"Закон против тебя" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей, Гарин Максим)

Глава 6

Дорожные приключения, о которых так мечтал, выезжая из Москвы, наивный Подберезский, начались вскоре после полудня.

Проехав во Владимир, они остановились, чтобы размяться и немного перекусить. Комбат проснулся в прекрасном настроении. Они даже попробовали петь хором, но это напоминало дуэт двух страдающих зубной болью медведей, и им пришлось прервать свои музыкальные экзерсисы в самом начале, чтобы кто-нибудь из напуганных их ревом встречных водителей ненароком не съехал в кювет.

Подберезский загнал джип на специально оборудованную площадку для отдыха и, пока Борис Иванович бродил вокруг, крякая, приседая и размахивая руками, сервировал на капоте нехитрый завтрак на две персоны. Они умылись, по очереди поливая друг другу на руки из пластиковой канистры. Вода уже успела нагреться, и от ее прикосновения к разгоряченной коже желание искупаться стало нестерпимым. Они договорились, что окунутся в первый попавшийся по дороге водоем, быстро, по-военному, расправились с завтраком и двинулись дальше, по-прежнему пребывая в прекрасном расположении духа.

Теперь за руль сел Борис Иванович. Ворвавшийся в открытое окно встречный ветер топорщил его усы и заставлял щуриться. Подберезский расслабленно сидел на пассажирском месте, терзая приемник в тщетных попытках найти какую-нибудь легкую музыку, которая к тому же не вызвала бы ворчливых комментариев Комбата.

Это была сложная задача, но в конце концов Подберезский справился с ней, скорее благодаря слепому везению, чем собственным героическим усилиям.

– О, – сказал Борис Иванович, одобрительно приподняв правую бровь и даже немного повернув голову, чтобы лучше слышать хрипловатый женский голос, доносившийся из динамиков, – это кто?

– Эдит Пиаф, Иваныч, – ответил Подберезский и откинулся на спинку сиденья. – Нравится?

– Нравится, – ответил Комбат. – Сердцем поет.

Так и кажется, что вот-вот жилы порвутся. Странно, почему я ее раньше не слышал?

– А ее теперь редко крутят, – сказал Подберезский. – Она, Иваныч, была знаменитой, когда не только меня, но и тебя еще даже в проекте не предвиделось.

– То-то же я смотрю… – понимающе протянул Комбат.

Диск-жокей провинциальной радиостанции, к счастью, оказался отъявленным лентяем, и прошло добрых полчаса, прежде чем Эдит Пиаф сменилась группой «Руки вверх!».

Борис Иванович скривился и открыл рот, чтобы разразиться одним из своих не всегда благопристойных замечаний. Подберезский торопливо выключил приемник, и Комбат закрыл рот.

Они немного поговорили об Эдит Пиаф, и Подберезский пообещал разыскать в звукозаписи кассету с ее песнями. Разговор вполне естественным путем перешел на шоу-бизнес. На протяжении доброй полусотни километров они смачно, со вкусом ругали отечественную попсу, разойдясь во мнениях только один раз:

Комбату нравилось «Золотое Кольцо», в то время как Подберезского от него воротило. В пылу спора Борис Иванович дошел до того, что обозвал Подберезского сопляком, которому важна не песня, а длина и форма ног исполнительницы. Подберезский не остался в долгу. Пользуясь тем, что руки у него были свободны, он сел на сиденье боком, повернувшись к Борису Ивановичу лицом, сильно оттянул указательными пальцами в разные стороны уголки глаз и, кривляясь, пропел:

«Увезу тебя я в тундру», намекая на низкий уровень культурных запросов своего бывшего командира.

Не сразу найдя ответ, Борис Иванович пообещал ему вырвать ноги и вставить вместо них спички.

Подберезский заявил, что эта фраза не блещет оригинальностью, но тут они увидели косо припаркованную у обочины ярко-оранжевую «Оку» с сиротливо поднятым капотом и включенной аварийной сигнализацией. Возле машины топталась длинноногая блондинка в туго облегающих джинсах и коротеньком топике, без особой надежды голосуя проносящимся мимо автомобилям.

Комбат перевел рычаг переключения передач в нейтральное положение и плавно затормозил. Подберезский уперся обеими руками в переднюю панель, чтобы не вылететь на дорогу через лобовое стекло, и негромко пробормотал:

– Так как насчет певичек с длинными ногами?

– Так она же не поет, – резонно возразил Борис Иванович, и Подберезский осекся.

Они выбрались из машины и неторопливо подошли к «Оке».

Блондинка бросилась им навстречу, смешно семеня по каменистой обочине на высоких каблуках, уже издали просительно улыбаясь и разводя руками.

– Ну что тут у нас? – покровительственно спросил Комбат, характерным жестом расправляя усы.

– Не заводится, – пожаловалась блондинка. – Ехала, ехала, а потом вдруг заглохла и не заводится.

– Угу, – сказал Комбат, а Подберезский, запустив руку в открытое окошко «Оки», повернул ключ зажигания.

На приборном щитке загорелась красная лампочка.

– Вы знаете, – сказал Подберезский блондинке, – возможно, ваша машина работала бы гораздо лучше, если бы в баке был бензин.

– Ой, – растерянно сказала блондинка, – какая же я растяпа… Что же теперь делать?

– Да, – сказал Комбат, – положение тяжелое.

Андрюха, у тебя шланг есть?

– Есть, есть, – проворчал Подберезский. – И шланг есть, и бензин есть…

Он успел дойти до своей машины и открыть заднюю дверцу, когда ситуация внезапно и резко изменилась.

Подберезский стоял спиной к дороге, копаясь на дне багажного отсека, а когда он вынырнул оттуда, позади его «тойоты» уже стояла запыленная вишневая «девятка».

Подберезскому очень не понравилось то обстоятельство, что «девятка» не просто стояла позади, а полностью блокировала выезд на дорогу. Выглянув из-за машины, он увидел остановившуюся впритык к переднему бамперу его джипа «ниву». Еще он успел заметить удивленно приподнятые брови Комбата и то, как осторожно пятилась подальше от этого места длинноногая наводчица. Он вспомнил, что ключ зажигания торчит в замке, а газовый пистолет остался в запертом бардачке, и тихонько вздохнул, жалея, что не обзавелся монтировкой.

Из «девятки» вышли двое молодых людей и направились к Подберезскому, лениво разгоняя ладонями все еще клубившуюся в воздухе пыль. Еще двое выбрались из «нивы».

Все они выглядели вполне нормально – обыкновенные ребята, современные и спортивные, прилично одетые и аккуратно подстриженные. Не было на них также ни наколок, ни золотых цепей, ни перстней величиной с кулак. При других обстоятельствах это были бы довольно приятные ребята, и у Подберезского мелькнула дикая мысль, что все это просто недоразумение. Может быть, ребята хотят спросить дорогу или прикупить пару литров бензина, чтобы дотянуть до заправки, а может быть, блондинка на «Оке» – их знакомая, и они остановились узнать, не обижают ли ее приехавшие на джипе москвичи. Потом он увидел в руках у одного обрез охотничьего ружья, и все встало на свои места.

– Привет, отцы, – сказал обладатель обреза. – Ключи и документы на машину, быстро.

– Зачем? – с невинным видом спросил Подберезский.

Парень с обрезом не обиделся. Казалось, он признавал за своими жертвами право задавать вопросы.

– Затем, что это наша трасса, – спокойно объяснил он. – И все, что по ней движется, тоже наше.

Кое-что из всего этого нам не нужно, а кое-что может пригодиться. Ваша машина, например. Сколько ты за нее отвалил, кусков двадцать?

– Двадцать пять, – уточнил Подберезский.

– Так ты крутой мужик! – одобрительно сказал бандит. – Значит, не обеднеешь. Ну, хватит базарить.

Давай ключи!

– Ключ в замке, – сказал Подберезский, – документы в бар дачке. Еще там лежат деньги и газовый пистолет. Их вы тоже заберете?

– А ты веселый мужик, – похвалил его бандит. – Люблю таких. А то канючат, просят, иные даже грозятсяquot; Тоска! Так бы и шлепнул.

– Тяжелая у тебя работа, – посочувствовал ему Подберезский, краем глаза наблюдая за тем, как к машине лениво и медленно, нога за ногу, приближается Комбат.

Парень с обрезом оставил Подберезского под присмотром двоих своих приятелей, а сам двинулся к левой передней дверце. На пути у него вдруг каким-то образом оказался Борис Иванович. Вид у Комбата был растерянный и удивленный.

– Пардон, ребята, – сказал он, загораживая дверцу, – что-то я не пойму, что здесь творится.

Собеседник Подберезского лениво поднял обрез и упер вороненые стволы в широкую грудь Рублева.

– От-ва-ли, – раздельно произнес он.

– Да погоди, – сказал Борис Иванович, который словно и не заметил обреза. – Что значит – отвали?

Ты что, не можешь по-человечески объяснить, что вы затеяли?

Обладатель обреза оглянулся на Подберезского.

– Твой друг что – умственно отсталый?

– Слегка, – с затаенным злорадством ответил Андрей.

– Оно и заметно. – Он снова повернулся к Комбату, – Объясняю для тупых. Сейчас я сяду в вашу машину, и мы уедем. Мы уедем, а вы с приятелем останетесь.

– Без денег? – растерянно моргая, спросил Борис Иванович.

– Без денег, зато живые. А будешь вякать – замочу! Понял?

Для убедительности он взвел оба курка обреза и уперся стволами в грудь Комбата.

– Понял, – сказал Борис Иванович. – Так бы сразу и сказали.

Не меняя позы и не переставая растерянно моргать глазами, он нанес своему собеседнику страшный удар кулаком в лицо. Подберезскому показалось, что он услышал отчетливый хруст, когда кулак Бориса Ивановича соприкоснулся с переносицей бандита. Бандит широко взмахнул руками и шлепнулся на дорогу. Обрез выпал из его руки на середину шоссе и сам собой выпалил из обоих стволов. Мощная картечь хлестнула по пыльным кустам на противоположной обочине.

Присутствующие застыли в странных позах, напоминая актеров, занятых в финальной немой сцене «Ревизора». Все смотрели на лежащего и, похоже, никак не могли поверить собственным глазам. Чтобы немного облегчить им задачу, Подберезский не спеша взял стоявшего ближе к нему бандита за плечо, развернул его лицом к себе и нанес ему прямой хук в подбородок.

Тот внезапно упал, как набитое опилками чучело в борцовском зале.

Второй бандит мгновенно отскочил назад. В его руке со звонким щелчком раскрылся пружинный нож.

На глаз лезвие было сантиметров пятнадцать. Бандит сделал стремительный, почти фехтовальный выпад.

Подберезский посторонился, поймал его за запястье, рванул и, используя инерцию движения своего противника, придал ему дополнительное ускорение, со всего маху приложив его лицом к задней дверце джипа. Бандит опрокинулся на спину и затих, закрыв глаза и выпустив нож, который теперь безобидно поблескивал в дорожной пыли. По лицу грабителя ото лба до подбородка протянулась стремительно вспухающая багровая полоса.

Последний оставшийся на ногах «романтик с большой дороги» почти успел добежать до открытой передней дверцы своей «нивы». Ему оставалось сделать всего пару шагов, но Комбат в два прыжка настиг его и съездил кулаком по шее. Бандит заорал от боли и неожиданности и с глухим стуком врезался лбом в закрытую дверцу. Он упал на колени, но тут же попытался вскочить. Это была ошибка, и набежавший Комбат убедительно доказал это, коротким ударом справа отправив беднягу в глубокий нокаут.

Подберезский увидел, как проезжавшая по встречной полосе ярко-красная «Волга» круто вильнула, объезжая валявшийся на дороге обрез, и принялся искать сигареты. Потом он вспомнил, что пачка осталась в машине, и прекратил свое бесполезное занятие.

– Позорище, – сердито проворчал Борис Иванович, обводя поле сражения недовольным взглядом. – До чего Россию довели! Ограбить по-человечески и то не могут.

Подберезский вспомнил телевизионные репортажи о бандах, вооруженных автоматами и гранатами, и неопределенно хмыкнул.

– И нечего хмыкать, – буркнул Комбат. – Слушай, а где эта.., женщина, которая не поет?

Блондинка обнаружилась за рулем своей «Оки».

Едва успев задать свой вопрос, Борис Иванович услышал кудахчущий звук работающего на последнем издыхании стартера, подошел к «Оке» и постучал согнутым пальцем по крыше.

– Эй, дамочка, – сказал он, – бензина-то как не было, так и нет.

Стартер замолчал, издав напоследок облегченный, как показалось Подберезскому, щелчок. Краем уха прислушиваясь к разговору, который Борис Иванович вел с наводчицей, Андрей взялся за дело. Через пять минут вишневая «девятка» лежала в кювете, задрав к небу проколотые колеса и напоминая дохлую дворняжку, а «нива» с выбитым лобовым стеклом, пробитым радиатором и оторванным напрочь капотом сиротливо стояла поодаль. Перевернуть ее было труднее, чем «девятку», и Подберезский ограничился тем, что скатил ее в кювет. Он как раз заканчивал трудиться над последним, четвертым колесом, когда Комбат похлопал его по плечу.

– Кончай, Андрюха, – сказал Борис Иванович. – Надо линять отсюда, пока милиция не нагрянула. Налетят, припутают – доказывай потом, что ты не верблюд.

– Это точно, – сказал Подберезский. – Тем более что того, с обрезом, ты, по-моему, замочил.

Борис Иванович оглянулся через плечо и внимательно всмотрелся в неподвижное тело.

– Дышит, – сказал он. – Крепкий череп! Раз сразу не подох, недели через две оклемается.

…Когда место схватки осталось позади, Борис Иванович вдруг крякнул, покрутил головой и сказал:

– А хорошо, что я поехал с тобой. Я-то, старый дурень, думал, что будет скучно.

– Да уж, – неопределенно отозвался Подберезский, прикидывая в уме, как бы он справился с четырьмя вооруженными бандитами без помощи Комбата. Справился бы, наверное, подумал он. Но не так быстро. Могли бы и ножом полоснуть… – Слушай, Иваныч, – оживившись, спросил он, – а что ты сказал этой бабе?

Комбат снял правую руку с рулевого колеса и вытянутым указательным пальцем расправил усы. Подберезский с интересом смотрел на него, ожидая ответа.

– Гм, – произнес наконец Борис Иванович. – Что сказал? Сказал, что у нее ноги красивые…

Подберезский расхохотался. Борис Иванович нахмурился, с преувеличенным вниманием глядя на дорогу, а потом тоже рассмеялся. Вскоре впереди лентой жидкого золота блеснула Ока, Рублев свернул с дороги, и они почти час плескались в теплой, как парное молоко, воде, распугивая стайки шнырявших на мелководье мальков.

Он открыл глаза и некоторое время неподвижно лежал на спине, тупо рассматривая низкий, покоробившейся от сырости некрашеный потолок. Серовато-коричневые разводы и пятна влаги складывались в странный абстрактный рисунок, в котором, как и в плывущих по летнему небу кучевых облаках, можно было при желании разглядеть все, что угодно.

Воздух был сырым и затхлым, насквозь пропитавшимся испарениями давно не мытых тел и кислой вонью задубевшего от грязи тряпья. Справа обнаружилась бетонная стена, когда-то беленая, а теперь облезлая, пятнистая, покрытая какими-то ржавыми потеками и желтоватыми пятнами все той же вездесущей сырости. Стена была странная: вместо того чтобы подниматься кверху вертикально и смыкаться с потолком под прямым углом, она плавно загибалась вовнутрь, словно была частью внутренней поверхности какой-то гигантской трубы.

Лежавший на полуистлевшем комковатом матрасе человек догадался, что находится в помещении, оборудованном внутри какого-то подземного склада или ангара. Откуда у него взялась такая уверенность, он не понимал, но точно знал, что его догадка верна. Об этом говорила и форма стены, и затхлый сырой воздух, и пятна сырости на потолке и стенах, и даже басовитое бормотание дизельного генератора, доносившееся откуда-то снизу.

Свет в помещении был какой-то неживой, желтушный. Он исходил от двух заключенных в конические проволочные колпаки лампочек-quot;сороковокquot;, укрепленных почему-то не на потолке, а на стене. Лампочки соединялись между собой толстым черным кабелем, который тянулся вдоль стены и исчезал за фанерной перегородкой в дальнем конце длинного, как железнодорожный вагон, помещения.

По всей длине этого каземата, выложенные в ряд под прямым углом к бетонной стене, лежали прикрытые рваными армейскими одеялами плоские грязные матрасы.

Противоположная стена была фанерной, и вдоль нее оставался узкий проход. Еще в этой стене находилась дверь, в которой кто-то с непонятной целью прорезал небольшое квадратное окошечко. Сейчас это окошечко было закрыто снаружи заслонкой, и лежавший на спине человек подумал, что обычно такие окошечки прорезают в дверях тюремных камер или в хлеву. На хлев это помещение не похоже, но он засомневался, что на свете бывают тюремные камеры с фанерными стенками и потолками из ДВП.

Он попытался вспомнить, как очутился в этом странном месте, но не смог. Все, что предшествовало его пробуждению на этом продавленном матрасе, тонуло в густом тумане. Человек прислушался к своим ощущениям и понял, что сравнение с туманом было слишком поспешным. Позади него вовсе не туман, а железобетонная стена, гораздо более прочная, чем та, возле которой он лежал. Он помнил, что у него должно быть имя, но что это было за имя, оставалось только гадать. Николай? Виктор?

Ага, подумал он, кое-что я все-таки помню. Я помню, что на свете есть железобетон, ДВП, электрические лампочки, дизельные генераторы, Николаи, Викторы, Калистраты и Владилены, а также троллейбусы, матрасы различной степени чистоты и изношенности, малогабаритные квартиры, город Москва и чеченские боевики. Черт подери, подумал он, да я же помню практически все, кроме самого главного: кто я такой и как здесь очутился. Интересно, где это – здесь? Я что, прямо тут и живу?

Он уперся руками в вонючий матрас, на котором лежал, и принял сидячее положение. В голове у него зашумело, как будто накануне он перебрал «ерша», перед глазами поплыло.

Голова немилосердно трещала, и, ощупав ее рукой, он обнаружил на темени большую, покрытую сверху подсыхающей корочкой крови, мерно пульсирующую гулю. Эта гуля в какой-то степени объясняла потерю памяти и вселяла надежду на то, что амнезия окажется временной.

Потом его замутило, и он снова прилег, закрыл глаза и попытался представить себе, что это может быть за место.

Он лежал так минут десять или пятнадцать и совсем уже было снова задремал, как вдруг со стороны двери послышался протяжный скрип несмазанных петель, кто-то тяжело простучал по бетонному полу каблуками и остановился над ним, распространяя запах сапожного крема.

Лежавший на полу человек открыл глаза и первым делом увидел высокие армейские ботинки со стоптанными каблуками, любовно начищенные, но уже изрядно запылившиеся. В ботинки были заправлены хлопчатобумажные штаны камуфляжной расцветки, на правой, чуть пониже колена, виднелась аккуратная заплатка из того же материала. Пленник перевел взгляд повыше и увидел широкий офицерский пояс, на котором висели милицейская резиновая дубинка и пистолет в обшарпанной открытой кобуре, а еще выше обнаружились внушительный торс и лицо, полностью скрытое черной трикотажной маской. Сквозь неровные круглые прорези маски на пленника смотрели равнодушные карие глаза.

– Оклемался? – спросил охранник. – Крепкий черт, даже завидно… Ну, вставай, на работу пора.

– На какую работу? – прочистив горло, спросил пленник. Ему не понравилось, как прозвучал его голос: слабо, просительно, как у тяжелобольного, который просит у соседей по палате подать ему «утку». – Где я?

– Где надо, – расплывчато ответил человек в камуфляже. – Ты, главное, не волнуйся, кипеж не поднимай, и все будет в порядке. Отработаешь должок и пойдешь домой.

– Какой еще должок?

– Это, брат, тебе виднее, какой у тебя должок.

Мое дело – следить, чтобы все было тихо-мирно, а кто кому и сколько должен, меня не касается. Звать-то тебя как?

Пленник поморгал глазами, по-прежнему сидя на матрасе, и осторожно почесал затылок пониже шишки. Последний вопрос охранника поставил его в тупик.

До его прихода вопрос об имени казался далеко не самым существенным в ряду других неразрешимых вопросов, но теперь, убедившись в том, что по-прежнему не может вспомнить, как его зовут, пленник по-настоящему испугался.

– Не помню, – сказал он после долгой паузы, в течение которой охранник разглядывал его с каким-то болезненным любопытством. – Черт, ничего не помню!

– Да, – сказал охранник, – забористая штука, даже не верится… Значит, так. – Он полез во внутренний карман своей камуфляжной куртки, порылся там, нелепо перекосившись на одну сторону, вынул потрепанную записную книжку, полистал ее, подхватывая норовящие выпасть и разлететься странички, нашел нужную, провел пальцем сверху вниз, сосредоточенно сощурив глаза, удовлетворенно кивнул, захлопнул записную книжку и убрал ее обратно в карман. – Значит, так, – значительно повторил он. – Пока что будешь откликаться на Баклана, а там посмотрим. Может, вспомнишь, как тебя зовут.

Пленник нахмурился. В кличке, которую дал ему охранник, чудилось что-то знакомое. «Баклан, я Береза», – ни к селу ни к городу вспомнилось ему. Охранник продолжал смотреть на него с непонятным интересом – казалось, он с нетерпением ждет реакции на свои последние слова.

– Баклан? – переспросил пленник. – Это имя или собачья кличка? Что тут вообще происходит? Еще бы Шариком назвали…

– А что тебе не нравится? – удивился охранник. – Нормальное погоняло. Тут есть одна баба, так ее все Жопой кличут. И ничего, не обижается. А Баклан – это даже красиво. Почти альбатрос.

– «Последний рейс „Альбатроса“», – пробормотал Баклан внезапно вспомнившееся название старого черно-белого фильма. – Вот черт, всякая ерунда вспоминается, а собственное имя забыл…

– Ну хватит, – внезапно потеряв терпение, заявил охранник. – Некогда мне с тобой психоанализом заниматься! Надо же, как они тебя… Вставай! Работа стоит. Черемис ждет… Учти, кто не выполняет норму, тот не жрет. Сегодня ты еще на расслабоне, а завтра, если будешь много болтать и плохо работать, получишь вот этой вот штуковиной, – он похлопал ладонью по рукояти резиновой дубинки, – по горбу.

Человек, которого охранник в трикотажной маске минуту назад окрестил Бакланом, вдруг почувствовал, как сквозь головную боль, растерянность и амнезию начинает пробиваться бесшабашная ярость. Он не понимал, что это за место, но инстинктивно чувствовал, что прячущийся под маской мордоворот не имеет никакого права командовать и угрожать. Кроме того, он испытывал странную уверенность в том, что сумел бы справиться с парочкой таких вот мордоворотов, даже не вынимая из зубов сигареты. Вот только этот шум в голове…

– Слушай, друг, – сказал он, – зайди попозже.

Что-то мне не по себе. Я вздремну часок-другой, а потом заходи, поговорим.

Охранник слегка удивленно выматерился, наклонился и, ухватив пленника за воротник рубашки, рывком поставил на ноги. Воротник, не рассчитанный на такие нагрузки, с треском отлетел и криво повис на последней нитке. Громила в камуфляже выпустил воротник и вцепился пятерней в перед рубашки, собрав ткань в горсть.

– Ты чего, Баклан? – встряхивая пленника, просипел он ему в лицо. – Ты чего, сучара? Борзый, да?

Ты борзый? Ты запомни, падло: я не таким, как ты, рога обламывал. Ты у меня, мудило гороховое, будешь раком стоять, говно жрать и нахваливать. Не надо со мной ссориться, Баклан, трогать меня не надо…

– Это я уже понял, – вставил пленник. – Недаром говорят: не тронь говно, а то завоняет…

Он чувствовал себя слабым и беспомощным, и разорванная в клочья память только усиливала это тошнотворное ощущение, но выработанная в течение всей жизни система привычек и рефлексов, которую иногда называют воспитанием, а иногда – характером, похоже, взяла управление на себя и действовала, не прибегая к помощи растерявшегося, ничего не понимающего разума.

Охранник, окончательно утративший дар речи от слепой злобы, свободной рукой потащил из кожаной петли на поясе увесистый резиновый «демократизатор». Он занес дубину над головой, вызвав у пленника странное ощущение повтора, а в следующее мгновение удивленно охнул и присел. Второй удар, как и первый, получился слабым, в четверть силы, но безупречно точным. Тело, в отличие от мозга, ничего не забыло, и здоровяк в камуфляже, нелепо взмахнув руками, вмазался спиной в фанерную перегородку, заставив ее задрожать. Он тяжело завозился у стены, поднимаясь на ноги, одной рукой подбирая выпавшую резиновую дубинку, а другой слепо нашаривая на бедре застежку кобуры. Баклан сделал два неуверенных шага вперед и ударил его ногой, целясь в основание шеи. Голова у него вдруг закружилась, он потерял равновесие и чуть не упал. Удар прошел мимо цели, что дало охраннику возможность тяжело подняться на ноги.

– Ах ты, пидор! – взревел он и замахнулся.

Дубинка со свистом рассекла воздух, стремительной черной молнией рванувшись сверху вниз. Едва стоявший на ногах Баклан неуклюже увернулся, нырнув под удар, дубинка скользнула по плечу. Он не стал перехватывать руку с дубинкой, вовремя сообразив, что у него вряд ли хватит сил на то, чтобы заломать этого амбала, – по крайней мере, сейчас. Вместо этого он наотмашь ударил противника локтем, целясь по почкам. На сей раз удар снова достиг цели, и охранник тяжело упал на колени, картинно, как на занятиях по аэробике, выгнув спину и запрокинув голову.

Из его глотки вырвался протяжный стон боли и ярости.

Баклан метнулся к выходу, запутался в собственных ногах, упал, кое-как поднялся и, рванув на себя дверную ручку, выскочил из комнаты. Вместо коридора, который он ожидал увидеть, перед ним вдруг распахнулось огромное пространство, освещенное ярким электрическим светом, в глубине которого, почему-то внизу, под ногами, он успел разглядеть что-то вроде конвейера. Там, внизу, весело поблескивало стекло, лоснились замасленные детали каких-то машин и смутно белели пятна обращенных к нему лиц. Все это он увидел за какую-то долю секунды, а в следующее мгновение его нога вместо твердого пола нащупала пустоту, он потерял равновесие и, слабо вскрикнув, с грохотом покатился вниз по гулким ступеням крутой металлической лестницы.

Когда этот головоломный спуск закончился, Баклан с удивлением понял, что жив и даже не потерял сознания.

Левый глаз почти ничего не видел, залитый струившейся из рассеченного лба кровью, правая рука ниже локтя онемела и потеряла чувствительность, все тело ныло так, словно его часа полтора шутки ради крутили в пустой бетономешалке.

Беглец с трудом поднялся на четвереньки, но дальше этого дело не пошло, потому что откуда-то из глубины помещения набежали двое охранников и без предисловий приступили к выполнению своих прямых обязанностей. Для начала Баклана перетянули поперек спины резиновой дубинкой и пнули в ребра тяжелым армейским ботинком на толстой подошве, а потом, когда он опрокинулся на бок, инстинктивно подтянув колени к животу и прикрыв голову согнутыми руками, принялись методично избивать дубинками и ногами.

Лязгающий и бренчащий бутылочным стеклом конвейер остановился, стоявшие возле него люди замерли, испуганно наблюдая за экзекуцией. Несколько женщин отвернулись, закрыв ладонями лица.

Сверху, прихрамывая и держась ладонью за поясницу, спустился бледный скрюченный охранник. В правой руке он сжимал дубинку, которую пустил в дело, едва добравшись до места публичной казни. Баклана забили бы до смерти, если бы на шум из своей каморки не выглянул Черемис.

– Эй, вы, черемисы! – взревел он, стоя на опоясывавшем цех балкончике и вцепившись жирными волосатыми ручищами в хлипкие перила. – Что вы там устроили, мать вашу? Почему конвейер стоит?! А ну, бросьте этого калеку! Мне нужны работники, а не покойники! Если он не сможет работать, я вас, идиотов, поставлю на его место!

Охранники разочарованно отступили от скорчившейся на полу окровавленной фигуры. Где-то натужно взвыл электромотор, лента конвейера с лязгом и грохотом дернулась, сдвинулась с места и пошла.

Люди торопливо возвращались на свои рабочие места, избегая смотреть по сторонам, чтобы не вызвать недовольство охранников, которые еще не успели остыть и успокоиться и запросто могли врезать по почкам просто для того, чтобы отвести душу.

Тяжело, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, Черемис спустился по крутой лестнице и с трудом склонился над избитым до неподвижности Бакланом.

– Ну что, черемис, – спросил он почти добродушно, – ты живой? Здесь, брат, такие номера не проходят. У нас так: или работай, или подыхай к чертовой матери, как какой-нибудь черемис. И нечего дергаться.

Отработаешь, что положено, получишь документы, деньги и пойдешь на все четыре стороны. На кой хрен тебе лишняя головная боль? А на этих придурков не обижайся. Они, как псы дворовые, только это и умеют.

Зато умеют, как видишь, хорошо. Работать будешь на упаковке. Парень ты крепкий, справишься. И не дай тебе бог уронить ящик! Ну как, ты сам пойдешь или сказать этим черемисам, чтобы они тебе помогли?

Через полчаса Баклан уже стоял в небольшом помещении, отделенном от главного цеха хлипкой фанерной перегородкой. В перегородке было прорезано широкое окно, в которое по конвейерной ленте непрерывным потоком вползали уже готовые к отправке в торговую сеть бутылки с водкой. Напарник Баклана, незнакомый белобрысый парень с рыжеватыми усами и заросшим светлой щетиной подбородком, сноровисто брал из стопки сложенные гармошкой картонные ящики, умело расправлял их, с помощью специального пистолета прошивал скобами днище и передавал Баклану, который, кряхтя и морщась от боли в избитом теле, снимал с конвейера бутылки и наполнял ими ящики. Белобрысый подхватывал полный ящик, ловко заклеивал поверху клейкой лентой и отставлял в сторону. Баклан двигался замедленно, все время борясь с подступающим обмороком. Выглядел он страшно, поскольку ему даже не дали умыться, и белобрысый, сочувственно косясь на напарника, периодически становился рядом с ним к конвейеру, чтобы ползущие непрерывным потоком бутылки не образовали затор и не посыпались на пол.

Через час конвейер дернулся и замер. Охранники, топая и покрикивая, начали разносить миски с каким-то жидким варевом. Белобрысый торопливо заклеил последний ящик.

– Шабаш, – с облегчением сказал он. – Обед, Баклан.

Баклан отошел от конвейера и тяжело опустился на стопку еще не собранных картонных ящиков. Есть ему не хотелось.

– Не дрейфь, братуха, – сказал белобрысый, с аппетитом поглощая баланду. – Это первые сто лет тяжело, а потом привыкнешь.

Баклан поставил на колени горячую алюминиевую миску, зачерпнул ложкой воняющее гнилой капустой варево, подул на него разбитыми губами, преодолел рвотный спазм и стал есть.