"Тень прошлого" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Андрей ВОРОНИН ТЕНЬ ПРОШЛОГО

Глава 1

Теплый ветер, налетев из-за угла, взвихрил лежавшую на тротуаре пыль, коротко прошелестел ярко-зеленой, еще не успевшей запылиться листвой высаженных на газоне худосочных лип и с громким шорохом погнал по асфальту выброшенную кем-то обертку от мороженого.

Спускавшийся по широким, отделанным под мрамор каменным ступеням человек приостановился, пережидая налетевший пыльный вихрь, отвернув в сторону слегка одутловатое лицо с большим горбатым носом и глубокими залысинами надо лбом. Свободной рукой он придержал на груди галстук, который, почуяв ветер, вообразил себя, как видно, чем-то наподобие морского вымпела и попытался гордо взвиться над крахмальной грудью хозяйской белоснежной сорочки. Человек в строгом темно-сером двубортном костюме и с атташе-кейсом в руке продолжил свой полный достоинства спуск по ступеням, бросив всего один взгляд в ту сторону, где над крышами Москвы ярко-синее майское небо стремительно набухало фиолетовой чернильной мглой, внутри которой время от времени что-то глухо громыхало, словно бригада пьяных такелажников бесшабашно разгружала пустые бочки из-под солярки. В недрах тучи то и дело полыхали короткие, почти невидимые при свете дня зарницы, похожие на блики фотовспышек репортеров.

На Москву надвигалась первая в этом году весенняя гроза – надвигалась с некоторым опозданием. Лучше поздно, чем никогда, решил обладатель атташе-кейса, вынимая из кармана пиджака брелок с одиноким ключом.

Он нащупал большим пальцем выпуклость кнопки, и стоявший у кромки тротуара белоснежный «Мерседес» приветственно пиликнул, радостно моргнув цветными огоньками. Человек с кейсом сохранял бесстрастное выражение лица – в конце концов, умение владеть лицом было одним из непременных условий успеха, – но душа его вновь, в который уже раз, наполнилась приятным теплом, которое незабвенный бровастый генсек, бывало, любил величать «чувством глубокого удовлетворения».

Садясь за руль, кейсовладелец все-таки позволил себе усмехнуться, совсем чуть-чуть, едва заметно приподняв уголки пухлых, красиво очерченных губ. У генсека были все основания испытывать чувство глубокого удовлетворения: над ним не капало. Точно так же, как и над Михаилом Наумовичем Иргером, главным бухгалтеров строительно-подрядной фирмы «Форт», в последние восемь лет уверенно шедшей в гору по костям конкурентов… А как же иначе, подумал Михаил Наумович, конечно, по костям.

Это вниз катиться легко – подтолкнут, помогут, каждый камешек с дороги приберут.., маслицем смажут, если потребуется, чтобы быстрее скользил.., а вверх – это, извините, только с боем. Только по костям. Если хочешь есть варенье.., ну и так далее. Со всеми, как говорится, остановками.

Михаил Наумович небрежно сунул кейс на соседнее сиденье и мягко хлопнул дверцей. В машине стоял приятный запах вирджинского табака, дорогого одеколона и натуральной кожи – будоражащий дух преуспевания, тонкий, изысканный аромат власти, которую дают большие деньги. Восемь лет, подумал он, а пролетели как один день. Сколько воды утекло… Был Мишка, Мишаня, Мишок и даже Мешок.., или, к примеру, Мойша. «Жидовской мордой», кстати, тоже был – куда же без этого, в наших-то краях, да еще с такой вызывающе еврейской физиономией… Зато теперь – Михаил Наумович. Господин Иргер.

Михаил Наумович не торопился запускать двигатель: сидеть в мягких объятиях кожаного кресла, лениво ворочая в голове привычные мысли, давно ставшие фоном для всего остального, и наблюдать из комфортабельного салона «Мерседеса» за приближением грозы было невыразимо приятно. Чувство глубокого удовлетворения. Да. Вот именно. И никак иначе.

Только теперь он почувствовал, насколько устал за неделю. Спешить было некуда. Последний рабочий день наконец-то завершился, и можно было позволить себе расслабиться, выбросить из головы бесконечные сметы и расчеты и настроиться на отдых.., и не просто можно, а нужно, черт возьми! Просто необходимо. Чтобы, когда «Мерседес» вырулит наконец со стоянки и мягко помчит его к дому, он был уже свободным человеком, не обремененным повседневной нервотрепкой. Человеком, впереди у которого три недели солнца, белоснежного песка, прозрачной морской воды и красивых загорелых женщин…

Не жизнь, а рекламный проспект. Мечта. Сказка. Хрустальный замок, который строился восемь долгих лет.

Михаил Наумович неторопливо закурил и поерзал на сиденье, поудобнее устраивая свое крупное, уже начавшее понемногу заплывать жирком тело. Ему было приятно думать о себе как о Михаиле Наумовиче – не о Мише, не о Мойше и даже не о Михаиле, а именно о Михаиле Наумовиче. Он прекрасно понимал, что это застарелые, прокисшие и душные подростковые комплексы: в конце концов, рядом давным-давно не осталось никого, кто помнил бы нескладного, толстого и прыщавого еврейского мальчика, которому всегда покупали одежду на вырост…

О, эта одежда! Сначала она была широкой и длинной, а потом рукава и штанины становились короткими, обнажая вечно грязные манжеты и спустившиеся гармошкой носки. Он ненавидел то, как он выглядел, он ненавидел себя, свою одежду и своих родителей за то, как он был одет, за свое носатое толстогубое лицо, за насмешки одноклассников…

Где они теперь, все эти токари и бетонщики, продавщицы и грошовые шлюхи? Пропитые, затертые, засаленные, заезженные жизнью, застреленные в афганах и карабахах, убитые в пьяных потасовках, изо дня в день волокущие черную от пота лямку – где они? Век бы их не видеть…

Самое смешное заключалось в том, что точно такая же, если не худшая, участь была уготована и ему. Единственное, что смогли сделать для него родители, это отмазать от армии – и на том спасибо, честно говоря, не ожидал и этого… В институт он не поступил – аттестат был не ахти, и в приемной комиссии, конечно же, сидел антисемит… а если даже и не сидел – какая теперь разница? Он пошел работать на стройку. «Где вы видели еврея с лопатой?..»

Был такой старый анекдот, в котором Михаил Наумович не усматривал ничего смешного. В конце концов даже самая остроумная шутка надоедает, если слышишь ее изо дня в день, и не по одному, заметьте, разу, и даже не по два, если уж на то пошло…

Он курил «Приму» и пил портвейн: бытие определяет сознание, или вы не слышали? Пару раз он пробовал одеколон и даже лосьон после бритья – за компанию. Он навсегда запомнил табличку, виденную им как-то возле кассы в хозяйственном отделе универсама: «Денатурат отпускается с 14-00». Это было, дай бог памяти, в благословенном восемьдесят шестом и вызвало у него приступ дикого хохота даже тогда. Правда, озлобленная продавщица в халате того же цвета, что и денатурат, – не хватало только сделанной жирным черным шрифтом надписи «ЯД!» поперек груди, – не разделила его веселья, а почему-то принялась визгливо орать… У этих людей была психология каких-то инопланетян, совершенно нечеловеческая и потому абсолютно ему непонятная. Непонятная настолько, что порой ему казалось, будто это не они, а как раз он не вполне нормален и потому никак не может до конца вписаться в плавное течение жизни…

В конце концов он создал себя сам – собрал из того, что было под рукой, сгреб в кучу, скрепил стальными болтами воли и заставил работать. Американцы называют таких, как он, «селф-мэйд мэн», и это правильно.

На покатый лобовик «Мерседеса» упали первые капли дождя, и в салоне как-то сразу сделалось еще уютнее, хотя, казалось бы, куда уж больше… Иргер глубоко затянулся сигаретой: воспоминания, как обычно, волновали его, словно ему было не тридцать пять, а все семьдесят. quot;Чертов сентиментальный еврей, – с нарочитой грубостью подумал он. – Не хватает только пейсов и кассеты с записью «Семь сорок»… Впрочем, это, наверное, сейчас было бы в самый раз.

Имею я, в конце концов, право хотя бы изредка для разнообразия побыть таким, каким меня сделали папа с мамой?quot;

А веселое было время, подумал он с улыбкой. Какие же все мы был молодые и наглые! Кооператив «Форт» – это же надо было придумать! Что характерно, строительный… Смешно, ей-богу! Уж лучше было обозвать эту шарашку банно-прачечным комбинатом – по крайней мере, это в ту пору было ближе к действительности. Где, как не в «Форте», Гриша Агапов, отец-основатель, босс и благодетель, отмывал денежки, которые ему в последний момент удалось оттяпать у «ума, чести и совести нашей эпохи?»

Спасибо Грише, Григорию Егоровичу, приметил он что-то такое в носатом плотнике, который вместе с другими нанятыми для отвода глаз пьянтосами мотался по городу, обивая двери клиентам, отвел в сторонку, переговорил и отправил на курсы бухгалтерского учета. Курсы были – курам на смех, но азы Миша Иргер усвоил, потому что вовремя понял: вот он, шанс. Понял и уцепился за Агапова руками и ногами, и не прогадал, став тем, кем он стал – Михаилом Наумовичем, всеми уважаемым и всюду вхожим, со счетом в швейцарском банке и при белом «Мерседесе».

Сигарета, догорев до самого фильтра, обожгла пальцы.

Иргер вздрогнул, затолкал окурок в пепельницу и помотал щеками, стряхивая оцепенение. Ну и ну, подумал он. Стареем помаленьку… Скоро, того и гляди, потянет за письменный стол – мемуары писать. Презанятная может получиться книженция…

Подумав о мемуарах, он покосился на соседнее сиденье, где с самым невинным видом стоял его кейс. Да, подумал он, запуская наконец двигатель. Знал бы Григорий свет Егорович, что кое-кто из его друзей и соратников потихоньку прикапливает материалец для мемуаров – лопнул бы, наверное, от злости.

Двигатель завелся мягко, с сытым благодарным урчанием. Машина бесшумно, как океанская яхта, отчалила от бровки тротуара и, плавно набирая скорость, покатилась в сторону площади Маяковского. Отпускного настроения у Михаила Наумовича так и не случилось но чувство «глубокого удовлетворения» не проходило. Он ехал домой, в который уже раз думая о том, что все, что его окружает, останется с ним навеки – просто потому, что он об этом заранее позаботился.

Незаменимых людей, конечно, не бывает, – бывают люди, менять которых не отваживаются, вот и все. С первого дня своей работы на Агапова Михаил Наумович старался стать именно таким человеком, и теперь не без оснований полагал, что ему это удалось в полной мере. Чем выше забирался Агапов, тем крепче забирал его в кулак неприметный главбух – увеличивались обороты, росли ставки, менялись партнеры, и все это находило отражение в бумагах, копии которых Михаил Наумович тщательнейшем образом собирал, сортируя по годам и, если можно так выразиться, по темам. Время от времени он обнаруживал исчезновение оригиналов некоторых интересных документов. Иногда документы исчезали совсем, словно их и вовсе не было в природе. Порой на их месте появлялись искусно выполненные фальшивки, но Михаила Наумовича все это мало волновало: у него был свой архив, в случае обнародования которого милый друг Гриша Агапов получил бы, как минимум, лет триста строгого режима, да и то с учетом смягчающих обстоятельств.

Он никогда не говорил об этом с Агаповым, но друг Гриша сроду не числился в дураках и не мог не понимать, что Иргер просто обязан был подстраховаться. Он и понимал, и никогда – ни словом, ни жестом, – не доводил Михаила Наумовича до греха. Понимая, что ссориться с Агаповым смерти подобно, Михаил Наумович в свою очередь служил ему верой и правдой, продолжая при этом приумножать свой личный архив, так что оба были довольны работой друг с другом.., тем более, что личные архивы были у обоих.

Иргер снова усмехнулся, сворачивая на Новый Арбат и притормаживая у светофора, чтобы пропустить раздраженное стадо потных, спасающихся от стремительно надвигающегося ливня пешеходов. Пока он стоял у светофора, гроза настигла его, накрыв крылом, и по крыше машины с глухим стуком пробарабанила горсть тяжелых, как пули, капель. Воспользовавшись паузой, Михаил Наумович снова закурил, окутавшись медовым дымом вирджинского табака, который сразу вытянуло в щель приоткрытого окна, и включил магнитофон. Салон «Мерседеса» наполнился сложными музыкальными пассажами Дебюсси. Под эти трели Михаил Наумович тронул машину с места, но, не проехав и двухсот метров, раздраженно выключил магнитолу – такая музыка была ему не по нутру. «Происхождение обязывает, – подумал он. – Вот пусть те, у кого есть происхождение, и слушают это дерьмо. А у нас, у простых людей, происхождения не бывает, а бывает только положение… Сын поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком… Одно дело – катать по городу дурака-клиента, и совсем другое – ехать домой, находясь уже фактически в отпуске. Только Дебюсси мне сейчас и не хватало… Пусть его Егорыч слушает, своего Дебюсси, а нам подавай что-нибудь попроще…»

Он успел набрать код и нырнуть в подъезд за секунду до того, как с почерневшего неба на размякший от жары асфальт отвесно хлынули потоки дождя. Драгоценный кейс был крепко зажат в его правой руке, в то время как левой он нашаривал в кармане ключи от квартиры. Мурлыча под нос «Сын поварихи и лекальщика», он легко поднялся к себе на четвертый этаж (после проведенного за столом дня небольшая физическая нагрузка была даже приятна) и остановился перед дверью своей квартиры. Дверей на площадке было всего две. Соседом Михаила Наумовича был какой-то не то банкир, не то бандит – Иргер до сих пор не дал себе труда как следует в это вникнуть, хотя вместе с соседом выпивалось изрядное количество водки. Единственное, что Михаил Наумович знал про своего соседа, – это то, что звали его Володей и что был Володя при деньгах в любое время дня и ночи, за исключением тех случаев, когда возвращался из казино, фигурально выражаясь, без штанов. За дверью у Володи было тихо: у банкиров, равно как и у бандитов, ненормированный рабочий день.

«А я все дозы увеличивал, – мурлыкал себе под нос Михаил Наумович, мелодично позванивая связкой ключей, – пил и простую, и „Столичную“… И в дни рабочие, и в праздники.., вином я жизнь свою губил…»

Ключ вошел в замок как по маслу, мягко щелкнула пружина, и стальные карандаши ригелей скользнули в гнезда, освобождая хозяину проход в апартаменты. Михаил Наумович небрежно бросил ключи в карман пиджака, повернул сверкающую латунную ручку и вошел в полумрак прихожей.

– И хоть имел я представление, что это есть мое падение.., я на работу стал опаздывать и опохмеляться полюбил…

Михаил Наумович напевал, утрированно картавя, с отлично имитированной интонацией одесского трамвайного карманника – имперсонация была одним из его многочисленных зарытых в землю талантов. Он брякнул кейс на подзеркальную тумбу, запер за собой дверь – на домофон надейся, но и сам не плошай – и, на ходу развязывая опостылевший галстук, по матово поблескивающему паркету двинулся в гостиную.

На полдороге он вдруг прервал пение и замер, уловив своим чутким, никогда не знавшим насморков носом исходившее из гостиной слабое и совершенно неуместное здесь, в его роскошной четырехкомнатной квартире «амбре», некую сложную и, без сомнения, гремучую смесь чеснока, водочного перегара и дешевого отечественного табака, являющегося, как известно, наилучшим средством от моли. Смесь эта, столь хорошо знакомая ему по прежним полуголодным временам, здесь и сейчас была столь же неуместна, как, скажем, куча слоновьего навоза посреди прихожей. Михаил Наумович замер, чутко поводя своим большим семитским носом и прикидывая, как ему половчее добраться до спрятанного в кухне «смит-вессона» – смертоносной, тускло блестящей черной игрушки тридцать восьмого калибра, патентованного американского разрешителя проблем и унимателя страстей. Он стоял так секунд десять – времени на размышления хватило вполне – и пришел к выводу, что тут уж как повезет: шансы были примерно пятьдесят на пятьдесят, если отбросить малюсенькую, почти нереальную возможность, что запах каким-то странным образом натянуло из соседней квартиры – скажем, через вентиляцию, к примеру, от Володи, который порой уходил в недельные запои а тогда уж, как истинно русский человек, не гнушался ничем, до «Беломора» и сахарного самогона включительно.

Осененный внезапной идеей, Михаил Наумович резко обернулся, но двери туалета и ванной по-прежнему были закрыты и аккуратнейшим образом заперты на задвижки снаружи – никто не скрывался там, в темноте, с занесенным над головой кухонным тесаком. Сердце Михаила Наумовича вдруг сделалось чрезмерно большим и очень громким – он почти ничего не слышал из-за отдававшегося в ушах неровного сдвоенного грохота.

Долго ждать не пришлось. Даже сквозь барабанную – дробь колотившегося, казалось, внутри головы сердца он услышал легкие, осторожные шаги и тихий скрип паркета.

Паркет скрипел только в одном месте – на пороге кухни, и Михаил Наумович печально расстался с надеждой добраться до револьвера. Очень быстро он убедился в том, что до револьвера ему и в самом деле не добраться – просто потому, что увидел свою собственность. Собственность была зажата в костлявой ладони высокого, ненормально худого субъекта, неторопливо и в то же время как-то очень быстро выдвинувшегося из-за угла коридора. У субъекта была вытянутая и костистая, совершенно волчья физиономия с глубоко посаженными глазами. Михаил Наумович мельком подумал, что такие физиономии бывают только в лагерях, за проволокой, но вглядываться в подробности не стал, завороженный черным зрачком нацеленного ему в лоб револьвера: это зрелище стоило всех зековских рож, вместе взятых. Тем более что эту рожу он, кажется, где-то видел и даже вроде бы мог припомнить имя…

– Саша, – непослушными губами пролепетал Михаил Наумович, – Санек, что случилось?

Волчью физиономию расколола широкая улыбка, но легче от этого не стало: улыбка сверкала нержавеющей сталью, и от этого блеска Михаил Наумович вдруг совершенно увял, начисто утратив чувства, за исключением животного страха.

– Надо же, – хрипловатым, истинно мужским голосом произнес Санек, большим пальцем взводя мягко щелкнувший курок револьвера, – узнал! Ты у нас, оказывается, демократ, Мойша. Вот никогда бы не подумал…

А шпалер у тебя, между прочим, хороший. Деловой шпалер, вот только чистить его надо хотя бы иногда. Это же свинство – содержать оружие в таком состоянии. Да ты не волнуйся, я почистил…

Он вдруг быстро шагнул к Михаилу Наумовичу, схватил его за пухлый подбородок твердыми, как клещи, пахнущими никотином и оружейным маслом пальцами и с грохотом припечатал спиной к двери туалета. Михаил Наумович издал сдавленный протестующий звук, но железные пальцы больно вонзились в щеки, со страшной силой надавливая на челюстные мышцы. Все еще не в силах поверить в реальность происходящего, с безвольно повисшими руками и выпученными от ужаса глазами, Михаил Наумович непроизвольно открыл рот. Как выяснилось в следующую секунду, открыл он его недостаточно проворно и широко – стремительно вдвинутое в его ротовую полость дуло револьвера по дороге обломило передний зуб.

Михаил Наумович дернулся всем телом, непроизвольно мыча, уверенный в том, что его сию минуту вывернет наизнанку. Сжимавшие его челюсть пальцы надавили сильнее.

– Тих-хо, животное! – зло прошипел Санек и нажал на спуск.

Выстрел прозвучал приглушенно и совсем буднично, и обитая кремовым пластиком дверь туалета в одно мгновение украсилась тем, что Михаил Наумович Иргер, когда еще был жив, считал своим основным капиталом. Основной капитал Михаила Наумовича еще медленно сползал по гладкому пластику, а обладатель волчьей физиономии уже вышел из квартиры, аккуратно заперев за собой дверь дубликатом ключа.

* * *

– Ну что за пидоры! – в сердцах сказал Константин Андреевич и с отвращением оттолкнул от себя тощую картонную папку с несколькими жалкими машинописными листками.

Папка была унылого тускло-фиолетового цвета с жирной черной надписью «ДЕЛО» на обложке и содержала в себе материалы по делу о смерти главного бухгалтера фирмы «Форт» Иргера – точнее, то, что вконец обнаглевшие сыскари пытались протолкнуть под видом материалов.

Сыскарей вполне можно было понять; у них хватало «глухих» дел и без этого Иргера, тем более что на первый взгляд здесь имело место самое обыкновенное самоубийство. Вернулся, понимаете ли, человек с работы, имея при себе путевку в пятизвездочный отель на Мальте и билет на самолет до той же самой Мальты, но почему-то вдруг лететь на Мальту передумал, а взял револьвер тридцать восьмого калибра, засунул дуло в рот и устроил под шум грозы праздничный фейерверк. Причем так при этом торопился, что выбил себе зуб – и не выстрелом, нет, а вот именно стволом револьвера. Нет, в принципе, в этом тоже нет ничего удивительного: какая, в сущности, разница, умирать с зубами или без оных?

Константин Андреевич зажмурился, оскалил зубы и попытался представить себе, как это могло быть. Вот он берет в правую руку револьвер и.., и что? Загоняет его себе в рот прямо с размаха? Нет, ну ясное дело: волновался человек, все-таки не каждый день такое… Ну, промахнулся чуток, или там руки у него вдруг задрожали. – Опять же, мог торопиться – вон, даже выбитый зуб не потрудился выплюнуть…

Следователь городской прокуратуры Лопатин открыл глаза и всухую сплюнул от досады. Торопился… Установлено, что револьвер Иргер хранил на кухне, под холодильником. Значит, что же получается? Возвратился это он с работы, сильно торопясь при этом на тот свет, прямо с улицы кинулся на кухню (на улице, между прочим, дождь, а на паркете ни пятнышка), выволок из тайника «смит-вессон» и.., застрелился? Как бы не так! Сначала пошел обратно в прихожую, и уж там.., это. Того. И в столе у него, между прочим, кто-то порылся – аккуратно, но не слишком. Понимал человек, что ментам «глухарь» ни к чему, вот и действовал спустя рукава.

Лопатин прервал свои саркастические размышления и, странно скособочившись и до боли скосив глаза, оглядел ворот и плечи своего темно-синего пиджака. Результаты осмотра были неутешительны.

– Ни хрена ваш «Хэд-н-шолдерс» не помогает, – горько констатировал следователь Лопатин, обращаясь к господам Проктору и Гэмблу. – Только деньги дерете, морды заокеанские.

Он выбрался из-за стола и, тяжело ступая, подошел к окну. За окном вовсю светило солнце, и все, что не было покрыто асфальтом и камнем, буйно зеленея, радостно перло во все стороны. Девушки щеголяли в тонких колготках, а кое-кто и без. Константин Андреевич с трудом подавил тяжелый вздох: девичьи ножки всю жизнь были его слабым местом, не говоря уже о том, что на улице стояла поздняя весна, по сравнению с которой его насквозь прокуренный кабинет казался каким-то особенно убогим и тесным.

Привычным усилием воли подавив приступ клаустрофобии, следователь Лопатин отвернулся от окна, утвердился за столом и снова придвинул к себе папку, при одном взгляде на которую к горлу подкатывала тошнота и начинала раскалываться голова. Так…

«А может быть, плюнуть? – подумалось ему. – Но ведь явная же мокруха, причем, судя по всему, заказная: все ценности на месте, а если что и пропало, то наверняка какие-нибудь бумаги – главбух все-таки… „Глухарь“, стопроцентный „глухарь“… Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, все были в полной уверенности, что он на солнышке нежится, и нашли его почти через неделю – по запаху… Плюнуть?»

Впрочем, он прекрасно понимал, что плевать на это дело не станет, хотя это было бы полезнее для здоровья – плюнуть, закрыть дело, сдать фиолетовую папку в архив и забыть к такой-то матери и про Иргера с его Мальтой и «смит-вессоном», и про того, кто этого самого Иргера замочил. Как ни странно, но в этом деле следователю Лопатину чудилась какая-то перспектива, что-то такое маячило за казенными милицейскими протоколами, пыталось прорваться, докричаться до него сквозь всю эту пыльную, заплесневелую суконщину… Что же это было?

Он раздраженно перелистал страницы дела, потом, взяв себя в руки, принялся перечитывать все с самого начала – протокол осмотра места происшествия, показания свидетелей, показания подчиненных и начальников…

Генеральный директор «Форта», некто Агапов Григорий Егорович.., ну что за имечко, честное слово.., так вот, этот Агапов показал, что Иргера знает уже восемь лет, со дня основания «Форта», который был тогда просто строительным кооперативом. Бодр, жизнерадостен и весел… Он не понимает, видите ли, что послужило причиной трагедии… Я вот тоже не понимаю, а хотелось бы… Только с вами разве поймешь?

Лопатин вдруг замер, как унюхавшая дичь гончая. Ах ты, ч-ч-черт, да вот же оно! Прямо-таки лезет в глаза из каждой строки: Агапов, «Форт»… Как же можно было не заметить такое? Агапов, тот самый Агапов, и тот самый «Форт»… Это же прямо по Наталье Дарьяловой – у всех на устах! Мать моя женщина!..

Забыв о данном себе и жене обещании выкуривать не больше пяти сигарет в день, Константин Андреевич залез в пачку и выкопал из нее кривоватую сигарету, откинулся на спинку кресла, глубоко затягиваясь и прикрыв глаза тяжелыми от усталости веками. Это дело необходимо как следует обмозговать, ибо сулило оно немало – как в случае победы, так и в случае поражения. При надлежащей раскрутке дело обещало получиться громким: скандал вокруг «Форта» не утихал уже с полгода, то вроде бы совсем затухая, то вдруг разгораясь с новой силой Так что, ущучив этого скользкого Григория Егоровича, следователь Лопатин мог рассчитывать в ближайшее время занять кресло прокурора: старику давно пора отправляться на пенсию, удить рыбу и чесать поясницу, вспоминая былые героические дни. В случае же неудачи…

Впрочем, о неудаче думать не хотелось, и Лопатин стал думать об Агапове – том самом Агапове, который во время прошлых выборов чуть не прошел в Думу, том самом, который за восемь лет практически на пустом месте, из ничего, построил крупнейшую подрядную фирму, которая мало-помалу прибирала к рукам уже и кремлевские заказы. Ходили упорные слухи, что Агапов этими заказами приторговывает за бугром. В слухи верилось: западные фирмы рвали подряды друг у друга из рук, и на месте Агапова мало кто удержался бы от соблазна пополнить свои валютные счета. Кто же поверит, что там, где он сам непременно украл бы, другой вдруг возьмет и не украдет?

Шалишь, подумал Константин Андреевич. Я в это тоже не верю. Тем более что впереди выборы, а избиратель нынче пошел сволочной – словам не верит, подавай ему деньги.., прямо сейчас и как можно больше. Так что если допустить, что наш Григорий Егорович брал (и берет) взятки от зарубежных субподрядчиков, то и господин Иргер получается довольно интересной фигурой. Не бывает так, чтобы генеральный хапал обеими руками, а главбух ничего не знал. Знал, наверняка знал, и знал много… Любой на месте Агапова задумался бы: а не прибрать ли Михаила нашего Наумовича от греха подальше, пока не проболтался?

– Хе, – потирая руки, сказал Константин Андреевич фиолетовой папке – Хо!

Усталость как рукой сняло – он был бодр и готов к действию. Впрочем, посмотрев на часы, он несколько увял: рабочий день давно закончился, а вместе с ним закончилась рабочая неделя. Господин Иргер, надо полагать, уже освоился на том свете – как-никак, с момента его смерти прошла ровно неделя без каких-нибудь полутора часов. Константин Андреевич раздавил в пепельнице окурок, захлопнул фиолетовую папку с делом Иргера и, не вставая, спрятал ее в сейф: Михаилу Наумовичу больше некуда было торопиться, а следователь Лопатин нуждался во времени для серьезных размышлений. Тесноват кабинетик, привычно подумал Константин Андреевич, запирая дверцу сейфа. Пора переезжать, ох пора!

По самому краю сознания теплым солнечным зайчиком скользнула в высшей степени соблазнительная мысль о том, что за плоды его размышлений, подкрепленные доказательствами, господин Агапов мог бы без раздумий отвалить немалую сумму, но Константин Андреевич, хоть и не без усилий, прогнал эту провокационную мыслишку прочь. Как человек опытный, он знал, что шантаж, при всей его несомненной доходности, является очень опасным бизнесом. В данном же случае, если его догадкам суждено подтвердиться, риск становился просто смертельным: господин Агапов мог заплатить шантажисту пулей. Возможно, это и послужило причиной смерти Иргера.

– Ладно, – сказал следователь Лопатин своему облупленному, давно нуждавшемуся в покраске сейфу, – там видно будет. Пора к пенатам.

При воспоминании о пенатах он слегка поморщился – почти незаметно даже для себя. На эти выходные мадам Лопатина запланировала поездку на дачу, а Константин Андреевич с гораздо большим удовольствием пережил бы острый приступ дизентерии, чем одну такую поездку: к числу ковырятелей земли он не относился и возвращался из своих земледельческих экспедиций совершенно разбитым. Когда-то в минуту слабости уступив жене и приобретя дачный участок, он потом бессчетное число раз проклинал себя за это. Впрочем, проклинай не проклинай, а для того, чтобы не уступить напору мадам Лопатиной, требовалась стальная воля древних землепроходцев и немалое мужество, которым Константин Андреевич, как это ни прискорбно, не обладал в достаточной степени.

Кряхтя и вздыхая, следователь прокуратуры Лопатин выбрался из-за стола, набросил на плечо ремень сумки и покинул свой кабинет, заперев его двумя оборотами ключа.

Улица, как душная горячая перина, встретила его неожиданным теплом. Окончательно махнув рукой на свои попытки воздержания, Лопатин закурил и неторопливо направился к метро, с глубокой заинтересованностью разглядывая по дороге девичьи ножки, которых на улицах и в самом деле оказалось великое множество. На фоне этого резвого соблазнительного частокола предстоящий дачный вояж выглядел совсем уж кисло: пыльная земля, мозоли на ладонях, грязь под ногтями и постоянно маячащая перед глазами необъятная корма мадам Лопатиной, задранная к небу, как ствол зенитного орудия. Это была тоска. Это была безнадега.

Константин Андреевич, не сдержавшись, процедил сквозь зубы невнятное ругательство и вместе с толпой других страдальцев нырнул в разверстую пасть метро.