Воронин АндрейПроводник смерти

Андрей ВОРОНИН

ПРОВОДНИК СМЕРТИ

Анонс

Остросюжетный и увлекательный роман-боевик с невероятно запутанной детективной интригой о новых жестоких испытаниях, уготованных судьбой, бывшему инструктору спецназа ФСБ - Иллариону Забродову.

Случайное знакомство с журналисткой Татьяной накануне Нового года лишает Забродова покоя и превращает пятидесятилетнего холостяка в пылкого влюбленного юношу. Но череда загадочных, непредсказуемых событий не дает герою насладиться счастьем. Забродов снова берется за оружие и вступает в бой.

Глава 1

Отопительный сезон начался две недели назад. То, что еще осталось к этому времени от золотой осени, как-то незаметно утонуло в кружении белых мух, затяжных дождях пополам со снегом и в бесконечной серо-коричневой слякоти под ногами пешеходов и колесами автомобилей. Солнце взяло длительный отпуск по состоянию здоровья и, судя по всему, отправилось лечить насморк куда-то в Южное полушарие.

Москва, как обычно, суетливо бурлила в черно-белом безвременьи полуосени-полузимы, но в этом бурлении ощущалась натуга, словно город жил через силу.

Всякий, кто имел хоть какую-то свободу выбора, старался как можно скорее очутиться под защитой прочных стен и, сбросив с ног раскисшую обувь, прильнуть к радиатору парового отопления. В такую погоду кривая потребления крепких спиртных напитков обычно резко идет в гору, поскольку что же еще делать русскому человеку, когда на улице творится такая мерзость?

Короткий, но от этого ничуть не менее тягостный день, наконец, завершился, догорев дотла и рассыпавшись серым пеплом где-то за тяжелыми, как отсыревшие валенки, снеговыми тучами. На крышах и стенах разноцветным неоном заполыхали огни рекламы, дороги превратились в реки красных и белых огней.

От сплошного потока электрических огней, который тек по Ленинградскому проспекту, отделились два слепящих, широко расставленных по бокам приплюснутого радиатора световых пятна. Освещая дорогу фарами и уверенно мигая теплым оранжевым огоньком, мощный ярко-красный "феррари" свернул в боковой проезд и почти бесшумно вкатился во двор высотного жилого дома в двух шагах от Белорусского вокзала.

Сидевшая за рулем дорогой спортивной машины женщина не спешила покидать тепло и уют пахнущего натуральной кожей и французскими духами салона. Заглушив двигатель, она закурила длинную тонкую сигарету с золотым ободком, прикрыв глаза и слушая, как тикает, остывая, нагретый мотор, и едва слышно шуршат, падая на лобовое стекло, хлопья снега.

День выдался тяжелым и хлопотным, хотя и небесполезным. Работать с людьми всегда трудно, а уж с такими...

Сами посудите, каково это: служить посредником в переговорах между тремя сытыми австрияками, мнящими себя большими знатоками и ценителями авангардной живописи, и одним из последних динозавров отечественного андеграунда - волосатым, до самых глаз заросшим нечистой бородой, вечно пьяным медведем в растянутом водолазном свитере до колен, с ежеминутно потухающей беломориной в зубах, которому начхать на австрияков и который может опоздать на деловую встречу на два с половиной часа по той простой причине, что у него, видите ли, нет часов...

Антонина Андреевна Снегова вздохнула, вспомнив эти тягостные два с половиной часа, в течение которых она пыталась занять мрачнеющих меценатов светской болтовней. Но дело все-таки выгорело, и все расстались, довольные друг другом. Бородатый динозавр вдруг обнаружил, что в одночасье стал довольно состоятельным человеком и больше не будет ходить с грязными патлами и в прожженном свитере, а отутюженные австрияки помчались добывать транспорт и утрясать формальности с таможней: приобретенная ими коллекция насчитывала сто пятьдесят три полотна, самое маленькое из которых имело почти два метра в длину при метровой ширине.

Строго говоря, сделка вышла просто фантастической, особенно если учесть постепенное угасание интереса мировой общественности к российской культуре и к России вообще. Антонина Андреевна совершенно справедливо считала, что не даром получила на сей раз свои комиссионные. Впрочем, до сих пор не было ни единого случая, чтобы клиенты обижались на владелицу галереи "Антонина" и предъявляли к ней претензии.

Антонина Андреевна закончила искусствоведческий.

С ранней юности она относилась к тому широко распространенному типу людей, которые не мыслят себя вне искусства, будучи в то же время абсолютно неспособными сочинить мелодию из трех аккордов или стишок к чьему-нибудь юбилею, не говоря уже о том, чтобы что-то нарисовать или изваять. Эта прискорбная ограниченность ужасно мучила Тоню Снегову лет до четырнадцати. В четырнадцать она узнала, что любить и понимать искусство можно не только издали, но и за деньги. С того самого дня она уже точно знала, кем станет, когда вырастет. Правда, даже в самых смелых своих мечтах она не видела себя хозяйкой большой и престижной художественной галереи на Тверской и владелицей роскошного "феррари", но жизнь иногда бывает справедлива к тем, кто беззаветно служит любимому делу. Цепь мелких, внешне никак не связанных между собой случайностей, мимолетных встреч, совпадений, шапочных знакомств и похвальных отзывов в один прекрасный день вдруг, окрепла, приобрела прочность монолита и одним мощным рывком втащила Антонину Андреевну на первую ступеньку длинной лестницы, ведущей к успеху.

С тех пор прошло десять лет, в течение которых она стала тем, кем стала. Снегова была далека от того, чтобы упиваться своими победами и заниматься самолюбованием, но курить дорогую сигарету, сидя в салоне собственного очень дорогого автомобиля, отдыхая после трудного рабочего дня, было невыразимо приятно.

Антонина Андреевна со вздохом открыла глаза, потушила в пепельнице окурок и выбралась из-за руля.

В машине было очень уютно, но и квартира, под самой крышей высотки, тоже располагала к заслуженной релаксации. Кроме того, где-то там, в шестикомнатных, поблескивающих светлым паркетом недрах маялся в одиночестве полосатый кот по кличке Хвастун. В первоначальном варианте его имя писалось через "о" - Хвостун. - но в конце концов Антонина Андреевна устала обращать внимание знакомых на эту, в сущности, ничего не меняющую подробность, и Хвостун окончательно превратился в Хвастуна. Ему на это было глубоко наплевать, знакомым тоже, и Антонина Андреевна смирилась.

Именно Хвастун был причиной того, что она отказалась от приглашения поужинать в "Праге", которое поступило от расчувствовавшихся австрияков. Австрияки были убеждены, что откопали нового Дали, и собирались озолотиться на своем открытии. Новоявленный Дали нечленораздельным ревом выразил свое одобрение по поводу предстоящего чревоугодия, и звонко хлопнул самого крупного австрияка по обтянутой дорогим пиджаком жирной спине. Австрияк поперхнулся и слегка присел, а Антонина Андреевна вдруг испытала прилив раздражения, что случалось с ней довольно редко Говорят, что гениям позволено быть свиньями, но ей почему-то казалось, что окружающие вовсе не обязаны валяться вместе с гениями в грязи из уважения к их таланту. Кроме того, ей вспомнился Хвастун, в одиночестве слоняющийся по темной квартире, и судьба ужина была решена. Отклонить предложение было довольно затруднительно, но все-таки полегче, чем объяснить пунктуальным европейцам опоздание их делового партнера на два с половиной часа Сославшись на сильную головную боль, она проводила клиентов, заперла кабинет и отправилась домой.

Дверца "феррари" закрылась с негромким чмокающим звуком. Антонина Андреевна накинула на плечо ремень сумочки и пошла к подъезду, отрешенно шлепая по раскисшей снежной каше дорогими итальянскими сапогами. На полпути она спохватилась и, вернувшись, заперла центральный замок. "Феррари" благодарно пиликнул и приветливо подмигнул габаритными огнями. Снегова набрала код на двери подъезда и вошла в залитый неярким светом вестибюль. Скоростной лифт решительно устремился вверх, как стартующий с Байконура космический корабль, заставив Антонину Андреевну слегка присесть и сглотнуть застрявший в горле ком. Поднимаясь на самую верхотуру, она уже в который раз удивилась причудам собственной психики: смертельно боясь высоты, она могла часами любоваться открывавшимся с ее шестнадцатого этажа городским пейзажем - правда, стоя на некотором отдалении от окна.

Она привычным движением завернула рукав пальто и бросила взгляд на дорогие изящные часики, подаренные в позапрошлом году поклонником. Было начало одиннадцатого, но вовсе не это заставило Антонину Андреевну снова вздохнуть. Состоятельной даме сорока одного года, от которой, к тому же, в значительной мере зависит успех множества бородатых и безбородых гениев,. очень трудно выбрать поклонника, не вызывающего подозрений в корыстных намерениях. А покупать мужчин... бр-р-р! Антонина Андреевна была одной из тех немногих женщин, которых не портят ни нищета, ни богатство.

К сожалению, возле нее до сих пор не было мужчины, который мог бы оценить это ценное качество. Если бы Антонина Андреевна смогла позволить себе это, она, перестала бы смотреть на часы - бег секундной стрелки и неутомимое мигание светящихся цифр на электронных циферблатах все чаще напоминали ей о том, что время уходит, и процесс этот, увы, необратим.

Выходя из лифта, Антонина Андреевна стиснула зубы и нахмурилась. Этот серый слякотный день все-таки доконал ее - настроение было испорчено, и впереди не маячило ничего, кроме нескольких тысяч серых дней и одиноких ночей. Конечно, дни можно заполнить работой, но вот ночи, а особенно вечера...

Доставая из сумочки ключи, она выронила их на кафель лестничной площадки и чуть не расплакалась. Взяв себя в руки, она подняла бренчащую связку и удивленно покачала головой усталость усталостью, одиночество одиночеством, но сегодня с ней творилось что-то странное. Эка невидаль одинокие вечера! Да половина баб, глядя на своих воняющих водкой и грязными носками "благоверных", дрыхнущих поперек кровати, мечтает о таком вот одиноком вечере в шикарной шестикомнатной квартире, как о волшебной сказке, и, что самое обидное, мечтам их не суждено сбыться. А одиночество... Антонина Андреевна тряхнула головой, отгоняя глупые мысли, и вставила ключ в замочную скважину. Да стоит ей шевельнуть мизинцем, и мужики сбегутся со всех сторон - сотни мужиков. И миллион алых роз, если уж на то пошло...

Она отперла дверь и вошла в прихожую. Позади мягко щелкнул язычок замка. Первым делом Антонина Андреевна нащупала выключатель и включила свет - темноты она не любила и, честно говоря, побаивалась.

Словно в ответ на щелчок выключателя, из кабинета донесся тихий, какой-то очень вороватый звук, словно шмыгнувшая в норку испуганная мышь ненароком задела ее любимую китайскую вазу с сухим букетом. Снегова вздрогнула и замерла, чутко вслушиваясь в тишину и не слыша ничего, кроме собственного, громкого пульса.

"Господи, - с внезапным облегчением подумала она, - да я совсем ополоумела. Это же просто кот. Мой собственный кот. Опять забрался в кабинет, негодяй. Собственно, за что его ругать? Он проводит в квартире круглые сутки, а я появляюсь здесь от случая к случаю, так что это еще большой вопрос, кто здесь хозяин. С его точки зрения хозяин, конечно, он, и, возможно, он прав."

- Кис-кис, - позвала она. - Хвастунишка, ты где? Хвостуша! Кушать хочешь?

Это был запрещенный прием. Хвастун отлично знал слово "кушать" и просто не мог устоять, когда его произносили - надо полагать, срабатывал условный рефлекс. В недрах квартиры раздалось мяуканье, и Хвастун, скользя по паркету, выскочил из темноты и принялся с урчанием тереться о ее ноги. В его появлении тоже было что-то странное, и она не сразу поняла, что именно, а поняв, снова застыла, цепенея от ужаса. Кот прибежал не из кабинета, а из спальни, где, конечно же, опять валялся на хозяйской кровати, оставляя на покрывале некрасивые затяжки и клочья шерсти. Из спальни!

Кто же, в таком случае, возился в кабинете? Неужели и в самом деле мышь? "Опомнись, - сказала она себе, - какая мышь на шестнадцатом этаже? Да их тут сроду не было!"

Антонина Андреевна нерешительно шагнула в сторону кабинета и остановилась, не зная, что предпринять.

Шорох мог ей почудиться.., ах, как это было бы чудесно!

Но она точно знала, что донесшийся из кабинета звук не был галлюцинацией. Она слышала его так же отчетливо, как мурлыканье продолжавшего тереться о ее ноги Хвастуна. И было еще кое-что, кроме звука. Теперь, привыкнув к теплу, она ясно различала холодный сквозняк, которым тянуло из-под двери кабинета. Неужели она ушла из дома, не закрыв форточку? Снегова попыталась припомнить обстоятельства, при которых утром ушла из дома, но не смогла: даже если бы не было вечной утренней спешки и ее обычной забывчивости, касавшейся бытовых мелочей, паника, мутной холодной волной поднимавшаяся в ее мозгу, помешала бы ей вспомнить что бы то ни было.

Она попятилась к входной двери и слепо зашарила по ней рукой в поисках ручки, не в состоянии оторвать взгляд от черной щели под дверью кабинета, откуда ощутимо несло холодом. Ей казалось, что мрак в этой щели живет какой-то своей потайной жизнью.

Антонина Андреевна постаралась взять себя в руки и прислушалась. В кабинете было тихо.

"Вот они, преимущества одинокого существования в шестикомнатной квартире, - подумала она, сдерживая истерический смешок. - Те самые бабы, которых я совсем недавно жалела - ну, те, у которых мужья пьют и ходят в вонючих носках, - по крайней мере, не боятся вечерами всяких сюрпризов."

По самому краешку ее сознания холодной змейкой проскользнула мысль о том, ЧТО могло проникнуть в квартиру сквозь оставленную открытой форточку, и Антонина Андреевна поспешно отогнала ее; взбудораженное воображение нашептывало ей, что там, в темноте, могло притаиться ВСЕ, ЧТО УГОДНО. Живость воображения не раз подводила ее, особенно в такие вот одинокие вечера, когда трезвая дневная логика отправляется на покой вместе с солнцем, а за черным оконным стеклом и в неосвещенных недрах стенных шкафов начинают шевелиться призраки.

Снегова решительно поставила сумочку на подзеркальную тумбу и расстегнула пальто. Руки у нее при этом заметно дрожали, и, прежде чем заглянуть в кабинет, она твердым шагом прошла на кухню, взяла из шкафчика над мойкой бутылку хереса и сделала хороший глоток прямо из горлышка.

Поставив бутылку на место и закрыв шкафчик, она закурила и пару минут стояла, глядя в окно и давая алкоголю подействовать. Свет на кухне она не зажигала - здесь, среди хрома и темного пластика, в облаке вкусных ароматов хорошего кофе, ванилина и пряностей, она ничего не боялась. Она любила готовить, как это ни странно для одинокой женщины, почти никогда не бывающей дома, и кухня была ее царством, в котором с ней не могло приключиться ничего дурного. Иногда ей даже казалось, что ее квартира чересчур велика - хватило бы этой кухни и маленькой спальни Правда, тогда негде было бы хранить коллекцию живописи - коллекцию, которую она собирала в течение пятнадцати лет и которая была для нее дороже всего на свете.

Антонина Андреевна посмотрела на прямоугольники картин, темневшие на светлом фоне обоев даже здесь, на кухне, и сделала в их сторону приветственный жест рукой. Старые друзья были на месте, а это была такая компания, в которой ей ничто не угрожало.

Она раздавила сигарету в пепельнице, и тут потерявший, наконец, терпение Хвастун громко и недвусмысленно напомнил ей о том, что ему, вроде бы, предлагали перекусить. Вопль был такой, словно ему одновременно оттоптали все четыре лапы, а заодно и хвост, и Антонина Андреевна, вздрогнув, полезла в холодильник.

Она выгребла кошачьи консервы в хвастунову миску, и кот с громким урчанием приступил к трапезе.

Глядя на него, Антонина Андреевна вспомнила о том, что и сама она не ела со вчерашнего вечера, если не считать едой бесчисленное количество выпитого в течение дня кофе.

Снимая в прихожей пальто и сапоги, она все смотрела на дверь кабинета, борясь с искушением попросту забыть о почудившемся ей звуке и прямиком вернуться на кухню, оставив все как есть. Это было очень заманчиво, но, во-первых, Антонина Андреевна очень не любила идти на поводу у своих слабостей, а во-вторых, форточку все-таки следовало закрыть - на улице шел мокрый снег, и дело могло кончиться лужей на паркете.

Неторопливо переобувшись в домашние туфли, она сделала шаг в сторону кабинета и снова замерла в нерешительности. Все ее страхи вернулись к ней, многократно усилившись, и теперь она уже жалела о том, что сразу не выбежала из квартиры и не позвонила в милицию от соседей. Конечно, сделать это можно было и теперь, но как она будет выглядеть, если тревога окажется ложной? Она представила себе скучающие лица милиционеров, их огромные сапоги, оставляющие на паркете грязные следы, и словно наяву услышала коротенькую, но энергичную речь, с которой обратится к ней старший наряда, или как он у них называется.

Антонина Андреевна сердито поджала губы. С мужчинами вечно так: помощи на копейку, а бахвальства и стонов по поводу даром потраченного времени на сто рублей. И эти вечные снисходительные попытки подбить клинья, словно любая одинокая женщина только и мечтает лечь под первого встречного самца... В те времена, когда у нее не было достаточно денег, чтобы переплачивать за все подряд, пресекая тем самым всякие поползновения со стороны сантехников и прочих водопроводчиков, она научилась сносно менять прокладки в водопроводных кранах и устранять утечки газа из плиты, не говоря уже о замене электрических пробок и приведении в чувство забастовавших дверных защелок. "Остается пустяк, - иронически подумала она, загоняя остатки страха в дальний угол сознания, - научиться не бояться темноты и вязать грабителей так, как техасские ковбои вяжут быков. И тогда можно смело записываться хоть в ОМОН, хоть в слесари... Ну, хватит валять дурака! Надо просто открыть дверь и посмотреть. Привидений не бывает, а тривиальному форточнику на шестнадцатый этаж не забраться. Не собираешься же ты простоять в прихожей до утра?"

Она сделала еще один шаг в сторону кабинета, но тут в голову ей пришла еще одна мысль, показавшаяся на удивление удачной. Мужчины, как правило, прибегают к помощи оружия - чаще всего для того, чтобы казаться самим себе сильнее и выше. Так чем она хуже?

Антонина Андреевна вернулась на кухню, взяла самый длинный нож и решительным шагом подошла к двери кабинета, из-под которой все так же несло ледяным ноябрьским холодом. Здесь она задержалась всего на мгновение, понадобившееся ей для того, чтобы набрать побольше воздуха, как перед прыжком в воду. Сделав это, Снегова толчком распахнула дверь и сразу же включила свет.

Кабинет, как и следовало ожидать, был пуст. Форточка и в самом деле оказалась распахнутой настежь, и залетавший в нее сырой холодный ветер заставлял колыхаться прозрачную тюлевую занавеску. Край занавески время от времени задевал пучок сухих соцветий, стоявший в китайской вазе на полу под окном, издавая шорох, очень похожий на тот, что послышался ей, когда она вошла в дом.

- Чертова истеричка, - вслух сказала себе Антонина Андреевна. У нее не было дурной привычки разговаривать с пустотой, но нахлынувшее на нее облегчение требовало выхода, и она повторила:

- Чертова старая истеричка.

В кабинете, в отличие от остальных комнат, царил обычный кавардак. Вещи и бумаги валялись как попало, но Антонина Андреевна знала, что, протянув руку со своего рабочего места, может не глядя безошибочно взять то, что ей нужно в данный момент - это был ее личный хаос, в котором она ориентировалась гораздо лучше, чем в холодноватом порядке своего служебного кабинета. Здесь было очень уютно - точнее, было бы, если бы не промозглый холод. В очередной раз обругав себя - на этот раз мысленно, - она подошла к окну и взялась свободной рукой за шпингалет форточки, и тут взгляд ее случайно упал на подоконник.

Она застыла, цепенея от нового ужаса, не в силах поверить увиденному и будучи не в состоянии обернуться, хотя что-то подсказывало ей, что обернуться необходимо. Сама не понимая, зачем, она протянула руку и осторожно дотронулась до красовавшегося на матово-белой поверхности подоконника грязного отпечатка подошвы.

Отпечаток был большой, с затейливым узором протектора, и казался совсем свежим.

Антонина Андреевна все еще боролась с оцепенением, пытаясь заставить себя обернуться, когда у нее за спиной раздался шорох, и в темном зеркале оконного стекла мелькнул силуэт человеческой фигуры.

***

Полковник милиции Сорокин засиделся в кабинете далеко за полночь. Потолочные светильники плавали в густом табачном дыму, как тающие кубики масла в бульоне, а конус света от настольной лампы казался реально существующим физическим телом все из-за того же дыма. Зажатая в зубах полковника сигарета отнюдь не способствовала освежению атмосферы, но Сорокина это ничуть не волновало.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла, курил тридцать седьмую сигарету за сутки и обстреливал стоявшую у двери мусорную корзину бумажными шариками. Шарики полковник катал из раздраконенных страниц своего рабочего блокнота. Расстояние до мишени было изрядным, бумажные шарики летели плохо, и полковник попадал в цель в среднем два раза из пяти. Пол вокруг корзины был густо усеян свидетельствами его промахов, но полковник продолжал катать шарики и швырять их через весь кабинет с упорством, достойным лучшего применения.

Он снова смял обрывок бумаги, энергично покатал его между ладоней, прицелился и запустил через весь кабинет по высокой навесной траектории. Шарик ударился о пластмассовый бортик корзины, подпрыгнул и упал, разумеется, наружу.

- Дерьмо, - не вынимая из зубов сигареты, прокомментировал это событие полковник.

Он скатал новый шарик и метнул его в корзину.

На этот раз его усилия увенчались успехом - шарик вошел в синий пластмассовый круг чисто, как мяч, брошенный звездой НБА.

- Два очка, - отреагировал Сорокин. - Все равно дерьмо.

Этот способ убивать время полковник вычитал в книге. Что это была за книга и кто ее написал, Сорокин понятия не имел. Книга принадлежала гостившему у него племяннику жены и случайно попалась ему на глаза в туалете, где была забыта юным интеллектуалом. Сорокин заглянул в книгу и обнаружил, что это какой-то фантастический роман - кажется, американский. Так вот, некий фантастический деятель, живший, судя по всему, в весьма отдаленном будущем, развлекался метанием бумажных шариков в чернильницу. Помнится, Сорокин тогда удивился: откуда в отдаленном будущем чернильница? Сегодня вечером описанная в книге забава вдруг вспомнилась ему, и он решил попробовать. Чернильницы у него не было, но он компенсировал разницу в размерах между чернильницей и мусорной корзиной, поставив корзину подальше, к самым дверям.

"Надо будет позвонить Забродову и сказать, что от книг бывает не только польза, как он утверждает, но и прямой вред, - подумал Сорокин, глядя на замусоренный пол с чувством, напоминавшим угрызения совести. - А он ответит, что вред книги приносят только дуракам, и будет, между прочим, прав. Да ну его к черту! Сам-то, небось, ножами швыряется у себя в квартире. Интересно, где уборщица держит всякие свои тряпки-веники? Надо бы здесь прибрать, что ли..."

Вместо того чтобы отправиться на поиски веника и совка, он с мстительным удовольствием вырвал из блокнота новую страницу, располовинил ее и принялся катать новый шарик.

В дверь постучали. Сорокин вздрогнул и воровато спрятал уже готовый бумажный шарик в карман кителя, уверенный, что это явилась уборщица.

- Войдите, - виновато пригласил он.

Дверь распахнулась, и на пороге возник капитан Амелин, вот уже два месяца, как переставший быть капитаном и щеголявший новенькими майорскими звездами.

- Разрешите, товарищ полковник?

- Предположим, я не разрешу, - проворчал Сорокин. - Скажу, что я занят. Твои действия?

Амелин красноречиво покосился себе под ноги, где валялось множество бумажных комочков, одним глазом заглянул в корзину и вздохнул с притворным смирением.

- Зайду попозже, - ответил он. - Вместе с уборщицей.

- Ну вот! Опять мне нет покоя! - пожаловался Сорокин - Никто меня не любит. Даже ты.

- Нечего было идти в менты, - ответил жестокий Амелин. - Ас чего это вы взяли, что я вас не люблю?

- Если бы ты меня уважал, - сказал Сорокин, - то не пришел бы сюда в первом часу ночи, держа под мышкой папочку с очередной гадостью.

Амелин сокрушенно вздохнул.

- Да уж, - сказал он. - Что да, то да...

- То-то же, - горько вздохнул Сорокин. - Да ты проходи, садись. Что там у тебя?

Амелин поколебался, зачем-то дотронулся указательным пальцем до кончика носа, нерешительно пожевал губами и сказал:

- Да ничего, в общем. Так, шел мимо, вижу, свет у вас горит... Дай, думаю, зайду. Вы почему домой не идете, товарищ полковник?

Сорокин не глядя сунул окурок в пепельницу и немедленно вынул из пачки новую сигарету.

- Домой, - со странной интонацией повторил он, - домой... Там, понимаешь, положение... Гости, в общем...

- Так тем более! - с деланным энтузиазмом воскликнул Амелин, приняв окончательное решение повременить с делами до утра.

- Это как посмотреть, - проворчал Сорокин. - Глаза бы мои их не видели. И ведь не прогонишь! Сестра жены, как-никак... С мужем и сыном, тоскливо добавил он после паузы.

- Да-а, - сочувственно протянул Амелин, хорошо осведомленный о жилищных условиях полковника. - Незваный гость хуже татарина...

- Да званые они, - скривился Сорокин. - Ты не подумай, они отличные люди, я их всех люблю.., не то, что ты меня... Просто... Их так много! Мы все время друг на друга наступаем.

- Вы что, с женой поссорились? - спросил проницательный Амелин.

- Что за дикая идея? И потом, я уже не мальчик, чтобы, поссорившись с женой, уходить из дома. В общем, кончай свой психоанализ и давай поближе к делу.

- Да нет у меня никакого...

Сорокин легонько хлопнул по столу ладонью.

- Я же сказал - хватит. Кого ты пытаешься провести? В этом кабинете не такие, как ты, кололись. Мимо он проходил! Ты на часы-то смотрел, "прохожий"? Гляди, выгонит тебя жена из дома.

- Гм, - промычал Амелин.

- Что - "гм"? Хочешь сказать, что такого красавца не выгонят? Или.., уже?

- Пф-ф-ф, - шумно выдохнул Амелин. - Ну... Ну, в общем... - он непроизвольно вздохнул, - в общем, да.

Точнее, она сама ушла. А еще точнее - уехала.

- На "мерседесе", - уточнил Сорокин.

- На "вольво", - поправил его Амелин.

Сорокин помолчал, дымя сигаретой.

- Погода нынче дерьмовая, - сказал он наконец. - Гопникам не позавидуешь.

- Ну, они-то у нас всепогодные, - со вздохом возразил Амелин. - Как бомбардировщики.

- Может, тебе того... - Сорокин неопределенно покрутил в воздухе ладонью. - Может, помощь требуется?

- Материальная, - немедленно отреагировал Амелин. - В размере восьми миллионов долларов.

- Ладно, - сказал Сорокин, - как знаешь. В этих делах и правда каждый сам за себя.

- По крайней мере с тех пор, как упразднили парткомы, - подхватил Амелин. - Наша служба и опасна, и трудна... А можно, я с вами вместе шарики побросаю?

- Приходи со своей бумагой, - ответил Сорокин. - Ну, так что там у тебя?

Тема личных неприятностей майора Амелина и полковника Сорокина была закрыта. Амелин наконец-то закрыл за собой дверь, пересек кабинет и подсел к Т-образному полковничьему столу, заставив висевшую над ним дымовую завесу слегка раздаться в стороны.

- Я просмотрел сводки за последние два дня, - сказал Амелин. - Есть такое дело.

- Опять? - обреченно спросил Сорокин. - А ты уверен?

- Стопроцентной уверенности, конечно, быть не может, но почерк тот же. Одиннадцатый этаж, форточка, следы на подоконнике. Соседи сверху весь вечер были дома. Клянутся, что ни от них, ни с крыши никто не спускался. Собственно, на крышу проникнуть там невозможно. Все чердачные люки перекрыты решетками, замки в полном порядке. Районные сыскари в полном обалдении. Получается, что он залез туда прямо по стенке.

- Одиннадцатый этаж, - напомнил не то ему, не то себе Сорокин. - Ни фига себе! Балконы? - спросил он со слабой надеждой.

- До ближайшего метров восемь, - ответил Амелин.

- А дверь?

- Дверь, конечно, нараспашку. Не полезет же он, в самом деле, обратно по стенке со всем этим добром.

Но следов взлома никаких. Нет, это, конечно, форточник. Но вот как он туда забирается, черт бы его подрал?

- Много унес? - спросил Сорокин.

- Не много, но дорого. В общем, тысяч на двадцать. - Долларов, конечно.

- Губа не дура, - проворчал Сорокин.

- Квартиры выбирать он умеет, - согласился Амелин. - Скорее всего, работает по наводке, Сорокин, морщась, потушил в переполненной пепельнице окурок, с сомнением покрутил в пальцах сигаретную пачку и раздраженно бросил ее на стол.

- Соображения есть? - спросил он.

- Да какие тут могут быть соображения? Это Копперфилд какой-то. Или этот.., как его.., в общем, француз один, его по телевизору показывали пару лет назад.

Скалолаз. Ползает по камням, как муха, безо всякого снаряжения. На козырьки забирается на одних пальцах, почище любой обезьяны.

Сорокин поморщился. Ему вдруг припомнилась книжка про то, как обитатель четвертого тысячелетия космической эры швырялся в чернильницу бумажными шариками.

- Беллетристика, - с отвращением сказал он. - Библиотека приключений и фантастики. Цирк. И даже не цирк, а балаган - с бородатыми женщинами и человеком-мухой. Несерьезно это, майор.

- Да почему же несерьезно? Наши высотки - это вам не Эверест какой-нибудь. Особенно сталинские.

По ним же карабкаться - одно удовольствие.

Сорокин высоко поднял левую бровь.

- Я имею в виду, для человека с соответствующей подготовкой, - быстро поправился Амелин. - Скажете, мало у нас таких?

- Урка-скалолаз, - с сомнением предположил Сорокин. - Хотя урками, конечно, не рождаются... Да нет, это какой-то Голливуд!

- Обзываться все умеют, - проворчал Амелин. - Особенно на младших по званию. В общем, при всей фантастичности это можно принять в качестве одной из версий. Кто нам мешает осторожно пощупать всяких альпинистов, циркачей, гимнастов.., кто там еще подходит по профессии?

- Монтажники-высотники, - с невозмутимым видом подсказал неисправимый Амелин, которого, казалось, не мог по-настоящему огорчить даже уход жены.

- Монтаж.., тьфу на тебя! Шуточки ему...

- Да какие уж тут шуточки, - внезапно помрачнел майор. - Это ведь еще не все.

- Так, - обреченно сказал Сорокин. - Есть свежие новости?

- Сообщение поступило полчаса назад. На этот раз он отметился возле Белорусского вокзала. Группа из райотдела уже на месте, так что вам туда ехать незачем...

- Да я и не собирался. Что же мне, за каждым домушником по Москве гоняться?

- Видите ли, товарищ полковник... На этот раз на месте преступления остался труп.

Глава 2

До некоторых пор все было предельно просто и ясно.

Человек, которого какой-то острослов в милицейских погонах уже успел окрестить "Мухой", никого не убивал и убивать не собирался - у него не было ни склонности к мокрым делам, ни каких бы то ни было причин ими заниматься. Это вовсе не означало, что он пацифист по натуре.

В свое время этот гибкий, несмотря на возраст, невысокий, но пропорционально сложенный мужчина с твердыми, как железо, но удивительно подвижными пальцами отправил к Аллаху немало правоверных бородачей, но тогда на нем была военная форма, и никто (кроме, разумеется, все тех же пацифистов) не считал его поведение зазорным. Благодарная Родина прицепила ему на грудь парочку медалей и орден Красной Звезды, а бородатый корреспондент столичной газеты, которого на подступах к лагерю чуть не шлепнул часовой, принявший его за "духа", накатал о его подвигах восторженную статью, впоследствии изрубленную в капусту, а после и вовсе запрещенную военной цензурой. Муха, которого в то время еще никто так не называл, не обиделся.

Он вообще редко обижался, а уж обижаться на военную цензуру или, того чище, на Родину полагал делом абсолютно бессмысленным.

Разговоры об "афганском синдроме" и "потерянном поколении" казались ему пустой болтовней - сам он не чувствовал себя ни полусвихнувшимся боевым роботом, ни потерявшим смысл жизни персонажем романов Ремарка. У него была его работа, при нем было его мастерство, его хобби, его, если угодно, талант.

К тридцати пяти годам он начал понимать, что вершина его жизни пройдена, и все, что ему осталось - это движение под уклон. Это было неприятное открытие, которое рано или поздно делает любой человек. В его случае положение усугублялось хроническим безденежьем и тем обстоятельством, что его жена и дочь стали все чаще выражать недовольство по поводу его жизненного кредо - "бедный, но честный". Им было глубоко наплевать на его честность. Да и не только им. Вокруг крали все подряд, почти не скрываясь, раздуваясь от жира и спеси, и очень часто те, кому он по роду своей деятельности оказывал помощь, вместо простых слов благодарности со снисходительным видом совали в нагрудный кармашек его рабочей одежды зеленые бумажки. В конце концов он стал напоминать себе огромный дуб, гордо возвышающийся посреди поля - дуб, сгнивший изнутри, но продолжающий шелестеть кроной в ожидании порыва ветра, который его повалит. Это было мучительное чувство раздвоения, и он почти обрадовался, когда сереньким воскресным утром его старинный приятель Валера Кораблев, уже четыре года державший ломбард на Петрозаводской, отставив в сторону полупустую кружку пива и ловко распатронивая вяленого леща, вдруг негромко сказал, глядя куда-то в сторону:

- Пропадаешь, братуха. Пропадаешь ни за что!

- Чего? - переспросил он, не донеся до губ свою кружку. - С чего это ты взял, что я пропадаю?

- Я же не слепой, - ответил Кораблев, с хрустом сдирая с леща кожу. Да и ты не первый, кто от своей великой честности по миру идет.

Тот, кого через пару месяцев растерянные сыскари окрестили Мухой, поставил кружку на стол, так и не сделав глоток. Он полез в карман, выложил на столик мятую пачку "примы" и закурил, щурясь от дыма и с интересом разглядывая Кораблева. К столику, шаркая по бетону подошвами рваных растоптанных ботинок и кривя небритую рожу, приблизился бомж Ванюша, намереваясь разжиться глотком пивка и чинариком, а то и целой сигаретой.

- Отвали, - не оборачиваясь, сказал бомжу Кораблев. - Не мешай разговаривать. Придешь позже.

Ванюша покорно зашаркал к другому столику. Глядя, как Кораблев деловито расправляется с лещом, человек, которому в ближайшее время предстояло стать Мухой, глубоко затянулся сигаретой и сказал:

- Интересно. А ты, значит, решил меня спасти.

- Угу, - невнятно промычал Кораблев, погружая в кружку свой короткий, нахально вздернутый нос, под которым топорщились жесткие щетинистые усы. Жалко же смотреть, - продолжал он, вытирая пену с усов. - Бьешься, как рыба об лед, а вокруг деньжищ немеряно.

Муха проводил взглядом проехавший мимо пивного ларька "мерседес" с тонированными стеклами. Ему невольно вспомнилось выражение лица дочери, когда она садилась в его проржавевшую до дыр "копейку", и его твердые, как стальные стержни, и гибкие, как щупальца осьминога, пальцы крепче стиснули ручку пивной кружки.

Внимательно наблюдавший за ним Кораблев незаметно ухмыльнулся в усы. Он не ошибся в расчетах: его приятель, судя по всему, давно готов был к "употреблению".

- Вот послушай, - снова заговорил Кораблев, отодвигая в сторону полупустой бокал. - Посмотри на себя. Ты же уникум, равных тебе - считанные единицы, а что ты с этого имеешь? Я понимаю, конечно: честность, законопослушание, принципы там всякие... Но ты мне скажи: должен талант вознаграждаться? Нет, погоди, молчи. Того, что ты собираешься сказать, уже даже по радио не говорят и в детских книжках не пишут. Кто у нас сейчас бедный? Тот, кто зарабатывать не умеет или не хочет. Ты со своими способностями мог бы грести бабки лопатой, а существуешь на оклад. Значит, что же - не хочешь? Поверить в это не могу. Чтобы умный, талантливый, молодой мужик не хотел жить по-человечески - да быть такого не может!

Налетевший из-за угла порыв ветра захлопал отсыревшими парусиновыми зонтиками и смахнул со столика несколько обрывков сухой рыбьей кожи. Кораблев вдруг странно изогнулся, сморщился от усилия и выудил из-под столика уже откупоренную бутылку водки.

- Давай-ка, - сказал он, щедрой рукой доливая доверху бокал своего собеседника, в котором еще оставалось граммов двести пива. - Давай дернем для успокоения нервов, а потом поговорим.

- Да погоди, Валера, - слабо запротестовал тот. - Да ты очумел, что ли? Утро же! Кто же с утра пораньше ерша пьет?

- А кто с утра к пивному ларьку бежит? - парировал Кораблев. - Алкаши конченные да те, кому дома невмоготу. И не рассказывай мне про свою счастливую семейную жизнь. Все твое семейное счастье у тебя на морде написано. Пропадаешь, старик.

Муха резко вскинул голову, собираясь как следует отбрить наглеца, далеко переступившего границы дозволенного, но тут же сник и опустил плечи: Кораблев был совершенно прав. Не будь в его словах правды, они ни за что не встретились бы там воскресным утром. Он попытался вспомнить, как давно начал сбегать из дома по выходным, и зябко поежился: получалось, что давненько.

Кораблев тем временем плеснул водки в свое пиво и спрятал бутылку. Они молча чокнулись бокалами и сделали по несколько глотков.

- О! - сказал Кораблев, возвращая бокал на столик и переводя дух. Уже теплее. Теперь можно и поговорить. Как ты полагаешь, старик?

Муха со стуком поставил свой бокал и яростно помотал головой.

- Все равно, - сказал он. - Все равно это ничего не меняет. Воровать... Нет, Валера, извини, я не так устроен.

- А я, значит, устроен именно так, - закончил его мысль Кораблев. Ну, спасибо! Воровать, старик - это кошельки в трамвае тырить или сберкассу брать в день выплаты пенсий. А то, что я тебе предлагаю, это не воровство и даже, если хочешь, не бизнес. Это скорее медицина. Знаешь, вроде того, как в платных клиниках у богатых клиентов жирок из-под шкуры отсасывают, чтобы морда поперек не треснула. Этакое кровопускание в медицинских целях.

- Красиво поешь, - сказал, изрядно хмелея Муха. - Прямо спаситель человечества.

- Я-то? - Кораблев рассмеялся и отхлебнул из бокала. - Какой из меня, к черту, спаситель? У меня для этого руки коротки. Все, что я могу - это подсказать таким, как ты, пару адресов. Ну, и после того.., ну, ты сам понимаешь.

- Ага, - сказал Муха. - То-то я думаю: чего он в этом своем ломбарде сидит?

- Наконец-то! - обрадовался Кораблев. - Умнеешь на глазах! Только ты все-таки потише. Уйди отсюда, я сказал! - зарычал он на Ванюшу, которого снова прибило к их столику. Бомж что-то невнятно пробормотал в свое оправдание и отчалил, шаркая по неровным бетонным плитам своими разбитыми ботинками. - Ну, так как? - снова обратился он к Мухе. - Дело-то плевое. Я имею в виду, для такого мастера, как ты.

Муха пососал потухшую сигарету и зачиркал спичками, прикуривая.

- И дерьмо это курить больше не будешь, - сказал Кораблев. - Это же верный рак легких!

- Не мельтеши, - попросил Муха. - Дай подумать.

- Думай. Только не слишком долго.

- А куда мне торопиться?

- Видишь ли, - сказал Кораблев, - так вышло, что как раз сегодня вечером клиента не будет дома.

Вернется только под утро. Представляешь, какой для него будет сюрприз? Он-то, чудак, думает, что к нему залезть невозможно!

- А ты, я вижу, все продумал, - с непонятной интонацией сказал Муха, и встретились мы здесь, наверное, не случайно... Так ведь?

Кораблев виновато развел руками.

- Ну, бог тебе судья. А что за клиент?

Кораблев наклонился к нему поближе и зашептал:

- Клиент - сволочь. Биржевик, спекулянтская морда. Вот он-то и есть самый настоящий ворюга. Такого и шлепнуть не грех, не то что немного пощипать.

Муха тяжело посмотрел на него, и Кораблев поспешно сменил тон.

- Да нет, это я к слову, - сказал он. - Шлепать никого не надо. Сам понимаешь, это уже совсем другая статья.

- Статья? - переспросил Муха. Упоминание об Уголовном кодексе ему не понравилось.

- Ну, старик, мы же взрослые люди. Конечно, статья. Но ты не дрейфь, дело верное. Попадаются только недоумки, иначе в России не было бы столько состоятельных людей. Сам посуди: зачем мне подбивать тебя на опасное дело? Мы же, выражаясь ментовским языком, соучастники. Ты на тот свет - и я следом...

- Я подумаю, - упрямо повторил Муха, хотя наверняка знал, что согласится: жалкое существование, которое он влачил в последние годы, окончательно встало ему поперек горла.

В тот день он так и не пошел домой. Часов до трех послонявшись по улицам и успев за это время трижды промокнуть под скоротечными дождиками и столько же раз высохнуть, он неожиданно для себя обнаружил, что стоит перед дверью ломбарда на Петрозаводской и с тупым любопытством разглядывает облезлую вывеску. Муха пожал плечами, бросил в лужу окурок и потянул на себя дверную ручку. Под притолокой, совсем как в старинном ломбарде, надтреснуто забренчал колокольчик, и за прилавком словно бы ниоткуда возник Кораблев.

- Пришел? - буднично спросил он. - Ну и молодец. Я знал, что придешь. Пошли, потолкуем.

***

Он вернулся домой далеко за полночь, опять угодив под дождь, оживленный и немного испуганный, с тремя тысячами долларов в кармане, и обнаружил, что квартира пуста. На кухонном столе его поджидала записка, торопливо нацарапанная рукой жены, в которой супруга сообщала, что она "больше так не может".

- А как ты можешь, сука? - спросил Муха у пустой квартиры, швырнул скомканную записку в мусорное ведро, вызвал такси и поехал в ресторан. В результате он опоздал на работу почти на три часа, схлопотал выговор и впредь вел себя осторожнее.

С женой он увиделся только на бракоразводном процессе. Одет он был по-прежнему, хотя к тому времени ею материальное положение изменилось самым волшебным образом. Заглянув в его ставшие непривычно спокойными и твердыми глаза, жена неуверенно намекнула на то, что разводиться, может быть, и не надо.

- Надо, - отрезал он. - Честно говоря, это нужно было сделать давно.

Жена поняла, что спорить бесполезно, и процедура расторжения брака прошла как по маслу. На прощание Муха протянул ей конверт с пятью тысячами долларов и ушел, ни разу не оглянувшись. Через неделю он сменил адрес и телефон и больше не интересовался делами своей бывшей семьи, ограничиваясь регулярными денежными переводами.

О нем начали писать в газетах. Читая напечатанную там чепуху, Муха от души веселился и делал все, чтобы поддержать свою репутацию свихнувшегося Бэтмена. Постепенно все это стало напоминать веселую игру или криминальную комедию, в которой тупые сыщики безуспешно гоняются за неуловимым и дерзким преступником. Это был своего рода спорт, и теперь Муха нарочно выбирал квартиры на верхних этажах, как уверенный в своих силах альпинист выбирает склон посложнее, пренебрегая исхоженными вдоль и поперек тропами. Ему нравилось шутя брать считавшиеся неприступными крепости банкиров и дельцов черного рынка, оставляя там свои визитные карточки и массу мелких улик, которые ничем не могли помочь проводившим расследование ментам. Ему нравилось по-прежнему ходить на работу и во время редких перекуров жаловаться на низкую зарплату и высокие цены, имея в кармане тысячу баксов на мелкие расходы. Ему нравилась эта новая жизнь, лихая и рисковая, как когда-то встарь, и он был потрясен, когда все в одночасье рухнуло и рассыпалось прахом из-за глупой случайности. Клиент, отсутствие которого на квартире как минимум до часа ночи было ему твердо обещано, неожиданно вернулся, застукав его на месте преступления.

***

Когда в прихожей щелкнул отпираемый замок и загорелся свет, Муха инстинктивно метнулся к окну, зацепившись ногой за вазу с какими-то сухими цветами и чуть не опрокинул ее. Проклятый веник зашуршал, заставив его замереть на одной ноге. В прихожей наступила нехорошая тишина, и Муха понял, что погорел.

Он осторожно опустил на пол ногу, которую все еще держал на весу, и затравленно огляделся. Выключенный фонарик бесполезным грузом лежал в руке, и он бесшумно затолкал его в карман. Захламленный бумагой, какими-то черепками и корявыми пыльными скульптурами кабинет был идеальной ловушкой: здесь нельзя было ступить и шагу, чтобы за что-нибудь не зацепиться. Сумка с добычей оттягивала руку, как двухпудовая гиря, и о том, чтобы уйти через форточку, нечего было и думать.

С отстраненным холодным любопытством проанализировав свои ощущения, он отметил, что никогда еще так не пугался - даже там, в горах, нарвавшись на засаду и попав под беспощадный огонь. В этом не было ничего удивительного: тогда он был моложе, да и ситуация была совсем другая. Там он был солдатом, за спиной которого стояла огромная страна со всей ее финансовой, идеологической и военной мощью. Здесь же он выступал в роли квартирного вора, и та же страна готова была всей своей мощью обрушиться на него и раздавить в лепешку. Веселая игра неожиданно приобрела излишнюю остроту - к тому, чтобы быть раздавленным, он как-то не успел приготовиться.

Немного утешало то, что на этот раз клиентом оказалась женщина. С женщиной, в крайнем случае, несложно справиться - напугать или, если до этого дойдет, просто дать разок по физиономии, чтобы отлетела к стенке и не путалась под ногами. И - ходу.

Это если она пришла одна. А если нет? Что, если с ней мужчина?

Муха неслышно скрипнул зубами и закусил обтянутую кожаной перчаткой ладонь. Что же делать?

Женщина в прихожей позвала кота. Голос у нее заметно дрожал, но она, похоже, уже начала успокаиваться. Муха попытался поставить себя на ее место. Она слышала шорох, и только. Шорох напугал ее. Женщины, которые сломя голову бросаются навстречу опасности, бывают только в кино. Если она не откроет дверь кабинета сразу, значит, постарается уверить себя, что шорох ей просто почудился.

Хозяйка отправилась на кухню, и Муха понял, что его расчет верен. Она стала действовать так, словно ничего не слышала, а значит, дальше все пойдет по программе: покормить кота, вымыть руки, зайти, черт возьми, в туалет, переодеться... Как только она откроет воду в ванной или щелкнет задвижкой на двери туалета, можно будет спокойно выйти из кабинета и покинуть этот негостеприимный дом. И сразу же - на Петрозаводскую, к этой усатой сволочи. Расслабился, тараканья морда, подвел под монастырь... Я тебе покажу наводку, козел!

Она вернулась в прихожую, твердо стуча каблуками по паркету, и Муха, успевший за время ее отсутствия подкрасться к самой двери, услышал, как поочередно вжикнули "молнии" на ее сапогах и чуть слышно скрипнула дверца стенного шкафа, куда хозяйка повесила пальто. Эти негромкие, какие-то совсем домашние, интимные звуки, издаваемые женщиной, которая не подозревала о его присутствии, странным образом взволновали слегка одичавшего без женской ласки Муху, и он торопливо одернул себя: только этого сейчас и не хватало. На Тверской этого добра навалом, так что нет никакого смысла мараться еще и об изнасилование. Конечно, выряженные и размалеванные, метелки с Тверской не чета хозяйке этой квартиры - женщине, по всему видно, интеллигентной и утонченной, - но с его теперешними деньгами любая баба - не такая уж проблема Та, которой не нужны доллары, польстится на преподнесенные соответствующим образом розы и умный треп.., и потом, думать ему сейчас следовало вовсе не об этом.

Возбуждение схлынуло, и Муха сосредоточился на своей первоочередной задаче: выбраться из квартиры.

Сейчас, когда он немного успокоился, это не казалось ему чересчур сложным: в конце концов, можно было просто выйти из кабинета, отодвинуть хозяйку в сторонку и спокойно уйти через дверь, как все нормальные люди. Но чертова баба могла завизжать, на визг могли выскочить соседи... В этом уравнении было слишком много неизвестных, и Муха решил не рисковать.

Армейская выучка помогла ему и на этот раз. Он был удивлен, насколько крепко, оказывается, засела в нем забытая, казалось бы, наука. "Вот уж, действительно: учение в молодости - резьба по камню, а в старости черчение на песке", - вспомнилась ему восточная поговорка, которую любил цитировать инструктор учебного центра, где из вчерашних школьников делали солдат. Теперь Муха был почти спокоен и предельно сосредоточен. В конце концов, ничего особенного не происходило: никто не кричал, не стрелял и не звонил в милицию, а значит, дальнейшее развитие событий целиком и полностью зависело от него.

Он стоял, прижавшись к стене, и прислушивался к доносившимся из прихожей звукам. Там опять было тихо - похоже, хозяйка стояла посреди коридора, не зная, на что решиться, а может быть, просто причесывалась.

Муха слегка поджался, как перед прыжком - похоже было на то, что чертова баба все-таки что-то слышала и не оставила своих подозрений. Он взвесил в руке сумку с добычей, держа ее за ремень, - бить женщину кулаком в лицо было как-то.., неудобно, что ли. Вот если бы она свалилась от удара сумкой по затылку... Сумка была тяжелая, и Муха решил, что так тому и быть. В конце концов, главное - сбить ее с ног и освободить себе дорогу.

А там - ищи ветра в поле.

Послышались удаляющиеся шаги, и Муха вздохнул с облегчением, подумав, что хозяйка все-таки решила действовать по намеченному им плану. Однако, вопреки его ожиданиям, она направилась не в ванную, а снова на кухню. Это уже стало ему надоедать, но тут ее шаги приблизились, на секунду задержались у самой двери, а в следующее мгновение дверь резко распахнулась, закрыв распластавшегося по стене домушника, и в комнате вспыхнул свет.

Он услышал громкий вздох облегчения, а потом вошедшая в комнату женщина сказала, явно обращаясь к себе самой:

- Чертова истеричка. Старая чертова истеричка.

Она направилась к окну, приглушенно постукивая по паркету каблуками домашних туфель, и Муха осторожно выглянул из своего ненадежного укрытия, жалея, что глаза у него устроены не так, как у ракообразных, и не могут выдвигаться вперед на стебельках. Он понимал, что в его распоряжении считанные секунды - нужно было выскочить из кабинета, пока она стояла к нему спиной, захлопнуть за собой дверь и успеть выбежать на лестницу до того, как она поднимет крик, - но ноги вдруг сделались словно ватными, и Муха почувствовал, что не может сдвинуться с места, хотя адреналин гулял по всему телу холодными волнами.

Она дошла до окна, взялась рукой за нижний край распахнутой форточки, и тут Муха услышал сдавленный полувздох, полустон, вырвавшийся из ее груди. Она увидела на подоконнике его "визитную карточку", и домушник понял, что его присутствие в квартире больше не является для хозяйки секретом. Никогда прежде не испытанная паника, вызванная наполовину страхом наказания, наполовину жгучим стыдом, заволокла мозг, но она же и придала ему сил.

Быстро и бесшумно выйдя из-за двери, он шагнул вперед, обостренньм зрением загнанного в угол зверя заметив, как ее отражение в темном оконном стекле округлило рот, готовясь закричать от ужаса. Он понял, что женщина тоже видит его отражение, и поспешно заслонил лицо свободной рукой. Женщина начала оборачиваться, и только теперь Муха заметил блестевший в ее правой руке огромный кухонный нож - тетка, похоже, была из крутых и умела постоять за себя. Это несколько уравнивало шансы, поскольку при Мухе не было никакого оружия, кроме набитой ворованным добром спортивной сумки. Продолжая прикрываться локтем, он взмахнул рукой с зажатой в ней сумкой и увидел, как страшный кухонный тесак взлетел навстречу - не то для удара, не то просто для того, чтобы прикрыть лицо.

Тяжелая сумка, описав в воздухе дугу, с шумом обрушилась вниз, и хозяйка квартиры неожиданно легко упала, как сбитый с постамента картонный манекен. Она была совсем легонькой - килограммов сорок - сорок пять, - и Мухе стало стыдно: не столько из-за того, что он ударил слабую женщину, сколько из-за страха, которого он натерпелся.

Он бросился к двери, но на пороге почему-то остановился. Позже он не раз спрашивал себя, кой черт дернул его остановиться и посмотреть назад, и ответ всегда получался один и тот же: видимо, сработал профессиональный рефлекс. Женщина позади не кричала и даже не шевелилась, и рефлекс остановил его на полушаге, заставив обернуться и проверить, все ли с ней в порядке.

Хозяйка квартиры лежала на левом боку - точнее, почти на животе, так что лица ее не было видно. Муха сразу понял, что смотрит на труп - он перевидал столько покойников, что просто не мог ошибиться. Даже если бы у него оставались какие-то сомнения, они немедленно развеялись бы, стоило взглянуть на темно-красную лужу, медленно расползавшуюся из-под тела по светлой поверхности вощеного паркета.

- Нет, - прошептал оторопевший Муха, - нет!

Как же так?

Он действительно не мог понять, как это произошло.

Удар сумкой теоретически мог послужить причиной смерти, но откуда столько крови? Размозжить человеку череп спортивной сумкой очень непросто, даже если набить ее кирпичами. Или она ударилась обо что-то во время падения? Чепуха, поблизости ни одного острого угла...

- Ах ты, господи, - простонал Муха. Ему вдруг вспомнился ртутный блеск кухонного ножа в руке, которая взметнулась вверх, чтобы прикрыть лицо.

"Вот то-то и оно - подумал он. - Мне ведь так и показалось, что удар пришелся ей по локтю. Вот оно как бывает..."

Он уронил сумку на пол и на негнущихся, словно вдруг ставших деревянными ногах подошел к телу. Медленно, как во сне, опустившись на корточки, он взялся рукой в перчатке за плечо Антонины Андреевны. Плечо было податливым и упругим, но тело уже приобрело неживую инертность набитой песком тряпичной куклы. Он перевернул труп и увидел именно то, что ожидал: широко открытые остекленевшие глаза, тонкую струйку крови в уголке рта и фигурную, с блестящими медными заклепками рукоятку красного дерева, торчащую из-под грудинной кости. Нож вошел в тело под углом, снизу вверх, и, принимая во внимание длину лезвия, можно было не сомневаться, что сердце пробито насквозь. Это был очень профессиональный, действительно мастерский удар, и то, что он был нанесен случайно, не делало его менее смертельным.

Муха медленно выпрямился и перевел взгляд с лица мертвой женщины на свои руки. На перчатках не было ни единого пятнышка крови, но это ничего не значило. "Мокруха - это совсем другая статья, старик, - вспомнились ему слова Кораблева. - Ты на тот свет, и я следом..."

- Можешь в этом не сомневаться, козел, - хрипло прошептал Муха и пятясь вышел из кабинета.

Споткнувшись о сумку, он наклонился и механически подобрал ее, не сводя глаз с трупа. Он убивал много раз, но эта смерть потрясла его. Перед ним был не потный, воняющий козлом бородач в чалме, с головы до ног перевитый пулеметными лентами, а русская женщина, не сделавшая ему ничего плохого. Он всегда знал, что между кражей имущества и убийством есть существенная разница, но только теперь осознал, насколько глубока пропасть, разделяющая эти два понятия. Теперь ментовка будет искать не веселого форточника-виртуоза, а грязную тварь, убившую из-за горсти побрякушек человека. Пятясь к дверям, он спрашивал себя, чем он теперь отличается от злодеев, закладывавших гексаген в подвалы жилых домов, и сам отвечал на свой вопрос: да ничем. В голове его звучали голоса и роились видения, самыми яркими из которых были опутанные колючей проволокой ворота колонии строгого режима и синие от щетины звериные рыла соседей по бараку. Мухе стало страшно.

Выходя из кабинета, он зачем-то выключил свет, потом все так же, спиной вперед, пересек прихожую, выключил свет и там и только после этого, по-прежнему пятясь, выбрался на лестничную площадку. Ему почему-то казалось, что, если он повернется к трупу спиной, тот немедленно вскочит и бросится в погоню, размахивая окровавленным ножом.

- Нервы, - хрипло выдохнул он, осторожно прикрывая за собой дверь квартиры и на мгновение прислоняясь лбом к холодному дереву дверного косяка. - Нервы, черт бы их побрал...

- Эй, мужик, ты чего? - раздалось сзади. - С кралей поругался?

Муха вздрогнул и инстинктивно втянул голову в плечи. Только теперь он почувствовал запах табачного дыма и понял, что на площадке есть еще кто-то - видимо, сосед, вышедший покурить. Это был прокол настолько глупый, что Муха даже никогда не задумывался о возможности подобного происшествия. Ну, что ему стоило посмотреть в глазок, прежде чем выходить из квартиры в перчатках и с сумкой награбленного в руке?

- Да, - не оборачиваясь, пробормотал он, еще сильнее втягивая голову в плечи, - поругался. Нервы.

- Да-а, - философски протянул сосед. Судя по тембру голоса, веса в нем было килограммов сто, если не больше - крупный мужчина и наверняка очень сильный. - Нынче все нервные. Как говорится, плюнешь в морду - драться лезут.

- Вот-вот, - поддакнул Муха, боком, по-крабьи, передвигаясь к лестнице. Это наверняка выглядело глупо и очень подозрительно, но теперь он заботился только об одном - побыстрее унести отсюда ноги.

- Слышь, мужик, да что с тобой? Ты чего раком ползешь? - Теперь в голосе разговорчивого соседа слышалось подозрение. - А ну, стой, зараза! Ты кто такой?

В сумке у тебя что?

Муха боком метнулся к лестнице, по-прежнему старательно пряча лицо. Огромная лапища цапнула его за плечо, он рванулся, ужом выворачиваясь из захвата, и наугад ударил свободной рукой куда-то назад. Раздался неприятный чмокающий звук, разговорчивый доброхот взревел быком и разжал руку.

- Нос сломал, педрила! - завопил он вслед прыжками мчащемуся вниз по ступенькам Мухе. - Стой, гад, убью!

Лестница показалась Мухе чересчур длинной, словно за время его визита в квартиру Снеговой дом подрос этажей этак на сто. Он несся, рискуя сломать себе шею и оленем сигая с середины лестничных маршей на твердый кафель площадок, слушая, как внутри шахты гудит и лязгает вызванный травмированным доброхотом лифт.

Здоровяк не придумал ничего умнее, как самолично пуститься в погоню, а это значило, что до приезда милиции у Мухи оставалось сколько угодно времени.

Муха пулей выскочил из подъезда, метнулся через плохо освещенный двор, пересек, спотыкаясь о какие-то песочницы и уклоняясь от столкновения с качелями, детскую площадку, нырнул в вонючую щель между гаражами, с ходу перемахнул через какую-то ржавую железную решетку, проскочил еще один двор, промчался под сводами сырой и длинной, как канализационная труба, арки и оказался на Скаковой. Через несколько минут, поправляя сбившуюся одежду, он уже садился за руль своего ржавого "жигуленка", припаркованного на площади перед Белорусским вокзалом. В это было трудно поверить, но, кажется, ему удалось уйти.

Идеально отлаженный и максимально форсированный двигатель, скрывавшийся под неказистой оболочкой, завелся с пол-оборота и заработал мерно и почти бесшумно "Дворники" заходили взад-вперед, сгребая с лобового стекла налипшую снеговую кашу, приборная панель засветилась уютным зеленым светом. Муха включил печку, и в кабину с гудением устремился поток теплого воздуха Несмотря на это, Муху била крупная дрожь, и он с минуту неподвижно сидел за рулем, приходя в себя. Потом до него дошло, что он теряет время и накликает на себя беду, сиднем сидя на месте, в то время как противник наверняка стянет вокруг района непроницаемое кольцо оцепления. Процедив сквозь зубы матерное ругательство, он врубил заднюю передачу и вырулил со стоянки, Через несколько минут он уже свернул с Ленинградского шоссе на Беломорскую, а оттуда на Петрозаводскую. В тот самый момент, когда сосед Снеговой, держась за свой нос, который был вовсе не сломан, а только основательно разбит, по просьбе капитана милиции Нагаева приступил к описанию встреченного им на лестничной площадке убийцы, Муха с огромным удовольствием врезал Кораблеву в солнечное сплетение, а потом, не давая подельнику перевести дух, - прямо по нахальному поросячьему носу и рыжим тараканьим усам.

- За что? - хлюпая кровавыми соплями, спросил Кораблев, не делая попытки встать на ноги, - За все хорошее, - ответил Муха и, размахнувшись, пнул его в ребра.

Глава 3

Ровно за два с половиной месяца до состоявшихся на Ваганьковском кладбище умеренно пышных похорон Антонины Андреевны Снеговой, организованных ее друзьями и поклонниками, среди которых встречались весьма высокопоставленные персоны, егерь Завидовского заповедника Федор Григорьевич Нефедов вышел из дома ни свет ни заря.

Солнце еще не взошло, но небо над верхушками леса уже посветлело, и в сереньком предутреннем свете Федор Григорьевич без труда различил надворные постройки, изгородь из ошкуренных сосновых жердей и высокую деревянную раму с развешанным для просушки сеном. Бренча карабином ошейника, к нему подбежал бестолковый и добродушный дворовый пес Бубен, которого Нефедов кормил исключительно из жалости, поскольку проку в хозяйстве от Бубна было как с козла молока. Федор Григорьевич похлопал пса по лопоухой голове и оттолкнул в сторону - он не любил телячьих нежностей. Дурак Бубен, как всегда, решил, что с ним играют, боком скакнул в сторону, замотал хвостом и радостно гавкнул.

- Тихо ты, дурак, - прикрикнул на него Нефедов. - Я те гавкну!

Стоя на крыльце, он неторопливо продул беломорину, хорошенько размял ее, еще раз продул, особым образом сплющил мундштук и, соблюдя, наконец, все тонкости ритуала, закурил.

Синеватый дымок без следа растаял в чистом, как горный хрусталь, насыщенном кислородом и запахами леса утреннем воздухе. Федор Григорьевич спустился с крыльца и напрямик пошел к сараю, оставляя в сизой от холодной августовской росы траве двойной темный след.

Лес еще молчал - роса в конце августа и вправду холодна, и птицы не торопятся покидать нагретые за ночь гнезда. Нефедов поймал себя на том, что сравнивает тишину спящего леса с тишиной пустого храма, в котором вот-вот начнется служба, и скептически усмехнулся: говоря по совести, в церкви он не был лет с десяти и никогда не отличался набожностью, так что пришедшее ему на ум сравнение было, пожалуй, довольно странным.

"А ничего странного, - подумал Федор Григорьевич, с натугой отворяя осевшие ворота сарая. - Где ж еще богу молиться, как не в лесу? Неужто в нашей церкви?

Так ведь бог, ежели он есть, в сторону нашей церкви и не смотрит. А чего смотреть? Как ни глянешь, а там отец Геннадий перед старухами распинается, рассуждает о вреде алкоголя, а сам на ногах еле стоит. Даром, что ли, у него в позапрошлом году курятник от молнии сгорел? Видно, кончилось терпение у небесного начальства, да в последний момент рука дрогнула, и вместо попа куры погорели. А лес - он чистый, и человек в нем чище становится. Правда, не всякий."

Выводя из сарая своего мерина-трехлетку, Федор Григорьевич слегка нахмурился. В последнее время что-то очень уж много развелось людей, которым было глубоко плевать, в храме они, в лесу или у себя в нужнике.

Вот и сегодня из-за этих городских ухарей вместо рутинного обхода участка ему предстояла чуть ли не боевая операция. Разбираться с браконьерами и прочими нарушителями Федор Григорьевич не любил, и вовсе не потому, что боялся нарваться на заряд картечи. Боялся он совсем другого: не удержаться и в одночасье взять грех на душу. Встречались ему такие люди, которые словно просили, чтобы их пристрелили, не сходя с места, и сдержаться пожилому егерю стоило больших усилий.

Мерин был молодой, с норовом, и, седлая его, Федор Григорьевич изрядно намучился.

- Да стой ты, зараза лупошарая, - сердито приговаривал он, затягивая ременную подпругу. - Стой, говорю, спокойно, волчья сыть, травяной мешок.

Подобрав мокрые от росы полы линялого брезентового дождевика, он одним махом, как молодой, поднялся в седло и поправил за спиной старенькую тульскую двустволку. Вчера вечером из деревни прибегал внучонок бабки Козлихи и сказал, что в излучине Лоби, километрах в пяти от Зинцово, разбил лагерь какой-то городской на машине. Известно, зачем городские становятся лагерем на берегу лесной реки в самом, можно сказать, сердце Завидовского заповедника. Динамит - это, конечно, вряд ли, но вот сети при них есть наверняка, а то и того чище - электроудочка. Федор Григорьевич покачал головой: это ж надо было до такого додуматься!

Строго говоря, сети и электроудочки его не касались, это была вотчина рыбнадзора, но где сети, там вполне может обнаружиться и ружьецо, а рыбинспектор Злобин все равно третий день подряд мается брюхом, и на браконьеров ему сейчас нас.., в самом прямом смысле слова.

Нефедов тронул коленями теплые бока мерина и покинул кордон, дымя зажатой в зубах беломориной и по-хозяйски глядя вокруг из-под треснувшего лакового козырька старенькой форменной фуражки.

Спустя час с небольшим он приблизился к месту, где, по словам козлихиного внука, расположился лагерем заезжий браконьер. Солнце уже встало, высушив росу, лес звенел от птичьих голосов, и Нефедов ухмыльнулся в усы: если залетный москвич и впрямь решил побаловаться рыбкой, то сейчас ему было самое время сортировать улов, попивая водочку и подбрасывая сушняк в костер.

Привязав мерина к березе так, чтобы он мог дотянуться до травы под ногами, Нефедов снял с плеча ружье и двинулся через лес в сторону реки, стараясь производить как можно меньше шума. Наконец лес впереди поредел, и в просветах между деревьями засветилось небо. Егерь пошел еще осторожнее меньше всего ему хотелось, чтобы браконьер, услышав шум, спрятался или, того хуже, сиганул в машину и газанул куда подальше. Гоняйся потом за иномаркой верхом на мерине!

Он уже собрался раздвинуть кусты и выйти из укрытия, когда позади раздался повелительный, с металлическими нотками окрик:

- Хальт! Хенде хох!

Федор Григорьевич не успел повоевать в регулярной армии, но оккупацию и партизанку помнил хорошо, хоть и был в ту пору пацаном. Он даже не успел удивиться тому, что браконьер обратился к нему по-немецки: тон приказа был таким недвусмысленным, что Нефедов понял бы его, даже заговори браконьер по-китайски или, к примеру, на санскрите. Егерь остановился, как вкопанный, и рефлекторно вскинул руки к небу.

- Страфстфуй, руски партизан! - с утрированным немецким акцентом произнес голос сзади. - Ти хотель мне пу-пу?

Федор Григорьевич медленно опустил руки, смачно плюнул на землю и все так же медленно обернулся, изо всех сил хмурясь, чтобы сдержать улыбку.

- Чтоб тебе пусто было! - с чувством сказал он. - Старый ты дурак! Голова седая, а ума, что у дитяти.

- Ага, - сказал голос, обладатель которого по-прежнему оставался невидимым, - наложил в штаны, следопыт? Вспомнил свое детство золотое?

- Надрать бы тебе уши, - сказал Федор Григорьевич, больше не пытаясь сдержать улыбку, - да боюсь, не получится. Ну, где ты там, вылезай!

- Насчет ушей, это ты прав - руки коротки, - сказал его старый знакомый, вставая с земли в метре от Федора Григорьевича. Нефедов с трудом сдержал желание тряхнуть головой и протереть глаза: секунду назад он готов был поклясться, что перед ним ничего нет, кроме относительно ровного участка лесной почвы, поросшего травой и густо усыпанного сосновой хвоей. Ну, здравствуй, Федор Григорьевич!

Нефедов шагнул вперед и с размаха, с треском впечатал свою твердую, как дерево, ладонь в ладонь гостя.

- Здравствуй, Илларион, - сказал он. - И что ты за нечистая сила? Год тебя не было, и вдруг - на тебе! - как снег на голову. И все со своими шуточками.

- Ну, а чего ты крадешься, как повар к курице? - стряхивая с живота и колен налипшие сосновые иголки, спросил Илларион Забродов. - Сначала прешь через лес верхом, как танк, а потом подползаешь чуть ли не на брюхе... Откуда мне было знать, что это ты? Кто это, думаю, за мной охотится? Еще шарахнут картечью из кустов, потом со штопкой замучишься. Ну, а когда разглядел... Тут уж, извини, бес попутал. Уж очень ты потешно крался, прямо как в кино.

- Кино, - проворчал егерь, забрасывая ружье за спину и возобновляя ритуал прикуривания папиросы. - Тут, брат, иногда такое кино творится, что впору у начальства пулемет выпрашивать. Так ведь все равно не дадут!

- Н-да, - сказал Илларион, трогая пальцем полу брезентового дождевика Федора Григорьевича, сомнительно украшенную созвездием мелких, тщательно заштопанных дырочек. - А кучно пошла!

Нефедов посмотрел на свой плащ, хмыкнул и пожал плечами.

- Еще бы не кучно! С пяти-то метров...

Он наконец раскурил свою беломорину, поправил на плече ремень двустволки и вместе с Забродовым вышел на пологий берег Лоби, предварительно продравшись сквозь густые заросли малинника.

Федор Григорьевич провел в лесу всю жизнь, знал здесь каждую звериную тропку, не говоря уже о тех, что были проложены людьми, а книгу следов читал так же легко, как букварь своего внука. Он умел ходить по лесу тихо, не нарушая покой своего храма. Но то, как двигался его давний знакомец и, можно сказать, приятель Илларион Забродов, всегда приводило его в состояние опасливого удивления. "Гляди ты, - думал он, краем глаза косясь на невысокую, ладно скроенную фигуру в камуфляжном костюме, легко и бесшумно скользившую рядом, - и годы его не берут. Ведь не мальчик уже, всего-то на десяток-полтора моложе меня, а идет - ветка за ним не шелохнется. И как это он меня услыхал? Специально ведь мерина взял, а не мотоцикл, чтобы шума поменьше было. А вылез как? Ей-богу, как из-под земли, прямо на ровном месте. Старею я, что ли? Хорошо, что таких, как он, мало. Не дай бог встретить такого браконьера! Его, пожалуй, не арестуешь..."

Берег открылся целиком. Лес в этом месте немного отступал от берега, оставляя небольшой травянистый лужок, полого спускавшийся к полоске белого песка, вдоль которой тихо плескалась темная вода лесной речки. По мнению Федора Григорьевича, это было одно из самых красивых мест если не во всем заповеднике, то на его участке наверняка. Он невольно поморщился, увидев тяжелый оливково-зеленый "лендровер" с укрепленной на капоте запаской, но машина была поставлена аккуратно, с краю, возле самой опушки, и никакого безобразия вокруг нее не усматривалось - никаких банок, склянок и бумажек, не говоря уже о пролитом бензине. Поодаль к небу поднимался легкий белый дымок догорающего костра, но на сей раз егерь даже не поморщился, издали разглядев, что костер разложен в специально выкопанной ямке. Снятый дерн лежал поодаль, и можно было не сомневаться, что его в ближайшее время вернут на место, предварительно засыпав кострище землей. Забродов, как всегда, не оставлял после себя никаких следов: вот он есть - а вот его нет, и ничто не напоминает о его недавнем присутствии.

- Грамотно устраиваешься, - похвалил Федор Григорьевич. - Аккуратно.

- Привычка, - рассеянно ответил Илларион, присаживаясь на корточки у кострища. Он вынул из нагрудного кармана линялой камуфляжной куртки сигареты, вставил одну в уголок своего насмешливого рта, прутиком выкатил из догорающего костра уголек, прикурил сигарету и бросил уголек обратно в костер.

- Хорошо у тебя здесь, Федор Григорьевич! - протянул он, вытирая о траву испачканные углем пальцы. - Даже уезжать жалко.

- Здрасьте-пожалуйста, - опешил егерь. - Только приехал, и уже уезжать? Что так сразу?

- Ну, почему же сразу? - Забродов пожал плечами. - Пару дней, как всегда, погощу. Но уезжать-то все равно придется. А когда помру, и вовсе сюда не попаду.

О! - вдруг оживился он. - Идея! Напишу завещание, и в нем отдельным пунктом: так, мол, и так, желаю быть похороненным на кладбище деревни Зинцово, что в Завидовском заповеднике...

- Ну, как есть дурак, - проворчал Нефедов, тоже опускаясь на корточки. - Кто же о таких вещах говорит? Да и рановато тебе о смерти думать.

- А я, Федор Григорьевич, о ней лет с двадцати думаю, - серьезно ответил Илларион. - Работа у меня такая.., была. Одно время, помнится, даже и не надеялся, что в своей земле похоронят.

- Как же ты живешь-то? - глядя на переливы красного жара от пепелища, спросил егерь. - С такими мыслями?

- Хорошо живу, - спокойно ответил Илларион. - Ты пойми, Григорьевич: помнить о смерти и бояться ее - разные вещи. Когда все время помнишь, что ты не вечен, живешь как-то.., полнее, что ли. Больше успеваешь, да и чувствуешь острее.

- И не боишься? - недоверчиво переспросил егерь.

Илларион пожал плечами.

- Да как тебе сказать. Не то, чтобы боюсь, а.., ну, не хочу, пожалуй. Организм, он ведь дурак, ему ничего не втолкуешь. Ему, бедняге, дико: как же это - все останется, а меня не будет?

- И как же ты справляешься? - с неподдельным интересом спросил Федор Григорьевич. Ему действительно было интересно. Илларион непостижимым образом ухитрялся повернуть любой, самый мимолетный и пустой разговор так, что собеседник потом долго чесал в затылке и удивлялся: как же это ему самому не пришло в голову? Вот и сейчас Федор Григорьевич поймал себя на том, что, оказывается, прожил всю жизнь с таким чувством, словно впереди у него тысяча лет. А ведь, если задуматься, осталось-то всего ничего...

- Как справляюсь? - переспросил Илларион. - Да как все, так и я. Голова на что? Не могу же я позволить скелету собой командовать.

- Какому скелету? - удивился егерь.

- Да своему скелету, какому же еще!

- Ох, и здоров же ты языком чесать, - проворчал Нефедов, бросая окурок в горячую золу. Бумажный мундштук сразу потемнел, задымился и вдруг весело вспыхнул по всей длине, в считанные секунды сгорев дотла. - Ты мне лучше скажи, только без обид: с чего это козлихин пацан решил, что ты браконьер?

- А, - оживился Илларион, - доложили, значит!

Ну, пойдем.

Они подошли к машине, и Забродов распахнул дверцу багажника. В багажнике влажной спутанной грудой громоздилась сеть. Нефедов поднял брови: сеть как-то совершенно не вязалась с тем, что он знал об Илларионе.

- Это он, наверное, подсмотрел, как я сеть вытаскивал, - сказал Забродов. - Не хмурься, Григорьевич, рыбы в ней почти не было. Видно, недавно поставили.

Надеюсь, ты не думаешь, что это мое хозяйство? ;

- Не волнуйся, - проворчал Нефедов. - Хозяйство знакомое. У нас в деревне только козлихин зять такие плетет. Что-то Колька мудрить начал. Мальчонку подослал...

- Колька - это такой здоровенный, белобрысый? - уточнил Илларион. - На глазок лет тридцать - тридцать пять, немного косолапит... Он?

- Вылитый, - сказал удивленный Нефедов.

- Ну, так он, наверное, заболел. Рука у него болит, и еще челюсть. И шея наверняка не ворочается. Можешь пойти, навестить больного. А вот это, Забродов нырнул в салон машины и вернулся с обшарпанным одноствольным дробовиком в руках, - вот это ему гостинец. Я бы его ленточкой перевязал, да взять ее негде.

- Ну, стервец, - принимая дробовик, сказал Нефедов.

- Надеюсь, не я? - испуганно спросил Илларион.

Глаза его при этом смеялись.

- Не ты, не ты... Ах, стервец! Предупреждал ведь я его... Да что тут предупреждать! Жить-то надо.

- Это точно, - сказал Забродов. - Жить надо прямо сейчас, а на то, что будет через полсотни лет, наплевать.

- Представь себе, - буркнул Нефедов, переламывая ружье и нюхая патронник.

- Патрон - вот, - сказал Илларион, вынимая из кармана ядовито-зеленый картонный цилиндрик и протягивая его егерю. - Не нюхай, не нюхай, выстрелить он не успел.

- Теперь ясно, почему ты в кустах сидел, - откликнулся Федор Григорьевич, со щелчком ставя ствол на место и пряча патрон в карман дождевика.

- Да не сидел я в кустах! Лежал себе на травке...

Ты мне, между прочим, чуть руку не оттоптал.

- Лежал он... Интересно, где тебя научили так лежать? Да ладно, ладно, это я так... Знаю, что все равно не скажешь. В разведке, что ли, служил?

- Ну, вот видишь, - сказал Илларион, - ты сам ответил на все свои вопросы.

- Неужто догадался? - обрадовался егерь.

- А вот это я не знаю, - виновато ответил Забродов.

***

Через три дня бывший инструктор учебного центра спецназа ГРУ Илларион Забродов вышел на крыльцо сторожки, в которой обитал егерь Нефедов, и с удовольствием потянулся, хрустнув суставами.

Было начало шестого, солнце еще не взошло, и предутренний воздух приятно холодил обнаженный торс отставного спецназовца. Илларион глубоко вдохнул и резко выдохнул, сбежал с крыльца, высоко подпрыгнул и бросился бежать по грунтовке, которая начиналась сразу за подворьем Нефедова, взяв с места убийственно быстрый темп. Откуда-то с веселым лаем вывернулся бестолковый Бубен и помчался рядом, норовя ухватить за штанину. Этот бездельник сразу сдружился с Забродовым.

"Два сапога пара", - сказал по этому поводу суровый Федор Григорьевич.

Километра через полтора пес отстал, вернувшись на кордон, и дальше Забродов побежал один. Бежать по лесу было легко - воздух здесь был гораздо чище, чем на Малой Грузинской, и вдоволь напоенные кислородом мышцы, казалось, совсем не чувствовали усталости. Добежав до деревенской околицы и всполошив собак, Илларион повернул обратно, с удовольствием ощущая, как последствия вчерашнего прощального ужина покидают организм через открытые поры.

Ему было хорошо. Сейчас он переживал один из очень редких в его жизни моментов. Его устраивало все без исключения: погода, воздух, вчерашний ужин, сегодняшняя пробежка, состояние природы и собственного организма, и даже предстоящее возвращение в Москву, по которой он успел соскучиться. Его ждали книги и неторопливые беседы за чаем со старым антикваром Пигулевским, а также язвительные споры со старинным другом и сослуживцем Андреем Мещеряковым, который все никак не мог дослужиться до генерала, и огни вечерней Москвы - все то, из-за чего он не мог покинуть город и окончательно перебраться в какую-нибудь лесную сторожку.

Даже ставшее за последние годы привычным ощущение ненужности и бесцельности собственного существования, с которым Иллариону приходилось бороться днем и ночью, отошло куда-то на задний план, уступив место простой и незатейливой радости жизни. "Все живое - трава", - вспомнилось Иллариону название прочитанного когда-то давным-давно романа. Помнится, дело было на полигоне, книга попала ему в руки совершенно случайно, и он просмотрел ее по диагонали за вечер - это была фантастика, к которой капитан Забродов относился со снисходительной скукой. Как и следовало ожидать, содержание романа в подметки не годилось названию, но само название накрепко засело в памяти - была в нем маленькая частичка какой-то последней правды.

Закончив зарядку, он умылся у колодца и вернулся в дом, где уже горел огонь в плите, посапывал, древний эмалированный чайник, и шипела посреди стола, распространяя вкусные запахи, большая закопченная сковорода. Федор Григорьевич кухарил, держа в зубах неизменную беломорину. Это получалось у него сноровисто и ловко - он был вдов уже десять лет. Замужняя дочь давным-давно перебралась в город, так что с кастрюлями и сковородками егерь Нефедов управлялся ничуть не хуже, чем с ружьем, топором или конской упряжью.

- Набегался? - бросил он на Иллариона быстрый взгляд из-под густых нависающих бровей. - Экий ты... прямо как боровик. Свежий, крепкий, так и хочется пальцем потыкать.

- Не стесняйся, - разрешил Илларион и сделал грудь колесом.

Федор Григорьевич только хмыкнул, затягиваясь папиросой и вороша дрова в плите.

- Железный ты мужик, Илларион, - сказал он. - Все тебе нипочем. Неужто голова после вчерашнего не болит?

- А чему в ней болеть? - Илларион удивленно округлил глаза. - Там же сплошная кость!

Для наглядности он постучал себя согнутым пальцем по макушке и пошел одеваться.

Они плотно, по-мужски позавтракали яичницей с салом, заедая ее толстыми ломтями ржаного хлеба с зеленым луком.

- Последний, - сказал о луке Федор Григорьевич.

Подумав, он вынул из шкафчика недопитую с вечера бутылку и сделал вопросительное движение горлышком в сторону Иллариона.

- Ни-ни, - сказал Забродов. - Я, конечно," человек русский, но за рулем, как правило, не пью.

- С каких это пор? - недоверчиво хрюкнув, поинтересовался Нефедов. Ну, хозяин - барин, неволить не буду. А мне требуется, ты уж не обессудь.

Он выпил рюмку и сразу же убрал бутылку от греха подальше.

- А то погостил бы еще, - предложил он, разливая чай. - Все веселее. Веришь, поговорить не с кем, кроме этого дурака хвостатого, - он кивнул в сторону окна, за которым катался по траве совершенно обалдевший от полноты жизни Бубен.

- А мерин? - спросил Илларион.

- А что мерин? Мерин - он мерин и есть, какой с ним может быть мужской разговор?

Илларион фыркнул - Ас Бубном ты, значит, в основном о бабах разговариваешь? - спросил он.

- А о чем с ним, дураком, еще разговаривать? Тем более, я теперь про это дело только разговаривать и могу...

- Как мерин, - вкрадчиво закончил за него Илларион.

- Как мерин, - автоматически согласился Нефедов и тут же, спохватившись, плюнул себе под ноги. - Тьфу ты, вот же язва языкатая! Это еще посмотреть надо, кто как мерин, а кто как жеребец.

- Вот это уже другой разговор, - удовлетворенно сказал Илларион. - А то заладил...

Они допили чай и встали из-за стола. Забродов прихватил свой висевший на гвозде рюкзак и первым направился к дверям.

- Не терпится тебе, - проворчал Нефедов. Ему было немного грустно расставаться с приятелем.

- Не скрипи, Григорьевич, - выходя на крыльцо, откликнулся Илларион. Свидимся еще. Мне ваши места - как астматику кислородная подушка, я без них не могу. Гляди, еще надоем.

- Надоешь - выгоню, - пообещал Нефедов.

Они обогнули дом справа и свернули за угол, куда Илларион три дня назад загнал "лендровер", чтобы тот не торчал посреди двора - 0-па! останавливаясь, сказал Забродов. - Вот тебе и уехал. Выздоровел, значит, наш больной.

- М-да, - неопределенно промямлил егерь, глядя на проколотые шины вездехода. - Ну, Колька! Недаром всю их семейку на деревне Козлами кличут. А я, старый дурак, не стал на него протокол составлять. Пожалел, значит.

Задумчиво насвистывая, Илларион подошел к машине и заглянул под капот. Его худшие ожидания немедленно оправдались - аккумулятора как не бывало.

- Хороший был аккумулятор, - сказал он. - Новый. Эх ты, служивый, добавил он, обращаясь к прибежавшему Бубну. - Из-за таких, как ты, Чапаев погиб. Что, стыдно?

Бубен гавкнул - стыдно ему не было.

- Это он зря, - с угрозой сказал Федор Григорьевич. - Шины шинами, а вот аккумулятор ему боком выйдет. За такие дела лет на пять загреметь можно.

- Ну, это ты загнул, - возразил Илларион. - И потом, мы теперь этот аккумулятор днем с огнем не отыщем. Я бы на месте твоего Кольки бросил бы его в речку, и все дела.

- Колька? Аккумулятор в речку? Ну-ну, - ядовито закивал головой Нефедов. - В одном ты прав - аккумулятора не видать, как своих ушей. Ежели он его уже не продал, значит, как раз сейчас продает, и не у себя в деревне, а где-нибудь подальше. Вот тебе и случай погостить. Пока новый аккумулятор достанем, пока колеса, то да се...

- Извини, Федор Григорьевич, - сказал Илларион. - Я с человеком встретиться договорился. Он старый, волноваться будет. Нехорошо. Может, ты меня подбросишь до Завидова на своем "Урале"? Туда ведь верст пятьдесят, не больше. За полдня обернешься. А я через пару-тройку дней приеду. Машину заберу, в деревню наведаюсь, то да се, как ты говоришь...

Федор Григорьевич неодобрительно хмыкнул, но спорить не стал. Вместо этого он отправился в сарай, и через минуту там с треском и грохотом завелся мотоциклетный двигатель. Из распахнутых ворот сарая поплыл слоистый синеватый дым, внутри тревожно заржал мерин, а Бубен разразился заливистым лаем, решив, как видно, что в сарае завелся какой-то страшный зверь.

Мотоцикл рыкнул и задним ходом выкатился из сарая. Это было тяжелое, густо забрызганное грязью, непроизвольно взрыкивающее и кашляющее чудовище с гнутой и ржавой номерной пластиной и коляской, выглядевшей так, словно ею неоднократно прошибали кирпичные стены. Сидевший верхом на этом дымящемся драконе Федор Григорьевич выглядел несколько испуганным, и Илларион понял, почему предложение смотаться в Завидово не вызвало у егеря особого восторга.

- Слезай, Григорьевич, - сказал он. - Дай порулить.

Нефедов с готовностью соскочил с треугольного седла и уступил Иллариону водительское место. Прежде, чем выехать, Забродов доверху долил бак мотоцикла из запасной канистры, лежавшей в багажнике "лендровера" и почему-то не замеченной предприимчивым Колькой-Козлом.

Пятьдесят с небольшим километров, отделявшие сторожку Нефедова от железнодорожной платформы в Завидово, стоили Федору Григорьевичу десяти лет жизни. Так, во всяком случае, показалось ему лично.

Мотоцикл, тарахтя, несся по ухабистым лесным дорогам, содрогаясь всем корпусом, опасно кренясь и с плеском проскакивая огромные, не просыхающие до самых морозов лужи. Порой Илларион сворачивал с дороги на какие-то тропы, о существовании которых Федор Григорьевич даже не подозревал, и тогда егерю приходилось крепко зажмуривать глаза, чтобы ненароком не закричать, наподобие нервной девицы. Нервной девицей он не был, но стиль езды Иллариона Забродова мог довести до слез кого угодно.

Наконец, эта пытка закончилась. Ощущая во всем теле непривычную легкость новорожденного, а в голове шум и кружение, егерь нетвердой поступью направился к пивному ларьку. Через несколько минут к нему присоединился Забродов, успевший приобрести билет на электричку.

В ожидании поезда они успели выпить по два бокала пива, и егерь немного отошел - как раз настолько, решил Илларион, чтобы без приключений вернуться домой. Забродов вежливо, но твердо отклонил предложение хлопнуть еще по бокальчику, пожал Нефедову руку и вскочил в подошедшую электричку из Твери.

Кое-как устроившись на жесткой и неудобной скамье, Илларион помахал рукой оставшемуся на перроне Нефедову, который очень колоритно смотрелся в толпе благодаря своему брезентовому дождевику, форменной фуражке и рыжим кирзовым сапогам. Он живо напомнил Иллариону другого егеря, но Забродов прогнал воспоминания. Сейчас у него не было настроения заниматься подсчетом потерь и расковыриванием затянувшихся ран.

Для этого еще будет время, когда ему стукнет лет семьдесят - конечно, в том случае, если он доживет до столь преклонного возраста.

Электричка, наконец, тронулась, за пыльным стеклом проплыла и внезапно оборвалась полупустая платформа, мелькнули, ускоряя бег, и остались позади дома и огороды, и Илларион отвернулся от окна. Ему предстояло провести в дороге почти два часа, и Забродов с удивлением обнаружил, что это тяготит его. Он настолько отвык пользоваться общественным транспортом, не говоря уже об электричках, что сейчас испытывал по отношению к мстительному односельчанину Нефедова гораздо большее раздражение, чем когда обнаружил, что "лендровер" выведен из строя. Ему даже пришлось напомнить себе, что он не депутат Госдумы, а бывший спецназовец и, в принципе, способен спокойно переносить куда большие неудобства, чем двухчасовая поездка в пригородной электричке.

"Надо же, - подумал он, закрывая глаза, чтобы не видеть, как трое испитых субъектов напротив трясущимися руками откупоривают бутылку бормотухи, - это же надо, до чего я докатился! Без своей машины и своей квартиры я уже не человек! Все время что-то мешает, как камешек в ботинке, раздражает, выводит из равновесия, а когда копнешь глубже, обнаруживается, что ты просто потихоньку становишься старым брюзгой, которому надо, чтобы его посадили в уютное кресло с книгой в руках и оставили в покое.., не забывая, впрочем, регулярно кормить. Закисли вы, товарищ капитан, на пенсионерских хлебах, плесенью покрылись. Ай-яй-яй..."

Сразу после Клина в вагон вошли ревизоры. Илларион рассеянно предъявил свой билет и снова закрыл глаза, все еще пытаясь уснуть, чтобы скоротать время.

Из этой затеи ничего не вышло - через минуту его внимание привлек набиравший обороты где-то за его спиной инцидент, грозивший, судя по всему, перерасти в полновесный скандал.

Обернувшись на шум, Забродов обнаружил, что все четыре ревизора собрались в кучу, обступив дремавшего в уголке у окна бородатого гражданина, который, похоже, наотрез отказывался просыпаться и "предъявлять билетик". Гражданина трясли за плечо, окликали и толкали под бока, но он оставался безучастным к потугам ревизоров.

- Во дает, - сказал кто-то. - Мне бы такой сон.

- Выпей пару литров, и у тебя такой будет, - оборачиваясь на голос, проворчал один из ревизоров. - Ну, что с ним делать? - обратился он к сослуживцам.

- Милицию вызвать, - ответил один из них. - Пускай снимают его с поезда к такой-то матери.

- Ишь, какой быстрый! - вступилась за сонного пассажира сидевшая рядом с ним старушка с кошелкой. - Чуть что, сразу высадить. Смотри, как бы я тебя самого не высадила!

- Вы потише, мамаша, - примирительно сказал ревизор. - Я на работе, а он безбилетный.

- Сам ты безбилетный! - не сдавалась боевая старушка. - Я сама видела, как он в кассе билет брал.

Да вон он, билет, из нагрудного кармашка торчит! Возьми и посмотри, если тебе надо, а человек пусть спит!

Из нагрудного кармана пиджака спящего пассажира действительно торчал уголок какой-то бумажки, которая вполне могла оказаться билетом. Ревизор пожал плечами и протянул руку, чтобы взять билет. Как только его пальцы коснулись бумажного уголка, спящий, не открывая глаз, сделал быстрое движение рукой, словно отгоняя муху. Ревизор затряс ушибленной кистью. Старуха с кошелкой злорадно захихикала. Илларион улыбнулся: все-таки на свете оставались вещи, которые не менялись с течением времени, и это было чертовски приятно.

- Вот зараза, - сказал ревизор и снова потянулся к нагрудному карману бородача. - Слышишь, парень, перестань ваньку валять! Сейчас милицию вызовем!

Бородач не ответил, но новая попытка забраться к нему в карман окончилась так же, как и предыдущая. Видя, что ревизоры и в самом деле вот-вот вызовут милицию, Забродов встал и подошел к ним.

- Разрешите, ребята, - сказал он, деликатно протискиваясь между ними. - Не волнуйтесь, все в порядке. Я его знаю.

- Он что, на самом деле спит или только прикидывается? - сердито спросил ревизор, разглядывая свои ушибленные пальцы.

- Спит, спит, - уверил его Илларион.

- А чего дерется? - совсем уже по-детски обиженно спросил ревизор.

- А не любит, когда у него по карманам шарят, - ответил Илларион и, наклонившись над спящим, негромко скомандовал:

- Караул, в ружье!

Бородач в поношенном пиджаке, линялых джинсах и старых коричневых туфлях встрепенулся, широко открыл глаза с розоватыми не то с перепоя, не то от недосыпания белками и вскочил так резко, что ревизоры шарахнулись во все стороны. Он проснулся не до конца, потому что, увидев камуфляжный костюм Забродова, слепо зашарил вокруг себя, пытаясь, по всей видимости, нащупать автомат.

- Ловко! - прокомментировал мужчина в очках - тот самый, который завидовал крепкому сну бородача, а старуха с кошелкой перекрестилась, испуганно отодвинувшись подальше от своего странного соседа.

- Вольно, - скомандовал Забродов. - Предъяви билетик, сержант. Да не мне, а вот ему.

Бородач не глядя сунул ревизору билет и протер глаза, очевидно, пытаясь сообразить, приснился ему Забродов или нет.

Ревизоры, недовольно переговариваясь и оглядываясь через плечо, покинули вагон.

- Ну, очухался? - спросил Забродов. - Где же это ты так набрался, сержант?

- Да кой черт набрался, - растерянно ответил бородач. - Три ночи не спал... Погоди, капитан, дай разобраться: это ты или не ты?

- Это тень отца Гамлета, - сказал Забродов. - Пошли, у меня там, кажется, было свободное местечко...

Глава 4

На Ленинградском вокзале они взяли такси и вскоре уже поднимались на пятый этаж старого, выстроенного в неопределенном и довольно причудливом стиле дома на Малой Грузинской. Игорь Тарасов, которого Илларион по старой памяти называл сержантом, все еще время от времени обалдело вертел головой и чесал затылок: меньше всего он ожидал встретить человека, о котором рассказывал легенды своим друзьям и сослуживцам, в пригородной электричке по дороге от больной тетки, собравшейся помирать, но в конце концов передумавшей и решившей на время отложить свою затею.

Илларион шел впереди, борясь с таким же желанием запустить пятерню под свое вылинявшее армейское кепи и как следует почесать затылок. Сегодняшнее происшествие было очередным доказательством старой истины: прогонять воспоминания бесполезно, они все равно просочатся наружу - например, приняв для разнообразия облик растерянного и невыспавшегося бородача тридцати пяти лет от роду. "Ну и черт с ними, с воспоминаниями, - подумал Илларион. - Что же делать, если мне есть, что вспомнить? Да и стыдиться мне, вроде бы, нечего."

Он отпер дверь и, сделав широкий приглашающий жест, пропустил своего бывшего подчиненного в квартиру. Тарасов остановился в прихожей, с любопытством глядя по сторонам. Илларион вошел следом и неторопливо снял кепи и тяжелые пыльные армейские ботинки, давая гостю время осмотреться и немного прийти в себя: то, что для него давным-давно стало родным и привычным, новому человеку запросто могло показаться помесью музея, библиотеки и помещения для чистки оружия.

- Да, - сказал Тарасов, - кучеряво. А это, - он кивнул в сторону укрепленного на стене липового спила, в центре которого торчал метательный нож, - для вида или как?

- Или как, - ответил Илларион. - Хотя, если честно, то я уже и сам не знаю, для чего мне это.

Да ты проходи, садись. Сейчас я чего-нибудь соображу. Кстати, если хочешь предупредить жену, телефон на столе.

- Благодарствуйте, - ответил Тарасов, проходя в комнату и садясь в кресло. - Предупреждать некого.

- А, - сказал Забродов, надевая тапочки и становясь карикатурно похожим на школьного военрука, - еще один закоренелый холостяк.

- Увы, - возразил Тарасов. - Хорошо бы, если так. Давай не будем о грустном, командир. А ты все там же, в учебном центре?

- Нет, - коротко ответил Забродов и двинулся на кухню.

- Что так? - поинтересовался Тарасов.

- Ты же сам сказал: не будем о грустном, - прокричал из кухни Илларион. - Вот и не будем.

Тарасов покряхтел, слушая, как Забродов, звеня стеклом и поминутно хлопая дверцей холодильника, орудует на кухне, снова непроизвольно зевнул и тоже пошел на кухню.

- Ну, ладно, - сказал он, останавливаясь в дверях. - Допустим, я развелся.

- Ну, и я развелся, - спокойно ответил Забродов, нарезая ветчину. На-ка вот, режь салат. Справишься?

- Обижаешь, командир, - прогудел Тарасов. - С "духами" справлялся, а с помидорами не справлюсь?

- Тогда вперед.

Тарасов взял протянутый ему острый, как бритва, финский нож со сточенным до узенькой полоски тусклым лезвием и принялся сноровисто резать помидоры и зелень, сооружая салат. Забродов как ни в чем ни бывало возился рядом, и у Игоря появилось странное ощущение сдвига во времени, словно со дня их последней встречи прошло не пятнадцать лет, а пара дней.

- Слушай, командир, - сказал он вдруг, - а ведь нож-то тот самый! Я же его еще с тех пор помню. Вот же черт...

- Серьезно? - оглянувшись через плечо, спросил Забродов. - Очень может быть. Я, знаешь, как Плюшкин - собираю всякое старье, которое выкинуть жалко. И то, если подумать, за каждой железкой - целая история.

Тарасов на время перестал резать салат, некстати вспомнив, сколько историй числится за той "железкой", которую он сейчас держал в руке. Насколько он помнил, этой старенькой финкой вскрывали не только банки с тушенкой и резали не только помидоры и колбасу. Растекшийся по разделочной доске томатный сок вдруг напомнил ему совсем другую жидкость, и он зябко повел плечами. Впрочем, он тут же вернулся к прерванному занятию, устыдившись своей минутной слабости.

В конце концов, нож - это всего лишь инструмент.., так же, впрочем, как и профессиональный солдат.

- Может, дать тебе другой нож? - спросил вдруг Забродов, и Игорь вздрогнул: это уже напоминало телепатию. Ведь стоял же, кажется, спиной... Как он догадался?

- Зачем? - пожав плечами, откликнулся он.

- Ну, вдруг тебе удобнее кухонным, - после многозначительной паузы сказал Забродов. - У этого спинка толстовата.

- Нормально, - чувствуя, что вот-вот начнет краснеть, ответил Игорь. И потом, я уже закончил.

Они единогласно решили, что выпивать удобнее всего на кухне, вскрыли купленную по дороге с вокзала бутылку водки и с большим комфортом расположились за кухонным столом, ломившимся от приготовленной на скорую руку, но весьма аппетитной снеди.

Через полчаса уровень прозрачной жидкости в бутылке упал наполовину, количество закуски на тарелках изрядно поубавилось, а в центре стола появилась пепельница.

- Так где, говоришь, ты теперь работаешь? - спросил Илларион Забродов, чиркая колесиком зажигалки в безуспешной попытке прикурить потухшую сигарету.

- А я ничего про это не говорил, - Тарасов усмехнулся, поднося Иллариону свою зажигалку, - но никакой военной тайны в этом нету. Есть такая контора - Центроспас.

- О, - уважительно сказал Илларион, делая глубокую затяжку. - Звучит, как название какой-нибудь церкви. Но ведь это, насколько я понимаю, МЧС? Что ж, с твоими способностями тебе туда прямая дорога.

- Да уж, способности, - проворчал Тарасов. - Были способности, а теперь так...

- Ну да, - сказал Илларион, - так я тебе и поверил. Ты ведь, насколько я помню, после срочной собирался в большой спорт. До сих пор мороз по коже, как вспомню, что ты выделывал.

- У меня тоже, - сказал Игорь. - Плакал мой большой спорт, командир. Ты, наверное, не в курсе...

Перед самым дембелем зацепило меня, так что, сам понимаешь...

- Да, - сказал Илларион, мрачнея и наполняя рюмки, - я действительно был не в курсе. Серьезно зацепило?

- Год на костылях, два года с палочкой, - ответил Тарасов. - Теперь, конечно, все более или менее в норме. В горы, сам понимаешь, уже не съездишь. Так, тренируюсь помаленьку, лазаю по стенкам, но это, конечно, не то. Да и возраст...

- Возраст... - проворчал Илларион. - Это у тебя, что ли, возраст? А ну, подтянись на мизинце!

- Да брось, командир, - заупрямился Тарасов. - Ну что за детский сад?

- Да, - сказал Илларион, - время идет. Попробовал бы ты мне ответить так пятнадцать лет назад!

Тарасов рассмеялся с некоторой неловкостью.

- Шалишь, командир, - сказал он. - Пятнадцать лет назад мне бы и в голову такое не пришло. Здоровье, знаешь ли, дороже.

- Можно подумать, что я насаждал дисциплину с помощью кулаков и резиновой дубинки, - с притворной обидой возмутился Илларион.

- Да в общем-то, нет, - сказал Тарасов. - Но почему-то никто не сомневался, что в случае чего можно очень даже запросто схлопотать по шее.

- А сейчас ты, значит, сомневаешься, - заметил Илларион. - Ну-ну.

Игорь снова рассмеялся и сунул сигарету в переполненную пепельницу. Легко поднявшись с табурета, он огляделся, подошел к двери и снял с гвоздя висевшую над ней декоративную тарелку. Он подергал гвоздь, проверяя, надежно ли тот держится в стене, удовлетворенно кивнул и, зацепившись за гвоздь мизинцем левой руки, без видимого напряжения подтянулся четыре раза. Пятого раза не получилось - гвоздь выпал вместе с изрядным куском штукатурки.

- Ну вот, - огорченно сказал Тарасов, - я же предупреждал. Где у тебя веник, командир? Смотри, какое свинство развели.

- Сядь, - сказал Забродов. - Вот так всегда: позовешь человека в гости, а он напьется и давай стены ломать.

Он поднялся, отыскал веник и совок, собрал рассыпавшуюся по полу штукатурку, двумя ударами ладони загнал гвоздь в стену сантиметром выше неопрятной дыры в обоях и повесил на него тарелку, прикрыв безобразие. Тарасов тем временем снова наполнил рюмки и закурил очередную сигарету.

- Давай за старую гвардию, командир, - сказал он. - За профессионалов - таких, как ты.

- Я уже давно не профессионал, - вертя рюмку возразил Илларион. - Я пенсионер.

Тарасов выпил и, морщась от вкуса нагревшейся водки, помотал головой.

- Ну и зря. Уверен, что тебя это не устраивает.

- Меня многое не устраивает, - глядя в сторону, ответил Илларион, потому я и пенсионер. И вообще, мы ведь, кажется, договорились, что не будем о грустном.

- А где ты видел что-нибудь веселое? - тыча вилкой в кусок ветчины, спросил Тарасов - Расскажи, если не слабо.

- Почему же слабо? Только что, например, я наблюдал, как бородатый дядя подтягивался на мизинце и чуть не уронил на себя стену. Чем не анекдот?

- Провокатор, - проворчал Тарасов - Нет, ты, конечно, молодец. Жалко, что с большим спортом у тебя ничего не вышло.

Некоторое время Игорь молчал, внимательно рассматривая свои руки с крепкими гибкими пальцами.

- Может, и жалко, - медленно сказал он наконец, - а может, и не очень. Дырка в ноге - чепуха, пыль. Я и сейчас мог бы многих за пояс заткнуть, причем одной левой.

- Не сомневаюсь, - вставил Илларион. - Но?..

- Вот именно - "но"... Рассказать историю? Ломали в Марфино старую котельную. Стали трубу валить. Залез работяга с тросом на самую верхотуру, а труба, заметь, старая... В общем, посыпались скобы, застрял он там - ни взад, ни вперед. Впереди, сам понимаешь, только небо, а сзади ступенек нету. Трос свой он с перепугу бросил м сидит, орет... Монтажным поясом, само собой, к верхней скобе пристегнулся, да только радости ему от этого мало: если снизу четыре скобы подряд выпали, то чем верхняя лучше? И, как на грех, все "вертушки" в разгоне... В общем, снял я его оттуда.

- Да, - сказал Илларион, - с этим не поспоришь.

Это тебе не по горам без страховки ползать на потеху почтеннейшей публике. Это, пожалуй, повесомее, чем книга рекордов.

- Вот именно, - подхватил Игорь. - А ты говоришь, пенсионер. У меня в экипаже, между прочим, вакансия имеется. Похлопотать?

- Ха-ха, - сказал Забродов. - Очень смешно.

Староват я, сержант, для таких дел.

- Ну-ну, - сказал Тарасов. - Только не жди, что я тебя стану утешать: какой, мол, ты старый, да побольше бы таких стариков... Я же вижу, в какой ты форме, а такого опыта, как у тебя, наверное, ни у кого и нету...

- Так ведь я совсем по другой части, - ответил Илларион. - Ты что, забыл?

- Не забыл. Просто в данном случае это не имеет значения. И потом, я отлично помню, как ты ребят вытаскивал, когда остальные сами еле тащились.

- Так когда это было...

- Ты опять за свое? Ну и черт с тобой. Нет, я понимаю, конечно: тут у тебя уютно, книжек вон сколько, и ножиками можно побаловаться... Чем не жизнь? Зачем тебе вся эта головная боль: ночей не спать, шкурой рисковать, лезть то в огонь, то в воду...

- Гм, - сказал Илларион и отвернулся к окну, сосредоточенно дымя сигаретой.

Тарасов спохватился, поняв, что наговорил лишнего, и поерзал на табуретке, борясь с неловкостью.

- Извини, капитан, - сказал он. - Похоже, я маленько.., увлекся.

- Маленько, - согласился Забродов, продолжая смотреть в окно. - Но по сути дела ты прав. Тот, кто идет в огонь, всегда прав. А я действительно оброс мхом последнее время. Только ведь и я не кокетничаю, когда говорю о своем возрасте. Будет ли от меня польза?

- Ну, а ты как думаешь? - горячо спросил Тарасов. - Бегать, прыгать и вязать узлы у нас все умеют, этого добра хоть отбавляй. Но такая голова, как у тебя, одна на миллион.

- Да, - сказал Забродов, - голова крепкая. Ладно, ладно, не кричи. Обещаю подумать.

- Вот это уже разговор, - обрадовался Тарасов. - Я тебя знаю, ты плохого не придумаешь.

- Да уж, - сказал Илларион, разливая по рюмкам остатки водки, - уж что да, то да... Может, и стоит попробовать. Сколько народу я на тот свет отправил - подумать страшно. Столько за три жизни не вытащишь!

Но, может, стоит попытаться?

- Здорово! - с торжественным видом поднимая рюмку, сказал Игорь. Сегодня просто праздник какой-то. Это ж обалдеть можно: будем опять работать вместе, как когда-то. Чувствуешь?

- Чувствую, - соврал Илларион. Никакого праздника у него в душе не было. Встретить своего бывшего ученика и боевого товарища было, конечно, приятно, но ученики во все времена отказывались понимать одну истину: их у учителя сотни, в то время как учитель у каждого из них всего один. Со времен Афганской войны через руки Забродова прошло столько курсантов, что он давно потерял им счет. А сколько их не вернулось с больших и малых войн, за эти годы! Невысокий гибкий крепыш, сидевший напротив с рюмкой в руке, когда-то, как и сам Забродов, принадлежал к элите великой армии. На мгновение Иллариону показалось, что лицо Игоря Тарасова меняется, приобретая новые черты и совсем другое выражение, словно на него, как на экран, проецируются портреты всех, кого он когда-то знал, от генералов до рядовых. "Старею, - подумал Забродов. - Выпил двести граммов и окосел, привидения мерещатся..." Он знал, что обманывает себя, и, чтобы заглушить горечь, поднявшуюся со дна души, предложил:

- Давай по последней, сержант. За спецназ!

Эти слова мгновенно стерли с лица Тарасова блаженную улыбку.

Губы бывшего сержанта сжались в прямую линию, он резко встал, с шумом отодвинув табурет, и высоко поднял рюмку.

- За спецназ, - эхом повторил он.

***

В тот вечер Татьяна Тарасова возвращалась с работы не в самом веселом расположении духа. Тетка Люба, жившая в Твери и собиравшаяся отойти в мир иной приблизительно каждые полгода, на этот раз, похоже, была как никогда близка к приведению своей угрозы в исполнение: пришедшая три дня назад телеграмма была заверена врачом и не оставляла места для сомнений. Брат Татьяны Игорь уехал в Тверь сразу, а Татьяна, к своему великому стыду, не смогла вырваться с работы. Стоило ей заговорить об отпуске за свой счет, как редактор поднял глаза от корректуры и уставился на нее таким взглядом, словно она выразила желание голышом станцевать у него на столе.

- Не понял, - сказал он. - Умнее ты ничего не придумала? Меня долбят со всех сторон.., за ваши, между прочим, с Кареевым выходки... А ты, значит, как у классика: "В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов"?

Нет, солнце мое, Татьяна свет Петровна, сама кашу заварила, сама и расхлебывай. И потом, если мне не изменяет память, ты уже ездила к умирающей тетке три месяца назад!

Татьяна сдержала готовое сорваться словечко, которое ни за что не пропустил бы в печать ни один редактор, рывком распахнула сумочку, вынула оттуда телеграмму и припечатала ее к поверхности стола поверх корректуры, которую просматривал ее шеф.

- Вот, - сказала она. - Я же не виновата, что она умирает каждые полгода. Что прикажете делать - пристрелить ее?

Редактор неохотно заглянул в телеграмму поверх очков, покашлял в кулак и заговорил тоном, каким разговаривают с милым, но не в меру капризным ребенком.

- Послушай, - начал он. - Считается, что мы живем в свободной стране, и каждый волен поступать так, как ему заблагорассудится. Я с этим не спорю, но у меня имеется маленькое уточнение, о котором многие - и вы с Кареевым в том числе, - почему-то всегда забываете, хотя оно лежит на поверхности: свобода предусматривает ответственность за свои поступки. Я говорил вам: не трожьте это дерьмо. Я говорил: будут неприятности. Теперь неприятности наступили. Вот у меня на столе лежит повестка в суд. А Кареев предусмотрительно смылся!

- Не правда, - перебила его Татьяна. - Вы отлично знаете, где он.

- Не знаю и знать не хочу, - отрезал редактор. - Вернется - шею сверну сопляку. А ты... Черт, ты понимаешь, что будет, если ты сейчас уедешь? Ты дашь этим мерзавцам такой козырь, о котором они и мечтать не могли. Ты просто потеряешь работу.

- О, - сдерживаясь, сказала Татьяна, - это уже интересно. Это действительно угроза, или мне послышалось?

Редактор закряхтел, снял очки и сильно потер натруженную переносицу. Без очков вид у него сделался какой-то беззащитный и очень усталый.

- Тебе не послышалось, - сказал он со вздохом, - и это не угроза. Это медицинский факт. Если мы не станем драться, нас либо попросту закроют, либо надавят на меня так, что я буду вынужден - вынужден, понимаешь? уволить вас обоих. Мы живем в свободной стране, помнишь? Не убегай, Танюша, - вдруг попросил он почти жалобным тоном. - На тебя вся надежда, а ты...

Всего-то три дня. А через три дня езжай хоть к тетке, хоть в Пицунду.

Дело так и не дошло до суда, в чем Татьяна, в общем-то, и не сомневалась. За сутки до начала процесса Андрей Кареев, на пару с которым она раскопала дело о взятках в одной из клинических больниц города, вернулся из своей очередной таинственной отлучки, позвонил Татьяне и в обычной для него иносказательной манере сообщил, что дело улажено: истец отказался от намерения защищать свою честь и достоинство в судебном порядке. Насколько поняла Татьяна, Карееву удалось раздобыть какие-то документы или свидетельства, с помощью которых он умерил пыл разгневанного главврача.

"Завтра обо всем поговорим, - пообещал он. - Я тут такого наковырял..."

На работу он, однако, так и не пришел, ограничившись торопливым и маловразумительным телефонным разговором с главным редактором. Шеф был полон самых мрачных предчувствий и не преминул устроить Татьяне разнос. Через полчаса он снова вызвал ее к себе и долго извинялся, но легче Татьяне не стало: она сама чувствовала, что они с Кареевым давно переступили черту, за которой свободный журналист превращается в законную дичь.

Подтверждение этому не заставило себя долго ждать. Сразу после полудня в редакции раздался телефонный звонок. Интеллигентный мужской голос попросил пригласить к телефону Татьяну Тарасову. Татьяна взяла трубку, и тот же интеллигентный голос с расстановкой произнес:

- Слушай меня внимательно, сука. Если вы с твоим Кареевым не перестанете валять дурака, вас закопают.

Ты все поняла?

- Кто вы такой? - спросила Татьяна. Голос у нее не дрожал - шок был настолько силен, что внутри у нее все онемело, как от новокаина. - Как вы...

Но вопросы остались без ответа - на том конце провода повесили трубку.

- Что случилось? - участливо спросила Оленька Щусева, в ведении которой находились ксерокс, телефон и прочие мелочи из разряда "принеси-подай". - Кто звонил?

- Свобода, - назидательно сказала ей Татьяна, - предусматривает ответственность за свои поступки.

Процитировав шефа, она спокойно встала из-за стола и очень спокойно удалилась в туалет, где с ней случилось что-то вроде кратковременной истерики. Немного успокоившись, она привела себя в относительный порядок и вернулась на свое рабочее место, втайне удивляясь столь бурной реакции на обычное, в общем-то, событие: за время ее работы журналистом ей много раз угрожали если не смертью, то инвалидным креслом. Обычно она оставляла эти угрозы без внимания, полагая их неотъемлемой частью своей профессиональной деятельности, но на этот раз все было как-то иначе.

В голосе звонившего ей человека звучала холодная уверенность.

Уже перед самым концом рабочего дня ее снова вызвал главный редактор и сухо объявил, что десять минут назад подписал приказ об увольнении Андрея Кареева.

- За прогулы, - ответил он на невысказанный вопрос Татьяны, зачем-то отводя глаза и без нужды перебирая лежавшие на столе гранки.

- Чудесно, - почти не слыша собственного голоса, сухо сказала Татьяна. - Только я не совсем понимаю, зачем вы сообщаете это мне. Я бы все равно прочитала приказ.

- А затем, - со сдержанной яростью сказал шеф, - что вы с твоим Кареевым допрыгались. Оба. Пока - я подчеркиваю: пока - мне удалось обойтись малой кровью. Что касается тебя, с этого дня ты переходишь в отдел рекламы. У меня все.

- Надолго? - поинтересовалась Татьяна.

- До особого распоряжения, - процедил шеф с явным отвращением. Было непонятно, к кому относится это отвращение: к Татьяне или к нему самому. Зная своего шефа, Татьяна была склонна считать, что верно второе предположение. Впрочем, жалеть главного редактора она не собиралась: каковы бы ни были его чувства, он сделал то, что сделал.

- Благодарю вас, - произнесла она как можно спокойнее. - Я могу быть свободна?

- Нет, - сказал шеф, - не можешь. Я еще не все сказал. Поверь, то, что я сейчас говорю и делаю, не доставляет мне ни малейшего удовольствия...

- Тогда зачем вы все-таки это делаете? - поинтересовалась Татьяна, хотя заранее знала ответ. У шефа на мгновение изменилось лицо, и на какой-то миг ей стало стыдно: он был всего-навсего старым больным человеком и ничего не мог изменить в картине окружающей действительности, так что последний вопрос Татьяны прозвучал, пожалуй, излишне жестко.

- Ты хочешь, чтобы я ответил? - устало спросил шеф. - Молчи! Я отвечу сам. Я все это делаю потому, что я старый трус и хочу жить. Это во-первых. А во-вторых, я хочу, чтобы вы с Кареевым перестали строить из себя Бонни и Клайда и как-нибудь дожили хотя бы до моих лет. Вы хорошие ребята и талантливые журналисты, и у вас впереди масса интересных материалов и сенсационных расследований. Я не хочу произносить речей на ваших похоронах и не хочу, чтобы вы вдвоем расследовали мою безвременную кончину.

- Да здравствует свобода, - чувствуя, как дрожат губы, сказала Татьяна. - В особенности свобода слова.

Шеф с грохотом выдвинул ящик стола, выхватил оттуда нераспечатанную пачку "беломора", криво надорвал ее дрожащей рукой и, не разминая, бросил в угол рта папиросу.

- Вы же бросили, - чувствуя, что вот-вот заплачет, сказала Татьяна.

- Ну и что? - ответил главный редактор. - Все, марш отсюда! И не забудь: с завтрашнего дня ты сотрудник рекламного отдела!

Татьяна ушла, отказав себе в удовольствии напоследок хлопнуть дверью. Почему-то это последнее обстоятельство огорчило ее больше всего, словно она была приговорена к казни, и ей отказали в исполнении последнего желания Добравшись на метро до Пражской, она прошла квартал пешком и на Чертановской села в трамвай, доехав на нем до самого конца. Татьяна жила на улице Академика Янгеля, одним концом упиравшейся в Варшавское шоссе, а другим - в Битцевский лесопарк. Зимой, когда рано темнело, здесь бывало страшновато, но сейчас, в конце августа, до наступления темноты оставалось еще несколько часов. Она без приключений добралась до своего дома, и тут ее ожидал очередной неприятный сюрприз.

Когда от двери подъезда ее отделял какой-нибудь десяток метров, из-за фанерной избушки на детской площадке неожиданно шагнула мужская фигура. Погруженная в свои невеселые мысли Татьяна испуганно шарахнулась в сторону: на ум ей почему-то первым делом пришел дневной телефонный звонок анонима, обещавшего "закопать" и ее, и Кареева. Потом в глаза ей бросился роскошный букет ярко-алых роз, окончательно сбивший ее с толку, и только после этого она, наконец, разглядела знакомое лицо, улыбавшееся ей поверх букета.

- Витька, - прошептала она, обессиленно приваливаясь плечом к стволу очень кстати растущего поблизости клена. - Ты с ума сошел! Разве можно так пугать людей?

- Я тебя напугал? - деланно изумился Виктор Вагин, прикладывая ладонь свободной от букета руки к сердцу. В его жестах, словах и даже мимике усматривалась некая размашистость, яснее всяких слов говорившая о том, что ее получивший отставку ухажер успел основательно заложить за воротник.

- Вот черт, - он поскреб недавно отпущенную норвежскую бородку, - надо было все-таки побриться.

- Надо было, - сухо ответила Татьяна, делая шаг вправо, чтобы обойти Вагина. - Борода тебе совершенно не идет.

Ей не хотелось ссориться с сослуживцем брата, вдруг воспылавшим к ней нежными чувствами, но Вагин был не в ее вкусе, о чем она сразу же поставила его в известность, так что это внезапное появление с букетом роз и в облаке винного перегара было, по меньшей мере, бестактным. Кроме того, ей сейчас было не до отражения атак сексуально озабоченных мужчин, у которых не сложилась семейная жизнь, - у нее хватало других забот.

Нимало не смущенный холодностью приема, Вагин шагнул в ту же сторону, что и Татьяна, снова преградив ей дорогу. Теперь Татьяна разглядела, что он пьян гораздо сильнее, чем ей показалось вначале. Пьяные мужчины всегда вызывали у нее отвращение пополам с легким испугом: большинство из них, приняв лишнего, превращались в опасных скотов.

- Вить, - попросила она, - а, Вить. Отстань, ладно? Мне сейчас не до танцев, честное слово. Я устала, как собака, у меня неприятности...

- Неприятности? - Вагин подобрался и даже, как ни глупо это выглядело, слегка выпятил грудь. - Кто обидел самую красивую девушку Москвы?

- Брось, Витя, - устало сказала она. - К сожалению, ты мне помочь не в состоянии.

- Откуда ты знаешь? - обиделся Вагин. - Я многое могу. Зря, Танюшка...

- Что - зря?

- Зря ты со мной так. Я, наверное, не умею ухаживать, и слова всякие не по моей части. Я всю жизнь руками работаю. Зато я к тебе всей душой, не то что эти твои очкарики, шелкоперы твои... Ну вот, опять чего-то сморозил, прямо чувствую...

"Да, Витя, ты все правильно чувствуешь", - хотела сказать Татьяна, которой изрядно надоели эти пьяные излияния, но тут с улицы во двор свернул, сверкнув в лучах заходящего солнца любовно отполированными бортами, высокий джип с хромированными подножками и массивной решеткой на переднем бампере. У Татьяны нехорошо защемило сердце: все машины во дворе она знала наперечет, и джипов среди них не было. В свете сегодняшнего анонимного звонка появление перед домом джипа, давно ставшего как бы визитной карточкой преуспевающей российской "братвы", выглядело зловеще.

Когда джип медленно прокатился мимо, продемонстрировав Татьяне не то три, не то четыре заинтересованно повернутых в ее сторону мясистых лица, и остановился поодаль, она отважилась пойти на маленький трусливый компромисс: все-таки Вагин был молодым, крепким мужчиной и мог в случае чего вступиться за нее. Еще раз покосившись на стоявший в сторонке джип, из которого так никто и не вышел, Татьяна решила, что прогонять Вагина, пожалуй, рановато. Подобная расчетливость, вообще-то, была ей несвойственна, но страх, посеянный в ее душе телефонным звонком, оказывается, никуда не ушел: он просто затаился на самом донышке души, исподволь разрастаясь вглубь и вширь и поджидая удобного момента, чтобы всплыть на поверхность.

- Витя, - примирительно сказала она, - Витя... ты ничего особенного не сморозил. Во всяком случае, я поняла, что ты хотел сказать. Но... Я ведь тебе уже говорила: ты совсем не в моем вкусе. Ты только не обижайся, пожалуйста, ладно? В этом никто не виноват. Ну, тебе же ведь не все девушки нравятся, правда?

- Да ладно, - пробормотал Вагин, - чего там. Понял, не дурак. Ясно, что ничего мне тут не светит. Может, хотя бы розы возьмешь? Зря я, что ли, тратился?

- Розы просто чудесные, - искренне сказала Татьяна, принимая букет. Погоди, куда ты? Пойдем, я тебя хотя бы чаем напою. А еще лучше - кофе.

- А еще лучше - стрихнином, - проворчал Вагин, но видно было, что он доволен. Слишком доволен, вскользь отметила Татьяна, косясь на стоявший в отдалении джип и лихорадочно пытаясь выбрать из двух зол меньшее.

"Да, Тарасова, - подумала она. - Однако, ты докатилась. Посмотри, чем ты сейчас занята. Выгадываешь, высчитываешь... А человек, между прочим, совершенно не виноват ни в твоих неприятностях, ни в том, что ты ждешь волшебного принца. И, между прочим, надо тебе заметить, что ждать принца, когда тебе двадцать восемь лет от роду - это уже симптом.

- Вот теперь ты действительно болтаешь глупости, - сказала она, решительно хватая Вагина под руку. - Какой еще стрихнин? Да его сейчас ни в одной аптеке не достанешь.

- Эх, ты, журналист, - сказал Виктор Вагин, с самым довольным видом идя рядом с ней к подъезду. - Кто же ищет стрихнин в аптеке? Это в санэпидемстанцию надо обращаться, а ты - аптека...

- Если не перестанешь городить чепуху, я так и поступлю, - пообещала Татьяна, вталкивая его в подъезд и входя следом. Прежде, чем закрыть за собой дверь, она обернулась.

Дверца джипа приоткрылась. Из нее высунулся мордастый парень лет двадцати пяти в черной футболке и с золотой цепью на шее. Он бросил на асфальт окурок, смачно сплюнул и вдруг, посмотрев прямо на Татьяну, издевательски подмигнул ей. Дверца захлопнулась, и джип, набирая скорость, скрылся за углом дома.

Глава 5

Усадив гостя на диван в комнате, Татьяна отправилась на кухню и первым делом поставила букет в высокую стеклянную вазу - подарок брата ко дню рождения.

Затем она набрала воды в старенькую медную джезву, купленную еще во времена студенчества в Киеве, и засыпала в нее две полных чайных ложки кофе, с грустью отметив, что кофе осталось совсем немного. В магазин выходить не хотелось - было страшновато. Наглая демонстрация силы, произведенная только что телефонным анонимом, не оставила ее равнодушной, и Татьяна терялась в догадках, пытаясь понять, чем она была вызвана. Меньше всего она ожидала столь быстрой реакции от проворовавшегося главврача, которому был посвящен их последний репортаж. Кроме того, журналистов обычно отстреливают до публикации, а не после. Скорее всего, причиной послужил материал, добытый Кареевым во время его последней отлучки. Видимо, это была настоящая бомба, которую заинтересованные лица пытались обезвредить прежде, чем она взорвется.

Обиднее всего было то, что Татьяна даже не подозревала, о чем может идти речь. Постепенно ее раздражение вполне логичным образом перекинулось с телефонного анонима и струсившего главного редактора на Кареева, который заварил эту кашу, даже не поставив ее в известность.

Это был странный тандем: она и Кареев. Они подружились еще на журфаке - именно подружились, никакой любовью там и не пахло. Среди газетчиков не принято работать парами, но они работали, ухитряясь не перебегать друг другу дорогу и ни разу не вспомнив о такой вещи, как авторское самолюбие. Как их только ни называли редакционные острословы! Они успели побывать и братьями Карасевыми, и сестрами Тареевыми, и даже супругами Карасеевыми. Время от времени грешивший карикатурами Яша Кунгель изображал их в виде дракона с двумя головами, одну из которых звали Карасиком, а другую, соответственно, Тарасиком. Главный редактор неоднократно пытался заставить их работать над разными темами, но всякий раз выяснялось, что вдвоем они работают лучше, чем порознь, и в конце концов шеф махнул на них рукой.

Теперь тандем, судя по всему, распался, и виной тому был вовсе не шеф, заочно уволивший Кареева, а сам Андрей, занявшийся каким-то расследованием втайне от Татьяны. Она понимала, что это было продиктовано скорее заботой о ее безопасности, нежели желанием присвоить сенсацию, но осторожность Андрея оказалась бесполезной: видимо, герои его очередного репортажа тоже не мыслили Кареева без Тарасовой и спешно принимали "превентивные меры".

Она вдруг испугалась: если она, даже в общих чертах не зная, чему посвящен очередной репортаж напарника, подверглась такому прессингу, то каково же сейчас самому Карееву? Жив ли он еще, или неизвестные герои его журналистского расследования посчитали, что увольнения из газеты недостаточно для того, чтобы замазать нахальному писаке рот? "Господи, подумала она, - что же он такое раскопал?"

Кофе зашипел и, пенясь, полился на плиту, погасив огонь. Татьяна встрепенулась и бросилась спасать то, что осталось. Осталось всего ничего как раз на одну порцию, которую по законам гостеприимства следовало отдать Вагину.

Татьяна перелила кофе в чашку, подавив очередную вспышку раздражения: она, оказывается, успела начисто забыть о своем некстати возникшем на горизонте воздыхателе. "Хотя, - подумала она, - это еще как посмотреть. Неизвестно, что было бы, если бы не он. Возможно, я сейчас сидела бы на заднем сиденье джипа с бледной физиономией и с ножом у ребер.., и с чьей-нибудь волосатой лапищей на коленях. Что с того, что они хотели только попугать меня? Пугать тоже можно по-разному, не отказывая себе при этом в маленьких удовольствиях. Но все равно... Господи, как бы сделать, чтобы он поскорее ушел?"

Она поставила на небольшой плетеный поднос чашку с кофе, сахарницу и вазочку со слегка подсохшим печеньем и вернулась в комнату, невольно удивляясь тому, как тихо ведет себя обычно разговорчивый Вагин. Причина его молчания обнаружилась сразу: Вагин спал, запрокинув голову на спинку дивана и разбросав в разные стороны ноги в поношенных кроссовках. На журнальном столике перед ним поблескивала хромированными боками плоская, изогнутая по форме бедра полулитровая металлическая фляга. Когда Татьяна вошла в комнату, Вагин пошлепал губами и вдруг раскатисто захрапел. Похоже было на то, что, собираясь в гости, он порядочно нагрузился, да и здесь не терял времени даром.

Татьяна поставила поднос на стол, подвинув флягу.

Фляга легко поехала по гладкой поверхности стола и чуть не опрокинулась. Судя по всему, она была пуста.

Татьяна остановилась в нерешительности, не зная, что предпринять. Будить пьяного ей не хотелось, но еще меньше хотелось оставлять его здесь на ночь. Можно было, конечно, запереть спящего Вагина в квартире и отправиться ночевать к брату, тем более, что тот, уезжая в Тверь, оставил ей ключи от своего холостяцкого логова. "Кстати, - подумала она, - в его берлоге давно пора навести порядок. Может быть, так и поступим? А этот Ромео проспится, и наутро с ним будет гораздо легче разговаривать."

Татьяна вздохнула и покачала головой: это решение никуда не годилось Даже если не принимать во внимание существование напугавшего ее несколько минут назад джипа, она все равно не могла позволить первому попавшемуся пьяному мужчине выжить ее из собственного дома. С какой это радости, спрашивается, она должна на ночь глядя ехать через пол-Москвы, да еще после такого веселенького дня? А вдруг Вагин проснется посреди ночи и уйдет, оставив дверь незапертой? Конечно, брать у нее, по большому счету, нечего, но воры теперь ничем не гнушаются...

Остатки теплых чувств, которые она еще питала к Вагину, окончательно улетучились, пока она стояла над распростертым на диване телом, издававшим острый запах коньяка и заливистый храп.

Татьяна склонилась над Вагиным, взяла его двумя пальцами за рукав и нерешительно подергала.

- Витя, - позвала она, - Виктор, проснись.

Вагин всхрапнул громче прежнего и вдруг задышал ровно и тихо, даже не подумав проснуться. Татьяна закусила губу и нахмурилась: в свои двадцать восемь лет она так и не приобрела опыта общения с пьяными, о чем до сегодняшнего дня ни разу не жалела. В мозгу ее молнией промелькнула дикая мысль о том, что сегодня ей как-то вдруг пришлось пожалеть об очень многих вещах: о выборе профессии, друзей, о том, что сама пригласила Вагина в квартиру и даже о том, что понятия не имеет, как выпроводить из дома пьяного гостя.

Чашка с горячим кофе неуместно курилась паром на журнальном столике. Над вазочкой с печеньем, сужая круги, заходила на посадку муха. Муха басовито и очень самоуверенно жужжала, и эта наглая тварь, наверняка исходившая своими мохнатыми кривыми лапками не одну помойку, окончательно взбесила Татьяну.

Весь этот безумный день, в течение которого мир, казалось, только и делал, что пинал ее ногами, вдруг разом навалился на нее. Напряжение сделалось невыносимым, и Татьяна, широко размахнувшись, влепила Вагину звонкую пощечину.

- Да проснись же ты, скотина! - закричала она, едва не сорвав голос.

Вагин вздрогнул и открыл глаза.

- А? - невнятно пробормотал он. - Чего это?

- Пей свой кофе, - сказала Татьяна, - и отправляйся спать домой.

Вагин поморгал на нее розоватыми с перепоя глазами с таким видом, словно пытался понять, куда его занесло и кто перед ним.

- А где я? - спросил он, подтверждая догадку Татьяны.

- О господи! - с чувством произнесла она. - Ну что же это за день такой сегодня? Ты что, вообще ничего не соображаешь? Ты у меня, ясно? И я хочу, чтобы ты выпил кофе, умылся и ушел домой.

- Выпил кофе? Умылся? Я что, прямо здесь ночевал?

Татьяна нахмурилась. Это было слишком даже для пьяного. Несколько минут назад Вагин вовсе не выглядел человеком, упившимся до потери сознания и провалов памяти. Вглядевшись в Виктора попристальнее, она заметила кое-что, вселившее в нее легкую тревогу: ей показалось, что в глазах Вагина мелькнула какая-то хитринка, словно тот решил разыграть ее смеха ради. "Если это розыгрыш, - подумала Татьяна, - то у парня серьезные проблемы с чувством юмора."

- Перестань валять дурака, - сказала она как можно суше, - и выметайся. Я устала и хочу отдохнуть.

Сейчас вечер, а не утро, если ты действительно об этом забыл.

- Вечер? - задумчиво переспросил Вагин, садясь ровнее и бросая на Татьяну еще один хитрый взгляд, который ей очень не понравился. - Это хорошо, что вечер.

А то я прямо расстроился: как же это, думаю, - переночевал у девушки и ничего не помню?

Его глаза двумя верткими зверьками скользнули по фигуре Татьяны, ощупав ее с головы до ног, снова поднялись повыше и остановились на ее обтянутых нейлоном, бедрах. Татьяна невольно отступила на шаг, испытывая детское желание присесть и натянуть юбку на колени.

Похоже было на то, что защитник из Вагина получился аховый.

- Ну что, - по-хозяйски располагаясь на диване, сказал Виктор, - давай отдохнем, что ли?

- Витя, я тебя прошу: уйди. Я действительно устала.

Татьяна сама почувствовала, как жалко и неубедительно прозвучала ее просьба. Она пребывала в полной растерянности: такой поворот событий явился для нее полной неожиданностью. Она знала, что такая ситуация теоретически возможна, но до сих пор ей как-то удавалось избегать подобных положений. Ее подвело то, что Вагин был коллегой и приятелем Игоря, то есть, по понятиям Татьяны, человеком, от которого подобного поведения можно было ожидать в последнюю очередь.

- Так я же и говорю: давай отдохнем, - упрямо стоял на своем Вагин. Ну, иди сюда. Что ты, в самом деле, как маленькая? Не надо притворяться, что тебе это не нужно. Ты же красивая баба, в самом, можно сказать, соку, а ломаешься, как малолетка на школьном вечере.

Татьяна поспешно отступила еще на шаг, задев бедром край столика и расплескав кофе.

- Ты подумал, что скажет на это Игорь? - спросила она.

- А что он может сказать? Дело-то житейское. Он же тебе не муж и не отец! Он меня всегда поймет. И потом, мы ведь не станем ему ничего рассказывать, правда?

Несмотря на свой испуг, Татьяна поняла, что в этом Вагин прав: подумать было страшно - пересказывать весь этот бред Игорю. У него и без того хватает проблем, чтобы разбираться в сексуальных похождениях своей бестолковой сестры.

- Ну, в чем дело? - продолжал Вагин, передвигаясь на самый краешек дивана и протягивая вперед руку. Татьяна сделала еще один шаг назад и с чувством, близким к настоящей панике, поняла, что вот-вот упрется лопатками в стену - ее однокомнатная квартирка слабо напоминала танцевальный зал. Чем я нехорош?

Борода моя тебе не нравится? Сбрею, клянусь. Вот прямо утречком сбегаю в магазин, куплю бритву и сбрею.

Деньги у меня есть, квартира, машина.., свободен, понимаешь, как горный орел. Не веришь? Могу паспорт показать. Ну, чего тебе еще? Жалко тебе один раз человеку навстречу пойти? Я, может, ночей не сплю, как глаза закрою, сразу ты мерещишься... Ты попробуй. Вдруг понравится, а?

- Витя, - с трудом шевеля губами, прошептала Татьяна, - что ты несешь? Ты думаешь, что говоришь, или вообще ничего не соображаешь? При чем здесь деньги и квартира? Что значит - попробуй? Ты что, пирожное мне предлагаешь?

- Говорят, это получше, чем пирожное, - осклабился Вагин и вдруг легко, без видимого усилия поднялся с дивана. - А что до денег... Не надо рассказывать мне, будто они тебя не интересуют. Одно из двух: либо тебя интересуют только они, либо ты вообще не баба.

- Значит, я вообще не баба, - стараясь говорить как можно тверже, отрезала Татьяна. - Твои деньги меня не интересуют. Так же, как и ты.

Ей пришлось отступить еще на шаг, и теперь она действительно уперлась лопатками в стену. Продолжая бессмысленно улыбаться, Вагин шагнул вперед и схватил Татьяну за руку пониже плеча. Она вдруг с ужасом поняла, что он действительно ничего не соображает и что в данном случае дело вряд ли ограничилось одним алкоголем. Она попыталась снова ударить его по лицу, но на этот раз он не спал и без труда перехватил ее руку, так сдавив запястье, что Татьяна невольно охнула.

- Я сильный, - подтвердил Вагин. - Сейчас я покажу тебе, какой я сильный, а заодно проверю, баба ты или нет.

Татьяна рванулась и поняла, что это бесполезно - руки у Вагина, как железо. В этот момент она впервые в жизни испытала острое, трудно преодолимое желание убить человека - сбить с ног и колотить по голове чем-нибудь тяжелым до тех пор, пока он не перестанет не только шевелиться, но и дышать. Она снова подумала о том, как много вещей сегодня происходит с ней впервые, и сразу же вслед за этой мыслью пришла ослепительная ярость.

Татьяна стала действовать не раздумывая, полностью положившись на инстинкт. Она расслабилась в крепких мужских руках, став мягкой и податливой, как воск, запрокинула голову и прикрыла глаза. Губы ее полуоткрылись, обнажив полоску белоснежных зубов, уходу за которыми она уделяла очень много внимания, и Вагин услышал прерывистый вздох, заставивший его окончательно потерять голову.

- Ну, вот видишь, - хрипло сказал он и наклонился, чтобы поцеловать Татьяну в полуоткрытые губы.

Татьяна задержала дыхание, чтобы не ощущать густого запаха перегара. Влажные губы Вагина коснулись ее рта, заставив ее непроизвольно вздрогнуть от отвращения. Вагин, видимо, принял это движение за признак сдерживаемой страсти, потому что выпустил руки Татьяны и обнял ее, плотнее прильнув к ее губам. В следующее мгновение он испустил дикий крик, оттолкнул Татьяну и отскочил сам, хватаясь одной рукой за ушибленную промежность, а другой - за прокушенную насквозь губу.

Глаза его стали не правдоподобно круглыми от боли.

"Убьет", - подумала Татьяна и с яростью доведенного до последней черты человека бросилась в атаку.

- Убирайся из моего дома, пьяная свинья! - каким-то не своим голосом закричала она и, подскочив к Вагину, изо всех сил толкнула его в грудь обеими руками.

Вагин пошатнулся, отступил на шаг и, споткнувшись о журнальный столик, тяжело рухнул на него всем своим весом. Столик устоял - Вагин не был крупным мужчиной, - но вот чашка с кофе, сахарница и вазочка с печеньем разлетелись во все стороны, по дороге щедро рассеивая вокруг свое содержимое. Блестящая металлическая фляга, бренча, откатилась под шкаф.

Татьяна метнулась вправо и не глядя, словно тысячи раз репетировала эту сцену, выбросила в сторону руку.

Рука безошибочно сомкнулась на рукоятке кинжала.

Это тоже был подарок Игоря - выполненная вручную незатейливая чеканка, представлявшая собой переплетение медных лепестков и завитушек. Игорь купил эту поделку местных ремесленников на каком-то восточном базаре, возвращаясь из Афганистана, и подарил Татьяне. Кинжалы пылились на стене много лет, и Татьяна была уверена, что им суждено провисеть нетронутыми до самой ее смерти.

Кинжал, который она держала в руке, был просто топорно выполненным муляжом с тупыми, как край школьной линейки, режущими кромками. В то же время это был длинный и прочный, заостренный на конце кусок стали с удобной рукояткой, по форме напоминающий наконечник копья - им нельзя было отрезать кусок колбасы, но вполне можно было проткнуть человека. Пока Татьяна раздумывала, что ей теперь делать с этой железкой, тело решило все за нее, и в следующее мгновение она обнаружила себя рядом с журнальным столиком, на котором лежал не успевший сообразить, что произошло, Вагин. Ее левое колено упиралось в его грудь, а острие кинжала касалось кожи Виктора как раз там, где под ней мерно пульсировала сонная артерия. Стоять в такой позе было довольно неудобно, чертова мини-юбка совсем задралась, но сейчас Татьяне было наплевать на приличия, поскольку вообразить более неприличную ситуацию было трудно.

- Повторяю, - сказала она, сдувая со лба упавшую прядь, - пошел вон, мерзавец. И чтобы больше я тебя не видела. Захочешь извиниться - позвони по телефону. Но только один раз. Будешь надоедать - скажу Игорю, он из тебя мозги вышибет.

Губы у нее почему-то слипались, и, проведя по ним левой ладонью, она с отвращением увидела на пальцах кровь. Это, вне всякого сомнения, была кровь Вагина, и ее чуть не стошнило.

- Пошел вон, - сдавленным голосом повторила она, убирая с его груди колено и отступая в сторону.

Вагин с трудом сел, а затем и поднялся на ноги, продолжая придерживать пострадавшие места: Ладонь, которую он прижимал ко рту, была вся в крови. Не сводя с Татьяны потемневших глаз, он боком выдвинулся в прихожую, и через мгновение там хлопнула дверь.

Татьяна аккуратно, без стука положила кинжал на журнальный столик и опрометью бросилась в туалет.

Там ее, наконец-то, стошнило, после чего она битый час чистила зубы, мыла с мылом рот и полоскала его оставшейся в холодильнике с незапамятных времен водкой. Когда кожу вокруг губ начало щипать, она завернула кран и долго терла рот махровым полотенцем.

Взглянув после этого в зеркало, она обнаружила там растрепанную ведьму с фиолетовыми кругами под глазами, бледными щеками и большим красным пятном вокруг растертого чуть ли не до крови рта. Татьяна почувствовала, что ее распирает неудержимый хохот, и поспешно глотнула из бутылки, все еще стоявшей на крышке стиральной машины. Водка обожгла пищевод, заставив ее мучительно закашляться, но истерика отступила.

Татьяна направилась обратно в комнату, имея в голове совершенно определенный план: сначала навести там идеальный порядок, а потом упасть лицом вниз на диван и реветь до полного обезвоживания организма, - но тут стоявший на полочке в прихожей телефон вдруг ожил, разразившись пронзительной трелью.

***

- У меня все, - сказал главный редактор. - Да, еще одно... Ты слушаешь?

- Слушаю, - повторил он механически.

- Удачи тебе.

- Что ж, спасибо, шеф.

Главный редактор сказал еще что-то, но Андрей Кареев уже повесил трубку и вышел из телефонной будки. Новый Арбат сразу навалился на него со всех сторон, оглушив ревом и звоном, дохнув в лицо жаром нагретого за день асфальта и удушливой вонью выхлопных газов, ослепив яростными солнечными бликами, горевшими на хромированных бамперах и лобовых стеклах. Кареев вынул из кармана сигареты и закурил, чиркнув непривычно большим колесиком архаичной медной зажигалки, сделанной из пулеметной гильзы. Зажигалка была самая настоящая, времен Второй мировой, и служила предметом завистливых насмешек коллег. Он обнаружил ее, разбирая вещи деда, собственноручно отладил и очень ею гордился. Воспоминание о том, как он хвастался зажигалкой в редакции, вызвало на лице Кареева бледную тень улыбки: оказывается, было время, когда он мог отвлекаться на подобные мелочи и даже испытывать по этому поводу какие-то эмоции. Теперь в это верилось с большим трудом.

Он медленно двинулся по тротуару в сторону Воздвиженки, безотчетно стараясь держаться в самой гуще толпы и понимая, что это вряд ли поможет ему, если за него возьмутся всерьез.

Шагая в плотном потоке спин и затылков, он думал о том, что, возможно, напрасно драматизирует ситуацию.

Работа журналиста - настоящего журналиста в понимании Андрея Кареева во все времена заключалась в том, чтобы пощипывать сильных мира сего за пятки, не давая им расслабляться и утрачивать бдительность.

Вполне естественно, что тот, кого хватают за пятки, отбрыкивается это происходит на чисто физиологическом уровне. Сознание в этом процессе никакого участия не принимает, так что и обижаться, по сути дела, не на кого. Если пытаешься укусить за ногу, к примеру, коня, будь готов схлопотать копытом между глаз - таков закон джунглей. А уж если не успел увернуться, и тебе засветили в лоб, будь добр не скулить и не рассчитывай на милосердие - это, опять же, закон джунглей.

Кареев с растущим удивлением начал понимать, что был совершенно не готов к такому повороту событий, Умом понимая, что ходит по краю и в любой момент может соскользнуть во тьму, он все-таки привык рассчитывать на то, что принято называть поддержкой коллектива - в самом широком смысле слова, разумеется. Где-то поблизости всегда были коллеги, ворчливый шеф, умница Татьяна, многотысячная армия читателей, в конце концов. Но он даже не предполагал, что в один прекрасный день его как овцу отделят от общего стада и потащат на убой, а стадо спокойно пойдет дальше. Оставшись в одиночестве он растерялся и не знал, куда податься и с чего начать. Материала у него накопилось на три статьи, но теперь ему негде их опубликовать.

Строго говоря, он с самого начала понимал, что опубликовать что бы то ни было из раскопанных сведений ему вряд ли удастся. Жадный до денег главврач одной из московских клиник, которого они так крепко "приложили" вместе с Татьяной Тарасовой, оказался не сам по себе - у него обнаружились покровители. Разумеется, именно этого и следовало ожидать. Но, докопавшись до имен этих покровителей и кое-что сопоставив, Кареев схватился за голову, ощутив настоятельную необходимость проверить, на месте ли она до сих пор. В свете раздобытых им сведений увольнение с работы было наименьшим из того, что можно было ожидать. Это было предупреждение, первый слабенький звоночек, но, как оказалось, и его хватило, чтобы сбить журналиста Кареева с ног.

Он свернул на Никитский бульвар и устроился на скамейке, закуривая новую сигарету и с некоторым усилием заставляя себя сидеть спокойно. Если люди, которым он наступил на мозоль, отдадут "горячий" приказ, он все равно ничего не сделает, так к чему беспокоиться и выставлять себя на посмешище, шарахаясь от каждой тени на виду у всей Москвы?

"Сволочи, - подумал он, наблюдая за тем, как дерутся в траве не поделившие чего-то воробьи. - До чего довели, мерзавцы. Или это я сам себя довел? У страха, как известно, глаза велики. Может быть, стоит довести дело до конца? Ох, свернут они мне башку... Но сначала я их заставлю за мной побегать. Москва большая - поди, поймай."

- Вы позволите? - послышалось у него над ухом.

Андрей слегка вздрогнул и быстро поднял глаза. Рядом с его скамейкой стоял щеголевато одетый мужчина лет сорока, напоминавший российского бизнесмена из рекламного ролика - строгий деловой костюм, белоснежная рубашка, неброский, но очень дорогой галстук, сверкающие туфли, ни капли лишнего жира, голливудская улыбка, благородная седина на висках и, конечно же, плоский кейс из натуральной кожи. Выражение лица было самым доброжелательным, но холодные светло-серые глаза смотрели колюче, без улыбки.

- Простите? - переспросил Андрей.

- Я спросил, не будете ли вы против, если я присяду? - с немного вычурной вежливостью повторил незнакомец. - Люблю, знаете ли, подышать воздухом в обеденный перерыв.

- Садитесь, пожалуйста, - ответил Андрей и даже слегка подвинулся, хотя места на скамейке было вполне достаточно. Вежливость этого лощеного джентльмена просто-таки требовала ответной предупредительности.

- Благодарю вас, - с прежней подчеркнутой вежливостью сказал незнакомец, присаживаясь и аккуратно ставя кейс по правую руку от себя.

Андрей с вежливым безразличием отвернулся в сторону, не зная, как себя вести, и менее всего желая навязывать незнакомцу свою компанию. При всей своей доброжелательности этот человек здорово напоминал манекен сбежавший из витрины дорогого бутика, и Карееву вдруг пришло в голову, что так, наверное, мог бы выглядеть агент спецслужб, играющий роль бизнесмена. Что навело его на такую мысль, Андрей не знал, но ему упорно казалось, что незнакомец переигрывает.

- Погодка сегодня - загляденье, - заявил незнакомец, проявляя неожиданное желание пообщаться с первым встречным. - Последние по-настоящему теплые деньки. Вон, уже и листья кое-где желтеют...

- Да, - сказал Андрей, с некоторым усилием перестраиваясь на разговор о погоде, - осень не за горами.

- Но тем приятнее сознавать, что лето еще не кончилось, и что вслед за зимой опять придет весна! - с совершенно уже неприличным воодушевлением воскликнул незнакомец, окончательно скатываясь в поэзию.

- М-да, - промямлил Кареев, не зная, как реагировать. Он бросил писать стихи лет десять назад и не чувствовал ни малейшей тяги к этому занятию, особенно сейчас. Теперь незнакомец перестал казаться ему похожим на разведчика - гораздо больше он смахивал на умственно отсталого сына очень богатых родителей, а может быть, на американца русского происхождения, решившего, наконец, посетить этническую родину. Во всяком случае, было в нем что-то не от мира сего - этот разговор о смене времен года, к примеру.

- Я вижу, мои слова кажутся вам пустой болтовней, - мягко заметил незнакомец. - Но вы не можете не согласиться, что умирать в такой чудесный день - это сущее безобразие. Вообще, мировая общественность давно пришла к общему мнению, что умирать всегда неприятно - разумеется, если вы не склонны к суициду.

- А кто это здесь собрался умирать? - резче, чем следовало, спросил Кареев.

Пожалуй, незнакомец все-таки был психом или свихнулся только что из-за очередного скачка доллара.

- Да вы же, Андрей Валентинович! - легко воскликнул незнакомец, ослепительно улыбаясь прямо в лицо остолбеневшему журналисту. - Когда я подошел, вы со всей очевидностью обдумывали способ самоубийства.

Кареев наконец собрался с мыслями и несколько оправился от шока.

- Вот оно что, - медленно сказал он. - Вот оно, значит, как. Не желаете оставить меня в покое, да?

- Спешу внести ясность, - с прежней витиеватостью вставил незнакомец. - Лично мне на вас, простите великодушно, - тьфу! - глубоко наплевать. Что есть вы, что вас нет - мне абсолютно безразлично. Газет я не читаю, сексуальная ориентация у меня самая что ни на есть традиционная, и, насколько мне известно, в родстве мы с вами не состоим. Так что, если бы это зависело только от меня, я бы про вас, скорее всего, даже и не узнал. Но я - лицо, работающее по найму, и обязан выполнить данное мне поручение.

- А как? - с невольным интересом спросил Андрей.

Он понимал абсурдность этого разговора, но, вопреки здравому смыслу, был уверен, что, пока они мирно беседуют, сидя на скамейке, с ним ничего не случится.

- Вы, кажется, решили, что меня послали вас убить? - незнакомец поднял брови и изобразил улыбку. - Ничего подобного. Я должен всего-навсего предупредить вас о возможности подобного исхода. Убедить вас, что с вами никто не собирается шутить.

- На словах? - иронически вставил Андрей.

От сердца у него немного отлегло: этот джентльмен явился для того, чтобы еще раз попугать его, а значит, жизнь продолжалась.

- Слова - это сотрясение воздуха, - сказал незнакомец и положил на колени свой кейс. - Вот, извольте полюбопытствовать.

Он приподнял крышку и продемонстрировал Андрею лежавший на дне кейса большой, какой-то суперсовременный пистолет с кучей всевозможных набалдашников, приставок и даже каких-то линз.

- Я понял, - сказал Кареев, - , вы космический пират, а это ваш любимый бластер.

- Это просто пистолет сорок пятого калибра, - спокойно поправил его незнакомец, - с глушителем и лазерным прицелом. Легкий хлопок - ну, как в ладоши, не громче, - и вас нет. Если мы с вами сейчас не договоримся, я проделаю в вас дырку с помощью вот этой штуки.

- Ах, вот как? - изо всех сил стараясь быть ироничным, сказал Андрей. Честно говоря, вид пистолета впечатлил его гораздо сильнее, чем ему хотелось бы. - Выходит, вы уполномочены вести со мной переговоры?

Незнакомец аккуратно опустил крышку кейса, щелкнул замочками, выдал очередную голливудскую улыбку и вдруг резко сменил тон.

- Слушай, ты, фраер беспонтовый, - глядя в сторону, заговорил он лишенным выражения голосом, - дешевка трехкопеечная, жополиз газетный. У меня дел по горло, некогда мне с тобой базар разводить. Не угомонишься погасим тебя, как лампочку, без проблем. Это ты бабе своей втирай, какой ты крутой, а я этой туфты от таких, как ты, на три жизни вперед наслушался. Понял меченый, туз дырявый?

- Понял, - сказал Андрей. - Пошел ты на..:!

Он попытался встать, но незнакомец неуловимым движением вернул его в исходное положение, и Кареев внезапно ощутил прикосновение к ребрам чего-то холодного и острого. Он вздрогнул и затих.

- Вот так, - сказал незнакомец. Вид у него по-прежнему был такой, словно он просто отдыхал, вдыхая кислород и разглядывая птичек. - Не рыпайся, петушок. Ты уже дорыпался. А будешь грубить, пеняй на себя. Я уже говорил, что у меня правильная ориентация, но некоторые мои знакомые не прочь подержаться за чью-нибудь чистую попку. У тебя чистая попка, правда?

Сначала ребята за тебя подержатся, а потом, если еще будешь жив, дадут тебе подержать твои кишки. Не пробовал? Говорят, незабываемое ощущение.

- Что ты хочешь? - спросил Андрей, из последних сил борясь с паникой. Томное ощущение дурного сна, навалившееся на него минуту назад, никак не проходило. Конечности сделались ватными, под ложечкой сосало, и он с отвращением понял, что не может контролировать собственный голос. Он трусил, и хуже всего было то, что его собеседник это отлично видел.

- Я от тебя ничего не хочу, рупор общественности, - с холодным презрением процедил незнакомец. - Мне поручили перетереть с тобой это дело, вот и все. Перед тобой простой выбор: быть богатым и здоровым или бедным и мертвым. Расклад такой: ты берешь десять штук и сваливаешь из города.., скажем, на полгода. Через полгода можешь возвращаться и устраиваться обратно на свою фабрику по производству туалетной бумаги. Тебя возьмут, можешь не беспокоиться. Не хочешь сваливать - не сваливай. Главное, чтобы не было базара.

- А если я откажусь?

- Ты что, тупой? У тебя же поджилки трясутся так, что скамейка ходуном ходит. Сам знаешь, что будет, если откажешься. Тебе дружбу предлагают, козел, а ты рылом вертишь. Думаешь, тебе медаль дадут? Да через неделю все забудут, что был такой Кареев - крутой и неподкупный. Все будут жить, как жили, а ты сгниешь ни за что. Ни за хрен собачий, ты понял? Ведь ничего же не изменится!

- Твари, - с отчаянием в голосе пробормотал Андрей, откидываясь на спинку скамьи и трясущимися руками вынимая из пачки сигарету.

- Все мы твари божьи, - неожиданно согласился незнакомец и тоже закурил. - На, - продолжал он, вынимая из внутреннего кармана пиджака незапечатанный конверт и небрежно протягивая его Андрею, - владей, пресса. Десять штук, один в один. Можешь пересчитать.

Баксы чистые, незасвеченные, так что живи спокойно и радуйся. Машину, блин, купи, а своего "москвича" отдай пионерам, пусть в металлолом снесут.

- Каким пионерам? - безнадежно спросил Андрей, принимая увесистый конверт. - Где ты видел пионеров?

- В Белоруссии. Отгони свою телегу туда, заодно посмотришь, как живет братская республика. Тебе ведь все равно из города сваливать надо.., от греха подальше.

- Господи, - выдавил из себя Андрей, - господи боже мой...

- Да, Андрей Валентинович, - снова переходя на приторно-вежливый тон, сказал незнакомец, - пути господни неисповедимы. Вряд ли вы думали, что так быстро.., наложите в штаны. Не огорчайтесь, вы приняли правильное решение. Единственно правильное, я бы сказал. Инстинкт самосохранения заложен в нас природой, а природа мудра, а главное - предельно честна. Честна, понимаете? Что ж, - он встал и поправил узел галстука, - прощайте, Андрей Валентинович. Я искренне надеюсь, что больше мы с вами не увидимся.

- Я тоже, - криво улыбаясь и глядя в сторону, сказал Кареев. Он не мог смотреть на незнакомца. Отвратительнее всего было чувство огромного облегчения, почти счастья, которое он сейчас испытывал.

Когда Андрей все-таки повернул голову, незнакомец уже исчез, словно растворившись в теплом послеполуденном воздухе. Туго набитый конверт все еще лежал на коленях у Андрея, и он нехотя заглянул вовнутрь. Там действительно лежали доллары - сто зеленых бумажек с двумя нулями и широкой мордой какого-то президента - кажется, Джонсона. Подозрительно оглядевшись, Кареев спрятал конверт во внутренний карман своего демократичного серого в крапинку пиджака. Все было решено, и говорить было совершенно не о чем, и не в чем сомневаться. Впереди его ожидал полугодичный оплаченный отпуск и долгая спокойная жизнь. Спокойная и очень тихая, потому что вряд ли после всего этого он отважится хотя бы еще раз возвысить свой голос за или против чего бы то ни было. Отныне журналист Кареев принадлежал к огромной серой массе воздержавшихся и искренне презирал себя за это.

Медленно шагая по Никитскому бульвару в сторону Тверского, он говорил себе, что отныне это его судьба - жить, презирая себя. Скорее всего, такой образ жизни принесет ощутимые плоды. Вполне вероятно, что он сможет, наконец, перейти на телевидение и даже сделать там быструю карьеру. Нужно только знать, кого топить, а кого превозносить до небес. С этим проблем не будет - ему подскажут и даже подбросят парочку жареных фактов, и через какое-то время он приобретет популярность и то особенное, стеклянное выражение глаз, которое так часто удивляло его у телевизионных обозревателей.

Сам не зная зачем, он зашел в обменный пункт и разменял одну из полученных от вежливого киллера купюр. Никаких проблем с обменом не возникло, а значит, деньги и в самом деле были настоящими. Разменяв деньги, Андрей почувствовал, что мосты сожжены, и через полчаса уже сидел в "Арагви". Он пил, не пьянея, с каменным выражением лица оплакивая убитого без единого выстрела журналиста Кареева и постепенно привыкая к мысли, что его жизни больше ничто не угрожает.

Мало-помалу водка все-таки начала оказывать воздействие на ход его мыслей, и ближе к вечеру он уже не видел в своем поступке ничего зазорного. Это был просто тактический ход, хитрый маневр, который не только вывел его из-под удара, но и принес ему десять тысяч долларов чистого, не облагаемого никакими налогами дохода. А если эти мерзавцы думают, что за десять косых купили журналиста Кареева со всеми потрохами, то их ждет пренеприятнейший сюрприз. Конечно, сам он пока что ничего не сможет опубликовать, но выход найдется.

Если хорошенько поискать, выход всегда находится, а в данном конкретном случае решение прямо-таки лежало на поверхности.

Расплатившись по принесенному жуликоватым официантом грабительскому счету, Кареев вышел из зала и прямо из фойе ресторана позвонил Татьяне Тарасовой.

Глава 6

- Талантливая подделка, - спокойно сказал Илларион Забродов, когда страсти немного улеглись и старик сердито уткнулся носом в небывалой красоты чашку английского фарфора, от которой поднимался аромат настоящего "липтона". - Первая половина девятнадцатого века.

Он повторил эти слова уже в десятый или одиннадцатый раз, и поэтому извержения вулкана не последовало. Пигулевский лишь презрительно хрюкнул в чашку и сделал осторожный глоток. Некоторое время он сидел молча, зажмурившись от удовольствия и всем своим видом демонстрируя неземное блаженство. Илларион с интересом наблюдал за ним, неторопливо разминая в пальцах сигарету.

- Ты - невежественное дитя, Илларион, - сказал старый букинист, аккуратно возвращая чашку на блюдце. - Твое невежество было бы простительно, не будь ты вдобавок еще и пьян, как сапожник.

Илларион понюхал сигарету и вставил ее в уголок рта.

- Не смотри телевизор, Марат Иванович, - сказал он. - Он хорошему не научит.

- В каком смысле? - сердито спросил Пигулевский, склонив голову к плечу и пронзительно взглянув на Иллариона цепкими черными глазами.

- Ругаешься, как депутат на митинге, - ответил Забродов, вынимая из кармана зажигалку и принимаясь чиркать колесиком. - Вот черт, совсем сдохла... У тебя спичек нет?

- У меня здесь не курят, - мстительно проворчал Пигулевский.

Илларион вздохнул и спрятал сигарету за ухо.

- Безобразие! - возмутился Забродов. - Курить здесь не курят, в книгах ничего не понимают, обзываются почем зря...

- ..земля плоская, небо сделано из стеклянной миски, а ты сегодня не пил, - язвительно подхватил Марат Иванович.

- Я сегодня пил, - сдался Илларион. - Я сегодня вообще много чего натворил: проехал полета верст без дороги на мотоцикле, два часа трясся на электричке, почти взашей вытолкал из квартиры старого боевого товарища, и все для того, чтобы дать одному престарелому спекулянту обозвать меня невеждой и алкоголиком.

- Кто спекулянт?! - подскочил Марат Иванович, но тут же махнул рукой и снова уткнулся носом в чашку. - Провокатор, - проворчал он оттуда. - Что-то случилось?

- Да ничего не случилось, Марат Иванович, не волнуйся, - ответил Илларион. - Просто устал я что-то.

Старею, наверное.

- Постеснялся бы, - сказал Пигулевский. - Стареет он.., скандалист. Так ты считаешь, что это подделка?

- А ты сам разве не видишь?

- Да вижу, вижу... Просто хотелось проверить. Может, тебе кофе сварить?

- Нет уж, уволь. Знаю я твой кофе. Пойду-ка я лучше домой и завалюсь спать. Тем более, что мне надо обмозговать одну вещь.

Пигулевский со вздохом убрал в ящик стола небольшую, пухлую книженцию в покоробившемся кожаном переплете, из-за которой они с Илларионом весь вечер награждали друг друга нелестными эпитетами, и встал.

Забродов осторожно пожал, словно птичью лапу, руку старика и вышел на улицу.

Над Москвой уже сгустились сумерки, похожие на разбеленное тусклым молоком черничное варенье.

Дальние фонари сияли в темноте, как невиданные по размеру и чистоте бриллианты, под ближними бестолково толклась неизвестно откуда взявшаяся мошкара.

Илларион стрельнул у прохожего спичку, закурил и медленно пошел в сторону грохотавшей неподалеку железной дороги, решив для разнообразия пройтись пешком.

От магазинчика Пигулевского до его дома было не более двух километров - великолепная дистанция для неторопливой вечерней прогулки. Илларион немного постоял на Ваганьковском мосту, глубоко засунув руки в карманы куртки и глядя, как под мостом с тяжелым металлическим лязгом проползают поезда. Разговор с Игорем Тарасовым никак не выходил у него из головы.

Бывший сержант во многом был прав, но Илларион предвидел массу сложностей, о которых его боевой товарищ предпочел умолчать. Как ни старайся вести себя тихо, непременно найдется кто-то, кому луженая глотка заменяет и мозги, и совесть, и этот кто-то сразу же примется распоряжаться и командовать, и тогда снова придется уходить, бросая живое и очень нужное людям дело только из-за того, что ты уже стар и разучился прогибаться или хотя бы держать язык за зубами перед лицом воинствующей некомпетентности...

Илларион бросил окурок на блестевшие внизу рельсы и неторопливо зашагал дальше. Он отвык ходить по Москве пешком, и теперь был почти благодарен мстительному браконьеру Кольке, испортившему ему машину. Оказалось, что по Москве можно гулять ничуть не хуже, чем по лесу. И там, и здесь главное - не торопиться и выбрать удобный для себя ритм жизни и соответствующий ему темп ходьбы. Это очень трудно, когда ты сидишь за рулем, пешеход в этом смысле куда свободнее водителя.

Он спустился с моста и двинулся по Ходынской, оставив за спиной темное облако кладбищенского парка.

Нагретый за день асфальт дышал нездоровым теплом, припаркованные по обеим сторонам дороги автомобили казались тушами выбросившихся на берег китов. Под ноги Иллариону подвернулся пустой пластиковый стаканчик. Воровато оглянувшись по сторонам, бывший инструктор спецназа подфутболил стаканчик и несколько минут гнал его перед собой по тротуару, пока после особенно удачного паса тот не свалился с бордюра и не закатился под брюхо длинной сверкающей черным лаком "БМВ". Илларион без труда разглядел на приборной доске иномарки мигающий красный огонек включенной сигнализации и отказался от намерения вызволить свой спортивный снаряд.

- Ох уж эти "новые русские", - сварливым голо сом проворчал он. - Все под себя, все под себя...

Недалеко от пересечения Ходынской с Пресненским Валом он увидел впереди красные огни, включенных габаритов и услышал неприятную возню, сопровождаемую пыхтеньем и какими-то сдавленными звуками.

- А вот и драка, - равнодушно сказал он. - Правильно, у нас без этого нельзя.

Его равнодушие объяснялось тем, что он уже успел разглядеть в тусклом свете габаритных огней и слабых отсветах далекого фонаря машину, возле которой происходила драка. Это был новенький полноприводной "паджеро", и единственное, чем Илларион Забродов мог помочь его владельцу и тем, с кем тот дрался, были несколько добавочных пинков по болевым точкам. Он вынул из пачки сигарету, вспомнил, что зажигалка не работает, и с досадой заложил сигарету за ухо.

Забродов даже не подумал обойти драку стороной, не видя причин красться по проезжей части из-за нескольких отморозков в золотых цепях. По-прежнему держа руки в карманах, он приблизился к месту потасовки и слегка приподнял левую бровь: здесь происходило кое-что поинтереснее мелкой разборки.

- Ребята, - сказал он, вынимая сигарету из-за уха и вставляя ее в угол рта, - огоньку не найдется?

Коренастый крепыш с плавно переходившим в плечи бритым затылком единственный из всей компании, кто не был в данный момент занят, неторопливо повернул к нему мясистое лицо. Илларион невольно подумал, что на бескрайних просторах России как-то незаметно для постороннего глаза вывелась новая порода людей - широких, почти квадратных, с огромными круглыми черепами толщиной в три пальца и крупными мясистыми лицами.

Или представители этой могущественной расы долго таились в подполье, а теперь вот вышли на свет, чтобы занять подобающее им место? Илларион едва заметно дернул щекой: ему всегда казалось, что наиболее подходящее для этих людей место обнесено высоким двойным забором с тремя рядами колючей проволоки поверху.

- Проходи, отец, - сказал крепыш. В глубоком вырезе его черной майки вызывающе поблескивала толстая золотая цепь. - Мы не курим.

- А что делаете? - спросил Илларион.

- Не понял, - сказал крепыш, а его коллеги на секунду прервали свое занятие и повернулись к Забродову.

- Чего ж тут не понять? - не вынимая изо рта сигареты, удивился Илларион. - Ну, не курите вы. На работу, надо полагать, тоже не ходите. Книжек не читаете, поскольку грамоте не обучены... Вот я и спрашиваю: что делаете, ребята?

На этот раз на всех без исключения лицах обозначилось удивление. Даже узкоплечий волосатик и довольно привлекательная девица в обманчиво-строгом деловом костюме, которых только что мордовали хорошо упитанные обладатели цепей, перестали вырываться и уставились на Забродова.

- Ты че, мужик, - медленно закипая, процедил собеседник Иллариона, ты че, провоцируешь, да? В натуре, провоцируешь.

- Остынь, Кабан, - подал голос один из его коллег. - На кой болт он тебе сдался? Он же бухой, как земля. Гони его на хрен, кончать надо.

- Ты слышал, что умные люди говорят? - угрожающе подаваясь вперед, спросил Кабан. - Хромай отсюда, недотыкомка. Вот, возьми пятерку, купи себе спичек, козел.

Илларион вынул сигарету изо рта и снова заложил ее за ухо. В ходе этой "содержательной" беседы он успел окончательно уяснить картину происходящих здесь событий и понял, что вмешаться все-таки придется. Он терпеть не мог ввязываться в уличные драки, полагая это пустой тратой времени, но в данном случае никакой дракой, судя по всему, даже и не пахло. Здесь пахло жестким, по всем правилам, наездом, а в подобных случаях Забродов действовал чисто рефлекторно, за что неоднократно получал выговоры от своих друзей.

- Разошлись бы вы, мужики, - сказал он. - Вечер какой, это ж загляденье! Лето кончается - ну, чего вы там не видали, в этой больнице?

- В какой больнице? - на секунду растерялся Кабан.

- Склифосовского, - любезно пояснил Илларион.

- А-а, - обрадовался Кабан, - там? Это ты зря.

Мы тебя навещать не придем, даже не надейся.

Он шагнул вперед. Забродов сделал какое-то движение рукой с зажатой в пальцах сигаретой, и Кабан вдруг оказался лежащим лицом вниз на асфальте. Илларион огорченно повертел сломанной сигаретой, отбросил ее в сторону и резко выбросил вперед локоть. Один из коллег Кабана напоролся на этот локоть, как на пехотный штык, и с диким ревом опрокинулся на спину, обеими руками держась за разбитую физиономию.

- Август, ребята, - миролюбиво напомнил Илларион. - На Тверской девки с ума сходят, а вы тут дурака валяете.

Двое оставшихся в строю бандитов медленно заходили с двух сторон.

- Ну? - спокойно сказал Илларион. Бандиты остановились, подумали и нерешительно попятились - Ножик убери, - посоветовал одному из них Забродов, - а то еще напорешься, чего доброго.

- Ох, козел, - простонал пришедший в себя Кабан, тяжело возясь на асфальте. - Ну, козел... Не жить тебе, педрила, так и знай.

Илларион зевнул.

- Всегда одно и то же, - печально сказал он - Скучно, Кабан.

Кабана и его пострадавшего приятеля подняли и, поддерживая под руки, повели к джипу. Возле самой машины Кабан сердито вырвал локти, обернулся и с угрозе""! сказал, обращаясь к длинноволосому парню, так и оставшемуся сидеть посреди тротуара с опущенной головой:

- Это ничего не меняет, ты понял? Ты все понял, что тебе сказали?

Длинноволосый кивнул, не поднимая головы, и его спутанные волосы, совершенно скрывавшие лицо, качнулись в такт кивку. Стоявшая у стены девушка вдруг издала мучительный горловой звук, торопливо наклонилась вперед, и ее начало рвать.

- Ребята, - сказал Илларион, вынимая еще одну сигарету, - а может, у вас в машине прикуриватель работает?

Дверца джипа захлопнулась, и "паджеро" рывком сорвался с места, едва не задев стоявший впереди "москвич". Забродов покосился на девушку и, решив, что на некоторое время ее лучше оставить в покое, подошел к ее спутнику - Огоньку не найдется, молодой человек? - спросил он, вертя в пальцах сигарету.

- О, господи, - сказал длинноволосый, порылся в кармане и не глядя протянул Иллариону зажигалку.

- Ого, - сказал Забродов, разглядывая зажигалку, - вот это вещь! Гильза, насколько я могу судить, от "МГ"?

- Понятия не имею, - неохотно ответил владелец зажигалки и завозился, вставая.

Лицо у него было умное, с высоким лбом и чистыми карими глазами, но глаза эти нехорошо бегали, а подбородок был мелковат и по-кроличьи скошен назад. Парень явно не принадлежал к породе бойцов и был изрядно напуган.

- Спасибо, - сказал Илларион, глубоко затягиваясь сигаретой и возвращая зажигалку владельцу. - Не потеряйте. Это настоящий антиквариат, сейчас такого днем с огнем не найдешь.

- - Угу, - невнятно промычал парень, высматривая что-то на асфальте.

Илларион поднял смутно белевший в стороне конверт и подал ему. На ощупь конверт казался набитым деньгами. Судя по тому, как вцепился в него пострадавший, так оно и было.

- Благодарю вас, - сказал он. - И вообще...

Илларион покачал головой, давая понять, что говорить ничего не нужно, и повернулся к девушке, на ходу вынимая из кармана носовой платок. Она взяла платок, поблагодарив его кивком. Илларион отвернулся, давая ей время привести себя в порядок, и принялся собирать разбросанное по тротуару содержимое ее сумочки. "Вот так прогулялся, - с некоторой неловкостью думал он, шаря руками по асфальту. - Ну, Колька, погоди... Странные какие-то ребята. На мужа и жену совершенно не похожи, да и на парочку тоже. И эти... Кабан с кабанятами... Если они их грабили, то почему не взяли деньги?

Толстый такой конвертик, рубли в таких не носят..." Он повертел в руке аккуратно застегнутый дамский кошелек, казавшийся совершенно нетронутым, и бросил его в сумочку. "Не мое дело, - решил Забродов. - Кто много знает, тот мало живет."

- Вот, - сказал он, протягивая сумку девушке, - кажется, все собрал.

- Спасибо вам огромное, - сказала та. - Это какой-то кошмар, честное слово. Если бы не вы... Платок ваш я совсем испачкала, простите. Я постираю и...

- Пустое, - сказал Илларион, с интересом разглядывая ее. Теперь он видел, что она не так молода, как показалось вначале: на вид ей было лет двадцать шесть - двадцать восемь. Лицо казалось смутно знакомым, но как раз это было неудивительно: просто это был тот самый тип лица, который всегда нравился Забродову.

- Что им было нужно, этим ковбоям?

Она вдруг нахмурилась, опустила голову и отрицательно покачала ею из стороны в сторону.

- Понял, - сказал Забродов.

- Простите, - едва слышно произнесла она, - но я правда не могу...

- Я же сказал, что понял, - перебил ее Илларион. - Это вы меня простите. Пустое любопытство - один из моих главных пороков. Я утешаюсь только тем, что это широко распространенный порок...

Он с места в карьер включил свою, как выражался Мещеряков, "чушемолку", надеясь если не развеселить, то хотя бы отвлечь свою собеседницу от мрачных мыслей. Умнее всего, конечно же, было бы просто уйти, но ее спутник не казался Иллариону способным в целости и сохранности довести ее до дома - пожалуй, он был напуган больше, чем она. Его подозрения немедленно подтвердились: позади хлопнула дверца, закудахтал стартер, натужно взревел двигатель, и старый "москвич", который едва не помял отъезжающий "паджеро", рванул с места, как какой-нибудь "феррари", взявший старт в трековой гонке.

- Интересный парень этот ваш приятель, - сказал Забродов, проводив взглядом удаляющиеся габаритные огни.

- Просто так надо, - сказала девушка, поправляя на плече ремень сумочки и растерянно озираясь. - Где это мы?

- Мы в самом сердце таинственных событий, - не удержался от шпильки Забродов. - Так, во всяком случае, мне кажется. Скажите лучше, куда вам надо попасть.

- Спасибо, - сказала она, - но провожать меня не надо. Я вам очень благодарна, но на сегодня с меня довольно приключений.

- Честное слово, - сказал Илларион, - с меня тоже. И приключений, и споров... И чай я пил совсем недавно, а кофе на ночь - это нонсенс, так что я клятвенно обещаю проводить вас только до дверей.

- Право, это лишнее, - слабо запротестовала она.

- Может быть, - сказал Илларион, - но я уже дал клятвенное обещание. Не хотите же вы, чтобы я крался за вами по темным переулкам, как влюбленный мальчик или киношный маньяк?

- А вы будете красться?

- У меня просто нет выбора, - сокрушенно сказал Илларион. - Я бывший офицер и не могу запятнать свою честь, не сдержав слова.

- Вы уличный нахал, - слабо улыбнувшись, сказала она.

- А вы кокетничаете с незнакомым мужчиной посреди ночи и вдобавок обманываете, - строгим голосом ответил Илларион. - У вас же зубы стучат, как отбойный молоток...

- Спасибо, - в ее голосе зазвучали сердитые нотки. - Такого букета комплиментов мне не подносили очень давно. У вас довольно странная манера знакомиться.

- А вы зато разговорились, - сказал Илларион таким тоном, словно собирался показать язык. - Цель оправдывает средства.

Незнакомка рассмеялась, взяла Иллариона под руку, и они двинулись к шумевшему впереди Пресненскому Валу.

Илларион, как и обещал, проводил ее до самых дверей, откланялся и двинулся к лифту.

- Черта с два, - сказала вдруг она. - Теперь без чая я вас никуда не отпущу.

- Фу! - с притворным отвращением сморщился Забродов.

- И перестаньте паясничать. Скажите лучше, куда вы подевали ключи. Свалили все в кучу, ничего не найти... Ага, вот они! Странно, - сказала она, повозившись у замочной скважины, - заперто с той стороны. Он что, вернулся?

- Муж? - хватаясь за сердце жестом оперного тенора, спросил Илларион.

- Брат, - ответила она.

В этот момент дверь распахнулась, залив полутемную лестничную площадку потоком яркого электрического света.

- Привет, сестренка, - сказал возникший на пороге бородач в застиранной тельняшке. - Кто это с тобой?

- Я, - ответил вместо нее Забродов, делая шаг вперед.

- Обалдеть можно, - сказал Игорь Тарасов, хлопая ресницами. - Наш пострел везде поспел.

- А ты думал, - важно произнес Илларион, вслед за ничего не понимающей Татьяной Тарасовой входя в квартиру ее брата.

***

- Тебя видели на Каширском, - прокурорским тоном произнес полковник Мещеряков, привычным жестом подбирая полы длинного черного пальто и усаживаясь на пластиковый стул. Осторожно оглядевшись по сторонам, он недоверчиво потрогал пальцем поверхность стола, придирчиво осмотрел палец и только после этого снял с головы и положил рядом с собой дорогую фетровую шляпу.

- Меня много где видели, - уклончиво ответил Илларион, одним глазом глядя в меню, а другим - на полковника. - Ты из-за этого гнался за мной два квартала?

- Перестань паясничать, - сердито проворчал Мещеряков, роясь в глубоких карманах пальто и последовательно выкладывая на стол сигареты, зажигалку и трубку сотового телефона. - Что тебе известно?

Илларион медленно положил меню на стол и уставился на полковника немигающим взглядом. Некоторое время Мещеряков с вызовом смотрел ему в глаза, потом беспокойно заерзал и отвернулся, делая вид, что высматривает официанта.

- А что известно тебе? - спросил Илларион, продолжая смотреть на полковничий профиль.

Мещеряков покосился на него и поспешно отвел глаза.

- Ну, где этот официант? - нетерпеливо заметил он.

- Андрей, - оборвал его Илларион. - Так можно заработать сильнейшее косоглазие. Прекрати эту пантомиму и объясни, почему мое присутствие на Каширском так тебя обеспокоило.

Мещеряков с видимым облегчением перестал сверлить переносицу Иллариона взглядом и принялся копаться в сигаретной пачке. Наконец он выбрал себе сигарету, долго разминал ее в пальцах, а потом еще дольше раскуривал, словно это была не дорогая американская сигарета, а свернутая из оберточной бумаги "козья ножка". Наблюдая за этими манипуляциями, Забродов немного расслабился, поняв, что разговор будет долгим, и окончательно расплылся по сиденью стула.

- Амеба, - проворчал полковник, регулируя клапан зажигалки.

- А помнишь, как мы обои курили? - спросил Илларион, оставив без внимания выпад своего бывшего начальника.

- Помню, - буркнул Мещеряков. - И обой, и кожуру от кукурузных початков, и боевые листки.

- Неужто и боевые листки тоже? - изумился Забродов. - Смотри-ка, а я и забыл.

- Не ври, - строго сказал Мещеряков. - Это, между прочим, была твоя идея - использовать боевые листки на самокрутки и вместо пипифакса. Знаешь, что мне потом сказал начальник политотдела?

- Что? - с живейшим интересом спросил Забродов.

- Не скажу по трем причинам: во-первых, у меня язык не повернется такое повторить, во-вторых, ты теперь лицо штатское, так что для тебя это военная тайна, а в-третьих, ты все равно не поверишь, что наш начпо мог такое выдать.

- Эх, - сказал Илларион, - мне ли не знать, что мог иногда сказать наш Петр Поликарпович! Ну-ка, попробую угадать. - Он воровато огляделся, поманил к себе Мещерякова и, перегнувшись через стол, прошептал ему на ухо несколько слов. - Правильно?

- Силен, - Мещеряков покрутил головой и позволил себе сдержанно улыбнуться. - Как это ты догадался?

- Так это же была его любимая фраза, - спокойно сказал Илларион.

Мещеряков приподнял рукав пальто, бросил быстрый взгляд на часы и снова заозирался, отыскивая взглядом официанта.

- Андрей, - окликнул его Забродов, - ты не ответил на мой вопрос.

- На какой именно? - огрызнулся Мещеряков, продолжая вертеть головой во все стороны.

Илларион с утомленным видом пожал плечами и сказал:

- Я спрашивал: почему известие о том, что кто-то меня видел на Каширском шоссе, привело тебя в такое рептильное негодование.

- Рептильное негодование, - с задумчивым видом повторил Мещеряков, словно пробуя словосочетание на вкус. - Интересное выражение. Надо будет где-нибудь ввернуть.

- Ага, - поддержал его Забродов, - запиши на манжете. Ручку тебе дать? А когда запишешь, будь добр, ответь на мой вопрос. - Он без спроса взял из пачки полковника сигарету, вынул из кармана зажигалку и принялся чиркать колесиком. - Это какое-то наваждение, - пожаловался он, раздраженно бросая свою зажигалку на стол и беря полковничью.

- Два месяца не могу заправить эту чертову штуковину. Побираюсь, как бомж. - Он прикурил и окутался густым синеватым облаком.

- Итак, я слушаю, - донеслось из недр дымовой завесы.

- Ты прав, - неохотно отозвался Мещеряков, на всякий случай еще раз оглядываясь по сторонам и понижая голос. - Мне очень не понравилось то, что тебя там видели. И причина этого должна быть тебе известна: мы с тобой знакомы много лет, и я желаю тебе только добра.

Забродов вдруг резко подобрался на стуле, вынырнув из дымного облака, и остро поглядел на полковника.

- Извини, Андрей, - сказал он, - но я что-то не понял. Сколько себя помню, разговоры о том, что мне желают добра, кончались если не выстрелом в спину, то, как минимум, гауптвахтой. Объясни-ка, что это значит.

- Нет, это ты мне объясни, - свирепо зашипел полковник, резко подаваясь вперед, - какого черта тебя туда занесло? Кто тебя просил лезть в это дело? Свернешь себе шею, чертов старый дурак!

Илларион откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу, нелепо перекосился на один бок и посмотрел на старинного приятеля с веселым изумлением, словно тот только что отмочил веселую, но совершенно неожиданную шутку, неподобающую ему ни по рангу, ни по уровню умственного развития.

- Однако, - сказал он. - Выходит, ты решил, что я подался в частные детективы и болтался вокруг развалин на Каширском шоссе потому, что решил в одиночку расследовать это дело? Прости, Андрей, но такого я не ожидал даже от тебя!

- Мне не нравится это "даже", - процедил Мещеряков.

- Врешь, - сказал Илларион. - Я тебе сейчас весь не нравлюсь, со всеми потрохами, но, если хочешь, я возьму слово "даже" обратно. Итак, подобной глупости я от тебя не ожидал. Как ты мог такое подумать?

- А что, черт возьми, я должен думать?! - гаркнул выведенный из равновесия Мещеряков. На них начали оглядываться, и Илларион укоризненно покачал головой. - Что я должен был подумать? - повторил полковник свистящим яростным шепотом, ложась грудью на стол, чтобы Забродову было лучше слышно. - Только не говори мне, что ты пришел поглазеть на развалины! Ну, какого черта ты там делал?

- Это что, допрос? - продолжая веселиться, спросил Забродов.

- Если хочешь, могу организовать и допрос, - сердито пообещал Мещеряков. - На Лубянке, мать твою, в мемориальном полуподвале, где проводил допросы Феликс Эдмундович.

- Ну, чего ты кипятишься? - миролюбиво спросил Забродов. - Я же не виноват, что у твоего информатора непорядок не то с языком, не то со зрением, а скорее всего - с мыслительными способностями. Меня он, видите ли, заметил...

- Да не тебя, - проворчал Мещеряков. - Машину твою он заметил. И не он, а я. Лично я, понял? Машину заметил, а тебя не нашел.

- А, - сказал Илларион и вдруг ухмыльнулся. - Это потому, что я был на самом видном месте.

- Парадоксами развлекаешься? - проворчал Мещеряков и вдруг заорал на все кафе, словно командуя батареей:

- Официант!!!

Забродов ухмыльнулся, все присутствующие, как один, вздрогнули и обернулись, но командный голос полковника возымел действие: в отдалении возникло и стало неторопливо приближаться, лавируя между столиками, некое видение в мятой белой куртке, натянутой на грушевидный, заметно расширяющийся книзу торс.

Судя по усам и короткой стрижке, видение было мужского пола, и Мещеряков досадливо поморщился: он не любил мужчин, занятых в сфере обслуживания, по старинке полагая, что разносить напитки - совершенно не мужское занятие.

- У нас не курят, - неприветливо заявило, видение, приблизившись к столику.

- У вас еще и не обслуживают, - сварливо парировал Мещеряков. - Коньяк у вас есть?

- Нет, - покорно складывая руки на животе, ответило видение.

- Ты куда меня притащил? - набросился полковник на Иллариона.

- Я тебя никуда не притаскивал, - безмятежно ответил Забродов. - Это ты сцапал меня на улице и затолкал сюда. Тебе нужно было о чем-то поговорить.

- Ч-черт, - с чувством сказал Мещеряков. - Принесите сто пятьдесят водки, - бросил он официанту.

- Мне кофе, - все так же безмятежно сказал Илларион. - И учтите, что если вы не вернетесь до Нового года, заказ вам придется оплачивать из своего кармана.

- Переживу, - ответил официант и удалился.

Мещеряков проводил его долгим взглядом, сухо откашлялся в кулак, зачем-то подергал узел галстука, словно тот вдруг начал его душить, и снова повернулся к Иллариону.

- Ладно, - сказал он, - хватит дурака валять.

Рассказывай, кой черт занес тебя на эти галеры. Что это за место, на котором я тебя не заметил?

- Завал, - спокойно объяснил Илларион. - Нас там много было. Просто униформа настолько бросается в глаза, что на лица практически не обращаешь внимания. 1 - Ты хочешь сказать...

- "Центроспас", - сказал Забродов и вдруг смущенно заерзал на стуле, пряча глаза.

- Та-а-ак, - не в силах скрыть изумление, протянул полковник. - Вот так вот, значит... Грехи замаливаешь?

А тебе не кажется, что это попахивает маразмом?

- Грехи? - Забродов перестал ерзать и сел прямо. - Какие грехи? Если за мной и есть грехи, то замаливать их не мне.., да и вряд ли их тогда замолишь.

А что до маразма, так в прежней моей профессии его было гораздо больше.

Мещеряков снова помянул черта и растерянно замолчал, с интересом разглядывая Забродова. Ничего не скажешь, Илларион во все времена умел удивлять, но это уже не лезло ни в какие ворота. "И ведь сказать ему нечего, - подумал полковник, глядя в непроницаемо-спокойное, как у Будды, лицо своего друга, которого он никогда не мог понять до конца. - Потому что по большому счету он прав. Интересы государства - штука скользкая, а Илларион всегда любил, чтобы под ногами была прочная опора."

- Ну, куда ты лезешь? - сказал он вслух. - Ты же старый!

Забродов только ухмыльнулся в своей всегдашней манере, способной добела раскалить айсберг и заставить черепаху в ярости метаться по потолку.

- Ну и черт с тобой, - сказал Мещеряков. - Чем бы дитя ни тешилось... Я, собственно, только хотел сказать, чтобы ты не пытался, гм.., расследовать.

Не надо.

- А почему, собственно? - спросил Забродов и взял из полковничьей пачки еще одну сигарету. - Я вижу, ты что-то знаешь. Бог тебе судья, Андрей, но если я узнаю, что ты как-то причастен...

Мещеряков побледнел. Это выглядело довольно страшно: его лицо сделалось грязновато-белым, как больничная простыня. Мгновенно произошла перемена словно кто-то переключил телевизор на черно-белое изображение.

- Вот дьявол, - растерянно пробормотал Илларион. - Андрей! Андрюха, слышишь? Ну, прости дурака.

Сморозил. Мне действительно жаль. Ну, ты же знаешь, это все мой язык. Черт... Да прекрати же ты истерику, что за бабские штучки!

- Не ори, - процедил Мещеряков. Краски постепенно возвращались на его лицо, на нем даже проступил странноватый, пятнами, румянец. С-с-скотина... Дать бы тебе в рыло.

- Ну и дай, - разрешил Илларион. - Нет, я правда не против. Все равно я вряд ли что-то почувствую. Как отмерзло что-то внутри после той ночи, ей-богу.

Шаркая подошвами, к столику подошел официант, неся фужер с водкой и заказанную Илларионом чашку кофе. Поставив заказ на стол, он утвердился рядом в позе терпеливого ожидания. Забродов удивленно поднял на него глаза, криво усмехнулся и бросил на стол мятую купюру.

- Сдачи не надо, - сказал он. - Передай своему дрессировщику, что нормальные люди водку из фужеров не пьют.

- Какому дрессировщику? - спросил официант.

- Тому, который дрессирует тебя и других тюленей, - ответил Забродов. - Ступай, болезный, да не споткнись по дороге.

Мещеряков тем временем в три огромных глотка осушил фужер, шумно потянул носом и запил водку чуть теплым кофе из Илларионовой чашки.

- Гм, - сказал Забродов.

- Не переживай, - утешил его Мещеряков. Голос его звучал немного сдавленно, зато лицо уже приобрело нормальную окраску. - Все равно это был не кофе, а навозная жижа. Я даже не думал, что в Москве еще сохранились подобные местечки.

- Извини, - еще раз сказал Забродов.

- Ладно, проехали, - полковник махнул рукой.

На часы он больше не смотрел. - Только скажи мне: что ты имел в виду, когда намекал на мою причастность к этим взрывам?

- Я верю, что лично ты здесь не при чем, - быстро ответил Илларион.

- Веришь? Вера, брат, это такое дело... Но тем более. Значит, я чистенький...

- Лично ты, - вставил Илларион. - Ну, не знаю... может быть, и все наше управление. Все-таки мы - внешняя разведка, а внутренние дела проходят по другому ведомству... Гексаген, Андрей. Дома взрывали гексагеном, а его не приготовишь в домашних условиях и не купишь на колхозном рынке. Это тебе не тротил.

- Н-да, - сказал Мещеряков. - Буквально то же самое я на днях слышал по телевизору.

- Телевизор не смотрю, - отрезал Илларион, - но уверен, что это сообщение прошло не более одного раза.

Так? Уверен, что так. Можешь проверить.

- Уже проверял, - неохотно признался Мещеряков. - Так оно и есть.

- А откуда им позвонили, ты не узнал? Впрочем, можешь не пытаться все равно не скажут. И потом, я все-таки не хочу верить, что доблестная ФСБ решила таким образом подогреть патриотизм. В общем, можешь не беспокоиться, ничего расследовать я не собираюсь.

- Вот и слава богу, - сказал Мещеряков. - Не лезь в эту мясорубку. Честно говоря, я тебе даже немного завидую. Ты все-таки большой хитрец, Илларион.

Умудрился пролезть в святые, когда все остальные по уши в дерьме. В общем, занимайся своим делом и ни во что не встревай, а то еще пристрелят ненароком.

- Знаю, - Илларион скривился. - "Вихрь", "Антитеррор". Массовое выселение из Москвы брюнетов в кепках.

- Тес! Ни слова про кепки! - предостерег Мещеряков, приложив указательный палец к губам и страшно выпучив глаза.

Илларион вгляделся в эти глаза и с удивлением понял, что полковник пьян.

- Ну, Юрия Михайловича брюнетом не назовешь, - сказал он. - А ведь ты готов, Андрей. Как это я не заметил, что ты еще раньше набрался?

Полковник тяжело помотал головой.

- Ничего я не набрался, - сказал он. - Просто не сплю четвертые сутки, а годы уже не те. Помнишь, как раньше?.. Неделями.., месяцами, черт подери!..

- Годами, - сказал Илларион. - Не смыкая глаз и не слезая с седла. Пойдем, провожу тебя до машины, а то шофер не узнает.

Глава 7

На следующий день после похорон Антонины Андреевны Снеговой старший оперуполномоченный капитан Нагаев вышел из дверей отделения и закурил, невольно ежась под порывами сырого холодного ветра, дувшего вдоль улицы и заставлявшего поверхность грязных луж талой воды собираться похожими на стиральную доску морщинами.

Нагаев поставил торчком воротник кожаной куртки, поглубже надвинул подбитую овчиной кепку, жалея, что у нее нет наушников, и шагнул с крыльца, сразу же угодив обеими ногами в лужу. Левый ботинок немедленно дал течь. Капитан коротко выматерился - весь тротуар, насколько хватал глаз, представлял собой сплошное серо-коричневое месиво из талой воды и готового вот-вот превратиться в нее снега, так что о сухих ногах можно было забыть.

Разбрызгивая талую жижу, Нагаев миновал уныло стоявший на приколе возле тротуара "уазик", из-под капота которого привычно торчал широкий зад водителя Купцова. Эта парочка - Купцов и его машина, - давно просилась на холст. Капитан подавил искушение пнуть Купцова под зад и прошлепал мимо "уазика" к тому месту, где была припаркована его коричневато-золотистая "десятка", оформленная на имя проживавшей где-то за Уральским хребтом двоюродной тетки. Это, конечно, был не "мерседес", но Нагаев вполне резонно считал, что слишком высовываться не стоит: его время раскатывать на крутых иномарках еще не наступило. Главное, считал капитан Нагаев, - это перспектива, точнее, ее наличие.

Перспектива у капитана имелась, он был на хорошем счету у начальства и исподволь готовился к стремительному броску вверх по служебной лестнице. Предстоящий бросок требовал некоторых усилий, связанных с дополнительной работой, но капитан не жаловался на судьбу, хорошо помня слова из популярной некогда песенки "Как хорошо быть генералом".

Сложившись пополам, капитан втиснулся на переднее сиденье своей машины. Он был крупным мужчиной, и погоны, когда он одевался по форме, казались на его плечах какими-то ненастоящими. Сейчас погон на нем не было - там, куда он ехал, милицейская форма не пользовалась особенным уважением. Прежде, чем захлопнуть дверцу, Нагаев выплюнул в лужу окурок. Окурок коротко зашипел и погас, сразу же пропитавшись темной водой и превратившись в частичку уличной грязи. Капитан усмотрел в этой трансформации некий глубинный смысл - сегодня с самого утра он был настроен на философский лад, чему очень способствовало одолевавшее его похмелье.

"Вот и мы так же, - думал капитан, все еще глядя на размокший бычок. Крутишься, суетишься, горишь па работе, чего-то хочешь, что-то можешь, а потом - пшик! - и ты просто грязь. И всем на тебя наплевать, кроме дворника с метлой. Пива выпить, что ли?"

Он встряхнулся и захлопнул дверцу автомобиля. Никакого пива он, конечно же, употреблять не собирался - во-первых, потому, что был за рулем, а во-вторых, он вообще никогда не опохмелялся, предпочитая усилием воли перебарывать последствия собственной невоздержанности.

Как ни глупо это выглядело, но именно это его качество снискало ему среди коллег и подопечных репутацию железного человека, которую капитан поддерживал так старательно, что со временем и сам начал в нее верить.

Он запустил двигатель и неторопливо поехал в сторону Центра, думая о предстоящем разговоре и не забывая бдительно посматривать в зеркало заднего вида: хорошая репутация - это еще не страховой полис, а погореть на мелочи в наше время проще простого. На прошлой неделе по отделению целый день слонялся какой-то фраер с Петровки, и ребята поговаривали, будто бы он из отдела личного состава. Они там, в этом своем отделе, круглые сутки пекутся о чистоте ментовских рук - с мылом, надо понимать, их моют, а те, которые не отмываются, обрубают на хрен... У капитана Нагаева были веские основания предполагать, что в случае чего его собственные руки обрубят в первую очередь. "Если успеете, ребята, - подумал он, на ходу прикуривая новую сигарету и немного опуская стекло со своей стороны. - А времени у вас остается не так много. Еще два, максимум три месяца, и вам меня уже не достать. А через год я сам вас достану вместе с вашим долбанным Сорокиным."

Полковника Сорокина Нагаев не любил, хотя тот и не имел никакого отношения к отделу личного состава. Сорокин служил на Петровке, и не так давно Нагаев имел с ним короткий, но довольно неприятный разговор - он что-то напорол в попавшем на глаза полковнику протоколе. Это была одна из тех мелочей, на которых сыплются даже самые осторожные из профессионалов. Именно поэтому капитан сейчас был предельно осторожен - встреча, на которую он торопился, была поважнее какой-то неточности в протоколе допроса подозреваемого.

Он свернул в Столешников переулок и через узкую арку въехал в каменную щель между двумя старыми домами. Щель заканчивалась витой чугунной решеткой, а за ней, как призрак давно ушедших времен, возвышался двухэтажный, заново отделанный и отреставрированный особнячок под зеленой черепичной крышей.

Ворота распахнулись сами собой, и Нагаев загнал машину во двор. Двор был просторным настолько, что это казалось каким-то фокусом - снаружи невозможно было догадаться об истинных размерах участка, на котором стоял особнячок. Да и сам дом был с фокусом: к старому зданию сзади было пристроено новое крыло, вдвое превосходившее его по размерам, что позволяло владельцу дома жить с соответствующим размахом.

Капитан припарковал машину рядом с густо забрызганным грязью черным "мерседесом" и с трудом выбрался из кабины, расправляя широкие плечи. Никаких луж во дворе не было и в помине - идеально чистая, слегка влажноватая брусчатка благородно поблескивала под ногами, а круглая клумба посреди двора все еще зеленела несмотря на морозы. Нагаев повертел в пальцах тлеющий окурок, прикидывая, куда бы его сунуть, ничего не придумал и, снова открыв дверцу машины, затолкал его в переполненную пепельницу под приборным щитком. Запирать машину он не стал - с этого двора автомобили не угоняли.

У предупредительно распахнутой двери его уже поджидал, слегка ежась от холода, одетый в безупречно белую рубашку охранник. Капитан вошел в дом и прямо в прихожей вынул из наплечной кобуры и сдал охраннику свой табельный "Макаров".

- Смотри, не перепутай, - привычно пошутил он, - а то сунешь мне какой-нибудь "маузер", из которого в восемнадцатом году трех красногвардейцев замочили, а мне потом доказывай, что я не верблюд.

- Не боись, начальник, - так же привычно ответил охранник, небрежно заталкивая пистолет в задний карман своих просторных, идеально отутюженных брюк, - у нас, как в банке.

- Это точно, - слегка мрачнея, сказал Нагаев. - Как в банке.., с пауками.

- Что-то ты сегодня не в настроении, - заметил охранник, забирая у капитана куртку и кепку. - Жена выспаться не дала?

- Ты еще в кровать ко мне залезь, урка, - проворчал капитан. Разговорился... Ты и Вареный - не одно и то же, понял?

- Понял, не дурак, - с ухмылкой ответил охранник. - Уж больно ты грозен, как я погляжу.

Нагаев не удостоил его ответом. Охранник по кличке Кабан раздражал его - капитан не привык на равных общаться с мелкой уголовной шушерой, - но это был человек Вареного, и, если он чем-то не нравился капитану, говорить об этом все равно следовало с Вареным... точнее, с Никитой Артемьевичем Ермиловым, кандидатом в депутаты Государственной Думы, покровителем капитана Нагаева и гарантом предстоящего взлета его карьеры и благосостояния.

Вареный, как обычно в это время года, обретался у камина. Сейчас, в преддверии выборов, он уже меньше напоминал старого облезлого волка. Стараниями высокооплачиваемых имиджмейкеров в его хищной морде появилось даже некоторое благообразие, а отпущенные по настоянию все тех же имиджмейкеров белесые усы придавали лицу что-то вроде добродушного выражения. Ему изменили прическу и надоумили наконец-то застегнуть рубашку и нацепить на тощую цыплячью шею галстук от Версаче. Это шелковое великолепие, как было доподлинно известно Нагаеву, скрывало под собой бледную впалую грудь, сплошь синюю от корявых, сделанных еще во времена первой ходки наколок.

Никита Артемьевич грелся у огня, курил какую-то длинную, с непривычным резким запахом сигарету и наискосок просматривал тезисы своей предвыборной речи. Очкастый спичрайтер привольно раскинулся в глубоком кожаном кресле поодаль, поблескивая оттуда своими линзами. Этот сопляк тоже курил, небрежно сбивая пепел в стоявшую у него на колене хромированную пепельницу - Вареный, когда хотел, умел быть демократичным. Нагаев сдержал кривую ухмылку: если бы молокосос с дипломом философского факультета, с независимым видом сидевший сейчас в кресле, знал, кто его работодатель на самом деле, он бы наверняка обмочился, не сходя с места. Впрочем, подумал Нагаев, вполне возможно, что и знает: нынче пошла такая понятливая молодежь, да и привыкли уже ко всему...

Он мысленно покачал головой: чудны дела твои, Господи! Сколько бы ни кричали журналисты о просачивании криминалитета во властные структуры, такое им и в страшном сне не снилось: чтобы в Думу баллотировался не просто неразборчивый в связях и методах бизнесмен, а настоящий урка, стопроцентный вор в законе, на котором пробу негде ставить... "Времена меняются, подумал капитан Нагаев, аккуратно прикрывая за собой высокую двустворчатую дверь красного дерева и без приглашения усаживаясь в свободное кресло. Скоро это будет в порядке вещей. Что ж, эти, по крайней мере, наведут порядок в нашем хлеву. Тот, кто может держать в кулаке зону, удержит и страну. Кому-то дадут по рукам, а кого-то просто тихо пришьют, и будет тишь да гладь. Надо же, как мне повезло! Ведь я его, волка старого, чуть не упек на всю катушку. Спасибо, вразумил Господь, подсказал дураку, где его счастье. Побеждает сильнейший, а сила - вот она, родимая, кости свои у камина греет. Ах, как повезло!"

Вареный бросил на него быстрый взгляд поверх листков распечатки, которые держал в руке, и откашлялся в кулак.

- Алеша, дружок, - мягко сказал он, - зайди попозже. Мне с человеком поговорить надо.

"Дружок" молча кивнул, меланхолично ввинтил недокуренную сигарету в донышко пепельницы и поднялся плавным грациозным движением. Он не вильнул бедрами, но Нагаеву показалось, что вильнул - похоже было на то, что этот парень не только писал для Вареного официальные тексты, но и оказывал некоторые другие услуги. "Старый педрила, - подумал Нагаев про своего хозяина. - Никак не отвыкнет от лагерных замашек. А туда же, в Думу... Впрочем, это сейчас, кажется, модно."

Спичрайтер вышел, на прощание окинув Нагаева долгим оценивающим взглядом. Капитан сделал каменное лицо и отвернулся: голубых он презирал и при случае был не прочь поучить их с помощью резиновой дубинки.

- Ну, - опуская бумаги на колени, сказал Вареный, - чем порадуешь, капитан?

- Да новостей-то особых нет, - сказал Нагаев, подавляя желание сесть прямее и подвинуться на краешек кресла. Вместо этого он съехал поглубже, забросил ногу на ногу и развалился, безотчетно копируя позу голубого спичрайтера. - Позавчера троих чернозадых прибили. Фирма у них была "Цветы юга", что ли...

Выслали на хрен.

- Вот так новость, - Вареный пососал свою сигарету, недовольно осмотрел ее со всех сторон и бросил в камин. - Я еще три дня назад послал туда своих людей, чтобы были наготове, так что теперь эти самые "Цветы" у меня в кармане.

- Ага, - сказал Нагаев, - вот, значит, кто не дал им оборудование вывезти!

- А ты думал... Поновее что-нибудь есть?

- Не знаю даже, интересно ли это тебе.., вам...

- Привыкай, капитан, привыкай. Я теперь персона важная, ко мне ногой не постучишься. Так что там у тебя?

- Муха прокололся. Замочил клиента на хате. Есть свидетель, который его видел, так что найти этого артиста - вопрос времени.

- Ну да? - Вареный оживился. - Это интересно.

Это оч-чень интересно... Это надо обдумать. Ты вот что, капитан... Ты его найди обязательно, и как только найдешь, сразу волоки ко мне. Ну, обработай, конечно, чтобы был помягче... Он мне может пригодиться. Есть у меня на примете одно дельце. Я помозгую, как его провернуть, пока ты будешь искать этого, как ты выражаешься, артиста. Только действуй в темпе! Времени на то, чтобы сопли жевать, у пае нет. У меня нет, а значит, и у тебя тоже. Понял?

- Понял, - Нагаев кивнул. - А что ты затеял?

- Ну-ну, - Вареный рассмеялся. - Ты мне эти ментовские штучки брось. Ты не у себя в кабинете, чтобы вопросы задавать. Все узнаешь, когда время придет, а до тех пор делай, что тебе велят, и помалкивай в тряпочку. И потом, мы, кажется уже договорились, что ты мне больше не тыкаешь.

- Извини.., те, - с трудом выдавил Нагаев. - Только вы, Никита Артемьевич, все-таки потише. Я вам, уважаемый Никита Артемьевич, не педик в очках, а капитан милиции.

- Мусор ты, - спокойно сказал Вареный, вынимая из кармана завернутый в вощеную бумагу брусок и перочинный ножик с перламутровой рукояткой. - Мент поганый, вонючка околоточная... Я просто напоминаю тебе, кто ты есть. А напоминаю потому, что ты, похоже, про это забыл. Решил, что мы с тобой на одном уровне?

Нет, братец, это ты замечтался. Не по Сеньке шапка, как говорится.

Нагаев молчал, тяжело катая на щеках каменные желваки и глядя куда-то в угол. Он не привык безропотно выслушивать подобные речи от ворья, но выбор был уже сделан, и путей к отступлению не осталось.

Вареный не торопясь наскоблил с брусочка мелкого порошка, убрал обратно в карман и брусочек, и нож, и вынул из портмоне двадцатидолларовую бумажку. Свернув купюру в трубочку, он аккуратно разделил порошок на две равные части и поочередно втянул его через трубочку сначала левой, а потом правой ноздрей.

- Дунешь? - спросил он у Нагаева.

Капитан отрицательно покачал головой - Ну, как знаешь. Ты не обижайся, капитан. Пойми, я ведь не со зла, а для пользы дела. Нам с тобой еще работать и работать. Это ты сегодня капитан, а завтра, глядишь, майором станешь, а там, со временем, и до полковника доберешься.., или, наоборот, наденешь черную робу с номером. Да что это я, ты ж у нас давно на серую в полоску заработал, если все эпизоды припомнить. Не хмурься, я тебя не пугаю. Просто ты - человек занятой, о себе тебе подумать некогда, а подумать надо бы. Не в игрушки играем, капитан, так что либо работай и не взбрыкивай, либо проваливай назад в свою ментуру и выкручивайся, как знаешь. Можешь даже на меня настучать из спортивного интереса, поглядим, чего получится.

Нагаев вздохнул.

- Сдаюсь, - сказал он. - Виноват, сморозил. Работаем вместе.

- Это уж как я захочу, - с неприятной усмешкой ответил Вареный. Удивил ты меня, капитан. В общем, ступай, ищи этого своего Муху. У меня дела, сам видишь. Денег тебе Кабан даст.

Он отвернулся, уткнувшись в бумаги. Нагаев встал и, стараясь сохранять невозмутимое выражение лица, вышел из комнаты. Внутри у него все кипело, но он понимал, что с выражением своих чувств придется повременить. Пока что он нуждался в Вареном сильнее, чем Вареный в нем. "Ничего, старая сволочь, подумал капитан, торопливо спускаясь по широкой мраморной лестнице в просторный вестибюль, где его поджидал Кабан. - Будет и на моей улице праздник. Я с тобой еще поквитаюсь, можешь не сомневаться."

Кабан подал ему куртку. На его мясистых губах играла гаденькая улыбочка, и капитан подумал, что этот накачанный мордоворот, вполне возможно, подслушивал под дверью. Он рывком выдернул из руки Кабана свой пистолет и сердито втолкнул его в кобуру. Нахлобучив кепку, он выжидательно посмотрел на охранника, сдерживая готовое сорваться ругательство. Честно говоря, ему хотелось даже не выругаться, а просто влепить кулаком прямо в центр этой толстомясой хари и посмотреть, что из этого получится.

Видимо, это желание все-таки отразилось на его лице, потому что Кабан вдруг перестал улыбаться и даже каким-то образом слегка уменьшился в объеме. Судя по габаритам капитана, он мог бы ударом кулака свалить быка, и Кабану вовсе не хотелось проверять это предположение на своей шкуре. Он шагнул к дверям и взялся за собачку замка, но Нагаев остановил его движением бровей - Ты ничего не забыл? - неприветливо спросил он.

- Чего это? - скорчив глупую мину, переспросил Кабан - Ах, это! - Он хлопнул себя по лбу и полез в карман брюк. - Виноват, гражданин начальник! Вот, примите от благодарного человечества Он протянул капитану конверт. Нагаев откинул клапан и покопался в конверте согнутым пальцем - Смотри, урка, - предупредил он. - Если ты хоть доллар притырил, сидеть тебе на нарах.

- Обижаете, гражданин начальник! - с издевательским раболепием воскликнул Кабан. - За что же вы меня посадите? За то, что я ваш хабар ополовинил? Так про это еще статью не написали! Вот Никита наш Артемич депутатом заделается, уж он напишет... Вот тогда и сажайте Нагаев небрежно засунул конверт в карман куртки и с наслаждением схватил Кабана за грудки, собрав его рубашку в горсть.

- Слушай меня внимательно, недоумок, - прошипел он прямо в бегающие поросячьи глазки охранника. - Ты мне не нравишься. Еще раз вякнешь - вышибу мозги. А посадить я тебя могу в любой момент и за что угодно - хоть за не правильный переход улицы. Ты понял, вонючка? И Вареный тебя не защитит. Ему со мной ссориться не резон Оттолкнув Кабана с такой силой, что тот чуть устоял на ногах, Нагаев сам отпер замок и вышел, хлопнув дверью так, что та едва не сорвалась с петель.

Садясь в машину, он нечаянно поднял глаза и вздрогнул: из окна второго этажа на него смотрело худое и бесцветное, как у вурдалака, лицо Вареного.

***

Счастливо миновав пустые по случаю плохой погоды скамейки, на которых любили собираться разговорчивые старухи из трех соседних подъездов, Андрей Кареев перешагнул грязную лужу, где плавали несколько размокших окурков и неприлично белел чей-то не успевший рассосаться плевок, и потянул на себя вихляющуюся дверную ручку. Дверь тягуче взвыла. Это был до боли знакомый звук. Придерживая на плече полупустую спортивную сумку, Андрей протиснулся в подъезд и на мгновение остановился, пережидая нахлынувшее ощущение нереальности происходящего, от которого слегка кружилась голова и казалось, что ноги не касаются пола. Он стоял, вдыхая знакомый запах подъезда, который ни с чем невозможно было спутать, и со смешанным чувством радости и тревоги подмечал привычные детали.

Здесь ничто не изменилось за время его отсутствия, и это было странно: ему почему-то казалось, что за два с небольшим месяца все стало совсем другим.

"Это потому, что я сам изменился", - подумал Кареев и двинулся к лифту. Кабина лифта тоже осталась такой, какой она запомнилась Андрею: сверху донизу исписанный и изрезанный перочинными ножами, тускло освещенный, скрипящий и конвульсивно содрогающийся ящик, похожий на внутренность двустворчатого шкафа, насквозь провонявший мочой и паленой пластмассой. Когда-то здесь было зеркало, и его треугольный осколок по-прежнему нелепо поблескивал в левом верхнем углу исцарапанной алюминиевой рамы. Андрей поймал в нем свое отражение: ввалившиеся щеки, нехороший блеск глаз, небритый подбородок с полузажившей царапиной. Он не стал отворачиваться: по большому счету, ему было все равно. - Покопавшись в карманах утепленной матерчатой куртки, он достал мятую пачку дешевых сигарет и закурил, даже не пытаясь делать вид, что это доставляет ему удовольствие. В его жизни теперь было мало удовольствий, да и те, что были, ухитрялись каким-то таинственным образом быстро превращаться в противоположность, в конечном итоге вызывая один и тот же эффект - тошноту и головную боль.

Он курил, испытывая тошноту и головную боль, и терпеливо ждал, когда же лифт, наконец, доставит его на двенадцатый этаж. Ему хотелось помыться и для начала выпить кофе - кажется, где-то на кухне оставалась нераспечатанная пачка. И он все время помнил о том, ради чего вернулся, равно как и о том, чем это ему грозит.

Кабина, наконец, содрогнулась в последний раз и остановилась, как обычно, сантиметров на пять ниже уровня пола. Створки двери разошлись с привычным визгом, и Андрей шагнул на лестничную площадку, нащупывая в кармане куртки ключи.

На грязной кремовой стене справа от двери его квартиры, как и прежде, красовалось выведенное с помощью аэрозольного баллончика коротенькое, всего в два слова, сообщение о том, что какая-то Ира, оказывается, не блистает умственными способностями. Под этим сообщением белел свеженький график дежурств по лестничной клетке, который каждый месяц с достойным лучшего применения упорством вычерчивала Инга Тимофеевна из квартиры напротив. Скользнув по графику равнодушным взглядом, Кареев заметил, что вредная бабенция начисто проигнорировала факт его двухмесячного отсутствия, включив его фамилию в список. Слегка качнув головой в знак преклонения перед ее неистощимым упорством, Андрей бросил окурок в угол и вставил ключ в замочную скважину.

Замок привычно щелкнул, и дверь гостеприимно распахнулась, впуская его в прихожую. В квартире стоял неприятный запашок, и Андрей сразу вспомнил, что тогда, в конце августа, покидая квартиру, не удосужился вынести мусор ему казалось, что он уезжает навсегда, и мелочи наподобие помойного ведра и немытой посуды не имели ровным счетом никакого значения.

"Может быть, хватит врать? - спросил внутри насмешливый голос, который в последнее время сильно отравлял ему жизнь. - Скажи прямо: бежал без памяти, рвал когти, куда глаза глядят... Какие уж тут мусорные ведра! Нечего на пустом месте поэзию разводить. Романтика дальних странствий, блин..."

Андрей повесил сумку на ручку стенного шкафа и отправился на кухню за мусорным ведром. Как бы то ни было, какой бы срок ему не оставался, мусор все же следовало вынести. Не жить же в этой чертовой вони.

Возле мусоропровода, как тигр у водопоя, его поджидала старая карга Инга Тимофеевна. Андрей коротко кивнул ей, надеясь, что этим дело и ограничится, но старуха была не из тех, кого можно легко смутить и, тем более, обойти, не удостоив вниманием. Она шагнула наперерез, выставив напоказ всю свою коллекцию зубных протезов и сделавшись от этого похожей на белеющий у обочины караванной дороги полузанесенный песком конский череп.

Андрею захотелось закатить глаза, но вместо этого он выдавил из себя ответную улыбку: провоцировать старуху на скандал ему не хотелось, она только того и ждала.

- С возвращением, Андрей Валентинович! - сиропным голосом произнесла она. - Давненько вас не было.

- Два месяца, - ответил Андрей, отваливая крышку мусоропровода и с опаской снимая крышку с ведра.

В ноздри шибанула затхлая вонь, удивительно сочетавшаяся с голосом Инги Тимофеевны.

- Командировка? - поинтересовалась старуха, подбираясь поближе и норовя заглянуть в ведро - как видно, в силу давней привычки повсюду совать свой длинный нос.

- Да, - сказал Кареев, опрокидывая ведро над люком и нетерпеливо колотя им по жестяному коробу мусоросборника. Спрессовавшийся гнилой мусор наконец вывалился из ведра и зашуршал вниз по бетонной трубе. Командировка. Творческая, - добавил он зачем-то.

- Творчество - это хорошо, - явно намереваясь перейти к главному, сказала Инга Тимофеевна. - Вы знаете, что пропустили восемь дежурств?

- Догадываюсь, - сказал Андрей. - Но ведь меня не было в городе, а значит, я не мусорил на лестнице.

- Это не имеет значения, - возразила старуха. - Существует график, и соблюдать его должны все без исключения.

- Ошибаетесь, - сказал Андрей, которому смертельно надоела эта тягостная чепуха, напоминавшая затянувшийся бред. - Я должен добывать информацию, обрабатывать ее и вовремя сдавать репортажи. А убирать лестницы должна уборщица. И знаете что, Инга Тимофеевна?

- Что? - спросила старуха, очевидно настроившись на долгую воспитательную беседу.

- Подите-ка вы к черту с вашим графиком! - произнес заветные слова Андрей и, обойдя застывшую с открытым ртом соседку, ставшую теперь поразительно похожей на глотнувшую дихлофоса моль, устремился к открытой двери своей квартиры.

- Хам! - понеслось ему вслед. - Я на тебя в домоуправление пожалуюсь! Сопляк, неряха! В милицию! Это еще проверить надо, какая у тебя была командировка!

"Золотые твои слова", - подумал Кареев и захлопнул за собой дверь, заглушая вопли оскорбленной в лучших чувствах Инги Тимофеевны.

Ведро все равно источало тошнотворную вонь, и Андрей вымыл его до скрипа, предварительно закурив еще одну сигарету, чтобы затхлый запах гнили не забивал ноздри. Только протерев ведро насухо заскорузлой половой тряпкой, он заметил, что так и не снял куртку и по локоть намочил рукава. Вздохнув, Андрей разделся и скинул тяжелые, насквозь промокшие ботинки.

На кухне уютно бормотал холодильник. Кареев поморщился: чертова штуковина тысячу раз могла загореться и спалить квартиру дотла. Уходя навсегда, не забудьте обесточить помещение... Странно, что за два месяца в квартиру никто не залез. Впрочем, что тут странного: двенадцатый этаж плюс церберша со вставными челюстями в квартире напротив. Интересно, нет ли в холодильнике чего-нибудь съедобного?

В холодильник он так и не заглянул. Нервное напряжение, не отпускавшее его два месяца подряд, достигло, казалось, наивысшей точки, и аппетит был чисто теоретическим: понимая, что поесть, в принципе, не мешало бы, он не мог думать о еде без отвращения. При мысли о том, чтобы что-нибудь пожевать, перед его внутренним взором почему-то моментально представали покрытые противным желтоватым налетом вставные челюсти Инги Тимофеевны, и тошнота становилась просто нестерпимой. Он отыскал кофе и сварил себе огромную порцию. Напиток получился черным, как смола, и горьким, как хина Андрей здорово переборщил с порошком. Но это было именно то, что ему требовалось в данный момент.

Держа дымящуюся чашку в правой руке, он прошел в комнату, по дороге захватив из прихожей свою сумку.

Бросив сумку на диван, Андреи включил телевизор, слепо таращивший на него пыльное бельмо экрана, и уселся напротив, с шумом прихлебывая обжигающий кофе. Было время дневных новостей, и симпатичная дикторша рассказывала про то, как сжимается вокруг мятежного города кольцо блокады. Андрей кивнул ей, как старой знакомой, и укоризненно покачал головой: когда-то они провели вместе пару ночей, и теперь ему было неприятно выслушивать из ее уст официальную хронику.

Слова "Чечня", "терроризм" и "беженцы", горохом сыпавшиеся с экрана, заставляли его совесть ныть, как больной зуб. Он понял, что зря включил телевизор: ему было совершенно необходимо провести хотя бы пару часов в покое, а еще лучше - вздремнуть, чтобы заняться делами на свежую голову, а вместо этого он выхлебал лошадиную дозу кофе и взвинтил себя этим дурацким телерепортажем. Теперь ни о каком сне не могло быть и речи, и его возвращение в осиротевшую квартиру, таким образом, теряло всякий смысл.

Допив кофе, он раздраженно щелкнул тумблером, выключая телевизор, и подошел к окну. Москва тонула не то в тумане, не то в опустившихся до самой земли облаках. Сквозь эту серую пелену едва проступали размытые силуэты зданий и башен. Ближние крыши, испятнанные островками тающего снега, блестели от влаги, как острые спины каких-то невиданных морских чудовищ, выбравшихся на сушу, чтобы закусить человечиной Их огромные серые туши были буквально нафаршированы людскими телами. Андрей представил себе, как это могло бы быть: вспышка, медленно расползающееся облако грязно-серого дыма, огромные массы кирпича, бетона и стали вдруг приходят в медленное, все ускоряющееся неумолимое движение, увлекаемые силой тяжести громадные плоскости трутся друг о друга, сталкиваются, ломаются, превращая в рваное месиво мебель, тела, надежды, жизни...

Он резко отвернулся от окна, но страшная картина все еще стояла перед глазами. Кареев знал, что виноват во всем только он Тех, кто закладывал взрывчатку, винить было нельзя: паук не может не плести паутину, а некоторые люди устроены так, что чужая жизнь для них стоит ровно столько, сколько они заплатили за пулю, оборвавшую эту жизнь. В гибели овцы виноват пастух, не уберегший ее от волков; жертвы же террористических актов, состоявшихся в Москве, по мнению Андрея Кареева, были целиком на его совести. Он ничего не знал наверняка, но догадывался о том, что готовится. Он мог попытаться предотвратить то, что случилось, но струсил и дал стрекача, подставив напоследок единственного человека, которого считал своим другом, и унеся в клюве десять тысяч баксов.

Вспомнив о деньгах, он криво улыбнулся и вернулся на диван. Расстегнув сумку, он запустил руку под тощую стопку одежды и достал со дна сумки завернутый в грязную футболку "ТТ". В обойме было восемь патронов - вполне достаточно. Воевать он не собирался. Он вообще не собирался стрелять без нужды, у него было другое оружие - голова и пишущая машинка. Ну, а если это оружие окажется бесполезным, тогда настанет черед пистолета. По крайней мере, часть заплаченных ему за молчание денег он потратил с толком.

Небрежно бросив пистолет обратно в сумку, Андрей дотянулся до телефона и снял трубку. Трубка молчала, словно он по ошибке поднес к уху дверную ручку - телефон отключили за неуплату. "Так даже лучше, - подумал Андрей. Ну, что я ей могу сказать? А главное, что она может мне ответить? Она ведь так и не успела понять, в чем дело, из-за чего весь сыр-бор... Никто этого не успел понять, кроме, что называется, заинтересованных лиц.

Ничего, это мы поправим..."

Бросив мертвую трубку обратно на рычаги, Кареев решительно встал с дивана и уселся за свой рабочий стол. Он смахнул рукавом пыль с крышки пишущей машинки и бережно снял ее, положив, как всегда, на пол у ножки стола. Черные клавиши с белыми пятнышками литер вдруг показались ему рассевшимися на трибуне стадиона зрителями, которые замерли в ожидании пенальти. Он, Андрей Кареев, стоял сейчас у одиннадцатиметровой отметки, готовясь нанести удар, который решит судьбу матча. Разница была лишь в том, что призом за победу в этом матче была пуля в затылок, а про поражение никто не узнает. Все, кто знал о его участии в игре, уверены, что он давно ушел с поля, хромая и утирая слезы. "Укокошат они меня, - подумал он. - Как пить дать, укокошат, им это раз плюнуть. Что ж, это будет лишним доказательством моей правоты."

Он нисколько не кокетничал, спокойно думая о смерти, как о неизбежном финале всего живого. Он действительно изменился, и эти изменения не сулили ничего хорошего ни ему, ни тем, ради кого он вернулся в Москву.

Когда Андрей Кареев заправил в машинку чистый лист бумаги и положил руки на клавиши, его соседка из квартиры напротив, все еще мелко дрожа от негодования, закончила набирать номер и в последний раз сверилась с бумажкой, которую держала в руке. Ей ответили сразу.

- Але, - закричала в трубку Инга Тимофеевна, - вы слушаете?

- Не надо так кричать, - ответил интеллигентный мужской голос на том конце провода. - Я вас отлично слышу. Вам кого?

- Мне Антон Антоныча, - сказал вздорная старуха, не подозревая, что называет пароль.

- Я вас слушаю.

- Это вы Антон Антонович?

- Допустим. А в чем дело?

- Меня просили позвонить, когда он вернется. Так вот я и звоню.

- Кто вернется? Что за чепуха? Вы можете объяснить толком?

- Как же, - растерялась пенсионерка. - Как же это - чепуха" Сами заплатить обещались, а теперь чепуха?

- Ах, заплатить? - неизвестно чему обрадовался голос в трубке. - Вас, случайно, не Ингой Тихоновной зовут?

- Ингой Тимофеевной, - немного сварливо поправила старуха.

- Ах, ну да, конечно. Простите великодушно. Теперь, кажется, припоминаю. А сосед у вас, насколько я помню, Иванов Петр Степанович...

- Кареев он, Андрей Валентинович, а никакой не Иванов.

- Ах, да! Господи, совсем закрутился, скоро забуду, как жену зовут. Так он, говорите, вернулся?

- Вернулся. Только ты, мил человек, про деньги не забудь. Это тебе тьфу, а у меня пенсия маленькая...

- Об этом не беспокойтесь. Спасибо вам огромное...

- Из "спасибо" шубу не сошьешь, - кротко заметила Инга Тимофеевна.

- Совершенно верно, - серьезно согласился незнакомец. - Будьте дома, наш сотрудник сегодня же к вам заедет и передаст условленную сумму. Даже не так. Я, пожалуй, сам к вам заскочу. Часиков в пять вас устроит?

Вот и славно. Еще раз спасибо. Вы оказали неоценимую помощь.., гм, следствию.

Старуха положила трубку и мстительно покосилась на дверь.

- Стрикулист, - выругалась она, обращаясь к своему соседу, и пошла на кухню пить чай с баранками.

Глава 8

Нагаев притормозил напротив пивного ларька и окинул взглядом истоптанную, покрытую полужидкой снеговой кашицей площадку, на которой сиротливо мокли железные скелеты парусиновых зонтиков и неистово потребляли сильно разбавленное водкой пиво всепогодные алкаши. Он без труда отыскал взглядом щуплую фигуру в кургузом пальтишке из дерматина и дурацкой клетчатой шляпе с мизерными полями, из-под которых торчали огромные красные уши и унылый, вечно шмыгающий нос. Обладатель этого набора что-то увлеченно втолковывал своему соседу по столику, уткнув нос в пивную кружку и жестикулируя свободной рукой с такой энергией, словно дирижировал симфоническим оркестром.

Сосед, находившийся на полпути к нирване, время от времени тяжело кивал головой, причем было не понять, то ли он выражает согласие со словами оратора, то ли просто утратил способность держать голову. Нагаев склонен был признать верным второе предположение.

Наконец оратор поднял голову от бокала и заметил "десятку" Нагаева. В лице его что-то неуловимо переменилось, и он поспешно допил пиво, прервав на полуслове свою пламенную речь, чего его собеседник, кажется, даже не заметил.

Нагаев тронул машину и медленно свернул за угол, огибая "водопой". Он проехал еще два квартала и свернул во двор. Заперев машину и для верности подергав все дверцы, он закурил и двинулся напрямик через детскую площадку, глубоко засунув руки в карманы кожанки и надвинув кепку почти до самых глаз.

Отодвинув державшуюся на честном слове доску в заборе, капитан с трудом протиснулся в узкую щель и оказался перед нежилым двухэтажным флигелем, медленно разрушавшимся в глубине квартала в ожидании сноса. Какие-то кусты из той породы, что лучше всего чувствует себя именно на свалках, руинах и пепелищах, уже успели подняться в человеческий рост, до половины заслонив своими голыми прутьями окна первого этажа.

Капитан растоптал окурок подошвой своего тяжелого ботинка, огляделся по сторонам, быстро нырнул в полуобвалившийся оконный проем, сразу же оступившись на куче битого кирпича и чуть не угодил ногой в скромно прикрытую мокрым обрывком газеты кучу дерьма.

Коротко выматерившись, Нагаев восстановил равновесие и прошел вглубь помещения, под прикрытие уцелевшего потолка, внимательно глядя под ноги.

Он успел выкурить еще одну сигарету, прежде чем в соседней комнате послышалась какая-то возня. Там что-то упало, кто-то охнул и зашипел, и в дверном проеме появился обладатель дерматинового пальто и клетчатой шляпы.

- Здогово, начайник, - шмыгнув носом, произнесла эта личность, стоя на одной ноге. Вторая была поджата - видимо, ушастый сексот сильно зашиб ее, споткнувшись о кирпич.

- Привет, Игогоша, - невольно ухмыльнувшись, сказал капитан.

Это была не кличка. Владелец знаменитого на весь район дерматинового пальто звался Игорем. Сам себя он называл Игорешей, что в его исполнении звучало как Игогоша - он не выговаривал добрую треть алфавита, что делало его совершенно неоценимым кадром, поскольку никто не принимал косноязычного алкаша всерьез.

- Какие дева, начайник? - спросил Игогоша и опять шмыгнул носом. Закутить дашь?

- На, - сказал Нагаев, протягивая стукачу открытую пачку, наваливайся, голытьба. Не пойму, куда ты деньги деваешь. Неужто пропиваешь все до копейки?

- А чего там пгопивать? Жавкие ггоши, вот и все мои деньги.

Говоря, Игогоша ловко подцепил скрюченными, давно не видевшими мыла пальцами сразу три сигареты и вороватым движением вытянул их из пачки. Две он быстро сунул в карман своего треснувшего на сгибах лапсердака, а третью вставил в губы. Капитан, сделав вид, что не заметил наглого грабежа, поднес ему спичку. Игогоша закурил и с блаженным видом выпустил дым из ноздрей.

- Хогош табачок, - похвалил он, жадно затягиваясь и шмыгая носом. Пги моих доходах тойко на свиданке с тобой и покугишь по-чевовечески.

- А скажи, Игогоша, - не удержался Нагаев, - правду говорят, что ты свое пальто из чьих-то дверей пошил?

- Бгешут, - авторитетно заявил Игогоша и мастерски сплюнул на груду битого кирпича в углу. - Это они от зависти, педегасты пассивные.

- Ладно, - сказал капитан, посмотрев на часы. - Давай-ка к делу, приятель. Новенькое что-нибудь есть?

- Это смотгя что тебя интегесует, - уклончиво ответил стукач, в три огромных затяжки добивая сигарету и стыдливо косясь на все еще тлевший в руке у Нагаева окурок. Капитан перехватил его взгляд, брезгливо поморщился и протянул ему бычок фильтром вперед. Игогоша схватил окурок, благодарно кивнул и присосался к нему, как пиявка.

- Муха у нас в районе объявился, - рассматривая провисший потолок, сказал Нагаев. - Слыхал?

- Угу, - кивнул Игогоша. - Гебята базагили.

- Какие ребята? - спросил Нагаев, подавляя инстинктивное желание тоже начать картавить.

- Левые какие-то гебята, не с нашего пятачка, - отрицательно замотал головой сексот. - Говогили, он кого-то ггохнул. Вгоде, какую-то бабу. Богатую, вгоде.

- А про то, кто он такой, этот Муха, промеж ребятами базара не было? поинтересовался капитан.

- Быв. Быв базаг, тойко это тгеп один, никто же ни хгена не знает, а всем интересно...

- Да, Игогоша, толку от тебя сегодня, как с козла молока, - вздохнул капитан. - Только курево на тебя зря перевожу.

- Есть один чеговек, - после недолгого раздумья сказал Игогоша. Художник-авангагдист.

- Чего?! - Нагаев с трудом сдержал смех. - Да у тебя глюки, Игореша! Где это ты художника встретил?

Не у себя ли на пятачке?

- Угу, - снова промычал Игогоша и с видимым сожалением бросил под ноги обслюнявленный фильтр - все, что осталось от сигареты. - Он это дево стгасть как уважает. Богодатый такой, стгашный... Сегегой зовут, фамивию не знаю. Так вот, он с этой бабой имев какие-то дева как газ пегед тем, как ее ггохнули. Кагтины она его пгодала, вгоде. Каким-то австгиякам.

- Хорошие картины? - зачем-то спросил Нагаев.

- Я, конечно, не по этому деву, но по-моему, говно, - честно ответил стукач. - Какой сам, такие и кагтины.

- Бородатые? - не удержавшись, съязвил Нагаев.

- Стгашные. Все гежут кого-то, гвут.., я видав. Ганьше, - напустив на себя важный вид, изрек Игогоша, - ну, до австгияков этих, Сегега иногда свои кагтины дугакам товкав чегез один ломбагд. Они с хозяином ломбагда вгоде как когеша или пгосто знакомые, я не в кугсе. А этот хозяин Когаблев его фамивия, - он кгаденым пгитогговывает, остогожненько так, потихонечку... Всосав?

- Всосал, - сказал Нагаев. - А где, говоришь, этот ломбард?

- На Петгозаводской, - ответил Игогоша. - Ну что, начайник, я сегодня заработав конфетку?

- Целое кило, - искренне сказал капитан. - На, держи.

Он не глядя запустил руку во внутренний карман и сунул Игогоше купюру. Это оказалась двадцатка. Игогоша и американский президент некоторое время смотрели друг на друга, и вид у обоих при этом был одинаково обалделый.

- Смотги-ка, - сказал Игогоша, - баксы. - Ты ничего не пегепутав, начайник?

- Владей, - ответил Нагаев. - Заработал. Да не просаживай все сразу. Одежду себе купи, а то ходишь, как бомж, смотреть на тебя противно.

- Во-пегвых, это двадцатка, а не две штуки, - резонно возразил Игогоша, - а во-втогых, когеша меня на пятачке спгосят: Игогоша, откуда бабки? Что я им скажу?

Я ж не вогую, это каждая собака знает, а на мои доходы не газгонишься...

- Ладно, ладно, завел свою шарманку, - скривился Нагаев. - Работать иди, если бабок мало.

- Ни в жизнь, - твердо ответил стукач. - Госудагство меня всю жизнь ггабило, хватит. Больше оно с меня ни копейки не повучит.

- Государство его грабило, - фыркнул Нагаев. - Да что с тебя взять, кроме анализов и ложных показаний?

- Ничего, - с самым довольным видом ответил Игогоша. - И я этим гогд.

- Все, - сказал Нагаев, - достал. Вали отсюда... подрывной элемент.

- Я пголетагий духа, - возразил Игогоша.

- Люмпен и стукач, - перевел Нагаев, из которого иногда непроизвольно выскакивали словечки, изобретенные классиками марксизма, которыми будущий капитан навсегда объелся еще в школе милиции.

- Эх, ггажданин начайник, - вздохнул Игогоша. - Вы пойзуетесь свужебным повожением.

- А ты бы на моем месте не пользовался, - рассеянно сказал Нагаев. Ему уже было не до Игогоши. - Все, шагай, у меня работа.

- Знаем мы вашу габоту, - печально сказал Игогоша, вынул из кармана одну из полученных от капитана сигарет, сунул ее в зубы и удалился, охлопывая себя ладонями в поисках спичек.

Нагаев тоже закурил. Он докурил сигарету до конца, давая Игогоше уйти подальше, выбрался на улицу через оконный проем и, продравшись через кусты, вернулся к машине, из осторожности сделав большой крюк и подойдя к ней с другой стороны.

Устроившись на сиденье и с грехом пополам разместив в узком пространстве салона свое крупное тело, он вынул из кармана блокнот и на всякий случай записал на свободной страничке: "Кораблев. Ломбард на Петрозаводской." Это было сделано исключительно из предосторожности да еще на тот маловероятный случай, если тело капитана Нагаева вдруг ни с того ни с сего поутру обнаружат где-нибудь в пригородном лесу с простреленной головой. Впрочем, в такой поворот событий капитан не верил ни на грош: скупщики краденого редко меняют специальность, становясь мокрушниками. Конечно, Муха тоже не был профессиональным киллером, однако же...

"Да ерунда это все, - подумал капитан, поворачивая ключ зажигания. Снегова погибла по чистой случайности, напоровшись на собственный нож. Это самое обыкновенное непредумышленное убийство или, если угодно, несчастный случай. Зачем ловкому форточнику идти на мокрое дело? Отвечаю: незачем. Просто так легла карта. Не повезло парню. Причем уже во второй раз.

А первый раз был, когда он пришел на мою территорию, Тут ему, болезному, и капут. Не миновать ему знакомства с Вареным."

Мысли его после этого самым естественным и непринужденным образом перекинулись на Вареного, которому вдруг пригорело на старости лет побыть народным избранником. В душе капитана опять поднялось раздражение, но он взял себя в руки: идти против Вареного было слишком рано. Сначала нужно было окрепнуть и вооружиться до зубов, причем не какими-то пистолетами-автоматами, а подлинными документами и неопровержимыми свидетельствами очевидцев. Вот тогда свежеиспеченный народный депутат полетит вверх тормашками! А пока...

Ведя машину по Ленинградскому шоссе в сторону Химок, капитан Нагаев тихо напевал: "Наша служба и опасна, и трудна..."

Ломбард на Петрозаводской был открыт. Когда Нагаев вошел, над дверью, как встарь, звякнул надтреснутый колокольчик, и через несколько секунд за прилавком возник рыжеватый мужчина лет сорока с коротко подстриженными щетинистыми усами и нахально вздернутым кверху коротким носом. Глаза у него тоже были нагловатые, слегка навыкате, зеленоватые, и заметно отличались друг от друга по размеру - левый казался намного меньше правого из-за затянувшего его черно-лилового синяка.

Если это был Кораблев, то Нагаев мог бы спорить на три месячных оклада, что знает, откуда у него этот фингал: на месте Мухи, угодив в такой переплет, он отделал бы своего наводчика так, что тот не смог бы встать раньше, чем через неделю, если встал бы вообще.

Капитан убедился, что в ломбарде, кроме них двоих, никого нет, и первым делом закурил, мимоходом отметив про себя, что сегодня дымит, как паровоз. При виде такого не лезущего ни в какие ворота поведения здоровый глаз человека за прилавком слегка округлился, но Нагаев не дал ему открыть рта, чтобы избавить парня от лишних неприятностей.

- Вы Кораблев? - спросил он тем особым ментовским голосом, в котором странным образом сочетались официальная вежливость и острая неприязнь к собеседнику. Похожий на таракана-переростка мужчина за прилавком поспешно кивнул, и на лице его проступило выражение тоскливой обреченности - с первой же фразы он понял, с кем имеет дело. - Владелец этой.., этого заведения? - уточнил капитан, в последний момент сдержавшись и не сказав "норы".

- Совершенно верно, - сказал Кораблев. - Что вам угодно?

- Мне? - глубокомысленно переспросил Нагаев. - Да вот что!

Он вынул из кармана правую руку и стремительно выбросил ее вперед, целясь прямо в синяк. Пудовый кулак капитана угодил в цель со снайперской точностью.

Кораблев коротко вскрикнул и врезался спиной в заваленный всевозможным хламом стеллаж, стоявший у задней стены заведения.

- Милиция, - представился Нагаев, массируя запястье правой руки. - Я должен задать вам несколько вопросов.

***

Муха безуспешно пытался напиться уже пять суток подряд.

Иногда алкоголь, казалось бы, начинал одолевать его, и тогда в мозгу его принимались роиться бессвязные обрывки образов, один мрачнее другого. Это было нестрашно, поскольку картинки относились к прошлому, и он помнил это даже в зыбком полусне, в который периодически проваливался, выныривая оттуда в холодном поту. Но рано или поздно перед ним, как наяву, вставало бледное, сильно накрашенное немолодое женское лицо, полускрытое рассыпавшимися волосами, и косо торчащая из-под грудной кости фигурная рукоятка дорогого, по всему видно, импортного кухонного ножа, и он мгновенно трезвел, рывком возвращаясь к действительности и тому томительному ощущению непрерывного падения в бездонную пропасть, которое не оставляло его с того момента, как в прихожей квартиры Снеговой загорелся свет. В такие моменты он почти хотел, чтобы все это поскорее закончилось.

Он наполнял стакан дрожащей рукой и подносил к губам, обливаясь водкой. Отвратительный запах пролитого алкоголя заставлял его мучительно морщиться, но, как ни странно, вкуса водки он почти не ощущал, как будто пил воду из-под крана.

Периодически у него кончались то выпивка, то сигареты, и тогда он спускался в магазин - опухший, страшный, воняющий перегаром и потом. Потел он постоянно, словно терзавший его страх пытался выйти наружу через поры. Продавщицы из круглосуточного гастронома на углу судачили о нем, заключая друг с другом пари: придет ли он снова.

Утром шестого дня он проснулся после короткого, не принесшего ему никакого облегчения сна и с трудом оторвал голову от поверхности кухонного стола. При этом на столе и под столом зазвенела потревоженная стеклотара. Муха рассеянно потер отлежавшую щеку. Щека была липкой, и на столе тоже имело место какое-то темно-красное липкое пятно. Муха вздрогнул и попытался сфокусировать зрение, чтобы получше рассмотреть эту липкую красную дрянь. Он что, пытался покончить с собой или просто порезался?

Слава богу, это оказалась не кровь, а просто пролитый портвейн. Видимо, он пытался достичь эффекта путем смешивания напитков, и в конце концов это ему удалось. Он испытывал чудовищное похмелье, заглушившее, наконец, дикий животный ужас, владевший им всю неделю.

Он окинул взглядом стоявшую на столе батарею бутылок, и его опухшее лицо сморщилось в жалком подобии иронической улыбки. Ну, еще бы не быть похмелью! Четыре бутылки портвейна, три водки и бог знает сколько пива. При попытке подсчитать пивные бутылки в глазах у него поплыло, и он чуть не свалился с табурета.

Закрыв глаза, Муха переждал приступ тошноты и головокружения, по силе напоминавший извержение вулкана, и вдруг обнаружил, что способен соображать.

Не трястись от ужаса, как холодец на вилке, раз за разом прокручивая все подробности своего падения, а именно думать, сопоставлять и строить планы. Впервые за все это время ему пришло в голову, что все еще можно исправить.

Разумеется, оживить убитую женщину не удастся, об этом нечего и думать. Ее, наверное, уже похоронили, но ведь не об этом же речь! Невозможно вечно ходить по лезвию ножа и не сорваться. Это аксиома, а он-то, дурак, думал, что может то, чего не могут другие.

Убивать он больше не будет, это факт. Да и воровать, пожалуй, тоже. Скопленных денег с лихвой хватит на то, чтобы наилучшим образом устроиться где-нибудь в глубинке и потихоньку, не привлекая к себе внимания открыть какое-нибудь доходное дельце. А Кораблев пусть катится в тартарары со своим вонючим ломбардом! Благодетель, сучий потрох... Конечно, было бы гораздо удобнее, если бы Кораблев как-нибудь незаметно исчез, но заниматься организацией его исчезновения Муха не станет - на это у него нет ни сил, ни желания, ни, если на то пошло, времени.

Вот идиот! Нужно было сойти с ума, чтобы вместо дела почти неделю глушить водку. Неделю? Или, может быть, больше? Он сверился с календарем на своих наручных часах. Получалось пять дней. Пять дней, черт подери! За это время он мог оказаться где угодно, буквально в любой точке страны! А ведь ментовка в течение этих пяти дней конечно же не спала - в отличие от него. Кораблев - ерунда, он будет молчать, поскольку молчание в его же интересах, но если не начать действовать, все может кончиться плохо.

Все еще сидя с закрытыми глазами, он вчерне набросал план своего исчезновения. Понадобятся документы - паспорт, водительские права... С его деньгами это не проблема.

Квартиру и машину придется оставить. Черт с ними, особенно с машиной. Может быть, инсценировать собственную гибель? Написать записку: так, мол, и так, каюсь, это я убил Снегову. Не могу с этим жить, иду топиться...

Это был, конечно, похмельный бред. В наше время такие номера не проходят, это художественная литература, причем не современная, а где-то конца прошлого века. Этель Лилиан Войнич, "Овод". Записку на стол, шляпу в канал, и тебя нет. Очень мило! Оперуполномоченные с Петровки неделю будут обливаться слезами... от хохота.

Никаких инсценировок! Просто пропал, и все. Может, правда где-нибудь загнулся. Пусть ищут среди неопознанных. Поищут и перестанут - что у них, других дел нет? Все очень просто, и чем проще, тем лучше. Вот только время...

Он заставил себя открыть глаза. В одной из бутылок еще оставалось немного портвейна, и он выпил вино, давясь от отвращения, как лекарство, прямо из горлышка.

Полегчало почти сразу, и Муха встал, сильно покачнувшись и схватившись за край стола, чтобы удержать равновесие.

Шатаясь, он добрел до ванной, принял обжигающий душ, потом облился ледяной водой, побрился и привел себя в относительный порядок. Опрыскав себя дорогим дезодорантом, он почувствовал, что к нему возвращается человеческий облик. Конечно, прежним ему уже не стать, но нужно жить и исправлять ошибки. Может быть, когда-нибудь он вернется в этот трижды проклятый город, найдет могилу той женщины и принесет ей цветы - мелочь, конечно, но это лучше, чем ничего.

Он оделся и, распахнув шкаф, стал собираться в дорогу. Две смены белья, запасные джинсы, пара свитеров.., что еще? Ах, да, носки! И что-нибудь почитать в поезде, иначе можно просто свихнуться. Деньги. Карманный нож - как же без него в дороге! Блок сигарет, про который он совершенно забыл во время запоя, зажигалка...

На лестничной площадке открылись и с лязгом закрылись двери лифта, но он не обратил на это внимания, занятый сборами. Впереди ждала новая жизнь, совершенно непохожая на прежнюю, и он мог думать только о ней. Его уже почти не было здесь, и потому звонок в дверь застал его врасплох, как гром с ясного неба.

Он замер, мгновенно облившись ледяным потом, весь превратившись в слух, и уставился на дверь. Дверь была как дверь - гладкая пластина, покрытая пластиком "под дуб", с блестящим латунным колечком глазка и черной пластмассовой ручкой, - но сейчас она казалась Мухе воплощением возмездия.

Он с трудом перевел дух и подумал, как это, в сущности, глупо пугаться каждого шороха, каждого звонка в дверь. Это мог быть кто-то из соседей или товарищей по работе, или даже контролер из Мосэнерго.., запросто и даже скорее всего, В таком случае нужно только посидеть тихо несколько минут - непрошенный визитер потопчется под дверью и уйдет, дав ему время на то, чтобы унести ноги.

Он начал было успокаиваться, но тут в дверь забарабанили кулаком, так что по всему подъезду покатилось гулкое эхо, и властный, не терпящий возражений голос произнес:

- Откройте, милиция! Открывайте, или мы сломаем дверь!

Муха метнулся к окну, не вполне соображая, что делает, но остановился: это было бесполезно. Если бы у него хватило ума скрыться сразу после убийства, все еще как-то могло обойтись, но теперь, когда милиция взяла его след, убежать не удастся. Они перекроют вокзалы и дороги, и далеко не уйдешь. Муха понял, что все пропало, и медленно, как во сне, двинулся к двери, продолжавшей сотрясаться под ударами чьего-то тяжелого кулака. По дороге ему пришла в голову дикая мысль: а что, если прорваться, опрокинув тех, кто стоит на площадке?

Он подошел к двери и зачем-то посмотрел в глазок, не увидев ничего, кроме непроглядной черноты. Глазок чем-то закрыли. Муха понятия не имел, как действует милиция в подобных случаях, и решил, что это, должно быть, в порядке вещей. Почему бы и нет? Откровенно говоря, соображал он в данный момент из рук вон плохо и совсем не удивился бы, увидев в глазок огнедышащего дракона или роту десантников в парадной форме.

Он заставил себя собраться с мыслями и отпер замок. Рука двигалась нехотя, через силу, словно была несогласна с принятым хозяином решением. Муха повернул ручку и распахнул дверь, приложив все усилия к тому, чтобы выглядеть спокойным.

Никакой группы захвата за дверью не было. Там стоял один-единственный мужчина в штатском - правда, очень крупный и сильный, как бык. Кожаная куртка - размер пятьдесят четвертый, на глаз прикинул Муха, - плотно обтягивала его каменные плечи, а из-под низко надвинутой кепки насмешливо, как показалось Мухе, смотрели недобрые черные глаза. В зубах у незнакомца дымилась сигарета, а в правой руке был небрежно зажат пистолет Макарова, словно невзначай направленный Мухе в живот.

Левой рукой незнакомец полез за пазуху, вынул оттуда какую-то книжечку с тисненым золотом двуглавым орлом и помахал ей в воздухе, как фокусник, демонстрирующий публике пикового туза, который вот-вот превратится в бубновую девятку.

- Капитан Нагаев, уголовный розыск, - представился он. - Предъявите документы.

- А в чем, собственно, дело? - набравшись нахальства, спросил Муха. У него появилась сумасшедшая надежда на то, что этот бугай в кожаной куртке пришел вовсе не за ним.

- Вопросы буду задавать я, - сухо заметил капитан, отодвигая Муху и протискиваясь мимо него в квартиру. - Оружие есть?

- Какое оружие, о чем вы?

- Огнестрельное, холодное.., может быть, взрывчатка?

У Мухи немного отлегло от сердца. Отсутствие опергруппы и разговоры о какой-то дурацкой взрывчатке в его представлении совершенно не вязались с тем, как должно проводиться задержание опасного преступника. С другой стороны, этот здоровенный капитан мог, пожалуй, без помощи опергруппы задержать пятерых таких, как Муха.

"Не расслабляться, - напомнил себе Муха. - Ничего еще не кончилось, все только начинается."

- Взрывчатка? - переспросил он. - Да господь с вами, откуда? Разве я похож на лицо кавказской национальности?

- Похож, не похож, - проворчал капитан, проходя в комнату и без приглашения разваливаясь в кресле. Сигарета продолжала дымиться у него в зубах, подпрыгивая в такт словам и роняя с кончика пепел. Муха озадаченно посмотрел на оставленные капитанскими ботинками грязные следы и нерешительно двинулся следом. - Какая мне разница, похож или не похож?

Мне ведено обойти подъезд, вот я и обхожу. Операция "Вихрь" - слыхали? То-то. Документики ваши, пожалуйста.

Муха полез в секретер и выкопал паспорт. Капитан невнимательно пролистал его и небрежно положил на колено.

- Место работы? - спросил он, не делая попытки что-либо записать. Собственно, при нем не было ни ментовской папки, ни какой-нибудь сумки, в которую можно было бы положить бланки протоколов и прочие милицейские причиндалы - один пистолет да сигарета, пепел с которой засыпал уже весь подлокотник кресла.

- Центроспас, - механически ответил Муха.

Капитан сделал сложное движение бровями и нижней челюстью, выражая не то удивление, не то вежливое сомнение в словах собеседника.

- Спасатель, значит? И удостоверение имеется?

Муха предъявил удостоверение и тут же вспомнил, что почти неделю не появлялся на работе.

- Я, собственно, собираюсь оттуда уволиться, - зачем-то сообщил он.

- Да я уж вижу, - с непонятной иронией сказал капитан, кивая на сумку, стоявшую рядом с распахнутым шкафом. - Далеко собрались?

- Я? К тетке, в Тверь, - ляпнул Муха первое, что пришло в голову, немедленно об этом пожалев. - Болеет тетка, - добавил он, - уход нужен. А в чем, собственно...

- С отъездом придется повременить, - перебил его капитан, и Муха почувствовал, что у него слабеют ноги. - Тетка - это, конечно, хорошо, но с работы вам нельзя увольняться ни в коем случае. С такой благородной, очень нужной людям работы... Кстати, а зачем вы побрились?

- Как это? - растерялся Муха. Ему пришло в голову, что этот мент не то пьян, не то обкурился. А может быть, это вовсе и не мент? - Что же, прикажете небритым ходить?

- Ну, до сих пор ведь ходили! - живо возразил капитан. - И не просто небритым, а даже при бороде. Зачем бороду сбрил, а? Думаешь, так тебя никто не узнает? Когти рвануть собрался, а? - Он вдруг перегнулся через подлокотник, рывком подтащил к себе сумку и заглянул внутрь. - А деньжищ-то! Да на эти деньги бедную тетушку можно в Швейцарию отправить, пусть лечится. Или две новых купить.., пойти на Тверскую и купить со всеми потрохами. В крайнем случае, разобрать на запчасти. Как Снегову, а?

- Не понимаю, о чем вы говорите, - сказал Муха и, не удержавшись, бросил быстрый взгляд на дверь.

Капитан перехватил этот взгляд и вскинул пистолет.

- Даже не мечтай, - предупредил он. - Да и куда ты побежишь, дурачок? Убегать тоже надо уметь, понял?

Он встал, вынул из кармана наручники и защелкнул стальные браслеты на запястьях Мухи.

- Это произвол, - слабо запротестовал Муха. - Что вы себе позволяете? Какая Снегова?

- Которую ты пришил в ее квартире, - любезно пояснил капитан. Он зачем-то вышел в прихожую и принялся рыться в ящике с обувью. Муха уронил голову на грудь - все было кончено.

Капитан вернулся, неся в левой руке кроссовок.

- На, - прорычал он, суя грязную подошву под нос Мухе, - любуйся, козел! Твоя визитная карточка.

Ты ведь у нас неуловимый скалолаз, так? Ты ведь у нас знаменитость, как же можно без автографа!

- Сорок второй, самый ходовой, - с трудом шевеля непослушными губами, сказал Муха. - Знаете, сколько в Москве таких кроссовок? Подошва литая, это вам не отпечаток пальца. Козла отпущения ищете, да?

Не на кого висяк повесить?

Капитан не глядя швырнул кроссовок обратно в прихожую, отряхнул пальцы и вдруг ухмыльнулся.

- А ты молодец, - сказал он. - До последнего брыкаешься, да? Сразу видно, что до сих пор не привлекался и даже в мойку не попадал. Ни хрена не знаешь, как мы работаем. Даже если бы не было твоего друга Кораблева и этого твоего башмака, мы бы все равно доказали, что это ты.., даже если бы это случайно был не ты. Мы все можем доказать, понял? Что черное - это белое и что белое - это бледно-лиловое в зеленый горошек. Что ты - это вовсе не ты, а, к примеру, Шурака-Кочегар, за которым двенадцать трупов и который два месяца назад бежал из колонии строгого режима...

- Черта с два, - огрызнулся Муха, поняв, что терять нечего. - Ничего вы не докажете. Я вам не Кочегар какой-то. Я - это я. Меня знают, документы у меня в порядке...

- Уверен, экспертиза покажет, что они фальшивые, как трехдолларовая бумажка, - небрежно вставил капитан. - И потом, кому ты, на хрен, нужен? Доказывать про него что-то... Шлепнут тебя при попытке к бегству, и вся недолга. Улики против тебя есть, свидетельские показания есть, а чего нет состряпаем на скорую руку. Знаешь, сколько "глухарей" на тебя списать можно? В историю криминалистики войдешь, это я тебе как специалист гарантирую.

Муха закусил губу, потом вдруг расслабился, плюхнулся на диван и попытался забраться в задний карман джинсов скованными руками.

- Сидеть спокойно, - с угрозой сказал Нагаев.

- Брось, капитан, - ответил Муха. - Я курить хочу, понял? И не строй из себя следователя по особо важным делам. У тебя ведь ни ордера, ни хрена... Кто-то наклепал на Кораблева, Кораблев наклепал на меня... Ты из этого, что ли, дело шить собираешься?

- Я ведь тебе, кажется, уже все объяснил, - процедил Нагаев.

- А теперь я тебе объясню. Я не урка, тонкостей этих не знаю, только, будь все так, как ты мне тут расписал, ты бы ко мне вот так не пришел. А если бы я в тебя пулю сквозь дверь влепил? А если бы я просто в окошко вылез? Никто не знает, что ты здесь, а значит, у тебя ко мне свой интерес имеется. Угадал? Вижу, что угадал. Ну, чего тебе надо? Денег?

- Деньги твои - вот они, - сквозь зубы процедил Нагаев, небрежно вынимая из сумки увесистый полиэтиленовый пакет. - Могу придушить тебя голыми руками и уйти вместе с деньгами. Ты мне на хрен не нужен.., да ведь я, кажется, уже об этом говорил. Сейчас поедем в одно место, там тебе скажут, кому ты нужен и зачем. Будешь хорошо себя вести - сработаемся. Ну, а если что - не обессудь, Наручники я с тебя сниму, только давай без фокусов.

- Уговорил, - сказал Муха и вытянул перед собой скованные руки. - Без фокусов так без фокусов. Я, конечно, чист перед нашим российским законом, но тебе, как видно, ничего не втолкуешь, поэтому лучше не дергаться и подождать встречи с людьми поумнее. Я правильно тебя понял?

- В общих чертах, - проворчал Нагаев, вынимая из кармана ключ от наручников.

Муха мысленно усмехнулся. Все его чувства сейчас дремали: он больше не испытывал ни страха, ни раскаяния, ни надежды, временно превратившись в автоматическое устройство, перед которым стояла единственная задача: выбраться из этой передряги целым и невредимым. Мент что-то замыслил что-то очень недоброе, судя по его подлой физиономии, - но у Мухи было одно преимущество: Нагаев практически ничего о нем не знал, сам будучи видимым почти насквозь и понятным, как сигнал светофора. "Тварь продажная, - думал Муха, растирая запястья, которые вовсе не болели, - мусорюга, я тебе устрою сюрприз."

Он снял с вешалки и протянул Нагаеву свою куртку.

Капитан ощупал и охлопал ее со всех сторон и, убедившись, что в ней не припрятано оружие, вернул Мухе. Муха оделся и первым вышел из квартиры. На лестничной площадке он наконец закурил и остановился, поджидая возившегося с норовистым замком капитана.

- - Три оборота, - подсказал он, с удовольствием дымя сигаретой.

- Не учи ученого, - буркнул Нагаев. Он повернул ключ еще раз, и тот, наконец, вышел из скважины, где, как казалось капитану, засел намертво.

Пока Нагаев ковырялся в замке, Муха вызвал лифт.

Они погрузились в кабину и без приключений спустились на первый этаж.

- Не дрейфь, скалолаз, - ободряюще сказал Нагаев, когда они вышли на крыльцо. - Мент, который тебя впервой повязал, он вроде второй мамки, так что мы с тобой теперь - не разлей вода. Ты меня до самой смерти не забудешь.

- Интересно получается, - задержавшись на верхней ступеньке, задумчиво сказал Муха. - Кто только к человеку в мамки не лезет! Какая-нибудь докторша в детской поликлинике, потом учительница, потом старшина в армии, а там, глядишь, и мент - и все мамки, и все, что характерно, именно вторые, а не третьи или, допустим, восемнадцатые.

- Пошли, пошли, - потянул его за рукав Нагаев.

- Нет, постой. Раз уж мы теперь родственники, я тебе должен открыть одну тайну.

- Тайну? - левая бровь капитана уползла под кепку, выражая сомнение.

- Государственной важности. Ты знаешь, что у меня есть правительственные награды?

- Да ну?! Ну, и что это меняет?

- Для тебя, капитан, это меняет очень многое.

Очень может статься, что буквально все. Знаешь, за что у меня награды?

- Да за Афган же, наверное, - равнодушно предположил Нагаев - Да погоди, капитан. Что ты торопишься, как голый в спальню? Дай напоследок воздуха глотнуть. Я ведь еще не все сказал. Про Афган - это ты верно догадался. А род войск угадать можешь?

- Десантура, что ли? - с нескрываемым презрением спросил Нагаев.

- Нет, - покачав головой, ответил Муха. - Не угадал. - Спецназ ГРУ Генштаба. Ты оштрафован на одно очко.

- Чего? - слегка растерявшись, спросил Нагаев.

Вместо ответа Муха сделал стремительное, едва уловимое движение сначала правой рукой, потом левой и отступил на шаг, не зная, в какую сторону станет падать поверженный гигант. Нагаев слегка качнулся вперед, сделал короткий неуверенный шаг и снова качнулся.

- Всяко бывает, - сочувственно сказал ему Муха. - Не повезло тебе, капитан.

Нагаев вдруг улыбнулся. Муха выпучил на него глаза, и тут огромный кулак капитана стремительно рванулся вперед, почти невидимый, как пушечное ядро в полете, и с отчетливым хрустом вонзился Мухе в подбородок. Серенький ноябрьский свет погас моментально, словно кто-то повернул выключатель, и бывший спецназовец Муха мешком повалился на руки капитану Нагаеву.

Глава 9

Главный редактор запустил руку в карман своего просторного, лет десять назад считавшегося верхом роскоши кожаного плаща и выудил оттуда пачку самого что ни на есть плебейского "беломора". Андрей терпеливо переждал процесс размягчения, продувания и обстукивания папиросы до приемлемой консистенции, со сдержанным интересом проследил за сложными манипуляциями, которые его бывший шеф проделывал с мундштуком, и лишь после этого чиркнул колесиком своей знаменитой зажигалки и поднес старику огоньку.

Шеф раскурил папиросу, сосредоточенно кося одним глазом в принесенную Андреем рукопись статьи, а другим разглядывая зажигалку.

- Не потерял, - ворчливо заметил он. - Слонялся черт знает где столько времени, а зажигалку не потерял.

- Талисман, - сказал Андрей, пряча зажигалку в карман.

- Талисман, - все так же ворчливо повторил главный редактор и, отложив в сторону рукопись, отхлебнул кофе.

- Не бережете вы себя, шеф, - заметил Андрей. - Курить снова начали, кофеек.., третья чашка подряд, между прочим. И это при вашем здоровье.

- Тебе сообщить, какой у меня стул? - сварливо спросил главный редактор.

- Сам знаю, - без тени улыбки ответил Кареев. - Полумягкий, образца тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Перестроечный раритет. Тем не менее, сердце поберечь все-таки не мешало бы.

- Золотые твои слова, - неожиданно легко согласился главный. Моторчик совсем износился, есть такое дело. Заботливый ты парень, Андрюша. И всегда таким был. Что ни материал - ну, ей-богу, чистый валидол.

Особенно вот этот, - он похлопал узловатой стариковской ладонью по тонкой стопке бумаги, лежавшей перед ним на белой в красную клетку скатерти. - А знаешь, - с внезапным воодушевлением продолжал он, - как в старину понижали артериальное давление?

Кареев вздохнул и потупился.

- Вижу, что знаешь, - проворчал шеф. - Мальчик образованный, начитанный, во всем тексте ни одной орфографической ошибки. Так как? Молчишь? Тогда я тебе скажу. Кровь они пускали, наши пращуры. Причем по любому поводу и где угодно, вплоть до парикмахерских.

Полоснул ланцетом по вене, и все в порядке. А для крови подставляли медный тазик, потому что, во-первых, были большие эстеты, а во-вторых, с алюминием у них тогда было туго. Вот только не знаю, что они потом с кровью делали. Может быть, кровяную колбасу?

- Простите, шеф, - чуть слышно произнес Кареев. - Просто больше мне не к кому было обратиться. Я хотел пойти в милицию, но вдруг испугался. Откуда мне знать, на кого работает тот долдон в пуговицах, которому я все это расскажу?

- Ага, - удовлетворенно кивнул главный редактор, энергично раскуривая вздумавшую было погаснуть папиросу. - Значит, остатки здравого смысла и инстинкта самосохранения и у тебя все-таки есть. О человеколюбии в данной ситуации говорить просто смешно.

- Но ведь...

- Ти-хо! Сейчас я говорю! - Шеф щелчком сбил пепел с папиросы в лужицу пролитого кофе на блюдце и привычным жестом поправил вечно сползающие очки. - Я понимаю, что именно человеколюбие выдрало тебя из твоей норы и погнало обратно в Москву.., запоздалый приступ человеколюбия, я бы сказал. Мне хорошо знакомы способы, при помощи которых можно сломать любого человека, так что не надо оправдываться. Тем более, что ты ни в чем не виноват. Это я, старый трусливый болван, прогнал тебя тогда, даже не выслушав. Мы могли попытаться все это предотвратить, а теперь.., что ж, теперь мы можем только мстить... Попробовать отомстить, точнее. Но ты понимаешь хотя бы, чем все это может кончиться для тебя лично?

- Да, - ответил Андрей. - Как закрою глаза, так и вижу эту штуковину. Здоровенный такой, с глушителем, с приставным прикладом и оптическим прицелом...

Мне сказали, что сорок пятого калибра.

- Большая получится дырка, - задумчиво сказал шеф.

- Я подсчитал, - живо откликнулся Кареев. - Больше одиннадцати миллиметров.

- Солидно... И что же, тебе эту штуку прямо так и показали?

Кареев кивнул.

- На Никитском бульваре. Прямо на скамеечке.

Подошел человек и показал. И еще предложил денег - в качестве альтернативы.

Шеф покивал головой с таким видом, словно знал все это заранее.

- Знакомая тактика, - сказал он. " - И ты, конечно, отказался от пули и взял деньги.

Андрей промолчал, с мучительным стыдом уставившись в скатерть и чувствуя, что уши у него горят, как у нашкодившего мальчишки, а щеки, наоборот, бледны и бескровны.

- Ну и правильно, - неожиданно одобрил его действия шеф. - Так и надо действовать. Противнику надо наносить не только моральный, но и материальный урон. Хоть что-нибудь путное ты на эти деньги приобрел?

Андрей пожал плечами и с большой неловкостью ответил:

- Пистолет.

- Ну и дурак. Это я в том смысле, что о таких покупках лучше не рассказывать никому. Вообще никому, понимаешь? А вдруг я платный информатор? Думаешь, их сейчас нет? Неделю назад я послал подальше очень серьезного молодого человека в штатском... А если бы не послал? - Он раздраженно зашарил по карманам в поисках спичек. Андрей снова дал ему прикурить и оставил зажигалку на столе.

- Пистолет-то хоть хороший?

- "ТТ", - ответил Кареев.

- Хороший, - сказал шеф. - Значит, так. Это, - он постучал согнутым пальцем по рукописи, - мы дадим в ближайшем номере. Накупи себе продуктов, водки и сиди дома. Никому не открывай и держи пистолет под рукой. Когда на меня выйдут, я дам тебе знать. Документы у тебя сохранились? Какие-нибудь записи, пленки - ну, хоть что-то?

Кареев сокрушенно вздохнул и отрицательно покачал головой.

- Все отобрали, - сказал он. - У меня хватило ума передать все материалы Татьяне, ну, и...

- И они вас накрыли, - закончил за него шеф. - Вот уж, действительно, хватило ума. Осторожнее надо быть. А впрочем, какого черта! Им только того и надо, чтобы мы были осторожными, ни во что не совали нос и молчали в тряпочку. Так Татьяна в курсе?

- Нет, - ответил Кареев. - Я ничего не успел ей сказать. Пожалуй, это к лучшему.

- Несомненно. - Главный редактор потушил окурок в блюдце и встал, застегивая плащ. Андрей с грустью отметил, что плащ стал ему заметно велик - шеф усыхал на глазах, и Кареев подумал, что старику, пожалуй, осталось совсем немного.

Они вышли из кафе порознь. Редактор ушел первым, заметно сутулясь и прижимая локтем папку со статьей. Андрей проводил его взглядом, докурил сигарету и отправился домой на метро - его "москвич" снова капризничал, а лечить его хронические болячки у Андрея не было ни времени, ни сил.

По дороге он, как и советовал шеф, основательно запасся продуктами: ему предстояло несколько дней безвылазно просидеть дома, ожидая развития событий. Теперь, когда в игру вступил шеф, занимавшийся журналистикой дольше, чем Андрей жил на свете, можно было ожидать более или менее благополучного исхода всей этой рискованной затеи. Статья, опубликованная в авторитетном издании, наверняка привлечет внимание тех, кому положено заниматься такими делами по долгу службы, и, к тому же, послужит журналисту Карееву чем-то вроде страхового полиса: после публикации тот же Вареный трижды подумает, прежде чем отдать приказ о ликвидации Андрея - все будет явно указывать на него. За первой статьей последует вторая, за второй третья, и так до тех пор, пока от всей этой банды не останется камня на камне. Вероятнее всего, придется пойти на сотрудничество с органами, но разве не для этого он все это затеял? Журналист не может посадить бандита и взяточника в тюрьму, он может лишь крикнуть: "Держи вора!" так, чтобы его услышало максимальное количество людей.

Возвращаясь домой и изнемогая под грузом пакетов с едой, Андрей строил планы. Его основная задача - донести правду до читателей, а как только в дело вмешаются люди в штатском, все каналы утечки информации будут мгновенно перекрыты. Необходимо довести расследование до конца, да и восстановить материалы, отобранные у него бандитами Вареного, тоже не мешает.

Больше всего Андрея беспокоила та ниточка, за которую ему удалось ухватиться два месяца назад и которую сразу же грубо вырвали у него из рук. На одном конце ниточки кривлялся и произносил речи уголовник Вареный, ухитрившийся купить себе новую биографию и мечтавший усесться в мягкое думское кресло. Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Кроме того, существовал второй конец ниточки, терявшийся где-то в заоблачных высотах - именно там, наверху, сидел невидимый кукловод и время от времени дергал за нитку, заставляя Вареного подпрыгивать и издавать звуки, казавшиеся окружающим осмысленными.

Именно этот кукловод интересовал Андрея в первую очередь. Почему-то Кареев сомневался, что люди в штатском рискнут его побеспокоить - скорее всего, у них для этого руки коротки. У него была одна надежда: отыскать того высокопоставленного мерзавца и попытаться дискредитировать его предавая огласке все его странные связи и сомнительные дела. Работа предстояла огромная, и на любом ее этапе можно было запросто свернуть себе шею, но Кареев больше не боялся - он пережил свой страх, как детскую болезнь. Что-то в нем раз и навсегда перегорело в тот самый день, когда сидя в гостиничном номере и наливаясь дешевым вином, он увидел по телевизору репортаж о первом взрыве жилого дома. Теперь он был готов идти до конца - без страха и надежды, просто потому, что был убежден в правильности выбранного пути.

Дома он свалил продукты в холодильник, не утруждая себя разобрать их и разложить по местам. Некоторое время он просто стоял у кухонного окна, глядя вниз и неторопливо куря, потом принялся бесцельно бродить по квартире, трогая предметы и вздыхая. Раньше он любил иногда посидеть дома, ничего не делая. Теперь же, когда ничегонеделание было вынужденным, ему вдруг захотелось действовать: мотаться по городу, встречаться с людьми, узнавать то, чего никто не знает, а потом сидеть за машинкой и слово за словом переносить на бумагу то, что удалось узнать, стараясь подать материал так, чтобы он, наконец, пробил дюймовую шкуру привыкшего ко всему отечественного обывателя и заставил его шевелить извилинами. Бездействие угнетало его, заставляя остро ощущать, как уходит драгоценное время.

В конце концов он решил позвонить Татьяне. Он не был уверен, что Татьяна обрадуется его звонку, но позвонить все-таки стоило: извиниться и попытаться все объяснить - и происшествие двухмесячной давности, и свое бегство, и то, что теперь от него лучше держаться подальше.

Некоторое время он колебался, но потом все-таки снял трубку и набрал номер. Ему ответил смутно знакомый мужской голос, и Кареев, так ничего и не сказав, нажал на рычаг, обрывая разговор: с братом Татьяны он был отлично знаком, и этот голос не принадлежал Игорю Тарасову. Андрей попытался припомнить, кто бы это мог быть, но у него ничего не вышло. Воспоминание ускользало, и в этом не было ничего удивительного: ему приходилось встречаться со столькими людьми, что их голоса и лица давно перепутались в памяти.

Махнув рукой, Андрей Кареев включил телевизор и повалился на диван, приготовившись бездельничать.

***

Илларион Забродов озадаченно пожал плечами и опустил трубку на рычаги.

- Кто звонил? - крикнула из кухни Татьяна.

- Некто, пожелавший сохранить инкогнито, - ответил Илларион, возвращаясь на диван.

Татьяна вошла в комнату, неся уставленный тарелками поднос. Илларион сунулся было помогать, но его помощь была отвергнута нетерпеливым взмахом руки, и он снова сел, стараясь не сильно разваливаться, хотя диван очень к этому располагал.

- И что сказал этот таинственный незнакомец? - поинтересовалась Татьяна, ловко сервируя стол.

- Он ничего не сказал, - ответил Илларион. - Услышал мой голос и бросил трубку. Из этого, между прочим, следует, что у меня есть соперник, и сегодня я сорвал его коварные планы.

- Ты сорвал не только его планы, - заметила Татьяна. - Открой бутылку, пожалуйста.

Илларион взял бутылку, внимательно изучил этикетку и, уважительно шевельнув бровями, вооружился штопором.

- Чьи же еще планы я сегодня сорвал, позвольте узнать? - с напускной свирепостью спросил он, завинчивая штопор в пробку.

- Например, мои, - ответила Татьяна.

- Ах, вот как? - возмутился Забродов. - У вас было назначено свидание?

- Нет, - рассмеявшись, сказала она. - Свидание было назначено у нас с тобой. На четыре часа. А сейчас три. Я планировала переодеться и, как положено хорошей хозяйке, накрыть стол до твоего прихода, а не после. А ты застукал меня в халате у плиты. Я тебе этого никогда не прощу.

- Беда, - Забродов вздохнул. - Ну, а если я соскучился?

- Часок мог бы и потерпеть, - сказала Татьяна.

- Сколько можно терпеть?! С самого утра терплю, между прочим. Что я, железный?

- Игорь утверждает, что да.

- Что он понимает, твой Игорь! Во мне нет ни грамма железа. Сплошное химически чистое золото. Отковырять тебе кусочек?

- Непременно, - сказала Татьяна, с трудом сдерживая смех. - Если можно, язык.

Забродов притворно вздохнул и мастерски извлек из бутылки пробку. Разливая по бокалам густую темно-красную жидкость с терпким ароматом муската, он в который уже раз с некоторым удивлением подумал о том, как резко изменилась в последнее время его жизнь.

***

Внешне все выглядело, как игра. Мещеряков, который в связи с творившимся вокруг кровавым бедламом сделался нервным и язвительным, со всей прямотой кадрового военного заявлял, что Забродов окончательно выжил из ума и забавляется какими-то детскими игрушками. Илларион не мог не понимать, что с точки зрения полковника ГРУ его теперешние действия и в самом деле могли показаться чепухой: человек его возраста, обладающий его профессиональными навыками, наверное, и впрямь выглядел смешно, пойдя работать спасателем и вдобавок ко всему влюбившись, как мальчишка.

Следя за тем, как легко и грациозно двигается, накрывая на стол, Татьяна, Илларион улыбнулся, припомнив, как все начиналось. Тогда, в конце августа, все получилось словно само собой: ночная драка, поездка на такси, удивленная мина Игоря Тарасова, когда они с Татьяной явились к нему домой, - события цеплялись одно за другое, хитро переплетаясь, как стальные кольца в руках фокусника. Тихо позванивали бокалы, со стен смотрели фотографии. На некоторых из них Илларион заметил знакомые лица и, помнится, подумал, что, узнай тогда, пятнадцать лет назад, об этих снимках тот же Мещеряков, сержант Тарасов мигом сделался бы рядовым и до конца службы просидел бы на губе.

Разговор тогда шел вроде бы ни о чем - происшествие на углу Ходынки и Пресненского Вала было не лучшей темой для застольной беседы, и потому его обсудили очень коротко. Татьяна казалась озабоченной и время от времени впадала в задумчивость, надолго замолкая и хмуря брови. Илларион вдруг поймал себя на том, что украдкой, исподтишка наблюдает за ней. Это, конечно, было чистой воды мальчишество, но в этой усталой женщине ему чудилось какое-то обещание. Что-то в том, как она улыбалась, говорила и хмурила брови, вселяло в него надежду: ему чудилось, что он наконец нашел то, что давно искал. Что именно он искал и почему решил, что это "что-то" есть в сестре Игоря Тарасова, Илларион не смог бы ответить даже под угрозой расстрела, но наваждение не проходило, и Забродов сдался: в конце концов, в этом не было ничего дурного.

Они разошлись далеко за полночь, да и то лишь после того, как хозяин вдруг начал клевать носом. Татьяна передумала оставаться у брата на ночь, и Илларион строго одернул себя; глупо было надеяться на продолжение после нескольких часов знакомства. Он вовсе не собирался торопить события, да и вообще ему казалось, что в данном случае следует для начала основательно поразмыслить: Татьяна не казалась ему подходящей кандидатурой для короткого романа, а для длительных отношений был неподходящим он сам.

Он проводил ее до дома, расположенного в двух шагах от Битцевского лесопарка, и тут внезапно выяснилось, что все его умопостроения не стоят выеденного яйца. Татьяна вдруг взяла инициативу в свои руки, и Забродов не успел опомниться, как оказался в ее однокомнатной квартирке. Он стесненно молчал - его красноречие внезапно покинуло его. Собственно, ситуация вовсе не нуждалась в комментариях, но он все-таки попытался объяснить то, что чувствовал.

- Не надо торопить события и выражать таким образом свою благодарность - сказал он.

Татьяна в ответ только покачала головой и закрыла ему рот поцелуем.

С того вечера прошло уже больше двух месяцев, но Илларион все еще не мог привыкнуть к этому новому для него состоянию: теперь на свете был человек, который все время думал о нем и ждал его возвращения. Это бывало и раньше, но тогда, как правило, его ждали хмурые люди в погонах с большими звездами, озабоченно курившие над расстеленной по столу топографической картой. Татьяна никогда не носила погон и не разбиралась в топографических картах, зато лицо Забродова читала, как открытую книгу с крупным шрифтом и всегда очень чутко реагировала на смену его настроений. Совершенно остервеневший от служебных неприятностей Мещеряков однажды сказал, глядя на Иллариона сквозь полную рюмку осоловелым от недосыпания и алкоголя взглядом:

- Ну что, одинокий волк, нашлась и на тебя управа? Каждому зверю свой охотник, а? Молодец девка, настоящий специалист!

Илларион нацелился было намять полковнику бока, но, поразмыслив, отказался от этой идеи. Вместо этого он познакомил его с Татьяной, и на следующий день Мещеряков пришел просить прощения. Теперь он ударился в другую крайность и не терпящим возражений тоном привыкшего к беспрекословному повиновению старшего офицера объявил, что Забродов будет последним идиотом, если упустит такую женщину.

- Что значит - не упусти? - с легкой грустью спросил у него Забродов. - Это, друг Андрюша, не рыбалка, и Татьяна - не карась какой-нибудь. "Не упусти"... Знать бы, чем ее удержать.., и чем она меня держит, кстати. Ты не знаешь?

- Этого, брат, никто не знает, - грустнея, сказал Мещеряков. - Я, к примеру, двадцать пять лет женат, а как не знал, что она во мне нашла, так и до сих пор не знаю.

Как бы то ни было, Илларион чувствовал себя помолодевшим на добрых двадцать лет и порой удивленно вздрагивал, увидев в зеркале все то же лицо с сеткой морщин в уголках глаз и седыми висками. Он даже начал побаиваться, что потихоньку выживает из ума, но на работе все было, как обычно: получив задачу, он отключался от всего на свете до тех пор, пока она не оказывалась выполненной и очередной бедолага, вызволенный из смертельно опасной передряги, не отправлялся на "скорой помощи" в больницу или своим ходом в ближайшую забегаловку, где подавали спиртное - праздновать свое возвращение с того света. Там, на работе, думать о своих отношениях с Татьяной ему было некогда: Москва - очень большой город, в котором все время что-нибудь происходит.

- Эй, - позвала Татьяна, - очнись! Ты что, в самом деле язык откусил?

- М-м-м-м, - промычал Илларион, показывая, что да, откусил.

- Радость-то какая, - всплеснула руками Татьяна. - Теперь ты просто идеальный мужчина, осталось только застеклить и взять в рамочку.

- А еще лучше проложить нафталином и повесить в шкаф, - сказал Илларион. - Типично женский подход к проблеме взаимоотношений полов.

- А что, существует такая проблема? - удивленно спросила Татьяна голосом наивной восьмиклассницы.

- Еще бы! Ты что же, газетных статей не читаешь?

- Каюсь, - Татьяна потупилась, - не читаю. Я их пишу. Все пишу, пишу.., круглые сутки пишу, а почитать некогда. Даже то, что сама написала.

- Вот тебе и проблема, - наставительно сказал Илларион. - Женщина не хочет читать прессу, а мужчина категорически против того, чтобы смотреть бразильский сериал. В результате скандал с рукоприкладством, оскорбленный в своих лучших чувствах супруг грозится спрыгнуть с балкона, перелезает через перила, оступается и повисает на этих самых перилах, вопя благим матом.

- Какие глупости ты сочиняешь, - сказала Татьяна. - Такого даже наши артисты из отдела криминальной хроники наутро после празднования Дня печати не сочинят.

- А это потому, что жизнь - лучший сочинитель, - сказал Илларион. - Не веришь мне, позвони Игорю. Он лично такого скалолаза обратно на балкон втаскивал. Причем, заметь, супруга этого типа спьяну заперлась и в дом нас так и не впустила. Пришлось твоему брату опять по стенке карабкаться.

- Слушай, это кошмар, - сказала Татьяна. - Что же это делается на свете?

- Да уж, - Илларион криво усмехнулся. - А ты говоришь, половая проблема.

- Это ты говоришь, - возмутилась Татьяна. - А я об этом говорить не могу, поскольку для меня в данный момент такой проблемы не существует.

- Вот как? - удивился Забродов. - Как же тебе удалось ее решить?

- Сейчас покажу, - с угрозой пообещала Татьяна.

- А обед? - взмолился Илларион. - Обед-то как же?

- Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, - со вздохом констатировала Татьяна. - Ладно, не буду я тебе ничего показывать. Ешь, объедайся.

Илларион с сомнением осмотрел стол и пожал плечами.

- Да ну его, - сказал он. - К черту обед! Ведь видно же, что гадость. Вернемся к проблеме взаимоотношений противоположных полов.

- Гадость? - после многозначительной паузы переспросила Татьяна.

- Конечно, гадость! Смотри, вон там что-то зелененькое, а там белое.., а я люблю, чтобы коричневое или, в крайнем случае, розовое. Веточки какие-то... Что я, парнокопытное - веточками питаться?

- Все, - сказала Татьяна, - ты допрыгался, капитан Забродов. Кстати, ты правда капитан?

- Ничего подобного, - ответил Илларион.

- А почему Игорь все время зовет тебя то капитаном, то командиром?

- Это такая шутка. Все уже забыли, в чем там соль, а вот словечко прилипло. И вообще, язык у твоего Игоря..

- Ну и ладно. Подумаешь, какие мы секретные.

Кстати, про Игоря ты зря: до сих пор не могу добиться, где и кем он служил. И носитесь на здоровье со своими секретами... Отодвинь стол, я иду мстить за свою поруганную честь хозяйки.

- Не понял, - сказал Илларион, - за чью именно честь ты собралась мстить: свою или хозяйки?

- А за чью получится, - залихватским тоном ответила Татьяна, и Забродов почувствовал, что его опрокидывают на спину. Потом мир вокруг него исчез, заслоненный ее волосами, и Илларион закрыл глаза...

Утром Татьяна позвонила в редакцию, чтобы осторожно разузнать, так ли уж необходимо ее присутствие на рабочем месте и нельзя ли как-нибудь профилонить хотя бы полдня. К ее удивлению главный редактор не возражал против того, чтобы она устроила себе выходной, а потом, подумав, добавил, что ей вообще давно пора отдохнуть, и что будет просто чудесно, если она до конца недели погостит где-нибудь за городом.

- Не поняла, - сказала Татьяна. - Это что, шутка ? Я совершенно не устала, и потом, что я буду делать за городом в ноябре месяце?

Но шеф ничего не ответил - он уже повесил трубку. Татьяна пожала плечами и скорчила вопросительно смотревшему на нее Иллариону удивленную гримаску, показывая, что ничего не понимает.

- Пути господни неисповедимы, - философски заметил Илларион, вылезая из-под одеяла и вдруг без предупреждения становясь на руки. - Мало ли, кому что в голову взбредет.

- Это точно, - сказала Татьяна и отправилась в ванную.

Они позавтракали в городе, потратив не менее двух часов на поиски кафе, непохожего на все остальные. Наконец они остановили свой выбор на заведении с умопомрачительным названием "Веселый таракан". Татьяна хохотала так, что Иллариону пришлось почти на руках вытаскивать ее из машины.

Решительно прошлепав по раскисшей снеговой кашице, они толкнули тяжелую дубовую дверь, старательно стилизованную под старину, спустились по крутым ступенькам в подвал и, раздвинув бренчащую бамбуковую занавеску, вошли в темноватый сводчатый зальчик, освещенный неярким желтоватым сиянием стилизованных под керосиновые лампы бра. Из темной кирпичной кладки стен выступали торцы громадных бутафорских бочек, да и сами столики представляли собой поставленные на попа бочки, схваченные прочными металлическими обручами. Над каждым столиком висел взятый в круглую деревянную раму портрет таракана, выполненный по всем правилам: маслом по холсту, в голландском стиле, с тщательной проработкой всех деталей.

В кафе было пусто. За стойкой в торце зала скучал бармен, который тоже основательно смахивал на таракана и, судя по всему, старательно подчеркивал это сходство. За его левым плечом бубнил и подмигивал цветным экраном телевизор, но бармен не обращал на него внимание, целиком погрузившись в изучение сложенной пополам газеты, которую держал в руках. Возле его правого локтя сияла начищенной латунью шеренга пивных кранов.

- Не повезло, - сообщил Татьяне Илларион. - Два часа искали что-нибудь интересное, а нашли пивную.

- По-твоему, это неинтересно? - удивилась Татьяна. - Никогда не завтракала в пивбаре. Особенно с тараканами.

Бармен поднял голову от газеты и бросил на них быстрый оценивающий взгляд, но промолчал, снова углубившись в чтение и предоставив им самостоятельно принять решение. Откуда-то из глубины заведения доносилось звяканье посуды и приглушенные громыхающие звуки - кухня только начинала просыпаться и набирать обороты.

- Даже не знаю, - сказал Забродов с сомнением. - Может, поищем еще?

- А мне здесь нравится, - решительно заявила Татьяна. Бармен одним глазом посмотрел на нее поверх своей газеты, и Иллариону почудилось мелькнувшее в этом взгляде одобрение.

- Ну, хорошо, - сказал Илларион. - Только чур, потом не жаловаться.

Он усадил Татьяну за столик под портретом улыбчивого рыжего насекомого в широкополой шляпе с петушиным пером и направился к стойке. Бармен при его приближении спокойно отложил газету и воззрился на него безо всякого интереса, но и без раздражения.

- Уважаемый, - обратился к нему Илларион, - у вас здесь только водопой, или поесть тоже можно?

Бармен пожал одним плечом - впрочем, вполне дружелюбно. - и небрежным профессиональным жестом выбросил на стойку меню. Илларион рассеянно кивнул и вернулся к Татьяне, на ходу скользя глазами по строчкам. Он был приятно удивлен: меню оказалось весьма пространным, а цены - умеренными.

Тем временем в зале появилась официантка, и Забродов сделал заказ. Татьяна настояла на том, чтобы выпить пива - в конце концов, это был пивной бар, а не "Макдональдс", - и Илларион заметил, что бармен снова посмотрел в ее сторону с одобрением. Задержав проходившую мимо официантку, бармен что-то негромко сказал ей, та кивнула и скрылась на кухне. Через минуту после ее ухода в зале появился немолодой человек с акустической гитарой, присел на табурет у стойки и начал наигрывать что-то красивое и невероятно сложное, рассеянно глядя куда-то в пространство. Илларион уважительно хмыкнул: это заведение начинало ему нравиться.

Еда оказалась не слишком изысканной, но плотной и по-настоящему вкусной, а пиво было выше всяческих похвал. Гитарист перебирал струны, время от времени прерывая игру, чтобы затянуться дымившейся в пепельнице сигаретой, и глядя не его нервные руки с длинными гибкими пальцами, Илларион снова подумал, что, вполне возможно, все еще будет хорошо.

После того, как они расплатились и ушли, рыжеусый бармен немного поболтал с седым гитаристом Гришей, выкурил с ним за компанию сигаретку и нацедил Грише бокал темного - Гриша любил темное пиво. Сам бармен любил светлое, но пить не стал: от пива он соловел, а день только начинался.

Выпив пива, Гриша совсем загрустил, повесил голову и перестал отвечать на реплики бармена, снова принявшись выделывать акробатические этюды на шести струнах. Такое случалось с ним частенько - по натуре Гриша был пессимистом, - и бармен, незаметно пожав плечами, вернулся к своей газете. Ему хотелось поскорее дочитать статью, которая его заинтересовала, чтобы позже обсудить ее с кем-нибудь, хотя бы с тем же Гришей, который после пятого или шестого бокала любил поговорить о политике и становился настолько же красноречив, насколько до этого бывал немногословен.

Статья называлась "Власть уркаганская" и была подписана Андреем Кареевым.

Глава 10

Муха приходил в себя постепенно, как бы по частям. Где-то на границе слышимости играла музыка, за стеной кто-то ходил, время от времени наступая на скрипучую половицу, которая отзывалась пронзительным негодующим визгом. Где-то совсем рядом капала вода, а спину ощутимо пригревало.

Вокруг было темно, и некоторое время тело еще цеплялось за иллюзию сна и покоя, но тут Муха совершил ошибку, открыв глаза и шевельнув головой, и покой испарился, как капля пролитой на раскаленную плиту воды.

Голова сразу же, как по команде, стала раскалываться надвое, причем острие этого клина располагалось почему-то не во лбу или затылке, как это обычно бывает, а в самом кончике подбородка. Кроме того, у него ныли запястья и затекла спина, а в глазах все двоилось и плыло, как от сильного похмелья.

Муха попытался встать и окончательно пришел в себя, обнаружив, что не может этого сделать из-за наручников. Наручников было две пары, и с их помощью кто-то буквально распял Муху на змеевике в ванной.

В том, что это была именно ванная, сомневаться не приходилось, поскольку огромная угловая ванна находилась прямо перед Мухой, но вот где расположено это роскошное помещение с огромным, до самого пола окном выходившим в голый, обнесенный высокой стеной яблоневый садик, он понятия не имел.

Он поерзал на гладком плиточном полу, пытаясь устроиться так, чтобы окончательно не сжечь себе спину: змеевик был не теплым, как ему почудилось в полубессознательном состоянии, а довольно-таки горячим. Еще раз осмотрев залитое пасмурным светом просторное помещение, Муха попытался припомнить, как он здесь очутился. Логичнее всего было бы предположить, что он наконец забрался куда-то не туда и его застукали на горячем и ухитрились повязать. Значит, вот-вот прибудет милиция...

"Стоп, - сказал себе Муха. - Милиция, по-моему, уже прибыла. Здоровенный такой дядя в штатском..

Точно! Капитан Нагаев. Кроссовки нашел, гад... Грозился застрелить при попытке к бегству. Значит, не застрелил.

Так это что же, на Петровке такие санузлы? Бред собачий. Постой-ка, я ведь собирался его вырубить и сбежать. Выходит, не получилось?.."

Муха застонал и дернулся, звякнув браслетами наручников - теперь он вспомнил все до конца и понял, что влип основательно. На секунду ему даже стало жаль, что капитан не привел свою угрозу в исполнение: в конце концов, тогда все было бы уже кончено, он бы просто не проснулся, оставшись в блаженном неведении относительно того, ради чего его сюда притащили.

Он смутно помнил, что Нагаев оказался гораздо крепче большинства людей, с которыми был знаком Муха. Вроде бы, чертов капитан что-то с ним сделал...

Муха криво ухмыльнулся. "Что-то..." Это был самый обыкновенный нокаут, но вот последствия у него были какие-то совершенно необыкновенные. Заранее стиснув зубы в предчувствии слепящей вспышки боли, Муха тряхнул головой. Это действительно оказалось чертовски больно, но зрение, кажется, немного прояснилось. Муха никогда не пробовал наркотики, но сейчас ему казалось, что капитан чем-то накачал его для пущей надежности - обыкновенный удар в челюсть не мог привести его в такое расфокусированное состояние. Муха гордился своим умением держать удар - разумеется, в те времена, когда это имело хоть какое-то значение.

Спину припекало все сильнее, и Муха не сомневался, что, если его в ближайшее время не освободят, кожа на спине превратится в сплошной волдырь. Он еще немного повозился, пытаясь устроиться так, чтобы избежать ожогов, но быстро убедился в тщетности своих попыток: над ним явно поработал специалист, и сдвинуться удалось не более чем на сантиметр. Сдавшись, Муха прекратил возиться и обмяк, вернувшись в исходное положение. С губ сорвалось ругательство, и он обреченно покачал головой, услышав, как слабо, почти жалобно оно прозвучало.

Каким бы тихим ни было произнесенное Мухой словечко, его услышали. Вычурная дубовая дверь с узорчатым окошечком в верхней половине бесшумно распахнулась, и в ванную вошел коренастый крепыш с бычьей шеей и круглым, словно нарисованным с помощью циркуля, лицом. Широко распахнутый ворот его белоснежной, жесткой от крахмала сорочки позволял полюбоваться украшавшей его шею толстой золотой цепью, а торчавшая из наплечной кобуры рукоять какого-то очень большого пистолета довершала картину. Незнакомец жевал зубочистку, небрежно перебрасывая ее из одного угла рта в другой, и смотрел на Муху с деланным сочувствием Он подошел и непринужденно присел рядом с пленником на край белоснежного унитаза непривычной конструкции. В руке его вдруг словно по волшебству возник черный трубчатый ключик на кожаном шнурке.

- Горячо, братан? - спросил он. Судя по манере речи и выражению похожего на свиной окорок лица, это был обыкновенный охранник. Муха внутренне усмехнулся: с таким же успехом этот свинорылый амбал мог оказаться каким-нибудь оперуполномоченным. В последнее время и охотники, и дичь стали на одно лицо.

- Сними наручники, - сквозь зубы сказал Муха, стараясь говорить уверенным тоном. - Всю спину мне сожжете, уроды.

- Всему свое время, братан, - сказал охранник и спрятал ключ от наручников в нагрудный карман рубашки. - Побазарить надо, перетереть один вопрос. Ты уже очухался, или мне вернуться попозже?

- Сними наручники, слышишь, - с напором сказал Муха. Его припекало все сильнее, и терпеть становилось трудно. - Если не снимешь, никакого базара у нас с тобой не будет.

Охранник вздохнул и поднялся с унитаза.

- Нет, братан, - сказал он, - ты еще не очухался.

Не хочешь разговаривать - не надо. Грейся, отдыхай.

Передумаешь - крикни! Зуб даю - закричишь ты скоро. Только учти, у меня дел вагон, так что, когда ты заорешь, меня может не оказаться поблизости. Тогда придется чуток подождать.

Муха скрипнул зубами. Ему казалось, что кожа на спине уже вздувается тугими волдырями. Вдобавок ко всему, ему вдруг срочно потребовалось справить малую нужду.

- Сними наручники, - повторил он. - Ты человек или кто? Мне отлить надо.

- Извини, братан, не могу, - со спокойной издевкой сказал охранник. Придется тебе как-то обойтись.

Да ты не горюй, мокрые штаны - это не самое страшное из того, что может с тобой случиться. И потом, змеевик горячий, так что просохнешь ты быстро.

Муха почувствовал себя сломленным. Хуже всего было то, что он был в полной власти захвативших его людей, и они об этом прекрасно знали.

- Кстати, - сказал вдруг охранник, словно спохватившись, и звонко хлопнул себя по низкому лбу. - Совсем забыл, мне же велели тебе укол сделать.

Он покопался в карманах просторных черных брюк и извлек оттуда ампулу, одноразовый шприц и синий резиновый жгут.

- Что это? - спросил Муха.

- Не бойся, это не скополамин. Самый чистый продукт, который можно достать в Москве, не сомневайся.

Приход словишь через пару минут, отходняка почти никакого.., в общем, будешь доволен. В зону пойдешь в лучшем виде, за понюх коки будешь туз подставлять кому угодно - хоть урке, хоть чурке, хоть кобелю из конвоя...

Муха забился на змеевике, отлично понимая, что выглядит жалко.

- Не подходи! - зарычал он. - Не подходи, гнида, зубами загрызу!

- Хрен ты дотянешься, - деловито ответил охранник, ногтем постукивая по шприцу, чтобы выгнать пузырьки воздуха.

Муха почувствовал, что близок к настоящей панике.

Эти мерзавцы не бросали слов на ветер и не собирались просто убить его - у них в запасе было кое-что пострашнее.

- Постой, - торопливо сказал он, поняв, что сопротивление бесполезно, - погоди, земляк. Зачем это? Что я вам сделал? Где капитан? Пусть везет меня в ментовку, я все подпишу, любое признание. Ваша взяла. Только не надо колоть меня этой дрянью. И сними наручники, горячо.

- Да ты чего, братан? - фальшиво улыбаясь и держа шприц немного на отлете, удивился охранник. - Да какая ментовка, ты что? Мы своих не сдаем.., если они свои. А шприц... Мы же хотели, чтобы ты кайф словил, братуха! Не хочешь - не надо, кто ж тебя неволит? Знаешь, сколько охотников найдется твою дозу урвать? Не хочешь кайфа - возьми деньгами! Главное, работу сделай. Так как?

- Хорошо, хорошо, снимай скорее, - уже почти не соображая, что говорит, пробормотал Муха.

- А работа?

- Сделаю, сделаю, снимай.

Охранник положил шприц на полочку под зеркалом, вынул из кармана ключ и расстегнул наручники.

Он помог Мухе встать и даже поддержал его под мышки, пока тот долго и с огромным наслаждением стоял над унитазом.

- Да, братан, - сказал он, когда Муха закончил и непослушными пальцами задернул "молнию" на джинсах, - долго же ты терпел. Вот это кайф, не то, что какой-то героин. Давай, мой руки, и будем знакомиться.

Он помог Мухе разобраться в необычной конструкции водопроводного крана и даже подал полотенце. Когда Муха привел себя в порядок, охранник протянул ему руку и представился:

- Миша. Погоняло мое Кабан. Так обычно и называют, я не в обиде.

Муха пожал его пухлую ладонь и пробормотал свое имя. Он презирал себя за то чувство трусливого облегчения, которое сейчас испытывал, но ничего не мог с собой поделать: на этот раз протоплазма окончательно взяла в нем верх над разумом. Впрочем, разуму нечего было предложить в качестве альтернативы: выхода из ситуации, похоже, не существовало. Теперь Муха не мог даже достойно и быстро умереть - его мучители продумали все, и бежать было некуда. Он бросил короткий взгляд на окно. Этаж, похоже, был второй, но вот стена в глубине сада...

- Стекло в окне небьющееся, братан, - сочувственно сказал Кабан, поймав его взгляд, - а пушка у меня сорок пятого калибра. Башку я тебе, конечно, не продырявлю - меня тогда за яйца повесят, - но раздробленная нога, по-моему, немногим лучше. А ты как считаешь?

- А мне считать нечего, - искренне ответил Муха. - За меня, похоже, уже все подсчитали.

- Молоток, - сказал Кабан, - врубаешься в ситуацию. Ну, пойдем, а то там заждались.

Поддерживаемый Кабаном, Муха вышел в коридор, похожий на декорацию к какому-то западному фильму про жизнь богатых людей. С некоторой опаской ступая своими старенькими ботинками по сверкающему, как лед олимпийского катка, паркету, он миновал десяток дубовых дверей, прошел по балкончику, нависавшему над громадным, высотой в два этажа, холлом со стеклянным куполом наверху, где журчал фонтан и буйно перла кверху какая-то разлапистая экзотическая зелень, свернул, повинуясь легкому толчку в плечо, направо и оказался в просторном помещении, где не было ничего, кроме кожаной мебели, пары столиков, жарко пылающего камина и стоявшего перед ним кресла-качалки, в котором спиной к вошедшим сидел какой-то человек. Мухе была видна только его седая макушка да рука, сжимавшая длинную тонкую сигарету, над которой поднималась струйка голубоватого дыма. Дым поднимался кверху ровно, но на расстоянии сантиметров пятнадцати от кончика сигареты струйка вдруг изгибалась почти под прямым углом и устремлялась в камин, чтобы через трубу вылететь в небо вместе с потоком горячего воздуха. Рядом с креслом-качалкой стоял сервировочный столик на колесах, нагруженный бутылками, стаканами и серебряным ведерком со льдом, из которого торчали щипцы.

"Кучеряво", - подумал Муха, пытаясь настроиться на иронический лад. Из этого ничего не вышло - ему снова стало страшно. В этой дышавшей сдержанной роскошью комнате облаком зависло ощущение холодной угрозы - такое же, как в кабинете стоматолога, только во много раз сильнее. Муха боялся смотреть по сторонам, чтобы не увидеть притаившиеся вне поля зрения крючковатые хромированные инструменты, предназначенные для того, чтобы резать, дробить и рвать живую плоть и кости. Живот у него свело, гениталии сжались, превратившись в холодные и твердые, как мрамор, шарики, а по спине бегали мурашки. Здесь, в этом зале с камином и кожаной мебелью, его заставленная пустыми бутылками, насквозь пропитавшаяся испарениями алкоголя кухня, в которой он провел почти неделю, пытаясь отыскать успокоение на дне бутылки, казалась самым теплым и уютным местом на земле. Мухе даже почудилось, что он-таки допился до розовых слонов, и все это ему только мерещится. Ему захотелось ущипнуть себя за руку, чтобы проснуться, но рядом стоял Кабан, от которого густо несло дорогой туалетной водой и застарелым потом и не спускал с него маленьких колючих глаз.

- Привел? - спросил сидевший в кресле человек, не оборачиваясь и не вставая. Сигарета в его руке поднялась, скрывшись из поля зрения за спинкой кресла, и через мгновение оттуда взлетело и унеслось в каминную трубу легкое облачко дыма. - Он согласен? Пусть сам скажет.

- С-согласен, - с трудом выдавил Муха, и Кабан ободряюще кивнул ему молодец, так держать.

- Ты даже не спрашиваешь, на что именно ты согласен, - заметил человек в кресле и снова затянулся сигаретой.

- Я думаю, вы мне скажете, - ответил Муха.

- Скажу. - Человек в кресле немного помолчал, словно подбирая слова. Есть человек, который мне мешает. Его нужно убрать.

- Но... Разве у вас нет специалистов? - пролепетал Муха. - Поймите, это же не мой профиль. Та женщина.., черт, это же вышло совершенно случайно!

- Я знаю, как это вышло, - спокойно ответил его собеседник, - и найти грамотного мокрушника в наше время - не проблема. Но шлепнуть этого козла где-нибудь на улице или даже организовать ему несчастный случай я сейчас не могу. Он устроил все так, что меня арестуют через десять минут после его смерти. Возможно, подумав хорошенько, я нашел бы другой выход, но времени на раздумья у меня нет. Зато есть ты, и ты сделаешь все так, что меня никто не заподозрит.

- К-как это? - чувствуя, что начинает заикаться, спросил Муха. Он действительно ничего не понимал.

- Ты у нас личность популярная, - с сарказмом ответил человек в кресле. - У тебя свой почерк и даже визитная карточка, известные каждому менту в Москве. Ты залез в квартиру, напоролся там на хозяйку и нечаянно отправил ее в лучший мир. Теперь ты залезешь в другую квартиру и сделаешь то же самое. Бывает же так! Менты будут искать Муху, а ты в это время уже будешь греть свои косточки где-нибудь на Майами-Бич.

- А если я попадусь? - спросил Муха, не слыша собственного голоса из-за шума в ушах.

- Но ведь до сих пор не попался? Вот и постарайся не попасться впредь. Тем более, что это будет твое последнее дело.., если захочешь, конечно. Ну, а не захочешь, подыщу тебе работу по специальности.., у себя. Ты ведь не против поработать под надежной "крышей" по ту сторону океана? Ну, а если попадешься... Твое дело - молчать в тряпочку. Лучшие адвокаты тебе обеспечены, а в крайнем случае в зоне тебе будет не хуже, чем на Майами-Бич. Альтернатива тебе, я думаю, ясна, так что болтать ты не станешь в любом случае. Что с тобой будет в случае отказа - тебе объяснили достаточно популярно.

- Да уж куда популярнее, - пробормотал Муха.

Стоявший рядом Кабан взглянул на него, как на полного идиота - похоже, когда человек в кресле говорил, всем остальным полагалось помалкивать в тряпочку и почтительно внимать. Муха отвернулся от Кабана - на здешние порядки он плевать хотел, а что подумает о нем мордастый боевик, его не волновало.

- Кабан, проводи его, - сказал хозяин. - Дай ему адрес, денег, ствол.., в общем, все. А ты, бычара, - обратился он к Мухе, - не вздумай шутить. Я тебя из-под земли достану, понял? Дело сделаешь завтра. До завтра отдохни. Поезжай на место, осмотрись.., и не пытайся снова напиться! Вопросы есть?

- Есть, - сказал Муха. Губы у него вдруг пересохли, и слова шелестели, как сухие листья под метлой дворника. - Что мне делать.., потом?

Человек в кресле вдруг рассмеялся сухим кашляющим смехом.

- Ты сначала доживи до этого "потом", - сказал он. - А если доживешь, я тебе дам знать, что дальше делать. На дело тебя Кабан повезет, вот он и скажет.., если вернешься. И будь осторожен. Твой клиент хорошо знает, что натворил и что за такие дела бывает, так что, думаю, будет готов к "встрече"... А может, и не будет. Кто их знает, этих волосатиков, чем они там думают? В общем, береженого бог бережет.

- А небереженого конвой стережет, - закончил за него Муха. - В общем, ясно. Я могу идти?

- Да кто же тебя держит? Ступай, ступай. Да ванну прими, разит от тебя, как от козла, отсюда слышно.

Проводи его, Кабан, и скажи менту, чтобы зашел. Мне ему пару слов шепнуть надо.

***

Через час капитан Нагаев уже вел свою "десятку" вдоль заставленного коммерческими киосками пятачка, приближаясь к углу двух улиц, на котором уже издали виднелся грязно-белый парусиновый навес над прилавком пивного ларька и терпеливо копошившаяся возле него серая очередь. Капитан курил сигарету, немилосердно терзая зубами фильтр, и играл желваками предстоявшее ему дело не вызывало в нем ничего, кроме глухого раздражения. Кроме того, это было просто опасно.

Он, как всегда, немного притормозил возле площадки, на которой были расставлены столики-грибки, но знакомого дерматинового пальто нигде не было видно. Нагаев отъехал от пивной подальше и, заметив на тротуаре будку телефона-автомата, остановил машину и позвонил Игогоше домой.

Игогошин телефон, как ни странно, функционировал - ушастый хитрец никогда не забывал вовремя оплачивать коммунальные услуги и счета телефонной станции несмотря на свою угрозу не отдавать государству ни копейки. Сам Игогоша оказался дома и долго жаловался Нагаеву на жестокий грипп, который, по его словам, он заработал, служа Отечеству. Капитан объяснил ему, что он, старший оперуполномоченный Нагаев, умеет быть пострашнее любого гриппа, и велел через двадцать минут быть на месте. Игогоша выторговал себе еще десять минут на то, чтобы выпить чаю и как следует закутать горло, и Нагаев согласился - сегодня он мог позволить себе быть снисходительным к маленьким слабостям окружающих, а особенно Игогоши.

Игогоша прибыл через полчаса, минута в минуту.

Вид у него действительно был неважнецкий, даже хуже, чем обычно, из носа текло уже непрерывно, и капитан брезгливо посторонился, помогая осведомителю взобраться на нижний край обрушенного оконного проема.

- Спасибо, начайник, - прогнусавил Игогоша. - Зачем я тебе понадобився? Что-то сгочное?

- У милиции несрочных дел не бывает, - сказал капитан.

- Кстати, о девах, - вскинулся Игогоша. - Как моя посведняя наводка? Помогво?

Нагаев сморщился и отрицательно покачал головой.

- Мимо, Игогоша, - сказал он. - Знаешь, как бывает: ну, очень похоже.., но не то. Нет, ты не суетись, деньги твои, ты их честно заработал. Кораблев этот - действительно экзотический фрукт, но к Мухе он никакого отношения не имеет.

- Ну, конечно, - иронически подхватил Игогоша, вынул из кармана пачку "Мальборо", открыл и предложил капитану. Нагаев отказался, снова покачав головой. - Конечно, не имеет! А мой папа - импегатог Магса, а сам я Супегмен. - Он встал в позицию и сделал движение обеими руками, словно расправил за спиной складки невидимого плаща.

Нагаев понаблюдал за этой пантомимой и снова покачал головой.

- Ты же, вроде бы, больной, - напомнил он. - Говорил, с постели встать не можешь, а теперь устроил мне цирк с допросом...

- А потому что не надо пудгить мне мозги! - сердито сказал Игогоша. Что я, гимназистка? Я тебя хоть газ подвев?

- Так может, тебе звание присвоить? - вкрадчиво спросил Нагаев. - Или орден вручить?

- И не мешаво бы! - окончательно раздухарившись, воскликнул Игогоша. Что бы ты без меня девав?

- Ладно, ладно, не пыли, - примирительно сказал Нагаев. - Ты же бывалый мужик, Игогоша, должен понимать, что такое служебная тайна. Вот когда посадим Муху, я тебе по этому делу дам полный отчет вместе с денежной премией. Если доживешь, конечно.

Игогоша насторожился.

- Ас чего бы это мне помигать? - подозрительно спросил он. - Ты на что это намекаешь?

- Да не намекаю я, - сказал Нагаев. - Просто у тебя горло больное, а ты рот разеваешь шире собственной морды. Так ведь и помереть недолго.., от простуды. Ладно, Игогоша, не булькай. Каждый зарабатывает свои бабки, как умеет... Или я не прав? Может, ты у нас за идею?

- Конечно, за идею, - с достоинством ответил Игогоша. - Выдоить из этого госудагства, сколько успеешь - чем не идея? Пгедвожи более возвышенную - может, я и согвашусь.

Нагаев фыркнул, но вдруг задумался и даже полез пятерней под кепку, чтобы облегчить этот мучительный процесс.

- А, - мгновенно уловив его колебания, обрадовался Игогоша, - не можешь! Все вы так, кгутые - живете, пока не найдется кто-то покгуче вас. Бегаете, стгевяете, могды вомаете, а пгосто подумать - зачем это все? - вам некогда.

- Ф-фу, - сказал Нагаев. - Ну, брат, уморил. Ты сегодня прямо Цицерон какой-то, ей-богу. Ты вот что, Цицерон... Ты адрес этого своего Сереги помнишь?

- Какого Сегеги? Это художника, что ли?

- Ага, художника. Который с бородой.

- Это авангагдиста, да? Так он завтга с австгияками уезжает. Выставку пгезентовать. В этой, как ее.., ну да, бвя, в Австгии.

- Надолго?

- А хген его знает. Собигався на две недеви, а там как кагта вяжет.

- М-да, - протянул Нагаев. - Ненадолго. Так где он живет-то, этот непризнанный гений?

- Уже пгизнанный. - Игогоша хихикнул, пошмыгал носом и назвал адрес бородатого художника Сереги. - Тойко он там, считай, не живет. Он в мастегской живет, в подваве под пгачечной-Знаешь стачечную самообсвуживания?

- Это на углу? - Нагаев нахмурился. - Ты чего гонишь, урод сопливый, прачечная и так в подвале!

- Пгавильно! Тойко пгачечная - это как бы повуподвав, под ним еще один есть, вгоде бомбоубежища.

Андеггаунд, это же надо понимать!

- Угу, - Нагаев покивал. - Спасибо, Игогоша, удружил. С меня причитается. Только ты вот что.., дело это, которое мы с тобой на пару расследуем, очень опасное.

Я тут отправил рапорт начальству, чтобы принять меры предосторожности - в том смысле, что как бы чего не вышло... В общем, начальство дало добро. Вот, держи.

Не снимая черной кожаной перчатки, он полез за пазуху и вынул оттуда обшарпанный наган с поцарапанной деревянной рукояткой и, залихватски крутанув барабан, протянул револьвер Игогоше. Игогоша шарахнулся назад, оступился на куче битого кирпича и чуть не опрокинулся на спину, в последний момент отчаянно замахав руками и удержав равновесие.

- Ты чего, чудак? - удивился Нагаев.

- Чегт, напутав, - сказал Игогоша, медленно успокаиваясь. - Огужие... Не люблю огужие, капитан. Это твои иггушки - твои и таких, как ты. Я тойко пивной бокав умею дегжать. Нет, пгавда, зачем мне это?

- А затем, что ты мне нужен живым, - многозначительно ответил Нагаев. - Когда вся эта банда возьмется за тебя всерьез, я постараюсь тебя выручить, но я ведь могу и опоздать. В общем, держи. Ничего сложного тут нет, да и убивать никого не нужно. В крайнем случае, просто пугнешь. На, держи, коллега.

Он почти силой ткнул наган в руки осведомителю, и Игогоша машинально сомкнул пальцы на поцарапанной рукояти красновато-коричневого оттенка.

- Вот смотри, - говорил Нагаев, придерживая Игогошины руки и манипулируя ими, как конечностями тряпичной куклы. - Вот это курок, понял? Взводишь его - вот так, правильно. Видишь, барабан повернулся.

Теперь патрон стоит напротив бойка. Нажимаешь вот здесь, - он положил указательный палец Игогоши на спусковой крючок и накрыл его сверху своим пальцем, обтянутым черной кожей перчатки, - вот тут, правильно... Стоп, погоди. Если нажать еще сильнее, будет выстрел. Сначала надо прицелиться. Умеешь?

- Откуда? - спросил Игогоша. - Меня же в агмию не взяви, сказави дебив.

- Ничего, - сказал Нагаев, - это совсем просто.

Сейчас я тебя научу.

Он стоял, прижавшись к Игогоше левым боком, правой рукой держа и направляя его руку с револьвером, а левой дружески обнимая осведомителя за плечи. В следующее мгновение его левая рука молниеносно скользнула чуть выше, стальным захватом стиснув цыплячью шею осведомителя, а правая неумолимо и мощно, как стальной рычаг, в одно мгновение сломила слабенькое сопротивление и поднесла грязноватый кулак Игогоши с зажатым наганом к его виску. Игогоша забился, как угодившая в силки птица, засучил обутыми в рыжие, лопнувшие по швам ботинки ногами, смешная клетчатая шляпа, свалившись с его головы, вприпрыжку откатилась в угол, а в следующий миг сильный, надежно прикрытый кожаной перчаткой палец капитана Нагаева напрягся, придавливая грязный палец стукача к спусковому крючку нагана.

Наган глухо бахнул и сильно, зло подпрыгнул. Нагаев рывком оттолкнул свою жертву и отскочил в сторону, чтобы не забрызгаться. Несколько темно-бордовых капель все-таки упали на рукав его кожанки, и он брезгливо стер их носовым платком. Тело Игогоши мягко, как набитый ватой мешок, упало на загаженный, замусоренный пол, подмяв несколько бледных прутиков все тех же неистребимых кустов, что буйно разрослись снаружи. Сведенная судорогой немытая ладонь по-прежнему крепко сжимала обшарпанный наган, закончивший, наконец, свою трудовую биографию почти через сто лет после появления на свет.

Капитан жадно выкурил сигарету до самого фильтра, не сводя глаз с трупа. Это был его первый опыт в данной области, и Нагаев вынужден был признать, что с ним что-то не в порядке: он не испытывал ни страха, ни стыда, ни раскаяния - ничего, кроме удовольствия от хорошо выполненной работы. Это было творение настоящего мастера, и капитан жалел лишь об одном - что под шедевром нельзя подписаться.

Затушив окурок о подошву, он на всякий случай спрятал его в карман и окольным путем вернулся к своей машине. Названный Игогошей адрес гвоздем сидел в памяти, но сначала он отправился к расположенной на углу прачечной самообслуживания.

В прачечной кипела работа. Капитан не стал заглядывать в помещение и, тем более, спрашивать, как найти мастерскую художника-авангардиста Сереги. Вместо этого он обошел здание кругом и обнаружил обитую вздувшейся от сырости фанерой дверь, которая вела на лестницу, спускавшуюся, казалось, до самого центра Земли, а может быть, и дальше - во всяком случае, влажное тепло, которым тянуло из этой наклонно спускавшейся вниз небрежно оштукатуренной скважины, наводило на мысль о тропических лесах и болотистых берегах неторопливых рек, где в прибрежной тине греются на солнышке аллигаторы, способные в один присест умять быка.

Нагаев не торопясь, ступенька за ступенькой, спустился вниз. Он всегда действовал так - ступенька за ступенькой, не прыгая и не рискуя свернуть шею, очень внимательно глядя под ноги и не упуская случая наступить на голову тому, кто упал. До сих пор эта древняя тактика оправдывала себя, и Нагаев очень надеялся, что так будет впредь. Примерно на середине спуска он опустил руку в карман кожанки, и его пальцы сомкнулись на костяной рукоятке пружинного ножа, отобранного им когда-то у пятнадцатилетнего сопляка, возомнившего себя грозой района и севшего в конце концов за групповое изнасилование несовершеннолетней. Насколько было известно капитану, три года спустя сопляка перевели во взрослую зону, где ему квалифицированно и на вполне осязаемых примерах объяснили, что такое групповое изнасилование и как себя ощущает при этом объект насилия. На сопляка капитану было плевать, но вот нож оказался хорош, и Нагаев так и не нашел в себе сил расстаться с этой блестящей игрушкой.

Лестница привела его в сырой, тускло освещенный одинокой лампочкой в заросшем грязью плафоне коридор с низким потолком из неровно состыкованных бетонных плит, покрытыми полустершейся побелкой кирпичными стенами и темным от влаги земляным полом. Разумеется, худшего места для мастерской художника было не придумать, это понимал даже такой далекий от искусства человек, как Нагаев. В его представлении мастерская живописца должна иметь расположенные по всему периметру окна от пола до потолка с плиссированными шторами, перепачканными масляной краской, и, уж конечно, располагаться это помещение должно не в подвале или бомбоубежище, а, как минимум, в мансарде, а то и в отдельном флигеле, выстроенном специально для подобных целей.

Въехав ногой в стопку полусгнивших от сырости, погрызенных крысами деревянных подрамников, капитан выругался и стал смотреть под ноги. Андеграунд - он и есть андеграунд. Однажды на совещании, которое проводил этот праведник Сорокин, Нагаеву довелось услышать, что "андеграунд" в буквальном переводе означает "под землей", "подземный", и теперь он убедился, что словечко, которое у них в отделении считали просто очередной данью глупой моде, очень точно выражает суть явления.

- Крысы канализационные, - пробормотал капитан, нащупывая ручку низкой, обитой ржавой жестью двери, украшенной реалистическим изображением оскаленного коровьего черепа с обломанным рогом. Череп был намалеван белой масляной краской и в полутьме смотрелся как настоящий. Капитан даже слегка испугался, встретившись глазами с равнодушным и в то же время неимоверно злобным взглядом черных пустых глазниц.

Ржавые петли не просто заскрипели - они взвыли, завопили, запели на разные голоса. Мучительно кривясь от этих режущих слух звуков, Нагаев низко пригнулся и в полусогнутом виде проник в святая святых независимого от общественного мнения живописца.

- Какого члена надо? - заплетающимся языком, но тем не менее очень внушительно поинтересовался творец, чуть не упав при этом с дощатого тарного ящика, заменявшего ему табурет.

Творец был огромен - размером, пожалуй, с самого капитана Нагаева, которого природа не обделила ни ростом, ни весом, ни физической силой, чудовищно, до неприличия лохмат и одет в растянутый водолазный свитер с обширной прожженной дырой на потном волосатом брюхе. Кроме свитера, на этом ребенке подземелья были надеты некогда синие рабочие штаны и рабочие же кирзовые ботинки с рыжими разлохмаченными носами, завязанные вместо шнурков двумя кусками алюминиевой проволоки. В правой руке живописец держал полный стакан, в левой - обслюненную беломорину. Глаза у него смотрели в разные стороны, на втором поставленном на попа ящике торчала ополовиненная бутылка водки, и еще три бутылки валялись вокруг. Точнее, бутылок здесь была тьма, но все они уже успели потускнеть от осевшего на них грязного конденсата, а эти три блистали новизной. Никаких картин в мастерской не было, если не считать стоявшего на самодельном мольберте здоровенного, полтора на два с половиной, беспорядочно испачканного красками холста. Прямо посреди холста ярко-алой краской было крупно выведено короткое неприличное слово с тремя восклицательными знаками.

Нагаев сразу понял, что духовный наследник Дали пребывает в творческом кризисе, и решил, что его долг как сотрудника милиции велит ему помочь живописцу выйти из депрессии. Нагаев знал отличный способ для этого, но, еще раз взглянув на монументальную фигуру художника, невольно засомневался в том, что взятого им инструмента будет достаточно.

- Это ты художник? - спросил капитан, ставя на попа валявшийся в сторонке ящик и подсаживаясь к импровизированному столу.

- Был художник, - мрачно и не вполне членораздельно ответил сидевший напротив бородатый питекантроп. - А теперь я кто? Все увезла немчура проклятая. Душу мою за три пфеннига купили! Язви ее в душу. Исписался я, мужик, - вдруг признался он и залпом опрокинул стакан, который держал в руке. - Ни черта работать не хочется. Пил бы и пил, пока почки вместе с печенью через зад не выпадут. Так, наверное, и сделаю. Бабок теперь до самого цирроза хватит.., и на летальный исход останется. Компанию составишь?

- Рад бы, - сказал Нагаев, - да не могу.

- А, - равнодушно сказал художник, - мент поганый. Ну, чего тебе?

Нагаев снова внутренне вздрогнул, внешне ничем не выдав волнения.

- А ты откуда знаешь, что я мент? - спросил он.

- А кому еще я могу понадобиться? - резонно спросил живописец. - Да еще днем, да еще с такой рожей... Ты рожу свою в зеркало видал хоть раз?

- На свою посмотри, - обидевшись, сказал капитан.

- Да чего смотреть? Я и так знаю, что моей рожей только нечистую силу из хлева отпугивать. Так ведь у меня она просто пьяная, а у тебя ментовская. Вам их что, на складе выдают вместе с резиновыми дубинками?

- Нет, - сказал Нагаев, - я свою храню в сейфе, прямо у себя в кабинете, и надеваю только по торжественным дням. Ты полегче, все-таки, Серега, а то я ведь и срок организовать могу - для начала небольшой, а там как карта ляжет.

- Э-к, напугал, - презрительно сказал Серега. - Русскому человеку тюряга - дом родной. Да и за что сажать-то будешь?

- А за Снегову, - спокойно ответил Нагаев. - За Антонину Андреевну. Слыхал, как ее?.. Что же ты, Серега? Человек тебя, можно сказать, из дерьма вытащил, а ты ее ножом...

- Чего? - опасно подаваясь вперед, с угрозой переспросил живописец. Он сунул свою белрморину в зубы и потянулся рукой к отвороту капитанской кожанки, но Нагаев был трезв, как стеклышко, и легко уклонился. - Ты чего мне шьешь, мусор тротуарный?

- Скажи еще, что это не ты Снегову успокоил, - безмятежно закуривая сигарету, проворчал Нагаев.

- Ну, ты козел, - с неподдельным удивлением в голосе протянул художник. - Шить мокрое дело, и кому?! Мне, язви тебя в душу! Да я же пацифист и даже, если хочешь знать, вегетарианец.., иногда.

- Когда бабки кончаются, - уточнил Нагаев, которому этот корифей духа был виден насквозь, словно в нем было прорезано застекленное окошечко. Ну, а если не ты, то кто? Кто знал про сделку с австрияками?

Серега вдруг фыркнул, словно ему рассказали веселый анекдот, и твердой рукой слил в свой стакан остатки водки.

- Смешной ты парень, - доверительно сообщил он Нагаеву. - Стану я на своих стучать.

- А на тебя, по-твоему, кто настучал? - все так же безмятежно спросил Нагаев. - Кто-то из твоих дружков шлепнул искусствоведа и теперь пытается тобой свою задницу прикрыть, как лопушком, чтоб не сквозило.

И все улики, что характерно, против тебя.

На этот раз Серега не сопроводил речь капитана никакими комментариями. На его изборожденном морщинами волосатом челе отразилась напряженная работа мысли. Чтобы этот процесс шел быстрее, Серега выплеснул водку в свою огромную пасть, крякнул и раскурил потухшую папиросу.

- Ну? - слегка подтолкнул его Нагаев, которому надоело ждать, держа руку в кармане.

- Кораблев, - сказал живописец и смачно сплюнул на пол. Нагаев ожидал, что плевок задымится, но этого не произошло. - Он, зараза. Больше просто некому.

- А больше ты ни с кем радостью не делился? - осторожно спросил Нагаев. - Нашел, мол, спонсоршу, денег куры не клюют.., а?

- Что мне, жить надоело? И потом, у нас на пятачке ребята тихие, умом скорбные, им квартирные кражи не по плечу. Лопатник у пьяного лоха снять это да, или развести кого, а так - тьфу, плесень человеческая, поговорить не с кем...

Нагаев проницательно посмотрел на него и усмехнулся в усы.

- По какой статье срок мотал, Пикассо? - спросил он.

- По какой надо, по такой и мотал, - проворчал Серега. - Дал вот такому, как ты, по сопатке, вот тебе и срок.

- Ладно, - вставая, сказал капитан. - Значит, кроме Кораблева, в этом деле серьезных фигур нет?

- Да никаких фигур в этом деле нет, - на глазах теряя интерес к разговору и начиная оглядываться по сторонам в надежде отыскать еще одну бутылку, огрызнулся Серега. - Я вообще про Снегову ни с кем, кроме Кораблева, не говорил - занят был, картины паковал, да и вообще, больно надо со всякой шелупонью языком чесать...

Он тоже встал и, согнувшись в поясе, принялся шарить под деревянными стеллажами в глубине помещения. Нагаев стремительно шагнул к нему, занося над головой рукоять ножа и нащупывая пальцем блестящую кнопку. Лезвие выпрыгнуло с отчетливым металлическим щелчком. Серега, как видно, не раз слышавший подобные звуки, резко обернулся, и нож, который должен был вонзиться под основание черепа, надорвал ему ухо и глубоко, до кости пробороздил щеку. Художник отпрянул и издал звериный рык, придерживая ладонью свисающий кровавый лоскут щеки. Его свободная рука слепо шарила вокруг в поисках чего-нибудь, что могло бы послужить оружием, и наконец сомкнулась на горлышке бутылки.

Ощутив в ладони привычный предмет, живописец приободрился и даже перешел в наступление. С точки зрения абсолютно трезвого и неплохо обученного Нагаева эта атака выглядела примерно так же, как последний бросок быка на корриде, и капитан поступил, как настоящий тореадор: изящно отступил в сторону и сделал стремительный, но плавный жест рукой. Сверкающее лезвие серебряной молнией рванулось вперед и тут же вернулось, по дороге изменив свой цвет. Бородатый питекантроп качнулся, уронил бутылку, отпустил щеку, которая немедленно отвисла вниз страшным лоскутом, и схватился обеими руками за свое перерезанное горло, словно пытаясь удержать душу внутри убитого тела.

Между его пальцами потоком хлынула кровь, заливая старый водолазный свитер цвета сильно разбеленного молоком какао.

Нагаев жадно затянулся сигаретой, которая, оказывается, все еще тлела у него в руке, зашел сбоку и снова сделал короткое движение рукой. Этот жест - снизу вверх, с оттяжкой, - он однажды видел в кино про мексиканских гангстеров и давно мечтал сделать что-то похожее, только не знал, с кем. Острое, как бритва, тонкое стальное лезвие полоснуло по промежности синих рабочих штанов. Ткань послушно разошлась в стороны и почти сразу сделалась красной. Художник издал хриплый писк, который должен был означать предсмертный стон, свернулся в мучительный узел и так, свернутым, рухнул на нижнюю полку своего стеллажа.

Нагаев вытер нож о его штанину, спрятал лезвие и вышел из мастерской, на ходу убирая нож в карман.

По дороге он вывинтил и разбил о стену последнюю уцелевшую здесь лампу. Старое бомбоубежище погрузилось во мрак и тишину, лишь отдаленно шумел наверху огромный город, да тихонько попискивали, подбираясь к еще теплому трупу, сообразительные московские крысы.

Глава 11

Инга Тимофеевна Кормухина в свои семьдесят три года была дамой весьма деятельной и энергичной. Всю жизнь проработав в школе секретаршей директора, она привыкла, во-первых, причислять себя к интеллигенции, а во-вторых, к тем, кто интеллигенцией командует. Разве не по ее сигналу педагогические работники (она никогда не говорила "учителя", а только "педагогические работники") и малолетние хулиганы в сопровождении своих скверно одетых родителей входили или, наоборот, не входили в светлую дверь с золотой табличкой? Разве не пережила она одного за другим трех директоров школы, и разве не к ней обращались они за советом и помощью? Да и не только они. Тот, кто по-настоящему хочет власти, непременно ее добьется - пусть маленькой, незавидной и почти незаметной, но реальной и приносящей ощутимые плоды.

Правда, четвертый по счету директор, молодой нахал в джинсах и с оппозиционерской бородкой, без лишних церемоний выставил Ингу Тимофеевну на пенсию, без зазрения совести заявив, что она уже не различает литер на машинке. По его словам получалось, что последнее официальное письмо, отправленное им в отдел образования, вернулось, сплошь исчерченное красным карандашом и с жирной "единицей" вместо резолюции. Инга Тимофеевна позволила себе усомниться в правдивости его слов и отправилась по инстанциям искать правду, но закон был, как всегда, на стороне вышестоящего, и Инге Тимофеевне пришлось смириться.

Оказавшись не у дел, она вдруг почувствовала облегчение - оказалось, что все не так уж плохо, и жить без секретарского места и пишущей машинки, к которой она была прикована сорок часов в неделю, совсем не сложно. Тем более, что в последнее время она и впрямь стала неважно видеть, да и пальцы давно утратили былую гибкость. Правда, к отсутствию уважения со стороны окружающих и ощущения собственной значимости привыкнуть оказалось труднее. Конечно, отставные швеи, дворничихи и домохозяйки, собиравшиеся на скамеечке у подъезда посплетничать и поделиться своими наблюдениями по поводу деградации современной молодежи, взирали на нее снизу вверх и обращались исключительно по имени-отчеству - полностью, без принятых в их среде сокращений, искажений и, тем более, кличек. Но вот соседи по подъезду при встрече редко кивали, а если удавалось вступить с ними в разговор, спешили поскорее отделаться ничего не значащими фразами и упорхнуть по своим делам. Да и о чем, собственно, можно было с ними говорить? Хорошо хоть, что график дежурств по лестничной клетке соблюдался свято - за этим Инга Тимофеевна следила со свирепой бдительностью хорошо дрессированной сторожевой овчарки, и связываться с ней не рисковал никто, даже жившая в соседней квартире кладовщица с овощебазы Людка Маслаева, пятипудовая бабища с красным обветренным лицом и голосом, похожим на сирену воздушной тревоги. Едва завидев на пороге своей квартиры особым образом улыбающуюся Ингу Тимофеевну, Людка вздыхала, что-то неразборчиво бормотала себе под нос и вооружалась веником, ведром и тряпкой.

Но вот Кареев... Одно слово - неформал. Волосатик, обыкновенный хам. И нет на него никакой управы... Раньше он любыми правдами и не правдами пытался уклониться от уборки, ссылаясь то на чрезвычайную занятость, то на нездоровье, а то и, предлагая заплатить, чтобы его оставили в покое, а теперь, поболтавшись неизвестно где два месяца, вернулся совсем уже сумасшедшим и дошел до того, что послал Ингу Тимофеевну к черту. Прямо так взял и послал, как какую-нибудь свою стриженую подружку с сигаретой в зубах.

"Нет, - ворочаясь в постели, мстительно подумала Инга Тимофеевна, это тебе так не пройдет. Недаром тобой заинтересовались те, кому следует. Они разберутся, какая у тебя "творческая командировка"..."

Она посмотрела на часы. Было уже начало десятого утра, но вставать не хотелось, и она с удовольствием стала думать о том, как четко и продуманно работают наши органы. И ведь хватает же у людей терпения месяцами выслеживать какого-нибудь мошенника вроде этого Кареева! Ведь два месяца назад уехал, и почти сразу на нее вышли по телефону и попросили посодействовать следствию. Звонивший пообещал выдать некоторую сумму в качестве премии, но главным были не деньги, а вернувшееся чувство собственной значимости - ощущение, что если не весь мир, то, по крайней мере, его половина вращается исключительно вокруг тебя.

Правда, со вчерашнего дня в этой светлой и приятной картине мироздания появилась трещинка, а если говорить начистоту, то не трещинка даже, а изрядная дыра. Вежливый и в высшей степени приятный молодой человек, с которым Инга Тимофеевна беседовала по телефону, так и не явился к ней с деньгами ни в обещанные пять, ни в шесть, ни даже в десять часов вечера.

Инга Тимофеевна так разволновалась, что ночью ей дважды пришлось принять валидол. В результате она не выспалась и проснулась в десятом часу утра с тяжелой головой и тупой ноющей болью в груди.

Говоря по совести, ей следовало бы вызвать врача - в ее возрасте с сердцем шутки плохи, - но врач вполне мог перестраховаться и отправить ее в больницу, и тогда надежда хоть когда-нибудь получить обещанные деньги окончательно развеялась бы. Инга Тимофеевна считала себя воспитанной и щепетильной дамой, и только это удерживало ее сейчас от повторного звонка своему вчерашнему собеседнику. "Однако, надо же и совесть иметь, - подумала она, беспокойно ворочаясь в постели. - Подожду до одиннадцати и позвоню. Мало ли, что он работает в органах! Как будто сотруднику органов не надо быть порядочным. Наоборот, пример должен подавать всяким волосатикам вроде этого Кареева... А какой же это пример, если слова не держишь?

Непременно позвоню. Вот полежу еще немного и обязательно позвоню."

Она полежала, посасывая таблетку валидола и с удовольствием представляя себе сцену ареста хулигана и нигилиста Кареева. Этот писака, конечно, станет кричать, что он ни в чем не виноват и что милиция нарушает права человека, и будет при этом извиваться, как волосатый червяк. Но поделом ему! Давно пора навести в стране порядок! А какой же это порядок, когда человеку лень раз в неделю прибрать на лестнице?

Ее размышления были прерваны телефонным звонком. Аппарат у Инги Тимофеевны был старенький, образца пятидесятых, в тускло-черном угловатом корпусе.

В незапамятные времена покойный муж Инги Тимофеевны, вернувшись с какого-то банкета, нечаянно уронил аппарат на пол, и с тех пор вместо звона тот издавал лишь истеричный треск, в который время от времени вплетались мелодичные позвякивания, когда молоточек невзначай задевал самый краешек звонка. Конечно же, аппарат можно было исправить, но в остальном он работал безукоризненно, а нынешним ремонтникам Инга Тимофеевна не доверяла: по ее твердому убеждению, руки у них у всех росли из середины спины, и они норовили не только содрать побольше с несчастного клиента, но и свистнуть при случае что-нибудь, что плохо лежит. Эти неумехи могли, чего доброго, испортить хорошую вещь, а покупать новый аппарат Инга Тимофеевна не собиралась, справедливо полагая, что на ее век хватит и этого.

Итак, телефон на придвинутом вплотную к кровати журнальном столике вдруг ожил и громко затрещал, заставив Ингу Тимофеевну вздрогнуть и схватиться за сердце. Поднимая трубку, она подумала, что сразу же после разговора нужно будет непременно принять побольше валерьянки: размышляя о Карееве и необязательном сотруднике органов, она незаметно взвинтила себя до опасного в ее возрасте и при ее больном сердце предела - Инга Тимофеевна, уважаемая, здравствуйте! - раздался в трубке знакомый интеллигентный голос. - Как вы себя чувствуете, милейшая Инга Тимофеевна?

Боюсь, я заставил вас нервничать...

- Да уж, - сказала Инга Тимофеевна тем особенным сухим тоном, которым во времена своего расцвета разговаривала с родителями набедокуривших учеников и возомнившими себя молоденькими учительницами. - Я даже приболела.

- Ах, боже мой! - сокрушенно воскликнул ее собеседник. - Я так перед вами виноват! Простите великодушно, милейшая Инга Тимофеевна! Поверьте, все произошло не по злому умыслу. Я, видите ли, не могу объяснить вам деталей.., ну, вы меня, несомненно, понимаете... В общем, я человек подневольный и не вполне располагаю собственным временем, так что... В общем, если вы не возражаете, я бы навестил вас прямо сейчас, чтобы как можно скорее загладить свою вину.

- Ну, не расстраивайтесь так, молодой человек, - сказала Инга Тимофеевна, заметно смягчаясь. - В конце концов, ничего страшного ведь не произошло. Так, маленькая задержка...

- Прискорбная задержка! - с жаром вставил собеседник.

- Так уж и прискорбная. Я же понимаю: служба.

- Да, - загрустил голос в трубке, - служба...

И опасна, и трудна, как говорится. Так я приеду?

- Разумеется. Сейчас я приведу себя в порядок и через полчаса буду готова вас принять.

- В порядок? Зачем же приводить в порядок такую красоту?

Инга Тимофеевна не удержалась и мелко захихикала в трубку, польщенная комплиментом. Ее собеседник тоже испустил негромкий, очень корректный и сдержанный смешок, совершенно не обидный, а, напротив, располагающий.

- До встречи, милейшая Инга Тимофеевна, - проворковал он и повесил трубку.

Закончив разговор, Инга Тимофеевна решительно выбралась из-под одеяла, оделась, привела в порядок волосы, умылась, и только после этого, тщательно прополоскав, вставила на место зубы. Затем она убрала в шкаф постельное белье, поправила на тахте сбившееся за ночь покрывало и пошла ставить чайник. В глубине души она лелеяла надежду, что гость, которого она ждала, догадается прихватить с собой что-нибудь вкусненькое: годы, проведенные за столом секретаря, настолько приучили ее к подобным подношениям, что она до сих пор считала их в порядке вещей и могла обидеться, например, на почтальона, который принес ей пенсию и не догадался купить хотя бы маленькую шоколадку.

Звонок в дверь раздался ровно через полчаса. Полная радужных предчувствий Инга Тимофеевна поспешила в прихожую и распахнула дверь.

На пороге стоял мужчина лет сорока, при взгляде на которого Инга Тимофеевна впервые за многие годы по-настоящему пожалела о своем возрасте. В этого элегантного красавца было легко влюбиться с первого взгляда, и его избранница наверняка никогда не пожалела бы о сделанном выборе.

- Еще раз здравствуйте и извините, - бархатным голосом проворковал гость и с поклоном протянул Инге Тимофеевне роскошную коробку шоколадных конфет. - Примите это в знак глубочайшего уважения и благодарности.

- Ах, что вы, стоило ли так тратиться? - жеманно прошамкала Инга Тимофеевна, вцепляясь в коробку обеими руками и пятясь, чтобы впустить гостя в узкую прихожую. Здесь в ее душу закралась тень подозрения: а не куплена ли эта баснословно дорогая коробка на причитающиеся ей денежки?

Гость, похоже, уловил ее сомнения и поспешил их развеять.

- Прежде всего - дело, - солидно сказал он и извлек из внутреннего кармана своего просторного плаща хрустящий конверт. - Извольте пересчитать.

- К чему такая спешка? - притворно изумилась Инга Тимофеевна, беря коробку под мышку и выхватывая у него конверт. - И не буду я ничего пересчитывать, мы же с вами интеллигентные люди...

- Мы с вами - да, - согласился незнакомец, - а вот наш кассир.., ну, не то чтобы совсем нет, но как-то не очень. Вы меня понимаете? Компрене ву, так сказать? А я, грешным делом, так торопился, что даже не заглянул в конверт. Так что вы пересчитайте, пересчитайте. Денежки счет любят.

- Да вы проходите в дом, - пригласила Инга Тимофеевна, окончательно растаяв и делая приглашающий жест в сторону комнаты. - Чайку попьем, я только что заварила. С конфетами.

Она немедленно пожалела о последней фразе, поскольку у гостя мог оказаться отменный аппетит. Впрочем, гость, кажется, угадывал ее мысли еще раньше, чем она успевала подумать, и был очень воспитанным человеком.

- От чая не откажусь, - не чинясь, признался он, - а вот что касается конфет - увольте великодушно.

С детства смотреть не могу на шоколад. Папа у меня был.., скажем так, довольно высокопоставленный мужчина, в еде недостатка не знали.., ну, и вот, однажды няня не уследила, а я в одиночку сжевал целую коробку "Пиковой дамы". Помните, были такие конфеты? - Очень хорошие конфеты, - высказала авторитетное суждение Инга Тимофеевна, семеня вслед за гостем в гостиную. То, что она через минуту будет распивать чаек с сыном высокопоставленного чиновника полузабытых брежневских времен, льстило ее самолюбию.

Кроме того, ее очень радовало то обстоятельство, что в ближайшее время никто не собирался покушаться на содержимое драгоценной коробки с яркой картинкой на крышке.

- Конфеты хорошие, - согласился гость, осторожно опускаясь на указанный Ингой Тимофеевной стул, с виду находившийся при последнем издыхании. Стул сделал некое волнообразное движение, и гостю пришлось поспешно ухватиться за край стола, чтобы не рухнуть на пол вместе с норовистым предметом обстановки. - Только съел я их тогда просто неимоверное количество. Взрослому, наверное, и то сделалось бы не по себе. Ну, а обо мне и говорить нечего. Отравился, можно сказать. Да еще отец, когда с работы вернулся и про мои художества услышал, взял ремень, ну, и.., того. Я теперь из сладкого только варенье могу есть, и то понемножку.

- Зато зубы у вас - просто загляденье, - сделала комплимент Инга Тимофеевна, расставляя на столе чайные принадлежности. Она была уверена, что зубы у гостя, как и у нее, все до единого искусственные - настоящие такими ровными и белыми просто не бывают.

В этом она ошибалась, как, впрочем, и во многом другом. - Так может, вареньица? У меня вишневое.

- Страсть как люблю вишневое варенье! - как-то совсем по-простому ответил гость и для наглядности вооружился ложкой, зажав черенок в кулаке, как двухлетний ребенок. Инга Тимофеевна опять хихикнула, едва не потеряв вставную челюсть, и резво прошаркала на кухню, вернувшись оттуда с начатой банкой засахарившегося варенья. Сражаясь с тугой крышкой, она не заметила легкой гримасы отвращения, промелькнувшей на улыбчивом лице гостя подобно облачку в ясный летний день. Розетку для варенья она так и не подала.

Гость после секундного колебания полез в банку ложкой и тут же замер, бросив неуверенный взгляд на Ингу Тимофеевну. Старуха энергично кивнула, давая понять, что он действует именно так, как нужно, и манерно откусила кусочек конфеты. Конфета была просто чудесной, и Инга Тимофеевна как-то незаметно съела ее целиком, не успев даже пригубить чай. Она бросила смущенный взгляд на гостя, но тот, прикрыв глаза, смаковал вишневое варенье - во всяком случае, так казалось со стороны. На самом деле он боролся с легким приступом тошноты, поскольку в банке обнаружился захлебнувшийся сладким сиропом таракан, навеки вплавившийся в толщу кристаллизовавшегося сахара, как муха в янтарь.

Старуха воровато вытащила из коробки еще одну конфету и теперь без лишних церемоний затолкала ее за щеку, как делающий запасы хомяк. У конфеты был незнакомый, но очень пикантный привкус. На этот раз Инга Тимофеевна запила конфету глотком жидкого, едва закрашенного заваркой кипятка, который у нее именовался чаем, и опять полезла в коробку.

После третьей конфеты она решила, что пора остановиться хотя бы ради приличия: гость мог подумать, что она месяц не ела не только конфет, но и ничего вообще. Приняв такое в высшей степени разумное решение, Инга Тимофеевна вздохнула и взяла еще одну конфету.

За чаем они болтали о пустяках. Инга Тимофеевна узнала, между прочим, что ее гостя зовут Карлом Андроновичем. Сочетание было довольно странное, но высокопоставленный родитель Карла Андроновича, как видно, просто не принял этого во внимание, называя сына в честь основоположника марксизма. Карл Андронович признался, что на самом деле он не просто Карл Андронович, а майор контрразведки, и тут же, жутко перепугавшись, взял с Инги Тимофеевны торжественную клятву никому не рассказывать об их знакомстве. Инга Тимофеевна клятву дала, представляя в то же время, как разинут рты эти старые ощипанные курицы на скамейке, когда она как бы между прочим поднесет им эту историю. Правда, говорить о том, что послужило причиной их с Карлом Андроновичем знакомства, пожалуй, не стоило: ядовитая старуха Глебовишна, полжизни отсидевшая по пятьдесят восьмой статье, запросто могла обозвать ее сексоткой или еще как-нибудь похлеще - всевозможных слов и выражений Глебовишна знала прорву, и вдобавок ко всему при ходьбе опиралась на трость, больше похожую на суковатое полено. Она была припадочная и запросто могла бы проломить Инге Тимофеевне голову своей дубиной, если бы узнала, что та помогла чекистам упечь в тюрягу соседа.

Попив чайку, они мило распрощались. Карл Андронович пообещал ближе к вечеру позвонить и узнать, все ли в порядке, поцеловал Инге Тимофеевне ручку (снова внутренне сжавшись от отвращения) и удалился, что-то неразборчиво, но очень мелодично напевая.

Инга Тимофеевна вернулась в комнату и включила телевизор, где как раз начался ее любимый сериал. Через несколько минут она почувствовала, что ей как будто чего-то не хватает. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она протянула руку и нащупала в коробке конфету. За первой конфетой последовала вторая, за второй - третья, а после пятой Инга Тимофеевна почувствовала, что ее уже тошнит от шоколада. "Как накаркал, ей-богу, - с неудовольствием подумала она, припомнив рассказ Майора Карла Андроновича о том, как он в детстве объелся конфетами. - Еще чайку выпить, что ли?"

Она поднялась с дивана, не отрывая взгляд от экрана старенького "Рекорда", и вдруг почувствовала, что ее не держат ноги. Это было странно: ей ни разу не приходилось слышать о подобных симптомах пищевого отравления. Опускаясь на пол, она продолжала удивляться, но это длилось совсем недолго, потому что, падая, она ударилась головой о пол и потеряла сознание.

Если бы не это печальное обстоятельство, она удивилась бы еще больше, потому что через несколько мгновений у нее отказали легкие.., да и все остальное, если уж на то пошло.

Инга Тимофеевна умерла, так и не придя в сознание. Когда ее труп обнаружили, никому и в голову не пришло подвергнуть оставшиеся в коробке конфеты химическому анализу. Впрочем, анализ ничего не дал бы криминалистам: отравлена была одна-единственная конфета - та самая, которую Инга Тимофеевна съела первой.

***

Владелец ломбарда на Петрозаводской Валерий Кораблев второй день подряд ждал, когда же, наконец, за ним придут, чтобы взять под стражу. Тот, кто думает, будто такой человек, как Валера Кораблев, мог просто сидеть, сложа руки, и дожидаться неизбежного конца, глубоко ошибается. Внутри Кораблева жило томительное ожидание, глубоко запрятанное на дне его серо-зеленых подвижных глаз. Снаружи Кораблев представлял собой сгусток кипучей энергии, направленной на решение первоочередных задач в порядке их возникновения.

Проводив (на четвереньках) бешеного быка, назвавшегося капитаном милиции Нагаевым, Кораблев трясущимися руками запер ломбард и опустил ролеты, наглухо отгородив себя от улицы. Он понимал, что запирает сарай после того, как оттуда уже увели лошадь, но ему просто необходимы были несколько минут покоя, чтобы поразмыслить и привести себя в порядок.

В конце концов, не станешь же принимать посетителей в таком виде! Он чувствовал, что выглядит как жертва падения с крыши небоскреба или как утопленник, которого яростный прибой несколько часов подряд молотил о береговые утесы. Последнее, пожалуй, было ближе к истине: помимо всего прочего, Нагаев пытался утопить его в унитазе и чуть не преуспел в своих попытках.

Некоторое время Кораблев просто сидел на забрызганном кровью полу, привалившись ноющей спиной к перегородке и бездумно ощупывая кончиками пальцев распухшую и потерявшую всякую чувствительность физиономию. Время от времени он рефлекторно покряхтывал и постанывал - не столько от боли, сколько от жалости к себе. На ощупь его лицо напоминало кусок сырого мяса, посреди которого нелепо и криво топорщились жесткие усы.

Две минуты назад Кораблев ораторствовал, как Геббельс, объясняя капитану, где найти Муху. После этого он потратил несколько минут на то, чтобы подавить возникшее вдруг желание повалиться лицом на пол и заплакать, и лишь потом нашел в себе силы встать и, придерживаясь за стену, добраться до подсобки.

В подсобке все было перевернуто вверх дном, словно здесь бушевал торнадо. По всему полу вперемежку с разбросанными и растоптанными вдребезги безделушками валялись запятнанные кровью банкноты. Чертов мент, похоже, совсем свихнулся - он даже не взглянул на деньги. Поскольку в существование неподкупных ментов Кораблев не верил, сам собой напрашивался вывод, что капитану кто-то заплатил, и заплатил весьма щедро.

Мучительно кряхтя и постанывая, Кораблев опустился на корточки и собрал деньги, кое-как оттерев с них кровь рукавом своей безнадежно испорченной замшевой куртки. Положив кучу мятых, покрытых подсыхающими бурыми пятнами бумажек на стол, который каким-то чудом не перевернулся, а только сдвинулся примерно на метр в сторону от того места, на котором обычно стоял, Кораблев вскрыл замаскированный сейф в стене, двигаясь с медлительностью заводной игрушки, у которой сели батарейки. Он выгрузил хранившиеся там деньги и кое-какие ценности в спортивную сумку и, кривясь от боли во всем теле, задернул "молнию". У него был короткий тайм-аут. Пока чокнутый капитан ловил Муху, он не собирался упускать свой единственный шанс только потому, что ему разбили морду и основательно намяли бока.

Некоторое время он стоял неподвижно, разглядывая массивный, тяжелый и угрюмый главный сейф, в котором хранились взятые в залог драгоценности клиентов.

Ключи от сейфа лежали у него в кармане, а синяк, набитый этими ключами, когда он со всего маху грохнулся боком на пол, без остановки ныл и пульсировал на бедре.

Кораблев запустил руку в карман и задумчиво побренчал связкой, на время забыв о донимавшей его боли.

В сейфе лежал крупный куш, но в то же время это была огромная обуза, возиться с которой у Валеры Кораблева не оставалось ни сил, ни времени.

Он вынул из другого кармана превратившуюся в мятый, перекрученный ком пачку сигарет, кое-как расправил ее и заглянул вовнутрь. Большинство сигарет было сломано, но парочка все же уцелела, сохранив если не товарный вид, то хотя бы способность дымиться. С трудом ввинтив одну из них в щель между распухшими кровавыми губами, Кораблев отыскал зажигалку и закурил. Его сразу замутило от дыма, и он решил, что без легкого сотрясения мозга не обошлось - симптомы были налицо. "У тебя еще не то будет, - мысленно сказал он себе, бездумно вдавливая тлеющий кончик сигареты в полированную крышку стола, - если ты и дальше будешь стоять здесь, как шишкинская сосна посреди поля..."

Затолкав лежавшие на столе деньги в боковой карман сумки, он повесил сумку на спинку уцелевшего стула и, прихрамывая, побрел в крохотную умывальную комнату, стараясь не обращать внимания на лужи подкрашенной кровью воды, блестевшие на кафеле у дверей туалета.

Он долго умывался над раковиной, а потом еще дольше посыпал себя стрептоцидом и заклеивал пластырем, хорошо понимая, что нестись по улицам, истекая кровью, было бы просто глупо. Его нынешняя физиономия и без того способна привести в состояние боевой готовности всю столичную милицию, а если с нее еще и будет капать...

Он выключил свет в умывальной комнате и в туалете, плотно прикрыл двери и обошел весь ломбард, повсюду гася свет и закрывая все, что могло закрываться.

Выходя из разгромленного кабинета, он прихватил свою сумку, щелкнул выключателем и запер дверь на ключ.

Прежде, чем покинуть ломбард через запасной выход, он задействовал систему сигнализации.

В темном заднем дворе его поджидал неброский темно-синий "опель", запертый в загоне из металлической сетки. Забросив сумку с деньгами на заднее сиденье, Кораблев отпер сетчатые ворота и сел за руль.

Прежде, чем запустить двигатель, он немного помедлил, но в конце концов запустил руку под приборную панель и нащупал пистолет. Тайник, хотя и довольно примитивный, до сих пор оправдывал себя, но теперь настало время, когда пистолет мог понадобиться. Было очевидно, что драчливый капитан действовал в чьих угодно интересах, но только не в интересах государства или конторы, в которой служил, а значит, жизнь Кораблева теперь не стоила ломаного гроша. Попытка к бегству, пуля в затылок, а улики, с помощью которых его можно будет посмертно обвинить во всех грехах, со временем отыщутся.

Валерий положил пистолет в карман куртки и закурил последнюю уцелевшую сигарету. На этот раз она прошла как по маслу, и Кораблев запустил двигатель только после того, как докурил ее до самого фильтра.

Утро застало его очень далеко от Москвы, но все же недостаточно далеко для того, чтобы почувствовать себя в безопасности. Хуже всего было то, что он не представлял масштабов нависшей над ним угрозы. Возможно, дело ограничивалось одним-единственным сошедшим с катушек ментом, и тогда он зря бежал без памяти куда глаза глядят. Но вряд ли все было так просто. За Нагаевым наверняка стояла куча народу, и верхушка этой кучи, похоже, упиралась прямиком в облака, иначе капитан действовал бы гораздо осторожнее. Нет, чертов мент ничего не боялся, а значит, над ним такая "крыша", что может выдержать прямое попадание ядерной боеголовки.

Кораблев почувствовал, что у него слипаются глаза, вернее, то, что от них осталось после того, как сначала Муха, а потом Нагаев основательно потрудились над его физиономией. "Визажисты, - зло подумал Кораблев, бросив короткий взгляд в зеркало на свое распухшее, как у утопленника, черно-фиолетовое с переливами лицо. - Хирурги-косметологи, мать вашу перемать..."

Он снова посмотрел в зеркало заднего вида, стараясь на этот раз рассмотреть дорогу позади машины. Изрытое выбоинами, медленно приходившее в окончательный упадок шоссе было пустынно, насколько хватал глаз, и напоминало фрагмент какой-то антиутопии про жизнь после ядерного взрыва. Кораблев вел машину на первой передаче, старательно объезжая самые глубокие рытвины, и все равно ее трясло, как отбойный молоток. Это, конечно, был не автобан, но Валерий специально выбирал окольные трассы, тем более, что по качеству покрытия большаки были немногим лучше. Такая езда была убийственно тяжела, позади остался тяжелый день и еще более тяжелая ночь, так что не было ничего удивительного в том, что он начал засыпать за рулем.

"Была не была, - решил он и съехал на грязную обочину, поставив машину так, чтобы на нее попало как можно меньше грязной воды, если какой-нибудь шальной грузовик промчится мимо, не разбирая дороги и расплескивая скопившиеся в выбоинах лужи. - Надо вздремнуть хотя бы часок, а то ведь так и до беды недалеко. Свалюсь с моста в какой-нибудь ручей, где даже рыба не водится. Буду лягушек кормить.., если они моей рожи не испугаются."

Он заглушил двигатель и дисциплинированно затянул ручной тормоз. Зачем-то опустив солнцезащитные козырьки, он откинул спинку сиденья, стиснул в кармане рукоять пистолета и со вздохом облегчения смежил веки.

Сон навалился на него сразу - плотный, тяжелый, без сновидений. Разбудил его осторожный, вежливый стук в окно. Вздрогнув, Кораблев открыл глаза и некоторое время пребывал в недоумении, не в силах сообразить, где он находится и почему глаза никак не желают открываться до конца. Стук повторился, и память скачком вернулась к нему, заставив его сжаться от страха.

Ему казалось, что он спал не более пяти минут, на деле же, наверное, прошло часов шесть - восемь.

Машина совсем остыла, превратившись в холодильную установку, стекла запотели от его дыхания, и сквозь них невозможно было разглядеть того, кто вежливо, но настойчиво барабанил согнутым пальцем в стекло.

Вдобавок ко всему опять пошел снег пополам с дождем, и снаружи по стеклам лениво сползали тяжелые тающие хлопья, казавшиеся отсюда, изнутри, похожими на густые плевки.

В стекло снова забарабанили. Кораблев вдруг ощутил в правой руке нагретую теплом его ладони рубчатую рукоятку пистолета, и это придало ему уверенности в себе. Он взял из кармана на дверце сухую тряпку и протер стекло слева от себя.

За рябым от дождя стеклом смутно маячила какая-то скрюченная фигура в блестящей от влаги кожаной куртке с поднятым воротником. Фигура делала Кораблеву какие-то знаки, но чего хочет незнакомец, Валерий так и не понял. Поодаль стояла забрызганная грязью пятидверная "нива", безуспешно пытавшаяся притвориться крутым внедорожником, о чем свидетельствовали мощная защитная решетка, выступавшая из-под переднего бампера похожей на челюсть морского окуня дугой, и масса дополнительных фар, укрепленных как на этой решетке, так и на специальной дуге над крышей.

Вид автомобиля чем-то сильно не понравился Кораблеву - видимо, тем, что "нива" словно невзначай загородила ему дорогу. Он покрепче стиснул в кармане пистолет, большим пальцем сдвинул флажок предохранителя и опустил стекло.

- В чем дело? - неприветливо спросил он, борясь с дурным предчувствием. Впрочем, ему сразу же полегчало, как только он разглядел номерной знак "нивы", яснее всяких слов говоривший о том, что машина местная.

- Дорожный сбор, отец, - миролюбиво ответил худой, как жердь, парень в кожаной куртке, ежась от попадавших за воротник капель. - Ну, типа страховки.

- Не понял, - сказал Кораблев, который отлично все понял и теперь тянул время, прикидывая, как ему поступить.

- Не понял? - удивился парень. - Щас объясню.

Ну, типа ты рулишь по нашему району с московскими номерами, а народ у нас голодный, дикий народ... Врубаешься? Партизаны конкретные: выскочат из леса, разденут и обратно в лес ускочат, и никакая ментовка их не найдет. Кому это надо? Ты в обиде, мы в напряге, и партизанам этим никакого удовольствия, потому как опять напьются до потери пульса, и все дела...

- Так напьются хотя бы, - заметил Кораблев, осторожно зевнув и тут же поморщившись - зевать было больно.

- Так они же и так напьются, - объяснил худой. - Их же, е-н-ть, нагишом в барокамеру посади - через час бухие будут, так что им бабки отдавать никакого резона.

- А что же делать? - тоном клинического дебила спросил Кораблев.

Парень в кожанке нехорошо улыбнулся и покрутил головой с самым что ни на есть обиженным выражением лица.

- Ну, дядя, ты того.., даешь, в натуре. Типа не понял, да? Под дурачка, типа, закосил?

- Типа, - сказал Кораблев. - Ладно, сколько?

Парень опять покрутил головой.

- Нет, ты все-таки козел. Не зря тебя так разрисовали. Я что, милостыню у тебя прошу? Типа мне хавать нечего, спиногрызы дома плачут, да? Я тебе, мужик, защиту предлагаю, а ты кочевряжишься, как муха на стекле: чего, зачем, сколько... За конкретную защиту и башлять надо конкретно. Это называется "крыша", врубаешься?

- Врубаюсь, - сказал Кораблев. - Потому и спрашиваю, сколько тебе надо, чтобы ты отстал. До чего страну довели, суки! Ни пройти, ни проехать, ни вздремнуть по-человечески. Шел бы ты на завод, сынок. Ну, какой из тебя рэкетир? Смешно ведь.., типа. На, возьми сотку и отвали.

Он левой рукой вынул из внутреннего кармана сто долларов и, зажав их между фалангами среднего и указательного пальцев, небрежно протянул в окно. Худой молча взял деньги, внимательно осмотрел купюру со всех сторон и, глядя в лицо Кораблеву пустым взглядом маленьких невыразительных глаз, сказал:

- Фальшивые. Ты за кого нас держишь, фраер московский?

Он рванул дверцу на себя. Краем глаза Кораблев заметил, как одновременно распахнулись все четыре дверцы стоявшей впереди "нивы", выхватил из кармана пистолет и выстрелил - больше он не собирался терпеть побои от кого бы то ни было.

По его расчетам, у него был неплохой шанс выйти из этой переделки живым. Судя по расстоянию, отделявшему его "опель" от "нивы" бандитов, он мог успеть запустить двигатель и прорваться сквозь заслон. Кроме того, все эти провинциальные стервятники привыкли к легкой добыче и могли просто отстать, удовлетворившись тем, что уже получили.

Худой еще падал, держась обеими руками за простреленный живот, а Кораблев уже завел машину и дал задний ход. Он смотрел назад через плечо, слегка пригнув голову на тот маловероятный случай, если у кого-нибудь из бандитов окажется при себе пистолет, и не успел ни испугаться, ни хотя бы удивиться, когда по его машине в четыре ствола ударили из автоматов.

Тело Кораблева конвульсивно задергалось под градом пуль. "Опель" несколько раз взревел, рывками двигаясь по обочине, въехал багажником в придорожные кусты и заглох. В наступившей тишине стало слышно, как из пробитого в нескольких местах радиатора с хлюпаньем вытекает охлаждающая жидкость.

Коренастый крепыш с круглым лицом и квадратным затылком, плавно переходящим в широкие плечи, щелкнул предохранителем автомата и присел над раненым.

Худой повернул к нему посеревшее лицо.

- Кабан, - хрипло пробормотал он. - Убил он меня, сука.

- Лежи, лежи, - успокоил его коренастый. - Сейчас в больницу поедем, я только гляну, как там этот козел. Грузите его, да поосторожнее! - крикнул он своим товарищам.

Подойдя к тяжело просевшему на простреленных шинах синему "опелю" с начисто выбитым лобовым стеклом, Кабан заглянул в салон, удовлетворенно кивнул и сплюнул на землю.

- Поехали домой, - сказал он остальным. - Время поджимает.

Один из автоматчиков, не церемонясь, сорвал с "нивы" фальшивые номера, обнажив скрытые под ними московские регистрационные знаки, и через несколько секунд возле синего "опеля" не осталось ни одного живого человека.

Глава 12

Стук в дверь застиг Иллариона Забродова в тот момент, когда он, голый по пояс и в закатанных до колен старых спортивных шароварах, ловко орудовал пылесосом.

Было начало восьмого вечера - не самое удобное время для того, чтобы затевать генеральную уборку. Честно говоря, Илларион и сам был не рад своей затее, но теперь, когда снятые со стеллажей книги громоздились повсюду, как башни и бастионы невиданной бумажной крепости, а драгоценные кувшины и вазы (некоторьм из них было по семьсот - восемьсот лет) шатко балансировали на верхушках этих бастионов, грозя в любой момент свалиться и разлететься вдребезги, отступать было некуда.

Такие приступы всеобъемлющей чистоплотности случались у Забродова не чаще одного раза в два-три года и напоминали стихийное бедствие, с которым невозможно было бороться и которое можно было только переждать. Начинались они без какой бы то ни было системы, невзирая на время суток и степень занятости Иллариона, и заканчивались всегда гораздо раньше, чем Забродов успевал закончить уборку, так что наводить окончательный лоск ему, как правило, приходилось через силу, проклиная все на свете и в первую очередь себя.

Сейчас приступ был в самом разгаре, и Забродова переполнял трудовой энтузиазм. Он тщательнейшим образом протер стеллажи и убрал скопившуюся в недоступных прежде углах пыльную паутину, в которую никто никогда не попадался и которую давно покинули даже терпеливые пауки. Покончив с этим, он вооружился пылесосом и стал методично обрабатывать книгу за книгой, бережно проходя насадкой пылесоса по обрезу и возвращая каждый том на раз и навсегда отведенное ему место. Он как раз подумал, что этой работы ему должно хватить до утра, и тут его слуха достиг какой-то посторонний звук.

Забродов выключил пылесос и поставил на полку книгу, которую держал в руке. Звук повторился, и теперь, когда пылесос молчал, Илларион расслышал его очень хорошо: кто-то барабанил в дверь с силой окончательно пришедшего в отчаянье человека. Дверь сотрясалась от тяжелых ударов, Илларион слышал, как в широком лестничном пролете мечется от стены к стене гулкое эхо видимо, стучали уже давно, и терпение стучавшего наконец лопнуло.

Илларион отыскал взглядом лежавшие на подоконнике часы, посмотрел на циферблат и пожал плечами.

Время было детское. Неужели его пылесос мешает соседям смотреть телевизор? Сейчас, кажется, как раз должна идти очередная серия этого убогого сериала...

Он снова пожал плечами. Скандалистов среди его соседей, кажется, не было, да и вообще, как-то само собой вышло, что к Забродову в подъезде относились с опасливым уважением. Илларион поморщился. Ему никогда не нравилось словосочетание "опасливое уважение", но отношение к нему соседей было именно таким. Раньше это обстоятельство его как-то не волновало, а теперь он ни с того ни с сего начал задумываться о вещах, которые раньше не стоили и выеденного яйца. Может быть, в этом была виновата Татьяна?

Он прислонил трубку пылесоса к заваленному книгами дивану и пошел открывать, на всякий случай приветливо улыбаясь, а в душе негодуя по поводу прерванной уборки. Негодовал он неспроста, поскольку прекрасно знал, что, если его отвлекут хотя бы на полчаса, его энтузиазм бесследно испарится, и придется призывать на помощь такие неуютные, совершенно не домашние вещи, как самодисциплина и чувство долга.

Он щелкнул замком, и стук прекратился. Распахнув дверь, Илларион увидел на площадке знакомую картину: Мещеряков и Сорокин топтались по кафелю с выражением притворного раскаяния на лицах.

- Не помешали? - как ни в чем ни бывало спросил Мещеряков.

- А мы тут шли мимо, смотрим, у тебя свет, - добавил Сорокин.

- Думали, ты не один, - подхватил Мещеряков.

- А у тебя пылесос воет, - с некоторым разочарованием подал свою реплику Сорокин.

- И вы решили помочь, - не скрывая сарказма, сказал Илларион. - Ну, проходите.

Сорокин первым шагнул в прихожую и замер в нерешительности.

- Да, - сказал он. - Это впечатляет.

- Черт возьми, - заглядывая в комнату через его плечо, с отвращением сказал Мещеряков. - Авгиевы конюшни. Ты нарочно, что ли?

- Не понял, - строго сказал Илларион и тут же звонко хлопнул себя по лбу.

- Вот именно, - сердито сказал Мещеряков. - Давай я добавлю!

- Ну, господа разведчики, - разочарованно протянул Сорокин. - С вами связываться...

Илларион задумчиво поскреб ногтями сначала голый живот, потом затылок и развел руками.

- Забыл, - растерянно сказал он. - Дай, думаю, приберусь немножко... Может, в ресторан? Я угощаю, раз такое дело.

- Я так понял, что у тебя и без нас с полковником есть, кого в ресторан водить, - проворчал Сорокин. - При чем тут ресторан? Мы поговорить хотели, а ты - ресторан. Поесть я и дома могу, причем вкуснее и дешевле. Договорились же... Ты что, каждый раз так прибираешься?

- Нет, - ответил за Иллариона Мещеряков. - Это у него что-то наподобие функционального расстройства психики. Случается редко, но когда начнется, лучше держаться подальше.

- Ладно, - вздохнул Сорокин и нахлобучил шляпу, которую держал в руке. - Придется, видимо, зайти в другой раз.

- Вот-вот, - поддакнул Забродов и стал демонстративно разглядывать светильник над головой. - Вот черт, - сказал он, - абажур протереть надо.

- Ну, удачи, - со вздохом сказал Сорокин и повернулся к дверям.

- Погоди, полковник, - остановил его Мещеряков. - Ты что, и вправду собрался уходить? Ты посмотри на его рожу, он же издевается, мерзавец. Раздевайся, Сорокин, остаемся.

- Вы все-таки решили помочь, - растроганно произнес Илларион.

- Фиг тебе, - отрезал Мещеряков. - Перетопчешься. Просто я тебя знаю, как облупленного. Не может быть, чтобы в этом бардаке не осталось уютного местечка, куда ты сбежишь, когда твоя дурацкая уборка тебе опостылеет. Ну, куда нести? - Он помахал перед носом у Забродова бутылкой коньяка. - На кухню?

- И начинания, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия, - грустно продекламировал Забродов, оглянувшись на разгромленную комнату.

- Сам придумал? - спросил Мещеряков, пристраивая на вешалку пальто. Немного заумно, но суть верно схвачена.

- Нет, - сказал Забродов, - придумал, увы, не я.

Я не творец, я потребитель. Тундра ты, полковник.

Шекспира не узнал.

- А в академии Шекспира не проходят, - съязвил Сорокин, заслужив холодный взгляд приятеля, который он спокойно проигнорировал. - Так мы пройдем?

- Пройдете, пройдете, - проворчал Забродов. - Вы уже прошли. Союз милиции и армейской разведки непобедим. Где уж мне, простому пенсионеру, с вами спорить.

- Завел свою шарманку, - буркнул Мещеряков, приглаживая волосы. - Так на кухню?

- Куда же еще, - со вздохом сказал Забродов. - Кухня - самое подходящее место для разговора. Если бы наш президент решал вопросы управления государством на кухне, Америка давно валялась бы у нас в ногах.

Мещеряков фыркнул, а более непосредственный Сорокин громко захохотал. От Иллариона, впрочем, не укрылось то обстоятельство, что хохотал полковник чересчур старательно. Забродов незаметно вздохнул: похоже, у Сорокина опять были неприятности.

- Опять у вас неприятности, полковники, - констатировал Забродов. - Вы несчастные люди. Ваша работа состоит из одних неприятностей, а когда их становится слишком много, вы приходите сюда, чтобы поделиться ими со мной.

- Почему ты так решил? - поинтересовался Мещеряков, по-хозяйски снимая с кухонного стола торчавшие на нем вверх ногами табуретки и усаживаясь на свое любимое место в углу.

- Потому что после вашего ухода неприятности начинаются у меня, честно ответил Илларион. - Что у вас на этот раз?

- Во-первых, давай выпьем, - предложил Сорокин. - А во-вторых...

- А во-вторых, - становясь серьезным, перебил его Мещеряков, - нальем по новой и снова выпьем. Неужели к тебе нельзя зайти в гости просто так?

- Да можно, наверное, - ответил Илларион, расставляя рюмки. - Только у вас с Сорокиным это почему-то никогда не получается. Только не говорите мне, что у вас все в порядке.

Мещеряков с треском свернул алюминиевый колпачок и, морщась, расплескал коньяк по рюмкам. Поставив бутылку, он бросил рядом с ней на стол пачку сигарет и закурил, выпустив в потолок длинную струю дыма.

- Зачем задавать глупые вопросы? - проворчал он. - Как будто не знаешь, что вокруг творится.

- Знаю, - сказал Илларион, - но, к счастью, далеко не все. Знать все вне моей компетенции.

- Ох-хо-хо-хо, - с чувством, но совершенно невразумительно произнес Сорокин и, не дожидаясь остальных, опрокинул свою рюмку. Мещеряков покосился на него, дернул щекой и наполнил его рюмку по второму разу. - Что там слышно, полковник, - обратился Сорокин к Мещерякову, - скоро эта бодяга с Кавказом закончится?

- Откуда я знаю? - пожал плечами Мещеряков.

- А еще разведка, - совсем расстроился Сорокина - Не дают же работать! Весь личный состав на борьбу с международным терроризмом! Как будто грузины с рынка и басаевские боевики - это одно и то же.

Скорей бы это кончилось, ей-богу.

- Это длится уже вторую сотню лет, - напомнил Забродов. - И конца этому не видно.

Сорокин посмотрел на него долгим тоскливым взглядом и отвернулся.

- Спасибо, - сказал он. - Ты меня утешил.

Когда коньяк кончился, полковники начали переглядываться и беспокойно ерзать, собираясь уходить. Илларион молча наблюдал за ними сквозь облако табачного дыма, равномерно заполнявшего весь объем кухни, и думал о том, как странно вышло, что эти двое случайно встретившихся людей вот уже который год поддерживают самые тесные дружеские отношения, не забывая при этом постоянно вставлять друг другу шпильки при разговоре. Милицейский полковник Сорокин был для Мещерякова "братом меньшим", о чем Мещеряков напоминал ему при каждой встрече, а кадровый разведчик Мещеряков, по словам Сорокина, являлся "рыцарем плаща и кинжала". Они и внешне ничем не походили друг на друга - нервный, худощавый, подвижный Мещеряков и неторопливый основательный Сорокин, больше похожий на механизатора, чем на полковника московской милиции. Их объединяло одно: оба были профессионалами, не зря евшими свой хлеб и не склонными продаваться тому, кто больше предложит. Последнее качеств, сильно мешало полковникам в жизни, никак не давая выйти в генералы и начать дарить женам бриллианты ко дню рождения. "Что же это получается, - подумал Илларион, насмешливо глядя на мучения Сорокина, который старательно делал вид, что хочет встать и уйти. - Может быть, мы трое - просто идиоты? Ну, я-то ладно, мне уже давно никто ничего не предлагает, но полковники? Им наверняка предлагают, и предлагают со всех сторон, так что можно не спеша выбрать, у кого взять, а кого послать подальше. Так что им мешает? У обоих семьи, и оба, что характерно, примерные.., черт, как же будет "семьянин" во множественном числе? Семьянины? Семьяне?.. Или они просто умело притворяются? А у Сорокина действительно неприятности, причем, судя по его виду, выходящие за обычные рамки, сверхплановые."

- Ну, мы пойдем, - с вопросительной интонацией сказал Сорокин.

- Ну, пойдите, - нарочито безразличным тоном ответил Илларион. Сорвали вы мне уборку, бездельники. Совсем настроение пропало.

- Так, может... - начал Мещеряков, но, взглянув на кислое выражение лица Забродова, замолчал и кашлянул в кулак.

Сорокин посмотрел на него, нахмурился и встал. Илларион продолжал молча курить, разглядывая полковников с интересом завзятого натуралиста. Он не собирался их отпускать, но ему очень хотелось их позлить - Забродов чувствовал, что спокойной жизни приходит конец. На чем конкретно основывался подобный вывод, он не знал, но выработанное еще в молодости чутье на приближающиеся неприятности еще ни разу не подводило Забродова.

Мещеряков бросил на Иллариона свирепый взгляд - видимо, он был полностью в курсе неприятностей Сорокина, - и встал, со скрежетом отодвинув табурет. Илларион зевнул, не вставая дотянулся до холодильника и выудил оттуда резервную бутылку водки. Он поставил бутылку на стол и свинтил колпачок. Мещеряков остановился в дверях кухни и повернул голову на звук.

- А? - спросил он.

- Идите, идите, - напутствовал его Илларион. - Блюдите свои служебные и военные тайны. Полковник - это же командир полка, супермен.., слуга царю, отец солдатам. А что может быть отвратительнее пьяного слуги? Только пьяный отец... Так что ступайте, я должен закончить уборку. Стеклотару вот нужно освободить... Идите, в общем.

- С-час, - раздельно произнес Мещеряков в совершенно несвойственной ему манере и одним плавным движением вернулся к столу.

- Ты идешь, полковник? - спросил из прихожей Сорокин.

- Нет, - откликнулся Мещеряков. - Ты иди, а я должен проследить, чтобы Забродов не напился. Он, когда напьется, буйный.

Собиравшийся уходить Сорокин снова возник в дверях.

- Вы с ума посходили, - строго сказал он. - Утихомиривать буйных - это же дело милиции! Тем более, профессиональный праздник на носу.

Илларион засвистел "Наша служба и опасна, и трудра" и сменил коньячные рюмки на водочные.

- Ну, хорошо, - сказал он, наполнив рюмки. - Будем считать, что пантомима, балет и прочие народные танцы закончены. Слушаю тебя, Сорокин. Кому на этот раз я должен свернуть шею?

- Мне не нравится постановка вопроса, - заметил Сорокин, глядя на свет сквозь рюмку. - Послушать тебя, так ты прямо платный киллер, состоящий на жалованье в каком-нибудь занюханном отделении милиции...

- В ГАИ! - выкрикнул Мещеряков, пришедший вдруг в веселое расположение духа.

- Или в ГАИ, она же ГИБДД, - согласился Сорокин. - То-то же я смотрю, что ты весь вечер кривляешься, как начинающая проститутка.

- Гм, - сказал Илларион. Сорокин был очень неглупым человеком и, если отбросить продиктованные дурным настроением сравнения, бил не в бровь, а в глаз. - Ну, извини. Но я же вижу, что ты не просто так пришел, а с задней мыслью.

- Что да, то да, - грустно кивнул Сорокин. - Задняя мысль имеется.

- Вот вопрос: где рождаются задние мысли? - опять вклинился в беседу окончательно развеселившийся Мещеряков. - Подчеркиваю: задние. Где, а?

- Это у кого как, - огрызнулся Сорокин. - В общем, капитан, у меня к тебе вопрос. Может быть, он тебе покажется странным...

- А разве у ментов другие бывают? - снова встрял Мещеряков. - Держит в руках паспорт и спрашивает: ваша фамилия?

- Это тест на умственные способности, - вступился за Сорокина Илларион. - Вдруг ты даже этого не помнишь? Подожди, Андрей, дай человеку сказать. Валяй, полковник, задавай свой странный вопрос.

Сорокин покряхтел, вращая в пальцах рюмку, взглядом заткнул рот Мещерякову, который явно собирался в очередной раз сострить, и сказал, сопроводив слова тяжелым вздохом:

- Черт его знает, как сказать... В общем, у тебя нет знакомых циркачей?

- Нет, - ответил Илларион, не задумываясь. - Это все, что ли? Вот что, полковник, расскажи-ка по порядку, что к чему, и зачем тебе понадобились циркачи.

Своих, что ли, мало?

- Вот-вот, - поддакнул Мещеряков. - Клоун на клоуне, причем не только в милиции.

- Клоуны меня не интересуют, - отрезал Сорокин. - Их и в самом деле теперь развелось столько, что хоть отбавляй. Акробаты, канатоходцы.., ну, я не знаю... спортсмены-гимнасты в отставке, альпинисты всякие, скалолазы... В общем, те, кто не боится высоты и хорошо владеет своим телом.

- Я не подойду? - спросил Илларион.

- А ты согласен? Учти, срок получится солидный...

- Тьфу на тебя! - Забродов замахал руками, а бессердечный Мещеряков мстительно захохотал. - А за что сидеть-то?

- Ты понимаешь, - продолжая вертеть в пальцах рюмку, заговорил Сорокин, - завелся в городе артист.

Чистит богатенькие квартиры, причем исключительно на верхних этажах. Забирается в окно. Просто разбивает форточку, если она закрыта, дотягивается до шпингалетов, и дело в шляпе.

- Элементарно, - сказал Мещеряков. - С крыши по веревке. Весьма распространенный промысел, даже в кино показывали.

- Вот тебе - кино, - сказал Сорокин, выставляя увесистый кукиш. Мещеряков поморщился и отвел кукиш в сторону. - Выход на крышу, как правило, остается нетронутым, точно так же, как и входные двери квартир. Точнее, он их открывает, но только изнутри, на обратном пути, когда уходит с добычей. Мы тоже думали - крыша... Помнишь, в позапрошлый вторник снег выпал? Почти сутки держался. Он тогда как раз квартиру грабанул на двенадцатом этаже, в Химках, кажется.

Сам я там не был, но ребята, которые осмотр проводили, тоже, видать, кино смотрели. Так вот, люк, ведущий на крышу, был взломан...

- Ну, - сказал Мещеряков, - я же говорил!

- На крыше не было ни единого следа, - закончил Сорокин. - Абсолютно ровный снежный покров толщиной в два миллиметра.

- Карлсон, - убежденно сказал Мещеряков.

- Наши сыскари его Мухой прозвали, - криво улыбнувшись, сообщил Сорокин. - Помните, кино такое было - "Муха"? Про то, как мужик в муху превратился.

- Отвратительно, - сказал Илларион, и непонятно было, что именно он имеет в виду: квартирные кражи, совершенные непонятным способом, или нашумевший в свое время фильм.

- В общем, - продолжал полковник, - есть версия, что парень этот добирается до окон нужных квартир прямо по наружной стене.

- Бред, - твердо сказал Мещеряков.

- Ну, почему же, - задумчиво сказал Илларион. - Должен же он туда как-то попадать. Если не через дверь, не с крыши и не по воздуху, то почему бы и не по стене? Версии с вертолетом или, скажем, пожарной машиной выглядят не менее дико.

У него вдруг испортилось настроение. Этот разговор чем-то не нравился ему, но чем именно, он пока не понял. Какая-то мысль шевелилась на задворках его сознания - мысль настолько ни с чем не сообразная, что Илларион боялся додумывать ее до конца. То, о чем рассказывал полковник, было под силу далеко не каждому.

Честно говоря, Илларион знал только одного человека, который мог бы совершить подобное восхождение, но подозревать его в совершении банальных квартирных краж просто невозможно.

- Что? - переспросил он, заметив, что Сорокин, оказывается, продолжает говорить.

Полковник некоторое время с интересом разглядывал его, и Иллариону очень не понравился этот интерес: ему показалось, что он уловил в глазах Сорокина особенный, чисто профессиональный блеск. Впрочем, в этом могло быть виновато дурное настроение Забродова. Он чиркнул спичкой, раскуривая потухшую сигарету, и отгородился от Сорокина густой дымовой завесой.

Сорокин терпеливо повторил:

- Я говорю, дальше - больше. В последний раз этот тип убил женщину. Вышло это, скорее всего, случайно: наши эксперты утверждают, что она просто упала на нож, который держала в руке, да это и без всякой экспертизы видно. Но факт остается фактом: теперь на этом парне висит труп, и либо он надолго ляжет на дно, либо, наоборот, войдет во вкус.

- Прости, полковник, но я не понимаю, зачем ты все это рассказываешь именно мне, - сказал Илларион. Он отвел глаза от усталого лица Сорокина и напоролся на удивленный взгляд Мещерякова. "Ну, правильно, - вяло подумал Илларион, - это же Андрей.

Он же знает меня как облупленного. Я уже и не помни тех времен, когда мы не были знакомы. И он не дурак, А вот моя последняя реплика прозвучала совсем по-дурацки, и Мещеряков насторожился. Интересно, а Сорокин что-нибудь почувствовал? Да наплевать! Что мне, собственно, скрывать? Я ведь и сам ничего не знаю. Вот когда узнаю, тогда и поговорим. Втянули все-таки, мерзавцы..."

Он вдруг почувствовал, что его с непреодолимой силой клонит в сон. Такое с ним бывало всегда, когда он попадал в ситуации, где изменить что бы то ни было не представлялось возможным и оставалось только ждать.

Организм автоматически перестраивался на режим экономии. "Наверное, подумал Илларион, - если бы можно было умереть не насовсем, а только на время, я бы так и поступал: брык с табуретки, и все проблемы побоку. А вы тут делайте, что хотите. Говорят, йоги это умеют. Но про йогов чего только не говорят, а что толку?

Все равно, как жили, так и живем. Плохо живем, не правильно. Дружим с людьми, а потом оказывается, что твой друг уже и не человек вовсе, а какая-то Муха. Какой-то Муха, точнее, Мух.

- Я не понимаю, при чем тут я, - упрямо повторил он. - Впрочем... Его кто-нибудь видел?

- Представь себе, - сказал Сорокин. - Как раз на месте последнего происшествия. Он, видимо, так перепугался, когда эта женщина напоролась на нож, что выскочил из квартиры, даже не проверив, есть ли кто-нибудь на площадке. А там как раз курил сосед потерпевшей, здоровенный такой бугай. Он сразу заподозрил неладное и попытался этого Муху задержать. Ну, тот разбил ему нос и был таков.

- Он что, такой здоровенный? - старательно скрывая облегчение, спросил Илларион.

- Кто, Муха? Да ничего подобного. Мелкий такой, с бородкой, но удар, как у Тайсона. Красиво он этому доброхоту навесил, я прямо позавидовал.

- С бородкой, - без выражения повторил Илларион.

- Ну, борода, скорее всего, накладная, - сказал Сорокин. - А у тебя что, есть похожие знакомые?

- Да нет, - борясь со сном, ответил Забродов, - откуда у меня такие знакомые? А если бы и были, то я бы сначала сам разобрался, что к чему, прежде чем своих знакомых скармливать твоей мясорубке.

Выпад был рассчитан точно - Сорокин завелся.

- Почему, собственно, мясорубка? - спросил он. - Тем более, моя. Что плохого лично тебе сделала милиция?

Илларион улыбнулся. Разговор уходил в сторону от опасной темы.

- Лично меня милиция однажды пыталась расстрелять без суда и следствия, - сообщил он. - Некий майор Жангалиев. Помнишь такого?

- Помнит, помнит, - сказал Мещеряков, бросив на Иллариона быстрый взгляд. "Черт, - подумал Илларион, - этот все понял. Но он, по крайней мере, промолчит, иначе я его самого превращу в Муху и пущу в полет с пятого этажа". - А еще те два сержанта из ППС, - продолжал Андрей, - с которых мы втроем штаны сняли. И еще их начальник... Рябцев, кажется?

Сорокин надулся и сквозь зубы процедил неприличное слово. Мещеряков курил, переводя взгляд с него на Иллариона и обратно с видом болельщика, присутствующего на финальном матче.

- Ну, не дуйся, полковник, - примирительно сказал Илларион. - Беда с этими русскими! Как выпьют, так сразу из них начинает патриотизм переть, в том числе и ведомственный.

Мещеряков ухмыльнулся.

- Ты зря хихикаешь, Андрей, - печально сказал ему Забродов, и Мещеряков несколько раз быстро моргнул - похоже, он понял намек, и теперь ему тоже было обеспечено плохое настроение.

- Короче, - сказал Мещеряков, бросив на Иллариона полувопросительный взгляд, - мы водку пить будем или нет?

- Не хочу я с вами пить, - грустно сказал Сорокин. - Я к вам, как к людям, а вы темните. Темнилы вы, разведчики, и больше ничего.

- Ну, полковник, - Илларион схватил полную рюмку Сорокина и подсел к нему поближе, - ну, я тебя умоляю. Рюмочку за папу, рюмочку за маму.., рюмочку за госпожу полковницу...

Сорокин обиженно оттолкнул его руку. Илларион вздохнул и поставил рюмку на стол.

- Извините, ребята, - сказал Сорокин. - Устал я чего-то... А главное, запутался: что мне должно делать, что не должно, что пойдет на пользу, а что во вред...

С Мухой этим... Весь город перетряхнули, всех поголовно, кто может больше десяти раз на перекладине подтянуться...

- Так уж и всех, - вставил Мещеряков. Вид у него был задумчивый и мрачный, и Илларион пожалел, что навел полковника на неприятные размышления - он, как и Забродов, знал очень много людей, которые могли подтянуться более десяти раз.

- Ну, это в переносном смысле, конечно, - согласился Сорокин. - Но мы проверили все места, где кучкуются люди, хотя бы теоретически способные на такие вещи. Турклубы всякие, спортивные общества.., даже клуб бардовской песни.., ну, все, что только можно придумать.

- Значит, не все, - заметил Илларион. У Мещерякова, мысли которого уже некоторое время двигались в параллельном мыслям Забродова направлении, сузились глаза и твердо поджался рот.

- Наверное, не все, - сказал Сорокин. - Вот я и спрашиваю: где бы мне еще поискать?

- Намек понял, - сказал Илларион. Разговор действительно пора было закруглять: прежде, чем посвящать Сорокина в свои подозрения, он должен был кое-что проверить и как следует обдумать сложившуюся неприятную ситуацию. Я подумаю, посмотрю...

Может, и вспомню что-нибудь. По-моему, этот ваш Муха просто дурак. Людей, которые могут забраться на двенадцатый этаж по железобетонной стене, во всем мире можно по пальцам пересчитать, так что найти его - дело техники.

- Твои бы слова да богу в уши, - со вздохом сказал Сорокин и залпом осушил рюмку. - А у меня гости, - зачем-то сообщил он после паузы. Тон этого сообщения был таким тоскливым, что Илларион, не удержавшись, рассмеялся.

- Гости преходящи, а российская милиция вечна, - утешил Сорокина Мещеряков.

Полковники ушли далеко за полночь. Заперев за ними дверь, Илларион с опаской заглянул в комнату.

Его худшие ожидания подтвердились: громоздившиеся повсюду бумажные бастионы никуда не делись, продолжая возвышаться вдоль стен, а пустые стеллажи взирали на него с немым укором. Трубка пылесоса со щелевой насадкой стояла там, куда ее поставил Илларион, как ружье невиданной конструкции, заряженное и готовое к бою. Илларион взглянул на часы. Было начало второго, и включать пылесос в такое время, пожалуй, не стоило - его утробный вой поднял бы на ноги весь подъезд Забродов пинком загнал пылесос в угол, чтобы не торчал на дороге, и принялся сначала медленно и лениво, а потом все быстрее загружать книги обратно на полки - в конце концов, следовало освободить хотя бы спальное место для себя. Он чувствовал, что в ближайшее время ему будет не до уборки, и поэтому довел дело до конца, расставив все по местам и напоследок затолкав пылесос в стенной шкаф.

Он уже выкурил традиционную сигарету перед сном и забрался под одеяло, когда на столе ожил телефон Забродов коротко выругался, снова вылез из-под одеяла и взял трубку.

- Послушай, - сказал Мещеряков, - что ты имел в виду, когда советовал мне не хихикать?

- Что ты очень глупо выглядишь, когда улыбаешься так, как улыбался в тот момент.

- Кр-ретин... Ты что-то знаешь?

- Я знаю, что хочу спать, - ответил Забродов. - Это, пожалуй, единственное, что я знаю наверняка.

А все остальное нуждается в тщательной и всесторонней проверке.

- Ага, - сказал Мещеряков. - Угу. Да иду я, иду! - шепотом крикнул он куда-то в сторону. - Ну, ты поосторожнее там. А то еще привлекут за какое-нибудь укрывательство...

- За недонесение, - сказал Илларион. - Все к тому и идет. Тем все и кончится, если ты будешь и дальше демонстрировать проницательность. Иди спать, полковник, и передай от меня привет жене.

Распрощавшись с Мещеряковым во второй раз, он вернулся под одеяло, но прошло еще не меньше часа, прежде чем одолеваемый невеселыми мыслями и дурными предчувствиями Илларион Забродов смог, наконец, уснуть.

Глава 13

Муха посмотрел в окно, за которым в черной пустоте падал мокрый снег, и перевел взгляд на старенькие электрические часы "Маяк", висевшие на стене напротив окна. Черная секундная стрелка рывками двигалась по круглому циферблату, со щелчками отсчитывая время, которого оставалось все меньше. Через полчаса нужно было выходить из дома, а в душе у него по-прежнему царили разброд и смятение. Он все еще ничего не решил, хотя решать, в принципе, было нечего: все было решено за него еще в тот момент, когда чертов ублюдок Валера впервые уговорил его пойти на дело. И что с того, что он никого не хотел убивать? Дорога в ад вымощена благими намерениями, и он далеко не первый, кто с усердием таскает булыжники для этой великой стройки.

Муха потер непривычно голый, гладко выбритый подбородок и осмотрелся, борясь с неприятным ощущением, что видит свой дом в последний раз. В квартире царили армейский порядок и почти стерильная чистота - он убил на уборку все утро, действуя с маниакальным упорством, словно от результатов этого бессмысленного копошения зависела его жизнь. Теперь вокруг него было чисто, и Муха невесело улыбнулся: попытка самообмана не удалась, чистота в квартире никак не отразилась на его внутреннем состоянии - внутри у него было грязно, очень грязно "Ну, еще бы, - подумал он, непослушными пальцами копаясь в сигаретной пачке. - Туда шваброй не залезешь, так что придется привыкать. Мне теперь ко многому придется привыкать. Новая жизнь, новые "коллеги", новый круг "профессиональных интересов"..."

Он вставил сигарету в рот и принялся чиркать колесиком зажигалки. Кремень совсем стерся, и зажигалка никак не срабатывала. Муха отшвырнул ее и взял на кухне спички. Пальцы слушались плохо, спички ломались одна за другой, и это было просто отвратительно: пальцы были нужны ему для работы, они не имели права подводить его в самый ответственный момент.

Выкурив сигарету до половины, он раздавил ее в пепельнице - она казалась отвратительной, как сушеный навоз. Снова посмотрев на часы, он принялся одеваться, действуя с методичной размеренностью примитивного промышленного робота. "Пора", - стучало в мозгу, вытесняя все остальные мысли и чувства. Это было ощущение, сходное с тем, которое он испытывал перед первым прыжком с парашютом, но тогда к страху примешивались восторг и пусть не гордость, но предчувствие гордости. Теперь же ничего подобного не было и в помине.

"Ничего, - подумал Муха, рывком затягивая шнурки на ботинке, - будет и гордость. Вот попривыкну немного и буду гордиться: как я ловко того замочил и этого грохнул. Чем не жизнь?"

Шнурок на ботинке с треском лопнул. Муха выругался вслух и немедленно пожалел об этом: голос прозвучал в пустой квартире жалко, словно он собирался заплакать. Он связал шнурок, заставив себя успокоиться и перестать трястись, и набросил на плечи легкую теплую куртку на гагачьем пуху. В кармане куртки тяжело звякнули ключи.

"А может, вырубить Кабана и дать тягу? - подумал он, стоя у дверей лифтовой шахты в ожидании кабины. - Пусть поищут, если такие крутые. Найдут - прикончат, это ясно, ну, а если все-таки не найдут?"

Спустившись вниз, он понял, что из этой затеи ничего не получится Кабан явился не один. В увешанной дугами и дополнительными фарами "ниве" было всего одно свободное место - спереди, рядом с водителем. Муха забрался в салон, краем глаза заметив на заднем сиденье тусклый блеск нескольких автоматных стволов, от которых по салону распространялся резкий неприятный запах, знакомый Мухе с давних пор - из автоматов не так давно стреляли.

- Здорово, братан, - обрадованно приветствовал его сидевший за рулем Кабан, словно они были лучшими друзьями. - Пацаны, это Муха - ну, тот самый. Классный парень, артист. Может на Останкинскую башню без вертолета залезть.

Сидевшие сзади "пацаны", которым было откровенно тесно втроем на узком сиденье "нивы", кряхтя, начали протягивать вперед мосластые лапы, чтобы обменяться рукопожатием с новым "братаном". Муха по очереди пожал ладони всем троим и с некоторым удивлением поймал себя на том, что немного успокоился: ощущать себя членом коллектива единомышленников было приятно несмотря ни на что. "А что, - подумал он, - чем не жизнь? Время одиночек давно прошло, теперь даже Европа объединяется. Скажи спасибо, что тебя берут в долю.

Могли бы, между прочим, просто обобрать и шлепнуть. Работать под такой "крышей" - об этом же можно только мечтать! Это тебе не Кораблев с его ломбардом. У этих проколов с наводками не бывает, у них все схвачено раз и навсегда."

- Не дрейфь, братан, - сказал Кабан, словно прочитав его мысли, - за нами не пропадешь. Ты как, в норме?

- В норме, - ответил Муха и вынул из кармана сигареты. Руки у него больше не дрожали.

- Тогда поехали, - сказал Кабан и запустил двигатель. - Надо кончать скорее, пока я прямо за рулем не уснул. Тяжелый был денек, зато теперь все в полном ажуре. Правда, пацаны?

Заднее сиденье вразнобой подтвердило его слова.

- Что именно в ажуре? - зачем-то спросил Муха, которому было совершенно неинтересно, где странствовали Кабан и его "пацаны" и чем они занимались во время своих странствий.

- Да Валера твой в ажуре, - спокойно ответил Кабан, выводя машину со двора. - Знаешь, что такое ажур? Это когда в чем-нибудь много-много сквозных отверстий. Для красоты, сам понимаешь.

- Вы что, его.., того? - холодея, спросил Муха.

- А тебе жалко? Брось, братан, не жалей. Это же он тебя капитану сдал. Сначала дал наводку, по которой ты чуть в тюрягу не загремел, а потом сдал. Дали ему в рыло, он и раскололся. Чего о нем жалеть? Зато теперь про тебя ни одна живая душа не знает - кроме нас, конечно. А мы на своих не стучим, у нас это не принято. Западло, понял?

- Понял, - сказал Муха.

"Действительно, - подумал он, - что тут непонятного? Нет человека нет проблемы. Тот, кто раскололся один раз, мог расколоться снова, и тогда ко мне пришел бы настоящий мент, а не тот бугай в погонах. Что я потерял в тюрьме? Да и не дожил бы я до тюрьмы, наверное. Нет, в такой жизни есть своя прелесть, факт.

Ни о чем не надо думать, как в армии. Главное, выполняй приказы, а об остальном позаботятся те, кому за это деньги платят. Обеспечат алиби и устранят свидетелей.

А раз так, то нечего забивать себе голову ерундой. Главное, чтобы клиент был на месте."

- Да, - сказал вдруг Кабан, - чуть не забыл.

Открой-ка бардачок, братан. Там для тебя кое-что имеется.

Муха открыл бардачок и сразу уловил внутри тусклый блеск вороненого металла. Он вопросительно посмотрел на Кабана. Тот ободряюще кивнул, и Муха осторожно вынул из бардачка увесистый черный пистолет с коричневой ребристой рукоятью.

- Привет от Валеры, - сказал Кабан, и кто-то на заднем сиденье коротко хихикнул. - Это тебе на всякий пожарный случай, если клиент вдруг начнет брыкаться.

Но лучше, конечно, не шуметь.

- Конечно, - сказал Муха, засовывая пистолет во внутренний карман куртки. Тяжесть оружия успокаивала. Конечно, стрелять в квартире клиента он не собирался, но пистолет был добрым знаком: если бы Кабан собирался убить его сразу же по завершении дела, он не стал бы вооружать свою потенциальную жертву.

- С пушкой обращаться умеешь? - спросил Кабан.

- Дело нехитрое.

Кабан неопределенно хмыкнул и покрутил головой.

- Нехитрое, говоришь? Это хорошо. Только по мишеням в тире шмалять это одно, а живому человеку в брюхо засадить - совсем другое дело. Врубаешься, братан?

Муха промолчал. Откровенничать с этим куском мяса он не собирался. Его прошлое, спецназ и пыльные афганские горы - все это касалось только его, и ему было противно даже думать, что эта горилла с золотой цепью на шее может коснуться его воспоминаний. Он и сам редко вспоминал о том, что было когда-то, с тех пор, как связался с Кораблевым: его теперешний образ жизни как-то незаметно накладывал отпечаток на прошлое, пятнал его, делал мелким и глупым то, что он всю жизнь считал большим и правильным. Поэтому он промолчал, криво улыбнувшись уголком рта и предоставив Кабану сколько угодно сомневаться в его способности справиться с обыкновенным пистолетом Макарова: такие сомнения были ему на руку, и уверенность Кабана в своем превосходстве могла в решающий момент сыграть Мухе на руку.

- Под сиденьем - фомка, - глядя на дорогу, сказал Кабан. - Вареный хотел, чтобы ты сделал это именно фомкой.

- Какой Вареный? - спросил Муха и по тому, как дернулся Кабан, понял, что тот сболтнул лишнее - от усталости, наверное, а может быть, потому, что окончательно принял Муху за своего и расслабился.

- Блин, - выругался Кабан. - Он же с меня шкуру сдерет... Слышь, братан, давай так: я ничего не говорил, ты ничего не слышал. Замазано?

- Не сепети, - сказал ему Муха и наконец-то закурил. Курево больше не отдавало навозом и пошло, как по маслу. Он понемногу обретал всегдашнюю уверенность в себе. - Я не стукач, моя специальность хаты ставить.

- Нормальный пацан, - сказали с заднего сиденья. - Сработаемся, блин.

- Я же говорил: парень - огонь, - с облегчением подтвердил Кабан.

Муха наклонился вперед и пошарил у себя под ногами, сразу нащупав увесистый металлический прут, зачем-то обернутый изолентой посередине. Это была классическая фомка, которой можно с одинаковой легкостью вытаскивать из стены гвозди, срывать навесные замки, взламывать двери и крушить черепа. Он повертел инструмент так и сяк, взвесил на ладони и сделал короткий, чтобы не выбить стекло, пробный замах. Фомка лежала в руке, как влитая, и словно сама по себе рвалась в дело. Муха еще раз повертел ее в руках, щурясь от дыма зажатой в зубах сигареты, и небрежно затолкал под куртку.

- А не выпадет? - озабоченно спросил Кабан, покосившись на него.

- Чего? - переспросил Муха, удивленно подняв брови.

- Ну, когда по стенке полезешь, не выпадет она у тебя? Я думал, у тебя всякие прибамбасы: петли там, крючья, карабины... А ты в курточке, как слесарь из домоуправления...

- А ты, небось, хотел, чтобы я на дело шел, как Терминатор: в каске, в спецкостюме и с головы до ног в веревках и карабинах, - не удержавшись, съязвил Муха. - Так для этого не я нужен, а какой-нибудь сопляк из турклуба "Романтик".

На заднем сиденье одобрительно заржали и подали Кабану парочку забористых советов. Кабан отмахнулся от приятелей и уважительно покосился на Муху.

- Так ты что, в натуре на одних руках можешь по стенке лезть? Без молотков, без клиньев, или как там вся эта хрень называется?

- Не-а, - лениво ответил Муха.

- А как же ты в хату забираешься?

- А по воздуху, - с удовольствием объяснил Муха, откидываясь на спинку сиденья и делая глубокую, на все легкие, затяжку. - Как долбаный Карлсон.

Заднее сиденье взорвалось хохотом. У Кабана покраснели уши, но он тоже заставил себя рассмеяться.

- Купил, - вертя из стороны в сторону своей круглой башкой, признал он. - Купил, как молодого! Молоток, братан! Я, когда впервой на мокрое шел, чуть в штаны не наложил, а ты как огурчик.

- Да ладно - чуть, - выкрикнули сзади. - Скажи уж прямо: обгадился по уши, три раза памперсы менял...

Заднее сиденье снова радостно загоготало. Кабан фыркнул и подмигнул Мухе.

- Веселятся, козлы, - сказал он. - Пусть веселятся, мне не обидно. Я за своих братанов любому глотку перегрызу, и они за меня тоже. Усек?

- Усек, - сказал Муха, с невольным удивлением покосившись на собеседника. Он никак не мог понять, прикидывается тот идиотом или несет этот бред вполне серьезно.

Наконец "нива" остановилась перед подъездом двенадцатиэтажного дома, и смех на заднем сиденье смолк, словно обрезанный ножом. Во дворе было пусто и темно, лишь горели над подъездами накрытые каплевидными жестяными плафонами ртутные лампы, да светились теплым желтоватым светом окна квартир. Слева темной массой громоздились какие-то голые кусты и деревья, почти неразличимые в темноте, вдоль бровки тротуара застыли, влажно поблескивая, безжизненные туши автомобилей, испятнанные островками тающего снега. Мелкие лужи на асфальте блестели, как осколки стекла, отражая зеленоватый свет ртутных фонарей. Мокрые хлопья снега косо летели сверху вниз, на мгновение вспыхивая яркими белыми искрами в двойном конусе света, отбрасываемого фарами "нивы".

Кабан выключил фары и, повернув ключ зажигания, заглушил двигатель. Перегнувшись через Муху, он порылся в бардачке, извлек оттуда похожий на карандаш фонарик и зажег его, повернув рифленое кольцо вокруг рассеивателя. Круглое световое пятно, слегка подрагивая, легло на фотографию, которую Кабан держал в руке. На фотографии был изображен человек лет тридцати, с длинными волосами и мелким подбородком. Муха никогда не считал себя физиономистом, но это лицо было словно специально создано для того, чтобы получать пощечины.

- Вот его рыло, - сказал Кабан. - Запомни хорошенько, а то еще перекрестишь своей железякой кого-нибудь не того. Нет, если будет нужда, можешь повалить хоть весь подъезд, мне это без разницы. Главное, чтобы ты по ошибке мимо этого козла не прошел. Вареный таких проколов не прощает, имей в виду. У нас, чтоб ты знал, не армия и не ментовка. Никакой губы и никаких дисциплинарных комиссий. Хочешь жить, как белый человек, работай, как негр. Не хочешь работать - заказывай светлую обувь. Я ясно излагаю?

- Кончай гнилой базар, - процедил Муха. - Устроил тут комсомольское собрание... Работать надо.

- Ну, пошли, раз ты так торопишься, - пожав плечами, сказал Кабан и выключил фонарик.

- А ты куда собрался? - удивленно спросил Муха.

На этот раз удивился Кабан.

- Как это - куда? Проводить, на стреме постоять... ну, и вообще...

Муха немного помолчал, борясь с раздражением. Собственно, этого и следовало ожидать, но присутствие наблюдателя не входило в его планы.

- Слушай... - сказал он, лихорадочно роясь в памяти в поисках имени Кабана. - Слушай, Миша. Я привык работать один. Один, понимаешь? Если бы я хотел свалить, я бы сделал это раньше, не дожидаясь, когда вы за мной приедете. Мне не надо, чтобы ты или кто-то другой столбом стоял у клиента под окошком и смотрел на меня, задрав башку. Так меня непременно кто-нибудь увидит.

И потом, я не могу работать, когда кто-то пялится. Еще сорвусь, чего доброго. Сидите тут и ждите. Сваливать придется по-быстрому, так что нечего тебе бродить вокруг дома. Договорились?

- Н-ну, не знаю, - протянул Кабан, явно не настроенный менять свои планы. - Вообще-то, мне ведено глаз с тебя не спускать...

- Ты не спускаешь, - сказал Муха. - Вот ты, вот я, вот дом, где живет клиент. Ребята подтвердят, что ты пас меня от начала и до конца. Ну, чего ты? Куда я денусь?

- А ты чего? - недоверчиво спросил Кабан. - Что-то мне не нравится, как ты суетишься.

- А если я с восьмого этажа башкой вниз навернусь, это тебе понравится? Ну, будь ты человеком!

Примета у меня такая.., ну, суеверие, что ли. Никто не должен видеть, как я работаю, иначе черт знает что может выйти.

Кабан недовольно пожевал губами, шибко почесал затылок, открыл рот и снова его закрыл, очевидно не в силах принять решение.

- Пусть работает, как знает, - сказали сзади. - Чего ты кривляешься, как целка?

- Не лезь, Кабан, - поддержал другой голос. - Специалисту виднее.

- Добренькие, да? - вызверился Кабан, резко оборачиваясь назад. Умные, в натуре? А кто, бля, перед Вареным ответ держать будет? Ты? Или ты? Я! Если что, Вареный меня, а не вас, по самые помидоры натянет!

- Да ладно, - уже без прежней уверенности проворчали сзади. - Тоже мне, ответчик за всех выискался. Куда он денется с подводной лодки? Он же не баран, должен понимать...

- Хорош, - сказал Муха. - Кончай базар, Кабан.

Не даешь работать - поступай как знаешь. Вези меня к Вареному или прямо тут кончай, мне побоку. Или я буду работать, как привык, или пальцем не пошевельну.

- Смотри ты, как заговорил, - удивленно протянул Кабан. - Голосок прорезался? Рожки проклюнулись? Забыл, как на полу корчился?

- Не забыл, - спокойно сказал Муха. - Только и ты не забывай, что на моем месте может оказаться кто угодно. Ты, например, если из-за тебя дело не выгорит.

- А он дело говорит, Кабан, - снова сказали сзади.

Пока ты тут права качаешь, время идет.

- Заткнись, я сказал! - рявкнул Кабан и замолчал, впав в задумчивость. Муха наблюдал за ним с брезгливым интересом. Теперь, когда от Кабана требовалось самостоятельное решение, стало отчетливо видно, что он дурак и трус.

- Ну, ладно, братан, - наконец с видимой неохотой проговорил Кабан, выдавив фальшивую улыбку, - уболтал. Только давай без фокусов, о'кей? От меня не спрячешься. Не веришь - спроси у своего Валеры.

- Верю, - сказал Муха и распахнул дверцу. - Не беспокойся, Михаил. Все будет в ажуре. Знаешь, что такое ажур?

Не дожидаясь ответа, он выбрался из машины, пересек световое пятно под фонарем и, придерживая под курткой фомку, скрылся за углом дома.

- Крутой фраер, - сказали на заднем сиденье. - Умыл он тебя, Кабан. Гляди, свалит втихую, хрен ты его потом найдешь. Чего Вареному втирать будешь?

Кабан промолчал, играя желваками, и неторопливо закурил, бросив взгляд на часы, чтобы засечь время.

- Смотри-смотри, - ехидно подковырнул его все тот же голос. - Часика полтора подождем, а там можно и к Вареному: прости, мол, улетел твой Муха в теплые края, к синему морю, за тридевять земель в тридесятое царство...

- Забей пасть, животное, - процедил Кабан, так стиснув зубами фильтр сигареты, что чуть не перекусил его пополам. - Хиханьки ему...

- Да ты чего, в натуре, обиделся, что ли? Да вернется он без базара, куда ему деваться? - пошел на попятную весельчак с заднего сиденья. - С тобой пошутили, а ты надулся...

- Нет, - сказал Кабан, который, похоже, даже не услышал своего собеседника, погруженный в собственные мысли. - Ну его на хрен, этого умника. Давай, Белый, пробегись, посмотри, чего он там.. Береженого бог бережет.

- Докнявался, Белый, - сказал на заднем сиденье другой голос, и разговорчивый Белый, кряхтя и недовольно бормоча себе под нос, безропотно полез из машины. - Автомат оставь, Рэмбо хренов, - насмешливо добавил тот же голос, - всю микрагу на уши поставишь.

Белый, матерясь и ежась под косым мокрым снегом, сунул автомат обратно в машину, захлопнул дверцу и ленивой рысцой потрусил за угол. Кабан опустил стекло, выбросил в ночь окурок с изжеванным фильтром и немедленно закурил снова.

- Ты бы хоть люк открыл, что ли, - недовольно проворчали сзади. Дышать же нечем.

- Сказали бы "спасибо", - лениво откликнулся Кабан, начиная успокаиваться. - Курят на халяву и еще недовольны. Вот народ!

- Я читал, - подал голос третий бандит, - что активный курильщик потребляет только тридцать процентов дыма, а все остальное перепадает окружающим.

- Чего ты делал? - с преувеличенным изумлением спросил его сосед. Читал?! Разве в азбуке такое пишут?

Кабан добродушно засмеялся и взялся за торчавшую над головой ручку люка - сигаретный дым уже стал разъедать глаза. Он замер, не успев повернуть ручку, потому что из-за угла, разбрызгивая лужи и размахивая руками, как взбесившаяся ветряная мельница, выскочил Белый. Перебегая покрытый тающим снегом газон, он поскользнулся и чуть не упал, с трудом удержав равновесие и пробежав пару метров на четвереньках, как диковинная обезьяна.

Предчувствуя недоброе, Кабан распахнул дверцу и выглянул ему навстречу. Белый с разгона впечатался животом в переднее крыло машины, опять поскользнулся, но устоял, вцепившись мокрой грязной ладонью в кронштейн зеркала. Теперь Кабан разглядел, что рожа у него перекошена, а в глазах прыгает паника.

- Нету, - задыхаясь и жадно хватая воздух широко открытым ртом, прохрипел он. - Нету, Кабан!

Ушел, падла, бля буду, ушел! Кончит нас Вареный, в натуре кончит!

Кабан обнаружил, что уже стоит на мокром асфальте, и холодные лепешки полурастаявшего снега падают ему на голову, на лицо и на кожаную куртку. Попадая на куртку, мокрые хлопья издавали короткий отчетливый шлепок и сползали вниз, оставляя на черной коже блестящие влажные дорожки.

- С-с-сука, - прошипел Кабан и коротко, без замаха ткнул кулаком с тяжелой золотой печаткой в перекошенный ужасом рот Белого. Белый отшатнулся, прикрывая обеими руками разбитые губы, оступился и с плеском сел в холодную снеговую кашу. Между прижатыми к лицу пальцами проступила кровь и потекла по рукам и подбородку ленивыми темными струйками. Кабан подавил острое желание пнуть Белого ногой - в конце концов, сбежал не Белый, а Муха, и дал Мухе сбежать тоже вовсе не Белый.

- Искать, - яростно прохрипел он, обернувшись к машине. - Искать этого гамадрила! Далеко он не ушел. Надо найти, пацаны, иначе нам абзац.

Этого можно было не говорить: методы, которыми Вареный поддерживал дисциплину среди своих подчиненных, были всем отлично известны. Те двое, что еще оставались в машине, выскочили из нее с такой поспешностью, словно в салоне начался пожар. Оба сжимали в руках автоматы. Все четверо уже бросились врассыпную, чтобы найти беглеца и превратить его в решето, но тут откуда-то сверху донесся едва слышный резкий хлопок, и Кабан замер как вкопанный.

- Стреляли? - спросил он, - Точно, стреляли.

Что же он, за пару минут на двенадцатый этаж вскарабкался?

- Ну так, - с облегчением сказал Белый, шмыгая носом и утирая ладонью окровавленный рот, - Муха все-таки. Теперь спрашивается, за что я кровь пролил?

- С меня литр, - рассеянно сказал Кабан, прислушиваясь к тишине. - А ну, пошли наверх. Поможем ему с вещами.

***

Андрей Кареев снова взял в руки газету. Странно, но этот клочок испачканной типографской краской бумаги сегодня притягивал его, как никогда. Помнится, он меньше волновался даже в тот день, когда впервые взял в руки свежий номер "Пионерской правды" с коротенькой заметкой, подписанной его именем.

Андрей встряхнул газету, разворачивая ее на нужной странице. Вот она, статья - на всю полосу, без купюр, фактически без редакторской правки, как и обещал шеф.

И его имя - А. Кареев, - выделенное жирным шрифтом.

Шеф предлагал подписать материал псевдонимом, но Андрей отказался: это не имело никакого смысла. Если бы имени не было в газете, люди Вареного выбили бы его из шефа. Старику вовсе незачем было умирать от побоев на полу своего собственного кабинета только потому, что один из его бывших подчиненных, заварив крутую кашу, в последний момент вдруг застеснялся.

Теперь название статьи казалось Андрею несколько претенциозным, чересчур прямолинейным. "Власть уркаганская"... Право же, можно было придумать что-нибудь потоньше. Да и стиль... После пятого или шестого прочтения он окончательно убедился в том, что стиль ни к черту не годится. Видимо, сказывалось отсутствие Татьяны Тарасовой, которая была блестящим стилистом и всегда наводила окончательный лоск на их совместные материалы, доводя их до немыслимого совершенства.

Они всегда работали так: он раскапывал материал, а она приводила его в порядок, обрабатывала и подавала так, как умела только она. Названия статьям давала тоже Татьяна, и Кареев был уверен, что от того заголовка, который в муках родил он, Татьяну стошнило бы прямо на рукопись.

Андрей отшвырнул газету и закурил. Дело было не в стиле и не в заголовке. Все это чепуха по сравнению с изложенными в статье фактами. Хотя теперь он чувствовал, что материал можно было подать немного по-другому: кое-где чуть сгладить, чтобы двигавшие им ненависть и отвращение не так бросались в глаза и не мешали читателю впитывать смысл, а кое-где, напротив, заострить, сделав намеки на связи Вареного в высших правительственных кругах не столь туманными. Впрочем, он знал, что все это нюансы, которые способен заметить далеко не каждый профессионал. Татьяна наверняка бы заметила, и шеф бы заметил. Остальные же проглотят и не поперхнутся.., и через несколько часов благополучно отрыгнут без всяких последствий для организма.

Андрей щелчком сбил пепел с сигареты прямо на ковер и глубоко затянулся. Такова специфика его работы: кричать одиноко в пустыне и будить спящих обывателей.

Их невозможно разбудить, но есть надежда, что хотя бы один из тысячи все-таки услышит и проснется. А один из тысячи - это все-таки очень много. Для десятимиллионной Москвы это десять тысяч человек. А сколько их будет по всей России?

Ему чего-то сильно хотелось. Это ощущение было сродни зуду заживающей раны под повязкой, оно не давало ему покоя. Андрей начал анализировать его, пытаясь понять, чего же именно он хочет. Может быть, выпить? Это было бы логично, все-таки он выбросил в мир такую бомбу... Но на самом деле пить ему не хотелось, да и нельзя было - бомба уже взорвалась, и осколки могли долететь до него в любую минуту. Нужно быть трезвым и готовым ко всему, иначе...

Может быть, позвонить Татьяне? Возможно, она уже прочла статью и сходит с ума от беспокойства.

Впрочем, очень может быть, что и не сходит. Он ведь бросил ее тогда, как последний трус, просто прыгнул в машину и смотался, увозя десять тысяч долларов - Иудины деньги, - и свой позор. И потом, там этот незнакомый мужчина. Где же все-таки Андрей мог слышать его голос?

Он хлопнул себя по лбу, вспомнив, что завтра у Татьяны Тарасовой день рождения. Ай-яй-яй, Андрей Валентинович... Как же это вы, а? Он потянулся к телефону, но в последнюю секунду передумал и отдернул руку от трубки. Он словно наяву услышал ее сухой голос, которым она обронит короткое "спасибо" в ответ на его неуклюжие поздравления. "Нет, - решил он, - не буду звонить. Ей это не нужно, а мне., а я перебьюсь. У меня хватило смелости на то, чтобы взять себя в руки, вернуться в Москву и написать эту статью. Могу ли я позволить себе после такого подвига смалодушничать хотя бы в мелочи? Павка Корчагин сказал бы, что я не имею на это права, но он был обыкновенный псих и плохо кончил.

Кроме того, Корчагин - просто литературный герой, а я, как-никак, живой человек. И потом, если эти мерзавцы прослушивают мой телефон, что не исключено, звонок Татьяне может сильно ей навредить. Если очень сильно захочется, можно будет позвонить завтра из автомата - поздравить с днем рождения, а заодно узнать, так ли плохи мои дела, как мне представляется."

Кареев немного лукавил - он точно знал, чего ему хотелось. Его статья кончалась многоточием, и только он и герои материала знали, что именно скрывается за этими многозначительными тремя точками на шероховатом газетном листе. Конечно, торопиться вряд ли стоило, следовало сначала дождаться реакции на первую статью, но он больше не мог терпеть. В конце концов, готовый материал может неделю-другую полежать в столе. За это время он сам успеет собраться с мыслями и, возможно, внесет какие-то поправки.., хотя бы стилистические, если не возникнут новые факты. "В самом деле, подумал он, - могу я хоть раз в жизни обработать материал спокойно, не торопясь, без этой вечной запарки и круглосуточного сидения за машинкой? Все равно из дома выходить нельзя, водку пить нельзя, и спать, по большому счету, тоже нельзя... Когда ничего нельзя, остается одно - работать."

Решение было принято. Дымя сигаретой, Андрей прошел на кухню и сварил себе пол-литра термоядерного черного кофе. Одну чашку он выпил, не отходя от плиты, и сразу же почувствовал, как забухало в груди сердце и полезли на лоб глаза: доза кофеина получилась поистине лошадиная.

Двигаясь с какой-то странной легкостью и неся в руке термос с кофе, он вернулся в комнату и сел за свой рабочий стол, поставив в пределах досягаемости термос и чашку. По другую сторону машинки он пристроил пепельницу, пачку сигарет и свою любимую зажигалку, сделанную из пулеметной гильзы. Потертая медь блеснула в свете настольной лампы тусклым красноватым бликом. Андрею показалось, что гильза - своеобразный привет от деда, весельчака и матерщинника, настоящего мужчины в полном смысле слова. Дед никогда и ничего не боялся - ни бога, ни черта, ни немецкой пули, ни начальства. Он не боялся даже общественного мнения и собственной жены, не говоря уже о погоде, и однажды морозной февральской ночью замерз по пьяному делу под собственным забором, не дойдя до крыльца каких-то пяти или шести метров. Когда его нашли, на губах у него застыла пьяная презрительная улыбка, а заскорузлые от вечной работы пальцы правой руки были сложены в кукиш, который так и не удалось разжать.

Его так и похоронили - со стыдливо прикрытым белой простыней черным потрескавшимся кукишем, и Андрей частенько думал, какие лица были у тех, кто встретил деда на том свете - неважно, на небе или в более теплом местечке. Вот, должно быть, они удивились! Андрею казалось, что еще никто не прибывал в загробную жизнь, торжественно неся перед собой увесистую рабоче-крестьянскую дулю.

Эти мысли, как обычно, привели Андрея в залихватское расположение духа. Его настроения не портило даже то обстоятельство, что деду так и не удалось сделать из него настоящего мужчину: сначала мешала нехватка свободного времени, потом женщины, считавшие, что старый хулиган портит мальчишку, а потом и сам Андрей, решивший, что все необходимое для жизни можно прочесть в книгах и мало-помалу отдалившийся от сделавшегося несносным старикана. Что с того, что он не вырос плечистым амбалом и никогда не понимал, как можно получать удовольствие от кулачной драки с поножовщиной? "Прости, дед, - мысленно сказал Андрей, глядя на пулеметную гильзу. - Я был дурак, а теперь поумнел. Лучше поздно, чем никогда, правда? Я им еще покажу кузькину мать, будь уверен. И нечего смеяться. В драке от меня толку мало, это факт, но я знаю способ ударить так, чтобы противник уже не встал. Не кривись, дед. Это вовсе не брехня, как ты, помнится, называл все, что читал в газетах и слышал по радио. Это чистая правда, и нечего обзывать ее брехней только за то, что она напечатана в газете.

Времена переменились, дед. На мне китайская куртка и американские ботинки, значит, я классовый враг.., не говоря уже о том, что сопляк. А тебя бы они послушали.

Посмотрел бы я на того, кто не стал бы тебя слушать! Сто лет проживу, но не забуду твои подзатыльники. Не рука, а кузнечный молот... Ничего, дед, прорвемся!"

Теперь ему стало легко. Он заправил в машинку чистый лист, выкопал из-под груды бумаг на столе свой блокнот с заметками, открыл его на нужной странице, с минуту хмурился, решая, с чего начать, и опустил руки на клавиши.

Первые удары напоминали редкие выстрелы, которыми обмениваются на поле передовые конные разъезды воюющих армий. Постепенно клацанье клавиш стало чаще, и через несколько минут превратилось в прерывистую дробь, похожую на ураганный пулеметный огонь.

Каретка с треском и звоном откатывалась влево, строки ползли вперед одна за другой, как атакующая пехота, кофе в термосе и сигареты в пачке убывали сами собой, а в пепельнице росла горка окурков, скрюченных, как трупы умерших от несварения желудка.

За окном стемнело и опять пошел снег пополам с дождем, но Андрей ничего не замечал, с головой уйдя в работу. Скомканные исписанные листы один за другим летели в угол: ему казалось, что слова, выходя из-под клавиш, делаются вялыми и неживыми, а он хотел, чтобы буквы кричали и горели огнем, обугливая под собой бумагу. Под настольной лампой синеватым облаком клубился дым.

Потом у него кончился кофе - как всегда, не вовремя. Андрей раздраженно выбрался из-за стола и направился на кухню, по дороге открыв форточку, чтобы хоть немного проветрить комнату. Пока он стоял над плитой, карауля кофе, форточка громко хлопнула.

Кареев вздрогнул, скачком вернувшись к реальности.

Неожиданный звук, сам по себе не таивший никакой опасности как-никак, двенадцатый этаж! - напугал его, заставив вспомнить, что теперь он - законная дичь. Вряд ли, конечно. Вареный отважится подослать к нему киллера после выхода статьи. Все бы явно указывало на него, но мало ли что! Пожар, несчастный случай при переходе улицы, внезапно свалившийся со стены кирпич - способов устранить неугодного человека сотни, а то и тысячи, и остается только гадать, какой именно изберет Вареный.

Поставив термос с кофе на стол рядом с пишущей машинкой, Андрей отыскал пистолет, лежавший почему-то в ящике кухонного стола. Проходя мимо зеркала в прихожей с пистолетом в руке, он остановился, поднял пистолет на уровень глаз и сделал вид, что стреляет. Картина получилась до того нелепая, что Андрей огорченно развел руками: журналист Кареев и большой, тускло-черный "ТТ" совершенно не вязались друг с другом, существуя как бы в разных плоскостях, не имеющих ни одной общей точки. Пистолет в руке лежал мертвой холодной тяжестью, не давая ни уверенности в себе, ни чувства защищенности. Андрей зачем-то потянул на себя затвор и обнаружил, что тот не двигается. С трудом припомнив то, что когда-то знал о стрелковом оружии, он нашел и сдвинул вниз флажок предохранителя.

Со второй попытки затвор поддался и легко сдвинулся сначала назад, а потом вперед, издав маслянистый скользящий щелчок. На потертый ковер, кувыркнувшись в воздухе, вылетел желтый патрон с остроконечной пулей. Андрей выругался вполголоса и подобрал патрон, держа пистолет на отлете то, как торчал взведенный курок, ему совсем не нравилось. Пистолет был старый, и Кареев боялся прострелить себе живот или ногу, а или чего доброго, свое мужское достоинство.

Он часто сталкивался с этой заезженной шуткой и в книгах, и на телеэкране, но теперь не видел в ней ничего смешного: перспектива случайным выстрелом ампутировать себе гениталии теперь не казалась такой уж комичной. Повозившись немного, он выщелкнул обойму и, бормоча проклятия, загнал на место выпавший патрон. После этого он больше не рискнул играть с этой опасной штуковиной и осторожно положил пистолет справа от пишущей машинки, рядом с термосом.

Усевшись на место, он некоторое время озадаченно смотрел на пистолет, прикидывая, как бы поаккуратнее снять его с боевого взвода, не прострелив при этом ни себя, ни стену и не всполошив весь подъезд. Старая карга Инга Тимофеевна наверняка сразу же позвонит в милицию, и у журналиста Кареева будут неприятности. На сколько же тянет незаконное хранение огнестрельного оружия? Андрею казалось, что лет на пять, но уточнять ему не хотелось.

Кареев не знал, что к этому времени лежавший в квартире напротив труп Инги Тимофеевны уже успел остыть и основательно закоченеть. Не знал он ни о хозяине ломбарда Кораблеве, изрешеченном пулями на проселочной дороге вдали от Москвы, ни о веселом стукаче в дерматиновом полупальто, валявшемся, как груда тряпья, в одной из комнат заброшенного дома, ни о динозавре столичного андеграунда, которым в данный момент активно угощались серые обитатели московских подземелий. Возвращаясь к своей статье, которую ему так и не суждено было дописать, журналист Кареев понятия не имел, что те, кто в течение двух последних суток старательно выкашивали вокруг него людей, уже закончили свою работу. Путь был свободен, но Андрей Кареев об этом не знал.

Он выпил чашку кофе, бегло просматривая написанное. Все было не то, но в качестве черновика годилось. Он ведь так и собирался поступить: сначала обобщить материал, разложить все по полочкам, а уж потом заняться красотами стиля. В конце концов, если не случится ничего экстраординарного, можно будет позвонить Татьяне. Этим он, конечно, подвергнет ее определенной опасности, но зато успех обеспечен, а журналисту частенько приходится сталкиваться с опасностями, не получая взамен ничего, кроме нагоняя от начальства и краткой резолюции: "Не пойдет", начертанной трясущейся рукой шефа поперек текста. А Татьяне успех просто необходим, как и всякому живому человеку. Она давно мечтает перейти на телевидение, а после такой публикации ее сразу заметят. Обязаны заметить, черт подери!

Андрей отставил пустую чашку и закурил. Взгляд его рассеянно скользнул по машинке с заправленным в нее наполовину исписанным листом и, как намагниченный, приклеился к черной загогулине пистолета, вызывающе лежавшей поверх бумаг. Чертова штуковина отвлекала его, все время мозоля глаза и напоминая о том, о чем хотелось поскорее забыть. Кроме того, это было смешно... Да нет, черт подери, это было просто неприлично! Взрослый мужчина сидел у себя дома, на двенадцатом этаже, за запертой на два патентованных западногерманских полицейских замка дверью и трясся от страха, имея под рукой заряженный пистолет.

И не какой-нибудь пистолет, а тяжелый "ТТ", из которого, по словам простуженного небритого типа, прежде владевшего пистолетом, можно было запросто прострелить бронежилет.

"Ну, это уж дудки, - подумал Андрей. - Кто это тут трясется от страха? Никто здесь не трясется. Просто нашего брата-журналиста иногда подводит привычка образно выражаться. Раз человек заперся дома с пистолетом и ждет, когда его придут убивать, значит, он трясется от страха. А я вот не трясусь, потому что никто не собирается меня убивать. Угрозы угрозами, а не такая важная птица журналист Кареев, чтобы устраивать на него охоту. И вообще, вполне возможно, что Вареного уже арестовали. Или он собрал вещички и дал деру в какую-нибудь Америку, не дожидаясь ареста. Бедная Америка! Поделом ей, однако. Не нужно было выигрывать у нас холодную войну."

Тем не менее, пистолет настойчиво лез на глаза, опровергая все его умопостроения простым фактом своего существования, и Андрей сердито накрыл его листом использованной, полупрозрачной копирки. Так было гораздо лучше, и он продолжил работу.

Теперь первый азарт схлынул, дело пошло медленнее, но гораздо ровнее. Статья росла, как стена - слово к слову, кирпич к кирпичу. Этот труд был ничуть не легче, чем труд каменщика, но Андрей любил свою работу во всех видах: и когда она неслась вскачь, и когда плелась заезженной клячей, и когда, вот как сейчас, напоминала тяжеленный воз, который нужно было, сцепив зубы, тащить в гору.

За треском машинки он ничего не услышал и даже не обратил внимания на сквозняк, которым вдруг потянуло по ногам. Он так увлекся, что пришел в себя только после того, как за спиной у него скрипнула половица.

Он насторожился, продолжая колотить по клавишам, весь превратившись в слух.

Он барабанил по клавишам машинки, совершенно не заботясь о том, что печатает: нужно было, чтобы машинка продолжала стрекотать, как ни в чем не бывало. Он даже успел удивиться своей неизвестно откуда взявшейся хитрости: видимо, дед, прошедший весь путь от Москвы до Берлина в полковой разведке, сумел что-то передать внуку - если не на словах или личном примере, то, по крайней мере, в хитросплетениях генов и хромосом.

Половица скрипнула снова, на этот раз гораздо ближе. Андрей снял правую руку с клавиш и задумчиво почесал за ухом.

- Так, что тут у нас? - вслух спросил он и опустил руку на стол рядом с листком старой, потертой копирки.

Голос прозвучал фальшиво и ненатурально, но это уже не имело ровным счетом никакого значения: рука стремительно метнулась вперед, копирка испуганной черной птицей шарахнулась в сторону и, шурша, опустилась на пол. Пальцы Кареева сомкнулись на холодной рубчатой рукояти, он вскочил, опрокинув стул, резко обернулся и, не раздумывая и не испытывая ничего, кроме огромного облегчения, выпалил по стоявшей в двух шагах у него за спиной человеческой фигуре, целясь в живот.

Глава 14

В прихожей на Муху вдруг навалился страх. Тот Страх, что он испытывал, стоя в темном кабинете Снеговой и слушая, как стучат по паркету ее приближающиеся шаги, не шел ни в какое сравнение с теперешним леденящим ужасом, от которого хотелось завыть волком, расцарапать ногтями лицо и опрометью броситься вон - хоть в двери, хоть в окно, хоть в канализацию. Это был даже не страх, а какое-то сосущее, выматывающее нервы и выворачивающее наизнанку предчувствие смерти. Каким-то образом Муха должен был умереть в ближайшие часы, а может быть, и минуты. И в данный момент он почему-то очень этого не хотел.

Он немного постоял неподвижно, пытаясь успокоиться, дыша глубоко и медленно, как учил когда-то в незапамятные времена инструктор. Да, инструктор... Надо же, где привелось встретиться! Не сидится ему на пенсии.

Грехи замаливает... Вот бы кого Вареному в киллеры! Да, инструктор, знал бы ты, до чего докатился твой бывший курсант! Что бы, интересно, ты стал делать? Настучал бы в ментовку или просто свернул шею?

С капитана Забродова его мысли почему-то перескочили на Кабана с его "пацанами", которые остались в тепле и безопасности прокуренного автомобильного салона. Глупое чувство сопричастности, которое он испытал, пожимая клешни этих мордоворотов, мгновенно испарилось. Ни о какой сопричастности не могло быть и речи. Соучастие - это да, это сколько угодно.

"А вот интересно, - вдруг подумал он, - что, если Кабан пошел посмотреть, как у меня получается по стенкам лазать? Или послал кого-нибудь, а? Это же будет чистый цирк с заключительным салютом из четырех стволов. Если он это сделал - а он наверняка так и поступил, - то они уже ищут меня по всему микрорайону с полными штанами. А я - вот он, и тоже, между прочим, с полными штанами. Однако, что же это я, так и буду здесь стоять?"

Он обнаружил, что его отпустило. Чем бы ни был вызван этот внутренний апокалипсис, он уже миновал, развеялся, как табачный дым, которым со страшной силой тянуло из открытой двери комнаты.

Он повернул голову и вздрогнул - рядом с ним в полутемной прихожей кто-то стоял. В следующее мгновение он понял, что это зеркало, и чуть не рассмеялся и над своим испугом, и над тем, какой нелепый, оказывается, у него был вид. Только теперь он заметил, что во время своего припадка не только вытащил из-под куртки фомку, но и успел взять в другую руку пистолет.

Он повертел пистолет в руке, прикидывая, куда бы его затолкать, и решил, что сойдет и так - все равно оружие стояло на предохранителе. В случае чего, под угрозой ствола можно будет заставить клиента стоять и не рыпаться. Можно даже развернуть его мордой к стенке, чтобы не смотреть в лицо, когда.., ну, в общем, когда придет время.

Наконец Муха заставил себя сдвинуться с места и бесшумно, как капля по стеклу, заскользил вперед.

Прямоугольник света, падавший из двери на пол прихожей, становился все ближе с каждым пройденным шагом. Там, за дверью, сидел человек, которого Муха должен был убить. Приговоренный печатал на пишущей машинке - печатал бойко, сноровисто, как настоящий профессионал. "Кляузы строчит", - подумал Муха, чтобы подогреть себя, но эта мысль показалась ему самому жалкой и пошловатой. Будь у него свободная минута, он, пожалуй, даже устыдился бы ее.

Но сейчас ему было не до тонкостей: дятел, стрекотавший на пишущей машинке, как секретарша с многолетним стажем работы, мог сидеть лицом к двери и поднять шум, а то и попытаться оказать сопротивление.

Муха вспомнил фотографию, которую показывал ему Кабан, и решил, что серьезного сопротивления опасаться не стоит: клиент был из тех, кого принято называть "интеллигентными хлюпиками".

Муха поудобнее перехватил фомку. Его все еще не оставляло ощущение, что он действует во сне: невозможно было представить, что он, находясь в здравом уме и твердой памяти, сможет ударить совершенно незнакомого ему человека по голове тяжелой железкой.

Не врага, не хулигана, приставшего на улице к женщине, не бандита с ножом, а какого-то безоружного типа в локонах до плеч. Ведь состриги с него локоны, и будет человек как человек...

"А может, поговорить с ним? - мелькнула вдруг сумасшедшая идея. - А что? Объяснить ситуацию и попросить тихонько полежать на полу. Что ему стоит? Кетчуп какой-нибудь у него, я думаю, найдется, а не найдется, так можно ведь и кровь пустить - так, для блезиру...

А пока эти козлы разберутся, что он на самом деле живой, мы оба будем уже далеко. Бабки есть, то, что Нагаев отобрал, вернули да еще и добавили, так что это не проблема... Нет, чем не мысль?"

Он вошел в комнату, почти не прячась, и сразу увидел, что клиент сидит спиной. На нем был растянутый серый свитер с высоким воротом и грязноватые голубые джинсы. Волосы и в самом деле свисали до плеч слегка засаленными каштановыми локонами. Клиент курил, в комнате было полно дыма, дым клубился в конусе света под настольной лампой, а руки клиента так и порхали над клавиатурой пишущей машинки, заставляя дымные облака тяжело колыхаться. Повсюду на полу валялись скомканные листы бумаги, покрытые черными закорючками литер, а справа от машинки торчал похожий на ракету средней дальности термос с криво нахлобученным алюминиевым колпачком.

Это была настолько мирная картина, что Муха окончательно укрепился в решении обмануть Кабана и Вареного. Он понимал, что от такого решения за версту попахивает самоубийством, но попробовать стоило - убийство нравилось ему еще меньше.

Он шагнул вперед и замер, потому что половица под ногой предательски скрипнула. Клиент продолжал барабанить по клавишам, как заяц по пню похоже, он настолько увлекся работой, что весь мир для него перестал существовать, сузившись до размеров листа писчей бумаги.

Муха покачал головой и сделал еще один осторожный шаг по направлению к письменному столу, и проклятая половица снова взвизгнула, как недорезанная свинья. Клиент перестал печатать, и Муха замер, обливаясь холодным потом. В голове молнией сверкнула мысль, что сейчас самое время начинать действовать: говорить или бить, безразлично, но действовать, пока не стало поздно.

Сидевший за столом человек перестал печатать и энергично почесал за ухом. Муха выпучил глаза от удивления: похоже, тот действительно ничего не слышал. Может быть, он глухой? Какой интерес Вареному убивать глухого, да еще таким необычным способом?

- Так, - сказал клиент, и Муха вздрогнул от звука его голоса, - что тут у нас?

Его рука опустилась на стол, а в следующее мгновение в ней вдруг словно по волшебству возник показавшийся Мухе громадным черный пистолет. Волосатый узкоплечий интеллигент, оказавшийся на поверку не таким уж хлюпиком, резко вскочил, с грохотом опрокинув стул, стремительно обернулся и выстрелил. Муха увидел бледную вспышку выстрела, услышал знакомый с давних пор резкий хлопок, от которого на мгновение заложило уши, и понял, что через мгновение будет мертв.

Между ним и пистолетом было не более двух метров, а судя по размерам этой чертовой пушки, дырка должна получиться изрядная. "Что ж, поделом мне, - мелькнуло в готовом погрузиться во мрак сознании. - Как в Библии: око за око, зуб за зуб..."

Тело, однако, имело на сей счет свое собственное мнение. Тело хотело жить и, чтобы уцелеть, самостоятельно включило выработанные в незапамятные времена спасительные рефлексы. Муха резко подался в сторону, уходя с линии огня, и почувствовал, как что-то хлестнуло его по щеке, словно он бежал по лесу и не успел уклониться от свисающей ветки Будь Кареев профессионалом или имей он хотя бы минимальный опыт обращения с пистолетом, никакие рефлексы не спасли бы убийцу. Но Кареев был тем, кем был, и направленный Мухе в живот пистолет в момент выстрела подпрыгнул, как живой, высоко задрав ствол.

Пуля, которая должна была продырявить незваного гостя насквозь, лишь оцарапала ему щеку, а в следующее мгновение тяжелая фомка описала в воздухе стремительную дугу и с отчетливым хрустом опустилась на левый висок журналиста Кареева. Кареев выронил пистолет и молча повалился на вытертый, давно нуждавшийся в чистке ковер, устилавший пол. Он слабо шевельнулся, и Муха, все еще пребывавший в отключенном состоянии и видевший перед собой не узкоплечего журналиста, а бородатого душмана, чуть не пристрелившего его из-за угла в узкой, накаленной солнцем пыльной траншее, снова взмахнул фомкой. В отличие от Кареева, он прекрасно владел своим телом и не забыл, как следует вести себя во время рукопашного боя, так что фомка с точностью опустилась на то же место, куда пришелся первый удар. Муха ударил еще дважды и остановился только тогда, когда левая половина головы убитого журналиста потеряла форму, превратившись в размягченную кровавую массу.

Муха пришел в себя и выпрямился. Фомка с глухим звоном выпала из ослабевших пальцев. Убийца провел рукой в перчатке по лицу, оставив на нем кровавые полосы, не отрывая взгляда от того, что лежало у его ног. Он выполнил задание и остался в живых, обманув судьбу, которая там, в прихожей, подала ему знак.

"К черту, - подумал Муха, глядя на изуродованный труп, вокруг которого росла кровавая лужа. - Я не виноват. Я хотел с ним договориться, а он выстрелил в меня. Мне просто повезло, что я успел увернуться, иначе сейчас здесь лежал бы я, а не он. Он сам выбрал себе судьбу. Я просто хотел с ним договориться. Пусть пеняет на себя, волосатик хренов. Надо же, до чего додумался: стрелять в людей! Писатель сраный..."

Не соображая, что делает, он перешагнул через труп и подошел к письменному столу. Настольная лампа ярко освещала заправленный в машинку лист бумаги. Последние две или три строчки представляли собой бессмысленный частокол букв, и Муха бросил на труп полный ненависти взгляд через плечо: оказывается, этот гад отлично его слышал и готовился выстрелить, делая вид, что продолжает работать. Вот тебе и хлюпик!

Он машинально прочел все, что было написано на заправленном в машинку листке, и удивленно поднял брови: это было, черт подери, интересно. Похоже, что ему удалось выяснить причину, по которой Вареный заимел зуб на этого парня. То, что печатал здесь этот тип, было похлеще динамита, и осененный внезапной идеей Муха торопливо выдернул из-под валика исписанный лист. Поискав вокруг машинки, он сразу наткнулся на другие, уже готовые листы. Читать их не было времени, и он торопливо затолкал эту груду бумаги за пазуху, немилосердно сминая и комкая шуршащие страницы.

Испорченные черновики валялись по всему полу, и Муха подумал, что Кабану, если он сюда явится, вполне хватит и этого.

В пепельнице слева от машинки дымился забытый окурок. Муха взял его и добил в три глубоких затяжки.

Когда огонек добрался до фильтра, убийца с силой ввинтил окурок в переполненную пепельницу. То обстоятельство, что он докурил сигарету, которую минуту назад держал в зубах покойник, оставило его совершенно равнодушным. Тонкий слой окалины, наросший на душе за годы мирной жизни, осыпался и исчез, обнажив стальную сердцевину. Муха снова стал солдатом, который мог с шутками и прибаутками вскрывать консервные банки тем самым штык-ножом, которым пять минут назад зарезал человека, наспех вытерев лезвие о штанину убитого. В его левой руке все еще был зажат пистолет, а за пазухой лежало оружие пострашнее всего арсенала, которым располагала банда Вареного. Муха не собирался затевать войну с Вареным, но считал, что такой козырь ему не помешает.

На лестничной площадке с шумом открылись и снова закрылись двери лифта. Муха похолодел: это могла быть вызванная соседями милиция, встреча с которой совершенно не входила в его планы. Теперь он понимал, что чересчур увлекся своей ролью супермена: все-таки это были не афганские горы, а московская квартира Это там, в горах, стрельба была в порядке вещей, здесь же на нее смотрели по-другому.

Он быстро снял пистолет с предохранителя и передернул затвор. В следующее мгновение ему пришло в голову, что, если он станет отстреливаться и его все-таки возьмут, оказание сопротивления дорого ему обойдется. Он почувствовал, что снова теряется, не в силах принять решение: здесь все-таки было намного сложнее и опаснее, чем на войне.

Пока он колебался, не зная, что предпринять, входная дверь распахнулась, и в прихожей послышались шаги нескольких человек. Подсознание снова взяло контроль над телом, и Муха встал боком к двери, подняв пистолет на уровень глаз и твердой рукой направив его в дверной проем. Через мгновение после того, как он занял огневую позицию, на мушке возникла физиономия Кабана. Заглянув в пистолетный ствол, Кабан изменился в лице и юркнул назад, под прикрытие дверного косяка.

- Ты чего, братан? - донеслось оттуда. - Это же я, Кабан!

Муха опустил пистолет. Кабан и его люди вошли в комнату и начали торопливо, но тихо переворачивать ее вверх дном, выгребая и пряча в сумки все ценное, что удавалось найти. Добычи было совсем немного.

- Ты смотри, какой гад, - сказал Кабан, поддевая носком ковбойского сапога лежавший на ковре "ТТ". - Подготовился, значит. Это он стрелял?

- Он, - сказал Муха, ставя пистолет на предохранитель и убирая его в карман. - Щеку мне оцарапал, гад.

Бумагу соберите, там, по-моему, что-то про Вареного.

Кабан нагнулся, поднял с пола скомканный лист бумаги, расправил и пробежал глазами.

- Молоток, брателло, - сказал он Мухе. - Как это ты сообразил? Он, паскуда, пытался нас и после смерти заложить.

Муха неопределенно дернул плечом и полез в карман за сигаретами. Зажигалка по-прежнему не работала. Он осмотрелся и заметил на столе рядом с пепельницей зажигалку убитого, сделанную в форме пулеметной гильзы. Взяв зажигалку в руки, он с удивлением обнаружил, что гильза самая настоящая. По ободку донышка тянулась сделанная готическим шрифтом неразборчивая надпись и виднелась дата - 1940. Муха уважительно покачал головой, прикурил сигарету и опустил зажигалку в карман куртки.

- Линяем, - скомандовал Кабан, заталкивая в карман последний ком мятой бумаги - Пошли отсюда, пока мусоров не понаехало.

Они по очереди выскользнули из квартиры, и через минуту пятидверная "нива", фырча выхлопной трубой, выкатилась со двора.

- Ну, братан, - сказал Кабан, поворачивая к Мухе круглую физиономию, ты сегодня именинник. Вареный таких услуг не забывает. Грохнуть того козла была твоя работа, а вот бумаги - это уже услуга, и, поверь, немаленькая. Глядишь, через месяц мы с пацанами будем у тебя в шестерках ходить. Ты уж тогда не забывай старых корешей, лады? Кстати, как ты в хату попал?

Белый пошел посмотреть, где ты, а тебя нету. Я думал, ты свалил. Белому вон даже рожу разбил... С тебя литр Белому на примочки. Куда ты девался, а? Расскажи, будь человеком.

Муха в ответ только дернул уголком рта, и Кабан отстал - в конце концов, каждый мастер имеет право на свои маленькие секреты. Главное, что дело сделано и не придется держать ответ перед Вареным. С той минуты, как на двенадцатом этаже прозвучал выстрел, Кабан чувствовал, что заново родился на свет. Случайная смерть во время разборки или от шальной ментовской пули его не страшила. А вот завалить порученное Вареным дело это была никакая не вероятность, а верная, гарантированная смерть, и внутри у Кабана до сих пор все мелко дрожало.

- Куда тебя подбросить? - спросил он у Мухи. - Может, в кабак?

- Какой кабак, у меня же вся морда в крови, - ответил тот. - Поехали домой.

- Как скажешь, - согласился Кабан и включил указатель левого поворота.

***

Илларион свернул с Варшавского шоссе на улицу Академика Янгеля. "Лендровер" сразу же угодил задним колесом в глубокую выбоину, машину тяжело подбросило, в багажнике задребезжала разная металлическая мелочь, а лежавший на соседнем сиденье букет, зашуршав целлофановой оберткой, съехал на самый край, грозя свалиться на пол. Забродов поймал его в самый последний момент и водворил на место.

Он закурил, вертя баранку левой рукой и слушая, как шуршат и поскрипывают, очищая лобовое стекло, резиновые щетки "дворников". Он любил ездить на машине в плохую погоду - от скрипа "дворников" и плеска воды под высокими колесами "лендровера" в салоне становилось особенно тепло и уютно. Он подумал, что сейчас, наверное, было бы очень неплохо закатиться на недельку-другую в Завидово, чтобы днем неторопливо бродить по лесу с ружьем под мышкой, а вечером слушать бесконечные рассказы егеря Нефедова. Можно было бы отыскать браконьера Кольку и выпить с ним мировую, а заодно поинтересоваться, как поживает его челюсть - во время их последней встречи на Колькином подворье челюсти изрядно досталось. Илларион решил, что, если этой зимой, как и в прошлом году, Нефедов позовет его на отстрел волков, он не станет отказываться. Ему давно уже хотелось плюнуть на все и махнуть в лес, но ситуация сложилась, совсем как в поговорке: "И рад бы в рай, да грехи не пускают."

Забродов покосился на букет. Как всегда, вспомнив о Татьяне, он испытал прилив щемящей нежности, но на сей раз это чувство было омрачено. Это было похоже на поток чистой воды, к которому вдруг примешалась сначала тонкая и незаметная, а потом все более густая струя грязи. Конечно, воды в ручье все равно больше, чем грязи, но пить ее уже нельзя - санитарные врачи не велят, да и желудок не принимает... Он был на сто процентов уверен, что Татьяна не имеет никакого отношения к истории с форточником-виртуозом, но подозрения, которые Илларион испытывал по отношению к ее брату, омрачали их отношения. Забродову казалось, что он предает Татьяну, таская за пазухой такой камень, и как ни вздорно это выглядело со стороны, он ничего не мог с собой поделать. Он был уверен, что, узнай Татьяна о его подозрениях, она мигом указала бы ему на дверь, поскольку не чаяла в Игоре души и ни за что не поверила бы, что тот может пойти на преступление. Илларион невесело усмехнулся: неделю назад он сам спустил бы с лестницы наглеца, посмевшего заикнуться о том, что Тарасов может быть причастен к квартирным кражам и убийству.

Забродову было грустно. По дороге к Татьяне он размышлял о том, что делает с людьми время. Это была деградация, полная потеря ориентиров, слепое метание в поисках утраченного смысла жизни, а зачастую, просто денег. Зеленые бумажки давно взошли на пьедестал всеобщего поклонения, вытеснив оттуда такие устаревшие, окончательно опошленные понятия, как ум, честь и совесть. Теперь общественная значимость и даже личная привлекательность человека определялись размерами банковского счета, и это было не просто плохо, а даже страшновато, поскольку знакомые Иллариона Забродова, так же, как и он сам, хорошо умели только одно: красться, просачиваться, убивать и уходить незамеченными.

Забродов резко свернул к обочине, заглушил двигатель и закурил еще одну сигарету. Дворники бессмысленно мотались взад-вперед перед самым лицом. Теперь их скрип раздражал, и Забродов остановил механизм.

Стало тихо, лишь шуршал, падая на крышу машины, мокрый снег.

"А ведь время не пощадило и меня тоже, - откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, подумал он. - Грабить я, конечно, не пойду, но этого от меня и не требуется - деньги, слава богу, есть, пусть не большие, но мне хватает. Так что сам я в форточку не полезу, а вот поверить, что мой друг и ученик способен на такое, я уже могу. Интересно, как бы я отреагировал, если бы какой-нибудь очень компетентный и хорошо информированный сукин сын сказал мне, что Мещеряков втихаря сбывает секретную информацию на Запад за хорошие деньги? Десять лет назад все было бы понятно: сукин сын получил бы в морду и через десять минут оказался бы в кабинете у генерала Федотова на предмет дальнейшего разговора.

А теперь? В морду - это ладно, это никогда не помешает и всегда успеется, а вот дальше что? Поверил бы я этому сукину сыну? Да нет, поверить не поверил бы, но задумался бы наверняка. А что? Мещеряков - живой человек, а жена у него и вовсе такая, что живее уж просто некуда... Деньги нужны всем, и сколько, черт возьми, полковник ГРУ может ходить в одном и том же галстуке? Тем более, что генерала не дают. Бестолочам разным дают, а вот ему - никак. Обидно... В общем, я бы, наверное, все-таки проверил информацию, и только потом, убедившись, что это вранье, рассказал бы Мещерякову. Знаешь, мол, Андрюха, что мне намедни про тебя рассказывали? Что ты полковник не только ГРУ, но еще и ЦРУ - по совместительству, так сказать.

Да. Но речь-то идет не о Мещерякове, - одернул он себя. - Речь идет об Игоре Тарасове - славном парне, который работает спасателем и чуть ли не каждый день выдирает у смерти из зубов ее законную добычу. А еще у него есть сестра, в которую некто Забродов, кажется, имел неосторожность влюбиться, как пацан. И как же теперь быть капитану Забродову? Продолжать встречаться с сестрой и одновременно следить за братом? Это очень удобно, можно как бы между прочим узнавать у Татьяны, где он был и что делал во время очередной кражи.

Неотразимый и блистательный стиль частного детектива Майка Хаммера: расследование запутанных дел между поцелуем и стаканом виски, по окончании расследования - умеренно разнузданный секс с пистолетом под подушкой и диктофоном в заднем проходе.., чем не жизнь, черт возьми? Здоровья у меня хватит еще лет на десять - пятнадцать такой жизни, а Татьяна, в конце концов, просто женщина, свет на ней клином не сошелся..."

Эти размышления окончательно расстроили Иллариона: если поначалу он сетовал на то, что не может спустить самого себя с лестницы, то теперь к этим сетованиям добавились сожаления по поводу невозможности отправить самого себя в нокаут. В конце концов он решил держать ухо востро, не предпринимая никаких решительных действий и не вмешиваясь в ход событий: в конце концов, он мог ошибаться и надеялся именно на это. Если все это окажется ошибкой, если цепкий, как бульдог, Сорокин возьмет своего Муху и запрет в Бутырке, можно будет снова пожимать руку Игорю Тарасову и целовать его сестру, не испытывая угрызений совести.., или почти не испытывая. Илларион чувствовал, что вряд ли забудет эту историю до конца даже после того, как все закончится: уж очень давно он не попадал в такое двусмысленное положение.

Пожалуй, даже никогда.

Забродов закуривал третью подряд сигарету, когда в дверцу со стороны пассажира кто-то постучал. Илларион вздрогнул и поднял глаза. В этот момент дверца распахнулась, и в проеме появилось улыбающееся лицо Игоря Тарасова. Илларион уже не меньше десяти раз видел Игоря без бороды, но все равно не сразу его узнал: без пегой шерсти, покрывавшей нижнюю челюсть, лицо его бывшего подчиненного помолодело и сделалось каким-то беззащитным, словно с него сняли одежду.

Разглядывая глубокие складки, которые залегли в углах улыбчивого рта Игоря, Илларион снова вспомнил о времени и подумал, не отпустить ли бороду и ему: она, оказывается, могла скрыть очень многое. Он подавил вздох:

Игорь сейчас был тем самым человеком, видеть которого Забродову совершенно не хотелось - по крайней мере до тех пор, пока история с квартирными кражами и убийством женщины рядом с Белорусским вокзалом не прояснится окончательно.

- Привет, командир! - радостно воскликнул Игорь и без приглашения забрался в кабину, аккуратно переложив букет на заднее сиденье. - Что-то ты не торопишься!

- Еще десять минут, - сказал Забродов, бросив взгляд на часы. Однажды твоя сестра уже устроила мне нагоняй за то, что я явился раньше времени.

Они обменялись рукопожатием. Илларион против собственной воли обратил внимание на то, что на Игоре новенькая дорогая куртка, а разношенные и вечно нечищенные ботинки сменились тупоносыми сапогами, испускавшими благородное матовое сияние, присущее хорошо выделанной импортной коже. Сжимая ладонь Тарасова, Забродов ощутил твердую выпуклость большого перстня и вспомнил, что Игорь всегда питал необъяснимую слабость к перстням и кольцам. Даже в армии, вернувшись из тяжелого рейда, он мог часами сидеть перед палаткой, истово орудуя надфилем и вытачивая очередную печатку из пулеметной гильзы или снятой с солдатского ремня бляхи. Но времена переменились, и теперь вместо латунной поделки на пальце у бывшего сержанта Тарасова красовался полновесный перстень из белого золота.

- Ну и отлично, - устраиваясь на сиденье, заявил Игорь. - Значит, явимся вместе. Будет, с кем поговорить. Терпеть не могу болтаться среди полузнакомых людей, как это самое в проруби.., и сказал бы что-нибудь, да боишься опозориться. У всех, понимаешь, высшее образование, все о возвышенном толкуют, все между собой знакомы, а ты ходишь между ними валенок валенком, даром что брат именинницы. Вот так походишь-походишь, глядишь - и уже пьяный, и все на тебя смотрят, как солдат на вошь: чего с него, необразованного, возьмешь? И Таньке неудобно, и самому противно...

- Вот не знал, что ты с комплексами, - заметил Илларион, запуская двигатель. - Нарядился, как президент банка, а сам с комплексами.

- А, это. - Игорь окинул себя неуверенным взглядом. - Что, совсем по-дурацки выгляжу?

- Наоборот, - искренне возразил Илларион, включая указатель поворота и глядя в зеркало заднего вида на неуверенно ползущий по слякоти "москвич". Выглядишь на порядок лучше, чем раньше. Как будто наследство получил.

Ему было тошно от самого себя, но он словно против собственной воли все время задавал Тарасову наводящие вопросы. "Скотина Сорокин, - подумал Илларион, трогая машину с места. - Заразил меня своими ментовскими штучками."

- Да какое наследство! - Тарасов махнул рукой. - Это Татьяна на меня наехала: не смей, говорит, являться ко мне на день рождения в таком виде. И вообще, говорит, выбрось эти тряпки и оденься как человек, зарплата позволяет. Я подумал: а что? В самом-то деле, чего я хожу, как бомж? Я теперь парень холостой, неженатый, зарплата и в самом деле позволяет... На что мне, черт дери, копить? Для кого экономить? А так, глядишь, какая-нибудь девушка посмотрит-посмотрит, да и западет - если не на меня, так хоть на новые ботинки.

- Гм, - сказал Илларион. Горячая речь Тарасова показалась ему чересчур горячей и не слишком убедительной, хотя придраться, вроде бы, было не к чему.

Илларион подумал, что это яд подозрения отравляет его мозг, искажая все, что он видит, придавая всему уродливые, мрачные очертания. Эта мысль заставила его нахмуриться.

- Ты чего хмуришься, командир? - спросил Тарасов, заметивший его пантомиму. - Голова болит?

- Клапана стучат, - сказал Илларион первое, что пришло в голову.

Тарасов склонил голову на бок, прислушиваясь к ровному урчанию двигателя.

- Показалось тебе, командир.

- Значит, показалось, - сказал Илларион и напомнил себе, что он едет на день рождения к любимой женщине, и значит, должен соответствовать случаю, а не смотреть бирюком, измышляя способы ущучить ее брата.

"Лендровер" разминулся с милицейским "уазиком", и Забродов невольно покосился на Игоря, чтобы посмотреть, как тот реагирует на милицию. Тарасов, как и следовало ожидать, не обратил на машину блюстителей порядка ровным счетом никакого внимания. Он сосредоточенно копался в многочисленных карманах своей куртки, что-то разыскивая. Во рту у него торчала неприкурениая сигарета. Наконец Тарасов нашел то, что искал, и чиркнул колесиком архаичной медной зажигалки. Иллариону показалось, что зажигалка имеет цилиндрическую форму, и еще ему почудилось, что он ее уже где-то видел - ее или точно такую же, причем не у Игоря, а у кого-то другого.

Тарасов положил зажигалку обратно в карман, не дав Иллариону как следует рассмотреть ее. Забродов не стал просить его показать зажигалку, но дал себе слово в ближайшее время подержать ее в руках и попытаться вспомнить, где видел похожую.

Расплескивая грязные лужи, "лендровер" свернул во двор и остановился напротив подъезда Татьяны. Илларион заглушил двигатель и затянул ручной тормоз.

Тарасов уже поднял воротник и положил ладонь на ручку дверцы, готовясь нырнуть под мокрый снег, который незаметно превратился в ледяной монотонный дождик, но Илларион остановил его, положив руку на плечо.

Игорь обернулся.

- Что, командир? - спросил он.

- Да черт его знает, - сказал Илларион совершенно искренне. - Как живешь, сержант?

- Ты чего, командир? Видимся же, считай, каждый божий день. Нормально я живу, не жалуюсь. А вот у тебя, я вижу, что-то не в порядке. С Танькой, что ли, поссорился? Так это ерунда, помиритесь. Она же на тебе помешалась, только и слышишь от нее - Илларион да Илларион, ни о чем другом говорить не может. Сроду с ней такого не было. Прямо заколдовал ты ее. Так что не горюй, все будет в норме. А хочешь, я с ней поговорю? Она у меня умная, все понимает, не то что некоторые, которым только шмотки да косметика от мужика нужны... чтобы, понимаешь, других мужиков клеить. Так поговорить с Танькой?

- Не надо, - сказал Илларион, стараясь не отводить глаза. - Я с ней не ссорился. Как можно с ней ссориться, сам подумай?

- Еще как можно! - Тарасов рассмеялся, сверкнув крепкими зубами. - Мы даже дрались, помню, лет до пятнадцати. Она, зараза, крупная была, а я мелкий такой, все норовил за волосы ее.., они у нее длинные были, не то, что теперь.

- Позорище, - сказал Илларион и перегнулся через спинку сиденья, чтобы взять букет. - Стыд, срам и безобразие. А еще сержант спецназа, командир экипажа спасателей!

- Так это когда было! - ответил Игорь.

- Да, сказал Илларион, - время идет. Подержи букет, я запру машину.

Глава 15

В полутемной комнате медленно перемещались в танце пары. Пар было немного, но в однокомнатной квартире Татьяны Тарасовой не хватало места даже для такого мизерного количества танцующих, и они все время сталкивались, цепляясь локтями. В комнате было душно, по запотевшим стеклам тек конденсат, а торшер в углу светил как бы сквозь туман - на кухне засели курильщики, и дым через открытую дверь расползался по всей квартире. Илларион нарисовал на запотевшем стекле улыбающуюся рожицу и тут же стер ее - нарисованная улыбка получилась печальной.

В углу за отодвинутым к стене столом кто-то вполголоса спорил о политике и, в частности, о чеченской войне, оперируя фактами, почерпнутыми из программы "Время". Время от времени спорщики переходили на крик, но тут же, спохватившись, снова принимались заговорщицки сипеть, то и дело звякая наполняемыми рюмками и слепо тыча вилками в остатки закуски. Игорь Тарасов, одетый с элегантной небрежностью, которую можно позволить себе только за очень большие деньги, непохожий на самого себя, совершенно преображенный, танцевал с какой-то редакционной девицей.

У девицы было красивое, сильно накрашенное лицо, короткие иссиня-черные волосы, длинная шея, прямые плечи, плоская грудь, узкие бедра и великолепные, хотя и несколько тонковатые на вкус Иллариона, ноги, удлиненные высокими каблуками. Иллариону показалось, что девица обладает весьма дорогостоящими привычками, и он с невольной улыбкой вспомнил утверждение Игоря, что какая-нибудь девушка непременно "западет" на его новые ботинки. Дело было, конечно, не в ботинках, но в целом бывший сержант оказался прав. Это наводило на грустные размышления, и Илларион поспешно отыскал взглядом Татьяну.

Татьяна танцевала с каким-то шарообразным субъектом, заросшим рыжеватой, тщательно подстриженной, прореженной и надушенной, но от этого не менее отталкивающей щетиной. Сегодня она была красива какой-то особенной, ранящей красотой, и у Забродова болезненно, словно в предчувствии близкой разлуки, сжалось сердце.

Поймав его взгляд, Татьяна радостно помахала ему рукой, и Илларион улыбнулся в ответ. Шарообразный субъект что-то втолковывал Татьяне, время от времени снимая с ее талии жирную руку и энергично жестикулируя для пущей убедительности, и Иллариону стало жаль его: толстяк танцевал с самой красивой женщиной в мире и даже не замечал этого, бездумно тратя минуты редкого счастья на пустую болтовню. Танец в паре с Татьяной вызывал у него столько же чувств, сколько вызвало бы танго с больничной табуреткой, и Забродов с грустью подумал о том, что в наше время люди совершенно разучились получать удовольствие от таких простых вещей, как общение с красивой женщиной, когда ты одинок, глоток воды, когда хочешь пить, еда, когда голоден, и сон, когда валишься с ног от усталости. Все удовольствия давно смешались в неразличимую серую массу, чудовищный, приправленный алкоголем и кокаином винегрет, на поверхности которого бледно-зеленой плесенью взошел вездесущий бумажный прямоугольник с портретом американского президента. Стараясь не греметь, Забродов открыл форточку, впуская в комнату струю холодного ночного воздуха, нашарил в кармане сигареты и отправился на кухню, где обосновались курильщики.

Войдя, он плотно прикрыл за собой дверь и сразу же споткнулся в темноте о чьи-то ноги. Ноги принадлежали сидевшему на табурете у самой двери парню. Парень сидел не один: на коленях у него смутно темнела еще одна фигура. Судя по некоторым движениям и негромким, но очень откровенным звукам, эти двое целовались взасос. Споткнувшись, Илларион потерял равновесие и схватился за чье-то узкое, обтянутое тонким синтетическим свитером плечо.

- Пардон, мамзель, - сказал он девушке, которую ненароком задел.

- Сильвупле, мадам, - ответили ему мужским голосом.

У окна, где мерцали в темноте красные огоньки сигарет, кто-то коротко рассмеялся.

- Вы так и будете стоять на моей ноге? - спросил второй парень - не тот, за которого схватился Илларион, а тот, что сидел на табурете, держа партнера на коленях.

- Извините, - сказал Илларион и прошел вглубь кухни, стараясь больше ни на кого не наступать и сильно подозревая, что его пылающие уши светятся в темноте, как стоп-сигналы.

Он без приключений добрался до кухонного стола и закурил, уже мечтая поскорее убраться отсюда - миловавшаяся парочка сильно действовала ему на нервы.

- Еще один раб никотиновой зависимости, - прокомментировал его появление некто невидимый, о ком можно было сказать только то, что он носит очки, линзы которых сверкали в темноте призрачными зеленоватыми бликами. Кто вы, несчастный собрат?

- Я жертва цепи несчастных случайностей, - по памяти процитировал Илларион.

- Как и все мы, - закончил цитату очкарик, сразу завоевав уважение Иллариона. - Это заметно, - хихикнув, продолжал он. - Чем не несчастная случайность: отправиться покурить в строгой мужской компании и первым делом наступить на этих голубков.

- Да пошел ты, - томно ответили возле двери.

- Однако, - глубоко затягиваясь сигаретой, прокомментировал Илларион.

- А, - с непонятной интонацией сказал очкарик, разглядев в мерцании разгоревшегося уголька черты лица своего собеседника, - Так это вы, таинственный незнакомец! Судя по вашему виду, вы не одобряете однополую любовь.

- Каюсь, - сказал Илларион. - Я явился сюда именно для того, чтобы наступить на ногу молодому человеку, который сидит у дверей.

Курильщики захихикали, очкарик одобрительно хмыкнул, а парочка у дверей молча встала и покинула помещение. Илларион подошел к двери, нащупал табуретку, поставил ее возле стола и уселся.

- Выпьете? - спросил чей-то хрипловатый голос, и в рассеянном свете уличного фонаря блеснуло бутылочное горлышко. Илларион кивнул и тут же, спохватившись, сказал: "Да". - Правда, мы тут все из одного стакана, виновато предупредил обладатель хриплого голоса.

- Это неважно, - сказал Илларион. - А что у вас с голосом?

- Сифилис в последней стадии, - с готовностью ответил хрипатый, и Илларион как-то сразу понял, почему Игорь Тарасов порой ощущал себя неуютно в компании сослуживцев сестры. Здесь действительно надо было держать ухо востро. - Извините, я пошутил, - продолжал хрипатый. - Это я просто интервью брал на митинге коммунистов и почему-то решил, что могу перекричать мегафон.

- Это он у нас так шутит, - сказал из темноты еще один голос. - Ох, Гена, дошутишься ты когда-нибудь.

Хрипатый Гена с бульканьем плеснул из бутылки в стакан. Илларион задержал дыхание и выпил. В руку ему сунули кусок соленого огурца, на ощупь казавшийся надкушенным. Пользуясь тем, что его лица никто не видит, Илларион брезгливо поморщился и сунул огурец в рот.

- Значит, вы и есть тот глубоко засекреченный тип, которого прячет от нас Татьяна? - снова пристал к нему очкарик. - Вы попали в плохую компанию. Вас окружают акулы пера и барракуды диктофона, которые в считанные минуты оставят от вашей секретности рожки да ножки.

- У меня нет секретов, - сказал Илларион, поскольку просто промолчать было невежливо.

- Звучит как "комментариев не имею", - заметил хрипатый Гена, снова принимаясь звякать и булькать. - Боюсь, Саня, что здесь тебе не посветит.

- А это мы еще посмотрим, - возразил очкастый Саня. Илларион только теперь понял, что тот изрядно пьян. - Итак, начнем от печки. Как вы относитесь к сексуальным меньшинствам?

- Я к ним не отношусь, - мягко парировал Забродов.

- Ответ столь же хрестоматийный, сколь и бессодержательный, констатировал очкарик. - Надо ли это понимать так, что вы их не одобряете?

- Мне их жаль, - сказал Илларион. - Так же, впрочем, как и вас.

- Почему это вам меня жаль? - опешил очкарик.

- Вы пришли поздравить с днем рождения красивую женщину. Там, в соседней комнате, полно других красивых женщин, танцы, а вы заперлись на кухне и целый вечер глушите водку, курите и пристаете к незнакомым мужчинам с нескромными вопросами.

Хрипатый Гена фыркнул и опрокинул в себя содержимое стакана.

- Отменно, старина, - прохрипел он осипшим от водки голосом. По-моему, нам есть о чем подумать.

Он где-то прав, а, Саня? Где вы работаете, старина? На телевидении? Мне нравится ваш стиль. Может, возьмете меня к себе? У вас наверняка есть своя программа... а может быть, целый канал? Я слышал, планируется создание нового канала...

Илларион на ощупь нашел на столе пепельницу, потушил сигарету и вышел из кухни.

Игорь Тарасов все еще танцевал с редакционной девицей, которая была уже готова к употреблению, а может быть, только притворялась. Небритый шарообразный субъект доказывал что-то утомленной даме лет сорока пяти, загнав ее в угол под торшером и не давая вырваться.

Иллариону показалось, что он продолжает произносить ту же речь, которую произносил, танцуя с Татьяной. За отодвинутым к стене столом уже не пили и не спорили - там кто-то спал, уронив всклокоченную голову на испятнанную скатерть и отвернув от танцующих обиженное бледное лицо. Форточка опять была закрыта. Илларион испытал ощущение, похожее на кратковременный приступ клаустрофобии, которое, впрочем, тут же прошло.

- У тебя такой вид, словно тебе до смерти хочется, чтобы все мои гости провалились сквозь землю, - сказала незаметно подошедшая сзади Татьяна.

Илларион, не оборачиваясь, накрыл ее ладонь своей.

- Это плохо? - спросил он.

- Наверное, плохо, - со вздохом сказала Татьяна. - Они хорошие люди и делают хорошую газету.., но мне тоже хочется, чтобы они ушли. Видимо, сказывается твое дурное влияние.

- Тогда пусть проваливают в свою редакцию, и делают свою хорошую газету там. Представляешь, какой-то очкастый Саня пытался взять у меня интервью на кухне.

- Что ты ему сказал? - насторожилась Татьяна. - Не смейся, не смейся! Ты его не знаешь. Вы долго разговаривали?

- Недолго, - ответил Илларион. - Не волнуйся, я был сдержан, как сфинкс. Хочешь потанцевать?

- А вот не хочу. Хочу с тобой поговорить.

- Интервью? - Илларион высоко поднял брови.

- Совсем наоборот. Мне нужно что-то тебе рассказать. Что-то очень важное.., а может быть, мне только кажется, что важное. Не сейчас, а когда все разойдутся.

Ты ведь останешься?

Илларион кивнул. Татьяна благодарно чмокнула его в щеку и упорхнула выручать даму, которая почти пала под напором разговорчивого толстяка, затопленная потоком его красноречия. Илларион снова поискал взглядом Игоря Тарасова, но не нашел. Длинной девицы с томным накрашенным лицом тоже нигде не было. "Ай да ботинки!" - с улыбкой подумал Илларион. В туалете щелкнула задвижка, и мимо Иллариона в комнату один за другим протиснулись двое молодых людей. Судя по манере одеваться и двигаться, это были те самые, которых Забродов спугнул на кухне. Илларион зевнул, деликатно прикрывшись ладонью, и украдкой посмотрел на часы. Было еще совсем рано, а значит, веселье обещало длиться до бесконечности. Это был один из тех моментов, когда Илларион страстно хотел оказаться один на один с дикой природой, будь то леса и болота Завидовского заповедника или Сирийская пустыня, где его группа однажды двое суток просидела в песках без воды и пищи.

Тряхнув головой, Илларион взял себя в руки и решил, что пора дать новый толчок забуксовавшему веселью. Через минуту он уже отплясывал с вырвавшейся из-под торшера дамой, которая на поверку оказалась весьма горячей штучкой и, казалось, только и ждала Забродова, чтобы пойти вразнос. Издали подмигнув с интересом наблюдавшей за их пляской Татьяне, Илларион вместе со своей новой партнершей взял штурмом задымленную кухню и под конвоем вывел оттуда хрипатого Гену, очкастого Саню и их молчаливого друга, который оказался худосочным субъектом с обширной блестящей лысиной и висячими запорожскими усами. Он сдал пленных скучавшим на диване дамам, после чего мобилизовал молодых людей, которые опять присели в уголке и нацелились миловаться, и отправил их на кухню мыть посуду и заваривать чай.

- Послушайте.., как вас... - сказала его партнерша, сдувая упавшую на раскрасневшееся лицо прядь обесцвеченных гидропиритом волос.

- Забродов, - напомнил Илларион.

- Послушайте, Забродов, какого черта вы не женаты? Перестаньте строить глазки этой девчонке, она вас не стоит. Женитесь на мне! Я, по крайней мере, могу вас оценить!

- Думаю, она тоже на это способна, - осторожно ответил Илларион.

- Ну и черт с вами, Ромео! Давайте тогда хотя бы танцевать, или вы выдохлись?

- Я?! - возмутился Илларион. - И после этого вы говорите, что можете меня оценить!

Отправленные Илларионом на кухню молодые люди вернулись через полчаса и принесли почему-то не чай, а снова водку - целых четыре бутылки, плюс три бутылки сухого вина. На вопрос Иллариона, что это значит и откуда, черт возьми, взялось все это хозяйство, они коротко ответили:

- Нашли.

Хрипатый Гена под нос радостно засипел, один за другим сворачивая алюминиевые колпачки бутылок, небритый шарообразный оратор яростно потирал ладони, словно год в глаза не видел спиртного, а очкастый Саня совал Иллариону полную рюмку.

- Я вас люблю, незнакомец, - заплетающимся языком признался он. - Вы первый, кому удалось от меня отбрыкаться, и я вас за это обож-ж-жаю!

- Он вовсе не незнакомец, - сказала прочно приклеившаяся к Иллариону дама, набивавшаяся ему в невесты. - Он Забродов.

- Оч-чень приятно! Я - Саня. - Он назвал фамилию, и Илларион страшно удивился - перед ним стоял очень известный в Москве журналист. - Так где вы бродите, Забродов? Как вам мой каламбур?

- Дерьмо, - вместо Иллариона ответила его партнерша с восхитительной прямотой. Очкастый Саня и не подумал обижаться.

- Сам знаю, - сказал он. - Это потому, что я пьян и ненавижу свою работу.

- Врете, - сказал Илларион. - По глазам вижу.

- Ну, и вру. Только вы-то откуда знаете?

- Я же сказал: вижу по глазам. Вам просто надо отдохнуть.

- А я что делаю? Вот сейчас, в данный момент, что я, по-вашему, делаю?

- Жжете фитиль с двух сторон, - ответил Илларион. - Поезжайте в лес...

- В ноябре?!

- А какая разница?

- В самом деле, - иронически пробормотал очкарик, - какая разница? Татьяна! - завопил он вдруг на всю квартиру. - Где ты нашла такого восхитительного Забродова? Я только что признался ему в любви. Советую тебе срочно сделать то же самое, пока наша Арина Викторовна тебя не обскакала. Торопись, это тебе не твой Кареев!

Илларион заметил, что при упоминании Кареева Татьяна на секунду помрачнела. Самому Забродову это имя ни о чем не говорило. Видимо, это был отголосок какой-то старой истории, о которой Татьяна предпочитала молчать. Перехватив испытующий взгляд Арины Викторовны, Илларион улыбнулся и сказал то, чего она от него ждала.

- А кто такой этот Кареев? - заговорщицким тоном спросил он.

В ответ его взяли за рукав, вытащили на балкон и выдали полную информацию о блистательном тандеме Кареев - Тарасова, о необъяснимом увольнении Кареева с работы и его таинственном исчезновении в конце августа. Рассказывая, Арина Викторовна словно невзначай придвигалась все ближе, заставляя Иллариона так же незаметно пятиться, пока тот не оказался загнанным в угол и прижатым к холодным мокрым перилам балкона. Здесь, в углу, он прослушал заключительную часть этой драматической истории, из которой следовало, что Кареев, похоже, вновь возник на горизонте и разразился совершенно скандальной статьей, которая наверняка дорого ему обойдется.

Сопоставив некоторые факты и даты, Илларион решил, что, пожалуй, имел удовольствие видеться с Андреем Кареевым в тот самый вечер, когда они с Татьяной познакомились при столь странных обстоятельствах. Теперь ему стало ясно, почему длинноволосый спутник Татьяны так поспешно и не очень красиво покинул поле боя. Забродов нахмурился: во всей этой истории ему почудилась опасность, грозящая Татьяне. Конечно, все это могло оказаться сущей ерундой, но Илларион дал себе слово поговорить с Татьяной и обязательно ознакомиться со статьей Кареева.

Кое-как вырвавшись из угла, он проводил Арину Викторовну в комнату и с трудом дождался окончания вечера. Когда гости разошлись, он помог Татьяне навести порядок в квартире, открыл все форточки, чтобы сквозняк вытянул наружу застоявшийся табачный дым, и закурил, присев на табурет возле кухонного стола.

- Ну, - сказала Татьяна, перетирая тарелки, - и о чем же вы с Ариной секретничали на балконе?

- О Карееве, - спокойно ответил Илларион.

- Так, - сказала Татьяна, - ясно. Арина - великая сплетница, но служба информации у нее работает, как часы, так что она, похоже, сильно облегчила мою задачу.

- Я именно так и понял. Ты ведь хотела поговорить о нем, правда?

- Правда. Он написал статью... Я только теперь поняла, что тогда, в августе, те люди, которые на нас напали, пытались предотвратить выход этой статьи в свет. Там написаны страшные вещи, и я боюсь, что он в опасности.

- А почитать можно? - спросил Илларион.

Татьяна сходила в комнату и вернулась, держа в руках газету, сложенную так, что Иллариону сразу бросился в глаза набранный крупным шрифтом заголовок статьи.

- "Власть уркаганская", - вслух прочел он. - Судя по названию, материальчик очень горячий.

Татьяна молча положила перед ним газету, и он погрузился в чтение.

***

Закончив, Илларион отодвинул газету в сторону и закурил очередную сигарету.

- А он не мог все это сочинить? - спросил он, сосредоточенно дымя. Ну, пусть не все, но хотя бы часть? Вот здесь, - он твердо постучал пальцем по газетной странице, - он обвиняет неких влиятельных лиц в протаскивании в Думу этого уголовника - как его?

Вареного? - и даже в причастности к террористическим актам на территории Москвы. Уж очень хлестко и как-то чересчур актуально.

Татьяна молча покачала головой.

- Вряд ли, - сказала она. - Тогда, в августе, он пытался передать мне собранный материал. Мы всегда так писали: он добывал информацию, а я занималась ее подачей.., в общем, обычное разделение труда: мужчина притаскивает мамонта, а женщина превращает эту тушу в элегантные набедренные повязки и питательные отбивные. Потом, его, наверное, сильно напугали...

- Да, я заметил это еще тогда, - сказал Илларион. - Нет, не надо сверкать на меня глазами, я же никого не осуждаю. Страх смерти - это естественный предохранитель, встроенный в нас матерью-природой. Так о чем ты хотела со мной поговорить?

- Мне кажется, ему угрожает опасность, - предположила Татьяна.

- Я думаю, это кажется всем, кто читал его статью, - спокойно ответил Забродов. - Если хотя бы половина из того, что он здесь написал, соответствует действительности, то судиться с ним никто не станет. В статье полно туманных намеков - он что, намерен написать продолжение?

- Не знаю! - почти выкрикнула Татьяна. - Я ничего не знаю, потому что не могу до него дозвониться!

- Ну, это еще ни о чем не говорит, - сказал Илларион, заметно хмурясь. - Умный человек на его месте не подходил бы к телефону, а очень умный не приблизился бы к собственной квартире на пушечный выстрел.

Я надеюсь, что он окажется очень умным, иначе, боюсь, ему и в самом деле несдобровать.

- Я так и знала, - сказала Татьяна, обреченно опускаясь на другой табурет. Она без спроса залезла в лежавшую на столе пачку, вытащила сигарету и неумело закурила, сморщившись от дыма.

- Ты хочешь, чтобы я его нашел? - спросил Илларион. Когда Татьяна прикуривала, у него в мозгу молнией пронеслось воспоминание, но теперь он уже забыл о нем, сосредоточившись на том, что ему предстояло.

- Я не знаю, чего я хочу, - беспомощно сказала Татьяна. - Мне казалось, что ты.., ну, что ты знаешь, как лучше поступить в такой ситуации.

- Лучшее, что можно сделать, это вовсе не попадать в такую переделку, - грустно посоветовал Илларион. - Я сам придумал это правило, но почему-то всю жизнь не могу ему следовать. Собирайся, поедем ко мне.

- Зачем?

- Затем, что, как я понял, где Кареев, там и Тарасова. Это во-первых. А во-вторых, почему бы тебе не погостить у меня пару дней? Честное слово, мне будет приятно.

***

Была уже глубокая ночь, когда Илларион наконец отыскал дом, в котором обитал журналист Кареев. Снег пополам с дождем прекратился, небо расчистилось, и на Москву упал мороз, прямо на глазах превративший мокрый асфальт в сплошной каток. Илларион вел машину, радуясь тому, что успел заблаговременно "переобуть" колеса, поставив на них зимнюю резину, и время от времени непроизвольно зевал. Дело, которым он сейчас занимался, не казалось ему таким уж важным, и он вызвался нанести поздний визит Карееву только потому, что видел, как волнуется Татьяна. Забродов очень сомневался, что у кого-то хватит ума, написав такую статью, сидеть дома и "ждать гостей". Мысли о Мухе и подозрения в адрес Игоря Тарасова были отодвинуты на задний план. Илларион поймал себя на том, что сделал это с радостью: было очень приятно хотя бы на время забыть о том, что Игорь может оказаться тем самым мерзавцем, за которым безуспешно охотится полковник Сорокин.

Он затормозил напротив подъезда и выбрался из машины. Холод набросился на него, как голодный пес на кость, и принялся хватать за что попало. Илларион засунул руки в карманы и поспешно нырнул в подъезд.

В подъезде было тепло и сумрачно. Забродов нажал кнопку вызова лифта и стал ждать, пытаясь сообразить, что он скажет Карееву, если тот, вопреки логике и здравому смыслу, все-таки окажется дома. Пока кабина лифта, громыхая и повизгивая тросами, спускалась с заоблачных высот, Илларион успел проиграть в уме четыре или пять вариантов разговора и с легкой грустью констатировал, что при любом варианте будет выглядеть идиотом.

Он пожал плечами: лучше живой идиот, чем мертвый журналист, - и вошел в гостеприимно распахнувшиеся двери кабины. Всякий раз, когда ему приходилось пользоваться лифтом, Илларион от всей души радовался тому, что его дом не может похвастаться наличием этого сомнительного блага цивилизации. В кабине отвратительно воняло какой-то дрянью, стенки были сверху донизу исписаны похабщиной, и в треугольном осколке зеркала, чудом уцелевшем в верхнем углу поцарапанной алюминиевой рамки, Забродов увидел свой брезгливо сощуренный глаз.

Кабина остановилась, двери, погромыхивая, разошлись в стороны, и Илларион вышел на площадку.

Здесь, вопреки его ожиданиям, было чисто, на стене рядом с выключателем висел вычерченный от руки график дежурств. Сверившись с этим графиком, Илларион убедился, что не ошибся адресом: Кареев жил именно здесь. Он отыскал нужную квартиру и уже поднял руку, чтобы позвонить, когда заметил полоску белой бумаги, перечеркнувшую щель между дверным полотном и косяком. На бумажке красовались лиловые печати и чья-то неразборчивая роспись.

- Вот так штука, - сказал Илларион. - Опечатано.

В этот момент этажом ниже послышались шаги. Судя по звуку, по лестнице поднимались двое. Спустя мгновение шаги раздались и сверху - еще два человека спускались по лестнице, которая вела на технический этаж. Илларион повернулся лицом к лестнице и стал ждать, неторопливо затягиваясь сигаретой.

Ждать пришлось недолго. Четверо в штатском появились на площадке одновременно, и один из них выкрикнул, направив на Иллариона пистолет:

- Не двигаться! Уголовный розыск!

- Не буду, - пообещал Забродов, - если вы предъявите удостоверение.

- Я тебе сейчас предъявлю удостоверение, тварь! - прорычал один из оперативников и бросился вперед, нацеливаясь заломать безоружного типа в наброшенном поверх вечернего костюма дорогом пальто, выглядевшего, как преуспевающий бандит.

Илларион поймал его левой рукой, развернул спиной к себе, прикрылся им, как щитом, а правой рукой залез за пазуху и нащупал во внутреннем кармане удостоверение. Оперативники еще не успели опомниться, а человек, которого они собирались арестовать, уже изучил удостоверение, захлопнул красную книжечку и вернул ее на место.

- Свободен, - сказал он, оттолкнув от себя оперативника. - Приношу свои извинения. Готов следовать за вами. Только без рук, пожалуйста, я этого не люблю.

***

В девять утра дверь камеры с лязгом отворилась.

Илларион сел на нарах и потянулся, с огорчением осматривая свой мятый пиджак и брюки, выглядевшие так, словно их долго жевали собаки.

- Ну, - сказал полковник Сорокин, - как дела, узник совести? Ты зачем моих оперов помял?

- Невежливые они у тебя какие-то, - сказал Илларион. - Удостоверение показывать не хотели, потом сигареты отобрали... У тебя курево есть, полковник?

Сорокин с ворчанием полез в карман.

- Закрой рот, - сказал Илларион застывшему у дверей сержанту, таракан заползет.

В дежурной части Забродову вернули документы, бумажник и сигареты. Илларион демонстративно полез в бумажник и пересчитал деньги.

- Стареешь, Забродов, - сказал Сорокин, нетерпеливо наблюдавший за его манипуляциями. - Мало-помалу превращаешься в зловредного старикашку.

- Имею полное право, - огрызнулся Илларион. - Меня дома ждут, а твои мордовороты даже позвонить не дали. Зря я с ними пошел. Надо было намять им бока и идти себе. Пускай бы они перед тобой отчитывались, каким образом упустили "опасного преступника. "

- Подожди, подожди, - перебил его Сорокин. - Ты сказал, что тебя ждут дома, или мне послышалось?

- Тебе послышалось, - проворчал Илларион. - Так ты меня отпустишь или как?

- Или как, - ответил Сорокин. - Может быть, ты дашь себе труд объяснить, кой черт принес тебя под дверь квартиры Кареева?

- Запросто, - сказал Илларион. - Меня попросили справиться о его здоровье.

- Кто попросил? - живо осведомился Сорокин.

- Не твое дело, - ответил Илларион.

Полковник некоторое время молчал, глубоко, с шумом дыша через нос. Забродов наблюдал за ним с подчеркнутым интересом.

- Если хочешь, - сказал он наконец, - я дам тебе книжку, в которой описано несколько методик дыхательной гимнастики. У каждой из них есть свои достоинства и недостатки, но все они бесспорно лучше той, которой пользуешься ты.

- Когда-нибудь я тебя убью, - пообещал Сорокин. - Пойдем ко мне в кабинет, поговорим. И не кривляйся, пожалуйста. Ты ведь не мог не заметить, что дверь квартиры Кареева опечатана. Дело в том, что вчера вечером Кареев был убит.

- Да, - после паузы сказал Илларион, - значит, со здоровьем у него неважно.

- Практически никак, - подтвердил Сорокин. - Кончилось его здоровье.

- Что ж, - сказал Илларион, - пойдем в твой кабинет. А там кофе дают?

- Будет тебе и кофа, и какава с чаем, - неумело пародируя Анатолия Папанова, пообещал полковник.

Оказавшись в просторном полковничьем кабинете, Илларион первым делом позвонил домой и сообщил Татьяне, что жив и здоров. Сорокин в это время, деликатно отвернувшись, поливал из графина росшие в горшках на подоконнике комнатные цветы. Судя по толщине осадка на дне, этот графин предназначался для посетителей.

Разговаривая с Татьяной, Илларион зачем-то перелистал странички перекидного календаря, лежавшего на полковничьем столе и не обнаружил там ничего интересного. Терпеливо слушая возмущенную скороговорку Татьяны, которая жаловалась на проведенную без сна и покоя ночь, Забродов с улыбкой придвинул к себе пепельницу и закурил. Впервые с тех пор, как ему исполнилось семнадцать лет, он получал втык за то, что не ночевал дома. Неожиданно оказалось, что это чертовски приятно.

Он покосился на Сорокина. Сорокин по-прежнему поливал цветы. Илларион заметил, что несчастные растения уже буквально плавают в воде, как рис на плантациях Южного Китая, и понял, что пора закругляться.

- Ты извини, - сказал он в трубку, - но меня тут ждут. Поговорим, когда освобожусь.

- Подожди, - сказала Татьяна. - Ты где?

- Я на Петровке, 38, - отрапортовал Илларион. - А ждет меня один злющий полковник, чтобы допросить.

Сорокин, не оборачиваясь, возмущенно пожал плечами и со стуком поставил на подоконник опустевший графин.

- Я приеду, - быстро сказала Татьяна.

- Даже и не думай, - ответил Забродов. - Я скоро буду. Если ты поедешь, мы, скорее всего, разминемся по дороге.

Закончив разговор, он положил трубку. Сорокин вздохнул с преувеличенным облегчением, согнал Иллариона со стола и уселся в свое кресло. Забродов сел напротив.

- А скажи, полковник, это правда, что проверяющие из МВД подложили вам муляж бомбы на самое видное место, а вы его две недели не замечали? спросил он раньше, чем Сорокин успел открыть рот.

Полковник скривился, как от зубной боли, и пробормотал короткое ругательство.

- Ну, ладно, - сказал Илларион, - бог с ней, с бомбой. Карты на стол, полковник?

- Да какие у тебя карты, - хмыкнул Сорокин. - Ведь ты только что разговаривал с Тарасовой, так?

Вот тебе и все твои карты. Не успел ты, Забродов.

Приди ты на день раньше, может, парень и сегодня жил бы.

- Заказное? - спросил Илларион.

- Да кой черт заказное! Помешались все на заказных! Случайность, и больше ничего. Домушник к нему забрался, Кареев пальнул в него из пистолета, не попал, а тот возьми и отоварь его фомкой по черепу... Вот тебе и вся заказуха.

- Да? - сказал Илларион и выложил на стол слегка помявшуюся в кармане газету. - А это ты читал?

Сорокин мельком взглянул на газету и пожал плечами.

- Ну, читал. И что это доказывает? По-твоему, этот Вареный полный идиот? Какой же дурак пойдет на мокрое, когда все прямо указывает на него? Нет, это просто невезение, и больше ничего.

- Да почему же ты так уверен? - начиная раздражаться спросил Илларион.

- А потому, - сказал Сорокин, откинулся на спинку кресла и посмотрел на Иллариона, прищурив левый глаз, будто из ружья целился. - Суди сам: двенадцатый этаж, никаких следов взлома, форточка настежь, на подоконнике след спортивного ботинка сорок второго размера, в квартире все перерыто, ни денег, ни ценных вещей обнаружить не удалось, даже диктофон пропал.

Ничего не напоминает?

- Муха, - сказал Илларион и услышал свой голос со стороны, словно по радио передавали постановку с его участием. - Муха, черт подери. Ах, сукин сын!

Сорокин продолжал щуриться на него через стол, как чеченский снайпер. Более того, он вдруг принялся барабанить пальцами по крышке стола, выстукивая какой-то бодрый марш.

- Ну? - сказал он наконец.

- Что - ну? - огрызнулся Илларион. - Это не я, честное слово.

- Жаль, - сказал Сорокин таким тоном, что было непонятно, шутит он или говорит всерьез. - И сказать тебе, конечно же, нечего.

- Да что ты ко мне привязался? У меня есть, что сказать, но ты же меня не слушаешь! Ты же не хочешь вешать себе на шею заказное убийство, потому что тогда, кроме форточника Мухи, у тебя появится заказчик - Вареный или кто-то другой, неважно.

- Но почерк-то принадлежит Мухе, - вкрадчиво напомнил Сорокин.

- Значит, кто-то нашел его раньше, чем ты, - сказал Илларион. - Или у него были свои собственные счеты с этим Кареевым. Мне почему-то показалось, что брать у него было нечего.

- Сейчас у всех есть, что брать, - проворчал Сорокин. - На днях в Черемушках грабанули бабулю-пенсионерку, забрали восемнадцать тысяч...

- Рублей?

- Держи карман! Долларов, конечно. А от бабули все тараканы с голодухи разбежались еще полгода назад.

А ты говоришь - брать нечего.

- А может быть, кто-то просто имитировал почерк? - предположил Илларион. - Подвиги этого Мухи, как я понимаю, широко разрекламированы в прессе.

Очень удобно, между прочим.

- - Пресса, - с отвращением повторил Сорокин. - Сначала путаются у нас под ногами, помогая бандитам, а потом визжат, что мы их плохо защищаем их, дескать, режут почем зря и где попало, и все по политическим мотивам, и у каждого враги если не в Кремле, то в Белом доме...

- М-да, - сказал Илларион. - Так кто из нас стареет? Но ты так и не сказал, как тебе понравилась моя версия.

- Это про имитацию почерка? Хорош имитатор, который, чтобы замаскироваться под Муху, взбирается на двенадцатый этаж по отвесной стене! Никуда твоя версия не годится.

- Ну, тогда я пошел, - вставая, сказал "Илларион.

- А ну, сядь, - сухо приказал Сорокин. - Во-первых, без подписанного мной пропуска тебя отсюда не выпустят, а во-вторых, ты еще не выпил кофе.

- А в-третьих?

- Есть и в-третьих, не сомневайся. Не надо думать, что своими версиями и своим хамством ты запудрил мне мозги настолько, что я забыл о своем вопросе.

- Это о каком же?

- Что ты знаешь о Мухе? Учти, у тебя на физиономии написано, что ты о нем что-то знаешь. Возможно, даже все. Тогда возникает законный вопрос: почему, собственно, ты утаиваешь от следствия информацию?

- Да нужны вы мне, - морщась, ответил Илларион. - От вас ничего утаивать не надо, вы же у себя под носом ни черта не видите... Что, обидно? А мне не обидно? Что ты меня колешь, как урку? С чего ты взял, что я что-то знаю? Я обещал тебе осмотреться и подумать, но это же не повод для того, чтобы включать меня в список подозреваемых!

- Еще какой повод, - заверил его Сорокин. - Ладно, дело твое. Не хочешь помогать - иди к черту, не мешай работать. Кофе будешь?

- Не хочу я твоего кофе, - буркнул Илларион. - Ишь, раскричался. Работать ему мешают..

- Вот именно, - подтвердил Сорокин, яростным росчерком шариковой ручки подписывая пропуск. - И перестань путаться под ногами!

- Не понял, - оскорбленным тоном сказал Илларион. Он никогда еще не видел Сорокина таким обозленным, но продолжал дразнить его, поскольку тот настаивал на серьезном разговоре, к которому Илларион не был готов.

- Ты все прекрасно понял, - сухо сказал Сорокин. - Куда бы я ни посмотрел, ты повсюду торчишь, как шило из мешка. Вот твой пропуск и не попадайся мне на глаза, пока я не остыну.

- Последний вопрос, полковник, - снова вставая, спросил Забродов. Если Кареева убили случайно, зачем ты оставил возле его квартиры засаду?

- Ты уйдешь сам или мне вызвать конвой? - не поднимая взгляда от стола, спросил Сорокин.

Спустившись с крыльца управления, Илларион прошагал около квартала и зашел в небольшое кафе, уже открытое в этот ранний для подобных забегаловок час.

Он заказал двойной кофе и долго сидел над чашкой, глядя в окно остановившимся взглядом. Теперь он вспомнил, где видел зажигалку, которая теперь наверняка лежала в кармане у Игоря Тарасова.

Забродов был уверен, что второй такой нет во всей Москве. Это была уникальная вещица ручной работы, подобную которой можно встретить только в музее: добротная зажигалка, была выполнена из стреляной гильзы от немецкого пулемета "МГ-34" и до недавнего времени принадлежала найденному мертвым в своей квартире на двенадцатом этаже журналисту Андрею Карееву.

И - Илларион это твердо знал - во всей Москве был только один человек, способный взобраться на двенадцатый этаж и добыть эту зажигалку, не свернув себе при этом шею. Ему было о чем подумать. Например, его очень интересовало, что он скажет Татьяне.

О том, что он скажет Игорю Тарасову, Забродов старался вообще не думать.

Глава 16

Ближе к полудню небо затянуло тучами, мороз спал, и снова пошел снег на этот раз мелкий, кристаллический, моментально выбеливший газоны, обочины и дворы, не говоря уже о крышах.

Илларион спустился во двор, притворяясь, что не замечает жжения в глазах - ночь, проведенная на нарах, давала о себе знать, и Забродов в который уже раз с грустью подумал о том, что начинает стареть.

Заехав домой переодеться, он обнаружил, что Татьяна спит, свернувшись калачиком на диване и уронив на пол книгу, которую читала, коротая время. Это был неожиданный подарок судьбы: точно зная, что трудного разговора не избежать, Илларион не стремился ускорять события, до последнего сохраняя хрупкую иллюзию мира и спокойствия.

Двигаясь с бесшумной легкостью профессионального разведчика, он сменил мятый вечерний костюм на линялый камуфляж и утепленный армейский бушлат, затянул на лодыжках шнурки американских саперных ботинок и секунду постоял возле письменного стола, соображая, брать ли с собой револьвер. В конце концов он решил, что оружие ему не понадобится, написал Татьяне записку, в которой обещал вернуться к обеду, и бесшумно выскользнул из квартиры.

Оказавшись во дворе, он первым делом закурил, разгоняя клубившуюся в голове сонную муть. Припорошенный снегом "лендровер" стоял на своем обычном месте, уставившись обрубленным рылом в жерло узкой арки, за которой шумела Малая Грузинская. Илларион подошел к машине и зачем-то пнул носком ботинка передний скат.

Собрав на капоте горсть снега, он приложил его к пылающему виску и подумал, что начинает тянуть время. Он невесело усмехнулся: не было ничего удивительного в том, что он не торопился приступать к делу, которое не сулило ничего, кроме неприятностей.

Он уронил окурок под ноги и по привычке растер его подошвой, хотя пожара здесь, в царстве мокрого асфальта и отсыревшей штукатурки, можно было не опасаться. Все способы оттянуть время закончились, и Илларион взялся за ручку передней дверцы. Нужно было ехать, и только сам Забродов знал, как ему этого не хотелось.

Он забрался на водительское сиденье и включил зажигание, бросив полный надежды взгляд на указатель расхода топлива: а вдруг бензин на нуле, и нужно смотаться на заправку? Это был уже сущий детский сад, тем более, что вчера по дороге к Татьяне он залил полный бак и прекрасно об этом помнил. Бак действительно был почти полон, бензин не испарился, не вытек и не был украден неизвестными злоумышленниками.

- Надо ехать, старичок, - пожаловался Илларион "лендроверу". - Давно пора ехать, но если бы ты знал, как не хочется!

Он повернул ключ, запуская стартер Двигатель с ревом ожил и заработал, как всегда, ровно и мощно.

- Эх, ты, - сказал Илларион машине и выжал сцепление.

Включить передачу он не успел. В кирпичной трубе арки вдруг возник, свернув с улицы во двор, старенький, латаный-перелатаный "жигуленок" первой модели. Илларион негромко выругался и выключил зажигание, потому что за рулем "жигулей" сидел Игорь Тарасов.

Старая "копейка" лихо развернулась посреди двора и замерла рядом с "лендровером", коротко прошуршав шинами по мокрому асфальту. Илларион вышел из машины, нащупывая в кармане сигареты. Мимоходом он подумал, что в последние дни стал много курить. На то имелись свои причины. Илларион усмехнулся: любой глупости можно найти оправдание, и даже сумасшедший, готовящийся выстрелить себе в рот из армейского пистолета, считает, что у него есть веские причины для того, чтобы поступить именно так, а не иначе.

Дверца "жигулей" неприятно лязгнула, захлопнувшись, и Игорь Тарасов предстал перед Илларионом во весь рост: невысокий, ладный, в новой куртке и новых ботинках с квадратными носами, с тяжелой золотой печаткой на среднем пальце правой руки и розоватыми от недосыпания глазами. В том, что Тарасов не выспался, скорее всего, была виновата длинношеяя редакционная девица, но теперь Илларион сомневался даже в этом.

- Привет, командир, - сказал Тарасов, протягивая руку для пожатия. Илларион секунду колебался, но все-таки пожал его узкую ладонь с гибкими крепкими пальцами, снова с неприятным чувством ощутив твердую выпуклость перстня.

- Красавец, - сказал он. - Прямо налюбоваться не могу. Только вот машину надо бы сменить. Несолидная машина для такого красавца.

Тарасов хмыкнул.

- Марина то же самое сказала, - сообщил он.

- Это которая же Марина? Это вот с такой шеей?

Илларион поймал себя на том, что разговаривает издевательским тоном, но решил, что сойдет и так: в конце концов, этот человек за несколько дней буквально вынул из него душу, и у Забродова не было ни малейшего желания щадить его самолюбие.

Тарасов уловил в его тоне плохо замаскированную издевку и посмотрел на него с неподдельным удивлением.

- Точно, - медленно сказал он, - с шеей. Что это с тобой, капитан? Не с той ноги встал?

Илларион пожал плечами.

- У меня сегодня обе ноги левые, - сказал он. - Так уж вышло.

- Что-то раньше за тобой такого не водилось. Что случилось, командир?

- Старею, наверное. Ты зачем приехал?

- Да Татьяна куда-то пропала. Дома нет, на работе нет... Я подумал, может, она у тебя?

Илларион вспомнил собственные слова о том, что где Кареев, там и Тарасова, и зябко передернул плечами.

Мир и в самом деле сошел с ума, если он мог заподозрить Игоря Тарасова в намерении убить родную сестру, но Илларион слишком устал от этой истории, чтобы испытывать по этому поводу сильные эмоции.

- У меня, - сказал он. - А зачем она тебе понадобилась?

- Да просто так. - не слишком уверенно ответил Игорь. - Просто хотел убедиться, что все в порядке.

- А что должно быть не в порядке? - холодно поинтересовался Илларион.

Тарасов посмотрел на него долгим внимательным взглядом и покачал головой.

- Да, - сказал он, почесав за ухом. - Что-то ты сегодня... Ладно, поговорим в другой раз. Раз Татьяна у тебя, беспокоиться не о чем.

Илларион подождал, пока он усядется в машину, и все так же холодно спросил:

- Ты уверен?

Тарасов поднял на него удивленные глаза.

- Что?

- Ты действительно считаешь, что тебе ре о чем беспокоиться?

- О чем это ты, командир?

- А ты не знаешь? - Илларион наконец вынул из кармана пачку и зубами вытащил из нее сигарету. - Слушай, у тебя огонь есть? Я вчера где-то зажигалку оставил.

Продолжая смотреть на него с немного испуганным удивлением, Тарасов полез в карман и подал Иллариону зажигалку. Забродов чиркнул колесиком, закурил и повертел зажигалку в пальцах, рассматривая со всех сторон.

Последние сомнения улетучились. О Татьяне он больше не думал - по крайней мере пока.

- Редкая вещица, - сказал он, не торопясь возвращать зажигалку Игорю. - Гильза, по-моему, от "МГ".

Или я ошибаюсь?

- Тебе виднее, - пожав плечами, ответил Тарасов. - Но факт, что немецкая. Я с "МГ" дела не имел, так что ничего определенного сказать не могу.

- Ас фомкой?

- С чем?

- С фомкой. Это такой ломик, которым очень удобно рвать гвозди и проламывать людям головы.

- А, это. У нас в семье его лапой называют. Имел, конечно, только я не пойму, к чему ты клонишь.

Илларион вздохнул. Он очень надеялся, что ему не придется объяснять все по пунктам, но его надеждам, похоже, не суждено было сбыться.

- Хорошо, - сказал он. - Если ты настаиваешь, могу растолковать. Есть в Москве такой человек по кличке Муха. Забирается в форточки и чистит квартиры.

Нормальный бизнес, даже уважаемый... Но вот в последнее время начались у него проколы: сначала возле Белорусского вокзала напоролся он в квартире на хозяйку, и по чистой случайности вышло так, что женщина умерла. А позавчера и вовсе некрасиво получилось. Залез он в квартиру, а там хозяин. Фамилия хозяина, между прочим, была Кареев. Тебе это ни о чем не говорит?

- Кареев? Так это же...

- Вот именно, напарник Татьяны. И этот самый Кареев возьми да и пальни в нашего Муху из "тэтэшки". Ну, как интеллигенция стреляет, мы с тобой знаем. В общем, промазал Кареев, а Муха ему голову фомкой ?проломил и спокойненько ушел.., с вещами, конечно. Он же за вещами туда и залез - так, по крайней мере, милиция считает.

- А ты как считаешь?

- А это неважно, как я считаю. Важно другое: все жертвы этого самого Мухи проживают на верхних этажах - не ниже девятого, насколько я понял, - и милиция уверена, что забирается он туда прямо по стене, за что его Мухой и окрестили.

Тарасов громко рассмеялся. Смех получился фальшивым и неестественным.

- Вот так история! - воскликнул он. - Теперь понятно, почему ты на меня волком смотришь. Но это же бред, командир! Во всей Москве такое мог бы провернуть только я, да и то лишь в том случае, если бы окончательно рехнулся.

- А ты случаем не рехнулся? Ты сможешь это доказать?

- О-о-о, - протянул Тарасов, - вон что! Так ты, значит, серьезно? Не ожидал от тебя, капитан. Я тебя, конечно, уважаю, ты мне как отец, но такое... Ты извини, конечно, но не пошел бы ты куда подальше, а? Ничего я тебе не собираюсь доказывать - ни тебе, ни твоим ментам. Презумпция невиновности - слыхал про такого зверя? Ты сперва докажи, что тебе все это не приснилось, а уж потом поговорим.

- Приснилось, - кивнув головой, сказал Илларион. - Спьяну. Только, если ты такой грамотный, зажигалкой светить не стоило бы. Зажигалочку эту позавчера с трупа сняли - с того самого, который, пока был жив, статейки пописывал на пару с твоей сестрой. Вот такие пироги Игорек.

Тарасов застыл, как громом пораженный, потом вдруг нырнул за руль и захлопнул дверцу. Двигатель завелся с пол-оборота, "жигули" рванули с места, и рука Забродова соскользнула с дверной ручки. С трудом удержавшись на ногах, Илларион бросился к свой машине, на бегу ругаясь черными словами. Он еще только открывал дверцу, а ржавая "копейка", опасно вильнув задом и с грохотом зацепившись крылом за угол дома, уже нырнула под арку.

Выехав на Малую Грузинскую, Тарасов на опасной скорости свернул направо. "Лендровер" Забродова пулей вылетел из арки, как снаряд из орудийного ствола, чудом разминулся со встречной "волгой" и с ревом помчался вдогонку за удаляющимися "жигулями". Забродов не испытывал ничего похожего на азарт. Ему было грустно и очень хотелось плюнуть на все, развернуть машину и не спеша поехать куда глаза глядят, предоставив казакам ловить, а разбойникам убегать. Честно говоря, он не представлял себе, что станет делать, когда настигнет Тарасова. В исходе этой глупой потони он ни капли не сомневался - у полумертвой "копейки" не было никаких шансов уйти от его мощного внедорожника, особенно по гололеду. Гонка только-только началась, а "жигули" уже мотало из стороны в сторону.

Расстояние между машинами медленно, но верно сокращалось.

Они промчались по Красной Пресне и свернули на Большую Грузинскую. Тарасов пытался стряхнуть "хвост", но все его маневры привели только к тому, что он потерял еще несколько метров форы. Слева стремительно пронеслась ограда зоопарка, мелькнула и осталась позади кишащая транспортом Тишинская площадь. Илларион заметил, что все еще держит в зубах потухшую сигарету, и выплюнул ее под ноги - у него не было времени даже на то, чтобы сунуть ее в пепельницу. Он не ожидал от стареньких "жигулей"

Тарасова такой прыти. Скорость была слишком велика, Игорь шел напролом, ежесекундно рискуя жизнью и заставляя Забродова делать то же самое, чтобы не отстать.

Наконец "жигули" перестали петлять и пошли по прямой. Илларион одобрительно кивнул: видимо, Тарасов отчаялся отвязаться от него на оживленных улицах и теперь собирался выехать из города. Это было на руку Забродову: на прямой широкой трассе у беглеца не было никаких шансов. В следующее мгновение Илларион нахмурился: вместо того, чтобы на пересечении с Первой Тверской-Ямской повернуть налево, к Ленинградке, Тарасов свернул направо, в сторону Садового Кольца, к Центру. Это было совершенно непонятно, но Забродов решил отложить раздумья до более удобного случая.

С Садового они свернули на проспект Мира, оттуда - на Сущевский вал. Илларион увеличил скорость - это кружение по городу стало ему надоедать. Он не понимал, на что надеется Тарасов, и хотел, чтобы все поскорее закончилось. Навязанная ему роль охотника за головами претила Иллариону. О том, что рано или поздно придется вернуться домой и как-то пережить объяснение с Татьяной, он старался не думать.

- Как же вы мне все надоели, - сквозь зубы процедил он, уворачиваясь от мчащегося навстречу двухэтажного туристского автобуса. - Неужели нельзя оставить человека в покое?

Ему вдруг вспомнился Сорокин с его категорическим приказом не путаться под ногами. Позади осталось уже три поста дорожной милиции, но за двумя мчащимися на самоубийственной скорости автомобилями никто не увязался. Пожалуй, это было к лучшему: в данной ситуации вопрос о том, кто у кого путается под ногами, казался Иллариону спорным.

Погоня завершилась неожиданно. Сворачивая с Сущевского вала на Шереметьевскую, Илларион прижался к бордюру, и тут из-за полосы декоративного кустарника выскочила рыжая, по уши забрызганная грязью собачонка и пулей метнулась через дорогу, даже не подумав остановиться. Забродов машинально ударил по тормозам, колеса "лендровера" угодили на ледяную проплешину, машину занесло, развернуло поперек дороги, протащило юзом несколько метров, и она с грохотом и лязгом впечаталась в борт мебельного фургона.

Илларион ударился головой о дверцу. В глазах у него потемнело, но он последним усилием воли вцепился в ускользающий, крошащийся край реальности и не потерял сознание. Черная кисея, занавесившая мир, стала быстро редеть и наконец рассеялась совсем. Мир снова обрел цвет и звук, словно включился телевизор.

Первым делом Илларион увидел грязную рыжую собачонку, деловито семенившую по тротуару на противоположной стороне улицы, и только после этого услышал встревоженные голоса, над которыми реял матерный вопль водителя фургона, и разглядел мутно-красное пятно на стекле слева. Он потрогал ноющий висок и взглянул на пальцы. Пальцы были в крови.

"Старею", - подумал Забродов, снова запуская заглохший двигатель.

Водитель фургона, подскочив слева, зло рванул на себя дверцу - судя по всему, ему было что сказать лихачу, помявшему казенный автомобиль. Илларион сунул руку за пазуху и ткнул водителю мятый ком денежных бумажек.

- Извини, приятель, - сказал он, выжимая сцепление, - я сегодня тороплюсь.

- Торопится он! - возмущенно завопил водитель, ловко пряча деньги в карман. - Вот менты приедут, они разберутся, куда ты торопишься!

Он схватил Забродова за рукав и потащил из машины.

- Это ты зря, - сказал Илларион.

Водитель коротко охнул и сел на асфальт. Лицо у него было удивленное: он никак не мог понять, что с ним произошло. Боли не было, но вот ноги почему-то не держали, словно из них вдруг начисто исчезли кости.

Дверца "лендровера" с лязгом захлопнулась, мощный двигатель взревел, машина со скрежетом отцепилась от борта хлебного фургона, по асфальту, дребезжа, запрыгала какая-то отлетевшая железка, успевшая набежать жиденькая толпа зевак испуганно шарахнулась в стороны, и зеленый внедорожник устремился в погоню - искать ветра в поле.

***

Игорь Тарасов плохо запомнил эту гонку; слепая ярость застилала глаза, нога прикипела к педали газа, и только удача, которая всегда сопутствует влюбленным, пьяным и сумасшедшим, уберегла его от смерти среди сплющенных обломков автомобиля.

Где-то на полпути гнавшийся за ним "лендровер" отстал. Тарасов испытал короткий укол сожаления.

Все можно было сделать по-другому, мирно, и, уж во всяком случае, без этой киношной погони, но внутри у него словно включился гигантский насос, нагнетавший под диафрагму сосущий вакуум. Этот вакуум требовал заполнения, и единственным, что могло заполнить эту холодную пустоту внутри, было немедленное энергичное действие. А Забродов.. Что ж, Забродов как-нибудь выпутается. В конце концов, он сотни раз выпутывался из ситуаций пострашнее, чем тривиальная дорожная авария.

Он поехал немного медленнее и несколько раз без нужды свернул в боковые улицы, проверяя, не возобновилась ли погоня. Позади было чисто, и, в последний раз обогнув квартал, Тарасов направил машину туда, где его ждали меньше всего. Он вынул из кармана сигареты и содрогнулся от гнева и отвращения, когда пальцы нащупали на дне кармана медный цилиндрик зажигалки.

Он еще не знал, что будет делать, но понимал одно. прежняя жизнь кончилась, и теперь ему придется как-то привыкать ко многим вещам, которые раньше находились за гранью восприятия.

Еще ему было жаль Татьяну.

Он выбросил так и не прикуренную сигарету в окошко и снова увеличил скорость. Недооценивать Забродова нельзя: даже потеряв способность передвигаться, он вполне мог направить по его следам милицию, так что нужно было поторапливаться. Уж чего-чего, а улик против Игоря Тарасова у милиции было предостаточно. Он подумал, а не выкинуть ли ему зажигалку, но решил, что она еще может ему пригодиться. В любом случае, эта игрушка была лишь дополнительным штрихом в имевшей завершенный вид картине. Выбросить ее означало действовать инстинктивно, под влиянием первого испуга, а это было именно то, от чего в незапамятные времена предостерегал их, зеленых новобранцев, инструктор учебного центра спецназа ГРУ Илларион Забродов.

Вспомнив о Забродове, Игорь скрипнул зубами: хуже всего было то, что в эту историю оказались замешаны самые дорогие для него люди. Он представил, как отреагирует Татьяна на сообщение о его аресте и решил: хорошо, что сам он этого не увидит.

"А капитана понять можно, - понемногу приходя в себя, думал он. Сроду он не шел ни на какие компромиссы, когда речь заходила о серьезных вещах. Стащить из штабной палатки ящик тушенки, когда ребята пришли из рейда голодные, это у него всегда было запросто, а вот если кто-то без спроса забрался к соседу в тумбочку и свистнул, к примеру, зубную щетку тут уж пощады не жди... Удивительно, как это он сразу мне башку не отвинтил, безо всяких разговоров. Из-за Таньки, наверное. И еще из-за Афгана. Ах ты, господи, до чего же обидно!"

Так и не угодив в аварию, он припарковался возле дома своего приятеля и сослуживца Виктора Вагина.

В последнее время они работали в разные смены и встречались довольно редко. Кроме того, Игорь подозревал, что Вагин избегает его сознательно: он долгое время подбивал клинья Татьяне, и в конце концов, похоже, получил полный и окончательный отлуп. Игорю казалось, что между его сестрой и Вагиным произошла какая-то неприятная сцена. Татьяна ему ничего не рассказывала, но это было видно по тому, как она напрягалась, когда брат заговаривал о Вагине. Игорь не стал лезть в их личные дела. В конце концов, они оба были взрослыми людьми и вполне могли разобраться между собой без посторонней помощи.

"Болван, - подумал он, выходя из машины и запирая дверцу. - Наверное, тогда все и началось. Если бы я тогда прижал Таньку и выспросил у нее, что произошло, все могло обернуться совсем по-другому."

В последний раз он видел Вагина накануне. Они случайно столкнулись возле гастронома, где Игорь покупал шампанское и конфеты, готовясь отправиться на день рождения Татьяны. Ничего особенного - постояли, поболтали и разошлись, довольные друг другом. Обыкновенная случайная встреча, которая сегодня почему-то перестала казаться случайной.

Игорь вошел в лифт. Кулаки, стиснутые так, что побелели суставы пальцев, лежали в карманах куртки, как два тяжелых холодных камня, на скулах ходили желваки. Нервы совсем расходились, ему попеременно хотелось то драться, то плакать, то ругаться матом и колотить кулаками в стенку кабины, но он стоял неподвижно и пытался думать, хотя думать, в общем, было не о чем. Картина была ясна во всех деталях за исключением одного: зачем, черт подери, Витьке понадобилось все это?

"А вот это мы сейчас узнаем, - подумал Игорь, выходя из лифта на лестничную площадку и нажимая кнопку звонка. - Это мы сейчас выясним."

Звонок дребезжал в квартире долго - пожалуй, даже слишком долго, но Игорь не убирал палец с кнопки до тех пор, пока светлое пятнышко дверного глазка не потемнело, заслоненное чем-то изнутри.

Тогда он перестал звонить и ударил в дверь кулаком.

По подъезду прокатилось гулкое эхо, похожее на отголосок выстрела из старинной пушки, глазок снова посветлел, и через мгновение послышался щелчок отпираемого замка.

- Ты что, белены объелся? - спросил Вагин, открывая дверь. Он был заметно навеселе. - Поспать не даешь, мать твою...

Игорь развернулся и молча ударил его в челюсть.

Ему казалось, что вся накопившаяся в нем злость уйдет в этот удар наподобие того, как в одно мгновение яростной бело-голубой вспышкой разряжается переполненный конденсатор. Вагин взмахнул руками, словно собираясь взлететь, и спиной вперед обрушился в глубь прихожей, сбив на пол полочку с телефонным аппаратом. Игорь шагнул в прихожую и затворил за собой дверь. Оказалось, что его злость никуда не делась - ее было слишком много, чтобы освободиться от нее одним ударом.

- Рассказывай, сука, - потребовал Игорь и не узнал собственного голоса. Вместо слов из гортани вырывалось какое-то низкое горловое рычание, словно в груди у него поселился цепной пес, готовый рвать в клочья всякого, кто окажется в пределах досягаемости.

Вагин сел на полу, опершись плечами о стену, и вытер кровь с подбородка тыльной стороной ладони.

- Зря ты это, - спокойно сказал он. - Какая муха тебя укусила?

- Муха? - переспросил Игорь. Заключенный в словах Вагина невольный каламбур вдруг показался ему ужасно смешным, и он рассмеялся сухим кашляющим смехом. - Муха, говоришь?

Он вынул из кармана зажигалку и швырнул ею в Вагина, целясь в лицо. Он промахнулся, и зажигалка, ударившись о стену в паре сантиметров от головы Виктора, откатилась в сторону, поблескивая медными боками.

- Я возвращаю ваш портрет, - прокомментировал Вагин, не подымая зажигалки. - Что, не работает?

- Отчего же? Сработала в лучшем виде, - ответил Игорь и шагнул к нему. - Или ты объяснишь мне, что все это значит, или я вышибу тебе мозги.

Обещание вышибить мозги сработало совсем не так, как ожидал Игорь Тарасов. В последнее время из Виктора Вагина слишком часто вышибали дерьмо все, кому не лень, в том числе и эта дешевка, сестра Тарасова, и ему это надоело. Он медленно встал, придерживаясь за стену, и снова провел ладонью по подбородку, размазывая кровь.

- Кровь, - сказал он, показывая Игорю испачканную ладонь. - Опять ты мне морду разбил. Помнишь, как тогда, в Фергане, в учебке?

- Помню, - сухо сказал Игорь. - Ты тогда допустил ошибку.., и сейчас тоже. Какого черта ты трогал нас с Татьяной? Объясни мне, что с тобой случилось, и я, может быть, дам тебе время уйти.

- По старой дружбе, да? А не пошел бы ты в задницу со своей дружбой! Нам не о чем разговаривать, понял? Против меня нет ни одной улики, а ты увяз по самые уши. Это я тебя утопил, и я хочу, чтобы ты об этом помнил, когда будешь валить лес или шить тапочки в лагере. А главное, не забудь передать это своей трахнутой сестрице. Когда тебя посадят, я о ней позабочусь, не беспокойся. Она будет довольна, а уж как буду доволен я!..

Игорь снова ударил его, но на этот раз Вагин увернулся и провел контрприем. Тарасов нырнул под встречный удар и снова выбросил вперед кулак. Осыпая друг друга ударами и с грохотом опрокидывая мебель, они покатились по квартире. Противники обладали приблизительно одинаковым весом, оба находились в хорошей форме, и обоих в свое время учил человек, которого не склонные к выражению своих чувств коллеги уважительно прозвали Асом, так что их драка напоминала землетрясение или какое-нибудь другое, не менее разрушительное явление природы. Наконец выпитая полчаса назад водка подвела Вагина, и он пропустил удар, который швырнул его в угол рядом с телевизором.

Тарасов, тяжело дыша, остановился посреди гостиной и утер рот тыльной стороной ладони.

- Витька, Витька, - сказал он, - что же ты, дурень, натворил? Зачем? Хотя бы это ты мне можешь сказать?

Вагин тяжело завозился в углу, садясь. Правой рукой он схватился за едва теплый радиатор парового отопления. Он тряхнул головой и посмотрел на Игоря глазами, казавшимися неестественно темными на побледневшем, испачканном кровью лице.

- Удар у тебя, Тарас, всегда был хорош, - сказал он. - Особенно с правой. Врежешь - ну точно, как жеребец лягнул.

- Да что ты заладил, - с досадой отмахнулся Игорь, - удар, удар... Какого хрена ты воровать пошел?

- Дурак ты, Тарас. Тридцать пять лет мужику, а вопросы задаешь такие, как будто ничего, кроме газеты "Зорька", в жизни не читал, и ничего, кроме "Путевки в жизнь", не смотрел. Да ты разуй глаза-то! Все кругом воруют, только ты до сих пор спишь.

- А ты, значит, вовремя проснулся?

- Вот именно - проснулся. Не украдешь - не проживешь, ну, а мокрухи это, брат, случайность.

Только это ничего не меняет. Все равно для ментовки ты - подозреваемый номер один. Судя по тому, как ты сюда ворвался, на тебя уже вышли. Это жестокий мир, Тарас, он не любит тех, кто живет во сне. Ты все проспал, братан.

- В ментовке работают не одни идиоты, - без особой уверенности сказал Тарасов.

- Точно! И только идиот может не понимать, как это удобно: взять тебя и посадить, а дело закрыть и сдать в архив. Кто у нас в Москве самый крутой скалолаз? Да Тарасов же! А у кого зажигалка убитого журналиста? Опять же у Тарасова! А у кого сорок второй размер обуви? Снова у Тарасова! Ну, скажи мне, какой мент отважится взять и спустить в сортир такой набор улик?

- Это ничего, - сказал Игорь. - Это поправимо.

Мы с тобой сейчас оденемся и пойдем в ментовку, и там ты все расскажешь - при свидетелях, как полагается, а я побуду рядом, чтобы ты ненароком чего-нибудь не забыл.

Вагин покачал головой и полез в нагрудный карман рубашки. Он вынул оттуда мятую пачку "Мальборо", вытряхнул прямо на пол полтора десятка сломанных, искрошенных во время драки сигарет, отыскал среди них целую и закурил.

- Ас чего это ты взял, что я пойду на себя стучать? - заинтересованно спросил он, пуская дым в потолок и снова кладя руку на жесткое ребро батареи. - Даже и не мечтай, чудак. Все, что у тебя есть, это один-единственный недоказанный факт. Ты можешь до хрипоты орать, что я подарил тебе зажигалку, но на ней нет моих отпечатков, а вот твои есть.

- Ох, и мразь же ты! Я тебя убью, гад, ты понимаешь?!

- Не убьешь, - с насмешкой сказал Вагин. - А если даже убьешь, то никакой пользы от этого не будет, кроме вреда. Повесишь на себя еще одного жмурика в придачу к тем двоим, что на тебе уже висят. Так что действуй, родной, но не думай, что это будет легко.

Пока он говорил, его рука соскользнула с ребра батареи и словно невзначай нырнула в пыльное, затянутое грязной паутиной пространство между батареей и стеной. Хорошо зная Тарасова Вагин, не сомневался, что тот пойдет до конца. Кроме того, у Тарасова была сестра. Она работала в газете, пользовалась определенной популярностью и наверняка имела массу знакомых, среди которых мог отыскаться какой-нибудь чокнутый мент, способный докопаться до правды. Кроме того, если им заинтересуется милиция, отсутствие улик ничем ему не поможет: Вареный в своей неподражаемой манере примет меры к тому, чтобы он невзначай не заговорил.

Обещаниям насчет лучших адвокатов и королевской жизни в колонии он не верил ни секунды: пуля стоит дешевле, и возни с трупом гораздо меньше, чем с живым человеком, который слишком много знает. Он был жив до тех пор, пока оставался в тени. Стоит ему попасть на свет, и его прихлопнут - как муху. Чем дольше Вагин думал обо всех этих вещах, тем менее заманчивым казалось высказанное Тарасовым предложение пойти в ближайшее отделение милиции и все рассказать. Наверное, он сдался бы, если бы не знал, что тем самым обречет себя на верную смерть.

- Я устал, Тарас, - сказал он. - Давай разойдемся. Улики - говно. Просто выкинь эту зажигалку. У меня есть предложение. Я знаю людей сильных людей, больших, - которые помогут тебе, если тебя заметут.

Может быть, им даже удастся тебя отмазать, не знаю.

Даже если не удастся, в зоне ты будешь королем, это я тебе гарантирую. И деньги. Я могу дать пятнадцать штук, и они, я думаю, добавят, потому что они заинтересованы в том, чтобы ты делал все, как надо...

- Ты что? - задыхаясь от злости спросил Тарасов. - Что ты мне предлагаешь, падаль?! Чтобы я за тебя сел на двадцать пять лет? Да плевать мне на срок! Но чтобы про меня говорили, что я форточник?! Что я из-за вшивой пачки баксов человека замочил? Какой тут у тебя этаж, восьмой, что ли? Я тебя отпускаю, ублюдок, только не через дверь. Вон оно, окно. Спустишься - свободен. Что тебе стоит? Ты ведь у нас Муха! Ну, сам пойдешь, или тебе помочь?

- Не дергайся, Тарас, - сказал Муха, вынимая руку из-за батареи. В руке тускло поблескивал вороненым стволом "Макаров". Рука слегка дрожала, и ствол пистолета плясал. - Не делай резких движений. Вон там, на полке, есть бумага и пара шариковых ручек. Пиши признание, Тарас, иначе, сам понимаешь... Другого выхода у меня нет.

- Очухайся, придурок, - с презрительной жалостью сказал Игорь и сделал шаг вперед. - Какое признание?

Что я, по-твоему, пистолета не видал? Кончай эту бодягу, Витек. Погулял, и будет. Не делай себе хуже.

- Стой, сука! - взвизгнул Вагин и торопливо поднялся на ноги, цепляясь за подоконник. - Стой, я сказал! Не шути со смертью, Тарас. Смерть - баба деловая, шуток не понимает. Бери бумагу, пиши. Поторапливайся, времени в обрез. Ну, чего встал?! Нет у меня другого выхода, ты понял? Ты понял или нет, падло?!

- Да понял, понял, - сказал Игорь и снова шагнул вперед, стараясь смотреть Вагину в глаза и не обращая внимания на пляшущий в его руке пистолет. Он очень надеялся, что Муха забудет о том, что пистолет не взведен. В том, что Вагин сумеет нажать на спусковой крючок, он не сомневался: они служили в одном взводе и не раз видели друг друга в деле.

- Отдай пушку, Витек! Я все напишу, что скажешь, только пушку отдай. Писать с пулей в кишках, сам понимаешь, трудновато.

Вагин попытался отступить, но позади оказалась стена. Он прижался к ней лопатками и быстро оттянул назад пистолетный ствол. Затвор маслянисто щелкнул, курок оттопырился, словно пистолет салютовал отставленным большим пальцем, и черное отверстие пистолетного дула уставилось Игорю Тарасову в грудь. Игорь отметил, что, несмотря на волнение и страх, Вагин не до конца потерял голову и целится не в лоб, а в корпус, выбирая мишень покрупнее. В свое время он прошел хорошую выучку и умел действовать так, чтобы у противника не оставалось шансов.

- Больше ни шагу, Тарас, - предупредил Муха. - Двинешься - прострелю насквозь, как консервную банку. Ты меня знаешь. Лучше пиши признание.

- Помешался ты на этом признании, - сказал Игорь и снова шагнул вперед. Он хотел выбить у Вагина пистолет, а уж потом сказать, где и в каком виде наблюдал его вместе с признанием и влиятельными знакомыми, способными обеспечить королевскую жизнь в зоне, но не успел, потому что Муха выстрелил.

Игорь знал, что Вагин может выстрелить, но до самой последней секунды отказывался верить, что все закончится именно так. Пуля ударила его в грудь твердым горячим кулаком, и он с удивлением увидел, как комната вокруг него вдруг начала стремительно опрокидываться. "Черт, это не комната, это я падаю, - понял он. - Этот дурак меня продырявил."

- Дурак, - прошептал он Вагину. В следующее мгновение его голова со стуком коснулась голых досок пола, и он погрузился в темноту.

Глава 17

Проехав еще с километр, Илларион понял, что окончательно потерял Тарасова. Он остановил машину - мотаться по огромному городу в поисках неприметных "жигулей" было пустой тратой времени. Тарасов ушел окончательно и бесповоротно.

Илларион от всей души стукнул кулаком по пластмассовому ободу руля и закурил. Некоторое время он угрюмо дымил, слепо уставившись прямо перед собой тупым взглядом. Таких проколов с ним прежде не случалось, и бывший инструктор спецназа глубоко переживал поражение, нанесенное ему его же учеником. Эта неудача казалась ему одним из многочисленных признаков надвигающейся старости. Конечно, если бы не чертова собачонка, ничего бы не случилось, но... "Воображаю, какие лица сделались бы у Мещерякова и Федотова, если бы, вернувшись из рейда, я доложил им, что задание не выполнено по вине гололеда и рыжей дворняги с комками присохшего дерьма под хвостом, - подумал он, жадно затягиваясь сигаретой. - Они бы наверняка решили, что я над ними издеваюсь."

Он взял себя в руки и вынул из кармана своего утепленного бушлата трубку сотового телефона. Печка мерно гудела, нагнетая в салон горячий воздух, в бушлате было жарко, и от этого раздражение Забродова только усиливалось. Какого дьявола мир так глупо устроен, что человеку приходится охотиться на своих друзей да при этом еще и страдать от жары?

Он выключил печку и задумчиво взвесил на ладони телефонную трубку. Нужно было звонить Сорокину - признаваться в том, что опять путался под ногами у наших доблестных органов, и расписываться в собственной несостоятельности.

Он посмотрел на трубку так, словно она была готовой к смертельному броску змеей. Нужно было звонить, причем вовсе не Сорокину. Илларион набрал в грудь побольше воздуха, покрепче стиснул зубы и быстро, чтобы не успеть передумать, набрал номер своего домашнего телефона.

Татьяна ответила сразу, как будто сидела у аппарата, ожидая звонка. Так оно, скорее всего, и было, и от этого Забродову сделалось еще хуже.

- Где ты бродишь, Забродов? - повторила Татьяна неуклюжий каламбур очкастого Санька.

- По горам, по долам, по дальним странам, - ответил Илларион. - За тридевять земель, в тридесятом царстве... Нет, так не пойдет. Знаешь, Кареев убит.

Он очень надеялся, что не переоценил ее силы, и он не ошибся. Татьяна молчала всего несколько секунд, а потом спросила:

- Как это произошло?

Ее голос звучал почти спокойно, и Илларион был ей за это благодарен.

- Милиция считает, что его убил случайный грабитель.

- Чушь.

Это тоже было сказано спокойно, но с огромной убежденностью.

- Я тоже так считаю, и, по-моему, кое-кто в МУРе со мной согласен. Но дело не в этом. Мне нужна твоя помощь.

- Я слушаю.

- Давай договоримся сразу: потом, когда все закончится, ты можешь меня презирать, ненавидеть и вообще не замечать, но сейчас ты должна мне помочь.

- Многообещающее вступление, - сказала Татьяна. Несмотря на шок, в ее голосе звучала ирония, и Илларион подумал: в самом деле, что бы делала наша интеллигенция, не будь на свете такой чудесной вещи, как ирония? Вымерла бы к черту, как динозавры. Вот вам и новая естественнонаучная теория: динозавры вымерли из-за нехватки чувства юмора. Счастливчики.

- Ты знаешь, кто такой Муха? - спросил он.

- Что-то слышала. Какие-то сплетни. Вроде бы какой-то супермен, который забирается на верхние этажи прямо по стене...

- Это не сплетни. Кареева убил Муха. Залез в окно и убил.

- На двенадцатый этаж?! - Татьяна вдруг замолчала, и Илларион готов был поклясться, что знает, о чем она думает.

- Илларион, - очень серьезно сказала она после паузы, - только не говори, что ты думаешь, будто...

- Я ведь предупредил тебя, - сказал он. - Я знаю, это, наверное, жестоко, но мне нужно, чтобы ты ответила на мой вопрос: куда мог пойти Игорь, зная, что его преследуют?

- Я не знала, что ты на это способен, - сказала Татьяна. Теперь ее голос звучал холодно и сухо, напоминая шелест ледяного ветра над заснеженным полем.

- Бывают ситуации, - сказал он, почти насильно выталкивая из себя слова, - когда личные привязанности перестают иметь значение.

- Я не имела в виду личные привязанности, - все тем же бесцветным, ломким голосом ответила Татьяна. - Я имела в виду глупость.

- Глупость... Что ж, наверное. Но у него зажигалка Кареева. Та самая, из пулеметной гильзы, помнишь?

- Нет, не помню.

- Это именно та зажигалка, сомнений быть не может. И когда я ему об этом сказал, он прыгнул в машину и умчался так, словно за ним гнались черти.

- Что же ты его не догнал?

Звучавшая в ее голосе холодная насмешка заставила Иллариона снова стиснуть зубы. "Так тебе и надо, старый дурак. Ничто не остается неизменным, все расцветает только для того, чтобы деградировать и умереть буквально все, и ты не исключение из этого правила."

- Не получилось, - сказал он.

- Я знаю, куда он мог поехать, - после паузы заговорила Татьяна. Вчера вечером он сказал мне, что виделся с Вагиным.

- С Виктором?

- Вы знакомы? Ах, ну да, конечно... Раз он сослуживец Игоря, то и твой тоже. У Вагина на меня огромный зуб, и они почти перестали видеться. А вчера Вагин сам подошел к Игорю, затеял разговор и что-то подарил. Игорь сказал что-то вроде: "Такую штуку подарил - закачаешься." Обещал позже показать, да видно, забыл...

- Не может быть, - ахнул Илларион. - А я-то, старый идиот... Куда же он, думаю, бежит? Адрес знаешь?

Татьяна продиктовала адрес и, не прощаясь, повесила трубку. Илларион в сердцах швырнул мобильник на сиденье и рванул с места так, что машину снова занесло.

Он справился с заносом и на предельной скорости погнал "лендровер" к дому Вагина, до которого было минут восемь езды по кратчайшему пути.

"Вагин, - думал Илларион по дороге, лавируя в потоке автомобилей и бдительно высматривая собачек, кошечек и даже голубей - сегодня любовь к животным обошлась ему слишком дорого. - Это же надо - Витька Вагин! Наш, спецназовский, афганский.., да центроспасовский, в конце концов! Вся грудь в орденах, золотые руки... Только что-то тут не стыкуется. Вагин - технарь, слесарь и механик божьей милостью, а вовсе не альпинист. Конечно, на простеньком склоне и с соответствующей экипировкой и он справится, но чтобы без ничего по голой стене - нет, на это способен только Тарасов.

А двери квартир не были взломаны... Стоп! Да кто ж их осматривал, эти двери? Замок цел, зато окно нараспашку, и на подоконнике следы... А Вагин любой замок открывает. Ведь он с техникой всю жизнь на "ты". Чего проще: вошел через дверь, открыл окошко, взял, что надо, и снова ушел. А Тарасов под боком - живет и в ус не дует, ждет, когда его сыскари заметут. Надо бы Сорокину позвонить, попросить еще раз проверить замки, но это потом..."

Он еще издали заметил знакомые "жигули" и припарковал свой помятый "лендровер" так, чтобы полностью блокировать Тарасову выезд со стоянки. Правда, внедорожник при этом оказался не столько припаркованным, сколько брошенным посреди дороги, но перспектива получить пару новых вмятин в придачу к тем, что уже имелись, в данный момент волновала Иллариона меньше всего.

Он выпрыгнул из кабины на схваченный легким морозцем асфальт. Под правым ботинком звонко захрустела тонкая, как бумага, ледяная корка, в которую превратилась вымерзшая до самого дна мелкая лужица. С неба снова падал редкий снежок, невесомые хлопья легко касались щек Забродова и оседали на его волосах и плечах старого армейского бушлата тонкими, филигранной работы звездами. Илларион пересек асфальтовую полосу подъездной дорожки и распахнул дверь. Из-под ног, скрежетнув когтями по бетону, черной тенью метнулся крупный тощий котяра, одержимый, как и все его соплеменники, параноидальным бредом - ему показалось, что Илларион явился сюда исключительно для того, чтобы завладеть его облезлой шкурой.

"Черный кот - дурная примета, - подумал Илларион, поднимаясь по замусоренным ступенькам к лифту. - Значит, мне сегодня не повезет. Интересно, куда уж дальше-то? Можно подумать, что до сих пор я просто купался в везении."

Он вызвал лифт. Где-то взвыл электромотор, внутри шахты с тихим громыханием поползли стальные тросы. Судя по звуку, кабина находилась на самом верху, и Илларион, махнув рукой на лифт, стал подниматься пешком. Что-то подсказывало ему, что надо поторапливаться, иначе беседа двух армейских приятелей может закончиться печально.

Забродов легко взбежал на восьмой этаж, не успев даже запыхаться. Сейчас он не думал о том, что к нему исподволь подкрадывается старость: он был занят делом, и ему было некогда отвлекаться на глупости. Он действительно считал то, что делал сейчас, своей прямой обязанностью: и Тарасов, и Вагин когда-то были его учениками, именно он когда-то вложил в них умение убивать расчетливо и наверняка. Теперь он нес моральную ответственность за то, что один из них применил свои навыки не по назначению. , Он подошел к двери квартиры Вагина и, еще не нажав на звонок, увидел, что дверь прикрыта неплотно.

За ней неразборчиво бубнили голоса. Илларион повернул ручку, бесшумно приоткрыл дверь и проскользнул в прихожую. Голоса доносились из гостиной, но говоривших не было видно - их скрывал выступ стены.

- Помешался ты на этом признании, - услышал Илларион голос Тарасова, а в следующее мгновение что-то коротко и хлестко громыхнуло.

- Дурак, - сказал после паузы Тарасов каким-то другим голосом, и Забродов услышал тяжелый шум падения.

Он бросился вперед, в дверной проем, из которого уже несло острой пороховой вонью, понимая, что опоздал всего на несколько секунд - те самые несколько секунд, которые он потратил, стоя во дворе возле машины и глазея по сторонам.

Тарасов лежал на полу посреди комнаты, запрокинув бледное лицо к потолку, с которого свисала пыльная трехрожковая люстра. Вагин, который, как показалось Иллариону, был еще бледнее, стоял в углу между окном и телевизором, прижавшись спиной к стене и держа в руке пистолет, все еще направленный туда, где только что стоял Тарасов. Зрение Иллариона, как всегда в подобных случаях, вдруг обострилось, с фотографической точностью фиксируя и капельки испарины на бледном лбу Вагина, и его бегающие глаза, и едва заметный синеватый дымок, тонкой струйкой лениво вытекавший из пистолетного ствола, и красное пятно, которое с пугающей скоростью росло на видневшейся - из-под распахнутой куртки белой рубашке Игоря Тарасова. Возле обутых в домашние шлепанцы ног Вагина тускло поблескивала откатившаяся гильза. Это было странное сочетание: шлепанцы и стреляная гильза, точно так же, как дымящийся пистолет плохо сочетался с растянутыми спортивными шароварами, линялой футболкой и испуганными глазами Вагина.

- Тарас, - не обращая внимания на вошедшего, сказал Вагин. - Ну, вот и все, Тарас.

Илларион стремительно и бесшумно, как текущая под уклон вода, двинулся через комнату, не сводя глаз с пистолета. У него было ощущение, что он движется по тонкому, туго натянутому канату между жизнью и смертью. Вагин поднял на него глаза, и его губы разошлись в невеселой улыбке, больше похожей на болезненный оскал умирающего зверя. Пистолет шевельнулся, дуло заглянуло Иллариону в глаза, а потом вдруг резко ушло в сторону и уперлось в висок Вагина. Муха зажмурился, готовясь спустить курок, но Забродов уже был рядом.

Пистолет, глухо брякнув, упал на пол в углу. Илларион сгреб обмякшего, не оказывающего сопротивления Муху за грудки и швырнул на сдвинутый, косо осевший на подломившихся ножках диван.

- Сиди тут, идиот! - прорычал он и бросился к Тарасову.

Игорь был жив, но без сознания. Пуля ударила его в правую половину груди. Забродов просунул руку под спину раненого и ощупал его бок. Выходного отверстия не было, пуля засела где-то внутри - скорее всего, в легком. Тонкая струйка крови, темневшая в углу рта раненого, говорила о том, что догадка Иллариона верна.

- Полотенце, живо! - скомандовал Илларион. Муха посмотрел на него удивленно и растерянно, но Забродов сидел спиной, даже не глядя в его сторону, и Вагин метнулся в ванную. В голове у него царил сумбур, он чувствовал, что понемногу утрачивает связь с действительностью. За последние две недели произошло слишком много событий, каждое из которых само по себе казалось невероятным, немыслимым и не имеющим ни малейшего отношения к Виктору Вагину - тому Виктору Вагину, каким он привык себя считать. За короткий промежуток времени, в течение которого зима не успела по-настоящему прийти на смену осени, Виктор Вагин натворил столько мерзостей, что даже сам с трудом мог в это поверить. Выстрел в Тарасова оказался последней каплей, переполнившей чашу его терпения - Вагин находился на грани нервного срыва, если не помешательства, и отлично это сознавал. Внезапное появление в квартире Забродова, привычно одетого в камуфляж, собранного, деловитого и уверенного в себе, показалось Вагину знаком свыше. На какое-то мгновение ему даже почудилось, что он снова в армии. Главное - четко выполнять приказы Забродова, а об остальном капитан позаботится сам, у него это получается лучше, чем у кого бы то ни было.

Усталый, наполовину затопленный паникой мозг Мухи цеплялся за призрачную надежду, что Забродов может все исправить.

Он схватил с полки в ванной чистое полотенце, выскочил в прихожую, но тут же вернулся и заменил полотенце на другое, побольше. Когда он вошел в гостиную, Забродов уже расстегнул на Игоре рубашку и плотно прижал к ране носовой платок. Кисти рук у него были в крови, как в перчатках. Вагин подал ему полотенце и помог подсунуть его под спину раненого.

- Прости, командир, - бормотал он, осторожно приподнимая тяжелое, безвольно обмякшее тело. - Я не хотел, веришь? Я никого не хотел убивать, меня заставили... Вареный, гад, старая мразь, это все он. Ты мне веришь, командир?

- Перестань трепаться, - процедил Забродов. - В милиции расскажешь, кто тебя заставил и чего ты хотел.

- Расскажу, - сказал Вагин. - К черту, надоело! Все расскажу, как на духу. Только бы Тарас не помер.

Вдвоем они пропихнули полотенце под спину Тарасова, и Илларион попытался стянуть концы полотенца у него на груди. Полотенце было коротко, концы не сходились.

- Ч-ч-черт, - выругался Илларион. - Еще одно давай! И вызови "скорую", он же кровью истечет, пока мы возимся.

- У меня телефон не работает, - ответил Вагин. - Мы его разбили, когда дрались.

- На, - сказал Илларион, протягивая ему мобильник. - И шевели задницей!

Вагин выскочил из комнаты, на ходу набирая номер и в спешке попадая пальцем не в те кнопки.

- Потерпи, - тихо сказал Тарасову Илларион, прижимая к ране пропитавшийся кровью платок. - Все будет нормально.

Он слышал, как возится в ванной, роняя какие-то флаконы, Вагин. Чертов идиот, похоже, совсем забыл про то, что нужно позвонить. Илларион уже открыл рот, но тут Вагин заговорил.

- Алло, "скорая"? Срочно пришлите машину по адресу...

Он вдруг замолчал, и в наступившей тишине Забродов отчетливо услышал негромкий хлопок, словно кто-то очень аккуратно откупорил бутылку шампанского. Потом послышался шум падения чего-то тяжелого, снова задребезжали опрокинутые флаконы, раздался громкий хруст, а через секунду в прихожей хлопнула входная дверь.

Забродов выскочил в прихожую, понимая, что опять опоздал. Вагин лежал на пороге ванной, все еще сжимая в руке полотенце. Растоптанный чьим-то тяжелым ботинком телефон валялся рядом жалкой кучкой пластмассовых обломков и микросхем. Линялая футболка Ватина была пробита точно посередине груди, и на ней уже распускалось жутким красным цветком кровавое пятно.

Илларион метнулся к двери, жалея, что не догадался прихватить из гостиной пистолет Вагина, но тут Вагин издал булькающий хрип и прошептал:

- Стой, капитан. Не.., успеешь. Иди сюда.

Илларион понял, что действительно не успеет. Он подошел к Мухе и опустился перед ним на корточки.

- Сейчас перевяжем, - сказал он, хватая в руки полотенце.

- Не валяй дурака, капитан, - просипел Муха. - Сейчас подохну. Туда мне.., и дорога. Слушай. Стрелял мент. Капитан Нагаев, из отделения.., возле Белорусского вокзала, номер.., не знаю. Работает на Вареного. Невелика птица, но кое-что.., знает. Торопись, инструктор.

По-моему, эти суки.., рубят концы. И еще. В стенном шкафу старая куртка.., синяя. Во внутреннем кармане бумажки. Забери, пригодятся. Там.., интересно... Лихом... не поминай.

- Не буду, - сказал Илларион, но Виктор Вагин его уже не услышал.

***

Приказ, полученный капитаном Нагаевьм от Вареного, был четким и недвусмысленным. Кроме приказа, капитан получил от Вареного еще кое-что, а именно пистолет "ТТ" с длинным глушителем и несколько стодолларовых купюр на такси, как сказал Вареный.

Он вышел из каминной, на ходу распихивая все это хозяйство по карманам. Пустая кобура раздражающе хлопала расстегнутым клапаном в такт шагам. В вестибюле Нагаев зло выдернул из рук вечно ухмыляющегося Кабана свой табельный "Макаров" и коротким сильным толчком загнал его в кобуру. Кабан уже держал на растопыренных руках его форменную утепленную куртку, с шутовской угодливостью подавшись вперед и далеко отставив круглый, туго обтянутый штанами зад.

- Пожалте, - прошелестел он, пародируя холуйскую манеру гардеробщика из дорогого кабака, - будьте любезны.

Нагаев отобрал у него куртку и так яростно вогнал руки в рукава, что затрещали швы под мышками.

- Уйди, рожа, - сказал он Кабану, сдергивая с вешалки фуражку, - пока я тебе бубну не выбил.

- А ручку позолотить? - осклабился Кабан. Этому идиоту почему-то было весело, и Нагаев снова испытал сильнейшее желание вбить ему зубы в глотку до самой прямой кишки.

- Отвали, - сквозь зубы процедил капитан. - Не доводи до греха, придурок.

В ушах у него все еще звучал уверенный, с аристократической ленцой голос Вареного. Старый упырь, как обычно, сидел у камина, почти засунув в огонь свои тощие ноги и укрывшись пледом, как какой-нибудь престарелый король Уолл-стрит. Нагаеву иногда казалось, что он так и живет в этом своем кресле, не выходя оттуда даже на ночь. Еще ни разу капитану не удавалось увидеть Вареного в другой позиции или хотя бы без этой его вечной тонкой сигареты, которая всегда дымилась у него в пальцах и, казалось, никогда не сгорала до конца.

- Муху надо кончать, капитан, - говорил Вареный, даже не поворачивая головы. - Прямо сейчас, не откладывая ни на минуту. Он нам больше не нужен, а знает он слишком много. Поезжай и сделай в нем дырку.

- Почему я? - угрюмо спросил Нагаев. Он знал, что спорить бесполезно, но удержаться просто не мог: начиная работать на Вареного, он вовсе не собирался становиться одним из его "быков"

- Потому что я так решил, - не повышая голоса, ответил Вареный. - В следующий раз, когда вздумаешь разевать пасть, вспомни, что все мы смертны.., и ты в том числе. Пушка в ящике стола, бабки в соседнем.

Видишь, как я о тебе забочусь?

- Вижу, - буркнул Нагаев.

Беря из ящика тяжелый вороненый "ТТ" с глушителем, он пережил что-то вроде сна наяву или, говоря простым языком, галлюцинации. Галлюцинация эта была такой яркой и реалистичной, что капитан испугался. Он вдруг увидел, как медленно, не торопясь, поднимает пистолет и стреляет в виднеющийся над спинкой кресла затылок. Оснащенный глушителем пистолет негромко хлопает, и зловонные мозги Вареного веером разлетаются во все стороны, прилипая к стенам и с шипением падая в камин... Нагаев поморгал немного глазами, прогоняя это сладостное видение. Пристрелить эту сволочь было бы легко, но что делать потом? У Вареного есть друзья, и есть кто-то на самом верху, глубоко заинтересованный в том, чтобы Вареный сделался государственным деятелем... Это не говоря о том, что, убив Вареного, придется снова сесть на голый оклад. Как говорится, жить плохо, но недолго.

Он так и не выстрелил, и теперь, раздраженно сбегая с крыльца, не был уверен в правильности сделанного выбора. Капитан отлично знал, что никакие заслуги перед Вареным не спасут его, когда в нем отпадет нужда.

Вареный платил щедро, но работа на него сильно напоминала жизнь в кратере действующего вулкана - стоит зазеваться, и ты уже обуглился.

Когда золотисто-коричневая "десятка" капитана выкатилась за ворота и скрылась за углом, в кармане у Кабана зазвонил телефон. Кабан вынул трубку и поднес ее к уху. Выслушав распоряжение хозяина, Кабан коротко и четко, по-военному, повторил его, убрал телефон в карман и только после этого позволил себе, удовлетворенно улыбнуться. Полученный приказ полностью соответствовал его собственному желанию, и в следующие десять минут он развил лихорадочную деятельность, обзванивая членов своей бригады и отдавая четкие распоряжения.

Уже через полчаса он стоял на углу Столешникова переулка и Тверской. Вскоре возле него остановилась старая "ауди" отвратительного салатового цвета, который резал глаза даже сквозь покрывавшую борта грязь.

Дверца машины гостеприимно распахнулась, и Кабан, недовольно морщась, забрался на переднее сиденье.

В салоне было накурено, но даже сквозь табачный дым уверенно пробивался густой, неистребимый аромат дизельного топлива.

- Вот дерьмо, - проворчал Кабан, поудобнее устраиваясь на сиденье. На какой свалке вы ее подобрали?

- Не бухти, Кабан, - сказал сидевший за рулем Белый. - Сам же сказал ненадолго. Да и времени не было, чтобы выбрать тебе лимузин. Зато этой тележки, может, еще неделю не хватятся.

- Неделю? - переспросил Кабан. - Ну, нет, я на этом корыте неделю ездить не собираюсь. Через часок мы от него избавимся.., и не только от него.

- Куда ехать-то? - спросил Белый, которого вся эта лирика вгоняла в депрессию.

Кабан назвал адрес, и светло-зеленый автомобиль, тарахтя изношенным дизельным движком и отчаянно дымя, устремился по Тверской в сторону Садового кольца.

Капитан Нагаев тем временем уже входил в подъезд знакомого дома. На крыльце он на секунду остановился и быстро покосился по сторонам. Все было спокойно, редкие прохожие торопились по своим делам, не обращая внимания на высокого, сложенного как боксер-тяжеловес капитана милиции. Нагаев бросил под ноги окурок и вошел в подъезд, придерживая за пазухой норовящий выскользнуть и брякнуться на пол пистолет.

Чертов "тэтэшник" не влезал ни в один карман, доводя капитана до тихого бешенства.

В лифте он вынул пистолет из-под куртки и неторопливо навинтил на него глушитель. Громоздкий "ТТ", удлиненный черным набалдашником глушителя, выглядел в огромном кулаке капитана детской игрушкой. Нагаев проверил обойму, убедившись, что она полна, и поставил оружие на боевой взвод.

Приблизившись к двери, которая вела в квартиру Мухи, Нагаев на пробу повернул ручку, и дверь неожиданно распахнулась. Капитан обмер от нехорошего предчувствия: он вдруг решил, что Муха подался в бега, а то и вовсе пошел сдаваться и сдавать всех подряд, и в первую очередь его, капитана Нагаева, но тут из ванной раздался голос Вагина, и у капитана отлегло от сердца.

- Алло, "скорая"? - сказал Муха. Нагаев удивленно поднял брови: с каких это пор в "скорую" стали звонить из ванной? Хорошо, что не из сортира, и еще лучше, что в "скорую", а не в милицию.

Нагаев быстро шагнул к открытой двери ванной, поднимая пистолет. Муха увидел его и замолчал, оборвав на полуслове начатую фразу. Они смотрели друг на друга какую-то долю секунды, но за этот ничтожно краткий миг капитан успел разглядеть на лице своей жертвы всю гамму чувств от немного испуганного удивления до спокойной покорности неизбежному. Капитан спустил курок, убедился, что попал, и быстро вышел из квартиры.

Сбегая по лестнице, он между делом спустил пистолет вместе с глушителем в мусоропровод. То обстоятельство, что заряженный "ТТ" с глушителем и спиленным серийным номером теперь мог попасть в чьи угодно руки, абсолютно не волновало капитана милиции Нагаева. Это было даже удобно: где-нибудь, когда-нибудь пистолет непременно всплывет, и тогда его нового владельца можно будет со спокойной совестью упечь за убийство гражданина Вагина. Какой-то другой опер, ознакомившись с результатами баллистической экспертизы, вздохнет с облегчением и упрячет бедолагу лет на десять-пятнадцать, а раскрытое дело об убийстве обычным порядком отправится в архив, где его, может быть, сожрут крысы.

Перед тем, как выйти из подъезда на улицу, он снял с рук тонкие кожаные перчатки и снова надел их, стоя на крыльце. Это дало ему время еще раз осмотреться. До него вдруг дошло, что не стоило, пожалуй, приезжать сюда в форме, сверкая пуговицами и нашивками на весь квартал. "А, чего там, - благодушно подумал капитан, легко сбегая с крыльца. - Что я, не русский, что ли? А русский человек во все времена был крепок задним умом. Да и нет никого, середина рабочего дня все-таки. И потом, кто обратит внимание на мента? Мент - это человек без лица, вместо лица у мента погоны со знаками различия. Девять свидетелей из десяти не узнают меня, даже если я лично буду проводить допрос. А я их допрашивать не буду, мое отделение во-о-он где..."

От его раздражения не осталось и следа. Опасность, которую представлял для него Муха, была ликвидирована в зародыше. А Вареный... Ну что ж, придется постараться и сделать так, чтобы капитан Нагаев стал ему нужнее, чем вся его банда стриженых кретинов. Это будет хлопотно, но не слишком капитан уголовного розыска Нагаев не чета этим недоумкам. А то, что Вареный держит его в черном теле, так это в порядке вещей. На новом месте всегда приходится трудно, зато здесь есть, ради чего стараться. Сколько можно работать за "спасибо"? Любой труд - это торговля собой, своей жизнью в рассрочку, и разве продавец не вправе запрашивать за уникальный товар приличную цену?

Размышляя подобным образом, капитан Нагаев отпер дверцу своей машины и с солидной неторопливостью, присущей ему как представителю власти, по частям вдвинулся за руль. Усевшись, он привычно подергал рычажок регулировки сиденья, которое и так было отодвинуто назад до упора, разочарованно выругался, запустил двигатель и вырулил со двора.

Огибавшая микрорайон плавным полукругом улица в это время дня была почти пуста - конечно, по московским меркам, - и капитан позволил себе расслабиться. Процесс езды на автомобиле всегда доставлял Нагаеву удовольствие, особенно в те нечастые моменты, когда можно было, как сейчас, расслабленно сидеть в мягком кресле, слегка пошевеливая податливый руль, и мчаться вперед, включив какую-нибудь легкую музыку и думая о своем. Никто не подрезал его ни справа, ни слева, никто не болтался впереди на дребезжащем, готовом вот-вот рассыпаться прямо на ходу "запорожце". В зеркале заднего вида не было видно ничего особенного, если не считать дышащей на ладан "ауди" жуткого салатового цвета, медленно, но верно нагонявшей машину капитана.

Нагаев закурил и перестал обращать на "ауди" внимание - слава богу, он давно уже вышел из того возраста, когда игра в догонялки могла вдохновить его да опасные глупости. Пусть едет, если так торопится. Поэтому, когда тупой нос ржавой иномарки появился в поле его зрения слева, Нагаев даже не посмотрел в ту сторону - он был выше этого.

Сидевший на переднем сиденье "ауди" Кабан протяну руку назад и коротко сказал:

- Дай.

На заднем сиденье зашевелились, кряхтя и беззлобно матерясь, что-то коротко лязгнуло, и кто-то вложил в протянутую руку Кабана прохладное, цевье автомата. Кабан с трудом протащил длинный "Калашников" на переднее сиденье и, поставив его торчком, с лязгом передернул затвор. На заднем сиденье сделали то же самое. Держа автомат в левой руке, Кабан принялся вертеть ручку стеклоподъемника, опуская забрызганное стекло.

"Ауди" поравнялась с золотисто-коричневой "десяткой" Нагаева. Кабан положил ствол автомата на раму окна. Нагаев сидел в полуметре от него за рулем своей машины и смотрел прямо перед собой, не замечая нависшей над ним опасности.

- Вот фраер, - сказали на заднем сиденье. - Хоть бы голову повернул. Капитанишка, а повадки, как у маршала. Гордый, бля!

- Гордый, - согласился Кабан. - А ну, посигналь ему!

Белый кивнул и дважды нажал на кнопку звукового сигнала. Клаксон издал прерывистый хриплый вскрик, и Нагаев повернул голову.

Кабан выждал ровно столько, сколько потребовалось, чтобы до капитана дошел весь ужас и безнадежность его положения, и нажал на спусковой крючок автомата в тот самый миг, когда у Нагаева широко и испуганно распахнулись глаза. "Калашников" яростно забился у него в руках, разбрасывая по всему салону горячие гильзы, на заднем сиденье загрохотал второй автомат. Пули ударили в сверкающий борт, коверкая тонкую жесть и превращая новенькую машину в груду рваного металла. Выбитые стекла брызнули во все стороны, а чудом уцелевший лобовик мгновенно сделался из прозрачного мутно-красным.

"Десятка" пьяно вильнула, повторяя движение тяжело завалившегося на бок капитана, и по пологой смертоносной дуге ушла вправо. Белый притормозил и держался рядом с ней до тех пор, пока она, проломив ограждение, не врезалась в опору троллейбусной сети. Автоматы продолжали грохотать до тех пор, пока в рожках не кончились патроны.

Повинуясь нетерпеливому жесту Кабана, Белый затормозил. В наступившей тишине послышался отчетливый плеск. Поблизости от расстрелянной машины нечем было дышать от паров бензина, под задними колесами "десятки" уже собралась изрядная лужа, становившаяся все больше.

- Белый, - позвал Кабан, отлепляя от нижней губы тлеющий окурок, - ты знаешь, зачем инквизиторы ведьм и колдунов жгли на кострах, а не вешали, скажем?

- Для острастки, наверное, - нервно озираясь, ответил Белый. - Чтоб другим неповадно было.

- Ни хрена подобного, - ответил Кабан и сделал короткую жадную затяжку. - Они считали, что огонь очищает. По-ихнему выходило, что жареный грешник - это уже и не грешник вовсе, а, наоборот, праведник. Спалили тебя, и ты, считай, уже в раю. Круто, да? Вруби-ка передачу и трогай, только потихоньку.

Белый побледнел, сделавшись по-настоящему белым, выжал сцепление и воткнул первую передачу.

Грязная салатовая "ауди" медленно покатилась вперед.

Кабан еще раз затянулся своим окурком и выбросил его в окно, целясь в бензиновую лужу. Окурок ударился об асфальт сантиметрах в двадцати от растущего мокрого пятна, подпрыгнул и замер. Высунувшийся из окна почти по пояс Кабан открыл рот, чтобы выругаться, но тут вдоль дороги потянуло ветерком, окурок неуверенно качнулся и, набирая скорость, покатился прямо в лужу.

- Ходу! - крикнул Кабан, падая на сиденье, и в это же мгновение бензин вспыхнул.

Чадные языки пламени взметнулись к небу, почти совсем заслонив изуродованный автомобиль. Через несколько секунд простреленный бензобак взорвался с глухим кашляющим звуком, и "десятка" мгновенно превратилась в дымный костер.

- Теперь наш мент точно попадет на небо, - сказал Кабан, поднимая стекло. - Будет там ангелам штрафы выписывать за нарушение правил полетов и не правильный переход облаков.

На заднем сиденье неуверенно заржали, а Белый сумел лишь выдавить из себя бледную тень улыбки.

- Ну, чего скисли? - спросил Кабан. - В штаны наложили, бойцы? Ничего, через полчаса в кабаке сидеть будем. Бабок - во! - он хлопнул себя по туго набитому внутреннему карману кожанки, - немеряно.

Вон туда давай, направо, в тот проезд. Пора избавляться от этого корыта, а то оно такое зеленое, что у меня скулы сводит.

- Да, - подтвердили сзади, - машина, конечно, заметная.

- Да оно, пожалуй, и хорошо, - сказал Кабан. - Пусть ищут эту жабу. Другой такой уродины, наверное, во всей Москве нету, так что найдут быстро. Хоть какая-то радость мусорюгам. Вот здесь останови.

Белый уже и сам увидел припаркованный у обочины джип. Номера на джипе были незнакомые - не то фальшивые, не то попросту снятые с какого-то другого автомобиля. Кабан отсоединил от автомата пустой магазин и передал оружие на заднее сиденье. Там оба автомата сложили в спортивную сумку. Гильзы, которыми был густо засыпан весь салон, собирать никто не стал.

Четверо плечистых парней в кожаных куртках выбрались из провонявшего табаком и соляркой нутра зеленой развалюхи и неторопливо пошли к джипу, игнорируя испуганные взгляды прохожих. Из расстегнутой спортивной сумки, которую нес один из них, нагло высовывался ствол автомата. Кабан очень любил такие моменты. Ему нравилась трусливая ненависть, сквозившая во взглядах встречных пешеходов, а еще больше он любил наблюдать, как отворачиваются при приближении его бригады постовые менты, принимаясь с озабоченным видом разглядывать небо, как будто в ближайшее время можно было ожидать воздушного налета. Ощущение вседозволенности и безнаказанности вызывало у него эйфорию, по сравнению с которой производимый кокаином эффект казался сущей ерундой и забавой для младших школьников. Это была сила, это была, черт возьми, власть, и другой жизни Кабан не хотел ни за какие деньги. Ну, может быть, потом, когда в дверь постучится старость...

Они забросили сумку с оружием в багажник и с удобством разместились в просторном салоне джипа. В машине было тепло - видимо, ее пригнали сюда совсем недавно, - и приятно пахло натуральной кожей сидений и хорошим табаком - не дымом, а почему-то именно табаком, словно сиденья были набиты не губчатым поролоном, а отборными табачными листьями.

- Оба-на, - жизнерадостно сказал Кабан, плюхаясь на переднее сиденье и немедленно закуривая, - вот это жизнь! Вот это, мать ее, жизнь! Заводи, Белый, поехали отсюда на хрен.

Ключ зажигания торчал в замке. Белый запустил руку под руль и повернул ключ. Мотор завелся почти беззвучно.

- Вот это жизнь! - повторил Кабан, и джип мягко тронулся с места.

Когда машина с бандитами отъехала метров на пятьдесят, куривший под прикрытием коммерческого киоска прекрасно одетый мужчина с ослепительной внешностью героя-любовника и чуть тронутыми сединой висками уронил сигарету себе под ноги и вынул из кармана небольшую пластмассовую коробочку с торчащим из нее черным стерженьком антенны. Больше всего коробочка напоминала трубку мобильного телефона, но на ней имелась всего одна кнопка, расположенная не на передней панели, а на торцевой стороне коробки рядом с антенной. Эта кнопка была красного цвета и сильно выступала из корпуса пульта дистанционного управления.

Обладатель красной кнопки выглянул из-за киоска, отыскал глазами удаляющийся джип, коротко кивнул вслед ему головой, словно прощаясь, и большим пальцем утопил красную кнопку на пульте.

Там, где только что был джип сверкнул огонь, вспухло клубящееся черно-оранжевое облако, над которым кружились, разлетаясь в стороны, какие-то рваные железные ошметки, и Кабан вместе со своей бригадой в мгновение ока перенесся на небеса в полном соответствии с теорией, которую совсем недавно развивал перед Белым.

Глава 18

Илларион Забродов отжимался от пола, пытаясь убедить себя, что не слышит настойчивого стука в дверь.

У соседа с третьего этажа начался очередной запой, случавшийся с ним с завидной регулярностью раз в два месяца. Это событие обычно длилось примерно неделю плюс-минус два дня и сопровождалось массой более или менее безобидных чудачеств, на время объединявших население подъезда в один сплоченный коллектив, настроение которого колебалось от решимости дать достойный отпор пьянице и дебоширу до сдавленного хохота, вызванного каким-нибудь особенно удачным цирковым номером упомянутого пьяницы.

На этот раз запойным соседом овладела навязчивая идея поближе сойтись с Илларионом и, как он выражался, "охватить его культурно-массовой работой". В переводе на русский язык эта туманная фраза означала регулярные и настойчивые попытки споить Забродова, и не просто споить, а вызвать на соцсоревнование - кто кого перепьет. Илларион сопротивлялся этому натиску уже четвертый день с несгибаемым упорством.

В последние две недели его сильно тянуло к народным песням и эксцентрическим трюкам, и именно по этой причине он вел простую жизнь аскета. Он возобновил свои утренние пробежки и даже увеличил их продолжительность, свел количество выкуриваемых сигарет до полутора-двух штук в сутки и всякий раз, когда в голову начинали лезть посторонние мысли, падал на пол и отжимался до полного изнеможения, которое наступало, увы не сразу.

Илларион отжимался на кулаках и делал вид, что не слышит настойчивого стука, доносившегося из прихожей. Сегодня запойный сосед превзошел самого себя - судя по часам, мирно тикавшим на книжной полке, он барабанил в дверь уже шестую минуту подряд, в то время как раньше его хватало на две, от силы три минуты непрерывного стука.

Илларион позволил себе слегка расслабиться и подумать о том, что произошло. Почему он, уже немолодой и, казалось бы, начисто лишенный детских комплексов человек, всегда умевший очаровать любую женщину, вдруг сделался робким и косноязычным именно тогда, когда все зависело от того, что и как он скажет? Причем речь шла не об интрижке, не о мелком происшествии, которое пройдет и забудется через год - речь шла о Татьяне.

Отжимаясь на сжатой в кулак левой руке, Илларион поймал себя на том, что все-таки думает о Татьяне и, сев на пол, беспомощно развел руками: на чем, спрашивается, ему поотжиматься еще, чтобы перестать думать?

В дверь продолжали стучать.

- Семь минут, - вслух сказал Илларион, бросив взгляд на часы. - Совсем офонарел, бродяга!

- Открывай, Забродов! - донеслось из-за двери. - Я же знаю, что ты там!

Илларион встал и вышел в прихожую.

- А откуда ты знаешь, что я тут? - с интересом спросил он через дверь.

- Ты что, черт возьми, пьян? У тебя же свет во всех окнах!

- Да, - уважительно сказал Илларион, открывая дверь. - МУР - это серьезно! От МУРа не спрячешься, МУР из-под земли достанет и из-под воды выудит...

- Ну, понес, - проворчал полковник Сорокин, входя в прихожую. - Ты почему не открываешь?

- А у меня депрессия, - искренне ответил Илларион, замаскировав свою искренность шутливой интонацией. - И вообще, мой дом - моя крепость, хочу открою, хочу - закрою...

Его шутливый тон, похоже, не обманул Сорокина.

Полковник бросил на него быстрый взгляд из-под озабоченно нахмуренных бровей и решительно принялся раздеваться.

- Хмуриться не надо, лада, - сказал Илларион, принимая у полковника пальто.

- Какая я тебе лада? - огрызнулся Сорокин, причесывая перед зеркалом редеющие волосы. - Твоя лада в больнице сидит, врачи ее никак из палаты выманить не могут. Это ты ей скажи, что хмуриться не надо, а я уж как-нибудь сам разберусь, хмуриться мне или плясать.

Он резко дунул на расческу, придирчиво осмотрел ее и спрятал в нагрудный карман пиджака.

Илларион проводил его в комнату, на ходу натягивая рубашку, и усадил в кресло, предварительно сняв с него стопку книг.

- Бумаги-то, бумаги, - проворчал Сорокин, усаживаясь. - Как на школьном дворе в день сбора макулатуры.

- Но-но, - сказал Илларион, - ты полегче! Нашел макулатуру!

- А что? - Сорокин пожал плечами. - Если твою библиотеку переработать, знаешь, сколько рулонов туалетной бумаги получится?

- Мрачно шутишь, полковник, - сказал Илларион, усаживаясь напротив. Юмор из отхожего места тебе не идет, особенно когда ты в штатском. Что у тебя стряслось?

- Что стряслось... Слушай, а выпить у тебя нет? - с внезапной надеждой спросил Сорокин.

- Нету, - Илларион развел руками. - Я силу воли воспитываю. Насчет выпить - это к Лехе, на третий этаж.

- Это который в одних трусах на лестнице спит? - уточнил полковник.

- Он самый.

- Бесполезно. Я его пробовал разбудить, отморозит же себе все, что можно... Нет, не просыпается.

- Так он что, так и лежит там? - встревожился Илларион. - Слушай, он же на самом деле замерзнет!

- Не замерзнет, - Сорокин махнул рукой. - Его какая-то тетка за ногу в квартиру затащила.

- Жена, - пояснил Илларион. - Есть женщины в русских селеньях... Так что стряслось? Или это служебная тайна? Клянусь, я больше не буду путаться под ногами.

Сорокин тяжело вздохнул, никак не отреагировав на шпильку. Это уже был тревожный симптом, и Илларион отправился на кухню ставить чайник.

- Ты знаешь, - через некоторое время крикнул из комнаты Сорокин, - нам пришлось отпустить Вареного.

Илларион молча, колдовал над заварочным чайником.

- Ты меня слышал? - спросил Сорокин, заглядывая на кухню.

- Этого следовало ожидать, - пожав плечами, ответил Илларион и принялся разливать чай. - Против него у вас ничего нет, правда? Кареева убил Вагин - с целью ограбления, разумеется. Вагина застрелил капитан Нагаев, а Нагаева расстреляли и сожгли те типы, которые потом взлетели на воздух вместе со своим джипом...

- Все это невозможно доказать, - сказал Сорокин, без приглашения подсаживаясь к кухонному столу и обхватывая чашку с чаем ладонями, словно они у него замерзли.

- Все это очевидно, - возразил Илларион. - Вареный устранил всех, кто хоть что-нибудь знал об этом деле. Забудь о нем, Сорокин. Ну, что это за дело? Уголовник, лезущий в политику и по дороге шлепающий слишком любопытного писаку - тоже мне, сенсация. Этим у нас никого не удивишь, и ничего, кроме неприятностей, лично ты с этого дела иметь не будешь. Причем, судя по твоему виду, неприятности уже начались.

- На себя посмотри, - проворчал Сорокин. - Мой вид ему не нравится, видите ли... - Он вдруг хватил кулаком по столу, так что чашки испуганно подпрыгнули, расплескивая чай. - Сволочи! И ведь никак его не ухватить, потому что, кроме набросков статьи, которые этот твой Вагин взял у Кареева, да кареевского блокнота, в котором ни черта не разберешь, у нас ничего нет. Кстати, я так и не понял, почему ты передал нам только ксерокопии, А где оригиналы?

- Понятия не имею, - ответил Илларион, глядя на него чистыми простодушными глазами. - Ты пей чаек, полковник. Карамельку тебе дать? Обожаю чай с карамельками.

- Ты мне рот не затыкай своими карамельками, - строго сказал Сорокин. - Ты скажи, зачем тебе ори гиналы?

- А зачем тебе? - вопросом на вопрос ответил Забродов. - Ты же сам сказал, что толку от них никакого.

У меня их нет и никогда не было, а если бы и были, то я бы очень сильно подумал, прежде чем их тебе отдать.

Что-то мне лицо твое не нравится, полковник.

- Посмотрел бы я на твое... Сегодня утром мне позвонили, - он значительно поднял кверху указательный палец и потыкал им в потолок, оттуда.

- Там чердак, - напомнил Илларион.

- Вот оттуда и позвонили, - саркастически сказал полковник. Позвонили и сказали, чтобы я прекращал заниматься ерундой и нарушать покой уважаемых граждан Ты пойми, мне эти кареевские бумажки не нужны.

Раньше не были нужны, а теперь и подавно. Я только хочу сказать, что тебе они тоже не нужны, понимаешь?

- Понимаю, - Илларион кивнул и задумчиво позвенел ложечкой в чашке. Кто тебе звонил, ты, конечно, не скажешь.

Сорокин только фыркнул, как бегемот, прихлебывая обжигающий чай, и предостерегающе помахал указательным пальцем перед лицом Забродова.

Илларион молча пронаблюдал эту пантомиму, сходил в комнату за сигаретами и закурил, бесстрастно отметив про себя, что опять превышает норму.

- Так когда, говоришь, вы отпустили Вареного? - спросил он.

Сорокин посмотрел на часы.

- Сорок восемь минут назад, - сказал он.

- Кстати, - Илларион глубокомысленно наморщил лоб и закатил глаза, имитируя усиленную умственную работу, - а что ты сказал этому.., ну, который тебе звонил и которого ты мне не хочешь называть?

Лицо Сорокина было похоже если не на каменную глыбу, то наверняка на что-то другое, столь же неодушевленное - на картофелину, к примеру, особенно после того, как он закрыл глаза.

- А что я ему мог сказать? - не открывая глаз, отозвался Сорокин и снова отхлебнул из чашки. - Сказал, что выпускать Вареного жаль, потому что ниточки от него тянутся наверх, и если на этого волчару как следует нажать, то он расколется... Фактически, я дал понять, что он уже почти раскололся.

- Ох и сволочь же ты, полковник, - восхищенно заметил Илларион.

Сорокин вдруг ухмыльнулся и открыл глаза, в которых действительно прыгали веселые чертики.

- Работа такая, - с притворным смирением сказал он.

***

Илларион оставил машину на Большой Дмитровке и пошел пешком. У него были некоторые сомнения относительно того, правильно ли они с Сорокиным поняли друг друга, но он решил разобраться с этим позже, если все произойдет так, как он рассчитывал.

Он шел по Столешникову переулку и пытался понять, зачем ему нужно то, что он затеял. Месть не имела смысла по определению, поскольку ни смерть Вареного, ни арест его высокопоставленного покровителя не могли оживить Виктора Вагина или помочь Тарасову выйти из больницы. И уж подавно они не могли помирить Забродова с Татьяной или как-то повлиять на обстановку в стране. Сколько бы ты ни давил тараканов по одному, меньше их не становится, это аксиома. "Но если вообще не обращать на тараканов внимания, - подумал Илларион, останавливаясь напротив узкого проезда между двумя домами, - очень скоро они начнут воровать еду прямо из твоей тарелки и спариваться у тебя на голове.

Он дважды обошел вокруг квартала, решая, с какой стороны лучше проникнуть в дом. Впрочем, слово "лучше" сюда совсем не подходило: цитадель Вареного казалась неприступной и наверняка хорошо охранялась.

Дело сильно осложнялось необходимостью проникнуть в дом незаметно, поскольку было неизвестно, сколько придется ждать.

Окончательно убедившись в том, что надежного прикрытия на пути к особняку Вареного не существует, Забродов решил рискнуть. Он снова обогнул квартал и, зайдя с соседней улицы, углубился во дворы. Этот путь привел его к остаткам старинного брандмауэра, поверх которого виднелась свежая кирпичная кладка, накрытая двумя рядами терракотовой черепицы. В верхней части трехметровой кирпичной стены виднелись полукруглые декоративные просветы, забранные все той же витой чугунной решеткой. Это было солидно и красиво, а значит, Илларион не ошибся в расчетах и вышел прямиком к стене, окружавшей владения Вареного.

Он посетовал на то, что не дал себе труда как следует подготовиться к этой вылазке. Все было бы гораздо проще, окажись при нем моток веревки и какой-нибудь крюк.., а еще лучше, хорошая приставная лестница или танк, чтобы без лишнего напряга пройти прямо сквозь стену.

С неба опять посыпалась мелкая снежная крупа, дыхание вырывалось изо рта облачками белого пара. Илларион снял перчатки и спрятал их в карман бушлата. Он отошел от стены метров на десять, поерзал подошвами по снегу, проверяя упор, и коротко разбежался. Последние два шага он сделал уже по стене, в конце второго шага посильнее оттолкнувшись от старых выщербленных кирпичей. Его пальцы намертво вцепились в фигурную решетку, прикрывавшую полукруглый проем в стене. "Ну, чем я не Муха? - подумал Забродов, подтягиваясь на руках и сквозь решетку заглядывая в пустой заснеженный садик, в глубине которого громоздился двухэтажный особняк. - Работы на двенадцать секунд, зато уж переживаний!.."

Он перебросил свое послушное тело через накрытый черепицей гребень стены и мягко спрыгнул в сад. Одна черепица при этом сорвалась и с треском разлетелась вдребезги по ту сторону ограды. Забродов присел, чтобы сделаться как можно незаметнее, и огляделся.

В саду все было спокойно. Видимо, Вареный не ожидал нападения, сконцентрировав все свое внимание на милиции, из рук которой ему только что удалось вырваться с помощью влиятельных друзей. Илларион раздраженно посмотрел на два десятка метров снежной целины, которые отделяли его от бетонной отмостки вокруг дома. Как бы осторожно он ни крался, за ним останется цепочка ясно различимых следов, которая может раньше времени всполошить охрану. Он посмотрел на сад - пятнадцать высаженных в три идеально ровных ряда яблонь, - прикидывая, нельзя ли пересечь открытое пространство по ветвям наподобие Тарзана, и решил, что из этого ничего не выйдет. Молодые деревья были аккуратно обрезаны и стояли на приличном расстоянии друг от Друга, так что скакать с одного на другое было бы под силу разве что белке или мелкой обезьяне, но никак не одетому в камуфляж солидному мужчине.

Забродов пожал плечами. В этой истории с самого начала все шло наперекосяк. Одной ошибкой больше, одной меньше - какая разница? Тем более, что другого выхода все равно нет, разве что покинуть сад тем же путем и вернуться домой.

Он выпрямился и быстро перебежал отделявшее его от дома расстояние. Отсюда, с заднего фасада, дом уже не казался просто отреставрированным особнячком - это была угрюмая громадина с глухой стеной до самого второго этажа, гладко оштукатуренная, серая и неприступная. Прижавшись к стене, Илларион посмотрел назад и поморщился: снег был совсем неглубоким, и саперные ботинки Забродова разрыли его до самой земли, что сделало следы еще заметнее.

Он осторожно двинулся вправо, огибая дом по периметру, и, свернув за угол, сразу же наткнулся на закрытый металлической крышкой бетонированный люк, ведущий в подвал. Такие люки обычно служат для того, чтобы ссыпать в подвал уголь, но за каким дьяволом понадобился Вареному угольный подвал в центре Москвы?

Люк оказался незапертым, что в очередной раз подтверждало и без того известный факт: Вареный чувствовал себя в полной безопасности. Илларион отвалил в сторону тяжелую створку, опустился вниз и по наклонному желобу без проблем съехал на пятой точке прямиком в подвал. На финише он больно треснулся обо что-то ногой и, ощупав препятствие, понял, что это был торец березового полена.

"Ну конечно, - подумал он, растирая ушибленное место, - Дрова, а не уголь! Какая же вилла без камина?

Какая Волга без Руси... Однако, темно здесь, именно как в угольном подвале. Где же у них дверь-то?"

Поблуждав пару минут и едва не опрокинув на себя поленницу, Илларион рискнул зажечь спичку. В мерцающем оранжевом свете все сделалось просто и ясно. Дверь обнаружилась в каких-нибудь трех метрах справа, а еще через пару секунд выяснилось, что она надежно заперта изнутри. Илларион вздохнул: похоже, нужно было вылезать обратно и искать другой путь, поскольку Вареный оказался вовсе не таким беспечным, как это могло показаться вначале.

Для того чтобы вернуться к люку, зажигать спичку не требовалось: сквозь неплотно пригнанные створки сверху просачивался слабенький свет, на который можно было ориентироваться. Илларион скрепя сердце двинулся в обратный путь, но тут за дверью послышались шаги и забренчала связка ключей. Похоже, Вареному понадобились дрова.

Дверь широко распахнулась, прикрыв Иллариона.

В подвале вспыхнул свет. Забродов предвидел это и заранее зажмурился. Теперь он осторожно открыл глаза и выглянул из-за двери.

Он увидел плечистого и крепкого молодого человека в джинсах и коричневом свитере, который, стоя у поленницы, набирал дрова в охапку. Илларион затаил дыхание и выскользнул из-за двери, с некоторым усилием подавив желание треснуть молодого человека по затылку чем-нибудь тяжелым.

Он бесшумно почти вытек в коридор, вихрем проскочил недлинный прямой отрезок пути, свернул за угол и оказался на лестнице. На верхней площадке очень кстати обнаружилась какая-то пыльная ниша, занавешенная тяжелой портьерой - очевидно, чтобы не портила интерьер. Илларион нырнул за портьеру и затих, поджидая молодого человека с дровами - плутать по огромному незнакомому дому в поисках Вареного у него не было ни времени, ни желания.

Следуя за нагруженным охапкой березовых поленьев охранником на второй этаж, Илларион снова подумал, что из него мог бы выйти неплохой домушник. Охранник с дровами топал впереди, ни о чем не подозревая, из заднего кармана его джинсов недвусмысленно торчала рукоятка небольшого пистолета, а по пятам за ним, отставая всего лишь на пару метров, кралась фигура в камуфляже. Оружия у Иллариона не было. Он даже снял бушлат, оставив его в той самой нише рядом с ведущей в подвал лестницей вместе с полудюжиной других бушлатов и телогреек - похоже, в нише хранилась рабочая одежда.

Забродов был недоволен собой, поскольку опять действовал без всякого плана, очертя голову, то есть делал именно то, от чего всегда предостерегал своих курсантов. Впрочем, ему тут же вспомнилось, что, говоря о необходимости иметь подробный план предстоящей операции, он никогда не забывал упомянуть о том, что отсутствие такого плана вовсе не означает, что надо сидеть сложа руки. Хорошо, когда имеется план, но если его нет действуй по обстановке!

Молодой человек, который нес дрова, без стука распахнул высокую двустворчатую дверь и вошел в помещение, в глубине которого Илларион успел разглядеть камин. Помимо камина, в комнате имелось плетеное кресло-качалка и еще кое-какая мебель. Спрятаться в этом скудно меблированном зале было решительно негде.

Охранник опустил дрова на пол возле камина. Илларион отступил от двери и спиной вперед нырнул в соседнюю комнату, осторожно прикрыв за собой дверь.

Он огляделся и понял, что попал в кабинет. Вареный, судя по всему, умел неплохо устраиваться в этой жизни: его кабинет напоминал рабочее место известного писателя или какого-нибудь академика, с одной, но очень существенной разницей: здесь практически не было книг. Золоченые корешки, сдержанно поблескивавшие на огромной, во всю стену книжной полке слева от двери, даже на первый взгляд казались тем, чем и были на самом деле, а именно картонными муляжами наподобие тех, которыми пользуются во время съемок фильмов или в мебельных магазинах, когда пытаются имитировать интерьер жилой комнаты.

На огромном дубовом столе подмигивал цветной заставкой компьютер. Стол изобиловал выдвижными ящиками, в которых наверняка было много интересного.

- Как я удачно зашел! - подумал Илларион и, бросив взгляд на дверь, подошел к столу.

Ящики действительно были набиты бумагой. Порывшись в этой макулатуре, Забродов затолкал за пазуху несколько документов, показавшихся ему наиболее интересными, и придвинул к себе клавиатуру компьютера.

Самое интересное, по идее, должно было храниться в памяти этого электронного чудища, к которому Илларион до сих пор относился с некоторой опаской.

Долго возиться с компьютером ему не пришлось - чертова машина почти сразу затребовала пароль, и Забродов, сквозь зубы обматерив упрямый агрегат, нажал на клавишу перезагрузки. Матово-черный ящик системного блока немедленно зажужжал, загукал и защелкал, мигая разноцветными лампочками и только что криком не крича о том, что в кабинет забрался посторонний.

- Убью гада, - пообещал компьютеру Илларион и нырнул за штору.

Стоя за шторой, он чувствовал себя ужасно глупо - во-первых, потому, что его загнал сюда жестяной ящик, а во-вторых потому, что не мог знать, насколько хорошо его скрывает штора. Что может быть глупее, чем перспектива получить пулю прямо сквозь пыльную занавеску, за которой прячешься? Он уже совсем было собрался выйти из-за шторы, когда в коридоре послышались шаги и голоса.

- Проходи, Папа Карло, - сказал хрипловатый молодой голос, - Никита Артемьевич ждет - не дождется.

Дверь комнаты с камином негромко стукнула. Илларион перевел дух. Все это время, оказывается, Вареный сидел в соседней комнате и вполне мог услышать, как он тут развлекался с его компьютером. Действуй по обстановке...

Он выбрался из-за занавески и осторожно двинулся вдоль стены с фальшивыми книжными корешками, обходя стол и направляясь к двери. Выходить в коридор было опасно, но человек, пришедший к Вареному, мог оказаться именно тем, на чье появление рассчитывал Илларион, и происходивший в соседней комнате разговор необходимо было подслушать. Примерно на середине пути внимание Забродова привлекли голоса, исходившие, казалось, прямо из книжной полки. Илларион замер, прислушиваясь. Ничего было не разобрать, голоса бубнили что-то неразборчивое.

Осененный счастливой идеей, Илларион присел на корточки и начал один за другим вынимать муляжи книг с нижней полки. Вскоре он нашел то, что рассчитывал найти - одну из двух шарнирных петель, на которых вращалась замаскированная фальшивыми книгами дверь. Когда он убрал книги, голоса стали слышнее. Илларион быстро вернул книги на место, встал и вынул один корешок на уровне своего лица. Слышимость снова улучшилась, и теперь Забродов жалел лишь о том, что нельзя провертеть в деревянной панели дырку, чтобы к звуку добавилось изображение.

- ..у дяди? - поймал он обрывок какого-то вопроса. Голос, задавший этот вопрос, принадлежал не Вареному - слишком уж молодо и подчеркнуто вежливо он звучал.

- У дяди? - переспросил Вареный. Его голос был совсем другим - сытый, с хрипотцой, голос отъевшегося урки, пытающегося сойти за светского льва. У дяди все, как обычно. Не тебе, Карлуша, спрашивать, как там, у дяди. Ты ведь туда частенько захаживаешь. Правда, я там был в гостях, а ты хозяин... Тебе виднее, как там Илларион коротко усмехнулся: этот Карлуша бил посланцем из высших сфер, прибывшим проверить, в каком состоянии Вареный вернулся из СИЗО. Значит все шло именно так, как он ожидал.

- Слова, слова, - сказал тот, кого Вареный назвал Карлушей. - Это, Никита Артемьевич, все слова, которые, как нам с вами доподлинно известно, есть пустое сотрясение воздуха. А хозяина интересуют вещи конкретные, осязаемые. Например, что известно этим нюхачам с Петровки?

- Да ни хрена им не известно! - отрезал Вареный. - Чего вы засуетились? Думаете, отработал Вареный? Так ведь, если бы я на вас настучал, мы бы с тобой, Карлуша, сейчас не разговаривали. А если бы и разговаривали, то не здесь, и называлось бы это дело не разговором, а очной ставкой. Я на тебя, Карлуша, зла не держу, ты, хоть и в чинах, а человек подневольный, но поверь, обидно мне слушать такие твои слова. Я человек старой закваски, живу, что называется, по понятиям, а за такие базары по всем понятиям ответ держать надо.

- Ого, - прошептал Илларион.

- Ответить не проблема, - все тем же невероятно мягким тоном сказал Карлуша, - вот только кого ты, Никита Артемьевич, к ответу звать собрался? Слова, на которые ты так обиделся, не мои, а Хозяина А с ним разборки клеить тебе не в уровень.

Наступила длинная пауза. По всей видимости Вареный пытался совладать с бешенством, и Илларион его прекрасно понимал: владелец такого особняка, вор в законе и без пяти минут депутат вряд ли мог обрадоваться такому грубому наезду.

- Так вот, - снова заговорил Карлуша, - Хозяин велел узнать, что у тебя спрашивали, а главное, что ты им отвечал. Очень его этот вопрос интересует.

- Передай, что они ничего не знают, - проворчал Вареный. - Все, что у них есть, это какие-то заметки того писаки - ни документов, ни свидетелей, ни улик.., да у них даже подозрений-то путных нету. Для острастки, надо полагать меня прихватили, из-за той статейки... В общем, лажа это все, так Андреевичу и передай.

- Тише, тише, - сказал Карлуша, - без имен.

- А я у себя дома никого не боюсь, - ответил Вареный. - Да и кто нас тут услышит? Охрана вся на первом этаже...

- Да, - с непонятной интонацией согласился Карлуша, - это очень хорошо, когда дом большой.

Илларион насторожился. Судя по тону, которым были сказаны последние слова, события вступали в завершающую стадию. Это немедленно подтвердилось: за перегородкой послышалась какая-то возня, что-то упало, и Вареный вдруг воскликнул каким-то не своим, высоким и изумленным голосом:

- Ты что?! Ты что задумал, пад...

Он не договорил, потому что там, за перегородкой, раздался негромкий хлопок, и почти сразу - еще один.

Илларион ждал шума падения, но его не последовало.

Вместо этого он услышал быстрые, уверенные шаги, приближавшиеся, казалось, к тому самому месту, где стоял он, приникнув ухом к зияющей в сплошной стене фальшивых книжных корешков щели.

Илларион отскочил от потайной двери и снова нырнул за портьеру, только там, в укрытии, обнаружив, что сжимает в руке картонный муляж. Тут едва слышно скрипнули шарнирные петли, нижний край фальшивой книжной полки прошуршал по ворсистому ковру, и Забродов понял, что он больше не один в кабинете Вареного.

Когда застучали выдвигаемые ящики стола и зашуршала бумага, он позволил себе слегка сдвинуть портьеру в сторону и выглянуть наружу. Человек, рывшийся в столе Вареного, выглядел как герой рекламного ролика. Что именно он рекламировал - зубную пасту, шампунь против перхоти, спортивные тренажеры или костюмы от Пьера Кардена, - было непонятно, поскольку перед Илларионом, судя по всему, предстал образец идеального мужчины. В данный момент этот голливудский супермен, кажется, играл роль секретного агента, так как в правой руке у него было зажато устрашающее орудие, больше напоминавшее какой-нибудь фантастический бластер, чем обыкновенный пистолет.

Эта штуковина была оснащена массой каких-то приставок и приспособлений, среди которых даже опытный глаз Забродова смог с уверенностью определить только глушитель и лазерный прицел.

Левой рукой этот красавец ловко потрошил ящики стола Вареного, наскоро просматривая бумаги и без церемоний отбрасывая их в сторону. Судя по всему, он ничего и никого не боялся - на нем не было даже перчаток, он бездумно оставлял отпечатки своих пальцев повсюду, хотя и не выглядел новичком, слыхом не слыхавшим о такой вещи, как дактилоскопия.

Наконец незнакомец покончил с ящиками стола и взялся за компьютер. Илларион напрягся, увидев. что Карлуша положил свою чудо-пушку на стол, но решил выждать еще немного: судя по тому, как уверенно этот человек работал с клавиатурой, он мог знать пароль.

Похоже, так оно и было. Через несколько секунд Карлуша удовлетворенно кивнул, вынул из кармана коробочку с лазерным диском и принялся копировать какие-то файлы. Закончив копирование, он встал, оттолкнув кресло, взял со стола пистолет и прицелился в системный блок.

Илларион понял, что пора действовать, и выскочил из-за портьеры, все еще сжимая в руке бесполезный картонный муляж. Как бы ни выглядел человек со странным именем Карлуша, он был настоящим профессионалом: ствол его невообразимой пушки стремительно и плавно поднялся, нацелившись Иллариону в лоб. Забродов швырнул в Карлушу фальшивым Прустом и прыгнул следом. Карлуша не мог знать, что за предмет летит ему в голову и сколько он может весить.

Он отклонился в сторону, уворачиваясь, рука его дрогнула, и пуля выбила форточку. Все это заняло считанные доли секунды, по истечении которых разрисованная камуфляжными пятнами фигура Забродова, перемахнув стол, обрушилась на голливудского красавца. Навороченная пушка Карлуши сразу же отлетела в сторону, но Карлуша действительно оказался профессионалом, и следом за пистолетом в сторону отлетел Забродов. Он врезался спиной в фальшивый книжный стеллаж, и на голову ему посыпались раззолоченные муляжи книг.

Карлуша не стал дожидаться, пока он встанет, и бросился следом, навалившись на противника всем весом. Краем глаза Илларион уловил в его руке опасный блеск неизвестно откуда появившегося ножа и подался в сторону настолько резко, насколько позволяло его положение. Это спасло его от прямого удара в живот, но левый бок пронзила острая боль - увернуться до конца все-таки не удалось.

Карлуша понял, что промазал, и занес нож для второго удара. Противники боролись молча - появление в кабинете вооруженных охранников не входило в планы ни одного из них. Забродов перехватил руку с ножом и что было сил боднул Карлушу в лицо. Лощеный убийца зажмурился и отпрянул, ослепленный болью. Этого было достаточно: в следующую секунду Забродов уже оседлал его, заломив руку с ножом болевым приемом.

Пальцы Карлуши разжались, нож беззвучно упал на душистый ковер.

- Все, - задыхаясь, сказал Забродов, - все, все Не дергайся, руку сломаю.

- Пусти, с-сука, - прошипел киллер. - Пусти, гад, тебе же хуже будет. Я офицер контрразведки.

- Дерьмо ты, а не офицер, - сообщил ему Илларион. - Андреевичу своему расскажешь, какой ты контрразведчик.., когда на нары рядышком сядете Карлуша дернулся.

- Дурак, - прохрипел он. - Помечтай, помечтай...

Только имей в виду, ты уже труп.

- В таком случае мне вообще нечего бояться, - доверительно сказал Илларион и не удержался от удовольствия поддернуть заломленную назад руку киллера повыше. Карлуша скрипнул зубами, но промолчал.

- Сейчас сюда придет охрана, - , сказал он. - меня они знают, а вот тебе - каюк! Я скажу, что ты убил Вареного. Лучше отпусти меня и прыгай в окошко. Слышишь, они уже идут.

Внизу действительно раздался какой-то шум, неразборчивые выкрики, и вдруг там звонко хлестнул одинокий выстрел. При звуке выстрела Карлуша снова вздрогнул.

- Странно, да? - сказал Илларион. - И чего они там палят? Друг в друга, что ли?

- Вешайся, идиот, - посоветовал Карлуша, но тут же обмяк, прекратив сопротивление - он все понял.

Через несколько секунд оперативники с Петровки заполонили дом, обнаружив в кресле-качалке прошитый двумя пулями крупного калибра труп Вареного и сняв Иллариона Забродова со спины Карлуши. Забродов был им благодарен, поскольку силы покидали его вместе с вытекавшей из раны в боку кровью.

В памяти стоявшего в кабинете Вареного компьютера обнаружилась масса любопытных данных - настолько любопытных, что буквально на следующий день их изъяли из дела, что привело полковника Сорокина в неописуемое бешенство. Илларион Забродов, с которым полковник поделился своим горем, от души ему посочувствовал, ничего не сказав при этом о лежавшей у него в кармане плоской коробочке с компакт-диском и кое-каких бумагах, хранившихся теперь в ящике его письменного стола.

Слушая Сорокина, он думал о Татьяне, и в душе его крепла уверенность, что в ближайшее время недописанная статья Андрея Кареева будет завершена и опубликована.