"Над Курской дугой" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

Арсений Васильевич Ворожейкин Над Курской дугой
(Истребители-2)

Под покровом ночи

1

Зима в Армении выдалась на редкость суровой. Никто не думал, что сюда, в солнечный край, придут настоящие русские морозы. Снег, как назло, лежал долго, таял медленно. Ненастье задерживало приход весны. Аэродромы раскисли. Мы вынуждены были сидеть в классах и заниматься теорией. Хотя все сознавали важность командирской учебы, без полетов она надоела. Хотелось в воздух. Летчики то и дело поглядывали в небо: по погоде, как по расписанию, идет жизнь в авиации. Погода определяет настроение людей, их мысли и чувства. Она пока главный дирижер в нашем летном оркестре.

И вот наконец небо прояснилось. Солнце щедро залило землю, все засияло яркими красками, зацвело. И, как водится на юге, хорошая погода установилась надолго.

Сегодня у нас необычные полеты. На старте будет командующий Военно-воздушными силами Закавказского военного округа дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации С. П. Денисов, Наша эскадрилья за год в Закавказье хорошо освоила ночные полеты. Почти все летчики с боевым опытом — воевали на Халхин-Голе и Карельском перешейке. Народ опытный, зрелый. Кое-кого надо повышать по службе. Командующему это все известно. Чтобы не ошибиться в назначении, генерал решил еще раз побывать у нас на полетах.

Пятнадцать серебристых машин И-153 («чайки») крыло в крыло вытянулись в одну линию. Перед ними — строй из пятнадцати летчиков, слушающих последние указания командира эскадрильи капитана К. Д. Кочеткова.

С Константином Дмитриевичем я познакомился еще в Монголии. После разгрома японских захватчиков нашу разведывательную часть расформировали, а меня назначили комиссаром эскадрильи, которой он командовал. С тех пор и работаем вместе. Обычно спокойный, уравновешенный, он сейчас волнуется. Чистое, моложавое лицо в возбужденном румянце. В мягком голосе слышны хрипловатые нотки. Смелый летчик, душевный человек, он почему-то тушуется перед старшими командирами.

Видно, не каждый может выглядеть перед начальником таким, каков есть на самом деле.

Комэска повернулся в сторону штаба полка. Оттуда, из-за белого двухэтажного дома, должен появиться командующий. Но его пока нет. Константин Дмитриевич, видно, довольный этим, улыбается:

— Задерживается начальство. Наверно, явится, когда начнем ночные полеты. — И, прежде чем распустить летчиков, еще раз окинул взглядом горизонт: не портится ли погода? Небо чистое, будто только что вымыто.

Весенние теплые сумерки медленно опускались на землю. Аэродром, словно бледно-розовой изгородью, окружили цветущие сады. За ними вдали — зубчатый горный горизонт, прозрачный от края до края. Только там, где раскинулся завод «Каучук», в небо поднимался черный дымок.

— Это ничего, летать не помешает, — заметил Кочетков и взглянул на меня: — Как, комиссар, начнем?

Константин Дмитриевич, несмотря на то что уже были введены заместители командиров по политической части, называл меня по-прежнему. Сейчас он вряд ли нуждался в моем согласии, просто хотел убедиться, не опрометчиво ли начинать полеты без командующего.

— Разрешение уже дано…

— Так-то это так… — словно про себя сказал Кочетков, и задумался. Его небольшая фигура, выражавшая нерешительность, показалась мне еще меньше. Потом он опять повернулся в сторону штаба полка, где по-прежнему никого не было, и подал команду:

— По самолетам!

Одна за другой машины отрываются от земли, устремляясь в безоблачную даль. Вечерний воздух густ и спокоен. Такое ощущение, будто ты не летишь, а плывешь по чистой глади спящего океана — кругом берега с причудливыми нагромождениями гор, со снежными вершинами. Под тобой движется темнеющая земля, на нее опускается ночь.

Набираю высоту. И вот уже долина Аракса. Здесь по реке проходит государственная граница с Турцией. Держусь от темной извилистой ленты подальше. Как ни близко аэродром от Турции, мы ни разу не нарушали границы. Неприкосновенность соседнего государства для нас — закон.

Прохожу над Ереваном. В городе зажглись огни. Темнота сразу стала еще гуще, приборы в кабине сливаются. Включаю специальную подсветку. Фосфоресцирующие стрелки и циферблаты сразу озаряются бледно-синим светом.

Направляюсь в зону техники пилотирования. Сейчас мы особенно много занимаемся высшим пилотажем. Дело в том, что кем-то из старших начальников было запрещено выполнять ряд фигур высшего пилотажа, так как большинство их якобы редко применяется истребителями в бою. Недавно этот странный приказ отменили, и теперь мы старательно восполняем пробел в боевой подготовке.

Высота три тысячи метров. Самолет направляю носом на аэродром. Под левым крылом — город. Центр — площадь Владимира Ильича Ленина — выделяется в море огней разноцветным сиянием. Впереди темнеющую синеву неба разрезают два острых зуба Большого и Малого Арарата. Кажется, горы совсем близко, но зрительное впечатление на расстоянии обманчиво: до этих гигантов шестьдесят километров. Правее в своем величавом спокойствии застыл Алагез, укрытый белым зимним ковром. Алагез облетан нами вдоль и поперек. Эти горы самые высокие, и солнце еще освещает их макушки. Все остальное на земле уже утопает во мраке ночи.

Начинаю мелкий вираж. Нос машины медленно режет горизонт. Контролирую по приборам скорость. Стрелка устойчиво держится на нужной цифре. Хорошо! Только уж очень вяло, сонливо ползут небо, горы — за это многие летчики и не любят мелкие виражи. Второй вираж уже делаю с большим креном.

Затем перехожу к глубоким виражам. Штука эта сложная, пожалуй, сложней любых переворотов и петель. Без глубоких виражей не обходится ни один бой. За десять-одиннадцать секунд «чайка» делает полный вираж, и в этом ее преимущество перед другими истребителями. Качество ценное, но беда в другом — маловата скорость. Кстати, во всех передовых странах уже нет истребителей-бипланов, у нас же ими вооружены целые полки и дивизии.

Ориентиром для определения направления виража беру белый шпиль Большого Арарата (пока еще он заметен). Плавно, но с ускорением кладу самолет влево и даю мотору полную силу. Машина постепенно увеличивает вращательную скорость. По носу самолета определяю крен в семьдесят пять градусов и удерживаю его в таком положении. Темный извилистый горизонт стремительно бежит передо мной. Центробежные силы вдавливают тело в сиденье. Перегрузка превышает мой вес в четыре-пять раз. Дыхание сдавлено, руки и ноги плохо повинуются, веки слипаются — трудно управлять самолетом. А в эти секунды как раз требуется самое большое внимание к машине; она хочет опустить нос, замедлить вращение, увеличить скорость. Все ее норовистые порывы нужно обуздать. Я весь — внимание. И самолет послушно делает то, что хочет летчик. Если все выполнено правильно, машина сама сообщит об этом. Так бывает только при вираже.

Меня легонько встряхнуло, нежно, словно в люльке. Самолет попал в собственную струю. Значит, круг виража замкнулся. Лучшего и желать не надо. Приятно! Кто из летчиков не пережил подобных мгновений! Довольный успехом, выполняю второй вираж. На этот раз «чайка» что-то не отвечает. Выходит, не все выполнил гладко. Обидно. Делаю подряд много-много виражей. И только когда убедился, что ошибок больше не допускаю, перешел к вертикальным фигурам — переворотам через крыло, петлям, иммельманам, горкам, боевым разворотам.

При выполнении вертикального пилотажа перед глазами вертится вся вселенная. Земля, горизонт, небо то исчезают, то появляются вновь. В твоей власти заставить их заниматься такой акробатикой. Иногда от сильного давления темнеет в глазах. Бывают моменты, когда ты как бы растворяешься в воздухе, не ощущаешь никакой точки опоры. В такие мгновения невесомости, естественно, стараясь не оторваться от самолета, крепче сжимаешь ручку управления и снова находишь точку опоры — без нее чувствуешь себя неловко.

Выполняю переворот. Арарат, горизонт, земные огни — все вздрогнуло и, попятившись вниз, перевернулось. Долю секунды «чайка», распластавшись на спине, лежит неподвижно. Вселенная тоже как будто застыла. Один миг лечу вниз головой, не чувствуя под собой сиденья, потом нос машины стремительно опускаю вниз. А земля? Она бешено приближается. Скользя от горизонта до горизонта, плавно описываю в воздухе полукруг и вывожу самолет в нормальное положение. Сразу иду на петлю. Опять мелькают небо, горизонт. Стоп! Обрываю петлю и самолет переворачиваю через крыло вокруг продольной оси. Из положения вверх животом «чайка» послушно становится в горизонтальный полет. Иммельман выполнен. Передо мной макушки Арарата. И снова делаю переворот, петлю и иммельман.

Пилотаж — не просто спортивная воздушная акробатика, а подготовка к будущим боям. На войне в воздушных битвах будет еще сложней.


2

Ночь.

В плотной темноте мерцают две линии взлетно-посадочных огней. Виднеются световое посадочное «Т» и чуть в стороне белый огонек. Больше ничего. Несколько минут тому назад еще мелькали светлячки карманных фонариков. Это техники работали у машин после полетов. Теперь и светлячки пропали. Стоит тишина. Никаких движений. Все готово к полетам. Эскадрилья ждет сигнала.

Прогремели два выстрела, и тьму разорвали яркие зеленые шарики. С шипением взвились ракеты, осветив кусок летного поля.

Из кабины самолета я хорошо вижу дежурного по аэродрому с ракетницей и руководителя полетов. Рядом с ними генерал Денисов и командир полка майор П. М. Петров. Они выжидательно смотрят в нашу сторону — на стоянку самолетов.

Ракеты потухли. Снова все скрыла мгла ночи. В наступившей тишине раздалась четкая команда: «К запуску!» Через минуту самолеты, сверкая огнями, порулили на старт. Первое звено летит на стрельбу по конусу. После его взлета запускает моторы наше звено. Затем с пятиминутным интервалом последуют еще три звена.

Каждой группе, каждому летчику отведено свое время и свое место в воздушном пространстве. Стоит кому-нибудь ошибиться на минуту-две или же взять другую, не предусмотренную плановой таблицей высоту, как порядок будет нарушен.

…Безлунная ночь до того все поглотила, что даже под машиной не видно земли. Мерцание звезд в небе и аэродромных фонарей порой сливается. С трудом отыскиваю на уровне глаз белесую точку. Это горит куст фонарей, поднятый на шесте за аэродромом для выдерживания направления взлета. Мне, ведомому, он сейчас не так уж необходим, я смотрю только на командира и по нему держу свой самолет. Но в нашем деле всегда нужно быть готовым к худшему: а вдруг ведущий почему-либо прекратит взлет — тогда я незамедлительно вцеплюсь глазами в спасительный огонек и сохраню прямолинейность разбега.

В слабом свете кабины вижу голову Кочеткова. Он весь подался вперед и отыскивает единственный ночной ориентир, потом поворачивается направо, ко мне, и миганием навигационных огней спрашивает: «Готов к взлету?» Отвечаю: «Готов!» Второй ведомый слева штурман эскадрильи Иван Семенович Калягин тоже мигнул огнями. Звено готово. Командир запрашивает разрешение на взлет. Красный свет сменяется зеленым.

Теперь все внимание приковано к самолету ведущего. Я слежу за машиной Кочеткова по огоньку на правом крыле. И только огонек начал движение, я отпустил тормоза, увеличил обороты мотора и пошел на взлет…

Втроем, крыло в крыло, словно привязанные друг к другу, покинули землю. Экономя горючее, не стали делать круга над аэродромом, а с набором высоты сразу пошли на маршрут. Позади, распластавшись огнями, остался город. Над нами сияет своим веселым спокойствием россыпь звезд. Внизу стелется мрак, и в нем мерцают огоньки, порой похожие на звезды. Эти земные огоньки моментами трудно отличить от небесных, и горе летчику, если он перепутает их. А такие неприятности в темные ночи случаются. Летчик, потерявший пространственную ориентировку, если только не воспользуется парашютом, уже никогда не вернется на аэродром. Приходится нет-нет да и проверять свое пространственное положение по приборам.

Стрелка высотомера показывает шесть тысяч метров. Город вдали уже кажется не заревом, а только серым пятнышком. Чувствуется прохлада. Где-то впереди — Алагез. Его высота четыре тысячи девяносто пять метров. Невольно прислушиваешься к звукам мотора. Они чисты. Звезды, хотя и сияют ярче и веселей, а ощущение такое, словно они излучают холод. Небо как-то осело, приблизилось и, кажется, поглотило не только тебя, но и мысли растворило в мертвой темноте. Даже скорость самолета и та как бы пропала. Только близость товарищей бодрит. Человек привык всегда видеть свой путь, и, конечно, стена мрака настораживает, а порой даже пугает.

Вдруг резко тряхнуло. От неожиданности вздрагиваю. Понятно. Внизу — снежный хребет. Здесь сильные вертикальные потоки воздуха: холодные — опускаются, нагретые — поднимаются. Самолет попал в могучее дыхание гор. Начинается болтанка. Звезды и небо отвечают покачиванием. Глаза сами тянутся вниз, отыскивая чудовище, так колыхающее бездну неба. И оно найдено. Гигантская снежная спина Алагеза расплывчато сереет внизу, будто шевелится, изгибается и до того кажется близкой, что вот-вот заденет тебя. Сразу взгляд падает на прибор высоты. Опасения излишни: до вершины горы около двух километров.

В напряженном полете время идет медленно. Судя по часам, через три минуты должен показаться первый поворотный пункт маршрута. Смотрю вперед. Там бледный маячок света, должно быть, местечко Артик. За Артиком виднеется электрическое зарево города Ленинакана. Все ориентиры совпадают с картой и расчетами. Значит, летим правильно.

Теперь берем другое направление. Следя за ориентировкой, я незаметно приотстал от командира. Зеленый огонек на правом крыле Кочеткова потускнел и стал похож на звездочку. В сверкании настоящих звезд она легко может затеряться. Встает в памяти недавний случай, когда один из летчиков, приняв звезду за самолет ведущего, погнался за ней. И конечно, не догнал… Чтобы этого не случилось, подхожу ближе к командиру.

Правее моего самолета показался второй поворотный ориентир нашего треугольного маршрута. Значит, мы немного отклонились влево. Почему? Компас показывает заданный курс. Очевидно, снес высотный ветер, который мы в расчет не принимали. Командир доворотом исправляет отклонения. Но что за чудо? Над головой звездное небо, внизу тоже. Догадываюсь. Подошли к высокогорному озеру Севан. В нем, как в зеркале, отразились звезды. Какую-то секунду-две любуюсь сказочной картиной.

Наконец наши самолеты выходят на последний, третий отрезок маршрута. Сильным заревом вновь обозначился Ереван. Огни на машине командира резко закачались: машет крыльями, приказывая нам, ведомым, подойти вплотную. Быстро смыкаемся и всем звеном теряем высоту. Сейчас, при подлете к аэродрому, нас поймают несколько зенитных прожекторов. В их слепящих лучах надо пройти, как по ниточке, красивым строем. Сумеем ли? Думаю, что да, ведь не первый полет.

Залп света пронзил небо. Я ослеплен только на миг: глаза, натренированные к световым бурям, тут же впились в серебристо-огненную машину Кочеткова. «Чайка» словно вспыхнула белым огнем. Сразу трудно смотреть. Инстинктивно прищуриваешься, но, не теряя ее ни на долю секунды, летишь крыло в крыло. Сейчас в самолете командира сосредоточено все: и горизонт, и приборы — только по нему определяешь свое место в пространстве. Чутью доверяться нельзя, оно обманчиво, как мираж. В свете прожекторов, режущем глаза, все окружающее выглядит необычным — небо можно принять за землю, а землю за небо. Так оно и есть. Кажется, что самолет ведущего с большим креном куда-то проваливается и ты тоже падаешь в бездну. Но это лишь игра световых иллюзий.

А прожекторы под разными углами, взяв нас в свои длинные клещи, бьют и бьют. Глаза устают от этой игры яркого света с тьмой. Хочется скорее миновать световое прожекторное поле и увидеть снова ночь, как она есть, с ее звездами и темнотой. Но, видно, испытания на этом не закончились. Сбоку выстрелили какие-то еще два прожектора. Неожиданный пучок света пришелся прямо в лицо. Невольно защищаясь, еще глубже склоняюсь в кабину, теряя представление о пространстве. Теперь я не пытаюсь чутьем определить, где низ, где верх, вижу только блестящее крыло кочетковской машины, и пока мне больше ничего не надо. Верно, предательская мысль нет-нет да и кольнет: «А что, если потеряю командира, как смогу определить свое положение? Не сумею? Тогда…» И еще плотнее жмусь к ведущему.

Свет разом оборвался: прожекторы выключили, и мы врезались в тьму, такую густую, что она сразу будто затормозила самолет. Вот тут-то зрение летчика-ночника и должно сработать безотказно. Глаза не подвели: мгновенно вцепился взглядом в огонек самолета Кочеткова.

Вся тройка совершила посадку нормально.


3

— Ох и свирепствовали же прожектористы! — восхищался капитан Кочетков, когда звено собралось на земле. Конечно, эту оценку он относил не столько к действиям расчетов, сколько к нашему полету.

— Молодцы! — только и успел сказать Калягин, как в стороне от аэродрома полоснули ночь три белых луча, скрестившись на звене «чаек».

Все с настороженным любопытством замолчали, глядя на искрящуюся в дымчатой пелене тройку будто игрушечных самолетов. Словно не обращая внимания на прожекторы, они плыли не шелохнувшись, уверенно и красиво. Человек, не искушенный в летных делах, увидев в небе плотно сомкнувшиеся серебристые точки, и не подумает, как сложен и опасен полет… Звено, еще не выйдя из первого пучка лучей, было поймано вторым, потом под углом сверкнула новая пара — и восемь длинных стрел, как будто пронзив маленькие тела самолетов, повели их по небу.

— Держись, Сережа! — не вытерпел Кочетков, провожая взглядом звено Петухова.

— Это для него семечки.! — заметил Калягин. — Сережа еще в Монголии летал ночью на штурмовку японских прожекторов.

Когда погасли прожекторы, мы пошли на доклад к командиру полка. Кругом темно хоть глаз выколи. Но мы, привыкшие к ночи, двигались уверенно, точно днем.

На старте рядом с майором Петровым стоял командующий. Выслушав доклад Кочеткова, генерал иронически заметил:

— Ночью вы летаете неплохо, а вот стрельбой не блещете. А я, грешник, думал, у вас все хорошо. Видно, ошибся?

Константин Дмитриевич, еще не успевший узнать результаты стрельб по конусу, ничего не мог ответить.

— Из стреляющих только пятьдесят процентов выполнили, — продолжал все тем же тоном командующий, не дождавшись ни слова от Кочеткова.

— Постараемся, товарищ генерал-лейтенант, улучшить результаты, — поняв, в чем дело, натужно выдавил командир эскадрильи.

— А стреляли-то всего двое, и если бы оба попали, то было бы отлично, — уточнил майор Петров.

— Товарищ командующий! Летчик, который промазал, только первый раз ночью стрелял, — придя на помощь своему командиру, пояснил откуда-то взявшийся адъютант эскадрильи Гриша Концевой. Он всегда вовремя появлялся перед старшими начальниками и умел к месту вставить нужное словечко. В таких случаях Гриша никогда не терялся. Летчики в шутку говорили: «Концевой живет по тринадцатой заповеди — знает, когда появиться и когда смыться с глаз начальства».

— И все же первый блин получился комом, — заметил командир полка, видимо недовольный репликой Концевого.

— Петров! Запомните: к авиации эта присказка не подходит, она вредна. Блин комом — для нас гроб, — предупредил командующий и спросил: — А как обстоит дело с вводом в строй молодых летчиков?

— Хорошо. Уже приступили к стрельбам по конусу. Через месяц все будут летать вровень со «стариками». Скоро думаю приступить к ночным полетам еще с одной эскадрильей.

— Смотрите не наломайте дров. Поспешите — людей насмешите.

— Гитлер торопит!

Даже в темноте все уловили, как генерал резко повернулся к командиру полка:

— Вы что, товарищ Петров! Забыли наш договор с Германией о дружбе и ненападении? Или не верите?

— Я основываюсь на том, что писали наши газеты о книге Гитлера «Майн Кампф».

— И, говорят, немецкие разведчики летают к нам в «гости»? — к слову вставил кто-то.

— Говорят, говорят… — проворчал Денисов. И потому что немецкие самолеты действительно нарушали границы, уже более мягко продолжал: — А вы особенно-то не верьте разным сплетням и сами не распространяйте.

Генерал знал волчьи повадки фашистов: воевал с ними в республиканской Испании и, видимо, внутренне соглашался с Петровым, но служебное положение заставляло поддерживать официальную точку зрения. Сразу переменил тему разговора:

— Скажите лучше, как идет подготовка к первомайскому параду?

В это время на взлет вырулило для стрельбы по конусу очередное звено. Под нижним крылом ведущего в свете навигационных огней болтался свернутый в клубок конус. Командующий, перебивая шум работающих на малом газу моторов, заинтересовался:

— Они так строем и будут взлетать? А если конус оторвется, не может ли он попасть на кого-нибудь из ведомых?

— Этого не было. А если и случится — опасности никакой, только вылет задержится, — объяснил Кочетков.

Застилая густой пылью аэродромные огни, звено пошло на взлет.

Мы с Кочетковым направились к своим самолетам. Нам тоже предстоял вылет на стрельбу. Командир полка майор Петров догнал нас:

— Ну как, выполните?

— Обязательно, — прокричали мы в один голос.

— Командующий будет смотреть, не опозорьтесь. — В голосе Петрова звучали и тревога, и товарищеское предупреждение, и просьба. — Держитесь спокойно, не волнуйтесь.

— Да мы и не волнуемся! — ответил Кочетков. Но это было не так. Волновались.


4

Ночная стрельба по конусу — вершина летного мастерства истребителя. Кто научился этому искусству, тот готов к воздушном боям. Ведь, в конце концов, вся учебная подготовка летчика сводится к тому, чтобы уметь в любое время и с любого положения без промаха поразить цель. Поэтому, готовясь к стрельбе, да еще в присутствии командующего, никто не мог остаться равнодушным. Правда, мы были уверены — упражнение выполним: из шестидесяти пуль пятью-то обязательно попадем. И это — отлично. Однако нас такой результат теперь уже не удовлетворял.

Испания и Халхин-Гол показали, что истребитель должен уметь с одной-двух очередей сбивать вражеский самолет. Лучшие наши летчики, мастера воздушного боя Сергей Грицевец и Григорий Кравченко в совершенстве владели коротким ударом. У каждого из них были различные приемы атак. Размашисто-спокойный воздушный почерк Григория Кравченко значительно отличался от скупого, но очень резкого в движениях Сергея Грицевца.

Можем ли мы овладеть сложным мастерством воздушной стрельбы? Практика подтвердила: да, можем. Нужно лишь много труда и терпения. Нашлись противники. Они утверждали, что Грицевец и Кравченко — врожденные истребители, только, мол, талантам все под силу. В довершение своих доводов противники доказывали, что эти летчики-самородки учились непосредственно в бою, а стрельбы по конусу мало что им дали.

Согласиться с этим суждением — значит вообще не обучать летчиков пользоваться своим оружием. Да и опыт мастеров подтверждал: первоначальную подготовку к боям они получили именно в стрельбах по конусу.

Стрельбы мы начали на основе существующих правил. И скоро кое-кто пришел к выводу, что они устарели, искусственно ограничивают возможности современного скоростного истребителя в маневре и огне.

Что представляли собой в 1941 году эти правила? Их составили еще в двадцатые годы и предусмотрели стрельбу только заградительным огнем. Летчику приходилось целиться не прямо в мишень, а вперед, в воображаемую ось полета, рассчитывая, что цель сама наскочит на заранее пущенную очередь.

На тихоходных самолетах вынос точки прицеливания для поправки на скорость был небольшой (близко к передней части конуса). Заградительный огонь приближался к огню на поражение — прямо в цель. Теперь же скорости самолетов увеличились в несколько раз, вынос точки упреждения стал таким значительным, что летчик в момент прицеливания даже не всегда мог видеть мишени. И конечно, большинство пуль пролетало мимо цели.

В боях с японцами на Халхин-Голе и с белофиннами на Карельском перешейке многие летчики отказались от заградительного огня, а стреляли только на поражение, прямо в цель и с короткого расстояния. Заградительный огонь всегда выдавал нападающего, как бы предупреждая противника, и внезапности при атаке не достигалось. Поэтому у некоторых летчиков и появилось пренебрежение к конусу. Они говорили, что огонь по «колбасе», мол, ничего общего не имеет с воздушным боем, и считали: стрелять по действительной цели проще — подходи ближе и бей в упор.

Да, по самолету противника стрелять отчасти проще, чем по конусу. Проще потому, что самолет по размерам больше, и летчик может открывать огонь с самого удобного для себя положения. Но в бою такое положение нужно выбирать мгновенно: замешкался — собьют. И вот еще находились люди, которые не понимали, что все искусство воздушного боя как раз и заключается в этой простой истине — занять удобное положение для стрельбы и прицелиться. А такие навыки приобретались в мирные дни при стрельбах по мишени.

У мастеров воздушного боя маневр для стрельбы и прицеливание слиты воедино. Они стреляют как опытные охотники — навскидку. Старый же способ обучения не давал такой возможности. Строго следуя ему, нельзя попасть в цель более чем четырьмя-пятью пулями с одной атаки. А чтобы сбить одномоторный самолет, требовалось от тридцати до пятидесяти попаданий. Следовательно, старые правила стрельбы не приучали летчика поражать цель с одной очереди, с первой атаки.

Раздавалось все больше голосов о несовершенстве мишени из полотняного конуса. Однако другой не было, и сама жизнь рождала новые приемы атак. Один из таких способов и возник в нашем полку. В основу был положен метод атаки Сергея Грицевца, виденный мной однажды в бою на Халхин-Голе. Он мгновенно, на короткой дистанции схватывал цель в прицел и поражал ее.

Как и все новое, этот способ стрельбы, чтобы завоевать себе право на жизнь, требовал времени. Некоторые товарищи, цепляясь за старое, не одобряли его только потому, что он не соответствовал официальным положениям. Вместо четырех-пяти атак предусматривал одну-две; вместо дистанции двести — четыреста метров летчик открывал огонь со ста метров и не более; плавный маневр заменялся резким.

Новый прием атак кое-кто считал опасным: стоило допустить небольшую ошибку, как это грозило катастрофой. Фактически же для тех, кто осваивал этот способ, он становился очень простым. Верно, требовалась большая тренировка.

Противники говорили также, что на войне такой прием нельзя применять, так как неприятель, мол, не позволит сблизиться на короткую дистанцию. Поэтому требовали учиться стрелять с больших дальностей.

И вот теперь в присутствии командующего нам представилась возможность доказать преимущества нового способа. Правда, генерал ничего не знал о нашем намерении, но сейчас в его власти одобрить или запретить новый способ атаки. Мы чувствовали себя как на экзамене. Волновался и майор Петров. Он одобрял наш метод и хотел обучать на основе его всех летчиков полка.

За год напряженной работы мне удалось провести больше двадцати стрельб по конусу днем и несколько ночью. И ни разу зря не «утюжил» воздух. Но все равно переживал: как-то получится сейчас.

Садясь в самолет, я чувствовал, как в моих руках дрожит ручка управления, ноги зря шевелят педали. Все действия резки, порывисты. Техник попытался было осветить карманным фонариком приборы в кабине, но я неожиданно прервал его грубоватым окриком. И странное дело: собственный голос подействовал успокоительно. Руки стали тверже, движения мягче. Когда заработал мотор, обдав лицо упругой струей воздуха, я уже был спокоен. А оказавшись в воздухе, испытал такое ощущение, будто все переживания остались там, внизу.

В небе всегда чувствуешь себя более спокойно, чем на земле перед взлетом. Очевидно, в полете сила профессиональной привычки делает летчика собранней, воздух словно выветривает из головы все земные волнения.

Находясь на порядочном расстоянии от командира эскадрильи, я терпеливо наблюдаю за его стрельбой.

После одной из атак конус, серебрясь в лучах прожекторов, клюнул вниз, словно кто-то ударил по нему, и я сожалею, что вылет из-за этого получится холостым. Но конус точно стукнулся обо что-то, отскочил вверх, на миг застыл и опять опустился. Итак, потеряв прямолинейность полета, мишень начала непрерывно метаться. Я понял: пулей перебита одна из строп. В таких случаях очень мала вероятность попадания и летчик мог (согласно инструкции) не стрелять. Константин Дмитриевич, то ли израсходовав все патроны, то ли решив дальше не выполнять упражнение, сделал переворот и ушел на посадку.

В это время самолет-буксировщик, дойдя до границы зоны воздушных стрельб, начал разворот. Погасли лучи прожекторов. Огни на буксировщике растворились в звездном небе. Мишень исчезла, и я машинально чуть было вслед за Кочетковым тоже не ушел на посадку, но воздержался. «А почему бы не попробовать и по мечущемуся конусу, ведь в боях зачастую приходилось стрелять по маневрирующему самолету?» Мгновенно возникали в голове одна мысль за другой. Сейчас конус походил именно на такую цель. Случай редкий, и упускать его не хотелось.

Ищу самолет-буксировщик. Два огонька — красный и зеленый — двигаются среди беспорядочно мерцающих небесных светлячков. Нашел. Занимаю удобную позицию, жду, когда будет освещен конус, чтобы, не теряя времени, перейти в атаку.

Вот два луча вонзились в темноту и взмахами стали обшаривать небо. Один из них вместо конуса хлестнул меня и, вцепившись в машину, повел. Показываю крыльями: «Ошибка». Прожектористы поняли, и я снова в темноте.

Наконец вдали появилась цель. Распятая на перекрестии лучей, мишень двигалась строго справа. Именно так мне и хотелось. Уменьшаю дистанцию метров до шестисот. Конус непрерывно маневрирует, но на какой-то момент застывает вверху. Снимаю предохранители с оружия. Делаю перезарядку. Проверяю прицел. Бледно-красные нити от электрической подсветки достаточно заметны и не так ярки, чтобы помешать наблюдению за целью.

Увеличиваю мощность мотора и круто поворачиваюсь на конус. Он быстро растет в размерах и вырывается вперед. Даю полный газ. «Противник» теперь уже не уходит. Сближаюсь с ним под очень большим углом. Рассчитываю резким креном от «противника» остановиться, задержать свой самолет на расстоянии метров ста и в этот момент поймать цель в прицел.

Рывком кладу машину на левое крыло, как бы круто отворачиваясь от мишени. Мой самолет под углом градусов в тридцать к «противнику» застопорился и застыл вместе с мишенью. Перекрестие прицела почти в голове конуса. Небольшое уточнение в прицеливании — и нажимаю на гашетки. Сверкнуло пламя четырех пулеметов. В кабину пахнуло пороховыми газами. Сквозь ослепительную вспышку замечаю, как конус, пронзенный струей металла, встряхнулся и, оставив сзади серебристую пыль и частицу хвоста, снова заманеврировал. Хорошо! Только бы не лопнуло все полотно!

Стрельба закончена. А результаты?..


5

— Отстрелялся? — спросил командир эскадрильи Кочетков, когда я еще вылезал из кабины.

— Да.

— Ну и как? — заинтересовался он и тут же добавил: — Я ведь последней очередью, видно, стропу перебил, и конус «заплясал».

— По-моему, лучшего нельзя и желать!

— А командующий уехал, не стал ждать конца полетов, — разочарованно сообщил Константин Дмитриевич.

— Жалко! Значит, опять все по-старому… Самолет-буксировщик, сделав последний разворот, заходил на сброс. Мы следили за ним. Мишени в темноте не было видно.

— Боюсь, не растрепался ли конус? Хвост немного разбил.

— Так зачем же ты прямо в голову целишься? Ясное дело, он разорвался в воздухе, и теперь о результатах стрельбы не узнаем, — упрекнул меня Кочетков. — Нужно точку прицеливания выносить больше вперед.

— И получится, как у тебя, — стропы перебьешь, а то и совсем конус отсечешь, — заметил я. — А когда целишься по обрезу головы, пули ложатся, как правило, в первой половине конуса, и неважно, если даже разобьешь хвост, по голове всегда можно определить попадание.

— А если вот конус растрепался? Вхолостую слетали?..

Самолет на небольшой скорости проходил над аэродромом. Глядя на него, мы с нетерпением ждали рывка: «чайка», освободившись от конуса, сразу увеличит скорость.

— Есть! — крикнул Кочетков, и самолет легко полез вверх.

— Цел конус! — облегченно вырвалось у меня.

Как ни хотелось побежать к месту падения мишени и поскорее узнать результаты, но порядок есть порядок. Сначала пошли к руководителю полетов.

— Ну как, не подкачали? — с надеждой спросил командир полка.

— Кажется, все в порядке…

Буксировщик сел. Кочетков доложил, что в воздухе самолетов больше нет, и две взвившиеся красные ракеты известили о конце полетов.

Техник по вооружению Семен Береснев принес мишень.

— Расстелите! — приказал майор Петров. Несколько карманных фонариков осветили полотно.

Раздались удивленные возгласы:

— Вот это да-а! Изрешетили!.. Как он только не разлетелся?

Покрашенные пули, проходя через толстое суровое полотно, оставили на нем следы, по которым подсчитали результаты попаданий.

Командир полка поздравил Кочеткова и меня с успехом. В конусе с отстрелянным хвостом оказалось пятьдесят семь пуль.

— Это вопреки всем законам рассеивания, — с осуждением, сквозь зубы процедил летчик из управления полка, противник нашего метода стрельбы. Ему никто не ответил. И он, прекрасно понимая, что другие молчаливо осуждают его, воскликнул: — А вообще молодцы! Из эскадрильи сегодня только один не выполнил.

Через несколько минут свет посадочных прожекторов залил летное поле. Поднимая облака пыли, волна за волной рулили на стоянку самолеты. Похожие на серебристых больших птиц, перекликаясь металлическими голосами, «чайки» плыли тихо и, угнездившись на окраине аэродрома, замолкали.

С последним рокотом мотора все накрыла плотная темнота. Аэродром погрузился в сон. А когда взойдет солнце, он снова оживет: начнут тренировки в воздухе другие эскадрильи полка.


6

После удачных полетов никогда не испытываешь усталости. Кажется, все в тебе поет.

Усаживаясь в машину, чтобы ехать в город, где в гостинице «Севан» жили почти все летчики нашей эскадрильи, я уже представлял, с какой нежной и спокойной улыбкой встретит меня жена. Ни одним движением, ни одним лишним словом не выдаст своих тревожных волнений. Только по чуть побледневшему лицу можно понять, что она еще не сомкнула глаз. Кому из жен летчиков не знакомо это ожидание мужей с ночных полетов?

Ужин с женой. Да, обыкновенный ужин, который тогда еще не готовили в аэродромных столовых, как был дорог он нам! Бездна ночи, с ее загадочными далекими звездами, с притаившейся в безмолвии землей, безжалостными объятиями прожекторов, стрельба… и сразу — другой мир, мир, дышащий любовью и домашним уютом. Он отключает твои нервы от всех волнений и переживаний.

Все жены летчиков тревожатся за своих мужей, когда они находятся на полетах. Но разве это покажет хоть одна. Наоборот, почти всегда провожают и встречают мужей с доброй, спокойной улыбкой. Чутьем понимают подруги, что всякое их беспокойство может расстроить летчика.

И конечно, уезжая с аэродрома, мы не могли не думать и не вспоминать о своих женах. Чувства к близким в таких случаях не принято выражать вслух: они для каждого — святыня. Правда, среди оживленных разговоров нет-нет, да и слышались отдельные реплики, но звучали они почтительно, осторожно.

— Ты что спешишь? Боишься опоздать к своей Катюше? — басил Сергей Петухов, когда Иван Перевезенцев легонько толкнул его, одним взмахом вскакивай в кузов полуторки.

— Ясно, не к твоей! Тебе еще надо заиметь, — парировал летчик.

Петухов что-то невнятно пробурчал и смолк. Я знал про его неудачную любовь, и было понятно, как больно тронули сердце Сергея в шутку брошенные слова.

Петухов крепко полюбил девушку и хотел жениться, но у нее арестовали отца. Чтобы не навлечь на себя подозрений, Петухов решил посоветоваться с начальником. Тот порекомендовал забыть девушку, строго предупредив:

— Классовая борьба в стране обостряется, и наша бдительность должна с каждым днем все больше и больше оттачиваться. А вы, товарищ старший лейтенант, забыли это и хотите себя связать с дочерью врага народа. Смотрите!..

— Я за нее ручаюсь, — с жаром заявил Сережа.

— Молодость всегда доверчива. Вы забываете мудрую пословицу: «Чужая душа — потемки».

— Ее отец — старый коммунист, участвовал в гражданской войне, награжден…

Начальник резко оборвал Петухова:

— Вы что, не доверяете органам Советской власти?

Петухов перестал встречаться с девушкой, но забыть ее не мог.