26. ГУННИ И БУРГУНДОФАРА

Сперва я подумал, что меня подвело зрение. Я дважды моргнул, но лица, такие похожие, не соединились в одно. Тогда я попытался заговорить.

— Все хорошо, — сказала Гунни. Женщина помоложе, казавшаяся теперь не столько ее двойником, сколько младшей сестрой, приподняла мою голову и поднесла чашку к губам.

Мой рот был полон смертной пыли. Я жадно отпил воды, прополоскав полость рта, и почувствовал, как оживают онемевшие ткани.

— Что случилось? — спросила Гунни.

— Корабль превращается сам по себе, — сказал я.

Обе отсутствующе кивнули.

— Он приспосабливает себя под нас там, где мы находимся. Я бежал слишком быстро — или недостаточно уверенно касался пола. — Попытавшись сесть, я удивился, что мне это удалось. — Я попал в ту часть корабля, где вовсе не было воздуха — только какой-то газ, который, по-моему, воздухом не назовешь. Возможно, это отсек для людей из другого мира или он вообще не предназначен для людей, я не знаю.

— Можешь подняться? — спросила Гунни.

Я кивнул; но, окажись мы на Урсе, я упал бы, если бы попробовал сделать это. Даже на корабле, где падение так замедлено, обеим женщинам пришлось поддержать меня под руки, словно я напился в стельку. Они были одного роста (то есть почти моего роста), с большими черными глазами и широкими симпатичными лицами, усыпанными веснушками и обрамленными темными волосами.

— Ты — Гунни?.. — пробормотал я.

— Мы обе, — ответила младшая. — Я нанялась на последний рейс. А она здесь, наверно, уже давно.

— Уже много рейсов, — подтвердила Гунни. — По времени — вечность, но это меньше чем ничто. Время здесь — не то время, к которому ты привыкла на Урсе, Бургундофара.

— Подождите! — запротестовал я. — Мне надо прийти в себя. Нет ли здесь какого-нибудь укромного места, где мы могли бы отдохнуть?

Младшая указала в сторону сумрачной арки:

— Мы как раз оттуда.

Через арку я разглядел струи воды и множество сидений.

Гунни подумала и снова взяла меня под руку.

На высоких стенах красовались большие маски. Слезы медленно струились из их глаз и звучно падали в резервуары и стоявшие по краям чаши, одну из которых младшая наполнила для меня. В дальнем конце зала виднелась изогнутая крышка люка; по его конструкции я понял, что он ведет на палубу.

Я уселся между женщинами и произнес:

— Итак, вы обе — один и тот же человек. У меня нет оснований не доверять вашим словам.

Обе кивнули.

— Но я не могу звать вас одним именем. Есть предложения?

— Когда я в ее возрасте покинула свою деревню, — ответила Гунни, — и нанялась на этот корабль, я не хотела больше быть Бургундофарой; тогда мои товарищи стали звать меня Гунни. Потом я пожалела об этом, но они уже не шли на попятный, как я ни просила их, только смеялись. Потому зови меня Гунни, ведь это я и есть. — Она умолкла и глубоко вздохнула. — А девчонку, которой я когда-то была, зови моим старым именем, если хочешь. Она не собирается менять его.

— Хорошо, — сказал я. — Наверно, необходимо объяснить, что именно беспокоит меня, но я еще слишком слаб и мне не удается подобрать нужные слова. Некогда я видел, как один человек воскрес из мертвых.

Женщины уставились на меня. Я услышал, как Бургундофара тихо присвистнула.

— Его звали Апу-Пунхау. Там был еще другой, по имени Хильдегрин; и этот Хильдегрин хотел помешать Апу-Пунхау вернуться в могилу.

— Он был призраком? — прошептала Бургундофара.

— Не совсем; по крайней мере я так думаю. Или, быть может, это зависит от того, что ты называешь призраком. По-моему, он из тех, кто укоренился во времени так глубоко, что просто не может быть полностью мертвым в нашем времени, да, наверное, и в любом другом. Так или иначе, я хотел помочь Хильдегрину, поскольку он служил тому, кто пытался исцелить одного из моих друзей… — Мысли мои, все еще беспорядочные после воздействия смертоносной атмосферы коридора, зациклились на дружбе. Была ли Иолента мне настоящим другом? Могла ли она стать им, если бы выздоровела?

— Продолжай, — нетерпеливо буркнула Бургундофара.

— Я подбежал к ним — к Апу-Пунхау и Хильдегрину. Потом случилось нечто, что я, в сущности, не могу назвать взрывом, но больше всего это походило именно на взрыв или на разряд молнии. Апу-Пунхау исчез, а Хильдегринов стало двое.

— Как нас?

— Нет, раздвоился один и тот же Хильдегрин. Один, боровшийся с невидимым духом, и другой, который боролся со мной. Потом ударила молния или нечто вроде молнии. Но еще прежде, до того, как я увидел двух Хильдегринов, я заглянул в лицо Апу-Пунхау — и это было мое лицо. Постаревшее, но мое.

— Хорошо, что мы здесь остановились, — сказала Гунни. — Тебе следовало рассказать это нам.

— Сегодня утром… Цадкиэль, капитан, предоставила мне прекрасную каюту. Перед выходом я помылся и побрился попавшимся под руку лезвием. Лицо, которое я увидел в зеркале, смутило меня, но теперь я знаю, чье оно.

— Апу-Пунхау? — спросила Бургундофара, а Гунни продолжила:

— Твое собственное.

— Есть еще кое-что, о чем я вам не сказал. Хильдегрина убило той вспышкой. Позднее я решил, что разгадал причину, и думаю так до сих пор. Меня стало вдвое больше, и потому раздвоился и Хильдегрин; но эти Хильдегрины были созданы делением, а разделенный подобным образом человек не может остаться в живых. Или дело в том, что, однажды разделившись, он не смог заново воссоединиться, когда Северьян снова стал одним.

— Гунни называла мне твое имя, — кивнула Бургундофара. — Красивое имя, похоже на лезвие меча.

Гунни жестом заставила ее замолчать.

— Итак, вот я, и вот вы обе. Я, насколько могу судить, в единственном числе. Или вы видите двух?

— Нет, — ответила Бургундофара. — Но разве ты не понимаешь, что даже если бы мы и видели двух, это ничего бы не изменило? Пока ты еще не был Апу-Пунхау, ты не можешь умереть!

— Даже я знаю о времени больше, — сказал я. — Десять лет назад я был будущим Апу-Пунхау. Настоящее всегда способно изменить свое будущее.

Гунни покачала головой:

— Похоже, я знаю о будущем больше, пусть даже тебе и суждено добыть Новое Солнце и изменить весь мир. Этот твой Хильдегрин не погиб десять лет назад — не для нас здесь. Когда ты снова появишься на Урсе, может статься, что это уже произошло тысячу лет назад или только случится бог весть сколько лет спустя. Здесь же — ни то, ни другое. Мы сейчас идем между солнц и промеж лет, поэтому здесь две Гунни могут встретиться безо всякого вреда друг для друга. Хоть дюжина.

Она помедлила. Гунни всегда говорила неторопливо, сейчас слова срывались с ее губ так же неохотно, как тонущий моряк бросает обломок судна.

— Да, я вижу двух Северьянов, пусть только в памяти. Один — тот Северьян, которого я когда-то обняла и поцеловала. Он исчез, но он был красавцем, несмотря на шрамы, хромоту и проседь в волосах.

— Он помнит твой поцелуй, — сказал я. — Он целовал многих женщин, но те нечасто целовали его.

— А другой — Северьян, который стал моим любовником, когда я была девчонкой и только-только нанялась на корабль. Ради него я поцеловала тебя, а потом сражалась на твоей стороне, единственная настоящая женщина среди фантомов. За него я дралась на ножах со своими старыми товарищами, хотя и знала, что ты не помнишь меня. — Гунни поднялась на ноги. — Вы не знаете, где мы — никто из вас?

— Похоже, это зал ожидания, — сказала Бургундофара, — только им, видно, давно уже никто не пользуется.

— Я имела в виду — где сейчас корабль. Мы за кругом Диса.

— Однажды, — произнес я, — один неплохо осведомленный о будущем человек сказал мне, что женщина, которую я ищу, — на земле. Тогда из его слов я заключил, что она просто еще жива. Корабль всегда был за кругом Диса.

— Ты меня понял. Когда мы с тобой вернулись на борт корабля, мне казалось, что впереди у нас еще долгое путешествие. Но для чего бы им — Афете и Заку — понадобилось это? Сейчас корабль покидает вечность, замедляя ход, чтобы шлюп смог найти его. Пока он не замедлит хода, он даже и не корабль, ты разве не знал? Мы словно волна или вопль, несущийся во вселенной.

— Нет, — сказал я. — Этого я не знал. Да и поверить трудно.

— Иногда важно, во что ты веришь, — ответила Гунни. — Но не всякий раз. Этому я научилась здесь. Северьян, я говорила тебе однажды, почему продолжаю плавать. Ты помнишь?

Я бросил взгляд на Бургундофару.

— Наверно, потому, что…

Гунни покачала головой:

— Чтобы снова стать той, какой я была когда-то, но остаться собой. Ты, должно быть, помнишь себя в ее возрасте. Разве сейчас ты тот же человек?

Ясно, будто он был здесь с нами, в этом зале слез, я увидел молодого подмастерья, шагающего по дороге, в черном как сажа плаще, развевающемся за спиной, и с темным перекрестьем «Терминус Эст» над его левым плечом.

— Нет, — согласился я. — Давным-давно я стал другим, а с тех пор еще изменился.

Гунни кивнула.

— Вот потому-то я и останусь здесь. Быть может, здесь, когда я окажусь единственной, это наконец произойдет. А вы с Бургундофарой возвращайтесь на Урс.

Она повернулась и вышла. Я рванулся было следом, но Бургундофара потянула меня назад, а я слишком ослаб, чтобы сопротивляться.

— Пусть Гунни уходит, — сказала она. — С тобой это уже случилось. Оставь и ей шанс.

Дверь за Гунни со стуком захлопнулась.

— Она — это ты… — выговорил я.

— Тогда оставь шанс мне. Я видела, кем стану после. Тут не зазорно и пожалеть саму себя?

В ее глазах стояли слезы. Я покачал головой:

— Если ты не будешь плакать о ней, то кто же?

— Ты. Уже плачешь.

— Но не потому. Она была настоящим другом, а у меня их немного.

— Теперь я поняла, почему все эти лица в слезах, — сказала Бургундофара. — Этот зал устроен для плача.

— По тем, кто приходит и уходит, — произнес певуче новый голос.

Я обернулся и увидел двух иеродулов в масках, и оттого, что не ожидал уже их увидеть, я не сразу узнал Фамулимус и Барбатуса. Говорила, конечно, Фамулимус, и я радостно воскликнул:

— Друзья мои! Неужели вы отправляетесь с нами?

— Мы пришли лишь затем, чтобы привести тебя сюда. Цадкиэль послала нас за тобой, Северьян, но тебя и след простыл. Скажи мне, увидишь ли ты нас еще?

— Много раз, — ответил я. — До свидания, Фамулимус.

— Ты знаешь нашу природу, это очевидно. В таком случае мы приветствуем тебя и говорим тебе «прощай».

— Крышка люка откроется, когда Оссипаго задраит дверь, — добавил Барбатус. — У вас есть амулеты воздуха?

Я достал свой из кармана и надел. Бургундофара надела точно такое же ожерелье.

— Теперь, как и Фамулимус, я приветствую тебя, — сказал Барбатус и отступил в дверной проем. Дверь за ним закрылась.

Почти тотчас же распахнулись створки двери в дальнем конце зала; слезы из глаз масок высохли на лету и разом исчезли. За раскрытыми дверями сверкал черный занавес ночи, подвешенный между двумя звездами.

— Пора идти, — сказал я Бургундофаре, потом понял, что она не может меня слышать, и, подойдя, взял ее за руку, после чего никакой нужды в словах уже не было. Вместе мы покинули корабль, и, только остановившись на пороге и оглянувшись, я вдруг понял, что так и не узнал его настоящего названия, если только оно имелось, и что три маски в зале — это лица Зака, Цадкиэля и капитана корабля.

Шлюп, ожидавший нас, был много больше маленького флайера, который доставил меня на поверхность Йесода, и так же велик, как судно, поднявшее меня на корабль с Урса. И действительно, подумалось мне, вполне возможно, что это тот же самый шлюп.

— Иногда большой корабль подводят значительно ближе, — пояснила женщина, которой поручили проводить нас. — Но тогда можно затесаться между чьими-нибудь глазами и парой-тройкой звезд. Поэтому примерно день тебе придется провести с нами.

Я попросил ее показать мне солнце Урса, и она удовлетворила мое любопытство. Наше солнце представляло собой крошечное малиновое пятнышко, и все его миры, даже Дис, маячили тусклыми крапинками, которые темнели, проходя сквозь его мутный лик.

Я попытался привлечь внимание к далекой белой звезде, моей отторгнутой части; но женщина из сопровождения не смогла разглядеть ее, а Бургундофару, казалось, только испугала моя настойчивость. Скоро мы прошли через люк шлюпа и нырнули в его трюм.