"У смерти женское лицо" - читать интересную книгу автора (Воронина Марина)

Глава 3

Лысый пожал плечами и хотел, похоже, что-то ответить, но тут запищал зуммер радиотелефона. Сидевший спереди сержант взял трубку, послушал и протянул ее лысому.

— Тебя, капитан, — сказал он.

Тот принял трубку и поднес ее к уху.

— Слушаю, — сказал лысый. — Да, я. — Лицо его вдруг приобрело вопросительное выражение, потом нахмурилось.

— Но, товарищ пол... — начал было он, снова замолчал и сделал знак водителю, чтобы не гнал.

Машина послушно замедлила ход, а потом и вовсе остановилась, немного не доехав до ворот, через которые служебный транспорт въезжал на летное поле.

— Хорошо, — сказал наконец лысый капитан своему невидимому собеседнику. — Но я снимаю с себя всякую... Да, понял. Будет сделано.

Он вернул трубку сержанту и повернулся к Кате.

— Жаль, Скворцова, — сказал он с притворным вздохом. — Придется нам с тобой расстаться.

— Хочешь меня отпустить? — поинтересовалась Катя.

Капитан расхохотался, задрав к потолку кабины костистое лицо.

— А ты молодец, — сказал он, потирая заслезившиеся от смеха глаза. — Не теряешь чувства юмора. Продолжай в том же духе, и в зоне тебе цены не будет. Поехали к дежурке, — скомандовал он водителю.

Машина снова тронулась, выехала с территории летного поля и остановилась перед неприметной дверью в правом торце здания терминала. Капитан вышел из машины и галантно придержал дверцу, пока Катя вслед за ним выбиралась из прокуренного салона. Сковывавшие их запястья наручники звякнули и натянулись, больно врезавшись в кожу.

— Поаккуратнее, красотка, руку оторвешь, — сказал капитан.

— Не воображай, что меня это огорчит, — ответила Катя.

Она осматривалась, пытаясь сообразить, что происходит.

Что-то явно пошло не так, как было запланировано. Вряд ли капитан изначально намеревался проводить первичный допрос, или как это у них там называется, в дежурке аэропорта. По всей видимости, решила она, капитан вместе с машиной, водителем и обоими сержантами понадобился где-нибудь в другом месте, причем настолько срочно, что у него не осталось времени на то, чтобы отвезти Катю... Куда? «Туда, где сидят такие, как ты, — ответила себе Катя. — Туда, откуда не убежишь».

В принципе, думала она, идя рядом с капитаном по тускло освещенному редкими лампами дневного света коридору без окон, но с множеством расположенных по обе стороны дверей, ментовская дежурка, по идее, как раз и является одним из таких мест. Вообще, заключила она с таким чувством, словно только что совершила какое-то открытие, нормальный, более или менее законопослушный человек полностью теряет всякое подобие свободы, попав в руки милиции. Куда ему бежать, бедняге? Его приковывают к месту сотни невидимых, но очень прочных нитей: паспорт, прописка, квартира, семья, знакомые, работа... Даже если ему удастся каким-то образом сбежать из-под замка, его моментально поймают снова, просто потянув за одну из этих нитей, — иди-ка сюда, голубчик...

Но я-то, сказала она себе, я-то не такая. У меня нет ничего — вообще ничего, кроме собственной жизни. Это единственное, что у меня осталось. Не так уж много, но это — единственное, что у меня есть.

Она вдруг стала очень спокойной и собранной. Не безразличной, а именно спокойной и готовой ко всему. «Посмотрим, — мысленно сказала она своим конвоирам. — Поживем — увидим. Если вы хотели меня удержать, вам следовало пристрелить меня прямо там, у трапа, а еще лучше — на трапе».

Дежурная комната милиции представляла собой небольшое помещение, как две капли воды похожее на тысячи точно таких же помещений, разбросанных по просторам огромной страны. Обшарпанные стены, прокуренный воздух, пропитанный безнадежной чугунной тоской, жужжащая и моргающая лампа дневного света под потолком, облезлый сейф з углу, томный (не иначе, как с перепоя) лейтенант за заваленным бумагами столом, радиорепродуктор из пожелтевшей от времени пластмассы, желтая вода в графине, стоящем на сейфе, и одинокая муха, очумело нарезающая круги вокруг лампы, чье жужжание сводит с ума, — аллегорическая картина под названием «Здравствуй, Родина!», одна из многочисленных точек наивысшего напряжения, где соприкасаются дневной мир нормальных людей, живущих под призрачной защитой того, что в России принято именовать законом, и сумеречная зона, в которой обитают чудовища. Барьер между двумя мирами прозрачен и хрупок, один неосторожный шаг — и ты уже на той стороне, окровавленный, растерзанный и ничего не понимающий, бредешь на свет такой вот засиженной мухами лампочки в надежде, что пустоглазый субъект в лейтенантских погонах возьмет тебя за руку и вернет в твой солнечный мирок, и не хочешь верить в то, что видишь, тебе так хочется, чтобы в глазах человека за столом была усталость, а не пустота... Лейтенант поднял голову от газеты и взглянул на вошедших. Катя тихонько вздохнула — у него и вправду были абсолютно пустые, безжизненные глаза, похожие на два плохо отшлифованных серых камешка, тускло отражавших свет лампы. Сопровождавший Катю капитан, звякнув связкой ключей, освободил свое запястье и защелкнул второй браслет на ее левой руке. Затем он шагнул к столу и молча показал лейтенанту какую-то книжечку — по всей видимости, это было его служебное удостоверение.

Лейтенант сделал какое-то сложное и глубокомысленное движение лицом, несколько раз выдвинул и убрал нижнюю челюсть, словно разминая затекшие мышцы своей физиономии, и придал лицу вопросительное выражение.

— У нас задержанная, — сказал капитан. — Мы ее тут у тебя оставим на время, если ты не возражаешь.

— Вообще-то, она мне тут на хрен не нужна, — откликнулся лейтенант. В голосе его сквозило безразличие пополам с раздражением человека, грубо вырванного из приятной прострации. — Но если очень нужно...

— Очень, — с нажимом подтвердил капитан. — Просто до зарезу. Родина тебя не забудет.

— Да уж, — неприятно рассмеялся капитан, — не забудет... Вон скамейка, пусть сидит.

— Э, нет, брат, так не пойдет, — живо сказал капитан. — Наша Катя — такой овощ... Надо бы запереть.

Лейтенант с интересом взглянул на Катю и медленно, со страшным шумом выбрался из-за стола.

— За что не люблю вашу контору, — зевая и гремя ключами, сообщил он капитану, — так вот за это. Сплошные Джеймсы Бонды... Зацапали какую-то соплячку, а шума сколько...

Он снова смерил Катю оценивающим взглядом, и она ответила ему широкой радостной улыбкой. Безнадежная тоска этого места уже начала проникать в нее, как быстродействующий яд, и улыбка далась ей нелегко.

— Веселая, — заметил лейтенант, с грохотом и лязгом отпирая железную дверь в глубине дежурки. Перед тем как отодвинуть засов, он заглянул в глазок и удовлетворенно кивнул.

— Веселая, — согласился капитан, — даже слишком. Ты смотри тут... Головой за нее отвечаешь.

— Фу ты, ну ты, — сказал лейтенант, с натугой отваливая в сторону тяжелую дверь. — Знамо дело, у вас все преступники государственные. Вот и везли бы к себе, раз такая важная птица.

— Отвезем непременно, — лучезарно улыбаясь, пообещал капитан. — Кого-нибудь да отвезем. И учти, если ее на месте не окажется, я возьму тебя.

Лейтенант посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного, и жестом пригласил Катю занять отведенное ей место. На пороге камеры Катя остановилась и вытянула в сторону капитана скованные руки.

— Ничего, ничего, потерпишь, — сказал тот. — Мы недолго, часа полтора-два, не больше, ты даже соскучиться не успеешь.

— Козел, — сказала Катя и по глазам лейтенанта увидела, что он полностью с ней согласен. В этом был намек на какую-то возможность, но только намек.

Дверь за ней закрылась с лязгом, щелкнул замок. Катя осмотрелась. Камера представляла собой квадратное помещение приблизительно три на три, с выложенным метлахской плиткой полом и стенами, до половины выкрашенными зеленой масляной краской того ужасного оттенка, который пользовался большой популярностью у советских строителей на всем протяжении отечественной истории. Выше стены были без затей замазаны побелкой, сквозь которую там и сям проступали коряво сделанные надписи, соседствовавшие со свежими, вероятно, оставленными недавними постояльцами этого казенного дома.

Вдоль стен камеры тянулась узкая скамья, заменявшая нары, — как видно, никто из задержанных не оставался здесь подолгу, так что нужды в нарах не было. В углу под скамьей валялась груда каких-то грязных зловонных тряпок, издававшая громкий храп и смешанный аромат мочи, водочного перегара, рвоты и давно не мытого тела. Катю передернуло, и она уселась на скамью как можно дальше от этой личности, неизвестно каким образом очутившейся в кутузке международного аэропорта. Впрочем, кислый дух, исходивший из дальнего угла, донимал ее и здесь, и Катя поспешно и неловко закурила, радуясь тому, что у нее не отобрали сигареты.

Она курила, сидя на узкой неудобной скамье, поднося сигарету к губам двумя руками, и с болезненным интересом разглядывала спавшего в углу человека. Похоже, это была женщина, хотя, как показалось Кате, в таком состоянии человеку уже безразлично, какого он пола. Ее соседка по камере вдруг беспокойно зашевелилась, но тут же успокоилась, и Катя с отвращением увидела прозрачную желтоватую лужу, которая начала бесшумно растекаться по грязному кафелю.

Ей захотелось закрыть глаза или хотя бы отвернуться, но она заставила себя смотреть. «Смотри, смотри, Скворцова, — сказала она себе, безотчетно стискивая зубы, — смотри. Если ты выживешь в колонии, то превратишься в такое же точно существо. Тебе в этом помогут, и времени у тебя будет предостаточно».

И она смотрела, куря скупыми экономными затяжками и мысленно примеряя старую, покрытую вмятинами и шрамами броню. Она давно не надевала свои боевые доспехи, но они неожиданно оказались ей впору, как вторая кожа, — нигде не жало и не терло, и Катя почти удивилась, когда пепел с сигареты упал ей на колени, и она, смахивая его, вместо тусклого железа обнаружила под рукой блеклую ткань джинсов: доспехи были не снаружи, а внутри ее тела, и это было хорошо, потому что так об их существовании никто не догадывался.

«Никаких колоний, — решила Катя, — а также никаких тюрем, следственных изоляторов, допросов и обысков с заглядыванием в вагину и задний проход. Все, что я могу вам обещать, это шанс пристрелить меня при попытке к бегству. Я человек маленький, у меня все украли, и все, что я могу вам отдать, — это моя жизнь, несколько коротеньких десятилетий. Не такое уж и богатство, и не так уж оно мне дорого, но отдать его я согласна только на собственных условиях. Я понятно излагаю? На собственных».

Сигарета обожгла пальцы, и Катя растерла коротенький чинарик по полу носком кроссовка. Она подвигала руками, пытаясь протиснуть кисти через вороненые браслеты наручников, но быстро убедилась в тщетности этих потуг — наручники сидели, как влитые.

Катя еще раз оглядела камеру, пытаясь сообразить, как ей отсюда выбраться, но осмотр не принес ей никаких новых идей. Между тем время неумолимо бежало. Решимость, собственные условия, внутренняя броня — все это было чудесно, но это были всего-навсего слова, которые ничего не меняли, пока она сидела в этой вонючей камере, запертая, как опасное животное. Единственным слабым местом в ее тюрьме был человек, находившийся за дверью.

«Допустим, мне удастся заманить его сюда, — рассуждала Катя. — И что? Он не такой дурак, чтобы купиться на всякие глупости вроде неожиданного прилива страсти или не менее неожиданного поноса. К тому же у него пистолет, а у тебя, Скворцова, одни наручники, да и те на тебе, а не у тебя. Да и без пистолета... Вон он какой здоровенный. Даст разок промеж глаз — и весь разговор. И не надо думать, что его утонченное воспитание помешает ему пересчитать тебе ребра. Думай, Скворцова, думай, черт тебя побери!»

Ее размышления были прерваны скрежетом проворачиваемого в замочной скважине ключа. Потом лязгнул отодвигаемый засов. Катя напряглась, но не двинулась с места — она помнила, что перед тем как открыть дверь, лейтенант заглянул в глазок. В следующее мгновение глазок открылся, и лейтенант действительно заглянул в него.

Дверь распахнулась, и лейтенант втолкнул в камеру девицу, одетую и накрашенную таким образом, что не возникало ни малейшего сомнения в роде ее занятий. Мгновенно оценив простоватое, безвкусно размалеванное лицо и неказистую костлявую фигуру своей новой сокамерницы, Катя поняла, что добывать хлеб насущный той приходится в буквальном смысле в поте лица своего. «Дешевка, — подумала Катя, — шлюшка привокзальная. Однако, что же это такое? Тоже мне, международный аэропорт! Бомжихи и копеечные проститутки. Это ж надо, до чего страну довели!»

— У, мент поганый! — с пьяной бесшабашностью орала между тем вновь прибывшая. Она прислонилась к двери тощим задом и принялась барабанить по железу каблуком. — Открой, засранец! Свободу узникам совести!

Катя с трудом сдержала улыбку. Она никак не могла понять, что именно в манерах и поведении этой общипанной курицы кажется ей таким знакомым, чуть ли не родным, но потом догадалась — это была вылитая Верка Волгина в ударе. Конечно, по сравнению с этим чучелом Верка была настоящей королевой, но, как видно, всех профессионалок мира объединяет какое-то неуловимое общее качество, некая тщательно оберегаемая тайна. Придя к такому выводу, Катя решила, что, пожалуй, эта девка пользуется-таки успехом у клиентов: было в ней что-то подкупающее, что заставляло на время забыть о ее тощих конечностях и простоватой физиономии. В ее густо подведенных глазах светился тот же живой огонек, что так нравился Кате в Верке Волгиной.

Устав ломиться в запертую дверь, проститутка смачно сплюнула под ноги и вдруг насторожилась, поведя носом.

— Курево, — сказала она. — Хорошее курево.

Она обвела камеру пристальным взглядом, слегка поморщившись при виде продолжавшей храпеть и вонять в дальнем углу бомжихи, и с веселым удивлением уставилась на Катю.

— Привет, — сказала она. — Дай закурить.

— Привет, — ответила Катя. — Возьми в кармане, а то мне неудобно.

— Ого, — сказала ее новая соседка, с уважением глядя на наручники, — какие у тебя браслетики. Кто подарил?

Катя скорчила неопределенную гримасу. Несмотря на симпатию, которую вызывала у нее эта девица, откровенничать с ней Катя не собиралась. Вряд ли, конечно, это была подсадная утка. Катя подозревала, что в ее случае подобные сложности просто ни к чему, но времена, когда она с широкой улыбкой распахивала объятия первому встречному, давным-давно стали историей.

— Как знаешь, — сказала девица, вынимая из Катиной пачки сигарету и кладя пачку обратно в Катин карман. — Кстати, не надо быть такой тюхой. Я могла бы забрать всю пачку.

— А я могла бы свернуть тебе шею, — спокойно ответила Катя.

— Тогда ясно, почему ты в браслетах, — беспечно произнесла ее собеседница, прикуривая от Катиной зажигалки. Она нравилась Кате все больше — может быть, просто оттого, что была первым более или менее нормальным человеком, встреченным по эту сторону границы. Кроме того, она все-таки говорила по-русски, с напевной московской интонацией.

Катя и не подозревала, что так соскучилась по русской речи. «Да, — с легкой грустью подумала она, — гражданина мира из меня не получилось. Точнее, гражданки».

— Ты откуда такая?

— Из Сан-Франциско, — ответила Катя.

— Ну да? И как там?

Катя пожала плечами. «В самом деле, — подумала она, — как там?»

— Никак, — ответила она. — Как в кино.

— Да ну, — надулась ее собеседница. — Что тебе, трудно рассказать?

— Просто некогда, — сказала Катя. — Ты извини.

— Нет, — решительно заявила та, — так не пойдет. Я ведь помереть могу от любопытства. Надо поговорить в спокойной обстановке. Тебя как зовут?

— Кейт... тьфу ты, черт! Катя.

— А я Лизка Коновалова. Елизавета Петровна, значит. Надо бы выпить за знакомство.

Катя фыркнула.

— Хорошо бы, да вряд ли получится, — сказала она. — Лет через пятнадцать, может быть.

— Ого, — уважительно протянула Лизка. — А по тебе сроду не скажешь. Как это ты ухитрилась столько намотать?

— Просто не повезло, — сказала Катя.

— А, — откликнулась Елизавета Петровна, — бывает.

Она быстро докурила сигарету и швырнула окурок в сторону храпевшей в углу бомжихи. Окурок плюхнулся в лужу мочи и зашипел.

— В общем, так, — сказала она. — Ты, главное, не обижайся и кричи погромче.

— Че... — начала было Катя, но ее новая знакомая вдруг издала леденящий кровь визг и бросилась на нее, сразу повалив ее на пол.

Не переставая визжать, она вцепилась Кате в волосы с такой силой, что Катя вскрикнула от боли и неожиданности.

— Убью сучару! — вопила Елизавета Петровна, сидя на Кате верхом и молотя ее по чем попало. — Я тебе покажу, шалава, как чужих клиентов отбивать! Понаедут из своих санфранцисок, как будто тут своих не хватает!

«С возвращением, — подумала Катя, неловко прикрывая голову скованными руками. — Дом, милый дом и так далее».

Ей удалось наконец перехватить одну из беспорядочно молотивших рук проститутки. Резко крутнувшись, она вывернулась из-под прижимавшего ее к полу тщедушного тела и провела болевой прием. Она очень давно не посещала тренировок, но тело, оказывается, ничего не забыло, и Лизка Коновалова с воплем, в котором сквозило удивление, ткнулась носом в керамическую плитку пола.

— А-а-а!!! — заорала она так, что Катя невольно вздрогнула. — Больно! Пусти, сука-а-а!!!

Катя выпустила ее руку, сразу же вскочив. Она никак не могла вникнуть в смысл странной перемены, которая произошла с ее сокамерницей. «Наркотики? Очень может быть, — решила Катя. — Уж очень быстро она превратилась из дружелюбной болтушки в вопящее животное».

Коновалова тоже вскочила, не переставая орать, и широко взмахнула рукой. Зажатое в ней тусклое лезвие чиркнуло по Катиной сорочке. Катя отскочила назад и едва не свалилась, налетев на скамью. Лезвие снова рассекло воздух — неумело, неловко.

Катя легко уклонилась и с облегчением поняла, что то, что она поначалу приняла за нож, было просто пилочкой для ногтей.

За дверью послышалась ругань, лязгнул отпираемый засов, и в камеру ворвался лейтенант. Не обращая на него ни малейшего внимания, Елизавета Петровна снова бросилась в атаку и вцепилась в Катю, как клещ. Катя вяло отбивалась, ошеломленная увиденным: перед тем, как прыгнуть на нее в последний раз, Лизка Коновалова заговорщицки подмигнула.

— А ну, прекратить, сучье племя! — взревел лейтенант. — Коновалова, мать твою, я кому сказал!

— Убью паскуду! — выла Лизка, некрасиво распустив ярко накрашенный рот и норовя ухватить зубами Катино ухо. Лейтенант, поняв, видимо, что уговорами тут ничего не добьешься, ухватил Лизку за шиворот и резко рванул на себя. Прошитая блестками блузка затрещала, по полу со стуком запрыгал фальшивый жемчуг, Лизка взвизгнула в последний раз и, неожиданно легко выпустив Катю, вцепилась ногтями в лицо милиционера. Лейтенант оторвал ее от себя, как бешеную кошку, но тут острое костлявое колено Коноваловой вонзилось в его промежность, он охнул и присел, на глазах теряя интерес к происходящему. Одна рука его схватилась за травмированное место, а другая, отшвырнув Лизку в угол, как ворох ненужного тряпья, зашарила по кобуре, нащупывая застежку, и тогда Катя подошла к нему сбоку, сложила руки в замок, медленно, как во сне, подняла их над головой и обрушила на затылок лейтенанта, зашипев от боли, когда металл наручников впился в запястья.

Лейтенант обернулся, и Катя успела заметить в его взгляде удивление — теперь его глаза больше не казались пыльными камешками. Она ударила сложенными в замок руками еще раз — прямо по этим глазам, по переносице, вложив в удар весь свой небольшой вес, но лейтенант, пьяно отшатнувшись, все же устоял на ногах и снова начав хвататься за кобуру. Выбравшаяся из угла Лизка молча и совершенно бесшумно, сложившись колобком, нырнула ему сзади под колени, и Катя, стиснув зубы, протаранила лейтенанта плечом.

Он зашатался, размахивая руками в бесполезной попытке сохранить равновесие, и, перелетев через Лизку, рухнул на спину, с громким стуком ударившись затылком о плиточный пол. Глаза его закатились под лоб, показав синеватые белки, что выглядело бы комично, если бы не было так жутко, и затих, потеряв сознание.

— Вот блин, — сказала Лизка, вставая и пытаясь оправить на себе разорванную блузку. — Слушай, мы его не замочили?

Она присела над лейтенантом, нащупывая у него под подбородком пульс. Катя метнулась к двери и выглянула наружу. Дежурка была пуста, только бормотала и хрипела на столе портативная рация.

— Живой, — сказала Лизка. — Давай линять отсюда, покуда он спит.

— Найди ключи от наручников, — приказала Катя. Она не собиралась командовать и сама вздрогнула, услышав в своем голосе железные приказные нотки, но ее сокамерница повиновалась с такой готовностью, словно Катино главенство подразумевалось само собой.

Маленький трубчатый ключ обнаружился в большой связке, прикрепленной к поясу лейтенанта с помощью кожаного ремешка. Неумело орудуя им, Лизка открыла сначала правый наручник, а затем и левый. Катя растерла запястья, на которых остались красные ссадины, а потом, с помощью Лизки перевернув лейтенанта на живот и заведя руки ему за спину, защелкнула браслеты на нем. Поколебавшись всего секунду, она расстегнула кобуру и вынула из нее пистолет вместе с запасной обоймой.

— Блин, — сказала Лизка Коновалова. — Ну и крута ты, мать.

— Чья бы корова мычала, — ответила Катя. — Сама же все и затеяла. Могла бы, кстати, предупредить.

— А я и предупредила, — сказала Лизка. — Я же сказала: не обижайся. А ты меня — мордой в пол.

Она вдруг расхохоталась, обессиленно опустившись прямо на лейтенанта.

— Ну и рожа у тебя была, — давясь смехом, сказала она. — Я уж думала, ты сейчас заплачешь.

— Как же, жди, — невольно усмехнувшись, сказала Катя. — Ладно, ты идешь или остаешься?

— Как же, жди, — передразнила ее Лизка, поспешно вставая с лейтенанта и устремляясь к дверям.

Катя тщательно заперла камеру снаружи и, отыскав в дежурке свою сумку, бросила туда пистолет и обойму. Лизка тем временем открыла сейф, выгребла оттуда свой ридикюль и, найдя на столе протокол о собственном задержании, порвала его в клочья.

— Ходу, подруга, — сказала она, и Катя, кивнув в знак согласия, двинулась к выходу.

По дороге они на минутку зашли в женский туалет, чтобы привести себя в порядок. Заодно, воспользовавшись случаем, Катя бросила изъятые у лейтенанта ключи в отверстие унитаза. «Здравствуй, родина», — в который уже раз за сегодняшний день подумала она, спуская в унитазе воду.

Вода, заклокотав, ринулась вниз из фаянсового бачка.

Когда бурный поток иссяк, Катя заглянула в унитаз.

Ключи исчезли.