17. МЕЧ ЛИКТОРА

— Мы уходим, — сказала мне Касдо, — но прежде я приготовлю завтрак. Если не хочешь, можешь не садиться с нами за стол.

Я кивнул и остался ждать на пороге; она вынесла деревянную миску каши, сваренной на воде, и деревянную же ложку. Я пошел к ручью и присел. С обеих сторон ручей скрывали заросли камыша: я не спешил себя обнаруживать. Пожалуй, я нарушил данную альзабо клятву, но я остался в зарослях и наблюдал за домом.

Вскоре показались Касдо, ее отец и малыш Северьян. В руках у женщины был узел и мужнин посох; старик и мальчик несли по мешочку. У их ног вертелся пес, который, по-видимому, при появлении альзабо забился под дом и сидел там, пока зверь не ушел. Я не виню его за это, хотя Трискель поступил бы иначе. Касдо оглянулась, ища меня взглядом. Не заметив меня, она положила на порог какой-то сверток.

Я смотрел, как они шли по краю неширокого поля, вспаханного и засеянного не более месяца назад. Теперь урожай с него достанется птицам. Ни Касдо, ни ее отец не кинули назад ни единого взгляда, и только мальчик Северьян остановился у первой горной гряды и обернулся, чтобы еще раз увидеть единственный дом, который он знал в своей жизни. Каменные стены хижины стояли, как всегда, надежно, а над трубой все еще вился дымок от очага, над которым мать готовила завтрак. Наверное, она окликнула мальчика, потому что он поспешил за ней и скрылся из виду.

Я вышел из своего укрытия и направился к дому. В оставленном на пороге свертке я обнаружил два мягких одеяла из шерсти гуанако и кусок сушеного мяса, завернутый в чистую ветошку. Мясо я положил в ташку, а одеяла связал вместе и перебросил через плечо.

Воздух после дождя был прозрачен и чист, и я радовался мысли, что сейчас покину каменную хижину, пропахшую дымом и снедью. Я заглянул внутрь и увидел на полу черное пятно от крови альзабо и сломанный стул. Касдо передвинула стол на прежнее место, и Коготь, так слабо мерцавший вчера, не оставил на нем никакого следа. В доме не оказалось ничего, что могло бы пригодиться в дороге. Я вышел и захлопнул дверь.

Я отправился вслед за Касдо и ее спутниками. Нет, я не простил ей то, что она не посветила мне вчера во время схватки с альзабо, — ей ничего не стоило опустить фонарь из люка. И все же я не мог особенно винить ее за то, что она приняла сторону Агии, — ее, оставшуюся в одиночестве под неподвижными взглядами гор, под их ледяными венцами; что же до старика и ребенка, то о какой-либо вине здесь вообще говорить не приходилось, а уязвимы они были не меньше женщины.

Тропа была не каменистой, а земляной, поэтому я следовал за ними в буквальном смысле слова: я видел отпечатки маленьких ног Касдо, совсем крошечные — мальчика, делавшего два шага на каждый шаг матери, и следы старика с вывернутыми наружу носками. Я двигался медленно, чтобы не настичь их, и, зная об опасности, которая с каждым шагом все больше угрожала мне, я в глубине души надеялся, что патрули архона, учинив им допрос, тем самым предупредят меня. Касдо не могла меня выдать: любые, самые достоверные сведения, которые она представила бы димархиям, только сбили бы их с толку, а если рядом рыскал альзабо, я надеялся услышать или почуять его прежде, чем он нападет, — я ведь не обещал ему оставить его добычу без охраны, а лишь покинуть дом и не преследовать его самого.

Скорее всего дорога представляла собой обычную звериную тропу, которую Бекан протоптал несколько шире; вскоре и она исчезла. Здешние пейзажи были не столь безжизненны, как за верхней границей леса. Южные склоны покрывали мхи и низкорослые папоротники, из каменных расщелин пробивались сосны и пихты. И постоянно слышался шум падающей воды. Текла во мне припомнила, как ходила на этюды в очень похожее место в сопровождении учителя и двух угрюмых телохранителей; я был почти уверен, что вот-вот наткнусь на мольберт, палитру и коробку перепачканных красками кистей, брошенные в сердцах подле какого-нибудь водопада, в котором более не отражалось солнце.

Ничего такого я, конечно же, не увидел; за несколько стражей пути мне не встретилось ни единого свидетельства пребывания человека. Следы Касдо, мальчика и старика мешались со следами оленей, да дважды я заметил осторожные следы кравшейся за стадом желтой дикой кошки. Все они, несомненно, были оставлены на восходе, когда прекратился дождь.

Вдруг я увидел ряд следов, оставленных босой ногой, которая была больше ноги старика. Следы превосходили по размерам и те, что оставляли мои обутые в сапоги ноги, да и шаг идущего был явно шире. Они тянулись по правую сторону от тех, по которым шел я, но один из них смял отпечаток ноги мальчика: значит, оставивший его побывал здесь после Касдо. Я поспешил вперед.

По моим предположениям, новые следы принадлежали автохтону, хотя длина шагов оставляла меня в недоумении — ведь дикие жители гор обычно низкорослы. Если это действительно был автохтон, то Касдо и ее спутникам не угрожала серьезная опасность, хотя вещи он, конечно, мог и украсть. Судя по тому, что я знал об автохтонах, они были умелыми охотниками, но воинственностью не отличались.

Тем временем следов босых ног стало больше. К первому чужаку присоединились еще двое или трое.

Будь это дезертиры, дело приняло бы другой оборот: эти люди и их женщины составляли около четверти узников Винкулы, и многие из них были повинны в совершении самых гнусных злодеяний. Дезертиры хорошо вооружены, но я не сомневался, что они так же хорошо обуты, во всяком случае — не босы.

Передо мною поднимался крутой уступ. Я увидел выбоины, оставленные посохом Касдо, и поломанные ветки кустов, за которые Касдо и старик хватались, чтобы не соскользнуть вниз, — и их преследователи, вероятно, тоже. Я подумал, что старик, должно быть, уже выбился из сил, и удивительно, как его дочери удавалось его подгонять; возможно, он или же все путники уже знали, что за ними гонятся. Добравшись до гребня, я услыхал собачий лай и сразу за ним — дикий бессловесный вопль, словно прошедшая ночь теперь отзывалась эхом.

Но это был не жуткий, нечеловеческий рев альзабо. Раньше я часто слышал этот звук: когда я лежал в своей койке по соседству с Рошем, он едва достигал моих ушей, когда же я разносил еду дежурным подмастерьям и их клиентам в подземелье, он звучал постоянно. А именно то был крик одного из обитателей третьего уровня, не владевших членораздельной речью, и потому, из практических соображений, их никогда не приводили в зал для допросов.

Это были зоантропы, чьи маски я видел на балу у Абдиеса. Взобравшись на вершину, я увидел их; увидел и Касдо с отцом и мальчиком. Людьми их нельзя было назвать, но на расстоянии их можно было принять за людей — девятеро голых существ приседали и подпрыгивали вокруг троих путников. Я бросился к ним, но в этот миг один из них взмахнул дубинкой, и старик упал.

Я остановился в сомнении, и то был страх не Теклы, но мой собственный.

С обезьянолюдьми я сражался, может быть, и храбро, но у меня не было другого выхода. Я до последнего противостоял альзабо, но и там бежать было некуда: в темноте он, разумеется, убил бы меня.

Теперь же я мог выбирать и потому колебался.

Живя в горах, Касдо не могла не знать о них, хотя, вполне возможно, никогда не встречала их раньше. Пока мальчик цеплялся за ее юбку, она размахивала посохом, словно саблей. Сквозь вопли зоантропов до меня донесся ее крик — пронзительный, невнятный, далекий. Я ощутил прилив ужаса, который всегда испытываешь при виде подвергающейся нападению женщины, но помимо него, а возможно, и глубоко под ним жила обида: она не захотела сражаться на моей стороне, так пусть теперь сама выпутывается.

Конечно, долго это не могло продолжаться. Эти твари либо сразу пугаются и бегут, либо не бегут вовсе. Один из них выхватил у Касдо из рук посох; я обнажил «Терминус Эст» и бросился вниз по склону к ней на подмогу. Голое животное толкнуло ее на землю и приготовилось совершить насилие.

И вдруг из леса слева от меня вырвалось нечто огромное. Оно было так велико и двигалось так стремительно, что я поначалу принял его за рыжего жеребца, сбросившего где-то и седло, и седока. И только когда сверкнули клыки и бешено закричал зоантроп, я понял, что это альзабо.

Остальные зоантропы тут же накинулись на него. Головки их палиц, вытесанных из железного дерева, в неком гротескном преломлении напоминали головы кур, клюющих с земли рассыпанные для них зерна. Один зоантроп взлетел в воздух и, мгновение назад нагой, теперь казался завернутым в алый плащ.

Когда я добежал до места побоища, альзабо уже лежал на земле, и я мог не обращать на него внимания. «Терминус Эст» кругами рассекал воздух над моей головой. Вот упало одно голое тело, потом другое. У самого моего уха пронесся камень величиной с кулак, так близко, что я даже расслышал свист; попади он в цель, я тут же рухнул бы замертво.

И все же это были не обезьянолюди, жители шахты, которых собралось такое множество, что разбить их окончательно просто не представлялось возможным. Я рассек одного зоантропа от плеча до пояса, почувствовав при ударе, как ломается и крошится о лезвие каждое ребро, потом обрушил меч на другого, расколов ему череп.

В наступившей тишине я слышал только всхлипывания мальчика. Семь зоантропов лежали на траве; четверых, наверное, сокрушил «Терминус Эст», а троих прикончил альзабо. Из его пасти свисало тело Касдо, ее голову и плечи чудовище уже успело сожрать. Старик, знавший Фехина, лежал недвижим, словно кукла; великий художник наверняка создал бы из его гибели произведение искусства, выбрав перспективу, какую никому не удалось бы найти; изобразив бесформенные останки головы, он передал бы величие и тщету человеческой жизни. Но Фехина рядом не было. Пес с окровавленными челюстями валялся подле старика.

Я оглянулся в поисках мальчика и с ужасом увидел его свернувшимся у самой спины альзабо. Чудовище, несомненно, позвало его голосом отца, и он пришел. Лапы зверя судорожно подергивались, глаза были закрыты. Когда я взял малыша за руку, из пасти альзабо показался язык, широкий и толстый, как у быка, словно он хотел лизнуть мальчику ладонь, но в этот миг его плечи затряслись с такой силой, что я отпрянул. Язык так и остался лежать на траве, как тряпка. Я оттащил мальчика в сторону. — Ну-ну, малыш, не плачь, все позади. Ты цел? Он кивнул и разрыдался, и я еще долго укачивал его на руках.

Некоторое время я раздумывал, не достать ли Коготь, хоть он и не помог мне в доме Касдо, да и раньше не всегда помогал. Если бы, однако, его сила подействовала, то предугадать результат было почти невозможно. Мне вовсе не хотелось дарить новую жизнь альзабо или зоантропам, а какая новая жизнь может ждать обезглавленный труп Касдо? Что же до старика, он и так стоял на краю могилы; теперь он умер, и смерть его была быстрой. Будет ли он мне благодарен, если я верну его назад, чтобы через год-два ему снова пришлось умирать? Камень лучился на солнце, но этот блеск был лишь игрой солнечного света, а не сиянием Миротворца, отражением Нового Солнца, и я убрал его. Мальчик смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

«Терминус Эст» был перепачкан кровью по самую рукоять. Я сел на поваленное дерево и, размышляя, что делать дальше, принялся обтирать его о начинавшее гнить древесное волокно, потом наточил и смазал маслом клинок. Меня не интересовало, что станется с трупами зоантропов и альзабо, но оставлять тела Касдо и старика на поругание диким зверям было бы низко.

Кроме того, поступить так означало бы проявить неблагоразумие. Что, если явится другой альзабо и, изглодав тело Касдо, отправится на поиски ее сына? Я подумал, не отнести ли оба трупа назад, в хижину. Но хижина была далеко, оба тела сразу я нести не мог, а любое оставленное здесь наверняка окажется растерзанным к моему возвращению. Привлеченные столь богатой кровавой добычей, над головой уже кружили падальщики-тераторны, чьи крылья в размахе достигали длины главной палубы каравеллы.

Я исследовал грунт, ища место с достаточно мягкой почвой, чтобы ее можно было копать посохом; наконец оттащил оба тела к ручью на каменистую косу и сложил над ними нечто вроде склепа. Я надеялся, что под ним они пролежат почти год, вплоть до начала таяния снегов, приходившегося на праздник Святой Катарины, а талые воды смоют останки отца и дочери.

Малыш Северьян поначалу лишь наблюдал за мной, но спустя некоторое время стал сам подносить мелкие камушки для пирамиды. Когда мы смывали в ручье пот с песком, он спросил:

— Ты кто, мой дядя?

— Я твой отец, — ответил я, — по крайней мере, на время. Если у ребенка умирает папа, кто-то должен его заменить. Вот я и стал тебе отцом.

Мальчик задумчиво кивнул, а я неожиданно для себя вспомнил, как мечтал позапрошлой ночью о мире, в котором все люди будут связаны кровным родством, являясь потомками одной пары колонистов. Так я, не ведающий даже имен своих отца и матери, вполне мог оказаться родным этому ребенку, носящему одно со мной имя, — ему и любому встречному. Мир, о котором я грезил, стал для меня ложем, где я мог приклонить голову. Я не в силах описать ту серьезность, с которой мы носили камни к ручью, как невинно и торжественно было лицо мальчика и как были огромны его глаза с искрящимися каплями воды на ресницах.