"Мозг Эйнштейна" - читать интересную книгу автора (Несвадба Йозеф)

СМЕРТЬ ТАРЗАНА

«Он хочет быть обезьяной, хочет быть шимпанзе и делает это так хорошо, что никто мне ничего не докажет…» — будто снова слышится мне насмешливый голос Кнолля.

Я беспокойно ходил из угла в угол по холодной комнате. Хоть бы немного кофе! Но почему он решил снова играть роль обезьяны? Его обидели люди? Тогда ему нужно было бы драться с ними: ведь в своем стаде, в джунглях, он дрался не раз. Наверное, молодому самцу всегда хочется попробовать, способен ли он возглавить стадо. Почему же от людей он ждал чего-то другого? Среди обезьян он, конечно, чувствовал себя одиноким. И захотел уйти из джунглей. Он проделал путь от неандертальца до цивилизованного человека в течение нескольких недель. Но зачем? К чему он стремился? Какова сущность человеческого бытия? Чем мы отличаемся от обезьяны? Я могу перечислить все антропологические признаки, но, должно быть, отличие в чем-то другом. Я вспоминал психологию и философию, которые не изучают на факультетах естественных наук. Может быть, ему нужна была религия, чтобы избавиться от страха смерти? Может, он хотел познать своего бога? Или тосковал по труду? Я снова и снова вспоминал о его драке с обезьянами. Почему она вызвала у Тарзана такое отвращение, почему он тогда расплакался в присутствии Джины? Ведь эти драки были проявлением эгоизма! А он, может, мечтал встретить неэгоистическое существо, возможно, мечтал о любви?

Конечно! Ведь кроме любви, ничем нельзя бороться с проклятием одиночества и чувством покинутости. Джина бросила его из-за неудавшейся тяжбы. А теперь, когда он, собственно, решился на самоубийство, когда он заживо похоронил себя в обезьяньей клетке, теперь она снова ездит к нему, — но опять-таки ради его миллионов, ради титула и приятной жизни. Опять как эгоистка. Так его не спасти.

Мне уже не было холодно. Я бегал по комнате как сумасшедший, будто призывал полный зал слушателей спасти этого Тарзана.

Ему нужно показать на примере, что такое человеческое милосердие или любовь: ведь у него не было случая познакомиться с ними. Только таким способом мы убедим его, что человек отличается от обезьяны, а не тем, что будем заковывать его в кандалы, как это делали в средние века. Тогда и Джина сможет выиграть процесс… Тут я понял, что не должен о ней думать. Конечно, необходимо его убедить, что для нас важен он сам. Мы откажемся от его имущества, я откажусь от этой красивой женщины, потому что хочу ему помочь. И, кроме того, я должен любить его. Да, теперь моя обязанность горячо любить это странное существо из цирка Кнолля.

На следующий день я поехал в Наход. Там мне с удовольствием продали Тарзана. Вскоре я понял почему. Цирк обанкротился. Служащие разбежались, артисты ходили подрабатывать на стройку. Тарзан лежал в горячке в своей клетке, уже без памяти. Продали его дешево.

Я отвез его в больницу. В приемном покое никто не усомнился в том, что Тарзан — человек. Это само собой разумелось. Я сказал, что фамилия его Барон, что он бродячий артист. Вольфганг Барон.

Вольфганг лежал в нашей городской больнице несколько недель. Каждую свободную минуту я проводил с ним, рассказывал ему о людях. Мне не хотелось переубеждать его ни в чем. Я только брал его за руку и уговаривал, что если он выздоровеет, то узнает все о своем высоком происхождении, что мы поможем ему найти то, ради чего он ушел из джунглей. Сестры обращались с ним ласково. Конечно, он уже не был тем красивым мужчиной, о котором рассказывала Джина, но тем не менее казался интересным. О нем заботились решительно все. Обезьяны бросают своих больных, по крайней мере я так думаю. Ухаживать за чужими больными — одна из особенностей человека.

Казалось, что на Тарзана это повлияло. Наконец, я заговорил о нем самом. Рассказал, что Джина все еще любит его, что ждет его, что он снова может вернуться к людям, ничего не потеряно. И вот через несколько недель он встал с постели, начал опять держаться прямо, как тогда, когда бежал из джунглей. Меня вызвал главный врач.

— Воспаление легких прошло, но туберкулез неизлечим. Мне кажется, у этого человека нет никакой сопротивляемости. Такие случаи встречаются только у жителей тропиков. Болезнь прогрессирует, и, к сожалению, нет никакой возможности остановить процесс.

Я вспомнил, что действительно почти все обезьяны, особенно взрослые, которых привозили в Европу, через несколько лет заболевали чахоткой. Но проблема, стоящая передо мной, не может зависеть от бактерий. Если я ее решу, то выиграю. Если мне удастся убедить его, то какая разница — скоро он умрет или нет, важно, что он умрет счастливым и не одиноким.

Я пристроил его работать дворником в наш зоосад. Достал ему фуражку и большую метлу, и он целыми днями подметал тротуары. Но для вышестоящих инстанций он числился обезьяной. Кто бы это позволил мне купить человека? Как человек он не имел бы права на несколько бананов и кило моркови, которые получали наши обезьяны за счет государства. Тогда была безработица, и дворники не могли и мечтать о бананах.

Впрочем, я надеялся, что недолго ему ходить в дворниках. Я послал в Лондон телеграмму Джонс и ждал ее с минуты на минуту.

Наконец пришел ответ. Джина приглашала нас с Тарзаном в Прагу, в международный отель. Я был в восторге. Директор нашего музея давно что-то подозревал, но, к счастью, он никогда не требовал отчета, так что с его стороны нам не грозило никакой опасности. Но я боялся Гильды, которая все еще с подозрением относилась ко мне и Джине. Хотя Гильда стала встречаться с новым практикантом, но я знал, что она только и ждала случая, чтобы мне отомстить.

Всю дорогу до Праги мы молчали. Тарзан вел себя, как обычный человек. В одежде простого служащего он ничем не отличался от других пассажиров, но все еще не решался сказать хоть слово. Я надеялся, что его прорвет, когда он увидит свою любимую. Я дал ему одеколон и по приезде, тут же на вокзале, сводил к парикмахеру, чтобы он произвел на нее самое лучшее впечатление. У меня было чувство, будто я везу на свадьбу родного брата.

Но в отеле нас ждала не Джина. Вместо нее нас приветствовал известный пражский адвокат Леви-Неханский.

— Мадемуазель Джина Джонс не смогла приехать по важным причинам. Но она дала мне доверенность на ведение дела о возвращении имущества господину барону и об установлении его гражданства. Ну, скажем, швейцарского…

Тарзан забеспокоился.

— Это все напрасно, — спокойно улыбнулся я. — Вольфганг не будет заниматься тяжбой, с него достаточно процессов. Его не интересует имущество.

— Как же так? — удивился адвокат и положил бумаги на стол.

Тарзан горько усмехнулся. Значит, я был прав. Он не хотел с ними разговаривать только потому, что чувство собственности вызывало у него отвращение. Я Дружески взял его за руку:

— Господин барон жертвует свое состояние на благотворительные цели. Оно не интересует его.

— В таком случае мою клиентку не интересует господин барон, — вежливо поклонился адвокат Леви-Неханский. — У нее есть сотни других прекрасных возможностей вступить в брак, — он многозначительно посмотрел на потертый пиджак моего питомца.

На обратном пути мы уже не молчали. Я уверял Тарзана, что все это какая-то ошибка, что ничего не потеряно, что Джина мне говорила, как она его любит, что адвокаты вообще порядочные сволочи, хуже, чем гиены, пожирающие падаль в джунглях. Но я не мог скрыть собственного беспокойства. И выдал себя, сказав о том, что теперь ему придется на некоторое время переселиться в клетку, совсем ненадолго, пока я не выясню, что произошло. Нужно опять играть роль обезьяны, иначе у меня будет много неприятностей, могут уволить с работы. Надеюсь, ему понятно, что все это делается только для его же пользы. Если бы вместо меня был другой практикант, Тарзану пришлось бы до самой смерти сидеть в клетке. Поэтому, мол, я прошу понять мое положение, которое так неожиданно осложнилось тем, что я поверил дурацким бредням какой-то лондонской красавицы. Проговорился! Он понял, что и я не верю Джине.

В ту же ночь он повесился в своей клетке и тем самым доказал, что он человек. Как известно, животные не кончают жизнь самоубийством.

Как я и опасался, Гильда и новый практикант все пронюхали. Меня уволили.

— Вот что получается, когда берешь на работу чехов, — упрекнул меня директор на прощанье. Он, между прочим, примкнул к генлейновцам.[1] — Вы или никудышный антрополог, или мошенник. Это покажет суд. Наш прекрасный город больше не нуждается в ваших услугах.

Я уезжал неохотно. Здесь среди коллег-немцев было немало моих знакомых, и у меня стало создаваться впечатление, что кто-то снова подготавливает «обезьяний» процесс. К тому же меня замучила совесть. Ведь и я тоже виноват в смерти Тарзана. В решающий момент начал думать о себе и не сумел полюбить его. Сам не выдержал испытания. Меня охватила тоска по Тарзану. Теперь я возвращаюсь к своему одиночеству, так же, как вернулась к одиночеству и Джина. Но по крайней мере теперь мне известно, в чем спасение. И я буду искать его вокруг себя и в себе хотя бы всю жизнь. Хочу найти его. Поезд тронулся.

Я тоже решил стать человеком.