"Солдаты неба" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

Гимн победе

После получения новых самолетов я был назначен старшим инструктором-летчиком Главного управления фронтовой авиации. В Москве приходилось бывать мало: отчитаешься за командировку — и снова в полет. Главная работа инструктора на фронте: обобщать боевой опыт и на основе его показом и рассказом учить воевать авиационные полки.

С майором Алексеем Пахомовым мы в начале марта сорок пятого года только что возвратились из Восточной Пруссии. Там остался в окружении только гарнизон Кенигсберга. Воздушных боев почти не было: наши войска уже освободили большую часть Польши. После двухдневного отдыха нам приказали лететь в Венгрию. Торопились к озеру Балатон, Там шли большие воздушные бои.

Львов. Мы должны лететь на Як-3. Перед вылетом метеорологи сообщили нам, что Карпаты закрыты облаками, а за горами ясно. Однако метеорологи ошиблись. Там тоже стояла сплошная облачность. Назад возвращаться — бензина не хватит, а плюхаться в Карпатских горах не хотелось. С тревогой порыскали над районом Мукачева, чтобы отыскать хоть какой-нибудь разрыв в облаках.

Покинуть самолеты и выпрыгнуть с парашютами не решились: жалко было, очень жалко бросать новые «яки». По радио договорились лететь на юг: может, и найдем какой-нибудь просвет к земле. Правда, за время поисков мы могли отклониться на запад, а там близко линия фронта. К тому же и ветром могло снести: мы летели на высоте почти восемь тысяч метров. А здесь ветер мог дуть со скоростью до ста километров. Да и на наших полетных картах линия фронта была обозначена неточно. Это, конечно, вносило много неясностей и тревожило: ведь мы могли угодить в лапы к фашистам.

Летим минут пять. От нервного напряжения у меня стрелка компаса сильно дергается, как бы тоже тревожится. Наконец часы показывают время полета десять минут. Это значит — пора прекращать полет: скоро кончится горючее. Приборов у нас не имелось, чтобы пробить облака. Слышу голос Пахомова:

— Арсен, давай выпрыгнем?

— Давай! — согласился я, позабыв, что мне нельзя прыгать с парашютом.

— Впереди маячит просвет. Давай туда! — тут же крикнул напарник.

Наконец нашли «окно». Нырнули к земле. А чья здесь территория? Увидим — разберемся.

Под нами оказалась какая-то большая река. Она широко разлилась. Много еще и мелких речушек. Недалеко большой город. Наверное, Сату-Маре. Скорее к нему: может, там имеется какой-нибудь аэродром. Его нет. Река широкая, и много разных ручейков. Поля все раскисли. Приземлиться на них нельзя: самолет зароется в раскисшую землю и кульбита не избежать. Кабина самолета наполнится жидкой землей, и можно задохнуться.

Наше внимание привлекла шоссейная дорога. По краям ее — деревья и столбы связи. Прикинули. Ширины хватит. Выключили моторы, решив пришоссейниться с выпущенными шасси. Мой самолет побежал ровно. Деревья и столбы мелькали по сторонам. Тормозил вовсю. Машина вот-вот должна была остановиться. Но, на мою беду, левое колесо наскочило на кучу щебенки (эти камушки были припасены для ремонта дороги). Самолет сразу дернуло влево. Колесо оказалось в кювете. Мой «як» клюнул и встал на нос. Кругом тихо. Людей поблизости не видно.

«Ну, — думаю, — на этом все и кончилось. Повезло!» Посмотрел вверх — хвост глядит в небо, взглянул вниз — земля рядом. Отстегнулся от сиденья и начал вылезать, озираясь по сторонам, не появился ли кто поблизости. Мне было невдомек, что своим телом я нарушу равновесие самолета. И только вытянул туловище из кабины, как мой «як» начал переваливаться. Тут только до меня дошло, что сам себя поставил под удар. Схватился руками за борта кабины, чтобы втянуться в нее, но не успел: «як» опрокинулся на спину и придавил меня. В голове затрещало, хрустнули ребра, поясница…

Сколько лежал без сознания — не знаю. Очнулся, когда меня вытаскивали из-под самолета наши солдаты. Голова болела, и все кружилось перед глазами. Тошнило, ныла поясница. На ногах трудно было стоять. А на душе такая горечь за происшедшее, что у меня невольно потекли слезы: скоро конец войне, а я буду валяться в постели.

Потом медицинская комиссия, а она, как и было в читинском госпитале, наверняка спишет с летной работы, и день победы придется встретить в тылу, может, даже в госпитале, а не на фронте с боевыми друзьями.

В тяжелом состоянии солдаты доставили меня в какое-то медицинское учреждение. Меня уложили в постель и сделали два укола. Я тут же заснул.

Проснувшись, увидел обстановку, которая воскресила давнее — читинский госпиталь в 1939 году. Я решил, что это сон, и закрыл глаза.

Такие моменты в жизни трудно понять, не пережив их. По прошествии времени они воспринимаются порой даже как сказочные. И я, забыв, что со мной только что произошло, невольно воскликнул:

— Лидочка!

На меня в недоумении уставилось молодое девичье лицо. Однако с него мгновенно испарилось это недоумение, а я отчетливо услышал добрый, ласкающий голос:

— Лежите тихо и не говорите. И все будет хорошо.

Почти такие же слова и при таких же обстоятельствах, говорила мне Лида в читинском госпитале. И сейчас вверху мерцает такой же бледный синий огонек, как и тогда. Но я отчетливо вижу, что это не Лида, и память мгновенно воскресила минувшую аварию. Я весь судорожно вздрогнул и, как бы проверяя, в каком состоянии нахожусь сейчас, вынул руки из-под одеяла. И опять услышал тот же голос, только уже тревожный и требовательный:

— Без разрешения врача вам нельзя двигаться.

— Здравствуйте, прекрасная незнакомка, — проговорил я и, глядя на нее, улыбнулся. — Фронтовые друзья зовут меня Арсеном. А как вас? Скажите, пожалуйста.

— Маруся.

— Вы мне показались похожей на знакомую красивую женщину.

— Да ну-у! Она ваша жена?

— Нет. Вы тоже для меня Земфира… Но она не без обиды перебила:

— Я не Земфира, а Маруся.

— Я всех красивых девушек называю Земфирами, — пояснил я. — Это из поэмы Пушкина «Цыганы». Так что не обижайтесь. А вы для меня сейчас сама красота: ведь после моего вынужденного сна вы первый человек, которого я вижу.

Маруся взглянула на стенные часы и, прикинув в уме, пояснила:

— Ваш вынужденный сон был двадцать пять часов н двадцать минут.

— Вот это да-а! — удивился я. — Недаром у меня неплохое самочувствие. Даже и голова почти не болит. — Я подвигам поясницей: боль дала о себе знать.

— А вы лежите спокойно! — приказным тоном велела Маруся.

— Дорогая Земфира! Вы требовательный командир или же медицинский работник?

— Я медицинская сестра и подчиняюсь врачу. А он мне приказал дежурить у вашей постели, чтобы вы не двигались.

— Тогда прошу, расскажите, где я нахожусь и что стряслось с моим товарищем.

— Вы в лазарете военной комендатуры города Карей. — И она рассказала все, что знала о нас с Пахомовым.

Оказывается, мы с Алексеем пришоссейнились в Румынии, недалеко от венгерской границы. Меня подобрали солдаты, производившие ремонт дороги, на которую мы сели. Мой напарник при посадке задел за деревья, которыми была обсажена дорога, и сделал несколько кульбитов. Самолет вдребезги, а на самом — ни единой царапины.

— А где он сейчас? — поинтересовался я.

— Вчера уехал. Он почему-то очень торопился в Венгрию, в Дебрецен. Этот город отсюда километров шестьдесят. Он говорил нам, что там возьмет истребитель и улетит воевать к озеру Балатон. Пахомов просил передать вам пожелания скорейшего выздоровления и благополучной встречи в Москве. За вами, — продолжала Маруся, — должен прилететь самолет и отвезти в Москву.

— А от кого вы об этом узнали?

— — От вашего товарища. Так что пока лежите. Он сказал нам, что самолет должен прибыть сегодня.

Это сообщение меня обрадовало, но заставило задуматься: почему так уверенно о самолете сообщил в комендатуре Пахомов? Маруся как бы поняла мои мысли и, взглянув на вешалку, где висел мой китель с двумя Золотыми Звездами Героя и боевыми орденами, сказала:

— За такие дела не грех и самолет прислать.

Только теперь я понял, что давно уже наступило утро, и почувствовал, как проголодался. Попросил Марусю расшторить окна.

Солнечный день хлынул в два больших окна. В комнате сразу все ожило и засияло. Я разглядел, что кроме моей кровати здесь еще две пустующие, небольшой стол и вешалка. От ясного дня и мне стало радостно. Я спустил ноги с кровати и сел. Спина болела, но было терпимо. В глазах чуть потемнело, и комната заколебалась. Однако она тут же прекратила свою акробатику, и снова все засияло от глядевшего в окна яркого солнца. Маруся, видя, что я спокойно сижу на кровати, встала с кресла, внимательно осмотрела меня и тихо, снисходительно сказала:

— А все ж таки вы меня хотя бы уважили: ведь мне поручено, чтобы вы лежали. Как я своему начальству доложу, если оно сейчас появится?

При свете я хорошо разглядел Марусю. Совсем еще девочка. Милое, по-детски нахмуренное личико. Высокая и прямая. Белый халат придавал ей очень уж казенный вид, что не вязалось с детским выражением лица.

— Вам не идет этот халат. Да и чепчик с крестом.

— Я это знаю, — торопливо согласилась девушка. — Я добровольно пошла в армию, чтобы выучиться на снайпера, а послали на медкурсы. Здесь военная комендатура только что организовалась, и меня прямо с курсов направили сюда. У меня в прошлом году погиб папа. Он был снайпером…

Маруся поспешно сбросила с себя халат и шапочку с красным крестиком и, швырнув их на свободную кровать, опустилась в кресло и зарыдала. А я почему-то почувствовал прилив сил и понял, что еще попаду на фронт. Конечно, не теперь, а недельки через две. Вчерашнее настроение испарилось. Я расправил плечи, подвигал поясницей и наклонился. Боль в ней, конечно, чувствовалась. Это у меня давно, но я же летаю. И теперь, как прибуду в столицу, как следует отдохну, успокоюсь и — снова на фронт. Конечно, к озеру Балатон не успею, но в последней, Берлинской операции обязательно приму участие.

Хорошие надежды придают и хорошее настроение. Мне захотелось успокоить девушку. Я встал с кровати, надел ее халат и шапочку и деланно серьезно начал ее утешать:

— Марусенька, миленькая сестричка милосердия, не плачьте, все будет прекрасно. — Я по-отцовски ласково обнял ее и поцеловал в щечку.

Она перестала плакать и с укором взглянула на меня:

— Вам хорошо так говорить и прикидываться нежным братом милосердия. Вы воевали, а я хотела мстить за своего отца, но мне не дали такой возможности. А как хотелось! — И она снова зарыдала.

Мстить! Это слово частенько приходилось слышать не только в тылу, но и на фронте. Однако оно не отвечает социальному характеру нашей справедливой войны. Советская Армия — армия не мстителей, а освободителей.

— Тоже мне сестра милосердия! — сказал я. — Значит, только мстить хотели, а не воевать? Ведь месть — слово допотопное и произошло от лично кровной мести. И это нам чуждо.

Девичьи слезы, точно роса, появляются быстро и так — же быстро исчезают. Маруся перестала плакать и перешла в наступление:

— Месть — это тоже война! Разве мы не должны отомстить фашистам за их зверства?..

В этот момент вошли трое военных: капитан медицинской службы, капитан-авиатор и старший лейтенант — начальник военной комендатуры городка Карей.

Не знаю, что подумали они, увидев меня в белом халате, а Марусю в платье и тапочках, но капитан-авиатор не без раздражения спросил:

— А где майор Ворожейкин?

— Здесь. Это я.

Конечно, он не мог не заметить моего смущения, но Маруся пришла мне на помощь:

— Вы уж извините нас: товарищ майор — лежачий больной. Ему нужно было сходить в туалет, вот я ему и дала свой халат и шапочку.

Все вежливо со мной поздоровались, а авиатор представился и сказал, что он прилетел за мной, чтобы отвезти меня в Москву.

— А кто вам приказал? — как-то непроизвольно вырвалось у меня.

— Начальник штаба ВВС маршал авиации Ворожейкин. — И он, улыбнувшись, не без иронии спросил: — Наверное, не забыли своего отца?

В этот же день я был в Москве.

Когда поправился и вышел на работу, мне немедленно было приказано явиться к начальнику Главного штаба ВВС маршалу авиации Ворожейкину. Оказывается, кто-то ему из Дебрецена дал телеграмму, что при аварии самолета пострадал его близкий родственник. После этого недоразумения и состоялось мое личное знакомство с однофамильцем — Григорием Алексеевичем Ворожейкиным. Когда я представился ему, он строго спросил: как я осмелился на такую ложь — выдать себя за его сына?

— Это недоразумение, — ответил я. — Видимо, кто-то что-то напутал… — Но, вспомнив Пахомова, понял, что телеграмма, видимо, дело его рук. Однако об этом предположении умолчал: зачем впутывать товарища в эту историю, он ведь беспокоился о моей жизни.

И вот новая командировка. Апрель сорок пятого. Этот апрель особый — последний военный апрель. Война всех по-своему сделала стратегами, поэтому каждый ждал скорого наступления на Берлин. Вот почему никто из нас, инструкторов-летчиков, не удивился, когда нам (подполковнику Андрею Ткаченко, майорам Павлу Пескову, Ивану Лавейкину, Петру Полозу, мне и капитану Косте Трещову) сказали: летите на 1-й Украинский фронт. Мы все считали, что это последняя фронтовая командировка.

Аэродром Альтено вблизи города Луккау. Это обыкновенное поле. Кругом сосновый лес. Самолетами забита вся опушка. Здесь стояли три полка истребителей 7-й гвардейской дивизии. Непрерывно поднимались и садились «яки». Взлетели и мы, инструкторы.

Курс на Берлин. Я в паре с капитаном Константином Трещовым. Видимость в небе хорошая, но внизу, словно пенящийся океан, бушует война. Там окружена двухсоттысячная группировка противника. Она рвется на запад. На выручку ей тужится пробиться 12-я армия гитлеровцев.

Через десять минут полета показался Берлин. Он похож на дымящее огнем черное чудовище, плотно зажатое раскаленными клещами. Клещи — это 1-й Украинский и 1-й Белорусский фронты. Небо здесь всюду бороздят советские самолеты.

В пелене дыма с трудом отыскиваю центр города, Тиргартен. Тут где-то должен быть рейхстаг. В массе разрушенных домов, прикрытых гарью, все сливается в хаотических нагромождениях, и определить ничего невозможно. К тому же наземная радиостанция предупреждает о появлении фашистских истребителей.

Два «фоккера» скользят по волнам копоти, окутавшей город. Я с капитаном Трещовым ныряю туда, но нас опережает пара «лавочкиных». Вражеские истребители не принимают боя и, подобно рыбам, скрываются в пучине дыма, как в половодье.

На «лавочкиных» сидят, видимо, опытные «рыболовы». Они понимают, что «рыбки» в мутной воде долго находиться не могут, и, летя наготове к атаке, ждут, когда вынырнут «фоккеры». Мы с Костей тоже ждем. Фашистских самолетов теперь в небе мало, и мы в буквальном смысле охотимся за ними. Надо хоть один самолет да сбить над Берлином. И я зорко вглядываюсь в мутное «половодье» в надежде отыскать силуэты истребителей противника. Нашел. Они скользят по крышам города, то исчезая в волнах дыма, то снова появляясь. Почему бы не ударить по этим силуэтам?

— Костя!..

Только хотел об этом передать напарнику, как пара «лавочкиных» стремительно пошла на «фоккеров». Те, уклоняясь от огня наших истребителей, метнулись вправо, но, опасаясь на развороте натолкнуться на городские постройки, чуть приподнялись и вынырнули из дыма. Момент! И его достаточно, чтобы «лавочкины» сделали короткий бросок и одновременным ударом уничтожили фашистов. Нам осталось только позавидовать такой мастерской атаке. А ведь мы учителя. Впрочем, чтобы быть настоящим учителем, нужно учиться и у своих учеников.

«Лавочкины» скрылись. А мы еще продолжали летать в надежде заудить какую-нибудь «рыбку». На ловца, как говорится, и зверь бежит. Под нами необычно быстро скользит какой-то самолет. Глаза крепко вцепились в него. Под крыльями вижу четыре спаренных двигателя. Реактивный. О таком самолете приходилось слышать. «Арада», истребитель-бомбардировщик. На нем четыре тридцатимиллиметровые пушки и могут быть ракеты. Скорость машины около девятисот километров в час. Это последняя новинка гитлеровской военной техники. Хотя мы и летали на самых лучших «яках» — Як-3, но они поршневые и уступают немецким реактивным в скорости километров на двести. Старыми приемами этого фашиста не возьмешь. Опыт подсказал, как лучше его атаковать.

«Арада» несется навстречу. У меня высота шесть километров. Когда реактивный противник будет передо мной под углом сорок пять градусов, пойду отвесно вниз и там перехвачу его.

Как всегда, «як» легко, точно игрушка, перевернулся и отвесно пошел к земле, быстро набирая скорость. Враг оказался сзади. Почему бы ему не изловчиться и не ударить меня из четырех пушек, а может, еще и из ракет? Ему стоит только поднять нос, и он, имея огромную скорость, сразу настигнет меня. И я резко кручу машину на пикирование, чтобы посмотреть, как реагирует на меня «Арада».

Самолет по-прежнему летит низко и скоро обгонит меня. Здесь-то и должен я его подловить. И снова кручу машину, «як» повинуется с трудом, как бы жалуется: «Хватит меня, испытывать» — и рвется выйти из пикирования. Я крепко держу его, продолжая терять высоту. Стрелка прибора .скорости уже вибрирует на круглой и опасной цифре — «семьсот». И мой «як», словно отрешившись от жизни, потерял резвость и уже не рвется вверх, в небо, а с холодной обреченностью идет к земле.

Машина не рассчитана на такую большую скорость: может развалиться. А если хватит прочности, не выйдет из пикирования: засосет. С полным напряжением мышц начинаю выводить. Слушается туго, но слушается. Правда, в глазах темнеет от перегрузки, но я по опыту знаю, это пройдет, стоит только ослабить давление на ручку. Еще небольшое усилие. Только бы выдержал «як»! Должен! Так мне хочется. И я тяну. Хотя в глазах ночь, но чувствую, все в порядке.

«Як» молодец, выдержал! В глазах проясняется, вижу горизонт, небо, землю. Здесь где-то должна быть «Арада». Вот она! Рядом. Рассчитал удачно. И тут случилось то, чего я перестал уже опасаться. Раздался взрыв, удар по голове. Я захлебнулся от чего-то густого, холодного. В глазах опять потемнело. Сознание четко отметило: это последняя атака. Разрыв снаряда в кабине… Но почему обдало холодом, а не жаром и я не чувствую ни боли, ни палящего огня? Рассыпался самолет?.. Однако передо мной снова небо, земля, горизонт и «Арада». Мой «як» цел. А взрыв, удар?.. Вот оно что — сорвало с кабины фонарь, и холодный воздух хлестнул в лицо. Беру «Араду» на прицел!

Вот неудача. Уже далеко, могу не попасть. Стреляю. Великолепно! Шнуры трассирующих снарядов и пуль догнали противника и впились в его тело. Из «Арады» брызнули искры, огонь, повалил густой дым, и самолет скрылся в берлинской гари.

Досадно! Возможно, враг споткнулся и врезался в землю?

— Где реактивный фашист? — запросил я землю.

— Куда-то пропал.

В воздухе мы уже сорок минут. У Як-3 горючего хватает только на час. Скорее на аэродром!

Механик самолета техник-лейтенант Ефим Смоленский встревожился, когда увидел, что я прилетел без фонаря. Да, очевидно, и мой вид насторожил техника. Он прыгнул на крыло:

— Что с вами, товарищ майор?

— Со мной ничего, а вот с машиной непорядок.

— Фонари не выдерживают больших скоростей.

«Какая пустячная недоделка, — про себя отметил я, снимая с головы шлемофон, — а сколько принесла неприятностей!»

30 апреля советские войска ворвались в рейхстаг, и над ним рано утром 1 мая взвилось Знамя Победы.

Сколько времени мы ждали этого дня! В Берлинской операции все жили победой, поэтому в редкой части, наступающей на Берлин, не имелось знамени. Кто не мечтал водрузить его над рейхстагом!

Решено было, чтобы Знамя Победы над Берлином взвилось и от авиаторов. Выполнить эту почетную миссию было поручено 1-му гвардейскому ордена Ленина, ордена Кутузова III степени истребительному полку и 115-му гвардейскому.

1 мая 1945 года в 12 часов, дня с аэродрома Альтено взлетели две группы истребителей Яковлева. Знамена находились на самолетах майора Ивана Малиновского и старшего лейтенанта Кузьмы Новоселова. Мы, инструкторы ВВС, сопровождали их в качестве почетного эскорта.

День стоял солнечный, тихий. Однако сразу же меня охватило беспокойство — город закрыт гигантским темно-розовым колпаком войны. Более десяти суток по Берлину била артиллерия двух фронтов. Дым пожарищ и гарь взрывов поднялись в небо до восьми километров и по фронту растеклись до ста. Увидит ли земля в этой мгле наши знамена?

Но почему весь этот гигантский колпак над Берлином с розовым, кровавым оттенком? Неужели это все отблески затихающих пожаров?

В этой мгле найти рейхстаг, над которым должны быть сброшены знамена, невозможно. И вдруг мы как будто врезались в солнце, в голубое небо. Глаза на мгновение ослеплены. Когда я взглянул вниз, сразу все стало ясно. Центр Берлина напоминал кратер извергающегося вулкана. Лавина огня. В эти минуты по последним очагам сопротивления фашистов било около двадцати тысяч пушек и минометов. Воздух от огня нагревался и, поднимаясь ввысь, разгонял копоть — закон физики, — над центром Берлина образовалась воронка чистого неба. В. ней вспыхнули кумачом два шестиметровых знамени с надписью белыми буквами «ПОБЕДА».

На душе стало легко, словно с плеч свалилась вся тяжесть войны. А знамена, рдея в лучах полуденного солнца, как символ торжества идей Великого Октября, как предвестники скорого мира, величественно колыхаясь, медленно опускались на почерневший от пожаров город.

Аэродром Риза, что невдалеке от Дрездена.

8 мая, налетавшись на прикрытие войск 1-го Украинского фронта, пришедшего на помощь восставшей Праге, мы, инструкторы, крепко спали. Разбудила нас стрельба за окном дома.

Отдельные группки разбитых фашистских армий скрывались в лесах. Мы подумали, что, возможно, какой-то из подобных отрядов и произвел нападение на аэродром. Быстро оделись и вышли на улицу. Часовой, охранявший нас, выпустил длинную очередь из автомата.

— Что вы стреляете?

— Все стреляют, товарищи командиры, и я стреляю. — В голосе часового радость.

Вблизи нашего дома находился узел связи. Часовой связистов тоже встретил нас очередью из автомата в небо.

Даже в темноте было видно ликующее, лицо часового. Не спрашивая его больше ни о чем, пошли к связистам. Они звонили во все телефоны, но никто не отвечал. Наконец из одной трубки, словно из репродуктора, послышались ликующие слова:

— Мир! Мир же! Победа!

1417 дней войны позади!

— Ура! Ура! — ликовали все.

Выйдя на улицу, мы тоже разрядили из своих пистолетов одну за другой две обоймы.

А стрельба все нарастала. Заговорили пулеметы, разрезая ночь огненными струями трассирующих пуль. Вскоре включилась зенитная артиллерия, разукрашивая небо разноцветными фейерверками. Стреляли все, кто имел оружие. В полный голос играли гимн Победе, извещая человечество о мире.

Ночь отступила, стало светло как днем. Никто не экономил боеприпасы. Зачем их везти назад? Да и понадобятся ли они еще когда-нибудь?..

Перед зарей победный гул достиг наивысшего накала. С рассветом он начал спадать, и, как только блеснуло солнце, на земле наступила тишина. Желанная тишина, в которой солдаты в великом молчании переходят из состояния войны в состояние мира.

Взошло солнце. Какое оно большое и ласковое! Оно тоже, казалось, сияло торжеством Победы! Весь мир залит солнцем. И торжественной, счастливой тишиной…