"Там, за рекой" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)

Глава седьмая ШОРОХИ В ДИКОМ ЛЕСУ

Оленухи, испуганные человеком, собакой, медведем, перемахнули через пологий гребень горы, поднялись в густой пихтарник, заросший понизу высоким папоротником, и тут только замедлили бег. Потом остановились и долго, минут пять, все, как одна, прислушивались, нервно пошевеливая большими ушами.

Молодые сбились в кучу, но уже через несколько минут, успокоенные шелестом леса, начали рвать траву, чесаться зудящими лбами о шершавые стволы старых пихт и даже шалить.

Старые оленухи тоже успокоились, потянулись за травой и свежими веточками.

Только одна все ходила взад-вперёд, всматриваясь в тёмную глубину леса — ждала.

Сколько забот принёс ей приёмыш — не сосчитать и не упомнить! Как только началась весна, а с ней и передвижение животных, так Хобик сделался просто неузнаваемым.

Сперва эта встреча на глазах стада с собакой, похожей на волка.

Прошло какое-то время — и новое приключение. Хобик привёл к стаду годовика-медведя. Снова была паника, стадо умчалось, а о Хобике не было вестей почти сутки. Оленуха перестала есть, ходила опустив морду и страдая, но озорное дитя прибежало и как ни в чем не бывало потёрлось боком об её старую шерсть.

В стаде, приютившем Хобика, жизнь тем не менее шла своим чередом.

Незаметно исчезла сперва одна стельная оленуха, потом вторая, третья, четвёртая. До этого они ничем не отличались от других ланок, разве что потолстевшими боками да грустно-тревожным взглядом больших выразительных глаз. Так же паслись, так же жадно лизали мокрые камни в родниках, резво бежали от малейшей опасности, но в движениях их проскальзывала какая-то особенная осторожность. Словно собственная жизнь сделалась для них вдвойне дороже.

В часы отдыха эти оленухи не раз вдруг открывали сомкнутые веки и, повернув тонкую нервную голову, с немым удивлением смотрели на свой выступающий живот, где что-то толкалось, жило, заставляло сердце сжиматься от предчувствия необычного.

Иногда к стельной оленухе подходила какая-нибудь старая, опытная самка и самым серьёзным образом обнюхивала её, словно доктор на приёме, а будущая мама стояла тихо, покорно опустив голову.

Таинство появления на свет нового существа происходило в одиночестве и без посторонних услуг.

Почуяв приближение решающих часов, оленуха незаметно, чаще всего ночью, уходила из стада и отыскивала примеченное вчера или ещё раньше укромное место. Таким местом оказывался густой кустарник среди чистого леса, где за листвой никто не увидит лежащую ланку, а она из своего укрытия заметит всех, кто появится в редком лесу.

Никто не видит и не знает, как и когда родится малыш. Головой, мягким движением ног ланка подтолкнёт его ближе к себе и начнёт вылизывать, вылизывать без конца, пока маленькое, худое существо с выступающими мослами не устанет от долгого, но очень необходимого туалета и не потянется инстинктивно к вымени, чтобы первый-первый раз в жизни прильнуть к источнику существования…

На другой день ослабевшая ланка подымется. И оленёнок захочет встать. Будет долго и неуклюже пристраивать непослушные ножки, падать, тыкаясь волосатенькими губами в землю, но все же подымется, осмотрит сонными глазами мир под новым углом зрения и постарается опять же пусть не с первого, а с восьмого захода, но отыскать материнское вымя.

Ланка второй раз начнёт вылизывать пятнистую шубку малыша, его нос, ножки, спину; будет отгонять надоедливых мух, если жарко; будет часами стоять под пихтой, если дождь, а малыш в это время постарается переступить с ноги на ногу, пройти расстояние от морды матери до её задних ног.

Проголодавшаяся ланка заставит малыша лечь, и он послушно ляжет и подремлет, пока какая-нибудь противная зелёная муха не прожужжит в самое ухо, и он, испугавшись, проснётся и будет жмуриться, следя за полётом странного, надоедливого существа. А оленуха пощиплет поблизости траву, быстро сбегает к ручью, где горьковатая вода, и так же быстро прибежит.

Дальше начнётся жизнь на ногах. Оленёнок побредёт за матерью, и они будут ходить день, другой… пятый… Ноги малыша сделаются устойчивыми, он попробует бегать, шатаясь и расставляя копытца пошире. Их одиночество закончится в тот самый день, когда ланка почувствует вблизи своё стадо и так же незаметно войдёт в него, как и уходила.

Оленухи издали будут рассматривать свою похудевшую подругу и её пятнистого сынка или дочь. Если очутятся рядом, потянутся с добрыми глазами к оленёнку, обнюхают, дотронутся под насторожившимся взглядом матери до нежной шёрстки и отойдут, запомнив нового члена своего сообщества.

В течение мая в стаде, где ходил Хобик, все время кого-нибудь не хватало, а потом прибавилось шесть оленят, грациозно скачущих, нарядных в своих пятнистых шубках.

Что касается Хобика, то он только посматривал на малышей издали: мужской этикет не позволял проявлять излишнее любопытство. Но когда однажды, проходя мимо сонного оленёнка, мамаша которого отлучилась, он перехватил его испуганный взгляд, фукнул, остановился и как-то издали, вытянув шею, приблизил к маленькому свою рогастенькую голову. Оленёнок округлил глаза, съёжился, а Хобик гордо выпрямился и, равнодушный, даже надменный, зашагал дальше.

Точь-в-точь как тот рогастый, занятый своими делами самец, когда-то испугавший Хобика возле солонца.

А тем временем стадо уходило выше, к перевалам.

Днём олени отдыхали, укрывшись где-нибудь в чаще малинника, сыто вздыхали и старались удержать около себя слишком резвых одногодков и тянувшихся к самостоятельности вилорогих старших. Эти последние понемногу обретали горделивую осанку, все чаще независимо вскидывали морду с костяным украшением над твёрдым лбом и раздували ноздри.

Утренняя и вечерняя зори для оленей считались рабочими. Они все без исключения паслись, облюбовав какую-нибудь сладкотравную поляну, а набив животы, ощущали неодолимую потребность отыскать солонец и тогда шли по тропам на голые осыпи или к границе луга, чтобы насладиться острой солёной водой из-под камней или полизать оставшиеся с осени куски каменной соли, когда-то сброшенной для них лесниками.

Если не удавалось отыскать солонец скоро, олени готовы были идти и ночь. Потребность эта, похожая на жажду, заставляла их вновь и вновь процеживать сквозь зубы грязь на тех местах, где в давние времена лежала соль, грызть корни деревьев, когда-то пропитавшихся солью, пробегать большие расстояния. Виновата в этом была сладкая трава высокогорья.

Остаток ночи животные спали, выбрав место с труднопроходимыми подходами.

Хобик боялся ночи почти так же, как одиночества. Он не отходил от своей доброй охранительницы, ложился возле, поджав ноги и вдыхая её запах.

Трудно себе представить молодняк без матерей и старых опытных оленух. Так же трудно, как детей человеческих, лишённых семьи и близких. Ничем не могли защитить оленухи своих маленьких. Природа отказала им в средствах защиты. Разве отбить копытом дерзкого шакала или голодного дикого кота! Но зато та же природа наделила их исключительным чутьём, слухом и зрением, быстрыми ногами, способными унести оленей со скоростью легкового автомобиля. Убежать, скрыться — вот та главная наука, которую денно и нощно преподавали взрослые оленухи своим подрастающим детям.

Хобик был способным учеником, но со странностями.

Он довольно хорошо усваивал уроки жизни, тем более что осенью прошлого года перенёс кое-какие неприятности. Шрамы на его спине напоминали об атаке дикого кота, а открытые пространства — о когтях орла, падающего с неба. Но в поведении Хобика проскальзывала явная раздвоенность ощущений. Вдруг он шёл навстречу опасности. Дружил с каким-то шалым медвежонком. Давался человеку и потом долго носил на себе его запах.

Хобик быстро рос и мужал на глазах.

Шкурка его, потемневшая с приходом весны, сделалась похожей на цвет кофе с молоком, только живот и ноги оставались чуть светлей. Щетинились усы, вырастали острые, уже раздвоившиеся рога; он все чаще застывал в позе горделивого вызова, а когда баловался, то делал такие высокие прыжки, что оленуха не сводила с него зачарованного взгляда. Как он бежал, гордо и красиво выбрасывая ноги, широкой грудью раздвигая кусты и заламывая рогастую мордочку назад! Как виртуозно и легко перескакивал через камни, ямы, как задиристо искал шутливой драки со сверстниками. Столкнувшись как-то с парочкой енотовидных собак, он вдруг раздул ноздри и, отшвырнув острым копытом траву, бесстрашно скакнул на них, целясь рогами. А потом гнался, упоённый боем, а возвратясь, долго округлял неостывшие жаркие глаза и фукал, всем видом своим показывая, что способен не только пугать приёмную мать своим неразумным поведением, но при необходимости и защищать её.

В горах погрохатывало. Это срывались лавины.

Почему-то они больше падали по ночам. Может быть, потому, что ночью меньше других звуков и отчётливее слышны дальние катастрофы? А вернее другое: что отсыреет и оттает днём, то, отяжелев, скатывается несколько часов спустя, то есть ночью.

Как ни были расчётливы и осторожны оленухи из стада Хобика, их не миновала беда.

Пересекая хребет в поисках солонца, олени на утренней заре поднялись по слабо облесенному гребню горы и остановились в нерешительности: другая сторона хребта, поверху опоясанная ноздреватым снегом, так круто падала вниз и оказалась такой голой и непривлекательной, что испугала опытных ланок. Наверное, они бы повернули обратно, не покажись внизу, под хребтом, пологий увал с редким пихтарником, сквозь который поблёскивали лужицы — верный признак родниковой воды, богатой солями.

Потоптавшись, две ланки осторожно шагнули на снег. И два сеголетка, любопытные ко всему новому, тотчас потянулись за ними. Хобик, со свойственным ему желанием сунуть свой нос всюду, где есть что-нибудь мало-мальски заманчивое, тоже выскочил перед своей приёмной матерью, но она, охваченная смутной тревогой, тут же оттеснила его и подалась назад. Тонконогие оленята запрыгали по снегу. Он непривычно и щекотно тревожил их неокрепшие белые копытца. Материнская забота заставила двух оленух подойти к самому краю снежного карниза, чтобы выдворить оттуда разыгравшихся оленят. Если бы кто видел этот предательский нанос снизу! Громадным козырьком висел он по всему гребню горы, отбрасывая длинную тень на чахлый кустарник. Тысячи тонн непрочного, отяжелевшего и только сверху чуть подмороженного снега висели над пустотой.

Едва Хобик успел отскочить метров на восемь к приземистым, суховершинным пихтам, как снег дал трещину и мгновенно, пугающе-бесшумно исчез на протяжении добрых полусотни метров. Совершенно отвесный обрыв возник в трех шагах от Хобика; оленуха каким-то чудом удержалась на самом краю, а две ланки с малышами и один вилорогий, вышедшие дальше других, исчезли с такой же поразительной быстротой и бесшумностью, с какой рухнул вниз снег.

Из глубины долины поднялась сизая, похожая на дым, снежная завеса. Она клубилась и росла на глазах. Тогда же раздался глухой, но сильный удар, как хлопок в гигантские ладоши: это с громким выстрелом сомкнулась вакуумная пустота, образовавшаяся позади рухнувшей лавины.

Стадо дрогнуло и умчалось.

Над местом катастрофы закружили четыре грифа. Они описывали круг за кругом, понемногу снижаясь, и высматривали с высоты, нет ли поживы.

Пожива была, только глубоко под снегом.

Какие бы страшные события ни случались, олени их забывали. Где-то в сознании, конечно, откладывалось короткое, решительное «нет» всему угрожающему и столь же решительное «да» всему полезному и хорошему, но информация оставалась до поры до времени затенённой, о ней вспоминали только к подходящему случаю.

Стадо, потерявшее пятерых, все-таки не отказалось от попытки перекочевать в соседнюю долину. Старая оленуха повела в обход, но не по лесу, а выше, надеясь потом спуститься к облюбованному месту.

Хобик опасливо поглядывал по сторонам. Открытое место… Олени паслись, не отходя от согнувшегося березняка. Ночевали в лесу, перед рассветом вышли на луг, стали спускаться в долину. И вдруг стадо насторожилось. Запах человека…

Метрах в десяти выше дна долины на каменном носу скалы темнел неширокий выступ, поросший жёлтой азалией и цветущим барбарисом. Туда вела разрушенная стена, похожая на древнее сооружение с крутой каменной лестницей. Вот с этой красивой площадки как раз и потягивало страшным. Удобное место для контроля над долиной, напоминающей зеленое корыто. Редкий лес с плешинами луга просматривался очень хорошо, а прицел отсюда — лучшего и не сыщешь.

Хобик пошёл вперёд. Вызывающее бесстрашие привело его на поляну, которая сверху была видна как на ладони. Короткий ствол винтовки высунулся из-под мокрого куста на площадке. Старая оленуха потянулась за Хобиком и загородила цель. Ствол винтовки дрогнул. Видно, охотник несколько секунд размышлял — брать ли ему молодого красавца или остановиться на большой оленухе. Нанесло порыв ветра, орешник заходил из стороны в сторону, и ветка совсем закрыла оленей; напряжённый взгляд увидел только качающееся зеленое пятно. Охотник тихо выругался, а когда куст успокоился, за ним уже никого не было. Олени ушли.

Козинский выполз из-за куста, поставил у камня ружьё, лениво потянулся и зевнул. Неудача не очень смутила его. Целей патрон. Под скалой рядом со спальным мешком лежал битком набитый рюкзак. Есть чего пожевать. А олени от него не уйдут.

Браконьер спустился вниз.

Со дня суда прошло немало времени.

Когда огласили приговор, Козинский сразу же решил, что уйдёт. Толпа у выхода, раскрытые, словно для приглашения, ворота, растерявшийся участковый, шёпотом сказанные жене слова, прорыв через испуганно-расступившуюся толпу, прыжок в овраг, шелест листьев, затухающий шум на станичной улице — и все. Свобода.

В километре от станицы он пошёл уже спокойно. Лес — его стихия. Козинский знал, куда двинется погоня: они, конечно, решат, что преступник ударился на юг, в безлюдный заповедник. А он не пойдёт на юг. Вообще никуда не пойдёт, перележит день-другой здесь, на крутом склоне Скалистого хребта, покрытого щетиной джунглей. Отличное место! С подымающейся над головой каменной стены можно видеть дорогу и контролировать её. Через час, вот только отдохнёт, в руках у него будет винтовка, пояс с патронами, бинокль и даже пара банок консервов: оленина в собственном соку. И как это он догадался оставить стеклянные баночки вместе с ружьём в своём тайнике!

В назначенное время около старого дуба сын не показался. Ничего, подождём. Видно, за их домом наблюдают.

На третий день, убеждённый, что засады больше не существует, браконьер вылез из своей норы и благополучно добрался до условного места. Он постоял минут сорок за кустами и вдруг улыбнулся: его сынок, Петька, вставал, позевывая, в каких-нибудь двадцати метрах от него. Спал, чертяка, дожидаючись!

— А я с четырех утра туточки лежу, — сказал Петька, вытирая губы после отцовских поцелуев. — Вчера милиция уехала искать тебя в заповеднике, ну мы с матерью и решили, что теперь можно.

— Как мать?

— А ничего. Завтра сама обещала сюда.

— Вот добре. Дам указание, как жить.

— А ты?

— Когда у нас большой праздник-то? Ну, юбилей этот? Через два года? Вот тогда и приду. К амнистии. А пока подышу лесным воздухом. За меня не бойся. Летом проживу у перевалов, на зиму спущусь сюда.

Он умолк и прислушался. Винтовки из рук не выпускал. Теперь это был страшный человек, готовый на все. Но у Петьки он не вызывал страха. Парень считал отца храбрым и смелым, вот и все. Подумаешь, оленя убил!

— Ты рюкзак приготовь и заранее снеси в кусты, — сказал отец. — Вот список, что надо положить. Спальный мешок, тот, что полегче. И бритву не забудь, слышишь?

Беглец прожил неделю вблизи станицы; жена приходила к нему дважды, и только когда добрые соседи шепнули, что за ней наблюдают, отсоветовала мужу сидеть тут. Мало ли кто может наткнуться.

Козинский, уже с полной выкладкой, ушёл на запад, понемногу склоняясь к перевалам.

Стрелять воздерживался. Вот только этим утром, когда захотел свежанины… И то неудачно.

Скалу, выдвинутую поперёк долины, он облюбовал из-за хорошего обзора. Внизу, где густо стоял шиповник, Козинский устроил логово, положил спальный мешок, рюкзак, раз в день жёг костёр из мелкой щепки, чтобы дыму поменьше. Родничок нашёлся рядом. День проводил в лесу, часами лежал на верхней площадке. Скучновато, но не скучнее, чем в Сибири.

Когда олени скрылись и охота сорвалась, Козинский ещё раз осмотрел долину в бинокль. Тихо. Час обеденный. Сейчас костерок и… что на сегодня? Рюкзак пока полон. Вяленое мясо, крупа, даже лук. Фляга со спиртом до сих пор не расчата.

Моросил дождь. Брезентовый плащ с капюшоном потемнел. День не для прогулок. Поесть — и спать.

Ещё раз осмотревшись, Козинский раздвинул мокрые колючие кусты, прошёл сквозь них, подняв ружьё, чтобы не замочить, и когда, пригнувшись, достиг своего логова, то мгновенно вскинул винтовку на руку. Сжавшись, повёл стволом вокруг, ежесекундно ожидая откуда-нибудь страшного: «Руки вверх!» Минута. Другая. Утерев вспотевший лоб, Козинский ещё раз обвёл взглядом своё убежище. Спальный мешок на месте. Белая бритва, мыло и полотенце лежат на выступе камня. Все, как оставил.

Но рюкзака нет.

Козинский нагнулся, потом опустился на колени, изучая землю. Неясные следы на мелкобитой щебёнке. Свежий пролом через кусты: вот здесь вор вышел, рюкзак он тянул волоком. И наконец, чёткий след на глине, след, очень похожий на босую ногу человека.

Медвежий след!

Обозлённый как сто чертей, браконьер пошёл по этому следу через лес и шёл бы, наверное, до самого вечера, но вор ушёл в такие джунгли, куда только ползком лезть.

Козинский обошёл переплетённые лианой джунгли, кружил по лесу добрых два часа; след потерял окончательно и тогда, с сердцем выругавшись, пошёл назад, решая по пути, что делать: идти ли теперь к Саховке за пополнением или оставаться на подножном корму.

Странный медведь! Как он не испугался человека? Ещё не было случая в горах, чтобы медведь обокрал охотника. Ладно там туриста или лесоруба. Это случалось. Но человека с ружьём!

Браконьер ещё раз вспомнил об оленях.

Вот когда пригодилось бы мясо!

Лобику в этот день не везло, он бродил по лесу голодный, а тут ещё дождь. Пока раздумывал, куда податься, дождь усилился, небо стало греметь. Медвежонок нашёл сухую яму, свернулся в ней и уснул.

Ночью встал было, но лес показался слишком неуютным, холодным, и Лобик, тяжело вздохнув, опять завалился спать, а на заре, когда пустой желудок требовательно напомнил о себе, вскочил, встряхнулся, сбивая налипшую глину, и начал с того, что деловито обследовал на берегу реки все валежины, выбирая из-под них личинки и червей. Маловато, но что поделаешь. Попался на глаза дикий лук. Он поел и его.

Целый день Лобик грустно бродил с горы на гору, раскапывая корешки и старые чинарики. Самый трудный месяц года. Вот начнётся лето, тогда хоть черешня поспеет, а там малина, дикие груши. Пока же вроде великого поста.

Козинского он почуял издали, хотел уйти от греха, но сквозь запах чужого человека с ружьём прорвался вкусный дым костра. Не просто костра, а огня, на котором готовят очень лакомые вещи. Как уйдёшь от такого соблазна?

Лобик лежал под кустами и вдыхал ароматы, от которых сводило живот. Костёр погас, запахи сделались слабыми, но медведь не уходил. Под скалой послышался шорох, сквозь шиповник продрался человек и начал карабкаться на скалу. Но вкусным пахло не от него, а снизу и ближе.

На скале затихло. Козинский лежал и рассматривал в бинокль долину.

Лобик сперва несмело, потом живей, где трусцой, где на животе подвинулся ближе к логову, ползком пролез под кустами и очутился прямо перед входом в каменное гнездо. Тут все успело пропахнуть человеком, дымом и ружьём. Сквозь эти запахи настойчиво давал себя знать и тот, который, собственно, и манил медведя.

Запах шёл от зеленого, туго набитого и застёгнутого мешка. Уходя, Козинский все оставлял в таком виде, чтобы можно было собраться за минуту. Только бритва, мыло и полотенце оставались на камнях, да зачехлённый отдельно спальный мешок.

В рюкзаке лежал кусок вяленого мяса, хлеб и другие приятные вещи. Лобик тронул мешок лапой, перевалил с места на место, а затем, уцепив передними лапами брезент, поднялся и понёс добычу перед собой. Напрямик проломился сквозь шиповник, очень удачно зацепил когтистой лапой за брезентовые лямки и поволок мешок по земле.

По лесу снова шёл на задних лапах, падал, волочил мешок, но все это проделывал прытко, подгоняемый возможностью погони и голодом.

Он прошёл под густой зарослью ежевики, вылез на камни, пересёк щебенистую осыпь и, поднявшись на высотку, нетерпеливо скребнул лапой по рюкзаку.

Тугой материал не разорвался. Серчая, Лобик хватнул за ремни зубами, и мешок расползся по швам; на камни вывалилось содержимое, что-то звякнуло, покатилось, но голодному Лобику до этого не было дела; он впился в хлеб и, захлёбываясь вкусной мякотью, в одну минуту проглотил его. Потом настал черёд мяса.

Одолев его, он ощутил приятную усталость и сонливость — верные признаки насыщения. Нехотя стал разбирать остальное. Обнюхал, развернул и легко вытряс аккуратно отглаженное бельё. Материя почему-то раздражала Лобика; он не без удовольствия превратил бельё в лоскуточки. Раскатились по траве крепко закатанные стеклянные банки. Медведь повертел одну, покатал, но оставил в покое.

Внимание его привлекла металлическая фляга с навинченной пробкой. Он поднял её, уронил, попробовал на зуб и отбросил. Внутри забулькало, и Лобик снова потянулся к игрушке. Но тут низовой ветер принёс запах человека, и Лобик почёл за лучшее удалиться.

Козинский прошёл в каких-нибудь двухстах метрах от остатков своего добра, но взял правее, в то время как Лобик, покачиваясь от сытости, уже осиливал вторую высоту, где и залёг между камнями.

Спал он крепко и долго, проснулся под утро от невероятной жажды и ещё по темноте помчался вниз, но не к воде, а к месту пиршества.

На высотке безмолвно и тихо кружились друг возле друга лисица и шакал. Они прибежали сюда одновременно и теперь дрались, хотя ещё не знали из-за чего.

Заметив Лобика, шакал поджал хвост и убежал. Только заплакал на прощание из кустов. Лисица же, настроенная по-боевому, нашла в себе мужество оскалить зубы, но медведь не удостоил её даже взглядом.

Он обнюхал банки, тронул лапой флягу. Внутри опять забулькало. Звук воды! А ему так хотелось пить!

Долго вертел он флягу в лапах, бросал, пробовал на зуб, снова бросал, топал по ней. Фляга измялась, потеряла форму, но по-прежнему призывно булькала. И тут медведю повезло. Зубами он ухватил пробку, она отскочила, из горлышка потекло. И пока он разобрал, как горька эта вода, большой глоток покатился в желудок.

Испугавшись, Лобик отбросил фляжку. А во рту у него все горело, огненная жидкость разлилась внутри. Медведь не мог закрыть пасть, ошалело вертел головой, рычал и в великой горести своей так поддал лапой почти пустую флягу, что она отлетела шагов за десять.

Огонь внутри стал тише, пламень в пасти утихал. Но теперь Лобик почувствовал какое-то неистовство. Он поднялся на дыбы и пошёл по камням, спотыкаясь и пошатываясь. Лобик ломал кусты, хватал пастью стволы деревьев, хрипло ревел, лесные жители терялись в догадках, чей это голос раздаётся ранним утром в берёзовом мелколесье.

Скатившись почти кубарем с высотки, оглушённый спиртом, медведь набрёл на ручей и жадно стал пить холодную воду. Сделалось легче, голова на несколько минут просветлела. Оторвавшись от воды, Лобик более осмысленно посмотрел вокруг. Но приятное состояние держалось всего несколько минут.

Спирт, так коварно отравивший его, разбавился и с новой силой опьянил зверя. Лобик едва сумел кое-как вылезти из ручья. Качаясь, прошёл он мокрым вереском от силы два десятка метров, в голове у него помутилось; медведь упал и, неловко завалясь на бок, уснул тяжёлым, мрачным сном невоздержанного пропойцы.

Мимо прошла лиса. Посмотрела издали — уж не дохлый ли? Подошла ближе, ещё ближе и вдруг одним прыжком очутилась метрах в семи от медведя: совершенно невероятный запах исходил от него.

Лобик спал долго. Постепенно сознание его приходило в норму, он задышал ровней, повернулся удобнее и, наконец, открыл глаза. Чувствовал себя больным. Но мир вокруг него выглядел устойчиво и реально, не как вчера. Мутным взором окинул он лес, камни, поднялся и зашагал к спасительному ручью. Воды выпил на этот раз страшно много. Залез в ручей по брюхо, холод взбодрил его, и от ручья Лобик пошёл уже спокойней.

На ходу перехватил какой-то травки, пожевал листьев спиреи — не потому, что проголодался, а скорее по внутренней потребности — и через час-другой почувствовал, что болезненная расслабленность проходит, силы возвращаются и все становится на своё место.

К банкам, валяющимся среди камней, его не тянуло.