"Над Курской дугой" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

На Калининском фронте

Прошел год. И вот я уже прощаюсь с Оренбургом. С высокого берега Урала в последний раз взглянул на рощу, на степные просторы, уходившие в небесную даль. Доведется ли еще побывать в этих краях?

Впереди фронт.

Вспомнил, каким птенцом начинал войну на Халхин-Голе. Тогда у меня был мизерный налет на истребителях — меньше ста часов, теперь — шестьсот! Год в академии тоже не прошел даром: освоил новый тип самолета, пополнил свои теоретические знания. Есть все шансы бить врага наверняка.

Много размышлял об этом в пути к новому месту службы на Калининский фронт, с твердой верой в свою «счастливую звезду».

Стоял сентябрь 1942 года. День выдался пасмурный, дождливый. Проселочные дороги раскисли. Грязный, в насквозь промокшем поношенном реглане с большим трудом на попутных машинах добрался от станции до деревни, где размещалось управление 3-й воздушной армии. Прежде чем войти в домик отдела кадров, тут же, в большой дождевой луже, смыл с себя дорожную грязь.

Начальника отдела кадров на месте не оказалось. Принял меня важный на вид уже немолодой капитан.

— Старший политрук Ворожейкин после окончания ускоренного курса академии ВВС явился в ваше распоряжение, — доложил я по всем правилам, держа в руке необходимые документы.

Капитан, хмурясь, не вставая со стула, выслушал и недовольно буркнул:

— Вы Ошиблись адресом. Идите в политотдел.

Я положил перед ним командировочное предписание, удостоверение личности и большой опечатанный пакет.

— А почему у вас звание политработника? — удивился он.

На его сердитом лице промелькнуло выражение недоверчивости.

Капитан углубился в чтение моих бумаг, сверяя один документ с другим. Потом, не приподнимая головы, стал внимательно осматривать сургучные печати на пакете. Найдя их в порядке, вскрыл пакет и начал листать личное дело.

— О, вы, оказывается, в академии за грубость со старшим начальником заработали двадцать суток ареста и привлекались к партийной ответственности.

Да, был такой печальный случай в моей жизни. Произошел он осенью 1941 года, когда немецко-фашистские войска вплотную подошли к Москве. Мне не хотелось в то трудное время оставаться в глубоком тылу. Я подал рапорт о посылке на фронт. Не разрешили. Чтобы развеяться от тяжких дум, я пошел в театр слушать оперу «Царская невеста». Слева от меня сидел лейтенант-танкист с девушкой. Во время действия они довольно громко разговаривали. Впереди оказался генерал-лейтенант. Он обернулся к ним:

— Замолчите! Мешаете слушать.

А в перерыве, когда включили свет, генерал, как видно по ошибке, сделал мне замечание за «неуменье вести себя в театре» и приказал доложить об этом моему непосредственному начальнику.

Позже на меня наложили взыскание по строевой линии, а заодно привлекли к партийной ответственности. На заседании партийного бюро к этому присоединили еще и мой рапорт о посылке на фронт, как доказательство того, что я «не желаю учиться». Один из членов бюро все это квалифицировал как опасную недисциплинированность и потребовал самого строгого наказания.

Партийное бюро вынесло строгий выговор с предупреждением. Однако коммунисты не согласились с таким решением, на собрании ограничились разбором. Я хотел было рассказать капитану обо всем этом.

— Не надо, — снисходительно улыбнулся он. — Чепуха какая-то. Учиться не хотел, а в свидетельстве об окончании почти одни пятерки! И уже летали на новых «яках»? Доложу начальству. До завтра.

На другой день с утра я снова предстал перед капитаном.

В мирные дни получение нового назначения всегда вызывало у военных людей большое душевное волнение. Другая должность, неизвестное место службы, новые люди… Ко всему этому нельзя было оставаться равнодушным. Иное дело в военное время. Теперь вся процедура назначения ничуть не волновала меня. Я рассуждал так: где бы летчик со своей частью ни находился, место работы уже определено — фронт, он един для всех. Должность тоже особого значения не имеет. Воздушный бой всех уравнивает. Там права на жизнь, на смерть и на победу определяются только умением воевать да товарищеской спайкой… Поэтому я спокойно ждал приказа о назначении. Мне было известно, что в армии один полк все еще летает на старых истребителях И-16. Однако я был уверен, что меня пошлют на «яки», как уже освоившего новый самолет.

Капитан с тем же важным видом, как и накануне, зачем-то молча порылся в моем личном деле и сухо, официально начал:

— Докладывал о вас командующему. Принять вас у него нет времени, поэтому поручил мне передать следующее: боевого опыта на фронтах Великой Отечественной войны вы не имеете. То, что было на Халхин-Голе и на финской войне, уже устарело…

Служба в армии, и особенно академия, научили меня шире смотреть на то, что называется боевым опытом. Я был убежден, что этот опыт никогда не устаревает, а только перерабатывается, совершенствуется в зависимости от новых событий. Мне трудно было согласиться с капитаном, так бездумно оценивавшим историю прошлых войн, особенно Халхин-Гол.

— Вы не правы…

Капитан, видимо, не терпел, чтобы его перебивали, раздраженно сверкнул глазами и предупредительно поднял руку:

— Вот вы опять свою недисциплинированность показываете. Это нехорошо. Командир должен иметь выдержку и такт.

— Виноват, — извинился я.

— Так вот. Чтобы командовать эскадрильей, вам нужно еще поучиться у наших фронтовиков и к тому же подтянуться в дисциплине. Ввиду вышеизложенного командующий принял решение назначить вас с понижением — заместителем командира эскадрильи в семьсот двадцать восьмой истребительный авиационный полк.

Очевидно желая узнать, как я буду реагировать на такое сообщение, капитан сделал паузу.

Должность меня мало волновала. Я спросил лишь об одном: — Этот полк на «яках»?

— Нет, на И-шестнадцатых.

У меня непроизвольно вырвалось:

— Но я переучился на «яках», а на И-шестнадцатых уже три года не летал, надо снова учиться. Зачем?

— Так решил командующий.

Я встал:

— Разрешите идти?

Кадровик тоже приподнялся и, вручая командировочное предписание, пояснил:

— Понижение — временное явление. Вот покажете себя в деле — назначим снова на должность командира эскадрильи. А теперь, сами понимаете, академия вам ни боевого опыта, ни практических навыков не дала, а летчику нужно…

— Спасибо за заботу. Постараюсь оправдать ваше доверие…

Когда вышел из домика на свежий воздух, погода уже резко изменилась. Сквозь тонкую пелену облаков проглядывало полуденное солнце. Солнечные блики, искрясь, играли в гладких, как зеркало, лужах.

С голубеньким чемоданчиком, в котором находилось все мое имущество, я направился на перекресток дорог, чтобы на попутных машинах добраться до полевого аэродрома.

728-й полк был сформирован в Чугуевской военно-авиационной школе из летчиков-инструкторов. Через два месяца он прибыл на Калининский фронт и сразу включился в боевую жизнь. Летчики уже сбили в воздушных боях более сотни самолетов противника, а сами потеряли двадцать одну машину.

— Здорово! — не удержался я от восхищения. Капитан Купин, исполнявший обязанности командира полка, уехавшего за новым пополнением, заметил:

— Так и должно быть. Из школы отбирали лучших… Летчики только что прилетели с боевого задания, и машины заправлялись горючим. На одном из истребителей мне предстояло потренироваться в технике пилотирования и ознакомиться с районом аэродрома.

— Завтра — за боевую работу, — просто, по-товарищески сказал Купин.

Пока техники готовили И-16 к полету, мы с капитаном прохаживались по опушке леса. Дмитрий Иванович охотно, но со свойственной ему степенностью и немногословием знакомил меня с боевыми делами полка. В его скупом рассказе звучала большая любовь к полку, к людям, в подготовке которых к боям, конечно, немалая заслуга принадлежала и ему.

— У нас дерутся все как львы. Взять Сашу Новикова — настоящий ас! На героя посмертно представили. А Игорь Кустов! Два раза шел на таран. В последнем бою снаряд раздробил ему ключицу, разворотил грудь, а он, истекая кровью, дрался.

Потом капитан показал на крепко сложенного смуглого парня.

— Вон видишь — Андрей Боровых.

И тут же стал рассказывать историю, о которой я уже читал в газете.

Над территорией, занятой оккупантами, завязался воздушный бой. Самолет штурмана полка капитана Петрунина загорелся. Летчик выпрыгнул на парашюте. Андрей Боровых, находясь рядом с товарищем, спускающимся прямо на окопы противника, мучительно размышлял, что же предпринять. Темно-серые фигурки вражеских солдат уже выскакивали из своих нор и приближались к вероятному месту приземления парашютиста. Всем казалось, что летчику ничем помочь нельзя. О посадке самолета, как это сделал в Маньчжурии Сергей Грицевец, нечего и думать: вся земля изрыта окопами.

Не зная сам зачем, Андрей Боровых приблизился вплотную к беспомощному Петрунину и сделал вокруг него вираж. К удивлению, парашютист метнулся за самолетом и немного приподнялся вверх. «Уж не задел ли?» — мелькнула неприятная мысль у Боровых. Но нет. Андреи Петрунин, повиснув под белым куполом, энергично жестикулировал руками и, не снижаясь, качнулся вслед за самолетом. И тут Боровых осенила догадка, родилась слабая надежда спасти товарища.

Он сделал вокруг белого купола еще один вираж с набором высоты, потом второй… Парашютист, не снижаясь, тянулся за самолетом, даже моментами подскакивая ввысь.

Бой кончился. На помощь пришли другие летчики. Все поняли, что парашютист, попадая в воздушные завихрения, образующиеся сзади самолета, некоторое время летит вслед за ним. И один за другим завиражили. Стало ясно, что таким способом можно перетянуть товарища через линию фронта. Немцы, очевидно, не верили, что парашютист может уплыть от них, и не открывали огня. Потом спохватились, да поздно.

Так перед благородным мужеством людей отступила сама смерть. Летчик был спасен!..

— Взаимовыручка у нас на высоте, — похвалился Дмитрий Иванович и тут же тяжело вздохнул. — Только вот «стариков» осталось мало, всего пять человек при шести исправных самолетах. Обещают перевооружить на «яки»… Но, видно, не скоро это будет. Все сейчас идет на юг, под Сталинград[1].

Механик доложил о готовности самолета к вылету.

От высокой фигуры Купина сразу повеяло настороженностью. В черных глазах мелькнуло сомнение и тут же исчезло, уступив место доверию.

— Ну, все ясно? Ничего не забыл?

По положению требовалось провезти меня на учебном самолете, а его не было. Потому-то Дмитрий Иванович, старый инструктор, и волновался. Я тоже чувствовал себя не совсем уверенно: И-16, пожалуй, самый сложный из всех истребителей, которые знала наша авиация. Однако ничего не поделаешь: война диктует свои правила!

Прежде чем сесть мне в кабину, Купин спросил:

— Эрэсами пользоваться умеешь?

С реактивными снарядами я познакомился еще на Халхин-Голе, но стрелять не доводилось: уж очень они были засекречены.

— Ими очень хорошо отпугивать «мессов», — наставлял капитан. — И неплохие результаты получаются при штурмовке площадных целей. Попробуй парочку в воздухе выпусти!

Когда я закончил тренировочные полеты, солнце уже скрылось за горизонтом. В воздухе потянуло морозцем, — значит, утром будет хорошая погода.

Идем на построение. На чуть поседевшей от мороза траве с хрустом печатаются следы… В голубом небе полная тишина, на земле — никакого дуновения. Из-под макушек деревьев поднималось большое свеже-розовое, удивительно мягкое солнце. И сразу все заискрилось. Лес, что с трех сторон окружал аэродром, запылал осенним багрянцем. Кругом царило величавое, вечно праздничное пробуждение природы, но мне было не до того. Весь мир сейчас для меня сосредоточился на боевом задании: прикрыть штурмовики. «Илы» должны нанести удар восточнее Ржева по фашистским войскам, пытающимся улучшить свои позиции на северном берегу Волги.

Впятером стоим перед капитаном Купиным и слушаем указания на вылет.

— Все понятно?

— Понятно… — тихо и глухо, словно издали, ответили два-три голоса. Остальные в задумчивости кивнули головами.

Нестройный ответ не волнует командира. Он знает: летчик, получив задание, уже живет думами о предстоящем деле. Хотя фронт находится в тридцати километрах и в воздухе ничем не обозначен, летчик всеми мыслями там, на передовой. В его воображении возникает вся обширная панорама наземного сражения и возможная воздушная обстановка, в которой придется действовать. Купин, хорошо понимая состояние людей, не повторяет своего вопроса, а только проницательно окидывает всех взглядом, как бы убеждаясь по особым приметам в готовности каждого выполнить поставленную задачу.

Правофланговые младшие лейтенанты Боровых и Баранов — ветераны полка. Он уверен: эти не подведут. На счету каждого уже по десятку сбитых фашистских самолетов. Умелые и опытные бойцы, они скоро перейдут в другой, соседний полк, формирующийся из мастеров воздушного боя.

С ними сержант Сергей Лазарев. Как и большинство высоких людей, он чуть сутулится. Самый молодой летчик в полку и воюет еще недавно. Губы плотно сжаты — первый признак внутреннего напряжения. Синие с прищуром глаза доверчиво устремлены на командира. В них и задор, и суетливое нетерпение, свойственное еще неопытным воздушным бойцам. Купин постоял около Лазарева, но ничего не сказал.

Младший лейтенант Архип Мелашенко — небольшой, не в меру раскрасневшийся, с очень взволнованным рыжеватым лицом. Вся его фигура выражает какую-то безотчетную тревогу. Он заметно переживает: видно, как нет-нет да и вздрогнет левая рука. Воюет он с начала организации полка, не раз палился в огне, а переживает, нервничает, как перед первым вылетом. Может, война не закалила, а, наоборот, ослабила его сердце, нервы?

— Не холодно? — спрашивает Купин.

Архип вздрогнул, еще сильнее зарделся, словно его пристыдили за что-то, и поспешно ответил:

— Нет.

По лицам товарищей пробежала улыбка, разрядив их скованность.

Около меня Дмитрий Иванович задержался. То ли желая подбодрить, то ли просто еще раз решил напомнить:

— Прошу особо обратить внимание на линию фронта. В случае какой-нибудь неприятности тяните на свою территорию. В бою от группы не отрываться! — И, доброжелательно улыбаясь, заключил: — Все будет хорошо…

Хотя я на добрые десять лет старше многих из стоящих со мной в строю летчиков, в глазах Купина все равно «новичок», необстрелянный боец.

Замки парашюта застегиваются непослушно. Мелко дрожат пальцы. Ловлю себя на этом и думаю: «А кому это не знакомо? Одно дело говорить о войне, решать учебные тактические задачи, но совсем другое — самому идти в бой».

Какая-то оторопь, безотчетная спешка… Знаю — нехорошо, но все равно не в силах ничего поделать с собой. Волнение, присущее человеку, составляет одно из свойств его природы и, может быть, один из признаков деятельной натуры. Если бы я не понимал, на что иду, очевидно, и не волновался бы… Наблюдаю за товарищами и вижу: каждый старается ничем не показать своего душевного состояния. Владеть собой — мужество. А кто из нас не хочет быть мужественным?

Над аэродромом появились наши штурмовики. Взлетаем шестеркой. Звено в четыре самолета ведет капитан Купин. Чуть в стороне — пара Андрея Боровых.

У меня не убирается шасси. Проверяю, выполнил ли все требования инструкции. Вроде все, однако ручка, которой должен сделать сорок семь оборотов, не двигается с места.

С неубранными колесами в бой лететь нельзя: теряется скорость, да и мотор можно перегреть. На этой машине вчера летал, все было нормально. В чем дело? Еще раз проверяю последовательность своих действий и обнаруживаю техническую неисправность.

Возвращаться? А если будет бой, возможно, кто-то погибнет? Конечно, упрека никто не бросит, однако подумают, что, если бы я полетел, несчастья могло не случиться: наших на один самолет было бы больше. От такого предположения крепнет решимость остаться в строю, быть рядом с товарищами.

В такие минуты сомнений летчики редко руководствуются официальными правилами, словно забывают их, и действуют в общих интересах, рискуя собой. И наоборот, тех, кто следует строго предписаниям, осуждают…

Капитан Купин, у которого я иду ведомым, машет рукой: «Возвращайся!» Делаю вид, что не понимаю, он же настойчиво повторяет. Я по-прежнему «не понимаю», успокаивая себя тем, что на И-16 можно драться и с неубранным шасси. Наконец, Дмитрий Иванович грозит кулаком, тычет им по голове, потом по козырьку кабины, напоминая, что я такое же бестолковое «бревно», как и эта часть самолета. В конце концов ведущий, убедившись в моей «непонятливости», перестал сигналить. А я весь отдался полету. Раз и навсегда принятое решение, хотя, может быть, и неправильное, приносит душевное равновесие.

Успокоившись, внимательно наблюдаю за происходящим. Как найти свой аэродром после боя — это меня не тревожит: накануне все оглядел с воздуха и обдумал. По железной дороге Торжок — Ржев, которая сейчас стелется левее, всегда можно восстановить ориентировку.

Пятерка Ил-2 в плотном строю клина плывет на небольшой высоте. Мы летим сзади штурмовиков попарно уступом влево. Строй разомкнут: это не отвлекает внимания на пилотирование в группе, и летчики имеют возможность наблюдать за всем, что делается вокруг. А маневренность? Тоже ничем не стеснена. Каждый отдельно и все вдруг могут в любую сторону развернуться, не мешая никому. Чем же отличается сейчас боевой порядок от времен Халхин-Гола? В парном построении и разомкнутости. В 1939 году мы уже применяли эшелонирование групп по высотам. Жаль, что сейчас этого нет.

Вдали от дыма и гари волнами туманится горизонт. Близок фронт. Чуть левее в лучах солнца заблестели колокольни оккупированного Ржева. Значит, враг совсем близко. В прозрачном воздухе противника нет. Мне не терпится увидеть линию фронта, и я смотрю вниз.

Волга! Знаю — внизу немцы. Но где же они? Кроме леса, изрытой земли и полусожженных деревень ничего не видно. По расчету, передний край должен быть где-то под нами.

Чтобы с воздуха читать расстилающуюся карту войны, нужно не только по бумаге изучить расположение войск, а, как говорят, «врасти» в наземную обстановку. Только многократные полеты позволяют понять эту своеобразную географию.

И вот фронт сам заговорил. Черные рваные хлопья зенитных разрывов повисли между самолетами. Штурмовики, словно ожидавшие этого «сигнала», разом перешли в пикирование. Не теряя высоты, следуем за «илами».

Наблюдаю за небом: где-то в нем таится опасность. Глаза неуверенно разглядывают небесную синеву, густую и неприятную. Кажется, небо прячет врага где-то в своей бездонной глубине. Я лихорадочно кручу головой, нервно озираясь вокруг. «Ничего, привыкай, — говорю себе, стараясь упорядочить свои действия. — Главное теперь — ничего не упустить в воздухе». На землю смотреть незачем — с ней связи нет.

Высоко в стороне увидел две плывущие тени. Очень быстро они приобрели очертания самолетов с длинным, тонким фюзеляжем — у нас таких не было. «Мессершмитты»? Сейчас начнется бой! Деловая сосредоточенность сразу овладела мной. Безрассудного задора, какой охватывает в таком случае новичка, еще не познавшего беспощадные клещи воздушного боя, у меня не было. Халхин-Гол не пропал даром. Там в первом бою я весь горел нетерпением и, как ребенок, не испытавший боли от огня, больше резвился, чем соображал. Идя в атаку тогда, был, кажется, готов держать в руках знамя и кричать «ура». Сейчас же весь насторожен, чуток и понимаю, что к чему. Немедленно помахиванием крыльев сообщаю об опасности ведущему.

Всматриваюсь, нет ли где еще «худых», как мы называли Ме-109. Нет — не видно. Только пара кружится над нами. Почему же не атакует? Смотреть внимательней!.. Через одну-две минуты блеснули еще четыре самолета. Только я хотел предупредить Купина, как пара стремительно, точно ястребы, бросилась на нас. Дмитрий Иванович круто развернулся на атакующих. «А четверка со стороны солнца?» — забеспокоился я. Она тоже резко перешла в пикирование, нацелившись на «илов». Конечно, так согласованно враг мог действовать только при наличии радио. А у нас до сих пор нет радиостанций на истребителях.

Мне понятен замысел врага: пара привлекает на себя И-16, а четверка нападает на штурмовиков. Но понял ли эту хитрость Купин? Нужно сейчас же сорвать атаку четверки истребителей противника! А если ее никто не видит? Развернуться навстречу одному — опасно: подставишь себя на съедение паре, и никто не успеет помочь. Однако медлить с защитой штурмовиков нельзя. Может, оставить своего ведущего? Раз требует бой, можно и оставить. И, выбрав момент, когда пара «мессеров» на развороте не успела взять меня на прицел, перед самым носом неприятеля крутнул свою машину: теперь-то уж обязательно помешаю «мессерам», атакующим штурмовиков. Но, оказывается, летевшие сзади четыре наших истребителя уже чуточку опередили меня. Значит, они тоже видели врага, и, может быть, даже раньше. А Купин? Он один! Поворачиваю голову туда, где только что оставил капитана, но его уже нет.

Чувство непоправимой вины словно опалило меня. Сожалеть и раскаиваться поздно, бой идет. Немедленно беру в прицел одного истребителя из четверки и пускаю в него залп из четырех реактивных снарядов. Сразу вспыхнуло не меньше десятка черных бутонов — стреляли и другие летчики. Ни один разрыв не накрыл цель, только страха нагнали: «мессеры» ушли ввысь.

Отвлекающая пара вражеских истребителей на большой скорости тоже метнулась вверх, показав серые животы. На их крыльях с желтыми, точно обрубленными, концами, зловеще раскинулись жирные черные кресты. Впервые так близко я увидел фашистские самолеты.

Большой избыток скорости пилоты с Ме-109 использовали, чтобы резко оторваться от нас и атаковать.

Пока немцы занимали исходное положение для новой атаки, возникла короткая пауза. Смотрю направо и не верю своим глазам: Дмитрий Иванович Купин рядом! Очевидно обстреляв в лоб пару немецких истребителей, он на какую-то секунду развернулся позднее.

«Илы», образовав круг, спокойно делали свое дело. Защищая их от «мессершмиттов», мы тоже встали в круг. О нападении на самолеты противника, имеющие скорость километров на сто больше наших, нечего и думать. Мы могли только защищать штурмовиков или отбиваться.

Кажется, все на стороне противника: и скорость, и высота, и инициатива. На И-16 ни догнать немцев, ни уйти от них. Единственное наше преимущество — вираж. Но при малой скорости он хорош только для самозащиты. И горе, если гитлеровцам удастся разорвать наш круг. Вот почему капитан Купин, знакомя меня с людьми, особенно подчеркнул сильную сторону летчиков 728-го полка — взаимную выручку в бою. Сила И-16 против «мессершмиттов» — в единстве группы.

И еще в одном заключалась наша сила: все мы коммунисты и комсомольцы. Эту силу врагу не сломить.

«Илы» бомбами, пулями и снарядами старательно обрабатывали немецкую оборону на небольшом клочке земли. «Мессершмитты» не проявляли особой активности. Они почти и не пытались разорвать кольцо И-16. Очевидно, фашистские летчики были убеждены, что, пока идет штурмовка, вряд ли мы допустим их к «илам», и выжидали удобного случая.

Наш круг походил на быстро вращающуюся дисковую пилу: куда ни сунься — не возьмешь. Самолеты, меняя положение, вытягиваясь в нужную сторону, струями разбрызгивали пулеметный огонь, а то и реактивные снаряды. «Мессеры», как щуки, носились на больших скоростях совсем близко и всякий раз, натыкаясь на острые зубья пилы, отскакивали.

Но нельзя ведь до бесконечности висеть над территорией противника. Надо идти на свой аэродром. Что будет, когда круг разорвется? Еще накануне, вникая в особенности боя И-16 против Ме-109, я спрашивал об этом Купина.

— Жить захочешь — выход найдешь, — смеясь, ответил он. Потом уже серьезно разъяснил, какие тактические приемы используются летчиками в подобных условиях. И вот настало время убедиться, насколько это надежно.

Только штурмовики закончили работу и легли на обратный курс, как Купин резким движением разорвал круг. Боевой порядок наших истребителей на какое-то мгновение принял форму вопросительного знака, направленного хвостом к штурмовикам. Мой самолет оказался замыкающим и, пожалуй, метров на сто приотстал. «Мессершмитты» только и ждали этого! Я еще не успел понять замысел Купина, как две пары Ме-109 с разных направлений рванулись на мою машину. Когда что-нибудь неожиданно падает на тебя, инстинктивно загораживаешься от опасности рукой, отскакиваешь в сторону. Так и я, не думая о последствиях, сделал резкий рывок, навстречу нападающим, уклоняясь от огня противника.

Два немца, чтобы не проскочить вперед, уменьшили скорость и открыли огонь. Дымчатые трассы прошли стороной от меня. Вторая пара промелькнула на максимальной скорости и тоже начала разворачиваться ко мне в хвост. А где же третья пара? Подловив момент, она уже наваливалась на меня сверху. На какие-то секунды я оказался зажатым и сзади, и справа, и сверху. Хотелось отвернуться в свободную сторону влево, но я понимал, что этим только позволю противнику скорее расправиться со мной.

Наши истребители летели уже развернутым фронтом метров на пятьсот впереди. Конечно, надо как можно скорее присоединиться к ним. Самолет с неубранным шасси, да еще оторвавшийся от группы — прекрасная мишень! Где выход? Ждать помощи от своих? Наши только что приняли другой боевой порядок и вряд ли видят, как глупо я влип. А мне каждая доля секунды может стоить жизни.

В воздушных боях бывают такие моменты, когда одного бьют, а находящиеся рядом товарищи не могут помочь ему.

Маневр! — вот в чем спасение. Прикрываясь землей и мотая самолет из стороны в сторону, точно футбольный мяч, я пошел за своими со снижением. Пули и снаряды струились вокруг. Неинтересная «игра»!.. И-16 развернулись мне навстречу. Немецкие истребители сразу бросились на «илов». Тут-то я понял всю глубину своей оплошности. А оплошность ли? Нет! Настоящее малодушие. Ведь когда начали атаку немцы, никто, кроме меня, не развернулся, все, взаимно защищаясь, перестреливались для прикрытия «илов» из одного боевого порядка в другой, а я, испугавшись «мессершмиттов», откололся от группы. Теперь, выручая меня, Купин оставил штурмовиков. Крайне неразумно: лучше уж пострадать одному, чем рисковать «илами», которых истребители обязаны охранять ценой своей жизни…

К счастью, все произошло как нельзя лучше: пятерка И-16, прихватив меня, опять развернулась, и гитлеровцы не успели атаковать штурмовиков. Через какое-то мгновение мы оказались у «мессеров» в хвосте. Они отпрянули. Одного подбили, и он куда-то скрылся.

Потом на маршруте «мессершмитты» пытались клевать нас сзади, но ничего сделать не смогли. Небольшими отворотами, применяя своеобразные воздушные «ножницы», знакомые еще по Халхин-Голу, мы отбили все атаки. Как-то даже не верилось, что можно столь удачно вести оборонительные воздушные бои на наших стареньких И-16 против современных «метеоров» Ме-109.

В бою некогда заниматься самоанализом, да и мысль работает рывками. Что главное, что второстепенное в действиях — порой нельзя уловить. Если же и оценишь какой-нибудь свой маневр, то предаваться отчаянию, горю или радости нет времени. А вот на земле все можно разложить по полочкам.

Как только я выключил мотор, почувствовал такое угрызение совести, что хоть, как говорится, проваливайся сквозь землю. Из головы все улетучилось, даже позабыл, что летел с неубранным шасси. Теперь отчетливо понял, что мой инстинктивный разворот для самозащиты не что иное, как результат растерянности. Вместо того чтобы резким рывком самолета увернуться от удара немцев, не нарушая строя, я оставил товарищей. Не выдержали нервы. Оступился.

Из кабины вылезал медленно, так же, как и после первого боя в Монголии. Тогда медлительность вызывалась торжественностью момента — получил боевое крещение. Теперь позором. Неужели за время учебы в академии сдали нервы? Скорее всего, давно не испытывал большого напряжения. Когда человек напряжен, все рефлексы обострены, и на неожиданную опасность может реагировать инстинктивно. Воскрес в памяти аналогичный случай. Японцы, как и немцы, тоже атаковали меня сзади. Не зная, что делать, я искал тогда спасения в безотчетном полете по прямой, пряча голову за бронеспинку. Все мои желания были устремлены к одному — уйти от противника. Я не понимал, что обезоруживаю себя и становлюсь мишенью.

Когда нападают сзади и не имеешь скорости уйти, маневр — единственный способ самозащиты. Формы же маневра разнообразны, и каждый должен применяться с учетом обстановки. Позднее, на Халхин-Голе, я привык в таких случаях подставлять лоб самолета и идти на лобовую атаку. Сегодня бессознательно поступил так же. Очевидно, некоторые тактические приемы, когда долго применяешь, превращаются уже в привычку. Изменяются условия боя, изменяются и привычки. Виноват ли я? Конечно. Но ведь и страшного пока ничего не случилось.

Какие бы ни возникали в отяжелевшей голове доводы, какие бы ни находил себе оправдания, а объяснение с капитаном Купиным неизбежно. С товарищами я тоже должен встретиться. Особенно досадно, что неприятность получилась при первом боевом знакомстве. А первое впечатление о человеке надолго сохраняется в памяти. Попробуй теперь докажи…

Мужество — не природный дар. Кто хочет его приобрести, тому надо порой наступить на горло самолюбию. А как это тяжело!

Понуро побрел на доклад. Проклятое шасси! Зря не возвратился, нужно было бы сесть. Теперь многое, что считал правильным, представлялось совсем в ином свете.

Дмитрий Иванович, к моему удивлению, сам идет навстречу и улыбается:

— Ловко ты на себя принял «мессеров» и отвлек!.. За это время мы ушли с территории противника и перестроились из «круга». Поздравляю со вторым боевым крещением.

Купин хотел пожать мне руку, но, заметив что-то неладное, спросил:

— Уж не заболел ли?

Человеку, очевидно, свойственно скрывать свои слабости. И я, чтобы не выдать волнения и собраться с мыслями, решил чуть схитрить:

— Без привычки в ушах заложило… Не понял, что вы сказали.

— Продуй! — громко посоветовал Дмитрий Иванович и показал, как это делается. — … А вообще так рисковать, пожалуй, не следовало. Этим ты усложнил наши действия. И все же получилось неплохо…

Мы пошли завтракать.

Как по-разному можно оценить отдельные моменты воздушного боя! Со стороны мои действия и были таковыми, как о них отзывался Дмитрий Иванович, но я-то знал, что все получилось случайно, помимо моего желания. Ладно уж, не стоит разочаровывать других, достаточно и того, что сам себя осудил. Впереди еще много боев более трудных, чем этот. Мне сейчас нужно доверие товарищей.

Завтрак показался необыкновенно вкусным. Давно я уже не ел с таким аппетитом. Летчики, с которыми летал, вдруг стали для меня самыми близкими товарищами, словно знал их не второй день, а Давным-давно. Бой не только разом сближает или разъединяет людей, но и роднит. Сырая, заплесневелая землянка сейчас выглядела уютной, чуть ли не домашней, желанной комнатой. Не зря так ласково, любовно, даже трогательно вспоминается фронтовая жизнь.

От печки, сделанной из бензиновой бочки, в землянке жарко. Бодро потрескивают сухие дрова. Мы сидим за двумя маленькими столиками и ведем оживленный разговор. На первый взгляд могло бы показаться, что тут находятся только обстрелянные, опытные бойцы, уже давно знающие друг друга. Однако, присмотревшись попристальнее, определишь, что далеко не так. Сразу приметишь ветеранов полка. Их речи без деланной позы, спокойные, лишенные всяких разглагольствований. Между собой говорят коротко, отрывисто, понимают же друг друга с полуслова. Даже в движениях, по-деловому будничных, собранных, угадывается внутренняя сила, так свойственная закаленным в боях людям.

А вот три молодых. Они еще по-настоящему не вросли в боевую жизнь и даже не сформировались как летчики. Среди них выделяется Сергей Лазарев. Боевое крещение уже дало ему право, как он, видимо, думал, держаться в разговорах на одной ноте с бывалыми людьми. Реплики его, хотя и громки, но не убедительны, смех раскатистый, но не заразительный. На его остроты почти никто не обращает внимания. Он старается вести себя непринужденно, очень самостоятельно, подражая опытным летчикам. И, словно у актера, входящего в роль, это у него получается неплохо… Что поделаешь, в девятнадцать лет многим хочется казаться зрелыми.

Сергей пытается уже важничать и, пренебрежительно отодвинув тарелку со свиной отбивной, басовито ворчит на официантку:

— Где ты такого столетнего кабана откопала? Как подошва — нож не берет… И даже не соленый.

Широкое лицо Маши вспыхнуло. Серьезная молодая женщина, возмутившись, резко заметила:

— Вам, я смотрю, соль не соль, мясо не мясо! Все едят, а вы куражитесь, как избалованный ребенок.

— У него нож тупой! — под общий смех говорит кто-то.

А вот и третья группа летчиков. Это люди не из молодых: когда-то побывали в боях, послужили порядочное время в строевых частях, но только что прибыли на фронт… Таков капитан Петрунин, штурман полка. Он внимательно ко всем прислушивается, сам же в разговор вступать не спешит. Главное сейчас для него — все понять, изучить и цепко врасти в новую жизнь.

Кроме этих, как бы внутренних, различий, летчики делились на две категории по форме одежды. В кожаных регланах — люди довоенной выучки, в комбинезонах — молодые, ставшие летчиками только перед войной или совсем недавно.

Завтрак прошел быстро. У летчиков-истребителей вырабатывается привычка все делать быстро, напористо. Маша, ранее работавшая в полку бомбардировщиков, сразу отметила:

— Вы, как пожарники. Куда только спешите?

— Понимаем, Маша, — сочувственно отозвался Купин. — Хочешь сказать, не как у бомбардировщиков. — Купин знал, что она перешла из бомбардировочной части не случайно. Там у нее был близкий человек. Недавно погиб. Чтобы забыться от горя, Маша и попросилась к нам.

Дмитрий Иванович неловко пошутил:

— Скоро привыкнешь и здесь, у нас вон какие орлы. Маша только глазами сверкнула:

— Спасибо!

— Что там бомбер! — желая обратить на себя внимание, громко начал Сергей Лазарев, — У-у, везу-везу!.. То ли дело ястребок: пролетит — аж маникюр с пальчиков отскочит!

Купин насторожился. Но никакой неприятности не произошло. Сделав, как видно, скидку на молодость, Маша снисходительно улыбнулась:

— Ладно, ястребок, помоги мне посуду в ящик уложить.

Помощников нашлось несколько. И в этом мелочном факте чувствовалась милая идиллия жизни, так приятно окрашивающая однообразный быт людей, часто смотрящих смерти в глаза.

Дмитрий Иванович поднялся, поблагодарил Машу, потом подошел ко мне:

— Пойдем поговорим о делах.

Командир второй эскадрильи капитан Иваненков находился в госпитале, и Купин приказал пока принять командование его подразделением. В полку по штатам должно быть две эскадрильи и двадцать самолетов. В наличии же — шесть машин и десять летчиков. Поэтому вся боевая работа велась не поэскадрильно, а полком. Фактически капитан Купин сейчас был и командиром полка, и командиром эскадрильи, и командиром звена одновременно.

— А кем мне, собственно, командовать? — спросил я, зная, что техническим составом, как это всегда бывает на войне, практически полностью распоряжаются инженер полка и старшие техники эскадрилий.

— Для порядка должен быть командир, — серьезно сказал Дмитрий Иванович. — По штату положено…

И как бы поясняя свою мысль, заметил:

— Вдруг приказ: полку получить новые машины, а у нас даже эскадрилий не существует.

Купин представил меня эскадрилье. Конечно, он мог сделать это и раньше, когда я прибыл в полк, но решил, видимо, проверить меня в боевом деле. И прав: в бой водить летчиков, хотя бы и пару, должен человек обстрелянный.

Как только затихли бои под Ржевом, мы перебазировались во фронтовой тыл, где предстояло принять пополнение, привести в порядок материальную часть. Старые, потрепанные самолеты ремонтировали на заводе при конструкторском бюро Н. Н. Поликарпова. Этот коллектив шефствовал над нашим полком, помогал быстрее вводить в строй машины. Теперь мы действовали как истребители противовоздушной, обороны: прикрывали тыловые объекты фронта.

Много раз поднимались навстречу вражеским бомбардировщикам, но, как правило, не успевали перехватывать их. Гитлеровцы часто налетали на железнодорожную станцию Лихославль, через которую шло снабжение войск Калининского и Северо-Западного фронтов.

И вот снова сигнал на вылет. После взлета капитан Купин сразу взял курс на Лихославль. Ведущий не хотел терять на сбор ни одной секунды. Только вперед и вперед! Возникло опасение: а что если бомбардировщики придут с истребительным прикрытием? Тогда нас, растянувшихся в глубину, «мессеры» могут атаковать поодиночке, и вряд ли мы в таком случае что-нибудь сделаем с противником. Подождать же сбора всей группы и лететь нужным боевым порядком — только терять время. Опоздаем! Куда ни кинь — все клин.

В прозрачном небе плывут клочковатые, будто размытые, тонкие облака. За ними противник укрыться не может, но мы все равно настороже… Ищем. Вдруг впереди по земле запрыгали дымки. Это рвутся бомбы. Там Лихославль! Дымки растут, ширятся, на глазах превращаются в целые вулканические извержения. Среди дыма и языков пламени то и дело вспыхивают огненные шары. Очевидно, горит склад с боеприпасами.

— Опоздали! — с горечью вырвалось у меня одно-единственное слово.

Купин, надеясь догнать вражеские самолеты, с какой-то отчаянной решимостью повернул к фронту, где в просветах среди облаков маячили уходящие бомбардировщики. После нескольких минут он убедился, что погоня бесплодна, и вяло, нехотя развернулся назад. Больно и обидно было смотреть на пылающий Лихославль.

На обратном пути мы пролетали над Торжком. Уже второй год этот старинный город лежит в развалинах, нет там ни одного уцелевшего дома. Говорили, что гитлеровское командование сделало Торжок эталоном разрушения.

На земле Купин никого не стал слушать о выполнении задания. Не сказав ни слова, злой поплелся в землянку, чтобы по телефону доложить о вылете. А через две-три минуты выбежал оттуда обрадованный и громко объявил:

— Все, братцы… И-шестнадцать сдаем в музей! Получаем новые машины!

Но, закуривая, Дмитрий Иванович между прочим заметил:

— А ведь и на этом старье, если бы раньше подняли, отразили налет на город.

И капитан был прав.

Лихославль от линии фронта находился в ста двадцати километрах. Это расстояние противник преодолевал не менее чем за двадцать минут. Наш полк базировался недалеко от городка. Если бы нас подняли в момент пересечения бомбардировщиками линии фронта, мы могли бы встретить их километрах в двадцати — тридцати от станции. Что же помешало? Принцип организации перехвата. Через множество командных пунктов проходило оповещение о «юнкерсах» и приказ о подъеме наших истребителей. Это «съело» шесть — восемь драгоценных минут, и противник успел отбомбиться.

Через несколько дней первая эскадрилья полка начала переучиваться на «яках», а наша, укомплектованная полным штатом самолетов и летчиков, перебазировалась под Торопец, на правое крыло фронта. Там же началось сосредоточение и других авиационных частей. В направлении Великих Лук, оккупированных противником, заметно оживилось движение по нашим железным, шоссейным и грунтовым дорогам. По всему было заметно, что командование фронта подготавливало здесь новый удар.

Под ногами похрустывает молодой ледок. Сквозь редкие разрывы высокослоистой облачности в темнеющем небе робко мигают звезды. На западе спокойно догорает пунцовая заря. Техники зачехляют последние машины. К полуторке, грузно переваливаясь, в меховых комбинезонах и унтах, подходят летчики. Кончается еще один день войны.

— Поживей! — поторапливает командир полка подполковник Осмаков. На голос Ивана Федоровича протяжным эхом отвечает лес, плотно окружающий наш аэродром.

Я одним из первых забрался в кузов машины и сел на пол. Рядом со мной штурман полка капитан Андрей Степанович Петрунин.

— Ну как, нравится наш хозяин? — спрашивает он. «Хозяин» звучит как-то старомодно.

Командира полка мне до сих пор не приходилось видеть: то он ездил за новым пополнением летчиков, то перегонял самолеты.

— Ничего… на вид бравый. Только для командира полка не староват ли?

— Да, не из молодых. Ему уже тридцать пять. Летает здорово и хороший организатор. Уходит от нас, переводят заместителем командира дивизии… Читал сегодня армейскую газету? — неожиданно спросил Петрунин.

Завязался разговор про тяжелые оборонительные бои на Волге, на Кавказе.

К слову вспоминаю брата Степана, который воюет где-то на подступах к Волге, — третий месяц от него нет писем.

— Там немало погибло людей.

Лучше бы Андрей Степанович сказал что-нибудь про почту. Не хочется верить, что с братом не придется больше встретиться.

— Если бы союзнички открыли второй фронт в Европе… — включился в наш разговор Архип Мелашенко и вдруг запнулся.

Мы тоже мгновенно притихли и насторожились: откуда-то доносился завывающий, неровный гул моторов. Нарастая, он усиливался и наконец послышался над нами. Черными тенями в густой синеве неба проплыли два больших самолета. По захлебывающемуся, натужному звуку поняли: летят вражеские бомбардировщики.

Хотя аэродром и ничем сверху не отличался от обыкновенной лесной поляны, каждый настороженно ждал посвистывания бомб: уж очень точно гитлеровцы прошли над летным полем.

— Кажется, на Москву, — вырвалось у кого-то.

— Они днем на Москву не летают. Должно быть, возвращается какая-нибудь пара запоздавших разведчиков.

— А может, с Ржевского выступа летят?

Над Торопцом торопливо заухали зенитки. В небе вспыхнул ослепительно яркий фонарь, похожий на большую электрическую лампочку с абажуром. С бомбардировщика сбросили осветительную авиационную бомбу. Подвешенная на парашюте, силой более ста тысяч свечей, она разорвала ночь, обозначив объект для бомбометания.

Грохот зенитных орудий и жужжание моторов слились со взрывами, всколыхнувшими ночную землю. Началась бомбежка Торопца.

Четвертый, пятый… Самолеты проплывали над аэродромом. Обидно и досадно глядеть, как безнаказанно действует враг. А ведь до войны у нас было немало истребителей-ночников. Теперь о них на фронте и помина нет. Ночные истребители только в ПВО, на тыловых объектах страны. А разве на фронте нельзя летать ночью? Можно! Дело только в организации.

— Слетай! Ты до войны ночником был, — скорее шутя, чем серьезно, предложил мне Петрунин.

— А что толку? Ночь темная, прожекторов нет…

— Полетим наудачу! — подхватил младший лейтенант Мелашенко. — Я тоже когда-то летал ночью.

Командир полка разрешил.

Снегу еще не было, и земля, как только я оказался в воздухе, растворилась во тьме. Ярким заревом пожаров и вспышками разрывов обозначился Торопец — единственный световой ориентир в ночи. Через пять минут я был над городом. Внизу бушевал пожар, метались языки пламени. На станции стояли железнодорожные эшелоны. Среди вагонов то и дело взметывались к небу огненные султаны. Пламя освещало разбитый город. Один длинный эшелон, оказавшийся, видно, в тупике, был еще целехоньким. Рядом, словно скирды хлеба, лежало какое-то имущество. Невдалеке виднелись баки горючего.

Понимая, какую важную и удобную цель сейчас все это представляет для противника, я лихорадочно ищу вражеские самолеты. Лезу вверх, рассчитывая, что оттуда, на фоне света, может, замечу врага. Вокруг меня, точно искры от бенгальских огней, сверкают разрывы зенитных снарядов. Бьют наши артиллеристы, и как жаль, что с ними нет никакой связи и взаимодействия! С тревогой думаю: «А чем черт не шутит — могут сбить». Разворачиваюсь назад. Что-то промелькнуло черное над самой головой. Меня встряхнуло. Это мог быть только самолет. Не Мелашенко ли? В спешке так и не договорились, на какой высоте будем летать. А может, фашист? Эх, хоть бы пару прожекторов! Показали бы цель! Резко кручу самолет за промелькнувшей тенью. Смотрю вниз. В тупике уже горит эшелон. Значит, надо мной проскочил бомбардировщик. Надо искать его. В районе станции легло еще несколько серий бомб, а я безрезультатно мечусь над полыхающим городом, рискуя каждую минуту быть сбитым своими же зенитчиками или столкнуться с истребителем. Вдруг меня накрыло чем-то темным, большим, мягким.

Не пойму, что произошло. Двигаю ручкой, ножными педалями — все как будто исправно. Вглядываюсь в приборы — стрелки страшно лихорадит. Уж жив ли я? Не в бреду ли? И снова вспыхнул свет. Ах, вот в чем дело! Стремясь забраться выше, чтобы на световом экране обнаружить врага, я вскочил в густую облачность и теперь неожиданно вывалился из нее. Чего испугался? Облаков. Да, не зря говорят: «Ночью все кошки серы».

Вновь набираю высоту и смотрю вниз. На фоне пожаров хорошо просматривается воздушное пространство. Пусто вокруг. Зенитки уже не стреляют: очевидно, в Торопец сообщили, что над городом летают наши истребители. Разрывов на земле нет. Значит, отбомбились. Подо мной мчится силуэт самолета. Кидаюсь на него. Теперь хорошо заметен наш И-16. Архип Мелашенко, очевидно, так же носится над городом, как и я, отыскивая бомбардировщики. Пролетав еще минут пять и никого не встретив, я взял курс на свой аэродром.

Перед вылетом командир полка обещал обеспечить посадку прожектором, но пока ничего не видно, вокруг сплошной мрак. Закрадывается сомнение. Здесь, в лесном районе, посадка без подсвета исключена и, может быть, придется прыгать на парашюте. Заныло в спине. Хотя поврежденный на Халхин-Голе позвоночник теперь беспокоит редко, но предупреждение врача о том, что прыгать мне нельзя, сверлит мозг. Темная ночь кажется какой-то бездонной, могильной и очень черной.

Часы показывают тридцать пять минут полета. В воздухе можно находиться еще не больше десяти — пятнадцати минут. Если не будет прожекторов, нужно твердо решить: прыгать или любой ценой сесть. Всматриваюсь по курсу. Там какой-то просвет. Подлетаю ближе. Аэродром освещен, и в расстилающемся по земле сине-матовом луче виден садящийся самолет. Боль в спине сразу утихла. Вспомнил слова Петрунина об Осмакове: «Он хороший организатор».

В эскадрилью влилось семь молодых летчиков. Шесть из них около года работали инструкторами в военном училище. Летали неплохо. Но техника пилотирования еще очень школьная, заученно одинаковая. Не чувствуется того летного мастерства, по которому сразу узнается характер летчика, его собственное «я». Зрелый летчик, как хороший писатель, имеет свой почерк, свою манеру поведения в воздухе. Однообразие школьных полетов задержало развитие новичков, помешало проявлению индивидуальных качеств. Кроме того, в школах в ту пору не отрабатывались такие элементы пилотирования, как стремительные перевороты из любого положения, длительное пикирование и штопорение, пилотаж на низкой высоте и другие приемы, требующие от летчика воли, точного расчета. Словом, наше пополнение надо было еще доучивать, а главное — прививать ему чувство самостоятельности в полете.

Обстановка не позволяла полностью переключиться на учебные полеты. 19 ноября 1942 года началось контрнаступление на Волге. Вслед за этим Калининский фронт на своем правом крыле тоже начал операцию по освобождению Великих Лук. Шли крупные воздушные бои. И все же нашу эскадрилью боевой работой не перегружали. Нам предоставили немало времени для ввода в строй новичков.

…Три сержанта, выполнив полеты по кругу и в зону, сели. Первым пришел на доклад Саша Выборнов. Небольшой, с задорными, пытливыми глазами, он звонким, чистым голосом одним духом выпалил все, что положено доложить о своем полете. Командир эскадрильи капитан Иваненков, недавно прибывший из госпиталя, не без восхищения отозвался:

— Молодец! Взлет и посадка отличные.

От похвалы Саша весь засиял (в двадцать один год трудно скрыть радость).

— А пилотаж? — поинтересовался Выборнов.

— Я не видел. Он наблюдал, — Иван Алексеевич посмотрел на меня: — Как ты считаешь, Арсений Васильевич?

— Еще неважно.

Подвижное, улыбчивое лицо Выборнова насторожилось. Между черными кустиками бровей образовалась упрямая складка, губы плотно сжались. Он приготовился слушать замечания.

— Ошибки все те же: большой разрыв между фигурами, не получается единого комплекса в пилотаже. А главное, нет свободы, стремительности в фигурах, чувствуется напряженность, заметно, что вы порой задумываетесь, как и что делать дальше… Потом разберем все подробно.

Из новичков Выборнов пилотировал лучше всех, и можно было, конечно, ограничиться похвалой, но я к нему предъявлял более высокие требования, чем к другим: хотел взять к себе в напарники, ведомым.

— Как при посадке? Не мешает ли снег? — поинтересовался Иваненков.

Ноябрь стоял в этих краях малоснежный. Потом вдруг понесла метель, и зима прочно легла на землю. Новички первый раз летали при снежном покрове. Даже для опытных летчиков это было не безразлично.

Частенько, делая первые полеты в зимних условиях, летчики неточно определяют расстояние до земли. Это ведет к авариям. Для безопасности во всех наставлениях предусматриваются провозные на учебно-тренировочном истребителе с двухместным управлением. У нас такого самолета не было, и вылетали без провозных.

— Земля у меня постоянно находится на одном месте, — не без подчеркнутой самоуверенности ответил Выборнов.

Потом командиру эскадрильи докладывал летчик Саша Гусь, человек с вялым характером. Полеты он осваивал медленнее других, зато прочно. Замечаний получил больше, чем Выборнов, хотя летал неплохо. Саша Гусь хорошо производил взлет и посадку. В строевых частях, как и в школе, о выучке летчика чаще всего судили по взлету и посадке. И вполне понятно, отчего так получалось. Взлеты и посадки давали наибольшее количество происшествий. Поэтому к другим элементам пилотирования подходили снисходительно. Сложили даже поговорку: «Хорошо летает, посмотрим, как сядет». Боевая действительность, наказывая кровью за упущения в учебе, диктовала свои требования.

Последним был Гриша Тютюнов. Он приехал на фронт сразу же после окончания военного училища, подготовлен слабее других. Ему просто еще нужно научиться уверенно летать.

— Я попрошу, товарищ капитан, давать мне побольше полетов, — робко проговорил Григорий, обращаясь к командиру эскадрильи.

Тютюнов красив, статен. Черные глаза, смуглое лицо, темные, как крыло ворона, волосы придавали ему цыганский вид. В характере же чрезмерно много чего-то тепличного, нерасторопного, так несвойственного истребителю. У летчика еще много было ошибок, и мы, конечно, планировали ему больше полетов, чем остальным.

Иваненков и Гришу спросил, какой видит при посадке землю. Потом, отпустив летчиков, решил слетать сам.

Прежде чем идти к самолету, Иван Алексеевич издал тяжелый вздох. «Неужели опасается за полет?» — подумал я и, когда он попросил рассказать об особенностях посадки на снег, мне стало ясно: его действительно беспокоит это обстоятельство.

После возвращения из госпиталя Иван Алексеевич уже не раз поднимался в воздух. Полеты не отличались чистотой, замечалось много погрешностей. Чувствовался перерыв. Иваненков только перед войной кончил военную школу и в мирное время не успел войти в строй. Воевать тоже ему довелось не так уж много. Ясно, у него еще не отшлифованы профессиональные навыки. Поэтому я и посоветовал ему взять в соседнем полку самолет У-2 и сначала слетать на нем, а потом уж на И-16.

Иван Алексеевич сразу приуныл. На чувственном лице выразилась растерянность. Я сначала не знал, чем это объяснить, потом подумал: «Не задел ли своим советом самолюбие командира эскадрильи?» Иваненков, очевидно, понял мое замешательство и, кусая губы, сказал:

— Понимаешь, зрение что-то стало неважное. А этот паршивый снег скрадывает землю.

У Ивана Алексеевича дело могло кончиться плохо. Летать и воевать можно с дефектами позвоночника, ног, рук. А вот с плохим зрением истребителем быть невозможно: легко станешь мишенью для врага. Хотелось предупредить Иваненкова, но тревожило, что мой совет только больше обеспокоит его.

Взлетел он нормально. Я стоял у посадочного «Т» с заряженной ракетницей и ждал. Полет по кругу делал уверенно, как и положено боевому летчику. «Может, излишне опасается?»

Пушистый, мягкий снег толстым слоем покрыл землю. Аэродром в лучах морозного ослепительного солнца сверкал накатанной белизной. Глаз терял глубинное представление. Я летал утром, и не так просто было сесть: белизна мешала определять расстояние до земли. Теперь на посадочной полосе разбросаны хвойные ветки, они позволяют «зацепиться» за землю и лучше ощутить высоту.

Вот Иван Алексеевич уже планирует на посадку. Расчет точный. Все идет хорошо. Ракетница на всякий случай у меня наготове. Сумею вовремя предупредить об ошибке. Самолет полого приближается к земле. И-16 чуть поднимает широкий лоб, снижение замедляется, машина принимает горизонтальное положение и устойчиво несется на высоте около метра. Потом, теряя скорость, начинает все больше и больше задирать нос и взмывать. Это уже плохо.

«Придержи взмывание самолета», — хочется крикнуть Иваненкову, но он, видимо, не чувствует своей ошибки и ручку все больше тянет на себя. Дальше такие действия опасны: машина потеряет скорость и ударится о землю.

Я хочу дать ракету… Как назло — осечка. Скорей перезарядить! Поздно: машина падает.

Разобьется?

Но все кончилось благополучно. Летчик почувствовал опасность и дал газ. Сила мотора и снег смягчили удар колес о мерзлую землю.

Иваненков, усвоив особенности посадки на снег, сделал еще несколько полетов по кругу. Довольный и веселый, пошутил:

— Ох и нагнал же я на вас страху да вроде и сам струхнул…

Если человек смеется над своими оплошностями, значит, все в порядке.

Наблюдая с земли, принимаем от летчиков зачеты по технике пилотирования. Видимость, как говорят* миллион — лучше и не может быть.

Зима вступила в свою полную силу. Мороз румянит лица.

— Эх и денек же сегодня! — торжествует командир звена Мелашенко, глядя на отличную посадку своего летчика. Он радуется, конечно, не погоде, а успехам звена. Иваненков понимает это и одергивает его:

— Ты, Архип, подожди нос задирать. У твоего Гриши есть сдвиги, но повозиться с ним еще много придется.

— Учту, товарищ командир.

— Завтра проведи с ним учебный бой в паре и сходи по маршруту. А сейчас заступай звеном на боевое дежурство.

Пока летчики сменялись и готовились к зачетам, грузно выруливал на старт Пе-2. Я вижу бортовой номер и говорю Иваненкову:

— Наверно, летит мой знакомый капитан Мартьянов, Георгий Алексеевич. С ним вместе учились в академии. Ох и здоров детина.

— Я смотрю, бомберы и разведчики как на подбор, крупный народ, — замечает Иван Алексеевич. — Чтобы такими громадинами управлять, нужно иметь порядочную силу…

Двухмоторная машина из разведывательного полка, базирующегося на нашем же аэродроме, остановилась на самом краю взлетной полосы. Самолет, как бы отдыхая от несвойственного ему земного путешествия, с полминуты стоял спокойно. Потом, словно отдышавшись, набрался сил, грозно, предупредительно прорычал одним мотором, другим и снова стих. Диски вращающихся винтов серебром блестели на солнце.

— Что он там долго путается, не взлетает? — не выдержал Иван Алексеевич с тем неуважением, какое проскальзывает иногда у истребителей к медлительным бомбардировщикам.

— Моторы прогревал, а теперь смотрит на приборы. Они на разведку часто с бомбами ходят. Самолет тяжелый, на взлете бежит долго, чуть что — и аэродрома не хватит…

Разведчик, набирая обороты, загудел моторами. Машина медленно, как бы переваливаясь с ноги на ногу, тронулась и, постепенно увеличивая скорость, устремилась вперед. Снежные буруны широкой полосой расстилались позади. Пробежав почти весь аэродром, самолет грузно оторвался от земли и, еле держась в воздухе, поплыл над лесной вырубкой, специально сделанной для безопасности взлета.

— Да-а, — грустно протянул Иваненков. — Тяжело такой махине взлетать по снегу. Если чуть чихнет один из моторов — пиши пропало.

Зафыркал, затрещал мотор и на стоянке нашей эскадрильи. Через несколько секунд он уже выл сухим металлическим голосом и, взяв самую высокую ноту, вдруг оборвался. Потом снова по нарастающей пронесся протяжный гул, и из леса, упруго подпрыгивая, выскочил И-16. Не пробежав и четверти аэродрома с тем легким и стремительным изяществом, какое доступно только маленьким, вертким птицам, истребитель взмыл вверх. Один круг над аэродромом — и он уже на высоте 3000 метров. Сделав по виражу вправо и влево, летчик убавил обороты мотора и погасил скорость. Теперь, казалось, машина не летела, а висела в воздухе. Потом, крутясь вокруг своей продольной оси, начала штопорить. Сделав четыре витка, самолет замер и пошел в пикирование. Затем легко взмыл вверх, сделав петлю, и тут же без передышки — иммельман, переворот, горку градусов под восемьдесят, поворот через крыло, спираль, и пошел на посадку.

В воздушном рисунке пилота чувствовалось мастерство: тонкость, стремительность и красота. Нельзя не залюбоваться! Но какой же еще длинный путь лежит перед Выборновым, чтобы стать полноценным истребителем! Нужно научиться весь этот комплекс делать у самой земли, тогда можно считать — пилотаж освоен. Останется самое сложное — овладеть стрельбой по конусу!

За Выборновым сдал зачет Николай Тимонов. Товарищи запросто окрестили его Тимохой. И это шло к характеру Тимонова: по-детски упрямому и одновременно по-стариковски добродушно-покладистому.

В воздух пошел летчик Саша Гусь. Взлетел, как всегда, хорошо. Задание такое же, как и у всех. Только попросил разрешения штопор выполнить не в начале пилотажа, а после. Дело в том, что никто из молодых никогда не делал на И-16 больше двух витков штопора, и мало кто знал, что с третьего витка характер вращения самолета резко менялся: машина круче, почти вертикально опускала нос к земле, вертелась значительно быстрее, возникали какие-то неприятно-шипящие звуки от крыльев, рассекающих воздух. Земля от бешеного круговорота, казалось, сама крутилась, как диск. Глаза затушевывала какая-то искрящаяся муть. Терялось представление о пространстве и времени — сказывался эффект вращения. Летчику нужен очень зоркий глаз и твердые мышцы, чтобы уметь при этом точно определить свое положение и безошибочно вывести самолет в нужное направление. В бою бывает всякое, и летчика надо ко всему готовить заранее.

Штопор когда-то считался неуправляемым; и, если самолет попадал в него, утверждали, что спасения нет. Люди гибли. Советские летчики, а потом и ученые доказали, что штопор, как и все фигуры, выполняемые самолетом, подчиняется законам аэродинамики и может быть безопасным. Наши заводы стали выпускать истребители с полной гарантией управления. И все равно некоторые летчики побаивались этой фигуры.

Летчик Гусь к штопору относился с недоверием и выполнял всегда с неохотой.

«Это бешеный пес, — говорил он о штопоре, — лучше с ним не связываться… Но раз надо, так надо, ничего не поделаешь».

Как-то предложили ему не штопорить.

— А что я, рыжий, хуже других, — возразил он.

— Фигуры у него получаются отлично. Ну просто эталонно, — говорит Иваненков, глядя на головокружительные трюки, которые выделывал Гусь. — А вот красоты, легкости нет… Выборнов или Тимоха — те играют машиной… Нужно все-таки Сашу провезти на учебно-тренировочном.

В зоне мотор затих. Летчик убрал газ — и самолет, находясь в горизонтальном положении, стал терять скорость. Гусь, как и положено, чуть поднимая нос машины, готовился к штопору.

— Высота, конечно, меньше, чем нужно. Это уже недисциплинированность! — негодует Иваненков, но тут же успокаивается: — Впрочем, хватит высоты: пилотировать-то после не будет, пойдет прямо на посадку.

И-16, повисев, мгновенно, как будто споткнувшись, судорожно клюнул вправо и начал штопорить. Первый виток сделан нехотя, второй — с каким-то подергиванием и, все больше опуская нос, стал увеличивать скорость вращения. На третьем витке, словно войдя во вкус, заторопился и, уже делая четвертый, машина устойчиво, равномерно, но очень быстро замелькала в небе, отвесно ввинчиваясь в воздух. Летчик, дав рули на вывод, остановил ее.

Что такое? И-16, вырвавшись из подчинения, с какой-то отчаянной злостью метнулся в другую сторону.

— Вот… — Иваненков сочно выругался. — Не удержал! Ну!!!

Самолет словно взбесился и, сделав один виток влево, снова норовисто закрутился вправо, опасно теряя высоту. Было ясно, что летчик беспорядочно, растерянно двигает ногами, мешая машине выйти из штопора. А ведь она, стоит только бросить управление, сама войдет в нормальное положение. Но Гусь все так же невпопад шурует рулями. Что с ним? Может, управление заело? Дело может кончиться катастрофой. Хочется помочь, и поневоле издаешь разные восклицания. Как-то еще не верится, что гибель неизбежна. И действительно, есть еще возможность ее предотвратить, если только летчик сейчас же, без промедления начнет правильно действовать.

— Да что же он?.. — вырывается душераздирающий вопль то ли у меня, то ли у Иваненкова, а может, у обоих разом.

— Есть! — самолет прекратил вращение. Точно разгоряченный и до крайности перепуганный конь, он трепещет, готовый с сатанинским бешенством опять рвануться куда-нибудь. Летчик, боясь этого, хочет покорить его и резко отдает от себя ручку. И-16 послушно и отвесно идет вниз. А высота?.. Высоты нет! Гусь, очевидно увидев близко землю, хватанул ручку на себя. Машина дернулась и чуть приподняла нос. Но… Земля помешала…

Штопор не прощает ошибок…

Зима. Глухая деревня Колпачки. Живые цветы на могиле Саши говорили о постоянном торжестве жизни над смертью.

Наше контрнаступление на Волге, начавшееся в ноябре 1942 года, переросло затем в общее стратегическое наступление Советской Армии на фронте протяжением в 1500 километров. А первым вестником грандиозных успехов в новом, 1943 году стали Великие Луки, освобожденные войсками Калининского фронта в результате решительного штурма. Дальше следовала одна победа за другой. 2 февраля в районе Волгограда закончилась ликвидация отборной 330-тысячной армии Паулюса. Фашисты далеко отброшены от Волги, освобождены Ростов, Луганск, Воронеж, Курск. Наступление на юге было поддержано новыми ударами по врагу на центральных фронтах.

Началось массовое изгнание оккупантов с советской земли.

Наша эскадрилья летала на прикрытие участка железной дороги Андреаполь — Торопец — Великие Луки и командного пункта фронта. За это время только один летчик, Гриша Тютюнов, задержался с вводом в строй. Правда, пилотировал он уже увереннее, но порой еще испытывал какую-то растерянность в учебных боях и при самолетовождении. Вот почему его редко посылали на боевые задания. Тютюнов пожаловался командиру полка, «зажимают», мол.

Для расследования жалобы в эскадрилью прибыл капитан Василий Иванович Рогачев, недавно назначенный начальником воздушно-стрелковой службы полка. Наконец-то истребительная авиация получила штатного работника, который будет заниматься изучением и обобщением опыта воздушных боев.

Василий Иванович, небольшого роста, смуглый, со спокойными и добрыми чертами лица, сразу всем понравился. Он недавно кончил курсы по новой специальности, участвовал в войне с первых дней, хорошо разбирался в тактике авиации. Тютюновым он заинтересовался в первую очередь как воздушным бойцом.

— Я встречал таких людей. Бывает, и летает неплохо, а как бой — словно невменяемый, — выслушав наше мнение о Григории, заметил Рогачев. — Кое-кто поведение таких летчиков объясняет тем, что у них слабы нервы. А для укрепления нервов летчика, мол, надо почаще посылать в бой: побывает два — три раза в хороших переплетах — вылечится. Но поверьте: из таких редко получаются хорошие истребители.

Сам Гриша заявил Рогачеву: — Самолет я освоил, теперь могу идти на любое задание. Неудобно перед товарищами. Вся армия наступает, а я все учусь. Сколько же можно? Так и война кончится.

Капитан Рогачев, разобравшись, посоветовал мне слетать с Тютюновым и дать окончательное заключение. Установили такое задание: Григорий летит по маршруту, а я за контролирующего сзади. Возвращаясь, над своим аэродромом производим учебный бой.

По карте, где прочерчен предстоящий маршрут со всеми расчетами, Гриша обстоятельно доложил мне, как будет выполнять полет.

— А как будете действовать, если на середине маршрута нас атакуют истребители противника?

— Как?

— Допустим, нападет пара или звено «сто девятых».

Тютюнов подумал-подумал и твердо ответил:

— Драться.

— А потом?

— Домой.

— С каким курсом?

Летчик прикинул в уме и точно ответил.

Однако вылет из-за неисправности оружия на моей машине на несколько минут задержался. В эскадрильях пока еще на всех самолетах стояли пулеметы «Шкас», уже снимавшиеся с вооружения. И только у меня на машине недавно мы сами установили под мотором новый крупнокалиберный пулемет, что значительно увеличило огневую силу истребителя. Утром при опробовании пулемет отказал. Мастер по вооружению Тося Кирсанова сняла его. И тут же, разостлав брезент около самолета, прямо на снегу, разобрала на части, чтобы устранить неисправность.

— Через десять минут будет готов, — заверила оружейница.

Ожидая, я поинтересовался, какой же был дефект.

— Утыкание патрона! — и она показала смятый патрон.

Я обратил внимание, что девушка при двадцатиградусном морозе скинула варежки. Маленькие, чуть пухленькие руки покраснели. На них заметны темные нити кровеносных сосудов, ссадины и ушибы. Видно, нелегко ей далась профессия мастера. Теперь она с удивительной сноровкой очищала от пороховой гари и старой смазки тяжелые стальные части пулемета, поседевшие от холода. Девичьи руки сейчас готовят оружие к бою почти во всех полках нашей авиации. И готовят хорошо! А сколько девушек работает связистками. Женщины воюют наравне с мужчинами. Глядя на Тосю, хотелось сказать ей что-то приятное, но, кроме сухих служебных слов, ничего не нашлось:

— Не мешало бы надеть варежки, а то, наверное, пальчики окоченели?

— Ой, что вы! Ни чуточки! — задорно ответила она. — Я сибирячка, привычная. У нас там не такие еще холода бывают…

Поставив пулемет, Кирсанова звонким голосом сказала:

— Теперь будет работать как часы! — И, мило улыбаясь, пожелала: — Вот хорошо, если бы в этом вылете опробовали… Завалите какого-нибудь фрица!

Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость прекрасная. Лес, деревни, реки, озера — все укрыто толстым снежным покровом. Земля кажется сплошной белой пустыней. Привычный взгляд, и свободно, как летом, читаешь зимнюю карту местности.

Второй отрезок треугольного маршрута подходил близко к линии фронта. Как и «проигрывали» на земле, здесь действительно встретилась пара Ме-109. Короткая схватка! Один «мессершмитт», очевидно, подбитый, выходит из боя. Создается удобный момент его прикончить. Погнался за ним, напарник — за вторым. Опасаясь потерять Гришу из виду, оставляю преследование и спешу к своему напарнику. Он улетел от меня уже на порядочное расстояние и оказался за линией фронта. Мои призывные помахивания крыльями — «Возвратись!» — ни к чему не приводят. Тютюнов летит на полной скорости, и я, как ни стараюсь, сблизиться не могу. Чудак, разве можно, не имея преимущества в высоте, догнать Ме-109. Упрямо, не обращая ни на что внимания, словно конь, закусивший удила, он на полной скорости мчится в глубь расположения вражеских войск.

Немецкий истребитель уже скрылся. Стало ясно, что дальше лететь опасно: появись какая-нибудь шальная пара «мессеров» — неизбежен бой. Тогда даже при благополучном исходе не хватит горючего для возвращения к себе.

Гриша, прижимаясь к земле, мчался все дальше. Что это значит? Тут пахнет уже не задором молодости. Заблудился? Меня не видит. Бросить и идти домой? Ни в коем случае! А гнаться дальше уже опасно. Попробовать предупредить огнем? Далеко. Не заметит пламя трассы. Все же решаю дать несколько очередей. Самолет Григория почему-то быстро растет передо мной. Сблизившись, я помахал ему крыльями и круто, с набором высоты стал разворачиваться назад, рассчитывая увлечь за собой азартного воздушного бойца.

Мой самолет оказался метров на пятьсот выше. И вдруг я отчетливо увидел вражеский аэродром. По нему рулил Ме-109. Очевидно, он только что приземлился. И не это меня удивило. Ошеломило другое: Гриша выпустил шасси, спокойно пошел на посадку. Всякая скидка на неопытность напарника сразу исчезла. Сердце тревожно заныло. В эти секунды я по-своему объяснил, почему Тютюнов задержался с вводом в строй. Он гнался за «мессершмиттом» для того, чтобы найти немецкий аэродром и сдаться в плен. Как же иначе объяснить его действия?

Сбить! Немедленно сбить!

А допустят ли немцы? Ведь я над фашистским аэродромом… Быстрее!..

Несколько секунд — и я в хвосте И-16. Тщательно прицеливаюсь. Самолет точно в перекрестии. Пальцы на общей гашетке пулеметов. В этот миг приходят на память слова оружейницы Тоси: «Вот хорошо, если завалите какого-нибудь фрица». Но ведь передо мной свой. Парень с робким, застенчивым лицом… Сейчас пули крупнокалиберного пулемета пробьют бронеспинку — и нет больше человека. Рука дрогнула. Пули прошли выше самолета. Я выскочил вперед и последний раз помахал крыльями. Григорий убрал шасси и пристроился ко мне.

Когда отлетели от немецкого аэродрома, я почувствовал на подбородке кровь. Оказывается, в приступе гнева в нескольких местах прокусил губу. Гриша шел со мной крыло в крыло, точно с ним ничего и не приключилось. На лице — ни испуга, ни радости, ни разочарования — все существо его выражало какую-то странную окаменелость. Как я был благодарен Тосе! Случайно сказанные слова спасли Гришу и, может быть, избавили меня от вечного угрызения совести.

Над своим аэродромом я предупредил ведомого, что пришли домой, и резко отвалил на посадку. Сначала я видел, что самолет шел за мной вслед. На земле же узнал, что Тютюнов и не пытался заходить на посадку, а куда-то улетел. Полчаса спустя пришло сообщение, что И-16 плюхнулся без горючего в десяти километрах от аэродрома.

Сам виновник странного происшествия рассказал, что после встречи с «мессершмиттом» пытался догнать меня. Летел за мной, по его словам, до самого нашего аэродрома. Я сел, он тоже хотел приземлиться, но какой-то самолет, помахивая крыльями, приказал пристроиться. Гриша выполнил команду. Неизвестный И-16 завел его куда-то и бросил. Через несколько минут заглох мотор и пришлось садиться. Так закончился последний зачетный полет по «вводу в строй» летчиков эскадрильи.

Долго разбирали потом этот случай и в конце концов пришли к выводу, что в таком странном поведении Тютюнова лучше всего могут разобраться врачи.

Март вступил в свои права. Заканчивалось зимнее наступление Советской Армии. На нашем фронте после освобождения Ржева и Вязьмы бои затихли. И вот совсем неожиданно на аэродром прилетел командир полка майор Владимир Степанович Василяка. Как только вылез из самолета, не поздоровавшись, на ходу спросил:

— Знаете, зачем я прибыл?

Новый командир полка прилетает уже не впервые. С нами он держится строго. На этот раз его маленькие глазки под крутыми бровями почему-то весело блестят. Майор излишне подвижен, что никак не вяжется с его грузноватой комплекцией.

— Нет, — чувствуя, что командир привез хорошие вести, в тон ему ответил Иваненков.

— А вы, капитан? — и, уловив недоумение на моем лице, пояснил: — Хватит, походил в звании старшего политрука, теперь будешь капитаном.

По правде говоря, сообщение его не очень-то меня обрадовало. Я знал, что меня представляли на майора. В звании старшего политрука я служил уже пятый год, а оно равноценно капитану. Василяка, вероятно, уловил мое настроение и посочувствовал:

— В армии-то ты уже одиннадцать лет… Воевал немало… Но ничего не поделаешь — такой порядок. Должность не подходит для майора. А почему тебя назначили после академии с понижением — не понимаю.

Через несколько минут эскадрилья начала подготовку к перебазированию. Весь полк убывал в тыл за получением новых самолетов.

День выдался солнечный, теплый. Командир полка в землянку идти не захотел. Видно, ему приятнее было вести беседу на самолетной стоянке. Дав все необходимые указания, он спросил меня про контрольный полет с Григорием Тютюновым.

— Наверно, так и не доучили, — заключил Василяка, — а он и растерялся, перепутал свой самолет с немецким… Вы вовремя не поправили.

У молодых, только вступающих в боевую жизнь летчиков исключительно впечатлительная память. Хотя они и остро переживают свои первые встречи с противником, тем не менее помнят все до мелочей. Григорий же очень смутно представлял свои первые боевые шаги. И если в простых полетах очень резких отклонений от норм он не допускал, то в сложной обстановке становился каким-то робким, безвольным учеником. Мы пытались помочь ему усиленной тренировкой, но действия его по-прежнему были скованными, неуверенными.

— Учить Тютюнова нет смысла, — прямо сказал я командиру полка.

Меня поддержал Иваненков.

— Истребителя из него не получится, в первом же серьезном бою станет жертвой.

— Но он ведь уже летчик, — возразил Василяка. — С хорошей оценкой окончил училище. Воевал… Странно…

В голове опытного школьного инструктора, каким был до войны Василяка, видно, никак не укладывалась мысль: человек научился управлять истребителем и на тебе — воевать не может! Вывод получался на первый взгляд действительно нелогичный. Нам сначала тоже казалось так. Но теперь-то мы знаем летчика лучше, чем школьные инструкторы. Очевидно, для боевого летчика мало только летать, нужно нечто большее.

— Таланта у него нет, способностей, — оправдываясь, пояснял Иваненков.

— Стара теория! — с раздражением оборвал Василяка. — Когда-то господа говорили простому человеку: «Не суй свое суконное рыло в калашный ряд». А он совал и добивался своего. Что было, то прошло. Авиация стала массовой. Основа в ней труд и учеба, учеба и труд. Работать нужно, воспитывать людей, а не прикрывать свои ошибки бездарностью учеников. Теперь и в училищах по летной неуспеваемости отсевов почти нет. А раньше знаете сколько было? Доходило до половины и больше… Саша Гусь разбился явно из-за вашей самодеятельности. Вздумали экспериментировать!.. Ни одного летчика не провезли на тренировочном, а расштопорились…

Василяка явно был недоволен тем, что наш командир эскадрильи тренировал летчиков на штопор значительно больше, чем предусматривалось по инструкции. После гибели Александра Гуся, он серьезно предупредил Иваненкова. Сейчас тоже припомнил.

— Мы хотели как лучше, — оправдывался Иван Алексеевич. — Воевать — и не уметь уверенно штопорить…

— На кой черт вам нужен был этот штопор! Не боевая фигура… А человека потеряли!

— Нужен! — и Иван Алексеевич упрямо сжал свои тонкие губы. — Штопор приучает летчика ориентироваться в любых условиях боя и безукоризненно точно управлять самолетом… А без этого воевать нельзя.

Командир полка с сожалением пожал плечами.

— Нам многое нужно… Убивать же людей и губить самолеты не позволено.

— А потери в бою из-за плохой подготовки летчиков допустимы?

— Бой — другое дело. Там гибель неизбежна, — уклоняясь от прямого ответа, внушал командир полка. — Теперь вот получим новые самолеты, нужно быть особенно осторожным. Осторожность — мать порядка… А вашего Гришу врачам, конечно, показать стоит, чтобы потом не было никаких недоразумений.

Василяка оглядел стоянку и махнул рукой.

— Ну, а теперь соберите всех летчиков и пошли на КП.

— У нас пара дежурит в готовности номер один, — доложил Иваненков. — Как быть с ней?

— Все! Полк от боевой работы освобожден.