"Солдаты неба" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

Курская аномалия

— Тре-е-во-о-га! — словно труба горниста, раздался голос дежурного.

От такой побудки мы уже отвыкли. Однако этого сигнала ждали и к нему готовились. Накануне нам сообщили, что на Воронежском фронте противник уже вел бой крупными передовыми отрядами.

Землю плотно окутала густая предрассветная ночь. Тьма настолько сильная, что, идя на зов машин, приехавших за нами, мы невольно, прежде чем сделать шаг, ощупываем ногой землю.

Когда подъехали к аэродрому, в ночную тишину ворвалось сонливое почихивание запускаемого мотора. Спустя минуту ему отозвался второй, потом третий. Проснувшийся аэродром загудел, завыл металлическими голосами, бросая во мглу синие, красные, фиолетовые мазки огня. Иногда выхлопы из моторов освещали техников, снующих около машин.

Летчики молча разошлись по своим самолетам. Гул стих.

Все снова как будто уснуло. Но в этой тишине чувствовалась собранная затаившаяся сила.

Ночь медленно отступала, словно таяла в отблесках тревожно разгоравшейся зари. Все предвещало жаркий день. Солнце выползало из-за горизонта медленно и как-то тревожно.

— На построение! — раздалась команда. Люди собрались быстро. Начался митинг. Выступить от имени летчиков поручили самому молодому — Сергею Лазареву.

— Клянусь жизнью, — сказал он, — мы готовы гнать фашистов до самого Берлина!

Пятого июля гитлеровцы перешли в наступление под Курском, но все говорили об этом так, словно наступали мы, а не враг. Каждый глубоко верил — сила теперь на нашей стороне.

Под Курском враг хорошо окопался, спрятался за броней и железобетоном. Ему не терпелось взять реванш за Сталинград. Так зачем же нам крушить прочно организованную его оборону, если он сам собирается выползти из нее?

Пусть выползает на открытые курские поля, и мы, опираясь на целую систему оборонительных сооружений, достойно встретим его. Этим мы сохраним своп силы для дальнейшего наступления и добьемся победы меньшей кровью.

Враг наконец вылез из своих добротных укреплений и занял исходные рубежи для наступления. В этот момент по нему сразу ударила наша артиллерия и авиация. Противник не ожидал такого. Он понес большие потери. И в результате наших контрмер двинул войска в наступление на полтора-два часа позднее.

Новые истребители Яковлева стоят рядом с нами. Полк согласно введенным новым штатам вырос более чем в полтора раза. Старых самолетов нигде уже нет. Пожалуй, сейчас, на митинге перед боем, как никогда, понимаешь, что и ты персонально в ответе за Родину. От твоего успеха зависит и ее успех.

Рядовые летчики — ребята молодые, все комсомольцы и коммунисты. Им, бывшим сержантам-пилотам, недавно присвоено офицерское звание «младший лейтенант». (Сержантами летчики выпускались из военных училищ перед войной.)

Наша истребительная дивизия несколько дней прикрывала Степной фронт, находившийся в резерве Ставки. Его войска подтягивались к району боевых действий. Десятого июля полк сел на фронтовой аэродром Солнцево и вместе с дивизией вошел в состав 2-й воздушной армии Воронежского фронта.

Теперь до противника было не более тридцати километров. Слышалось непрерывное гудение фронта. Бушующие волны черно-серой копоти доплескивались до аэродрома.

Для прикрытия перегруппировки своих сил и обеспечения боевых действий враг подбросил свежие авиационные части. Воздушная обстановка оказалась сложной и напряженной. Сразу же, как только мы сели на аэродром Солнцево, нам пришлось вступить в тяжелые бои. Полк за несколько дней понес большие потери. Неудачи объяснялись слабым знанием тактики противника и района боевых действий.

Командование, обеспокоенное нашими неудачами, прислало в каждую эскадрилью по инструктору-летчику, участнику боев на Курской дуге с первых дней битвы.

Мы сидели на росистой траве и слушали командира полка. Он представил нам капитана-инструктора.

— До особого указания он будет водить вас в бой, — твердо заявил майор Василяка. — Сейчас полетите на прикрытие наземных войск от удара бомбардировщиков противника.

Вспоминая боевых инструкторов-»испанцев» на Халхин-Голе, я с уважением смотрю на капитана. Конечно, того внутреннего благоговения, какое было там, в Монголии, я уже не испытывал. Тогда каждое слово инструктора брал на веру.

— Здесь не нужно смотреть на компас, — бравируя своей опытностью, безапелляционно сказал он. — Эта паршивая Курская аномалия все путает. Стрелка от нее крутится как белка в колесе. Главное — наземные ориентиры. Курс по железной дороге никогда не подведет…

«Опасные рассуждения», — подумал я. Архип Мелашенко тоже насторожился. Он стреляный воробей, на мякине его не проведешь, недаром у него два боевых ордена. Но остальные летчики внимательно слушали капитана.

— В бою нужно всем держаться кучно, — сказал в заключение инструктор. — Не отрываться друг от друга — и все будет в порядке. Дадим жару фрицам!

«Держаться кучно». Положение, может быть, и приемлемое для старых истребителей И-16 и «чаек», которые не имели достаточной скорости и поэтому вынуждены были в кучности, в локтевой близости товарищей искать силу и защиту. А для наших новых самолетов, пожалуй, уже устарело.

— Ну, все ясно? — спросил капитан голосом, в котором не было и тени начальнической интонации. В нем звучало только искреннее желание помочь нам. Такая неподдельная доброжелательность немного сгладила мое недоверие к нему.

Капитан — молодой паренек, окончил, вероятно, недавно школу летчиков и, очевидно, относится к той категории людей, которым море по колено. Из таких в большинстве своем выходят смелые летчики, но, как показывает опыт, многие из них быстро погибают. Для истребителя смелость в бою без трезвого расчета и хладнокровия так же опасна, как игра ребенка с огнем.

Капитан вей эскадрилью, к линии фронта по железной дороге на Белгород. Примерно на полпути от магистрали отходила ветка в сторону Старого Оскола, и он свернул на нее. Ошибается. Я предупредил по радио. Он что-то отрывисто буркнул. Пришлось напомнить еще раз. Никакого ответа.

Полагая, что капитан не услышал, я выскочил вперед и помахал крыльями, призлекая внимание. Ведущий продолжал полет, не меняя курса. Его упорство было уж совсем странным. Тогда я. дал по радио распоряжение:

— Всем следовать за мной! — Я был в полной уверенности, что если капитан, по радио и не понял меня, то уж эволюцию самолета увидит и поймет свою промашку.

Я развернулся назад. Со мной пошли только четыре летчика, а трое полетели дальше, в том числе и Сачков. В первые секунды я как-то не допускал мысли, что капитан не понял свою ошибку — уж очень она была грубой. Однако он уходил все дальше и дальше. Неужели не видит моего сигнала? А Сачков? Он плотно прижался к капитану и наверняка не заметил мои покачивания крыльями Миша полностью доверился ведущему.

— Сачок! Сачок! (Так часто мы называли Мишу.) Ты слышишь что-нибудь? — несколько раз с раздражением бросил я в эфир, все еще рассчитывая возвратить тройку.

Молчание.

Может, я ошибся и расколол эскадрилью? Взгляд на компас. Магнитная аномалия, о которой здесь так много наслышались, поколебала уверенщсть в показании стрелки.

Теория самолетовождения куда-то разом улетучилась. Заблудился?

В момент колебания такая мысль всегда действует ошеломляюще. Поддайся ей — и она схватит тебя в страшные объятия паники. Земля, небо, свой самолет — все покажется чужим. Ох и опасна эта штука — недоверие к приборам! Все слабеет: и память, и воля. Только рассудок и воля могут охладить взбунтовавшиеся нервы.

Сличаю местность с картой и компасом. Железной дороги, отходящей от станции Ржава на Старый Оскол, на карте нет. Она построена только что, перед началом боевых действий. Очевидно, этого не знал капитан и, не взяв в расчет компас, заблудился. А компас с высоты более тысячи метров показывает правильно: аномалия не действует. У нас высота четыре километра.

За какую-то минуту тройка во главе с инструктором скрылась из виду. Подумал о Сачкове. Он не из молодых. Доверчивость? Она нужна, но, как слепая вера, может быть и опасна! Летчику, конечно, надеяться на ведущего надо, но больше всего следует надеяться на себя. В небе с ведущим все может случиться. Его могут и сбить. Если ты не уверен в своих силах, признайся. Тебе помогут. На «авось» никогда не полагайся. Что теперь будет с заблудившимися? Восстанавливая ориентировку, они наверняка будут рыскать кругом и могут напороться на противника. А потом? В лучшем случае приземлятся где-нибудь на самолетах или же с парашютом.

Продолжаем лететь к фронту. Настроение испортилось. Сильно нервничаю. Тревожусь: сумеем ли впятером выполнить задачу?

Вот и поле боя. Из его дыма и гари вынырнул вражеский корректировщик-разведчик. В стороне — блики «мессершмиттов». Их шесть. Они прикрывают своего тихоходного «Хеншеля-126» и, не имея значительного преимущества в высоте, ведут себя пока мирно.

Под нами всполохами огня сверкают разрывы, чернотой бугрится земля. Немецкая артиллерия бьет по войскам. Корректировщик указывает ей цели. Сейчас, мне кажется, главная задача — уничтожить его. А «мессершмитты»? Скованные истребителями противника, мы не сумеем отразить налет. Меня тогда обвинят в чем угодно: в невыполнении приказа, в самовольничестве, в дезорганизации группы, в срыве боевого задания, наконец.

А корректировщик все кружится, и немецкая артиллерия методично бьет по нашим войскам. Что делать? Новые заботы вытеснили старые тревоги.

Пока фашистские истребители в нерешительности, командую Мелашенко с ходу сбить корректировщика. Не тут-то было. Архип сумел только подбить его. А «мессершмитты» сразу же набросились на нас. Этого-то я и боялся. Надо как можно быстрее отделаться от истребителей противника.

Лобовая атака! Мне она хорошо знакома. Демонстративно не примем ее и перед самым носом у врага отвернем, уступим пока дорогу. Рискнем малым для большего. Только бы удачно рассчитать! Но поймут ли и выполнят мой маневр ведомые? А потом, стоит ли таким сложным маневром искать победу? Недавно с Тимоновым я разыграл такой вариант атаки. Однако сейчас не игра. Не обернется ли эта хитрость против нас? Нет! Не должно. Фактически для ведомых маневр очень прост, только от меня потребует точного расчета. Рискну. Без риска нельзя воевать!

Летим навстречу друг другу. Сближаемся. Кажется, по тебе вот-вот хлестнет вражеская очередь. Так и есть, враг уже с большой дальности начал стрелять. Трассы снарядов и пуль летят прямо в глаза. Знаю — не попадут, но неприятно. Хочется отвернуться, но еще рано. Напрягаю мысль, нервы. Рассчитываю…

И момент настал. Круто бросаю самолет в сторону. Секунда — мимо метеорами проскакивают «мессершмитты» и сразу же устремляются за нами. Как же могло быть иначе? Ведь считается, кто на лобовой атаке раньше отвернет, у того слабее нервы.

И немцы погнались за нашими хвостами. Но поздно! Опередив их в развороте, теперь мы сами оказались сзади. Фашисты, не сообразив, в чем дело, продолжают виражитъ. А для «яков» выгоднее ничего и не может быть. Главное преимущество «яка» — вираж.

«Мессершмитт» передо мной. У самолета от усиленного вращения белыми лентами вьется уплотненный воздух, срывающийся с концов крыльев. Как враг ни старается оторваться от меня, у него ничего не получается. Наконец он понял, что дальше вести бой на вираже нельзя, и излюбленным приемом — горкой — пошел вверх. А скорость? Видно, забыл, что потерял ее на вираже, и все же по привычке, въевшейся в кровь, лезет в небо. В бою шаблон так же опасен, как и бездумье.

Мой «як» — на горке, что называется, «присосался» к противнику. Круглый фюзеляж «мессера» почти закрывает весь прицел — так мало расстояние, а под тонкими крыльями отчетливо видны гондолы двух пушек. Догадываюсь — это новый трехпушечный истребитель марки Ме-109 Г-2. Моя двадцатимиллиметровая пушка и два крупнокалиберных пулемета с такой короткой дистанции пробьют всю его защитную броню.

Очередь! Огненная трасса, подобно сверкнувшему кинжалу, вся ушла в тело тонкого самолета. «Мессершмитт» вздрогнул, закачался, потом на какую-то долю секунды застыл и, пуская черные клубы дыма, безжизненно рухнул ВЕ1ИЗ. Вслед за ним упали еще два вражеских самолета.

Но только мы успели собраться пятеркой, как широко расплывшись в небе, появились три пары «Фокке-Вульф-190». Новые немецкие истребители. Впервые в большом количестве применяет их враг здесь, под Курском. Очевидно, прибыли на подмогу «мессерам», только что вышедшим из боя. Значит, будут сейчас действовать согласованно.

Так и есть. Противник на больших скоростях носится над нами: собирается бить с высоты.

— Вижу бомбардировщиков! — раздался в наушниках тревожный голос Мелашенко.

Только теперь стало по-настоящему понятно, зачем прибыли «фоккеры». Они сделают все, чтобы не допустить нас к своим бомбардировщикам. «Юнкерсы» надвигаются колоннами. И мы тщетно пытаемся прорваться к ним: истребители не дают.

Снова схватка. Теперь уже и с «фоккерами» и с «мессер-шмиттами». А «юнкерсы»? Связанные боем с истребителями противника, мы не можем к ним пробиться. Бомбардировщики сейчас могут нанести удар по нашим войскам. Не дать!

Больших усилий стоило нам оторваться от истребителей. Но где же «юнкерсы»? Неужели отбомбились и ушли?

Горючее на исходе. Скорее домой! «Фоккеры» пытаются преследовать. Наконец один из них от удачных очередей Мелашенко падает на землю, и противник оставляет нас в покое.

Бой провели неплохо, но задачу, как ни старались, не выполнили. Отразить налет бомбардировщиков не сумели, потому что вражеские истребители сковали нас своими атаками. И все из-за этого паршивого корректировщика.

Об истребителях, улетевших с капитаном, на аэродроме ничего не известно. И все же это не омрачило радостных чувств. Победа, да еще первая, всегда опьяняет людей и смягчает горечь неудач. Сдержанный Тимонов и тот взахлеб рассказывает, как гонялся за «мессером».

Радостное настроение молодых летчиков — не безразличие к судьбе товарищей, а непроизвольная разрядка внутреннего напряжения после боя. Сейчас все дела, все мысли, устремления направлены на разгром врага. Этим живем и за это боремся.

Майор Василяка находился на старте у радиостанции: управлял истребителями при взлете и посадке. Он нетерпеливо оглядывал небо, ожидая возвращения остальных.

— Вы правильно поступили, — одобрил мои действия командир полка. — Они заблудились. — И, посмотрев на часы, раздраженно махнул рукой: — Горючего уже нет, где-то должны сесть. А я-то думал, дали подготовленных ведущих. Вот что получилось…

Мы пошли на КП.

— Что с земли сообщил пункт управления? — на ходу спросил командир полка.

Только сейчас я вспомнил, что про наземный КП позабыл и с ним даже не пытался установить связь. Сказалась привычка воевать без радио.

Майор долго разговаривал с кем-то по телефону. К моему удивлению, наземный командный пункт к нам никаких претензий не имел.

— Что известно о тройке? — спросил меня Выборнов, когда я возвратился в эскадрилью.

— Как в воду канули. С фронтовых аэродромов и от наземных войск пока никаких вестей.

— Куда же они могли деться? — сокрушался Выборнов. — Неужели пощелкали «мессеры»?

— Не думаю, просто заблудились и, чтобы не попасть к немцам, взяли курс на восток.

Разговор забил шум моторов — новая группа улетела на задание.

Пыл боя у всех спал. Теперь можно спокойно разбирать свои действия.

Оказывается, молодые летчики расстреляли все свои патроны и снаряды. Это и понятно. Самое трудное в первых боях — определить расстояние до вражеского самолета. Начинающие воевать всегда открывают огонь с больших дистанций — за шестьсот — восемьсот метров до подхода к цели. Действительный же огонь, огонь на уничтожение, — с пятидесяти — — ста пятидесяти метров.

Почему же летчики стреляют с больших дальностей? Главная причина — психологическая. Волнение, ненависть, задор, умноженные на чувство опасности, порождают спешку и суету. И у новичка не хватает терпения близко подойти к противнику. В какой-то мере подводит летчика и оптическое свойство неба — скрадывать истинное расстояние.

В полку осталось всего восемь исправных самолетов. Мы срочно двумя звеньями поднялись на задание. Со мной — Мелашенко, Выборное и Тимонов. Второе звено вел лейтенант Иван Козловский. Войну Иван начал с первого же дня. Потом мы с ним вместе учились в академии и вместе прибыли в полк. Здесь он уже уничтожил два самолета противника. Командир подготовленный. Остальных летчиков его звена я даже не успел увидеть, как все разбежались по своим машинам, чтобы немедленно подняться на перехват вражеских бомбардировщиков.

Я сидел уже в самолете, когда командир полка подбежал ко мне и торопливо предупредил:

— Смотри с истребителями не связывайся! За это второй раз не простят. Будут бомбардировщики — иди на все, но чтобы ни одной бомбы они не сбросили. А к корректировщикам близко не подходи: для их уничтожения выделены специальные истребители.

Как только отошли от аэродрома, появились облака. Над фронтом они сгустились, и видимость ухудшилась. Дым и гарь застилают глаза, но вверху через редкие окна туч виднеется голубое небо и яркое солнце. Там прекрасная видимость. Враг может нагрянуть оттуда. Скорее к солнцу!

Кругом густая синева неба. Все залито светом. Воздушные просторы раздвинулись, дышится свободно. Здесь противника не проглядим. Но бомбардировщики могут подобраться снизу, прячась во фронтовой копоти. Значит, нам нельзя всем лететь над облаками.

Звено Козловского оставляю в сияющем прозрачном океане, а со своим звеном ныряю в дым, ближе к земле. Сразу попадаем в разрывы зениток. Самолет Мелашенко подбит и скрывается в мутной гари. Остаемся втроем. Выходя из зенитного огня, резко кручу машину вправо и чуть не сталкиваюсь с «юнкерсами». Их много — десятка два. А вдали маячит еще такая же стая бомбардировщиков. Темнеет в глазах. То ли от вражеских самолетов, так внезапно появившихся, то ли от дыма. Первая группа бомбардировщиков через несколько секунд будет уже над линией фронта.

Но где же вражеские истребители? Немцы без них «юнкерсов» не посылают.

— «Мес-се-е-ры-ы» атакуют! — протяжно передал с высоты Иван Козловский.

Теперь вижу их и я. Сизо-грязноватые, сливаясь с дымом, они хищно шныряют и под нами.

Их тоже очень много, и они, конечно, сделают все, чтобы не допустить нас к бомбардировщикам. Надежда только на то, что мы к «юнкерсам» несколько ближе, чем они. Нужно воспользоваться этой разностью в расстоянии и немедленно атаковать.

— Тимоха, бей левого заднего! Я — правого! Выборнов, прикрой нас! — передаю по радио, позабыв сообщить об истребителях противника.

А мысль тревожно бьется. В голове, опережая события, уже разворачивается картина боя. Только бы успеть нанести удар до нападения немецких истребителей! А если они подойдут при атаке? Надежда на Выборнова. В его власти задержать их на одну-две секунды. Но на подходе и вторая группа бомбардировщиков. Как быть с ней? Может, подоспеет Козловский? Удастся ли ему оторваться от «мессершмиттов» и помочь нам?

— Ваня! — тороплю его. — Скорей спускайся к нам! Здесь «юнкерсы»!

Бомбардировщик передо мной увеличивается в размерах, растет. Я приближаюсь к нему сзади снизу. Здесь нет у него защитного огня. Для меня «юнкере» безопасен: пулемет у него сверху.

Моя жертва летит крыло в крыло с другим «юнкерсом», а там еще и еще, и все сомкнуты. Строй слитен, точно гигантский клин из самолетов.

Целюсь. Чувствую дрожь в руках. Хочется обернуться назад: может, там уже сидит немец. Нельзя — упустишь время! Точку перекрестия прицела исправляю прямо в мотор неуклюжей туши «юнкерса». С силой нажимаю на гашетки пушки и двух пулеметов. Бомбардировщик разваливается. Одно крыло с черным крестом проносится мимо. Едва успеваю отскочить от обломков вверх. Теперь можно и оглянуться.

Сзади меня — никого. Где же Выборнов? Тоже бьет «лапотников». Не видя истребителей противника, он счел излишним прикрывать нас и бросился на «юнкерсов». Соблазн велик: бомбардировщиков противника полно, бей только.

Бросаю взгляд на Тимонова — в хвосте у него уже сидит «мессершмитт». У меня — тоже. Резкий доворот — и я отгоняю немца от Тимонова. Таким же маневром он отгоняет «мессершмитта» от меня. Выручили друг друга.

Из-за Выборнова мы чуть было не стали жертвами вражеских истребителей. Но и к нему сзади уже подбирается истребитель противника. Одновременно с Тимоновым длинными очередями отгоняем его. А Выборнов, ничего не замечая, поливает огнем «юнкерсов».

Строй «лапотников» от удара Выборнова теряет компактность и сбрасывает бомбы. Пары три-четыре немецких истребителей набрасываются на нас. Козловский связан боем и не может прийти к нам на помощь.

Вторая группа бомбардировщиков уже начала разворачиваться на бомбометание. В воздухе становится тесно. Пенясь черно-серой лавиной, вскипает от бомб земля. Кругом сверкает огонь. В клокочущем кусочке пространства, сияя нежной белизной шелка, висят два парашютиста. А вот три купола красных. У нас красных парашютов нет. Белые и красные парашюты в этом смрадном дыму кажутся цветочками, хрупкими и беспомощными. Невольно думается о том, что они сейчас сгорят в этом свирепом огне.

Как же быть со второй группой бомбардировщиков? На секунду бросаю взгляд на нее. Сейчас подойти к ней невозможно: не дадут истребители. В бешеном круговороте они связали нас боем. Около меня дерется Тимонов. Защитив его от «мессера», передаю, чтобы он напал на свежую группу «юнкерсов». Николай мгновенно выполняет команду. Я прикрываю его. Вижу, как он уперся носом в «юнкере» и бьет. Вражеский самолет вспыхивает. И все же бомбардировщики идут к цели. Идут стройно.

Больше я уже не в силах оборонять Тимонова: нас обоих атакуют истребители противника. Николай бросает «юнкерсов». Со мной вертится тройка «мессершмиттов».

Теперь уже не до бомбардировщиков. «Иди на все, но чтоб ни одной бомбы они не сбросили», — приходят на память слова командира полка. «Ни одной бомбы…» А как это сделать? Нужно немедленно оторваться от немецких истребителей. Облака! Спасение — в них.

Мой «як» послушно уходит вверх. Меня тут же обдало прохладой. Мир сразу показался другим — тихим, застывшим, без огня и тревог. Даже рев моего мотора и то куда-то отдалился. Ничего не видя, рассчитывая только на собственное чутье, спешно поворачиваю самолет в сторону, где должна находиться вторая группа бомбардировщиков. Нужно вывалиться точно на нее. Догонять или же подворачивать не позволят «мессеры». Да и поздно будет: бомбы посыплются на наши войска.

Подо мной снова дым, копоть, огонь и впереди крутящиеся вихрем наши и фашистские истребители. А где же «юнкерсы»? Проскочил? Кладу самолет на крыло. Вот они — подо мной. Глаза разбежались. По какому бить? Сейчас надо по ведущему. Хотя это и небезопасно, но зато быстрее можно принудить фашистов сбросить бомбы. А время дорого.

Снова атака, только на этот раз сверху. По мне бьют воздушные стрелки. Понимаю, что меня могут сбить раньше, чем я доберусь до бомбардировщиков. Но другого выхода сейчас уже нет. Надежда только на свою быстроту. Пря стремительной атаке вражеские стрелки не успеют прицелиться.

Повторить нападение уже не удастся, поэтому начал огонь с порядочной дальности. А выпустил одну очередь за другой… От ведущего «юнкерса» полетели ошметки, и из правого крыла вырвались черные клубы дыма. Надеясь на то, что самолет, рассыплется и обломки повредят другие машины, все бью и бью… Но цель угрожающе выросла в прицеле. Увлекся! Можно врезаться в «юнкере». Рывком вывожу «як» из пикирования.

Земля, кипящая огнем, переломилась, подо мной. Строя «юнкерсов» исчез — все пропало внизу. Мой самолет, задрав нос, на какое-то мгновение застыл. — ни вверх, ни вниз. Знаю, это равновесие сил. Момент — и, преодолев инерцию снижения, «як» метнется вверх. И тут раздался какой-то глухой взрыв, меня обдало жаром и заволокло чем-то горячим, серым… Не успел выйти из атаки и столкнулся с вражеским самолетом? Однако не чувствую удара, только нечем дышать, нестерпимо жжет лицо, горло, легкие… Сбит? Горю? Скорее прыгать! А позвоночник? Мне прыгать нельзя. Сжариться живым — тоже никакого желания. А если попаду к фашистам? Вспомнился капитан Гастелло, горящий самолет, колонна немцев… А куда я могу направить свою машину, когда ничего не вижу, только чувствую, что жарюсь в кабине.

Надежда на то, что позвоночник все же выдержит и я окажусь на своей территории (ветер снесет или еще что-нибудь такое случится), заставила действовать. Отстегиваю привязные ремни. Скорее из пекла! Пытаюсь открыть фонарь — ни с места. Что за черт! Снова пытаюсь — безрезультатно. Грохочу кулаком, дергаю руками — фонарь точно приварен к машине.

В кабине нестерпимо жарко. Неужели она станет для меня гробом и я не увижу больше ни земли, ни солнца? Что же случилось? Оглушая рассудок, охватывает какое-то отчаяние, страх. Ничего не соображая, со страшной силой ударяю головой по фонарю, пытаясь его проломить. Из глаз брызнули искры, и тут же все потухло. Я погрузился в какую-то мглу. Тело ослабло, руки опустились, как плети, Нет желания даже пошевелиться. Вялость, безразличие овладели мной. «Погибнешь», — нашептывает чуть тлеющее сознание. Но меня это уже не касается, я ко всему равнодушен. Тишина. Спокойная тишина. Хочется спать…

Меня кто-то трясет, щекочет, наконец, бьет больно по щекам. Я просыпаюсь и, защищаясь, закрываю лицо руками.

В глазах снова белесая пелена, по-прежнему что-то жжет лицо, горло. Значит, после попытки выломать головой фонарь я опомнился. Хватаюсь за ручку управления и нажимаю сектор газа, который и без того был в крайнем переднем положении. Все исправно, мотор работает, самолет послушен. Почему же я весь мокрый, меня жжет огнем, но пламени не видно? Дыма без огня не бывает. Снова бросаю управление. Я уверен, что правильно отрегулированный самолет будет лезть вверх, а мое вмешательство только нарушит его устойчивость.

После отчаянной попытки открыть фонарь и выброситься с парашютом мною овладело исключительное спокойствие. Очевидно, удар по голове ослабил остроту опасности. Я пытаюсь разглядеть кабину, но очки заволокло густым туманом.

Странное дело: почему нет запаха гари и бензина? Хочется освободиться от очков. Зная, что этого делать нельзя (огонь выжжет глаза), протираю стекла. На них подтеки. И я догадываюсь, что кабина заполнена не дымом, а паром. Значит, поврежден мотор и из него хлынула вода вместе с паром. Как только вся вода в радиаторе кончится, мое ослепление пройдет. Как я раньше не догадался об этом? Не зря самолеты с мотором водяного охлаждения называют самоварами.

Надежда всегда прибавляет сил. Я снова начинаю борьбу, пытаюсь открыть фонарь. Но он по-прежнему ни с места. Не могу понять почему.

Новая тревога: а вдруг пар не скоро выйдет из кабины? И вообще, куда я лечу? Может, к противнику? Бездействовать больше нельзя. Уклоняюсь от возможной очереди вражеских истребителей то вправо, то влево, разбалтываю самолет, а руками достаю пистолет.

Только бы не сбили! Сбросить фонарь! Во что бы то ни стало сбросить! Из-за него могу быть заживо погребенным.

Пистолет в руке. Стреляю. Стекло фонаря продырявлено, и оно растрескалось. Стволом ТТ выбиваю осколки. Пар разом улетучился, выхваченный потоком воздуха. Но меня тут же снова ослепило. По мне стреляют? Движимый профессиональной привычкой самозащиты, резко давлю левой ногой на педаль управления. Самолет бросило в сторону. Я круто продолжаю вращать машину, уклоняясь от огня противника. Что же такое? Кругом никого. Вовсю сияет полуденное солнце. Небо чистое. А внизу лучатся своей белизной кучевые облака. Вот это да! Стало радостно и вольготно: принял солнце за вражеский огонь. Бывает, и ошибки радуют. Да еще как!

Урок регулирования самолета, полученный в первом воздушном бою на Халхин-Голе, второй раз спас мне жизнь. Меня вынесло через облака на большую высоту. Теперь не так важно, где нахожусь — над своей или над вражеской территорией. Отсюда могу и с остановленным мотором спланировать километров на пятьдесят.

Чтобы не тратить зря времени на рассматривание компаса, который после вращения самолета все еще не установился, беру по солнцу направление на свою территорию. Теперь уверен: если не удастся восстановить ориентировку, сумею сесть в поле на своей земле. А выпрыгнуть с парашютом через разбитый фонарь можно в любой момент.

Мотор все еще работает и без воды. Правда, чувствуется уже гарь, но лететь можно. Смотрю вниз, стараюсь через просветы определить местонахождение. Яркое солнце, белизна облаков ослепляют, и на земле ничего нельзя разглядеть. Далеко сзади и ниже замечаю несколько крутящихся истребителей. Наверное, продолжается еще тот бой, из которого я вышел подбитым.

Прошло минуты две. Мотор чихнул и перестал тянуть. Запах гари усилился. Остановился винт. Самолет круто пошел вниз. А что ждет меня там? Как назло, навстречу вынырнула из тучи пара «мессершмиттов». Снова все во мне взвыло, застонало. Чтобы враг окончательно не добил, резко проваливаюсь вниз и скрываюсь в облаках.

Вот она, земля! Кто только там, внизу, свои или чужие? С высоты полутора тысяч метров — наилучший обзор. Глаза сразу цепляются за все существенное, заметное, чтобы лучше сориентироваться. Но все кажется каким-то чужим, незнакомым. Глаз выхватил выжженные роля с массой разбитых танков, с беспомощно торчащими пушками и обломками самолетов. Куда ни взглянешь — везде исковерканный и обгоревший металл. Да. это же останки танкового побоища под Прохоровной! Недалеко тут и аэродром одного из истребительных полков нашей дивизии. Скорее на посадку!..

Когда человек вырывается из лап смерти, он обо всем забывает, его целиком захлестывает жажда жизни. Так произошло и со мной. Стоило оказаться в полной безопасности, как все пережитое отступило, точно сон. Весь мир каяался мне милым, хорошим, родным. А война? Просто не думается о ней, словно и нет ее. Неподвижная гостеприимная земля, тихий воздух, облака — все радует и умиляет. И незнакомые люди будто давнишние друзья.

Снял шлем. На голове большущая шишка. Боль сразу вывела из восторженно-блаженного состояния. Я увидел, что мой самолет рассматривают двое техников. Стало неловко оттого, что я так безмятежно погрузился в свои личные переживания. Решил никому не говорить, как пытался головой разбить фонарь. Я понимал, что. от неожиданности человек часто теряется. И все же не хотелось, чтобы о моих слабостях узнали другие.

— Товарищ капитан, вас вызывает командир полка, — передал моторист, словно бы выросший передо мной из-под земли.

Прежде чем идти к командиру, я осмотрел самолет. Снизу он был весь в масле. В капоте мотора чернела одна маленькая пулевая пробоина. Она-то и вывела машину из строя. Почему же фонарь не открылся? Оказывается, в паз, по которому он двигался, угодила пуля и заклинила его.

Две пули. Всего две обыкновенные пули, а сколько принесли мучений. По их следу нетрудно понять, когда меня подбили. Атаковал бомбардировщиков сверху и на выводе подставил весь низ «яка» под огонь вражеских стрелков. Теперь, на земле, понятно, что мог бы атаковать и снизу. Поторопился.

Опасность не только затрудняет маневр, но и сковывает мысль, расчет. То, что сейчас ясно и просто, в бою же было и невдомек. Надо учиться выдержке. В этой последней атаке, если бы я все учел и продумал, «юнкерсам» нанес бы значительно больший урон и сам бы мог остаться неподбитым. Теперь еще не известно, принудил ли я вторую стаю бомбардировщиков сбросить бомбы раньше времени. Мы, конечно, удачно разбили первую группу «юнкерсов», но любое дело венчает конец.

А фонарь? Если при таком пустячном повреждении нельзя открыть — долой его! Можно обойтись и без него, даже лучше будет обзор. Правда, уменьшается скорость километров на пять, как говорят специалисты, но практически это никакого значения не имеет.

Командир полка майор Иван Колбасовский пружинисто расхаживал у командного пункта. На груди, над боевыми орденами, у него блестел значок депутата Верховного Совета союзной республики. Майор собирался на боевое задание и, как это бывает перед вылетом, немного нервничал.

— Сбили кого-нибудь? — отрывисто и сухо спросил oн после доклада о вынужденной посадке.

— Двух «юнкерсов».

— Здорово! Обедать хотите?

— Нет, мне нужно скорее добраться в полк.

— Что, боем сыты? — Майор понимающе улыбнулся. — Вон, видите У-2? — показал он на самолет у опушки маленькой березовой рощицы. — Катайте на нем!

С чувством благодарности отошел я от сурового на вид человека, хорошо понявшего мое состояние. Конечно, я не мог тогда и подумать, что майор уходит в свой последний полет.

Как рассказывали летчики, Колбасовский всегда был настоящим боевым товарищем.. Он отличался остроумием, житейской мудростью, простотой и сердечностью.

Однажды к нему обратился работник из батальона аэродромного обслуживания с гневной жалобой на летчика, поцеловавшего официантку в столовой в знак благодарности за работу. Дело было во время ужина, на глазах у всех. Жалобщик обвинил офицера в непристойном поведении в общественном месте и просил наказать виновника. Командир полка спросил: «Вам не понравился сам факт, или способ выражения чувства благодарности?» Тот, не уловив иронии вопроса, со всей серьезностью ответил: «Способ, товарищ майор». — «Ну вот, когда найдете лучший способ, тогда придите ко мне и поговорим…»

Усаживаясь в самолет, я вспомнил этот разговор и удавился, как по-разному — смотрят люди на жизнь и по-разному оценивают одни и те же факты. А как будет оценен наш бой? Впрочем, тут не может быть субъективности. Наземные войска, тысячи бойцов — вот главный наш судья.

Я снова в своем полку. И летчики, с которыми летал, тоже дома. Все довольны проведенным боем,

— А вообще здорово получилось, — торжествовал Тимонов на обеде. — Уничтожить восемь самолетов противника и не потерять ни одного своего — это класс! Правда, три наших самолета повреждены. — И виновато добавил: — И в моем самолете один бронебойный снаряд и две пульки. Но это ведь ерунда.

Ошибка Тимонова в том, что он рано свернул с лобовой атаки. На этом его и подловил фашистский истребитель.

— Ты плохо рассчитал, — заметил я. — А эту штуку надо применять в крайнем случае и с полной уверенностью, что не ошибешься.

— Виноват, исправлюсь, — отозвался Тимонов.

— Попробуй.

Но я тут же спохватился: зачем навязывать летчику то, что сумел открыть и использовать сам? У меня получилось удачно, а у Тимохи — нет. И этот крайний случай в небе не всегда можно определить. Воздушный бой ведется не только техническим и волевым мастерством, но и интуицией, чутьем. А эти качества — результат опыта. Со временем опыта наберется и Тимоха. А пока у него еще много подражания. Подражание никогда не было искусством. И я предупредил:

— Не торопись с этим маневром. Надо сначала закрепить то, что сегодня получилось удачно.

— Да, Тимоха, ты бы поделился опытом, как сбил два самолета, — подхватил капитан Рогачев. — Расскажи о стрельбе, вспомни теорию и как ее применял в бою.

Маленькое лицо Тимонова сделалось серьезным, в лукавых глазах заискрились смешинки.

— Извольте, товарищ начальник воздушно-стрелковой службы.

Коля, словно приготавливаясь к чему-то важному, свел брови и, попросив у официантки компота, сделал несколько глотков.

— Да ты не задавайся, Тимоха, говори! — раздались голоса.

Тимонов уселся поудобнее. Все уставились на него.

— Так вот, дорогие товарищи и друзья, — начал он шутливым тоном, — причина моего успеха… Впрочем, замечу прежде, что с превеликим удовольствием я позабыл про всю теорию воздушной стрельбы, про все ее головоломные поправки, а подходил к противнику вплотную и в упор давал ему жизни из всех точек.

Раздался дружный смех. В это время из землянки командного пункта, близ которой мы обедали, вышли командир дивизии полковник Николай Семенович Герасимов и майор Василяка. Многие, приветствуя командиров, встали.

— Товарищ Василяка, у вас люди порядка не знают, — поздоровавшись, с улыбкой заметил полковник. — Во время обеда не положено вытягиваться перед начальством. Опасно. От усердия кусочек не в то горло может попасть.

Официантка предложила командиру дивизии обед.

Полковник поздравил нас с успешным боем и, взяв тарелку с борщом, сел на землю.

Я знал полковника еще по боям над Халхин-Голом. Участник боев в Испании. На этой войне он с первых дней. В обращении с подчиненными остался прежним — простым, веселым, но резковатым.

— Ну как, капитан, воюется здесь? — спросил он меня.

— Пока ничего, товарищ полковник. Вот особенно отличился Тимонов. — И я кивнул в сторону Тимохи.

Тот весь вспыхнул, быстро вскочил, поправил под ремнем гимнастерку и, преодолевая смущение, с хрипотцой в голосе отчеканил:

— Воюем хорошо, товарищ полковник! Двух сегодня прикончил: «юнкерса» и «мессершмитта».

Рогачев рассказал, как Тимонов только что объяснял свой успех в бою. Полковник от души расхохотался: ведь это и его излюбленный метод — бить противника в упор! Именно так он учил воевать нас, молодых летчиков, в 1939 году.

— Сущую правду говорю, товарищ полковник! По науке у меня никак не получалось, — оправившись от смущения, убежденно гойорил Тимонов. — Поймаю «мессера» в прицел, потом как начну отсчитывать по сетке тысячные, он и вырывается. А теперь подберусь впритык, чуть пониже хвоста, глядь — он уже в самом центре прицела. Бах, бах — и готов!

— В этом и есть секрет боя, — пояснил полковник, — надо только уметь близко подойти к противнику. Тут сразу все упрощается, и поправок на скорость почти никаких не требуется. Вот, допустим, я буду стрелять из пистолета по этой легковушке. — Герасимов показал на свою машину. — Она рядом. А если машина будет от меня метров на двести? Тогда нужна поправка. Какая? Тут уж без теории баллистики не обойдешься. — Полковник с веселым прищуром погрозил Тимонову пальцем: — Так что смотри: не пренебрегай теорией стрельбы. Нужно хорошо знать ее, а потом на практике все само собой приложится.

В заключение Герасимов сообщил, что наземные войска видели наш воздушный бой и благодарят нас за помощь. Четыре самолета противника упали на нашей территории.

Вое мы, довольные проведенным боем, с шутками расходились по самолетам. Только Выборнов был молчалив и насторожен. Он чувствовал свою вину.

После первых боевых вылетов у молодых ребят иногда проявляется излишняя самоуверенность! Некоторые из них, не познав еще всего, что им по плечу, уже чувствуют себя настоящими бойцами. Силы и задора у них хоть отбавляй. Это-то и может их толкнуть на неосторожные действия, кажущиеся им смелыми и необходимыми. Так, видимо, получилось сегодня и с Саней Выборновым. Он без оглядки бросился на «юнкерсов» и этим не только едва не сорвал выполнение боевой задачи, но и поставил под удар нас, своих товарищей. Да и сам мог запросто погибнуть. А за нарушение дисциплины в бою никого не гладят по головке.

— «Трудно жить и бороться за волю, но легко за нее умереть…» — запел было Тимонов.

— Перестань, Коля! — с раздражением прервал его Выборнов. — О смертях песен на войне не поют, их и так много.

Видно было, что Александр тяжело переживал. Конечно, только за одно то. что бросил меня и Тимонова в бою и погнался за «добычей», можно отказаться с ним летать в паре и взять в напарники другого. Но к чему такое недоверие? Любое наказание сейчас может заглушить его задор и инициативу, без которых немыслим хороший воздушный боец. А из него выйдет со временем хороший истребитель. Он уже и сейчас воюет неплохо. Надо поругать, но так, чтобы это не подорвало в нем растущую веру в свои силы.

— Многому тебя научил этот бой? — спросил я, когда мы с Саней остались одни.

Выборное понял, что грозы не предвидится, и впервые после посадки прямо посмотрел мне в глаза:

— Очень многому. Больше ничего подобного не повторится!

У самолета ждал меня секретарь партийного бюро полка капитан Григорий Смирнов.

— Как думаешь, Тимоха достоин быть в партии? — спросил он меня.

— Конечно.

— Так поговори с ним. Скоро соберем специальное партсобрание о приеме.

Разговор этот состоялся тут же.

— Рано еще, — ответил мне Тимонов. — На фронте это нужно заслужить. Вот собью десять фашистских самолетов, тогда и подам заявление.

Когда никто не видел гибели летчика, а тот пропал. — хочется верить, что он жив, найдется. Вот и о Сачкове все думали, что он должен где-нибудь да появиться.

И Миша прилетел вместе со своим ведомым. Как мы и предполагали, они заблудились. Определяя свое место, наскочили на стаю истребителей противника. Был бой, тяжелый бой. С трудом им удалось из него выкрутиться. Куда лететь — не знали. Чтобы не оказаться у немцев, взяли курс на восток и шли, пока полностью не израсходовали горючее. К счастью, подвернулась ровная площадка, и они удачно сели. На ближайшем тыловом аэродроме достали бензина и благополучно возвратились. О судьбе же капитана-инструктора никто ничего не знал.

Человек всегда снисходителен к ошибкам другого. Возвратившиеся летчики не услышали от товарищей ни слева упрека. Но сами себя они проклинали за доверчивость, как только могли. Впечатлительный и беспокойный по натуре, Сачков всю ночь не мог заснуть. Возле нашего домика, где мы ночевали, был хороший фруктовый сад. В нем уже поспевал белый налив. Я лежал вместе с Мишей и посоветовал ему выйти и побродить, попробовать яблок. Но он отказался. Среди ночи меня разбудил вдруг ужасный крик:

— Фашисты, фашисты! Стреляй скорей, а то…

Я вскочил. Полная луна, глядевшая прямо в окна нашей комнаты, все хорошо освещала. Многие летчики тоже проснулись. Миша лежал на спине и скрежетал зубами.

— Что с тобой? — Я потряс товарища, за ногу.

— У меня в пистолете уже пусто!.. — в нервной лихорадке простонал он, видимо находясь еще под впечатлением кошмарного сна. Потом приподнялся; опомнился и с облегчением вздохнул: — Все никак из головы этот случай не выходит. Сейчас вот померещилось, что к немцам попал.

Сачкова сильно потряс печальный вылет. С первого дня войны Миша рвался на фронт, писал рапорт за рапортом и все получал одни и те же ответы: для пользы дела необходимо поработать в школе, подготовка летчиков — тоже боевая задача. Потом — наш полк.

Мне не раз приходилось встречаться с летчиками, серьезно заболевшими от нервного потрясения. Я уже знал, что здесь сочувствием, уговорами не поможешь. И резко сказал другу:

— Ты же не барышня времен Тургенева, чтобы так раскисать. У нас еще все впереди. И надо укреплять свои нервы.

Наконец Сачкову кое-как удалось заснуть. Утром он был задумчив. Предстоял вылет. Я спросил его о самочувствии, хочет ли он лететь. Этим вопросом я подлил масла в огонь. Миша вскипел, выражая такое негодование, что мелкой дрожью затрясся упрямый подбородок. Конечно, не взять его в полет — значит глубоко обидеть.

Мы провели большой бой, причем только с одними истребителями. Немцев было очень много. Схватка прошла стремительно и жестоко. Из нее Сачков вышел победителем, сбив «мессершмитта». Теперь его не узнать. Напряженный бой заглушил душевные муки, а первая победа словно окрылила. Миша от души радовался и скороговоркой всем пояснял:

— Я «месса» так зажал, что он, наверное, с перепугу рехнулся. Метался, как заяц в загоне. Потом начал виражить. Я его тут и прищучил и так влепил из пушки, что он, как ошпаренный, перевернулся.

— А почему только из пушки? Нужно было бы из всех точек, ты же не пугать фрица собрался, а уничтожить, — перебил Тимонов.

— В горячке забыл про пулеметы! — с присущей прямотой, рассекая воздух рукой, ответил Миша. Он ошибался, но никогда не кривил душой. Его живые, быстрые, как и он сам, глаза сверкали задором. — Потом-то я сообразил и дал уже по всем правилам.

У Выборнова сегодня тоже была удача. Он сбил «мессершмитта». Под конец боя меня с ним зажали восемь немецких истребителей. Минут пятнадцать продолжалась схватка, но Саня от меня ни разу не оторвался. Правда, его самолет порядочно изрешечен пулями и снарядами, но Выборнова это мало огорчало. Он даже заметно гордился этим, как гордится человек знаками своей доблести. «Отметки» Саша получил из-за своей ошибки. Он прекрасно это понимал и делал нужные выводы.

— Теперь-то знаю, на чем «мессера» могут подловить. Больше уж никогда они меня на этом не купят. Мы стреляные.

— Правильно, Саня! — подхватил Сачков. — На ошибках учимся. Не упадешь — не поднимешься.

— Я и не собираюсь падать, — съязвил Выборное, намекая Сачкову на его вынужденную посадку.

Миша взъерошился, глаза засверкали, щеки покрылись румянцем.

— Твое рыльце-то тоже в пушку, — зло сказал Сачков, имея в виду залихватское поведение Выборнова во время боя с «юнкерсами».

— О, люди, как прекрасны вы во гневе! — с артистическим пафосом воскликнул Тимонов, высоко подняв руки. — Я готов быть вашим секундантом.

— Мы же пошутили, — примирительно улыбнулся Выборнов.

Такая «любезная» перепалка ершистых друзей, как и откровенный разговор, бывает полезной. Не нужно только мешать, она сама погаснет, поставив все на свое место.

После разбора боя я пошел к командиру полка. Василяка в это время руководил полетами. За неделю боевых действий он осунулся, кожа на лице начала шелушиться, голос огрубел. Находясь на старте с начальником связи полка, командир порой больше переживал, чем летчики в бою, и заметно нервничал.

— Двадцать первый! Куда рулишь? Что, не видишь: перед тобой бензозаправщик! Взлет разрешаю… — кричал он в микрофон.

— А все же драться-то полк стал неплохо, — не без гордости заявил Василяка, когда выслушал мой доклад о бое. — С вашими пятью самолетами, которые сбили сейчас, будет уже около сорока!.. — Но, глянув на поредевшую стоянку самолетов, замолчал.

По радио доносились крикливо-взволнованные голоса летчиков, вступивших в бой.

— Это не наши! — пояснил командир. — Из другой дивизии.

Шли двенадцатые сутки Курской битвы. Три наших фронта — Западный, Брянский и Центральный — перешли в контрнаступление и успешно громили северный, орловский выступ Курской дуги. Недалеко то время, когда и наш, Воронежский, начнет наступать на южном, белгородско-харьковском выступе.