Глава одиннадцатая НА ТЫБГЕ

Через приют «Прохладный», куда явился Сергеич, прошла первая группа туристов. Снежный буран накрыл их южнее, когда туристы уже вошли в пихтовый лес, и поэтому все обошлось без происшествий. Они обсохли, выспались и теперь сидели в тепле, пели песни и резались в домино.

Александр Сергеевич проспал начало снегопада, а когда проснулся и увидел светопреставление, то первым делом разжёг под навесом костры: вдруг кто-нибудь заявится.

В самый разгар холодного циклона на приют наткнулись ещё двое — геоботаники заповедника.

Едва утих снежный циклон, как с юга пришёл знакомый человек, назначенный заведовать этим приютом.

— А ты, Александр Сергеевич, шагай на Эштенский, там теперь твой хутор, — сказал он и, покопавшись в бумажнике, достал приказ директора турбазы.

…Ещё шёл дождь, но смотритель собрался в обратный путь.

— Не размокну, — сказал он.

Снег таял, на тропе было очень сыро, и Сергеич надел резиновые сапоги. Хоть и тяжело, зато сухо.

До вечера он одолел перевальчик и две долины, а когда увидел зеленую палатку-шестёрку на берегу реки, воспрянул духом. Вот и крыша к ночи!

В палатке кашеварила молоденькая девица, больше никого не было.

— Так и живёшь одна-одинокая? — спросил у хозяйки.

— Мои все на работе, — весело отвечала она. — Садитесь, они скоро придут.

В палатке стояли разные приборы. Пахло засушенными растениями.

— Изучаете, значит? — догадался Сергеич, присаживаясь. — Травку, кустики, зверюшек?

— Приборы у нас, — вежливо объяснила девушка. — Вон там, на высотке. Мы из МГУ, университет есть такой. А руководит группой Иван Иванович Селянин.

Александр Сергеевич тотчас вспомнил этого полного, большого человека. Когда приходилось встречать его в горах верхом, Сергеич всегда жалел лошадь и выговаривал седоку. Экая тяжесть! Сам учёный, весом более центнера, старался как можно реже забираться в седло. Где подъем ему оказывался не под силу, брался за конский хвост и шёл следом за лошадью, отдуваясь и вытирая пот большим платком. Он занимался изучением почв, рек, всей совокупности явлений под общим мудрёным словом «биогеоценоз». Сергеич как-то помогал ему копать канавки на крутом склоне в лесу, на лугу и голом месте, мерить каждый день воду. Тогда же Селянин сказал ему: «Горный лес и луг почти целиком впитывают воду во время паводков. А на голых склонах вниз уходит девять десятых дождевой и снеговой воды. Смыв почвы увеличивается в сорок раз! Как вдумаюсь в эти цифры, так боюсь за горы, кабы не сделались они через столетие совсем лысыми. Губить пихту, топтать луга у границ заповедника нельзя…»

Селянин ввалился в палатку потный, в расстёгнутом плаще, с расстёгнутым воротом рубахи. Жарко!

— А, и ты здесь! — Он сунул руку Сергеичу и сразу заговорил: — Сейчас мы взвесили квадратный метр мха в пихтарнике. В девять раз тяжелее, чем до дождя и снега. Догадываешься, в чем дело? Губка! Так напитался водой… И держит, с великой силой держит! Вот почему француз Фюрон называет лес водохранилищем. Тысяча гектаров леса захватывает и удерживает пятьдесят тысяч тонн воды. Ты только представь эту массу!

Студенты втащили приборы, весы, в палатке стало тесно. Селянин взял у хозяйки две кружки с густым чаем, одну передал гостю и, звучно прихлёбывая, потянул горячую воду. Как будто неделю не пил.

— Ночуешь? — спросил он и, не дожидаясь ответа, опять спросил: — Из «Прохладного»? А куда? Как там туристы? Мои вот молодцом, не пищали в буран.

После ужина, когда зажгли два фонаря и разлеглись на раскладушках, Селянин, весь во власти только что проведённого опыта, снова загремел, теперь уже адресуясь к своим практикантам:

— Вы, друзья мои, должны помнить, что почва — наш самый драгоценный капитал. Всегда — на заре человечества и теперь, при самом внушительном развитии техники, науки, познаний вообще — мы получали и будем получать из почвы все необходимое для жизни. Без почвы человек ничто. И когда он забывает об этой истине, нарушает основы сохранения почвы — оголяет горы, перегружает пастбища, распыляет степи, — нужно кричать — да, кричать на всю вселенную: «Остановись, неразумный!» Уже подсчитано: для сноса двух сантиметров почвы в лесу требуется 174 тысячи лет, в травяных степях — 29 тысяч лет, при севообороте — 100 лет, а если сажать кукурузу по кукурузе — то всего 15 лет. А чтобы создать в обычных условиях такой же слой почвы, требуется минимум триста, а то и тысяча лет! Вот здесь, в уникальном, нетронутом уголке природы, мы ещё можем наблюдать совершенство и равновесие всех сил природы. Наш Кавказ, пока он зелен и не затоптан, хранит влагу для миллионов гектаров степей, питает водой огромный артезианский бассейн до самого Ростова, являет, наконец, красоту, о которой забыли горожане…

Селянин говорил как в зале перед тысячной аудиторией, даже руки воздел. И вдруг умолк, потупился и только тихо сказал, как будто себе одному:

— Никогда не приноси вечное и постоянное в жертву нужному, но временному.

И вздохнул. А обернувшись, увидел, что Александр Сергеевич завалился на бочок и тихо спит, убаюканный его громовой речью.

— Дитя природы…

Селянин оглядел студентов. Они задумчиво слушали. Наверное, не в первый раз. И все равно это трогало. Сущностью мысли. Фактами. Горячностью речи.

Когда рассвело и дождливый день начал отсчитывать первую треть из своих семнадцати летних часов, Александр Сергеевич был далеко от палатки.

С пригорка он увидел восточный отрог Тыбги, повёл биноклем ниже, где березняк, и удивлённо поднял брови. Над чёрной крышей балагана, откуда ещё до снега ушли ловцы туров и где он сам ночевал, сейчас вился сизый дым. Кто мог забрести туда?

С осторожностью, присущей лесникам, он тронулся дальше и, когда оказался метрах в трехстах от балагана, лёг за мшелым камнем повыше березняка и стал наблюдать.

Минут двадцать глаз не сводил. Никого. А как же дым? Поднял бинокль повыше и прижался к земле: с вершины Тыбги открыто, смело шёл человек с ружьём. За плечами у него болтался турёнок. Вгляделся — и себе не поверил. Да это же Козинский!..

Беглец переждал непогоду в балагане ловцов.

Отлично устроился.

Сегодня опять сработала ловушка, на этот раз попался турёнок. Решил принести его целиком, долго оставаться на отроге горы не хотел: слишком далеко видно отовсюду.

Некоторое время Александр Сергеевич соображал, как ему поступить. Ближе всего отсюда находились студенты и Селянин. Но они без оружия. Чтобы спуститься на кордон, нужно время. Козинский уйдёт. Эх, была бы у Сергеича винтовка! И тут дерзкая мысль пришла ему в голову: взять винтовку у браконьера. Ведь оставляет же он оружие хоть на минутку?

Положив рюкзак, Александр Сергеевич далеко обошёл балаган и по густому березняку подкрался снизу метров до тридцати. Козинский несколько раз входил в балаган, снова возвращался. Освежевал тура, порубил мясо, растолок кусковую соль, засыпал куски, огляделся. Ну, сейчас пойдёт к снежнику. Козинский в самом деле пошёл, но сперва взял в балагане винтовку.

Так ничего и не получилось.

Тогда возник новый план. Сергеич ушёл назад, пересёк речку Холодную, поднялся на уступ хребта, откуда видно балаган, и разжёг в кустах небольшой костёр. Когда нагорело, бросил в огонь охапку сырых веток, а сам поднялся выше и стал наблюдать, что будет.

Козинский сразу заметил дым. Как хорёк, юркнул в березняк и тоже стал наблюдать. Не меньше часа шло это выслеживание: Сергеич видел браконьера, а тот следил за костром и не заметил человека в стороне.

Браконьер не выдержал. Скользнул к балагану, поспешно набил мешок мясом и пропал в березняке.

Александр Сергеевич хмыкнул. План удался. Беглец пошёл в ту сторону, куда идти и ему. Это лучше. Ведь Козинский мог забиться глубоко в горы — через Тыбгу в долину Чессы, к отрогам Чугуша, где его не найти и взводу разведчиков. Но для этого преступнику пришлось бы приблизиться к испугавшему его костру. А он не рискнул.

Ночь Александр Сергеевич провёл в отвоёванном помещении. А утром, посчитав, что между ним и Козинским теперь легло порядочное расстояние, пошёл на запад и вниз к посёлку, чтобы сказать там, в каком квадрате обнаружен беглец.

Повязка, наложенная смотрителем приюта на рану Хобика, успела размотаться, намокнуть и потемнеть. Да и нужда в ней пропала — рана затянулась, только зудела и чесалась.

Некоторое время после происшествия в долине Речного Креста оленёнок ходил, волоча за собой обрывки тряпок, пока благословенные колючки не сорвали её.

Оленуха, вскоре нашедшая своего приёмыша, откровенно обрадовалась, потому что тряпки пугали её. Она тщательно зализала рану.

Пока держалась непогода, они не выходили из леса.

Ранним утром они вышли из глубокого заросшего ущелья к верхней границе леса и осмотрелись. На зелёных лугах кое-где ещё оставался снег, чёрными перьями из него торчали верхушки чемерицы. Тут оленуха нашла соль под отдельно стоящей пихтой. Её корни как-то странно приподнимались над землёй. Оленуха несколькими ударами копыт разбросала снег, к великому удовольствию Хобика, под редкой сетью толстых корней обнаружилось несколько кусков каменной соли. Олени жадно принялись лизать их. Это было место, куда Саша Молчанов принёс на себе и сбросил недавно около пуда каменной соли. Звери успели вытащить из-под корней немало просоленной земли, оголили их, и корни как бы висели над землёй, впиваясь в неё только концами.

Потеплело, дождь прошёл. А вскоре над альпикой выглянуло солнце. Красивый, яркий день после ненастья придал оленям смелости. Неподалёку вышли ещё три ланки с малышами. В мире все выглядело благополучно. Они бродили по лугам, паслись. Чужие три ланки с малышами прибились и уже не отходили. Вот и новое стадо, все члены которого сразу же признали в старой оленухе достойного вожака.

Под вечер к стаду привязалась рысь. Старая оленуха не видела её, но почувствовала. Зная повадки хищника, она тотчас подала знак тревоги и увела стадо на большой чистый склон горы, где трава была реже и хуже, зато не нависали ветки деревьев или скальные козырьки, среди которых рысь скрадывала расстояние. Догнать оленей на открытом месте она не могла. Протяжный, резко оборванный под конец вопль её, как выражение недовольства, уже не испугал стадо.

В сером предрассветье, когда чёрные скалы только-только начали прорисовываться на светлеющем небе, с хребта вдруг посыпались крупные камни. Туры вскочили, подхватились и вмиг исчезли, только щебёнка затрещала под копытами. Оленуха осмотрела вершину. Там, изредка показываясь на светлом фоне, по самому гребню вышагивал скучающий медведь.

И тут её вновь повергло в смятение необъяснимое поведение Хобика. Сперва он отстал, начал оглядываться, а потом остановился совсем. Оленуха нервничала, глаза её сделались беспокойными, ноги не стояли на месте.

Медведь мог и не видеть оленей: внизу ещё держалась темнота. Ему захотелось спуститься с неприветливой вершины. В седловину, полную снега, он съехал головой вперёд, притормаживая передними лапами, и в конце все-таки перевернулся через голову. Перед ним на крутизне оказался ещё старый снежник, присыпанный сверху молодым снежком. Вниз покатился камень. Медведь внимательно проследил за ним и столкнул, уже нарочно, второй. А потом, презирая крутизну, сел и, как на салазках, поехал сам. Молодой снег бугрился перед ним, сугроб скрыл зверя, но когда горка кончилась, медведь очень громко зафыркал и показал из снега довольную морду. Проехался…

Оленуха большими скачками помчалась прочь. А Хобик остался.

Когда оленуха в последний раз оглянулась, она глазам своим не поверила: её воспитанник, грациозно выбрасывая ноги, носился по кругу в пяти метрах от медведя, а тот, в свою очередь, неуклюже подбрасывал зад и, вывалив от удовольствия язык, делал круги, временами чуть-чуть не сшибаясь с Хобиком.

Какой ужас!

Оленуха скрылась в лесу.

Посветлело. Наигравшись, Лобик лёг на бок и покатался, задирая лапы вверх. Хобик приблизился и тоже лёг в четырех метрах от медведя. Так они отдыхали минут десять, молчаливо взирая друг на друга. «Ну что, брат?» — «Да ничего, брат!» — «Ну, раз ничего…» Лобик лениво поднялся. Встал и олень. Пошли вдоль склона, изредка срывая траву.

Вдруг Лобик взъерошился. Оленёнок отскочил. Он разглядел перед медведем черно-красную полоску гадюки. Змея угрожающе покачивала головкой и шипела. Лобик поднялся на дыбы, сделал шаг, другой и обрушил на неё сомкнутые лапы. Хобик испугался и убежал.

Лобику чего-то явно не хватало для полноты жизни. Редкие встречи с друзьями детства, особенно с оленёнком, забавляли его, приносили радость, но очень кратковременную. Все остальные дикие олени, которых Лобику приходилось встречать в лесу и на горах, не испытывали к нему абсолютно никакой симпатии и убегали сломя голову, повергая медведя в изумление. Ведь он не хотел им зла! Медведь, ещё не отведавший крови, попросту не знал, что могут сделать — и не раз делали — его старшие собратья с оленями, память которых в свою очередь прекрасно хранила информацию об этой опасности.

Редкие встречи с Архызом доставляли Лобику великое наслаждение. С овчаром можно было досыта наиграться, даже побороться, но Архыз был вечно какой-то занятый, он уделял Лобику так мало времени и так все время спешил куда-то, что покидал друга часто в самый разгар весёлых игр. Невнимательный приятель!

Что же касается людей, то уже известный нам случай с дорожниками научил Лобика уму-разуму: он остерегался их, старался не попадаться на глаза. Исключение делалось только для одного — для Саши Молчанова, которого Лобик хорошо помнил по рукам, дающим лакомство. Но Саша редко встречался.

Все остальные животные, с кем приходилось ему сталкиваться во время бесконечных странствий по своим угодьям, уступали дорогу или убегали как можно скорей.

Так и бродил по лесам и лугам высокогорья одинокий, уже большой медведь-подросток, которому исполнилось полтора года. Он, повторяем, освоился с одиночеством, но временами какое-то смутное желание рождалось в нем, и Лобик не мог понять — что же это за желание.

Лишь раз встрепенулось в нем все родственное, когда на границе своих владений увидел он большую и спокойную медведицу с двумя медвежатами в самом, можно сказать, прекрасном детском возрасте. Медвежата бросились к нему и затеяли было игру, которая у людей называется «куча мала». Лобик блаженствовал. Но осторожная медведка так угрожающе рявкнула, что дети кубарем подкатились под ноги ей, а Лобик, увидев недвусмысленное намерение дать ему взбучку, ретировался.

Не повезло ему со своими родичами, и от этого в обиженном сердце Лобика осталась пустота.

Голодным он не был, если не считать нескольких противных дней со снегом и дождём.

Лобик узнал вкус пчелиного мёда.

От продолговатого дупла, скорее щели, в старом, молнией посечённом клёне пахло так вкусно, что у Лобика заслезились глаза. Он долго обхаживал привлекательное дерево, где вились пчелы, а в сумерках, когда рой поутих, рискнул начать операцию.

Проворно залез на клён, уцепился зубами за край дупла и с одного раза отодрал большой кусок коры с древесиной. В глубине дупла угрожающе загудело. Но он успел ещё до массового вылета пчёл засунуть внутрь лапу. Она погрузилась во что-то мягкое, хрусткое, и запахло так, что Лобик забыл обо всем на свете. Вытащив лапу, густо обмазанную мёдом, воском и приклеившимися пчёлами, он лизнул её раз, другой и задохнулся от наслаждения. Увы, в следующее мгновение ему в нос, уши и около глаз уже впилось с десяток жал. Боль заставила зареветь, Лобик юзом сполз по стволу, упал в траву и, придерживая медоносную лапу на весу, побежал в кусты. Рой догнал и облепил его. Он катался, кряхтел, весь вымазался мёдом, тёрся мордой о землю, пока наконец обезумевшие пчелы не отстали.

После знакомства с пчёлами Лобик опять наткнулся на следы человека, которого отлично знал по запаху украденного рюкзака. В памяти его хранился не только противный вкус жидкости из фляги, но и вкус хорошо приготовленного мяса.

Лобик долго шёл по следу человека, догнал его и был удивлён той осторожностью, с которой человек устраивал себе ночлег. Костерик развёл совсем маленький, сварил мясо — тут обоняние не подвело медведя, — а спать лёг не у костра, который вскоре погас, а несколько дальше, у камней, прикрытых густым, кучно разросшимся ильмом. Свёрток положил рядом с собой, ружьё под руку. Медведь лежал метрах в тридцати. Ближе подойти опасался, хоть и очень хотелось утащить свёрток, в котором находилось мясо. Когда ему надоело лежать, он отошёл к кострищу и обнюхал котелок. Лобик сунул в него морду, вылизал, но котелок вдруг плотно приклеился к ушам; он в испуге рванул его лапой, посуда слетела, и над камнями загремело. Тотчас щёлкнул предохранитель. Козинский уже сидел, выставив винтовку перед собой. Лобик отбежал. Козинский уже не спал до зари, а едва посветлело, ушёл с этого, как ему показалось, опасного места.

Лобик потянулся за человеком, конечно, на приличном расстоянии.