ему пятисотрублевую бумажку.

- Садись, - сказал извозчик.

Вырубова дала ему адрес ее друзей в пригороде. Позвонив в калитку их дома, она потеряла сознание. Еще много месяцев Анна пряталась, как загнанный зверь. Лишь в декабре 1920 года ей удалось перейти границу.

* * *

Ее вместе с матерью финны-контрабандисты перевели ночью по льду Финского залива. Еще собираясь через границу, Вырубова пообещала себе постричься в монахини. В Финляндии она выполнила обет. На острове Валаам настоятель маленькой церкви Смоленского скита отец Ефрем совершил ее тайный постриг. Прожив на острове около недели, Анна вернулась в Выборг. Она не могла остаться в монастыре, так как после железнодорожной катастрофы 1915 года и тюрем нуждалась в постоянной помощи и уходе.

В 1935 году Анна Танеева-Вырубова вместе с матерью переехала в столицу Финляндии, где ее маленькую квартиру наводнили многочисленные визитеры. Она честно выдержала два года "гельсингфорсского обожания". Но потом волна любопытных схлынула, и она вновь оказалась в забвении. Когда началась советско-финская война, Анна уехала в Швецию, где жила в пансионате около Стокгольма. Расходы взяла на себя шведская королева Луиза, племянница русской императрицы Александры Федоровны. Она же дала Вырубовой небольшую пожизненную пенсию.

Вернувшись из Швеции в Хельсинки, Анна была неприятно огорошена послевоенными трудностями финской жизни и скверным отношением к себе здешних чиновников. От голодной смерти Анну спасла помощь русских жителей Хельсинки, да и пенсия королевы Швеции, к счастью, стала вновь поступать.

В начале июля 1964 года, находясь на даче в предместье Хельсинки, Анна заболела. Ее перевезли домой, где через три недели она скончалась. В яркий солнечный день 23 июля 1964 года небольшая группа друзей и знакомых проводила в последний путь женщину, чье имя стоит в российской истории рядом с именами последней царской семьи.

* * *

В середине 1920-х годов в эмигрантском журнале "Минувшие дни" появился "Дневник" Анны Вырубовой. Он был настолько интересен, что его моментально перепечатали и издали отдельной книгой в Советской России. Очень своевременная была книга. В ней сама Анна Вырубова описывала свои оргии с Григорием Распутиным, шпионаж царицы в пользу Германии, пьянство Николая II и разврат, царящий в высшем петербурском свете. Изготовили этот бестселлер того времени член Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства профессор истории Щеголев и писатель граф Алексей Николаевич Толстой. Профессору и графу нужны были деньги, а их сочинение было обречено на успех, и они действительно получили за него весьма приличный гонорар. Граф получил гонорар и в Советском Союзе, потому что вернулся сюда и стал классиком советской литературы, а эмигранту Щеголеву пришлось довольствоваться только заграничными гонорарами.

Дневник Анны Вырубовой прочли миллионы людей, а много лет спустя по их сочинению другой писатель Валентин Пикуль написал другой бестселлер "У последней черты", а режиссер Элем Климов снял захватывающий фильм "Агония". Что поделать, творческим людям тоже, бывает, нужны деньги.

Жаль только, что сама Анна Вырубова не читала своего собственного "Дневника".

Послесловие

Если вы дочитали эту книгу до конца, значит, вас что-то задело за живое в судьбах ее героинь. А это, в свою очередь, означает, что сознательно или бессознательно вы как бы примерили их судьбы на себя. Впрочем, примерить в уме чужую жизнь на себя легко, весь вопрос в том, насколько такая умозрительная примерка поможет понять и прочувствовать реальную чужую жизнь, особенно если это была совсем другая жизнь в совсем другом мире, не похожем на привычный нам.

Во второй половине XIX века произошло то, что потом назвали промышленной революцией. Впрочем, для нас не важно, как это называется сейчас. Для нас важнее то, что за последние сто лет мир, в котором мы живем, поменялся буквально на глазах. Сейчас мы живем совсем в другом мире, словно на другой планете. Отправься чудесным образом в машине времени в тот старый мир, где жили люди прошлого, мы почувствовали бы себя в нем очень неуютно.

Там не было лифтов, телефонов, центрального отопления, даже чтобы зажечь дома свет, нельзя было пошарить рукой по стенке и повернуть выключатель. Надо было зажечь свечу, причем зажигалки и даже спичек для этого тогда тоже не было. Да что говорить, не было многоквартирных домов, гастрономов и универмагов, вообще не было магазинов в том виде, к какому мы привыкли. Купить самую простую вещь было бы для нас совершенно неразрешимой проблемой. Наконец, не было телевизора. Вся жизнь была устроена иначе.

Люди жили в другом мире, о чем полезно помнить, осуждая их или радуясь за них, словом, как бы примеривая их судьбы на себя. И пусть не покажется вам это странным и нелепым, что автор в самом конце решила напомнить вам о казалось бы совершенно не касающихся сути дела вещах.

Как раз наоборот, то, что прошлое - не просто история, а еще и арена жизни обычных живых людей, - вовсе не пустяк, не имеющий отношения к делу. Взаимные отношения и многие поступки людей становятся понятными, если не забываешь о прозе повседневной жизни.

В том прошлом мире личность человека имела несоизмеримо большее значение и влияние на судьбы окружающих, чем в нашем, новом, мире. В том старом мире люди чаще общались между собой напрямую, а не заочно - с помощью более поздних технических усовершенствований. Задумайтесь только над одним простым фактом: тогда нельзя было услышать голос человека, не видя его. Тот мир был теснее, и потому в конечном счете он был одновременно и добрее, и страшнее. Это был мир людей, а не вещей.

А люди, жившие в том мире, были такими же, как мы. Одни, может быть, лучше, другие хуже. Но все они были точно такими же, как мы с вами. И если их судьбы хоть как-то задели вас, то это означает, что на самом деле внешний мир может меняться, как ему угодно, но главное - любовь и ненависть, благородство и коварство, доброта и алчность и многое, многое другое, что составляет жизнь человеческую, - действительно вечно.