"Мозг Эйнштейна" - читать интересную книгу автора (Несвадба Й.)

СМЕРТЬ ТАРЗАНА

Нет, это была не обезьяна. Вокруг смеялись, галдели люди; рядом со мной плакала и корчилась, словно в судорогах, девушка; сидевший перед нею господин даже побагровел от натуги, а хохот его супруги скорее напоминал болезненные стоны. Взгляды всех были устремлены на арену. Там на маленькой табуретке сидело существо, весьма похожее на шимпанзе, и играло само с собой в карты. Оно само себя уличало в мошенничестве, само себя пыталось обворовать и даже подраться с самим собой. Ежеминутно существо делало сальто справа налево, по-обезьяньи просовывая ноги под табуретку и хватая ими карту, которую держало в руке. И все же это была не обезьяна. Существо курило толстые сигары, подобно знаменитому шимпанзе старого Босмайера, управляющего зоопарком принца Оранского. Только тот шимпанзе скорее жевал свои сигары, а это существо дымило с видом заправского курильщика, стряхивало пепел на песок и в конце концов в порыве ярости ткнуло горящим концом сигары прямо в нос воображаемому противнику. Потом оно бросило сигару и, сделав сальто, быстро заняло место воображаемого визави, схватилось за лицо и понуро поплелось к выходу. Опираясь на одну руку, оно ловко подтягивало ноги, как обычно делают шимпанзе, желая по скорее исчезнуть. И все же это была не обезьяна. Зрители восторженно хлопали, девушка рядом со мной никак не могла прийти в себя, до того ей понравилось это подобие человека, насмешка над всем человечеством. Воспользовавшись этим, я поднялся и стал пробираться к выходу.

Мне не было смешно, я оставался серьезным, как и та обезьяна, вернее, существо, ко торое нам выдавали здесь за обезьяну.

— Неужели вам не нравится представление?! — догоняя меня, воскликнула запыхавшаяся билетерша в поношенном, покрытом пудрой халатике. Обязанности билетеров по соображениям экономии, видимо, выполняли артисты. Не раз уже бывало так, что перед выступлением на висячей трапеции артистке приходилось искать своего партнера где-нибудь возле кассы. Вот и сейчас ее партнер спорил с озорником, которому очень хотелось попасть на представление без билета. Номер из-за этого задерживался, и публика, конечно, возмущалась, и я подумал о том, что сегодняшнее представление цирка Кнолль, первое в нашем городе, обязательно потерпит фиаско. Однако обезьяна спасла положение. Теперь им будет легко, теперь публика станет смеяться над чем угодно. Только меня так дешево не купишь! Я в этих делах кое-что смыслю. Не для того я столько лет изучал антропологию, чтобы меня можно было так грубо надуть. Очевидно, они просто-напросто загримировали под обезьяну своего клоуна. А в том, что он умеет так виртуозно работать ногами, нет ничего удивительного. Я не раз видел безруких ветеранов войны, которые ели, причесывались, одевались и даже водили машину исключительно при помощи ног. Но ведь они не были шимпанзе!

Разумеется, мне до этого нет никакого дела. Конечно, из-за того, что я встал и покинул Гильду без всякого объяснения, неприятностей потом не оберешься. Порою мне казалось, что мы с Гильдой произвели здесь большую сенсацию, чем акробатические номера шакалов, показанные в начале представления. Действительно, вероятно, вся публика следила скорее за мной и Гильдой, чем за происходящим на цирковой арене. К счастью, я это знал, меня давным-давно об этом предупреждали.

— Обрати внимание на управляющего, — сказал как-то мой знакомый. — Его дочь на выданье, хотя у нее есть внебрачный ребенок.

Итак, мне было ясно, в чем дело, когда вчера к,о мне явился управляющий. Мой кабинет находится в отделении пресмыкающихся и расположен у печи, обогревающей вивариум для аллигатора, которого вот-вот должны были доставить из Египта.

— Весьма рад, — начал он, — что мой музей сделал приобретение в лице такого выдающегося специалиста, как вы. Вероятно, не приходится вам объяснять, каких трудов стоило мне доказать членам нашего муниципального совета, что такой большой город, как наш Л., должен иметь собственный музей и свой зоологический сад. К счастью, моя жена — немка. Она обошла немецких промышленников и каждому втолковала, что здесь, в северном пограничье, необходимо создать коллекции, которые по меньшей мере не уступали бы пражским, — мол, только таким путем мы завоюем право на культурно-политическую автономию. А я тем временем побывал у отцов города — чехов. Совершенно необходимо, доказывал я им, организовать у нас как музей, так и зоологический сад. Чтобы приезжие из Дрездена, или Галле, или Лейпцига, где такие заведения приобрели мировую известность, не смеялись над нами. В конце концов я все-таки добился своего. Конечно, директором музея назначили одного заслуженного профессора из Праги (его жена оказалась родственницей начальника отделения в Министерстве школ), но он редко к нам наведывается — стар уже, ездить ему тяжело, и я думаю, что недалеко то время, когда в соответствии со званием я стану сам руководить своим музеем и зоологическим садом. А пока я всего лишь заместитель. Потом заместителем станете вы… Он с таким восхищением посмотрел на меня, что я невольно застегнул пиджак, единственный приличный пиджак,его дал мне в дорогу мой дядя, который за последнее время немного растолстел.

— Буду стараться… — начал я, заикаясь.

Такой уж у меня недостаток. Всегда, когда ко мне обращается кто-нибудь из вышестоящих лиц, я начинаю заикаться: уж очень я почтительный. И у меня потеют руки, хотя я прекрасно понимаю, как все это глупо. По-видимому, мне не хватает мужества, но в конце концов я издавна интересовался главным образом антропологией, а не закаливанием собственного характера.

— Мы во всем должны помогать друг другу, — мечтательно заговорил мой шеф и добавил: — у меня много врагов, сынок… — и он задумался. Казалось, перед мысленным взором моего шефа проплывает бесконечная вереница грядущих дней, когда он в канцелярию и носа не покажет и когда всякими там заказами новых экспонатов, кормежкой имеющихся у нас животных придется заниматься мне и только мне одному. — Все это не так легко, — продолжал он, — господа не хотят считаться с тем, что для наших зверей требуется заморская пища, они не понимают, что необходимо привозить бананы и апельсины и что нельзя кормить знаменитую гумбольтову шерстистую обезьяну простыми помоями, как поросенка. Да они и львам готовы бросать дохлых мышей… — закончил он со вздохом.

Только львов у нас пока что не было, и весь этот зоологический сад существовал скорее в его воображении, а музей находился в очень запущенном состоянии. Вот я и начал как можно быстрее приводить в порядок наши коллекции.

Мой шеф меня нахваливал. Но, конечно, даже и не пытался чем-нибудь помочь. Однажды он привел ко мне свою дочь Гильду, костлявую угловатую девушку с голубыми глазами и пушком на подбородке. У нее были жирные волосы, которые она не умела укладывать и поэтому выглядела так неприглядно и неряшливо, что частенько вызывала всеобщую жалость. Я тоже жалел ее до тех пор, пока она не заговорила, потому что свои шумные разглагольствования она сопровождала весьма бесцеремонными жестами — хватала меня за подбородок и била по спине, — и я уже стал бояться, что она, недолго думая, положит ноги на стол либо начнет говорить мне "ты" и называть по имени.

И я этого дождался. Именно сегодня, когда мой шеф отправил меня с ней на премьеру в цирк. Разумеется, прежде всего он хотел продемонстрировать меня городским сплетницам, которые в изобилии собрались здесь в этот вечер. И Гильда вела себя так, будго мы давно уже сыграли свадьбу. Я должен был держать ее шляпу, смахнуть пыль с кресла, раскрыть сумочку и спрятать в нее билеты, наконец, принести пальто из гардероба, потому что ей вдруг стало немного холодно, и оставить его у себя на коленях, так как ей уже было жарко, когда я вернулся из раздевалки.

И все же сегодня вечером я пришел в цирк не для того, чтоб выступать в роли жениха девицы Гильды. В таком качестве шеф не отважился бы меня послать. Ведь служебное подчинение тоже имеет свои границы. В сущности, он послал меня затем, чтобы я разузнал, не продает ли цирк каких-нибудь заморских зверей, необходимых нам для наших заведений. Кто сможет упрекнуть меня в том, что я, не извинившись, бросил дочь своего руководителя, когда передо мной возникла реальная возможность приобрести столь оригинальную обезьяну — скорее это даже человек или, вероятнее всего, какой-нибудь редкий экземпляр человеко-обезьяны, которая еще бог весть когда попадет к нам в Северную Чехию?

— Вам меня не убедить — это не шимпанзе, — с раздражением заявил я Кноллю. — Я совершенно уверен — посмотрите на его подбородок, форму черепа, на надбровные дуги. И вообще это не обезьяна.

Кнолль не удивился.

— Знаю, — ответил он и потянулся, сидя в своем цирковом фургоне. На столике стояла бутылка рому. — Знаю, — повторил он. — А вам не приходит в голову, что не вы первый обращаетесь с этим ко мне. Но до сих пор никто ничего не доказал…

— И все же доказать нетрудно. Достаточно посмотреть на строение его ног, calcaneus и особенно на ступни.

— А как вы собираетесь на все это посмотреть? Я вас и близко к нему не подпущу. Когда профессор Пфермейер из Гейдельберга попытался к нему подойти, тот свернул ему нижнюю челюсть. Господину Райту из Манчестера он чуть ли не отгрыз все предплечье — вы бы видели его зубы! А господину Хаасе повредил позвоночник! Эта сволочь не любит людей. Но мне он нужен. Он спасает наш цирк от разорения. Сейчас кризис, мой друг, и я готов демонстрировать кого угодно — хоть безобразных уродов, хоть небесных ангелов, — мне все равно. Я своего Тарзана использую в коммерческих целях, и поэтому все законы на свете на моей стороне. Они будут охранять меня от любых придурковатых ученых! Если вам не нравится, я вас не задерживаю. Попытайтесь его сфотографировать; большой пользы это вам не принесет, потому что он хочет быть обезьяной, хочет быть шимпанзе и делает это так хорошо, что никто мне ничего не докажет…

Владелец цирка рассмеялся, он был уже как следует пьян. Видимо, до сих пор дела в его цирке шли не так уж плохо, раз хватало денег на выпивку.

— Но если вы хотите испытать, милостивый государь… — робко заговорила жена Кнолля, еще минуту назад выступавшая в качестве укротительницы львов.

— Что испытать? — рявкнул Кнолль и зло посмотрел на свою жену. И укротительница львов здесь, в фургоне, сразу же превратилась в кроткую голубицу, в послушную жену, которая стала успокаивать своего мужа, забегала вокруг него, будто над ее головой защелкал тот самый бич из толстой кожи, каким она каждый вечер укрощала в клетке царя зверей.

— Что испытать?! — снова рявнул Кнолль, рявкнул погромче, чем лев. — Хочешь, чтоб на нас обрушились несчастья? Да разве ты, корова, не знаешь, что все эти сумасбродные ученые в конце концов с нами судятся? За свои травмы они требуют денежной компенсации и готовы на тяжбу ухлопать все свое состояние. Эх, ты курица безмозглая!

И в адрес укротительницы понесся поток изощренных ругательств, в которых фигурировали уже не только домашние животные.

Я выбежал из фургона, а владелец цирка хриплым голосом все еще перечислял мне вслед названия разных пород и семейств, известных в зоологии.

Снаружи никого не было видно. Вокруг стояли запертые темные фургоны. Большинство их обитателей находилось на арене. Время от времени до меня доносились возгласы зрителей или ржание коней в стойлах. Должно быть, выводили белых лошадей. Я раньше не обращал внимания на то, что у них есть такие лошади. Ориентируясь по запаху, я без труда добрался до клеток. В первой при лунном свете я увидел того единственного льва, изображение которого украшает цирковые афиши. Он был уже довольно стар и лыс. И сейчас, во сне, он время от времени терся о решетку, потому что его мучила парша. В следующей клетке помещались шакалы. Как ни странно, но их не мучила парша. Стоило, однако, шакалам меня увидеть, как они начали рычать. Оно и понятно: эти шакалы были подозрительно похожи на собак. Какая-то помесь волка с догом. Здесь, вблизи, я не мог ошибиться. "Хороши шакалы, ничего себе. Лучше бы ты тех шакалов привязал к конуре, — подумал я. — В общем каков поп, таков и приход! Обман на обмане". Пройдя мимо нескольких пустых помещений, мимо ящика со змеей, я наконец увидел совсем в стороне обезьянью клетку. Она была оборудована, как все обезьяньи клетки на свете. Зеркальца, лесенки, велосипед и разноцветные лоскутки, будто здесь содержат обыкновенных мартышек или павианов. Обезьяна, а точнее, неизвестное существо, покоилось в углу клетки, лицом к стене. На руках у нее были цепи, какие прежде надевали заключенным, а на ногах — большое чугунное ядро, знакомое мне только по истории средневековых тюрем. А ведь никто во всем мире так не заковывает обезьян! Все эти металлические приспособления предназначены исключительно для людей.

Как-то Гильда велела купить для нее мятных конфет. И теперь их у меня был полон карман. Я вытащил конфетку, развернул ее, и, причмокивая, демонстративно стал сосать, а в конце концов бросил ее в клетку. Разумеется, все это время я посматривал по сторонам, как бы не появился управляющий или кто-нибудь из служителей. Казалось, все было спокойно. И только этот Тарзан — так его называлилежал в углу, куда не падал свет луны, и не проявлял никакого интереса к моей конфете. Я снова причмокнул и на этот раз бросил в клетку целую горсть конфет. При этом я заговорил и стал его нахваливать…

— Послушай, добрейший… Brav… Nice… Pocem, Kommher, Come… — пытался я привлечь его внимание, говоря на разных языках. Но он даже не шелохнулся, пока я не стал тыкать его палкой. Так обычно обращаются со зверями. Если они не слушаются по-хорошему, им делают больно. Неподалеку лежал какой-то прут. Но едва я к нему прикоснулся, как Тарзан вскочил, словно черт, стал на задние лапы, — собственно, на ноги — и начал колотить себя в грудь, как это обычно делают одни лишь обезьяны. Распространено мнение, что так поступает только горилла, но Шейнфурт, как и Пасхен, прославленный в прошлом веке охотник на обезьян, свидетельствует, что и взрослый шимпанзе может готовиться к схватке точно таким же образом. Неожиданно Тарзан бросился на решетку с такой силой, что закачалась вся клетка. Я не успел отскочить, и ему удалось разорвать мой рукав и даже немного поцарапать меня. При этом он так перебрасывал десятифунтовый груз, который ему привязали к ногам, точно это был футбольный мяч.

В цирке, очевидно, уже знали его повадки. Из фургона выскочил хозяин, из будки служители и официанты, прибежала даже укротительница львов со своим ременным бичом. Она сразу же напустилась на Тарзана, но не успела его усмирить. Зрители высыпали из цирка, стали ее ругать, некоторые дамы громко визжали, другие осуждали нас за жестокость. По всему было видно, что я сорвал представление. Из цирка я выбежал прямо в поле, а так как до сих пор не изучил окрестностей, пришлось проплутать несколько часов, пока крестьяне не указали мне дорогу домой.

Перед домом меня поджидала Гильда. Наш музей помещался в вилле, которую нам завещала местная миллионерша. Вилла напоминала готический костел, но все еще сверкала новизной. Совсем недавно ее реставрировали. Гильда подошла ближе и влепила мне пощечину. (Так кончилась наше знакомство. По крайней мере мне показалось, что оно кончилось.) Но Тарзану сегодня, видимо, досталось еще больше.

В тот вечер я долго не ложился спать. Решил написать письмо Кноллю с просьбой уступить удивительное животное нашему зоологическому саду. Я предложил ему баснословную цену, ибо прекрасно знал, что он все равно не согласится. Но в таком случае я мог потребовать от него подробных сведений: когда, где и при каких обстоятельствах было приобретено это животное. Если же Кнолль не объяснит его происхождения да еще и не предложит купчей, я сообщу обо всем в полицию, ибо считаю, что владелец цирка держит в клетке не обезьяну, а человека, хотя, когда его рассердят, он начинает бить себя кулаками в грудь, как шимпанзе. Кроме того, я заметил, что его одевают в какие-то смехотворные трусы и особого покроя куртки, которые должны скрыть от случайных свидетелей явные признаки его принадлежности к роду человеческому — и прежде всего отсутствие волосяного покрова. Поэтому мне кажется, что я столкнулся с каким-то загадочным преступлением. В любом случае я заставлю говорить о себе.

А ведь к этому, собственно, человек и стремится всю свою жизнь. Мне стало легче переносить несправедливости шефа. На другой же день он выставил меня из светлого кабинета в полуподвал, в отделение пресмыкающихся, что примостилось рядом с коллекциями минералов. Там целый год совсем не топили будто бы из-за того, что сталактиты могут раствориться. Шеф мой нанял также второго практиканта из здешних. Это был немец, который сразу же начал появляться с Гильдой в обществе. Вскоре он даже стал возить ее детскую коляску. Никто на меня не обращал внимания. Они терпели мое присутствие лишь потому, что работал я бесплатно. Да, тогда, в тридцатые годы, когда произошли все эти события, государственных служащих поначалу принимали на работу как практикантов и целый год им ничего не платили. Наверняка меня собирались через год выставить и на мое место взять другого практиканта, который трудился бы столько же, а потом его постигла бы та же участь. Однако они просчитались. Все обернулось совсем иначе. И именно из-за Тарзана.

Визит незнакомки из Уэст-Энда

Я нетерпеливо ждал ответа от Кнолля и каждый день с надеждой приветствовал почтальона. А вдруг он несет мне известие, которое изменит всю мою жизнь? Но долгое время не приходило ничего. Послать еще одно письмо казалось мне смешным. Это уже походило бы на шантаж. Действительно, стоило ли идти в полицию сообщать о своих подозрениях? Мне трудно было решиться. Ведь я тешил себя мыслью, что сам стану детективом, который раскроет тайну. Неужели я вынужден буду передать это дело в руки жандармов? Лучше всего было бы съездить к Кноллю. Но его цирк как сквозь землю провалился. Вероятнее всего, труппа пересекла границу и уехала в Германию. Нигде о ней ничего не было слышно. Понемногу я стал забывать о своих проектах и начал утешаться тем, что настоящие мудрецы не вмешиваются в ход истории, что они удовлетворяются созерцанием и описанием событий. Но авантюризм у человека в крови. И мне было трудно с этим совладать.

Между тем Гильда поссорилась с новым практикантом, и шансы на успех у меня повысились. Шеф стал отвечать на мои приветствия, а когда к нам однажды приехал начальник, родственник заведующего отделением, то он даже похвалил меня перед ним.

— Я вас уже простила, — заявила Гильда, появившись однажды у меня в кабинете. И тут же уселась на стол. — На вас нельзя долго сердиться, — продолжала она с обезоруживающей улыбкой, между тем как за дверью плакал ребенок неизвестного отца. — И с тех пор вы так страдаете, что мне вас жаль, Андрэ.

— Меня зовут Индржих, — возразил я.

— Ах, ты мой сладкий Индржишек…

Я должен был отступить к дверям. Лучше всего бы выскочить в окно, но мой кабинет находился в полуподвальном помещении. Я уже представлял себе, как ее папаша поджидает за дверьми, чтобы застичь нас врасплох.

Но застиг нас вовсе не он.

В кабинет вошла хорошенькая девушка в кожаном пальто и с автомобильными очками на лбу. Когда я помог ей снять пальто и она отложила в сторону свои автомобильные доспехи, передо мной оказалась не то голливудская звезда, не то парижская манекенщица. Я и не предполагал, что на свете вообще могут существовать такие красивые женщины. У нее был прекрасный овал лица, большие карие глаза, светлые волосы и греческий профиль, фигура праксителевых статуй.

— Джина Джонс… — отрекомендовалась мне посетительница. Она только посмотрела на Гильду, и та под этим взглядом сразу же присмирела и замерла, словно лягушка перед змеей. — Я приехала в связи с вашим письмом… — Тут она закурила сигарету иностранной марки в длинном мундштуке и, не дожидаясь приглашения, села, положив ногу на ногу. Затянувшись, она еще раз поглядела на Гильду. Этого уже было достаточно.

— Не буду мешать… — бросила Гильда и чуть ли не выбежала из комнаты. Она, видимо, обратила внимание на английский акцент, с каким говорила посетительница, и поняла, что перед ней иностранка, плохо владеющая немецким языком.

— Кнолль передал мне ваше письмо, — продолжала гостья. — Меня тоже интересует этот… — она секунду помолчала и добавила, подавляя, видимо, внутреннее сопротивление: — Тарзан. Я ведь тоже убеждена, что это человек. Но чем дальше идет дело, тем меньше у меня сторонников… — При этих словах она улыбнулась. Это была ее первая улыбка за все время визита, но она придала мне сил. До сих пор мне казалось, что весь этот визит наводит на нее невероятную скуку. Но теперь у меня било доказательство, что моя персона представляла для нее определенный интерес, что она приехала именно ко мне.

— Готов служить вам… — как ни странно, но весьма кстати вставил я. И вдруг почувствовал себя совсем иначе. Когда тебе улыбается голливудская кинозвезда, становишься более самоуверенным.

— Я убеждена, что Тарзан — человек, причем я знаю, кто этот человек. — Она положила на стол фотографию стройного мужчины в смокинге. — Это молодой барон Хоппс. Не хотите ли выслушать меня?

И она улыбнулась еще обворожительней. Мне ничего не оставалось делать, как принять ее предложение, ибо действительно трудно было распознать в этом светском джентльмене человекоподобную обезьяну, которую я совсем недавно видел в клетке. Все это показалось мне подозрительным. Я совсем не хотел стать жертвой какой-то авантюры.

— Видите ли, я хочу рассказать вам свою историю. В ней, собственно, нет ничего особенного. Вы, вероятно, читали в детстве "Книгу джунглей"? Разве Маугли казался вам каким-то особенным? Так вот, в Индии нередко бывает так, что из-за голода родители бросают своих детей в джунглях, и там их выкармливают и воспитывают звери. Случается, что даже львы. Говорят, три года назад в Бомбее был обнаружен мужчина, который пробыл несколько месяцев в плену у царя зверей. А из Алеппо сообщают, что два месяца назад кочевники поймали там "мужчину-газель". Он прожил в стаде много лет, питался травой и, когда его стали ловить, попытался спастись от преследователей, убегая огромными скачками. А кто знает, что происходит в Африке? Ведь там отдельные племена совсем не представляют, сколько у них народу, и не регистрируют тех, кто исчез в джунглях. Человек легко приспосабливается ко всему. И если он смог приспособиться к нашей современной цивилизации, то почему бы ему не ужиться, скажем, с медведями, если родился он в определенной обстановке и с малых лет видел вокруг себя одних медведей? Что же касается Тарзана, то это — наиболее известный представитель такого сорта людей. А барон фон Хоппс — наиболее значительный… — вздохнула она. — Ему принадлежат многие владения в Австрии, Германии и Чехии. Род его известен славными традициями, и я удивлена, что вам это не известно. Его знают во всех аристократических домах Европы. И такой человек под видом шимпанзе исполняет номера в цирке Кнолля!

Она говорила все быстрей и быстрей, будто не могла совладать с собой или просто потому, что повторяла свою историю уже не в первый раз. И все смотрела на меня и улыбалась своей манящей улыбкой. Может, ей даже хотелось взять меня за руку, но мной овладел страх, он рос. Собственно, я уже перестал считать ее сумасшедшей, я боялся другого — шантажа, боялся, что прибывшая ко мне дама хочет втянуть меня в какую-то бесконечную имущественную тяжбу. И тут мне захотелось, чтобы вернулась Гильда. Но она не возвращалась — я отлично знал, что она подслушивает за дверью.

В тот день я просидел у себя в кабинете до глубокой ночи и понял, что Джина приехала на своем спортивном "ягуаре" лишь затем, чтобы рассказать мне свою историю. Она отказалась от угощений — ей просто было нужно, чтобы я ее выслушал. В конце концов это была самая необременительная просьба из тех, что я готов был для нее выполнить. Тем более что ее рассказ меня ни к чему не обязывал, а внешность ее была приятной.

— Самое ужасное — то, что я не могу его спасти. И к вам я приехала с отчаянья. Мне, собственно, не так уж нужен антрополог. Ведь у меня целая гора всевозможных справок и заключений ученых. Мне нужен энтузиаст, который попытался бы спасти барона, который попытался бы помочь мне. От этого зависит моя судьба. Я должна была выйти за него замуж. Я его невеста. Мы познакомились с ним несколько лет назад в одной из экспедиций сэра Уэзерола.

В черную Африку

В ту экспедицию я попала с отчаянья… Только вам расскажу все без утайки — ведь от вас я жду помощи. Мне давно известно, что я красива, известно чуть ли не с детства — об этом говорили все. Родители тоже не отставали от других и следили за каждым моим шагом, хотя я ровным счетом ничего дурного не делала. "Любой мужчина может тебя обидеть, — твердили они, — потому что ты красотка". На этом основании я находилась под охраной даже в двадцать лет. Но в действительности обижали меня вовсе не мужчины, как предполагала моя мать, а женщины. Женщины издевались надо мной, это они старались меня унизить. Все началось еще в школе с союза, который заключили против меня наша старая учительница с моими же сверстницами-дурнушками. Я не могла произнести ни слова без того, чтобы не смеялся весь класс; стоило мне сделать какое-нибудь движение, как в мою сторону устремлялись завистливые взгляды.

— Послушайте, Джонс, — не раз звучал в моих ушах злобный голос директрисы: — красота — это еще не все!

Вскоре я стала побаиваться ходить на танцы, ибо нередко получалось так, что какая-нибудь из завистниц, которой приходилось часами ожидать партнера, чем-нибудь да мстила мне-то она рвала на мне блузку, то наступала на шлейф длинной юбки, то рисовала на спине чертика, то подкарауливала в уборной, чтобы вцепиться мне в волосы. Постепенно я перестала появляться на людях, к чему моя мать отнеслась весьма одобрительно: она еще не была стара и довольно остро реагировала на то, что в общественных местах на меня обращали внимание, а на нее нет. Для окружающих я была совершенно невыносима. Само собой разумеется, меня пригласили в знаменитый салон мод — там я должна была демонстрировать новые фасоны. Но, бог мой, нельзя было сделать и десяти шагов, чтобы у меня не начинала кружиться голова под множеством враждебных взглядов, — они, словно жгучие огненные бичи, стегали меня по плечам, по груди, по всему телу. Не понимаю, почему люди так завидуют красавицам! Уверяю вас, что красота — самое ужасное бедствие, которое только может постигнуть человека, это ужаснее, чем горб. Мне и сейчас приятно, когда можно закрыть лицо, ну, скажем, автомобильными очками. Хоть круглый год я готова ездить в спортивной машине, только бы носить эти очки: чтобы меня никто не видел, чтобы никто не вертелся вокруг и я хоть на минуточку могла отдохнуть от всех этих взглядов, от всего этого проклятия.

Мужчин я боялась, потому что они готовы были взять меня силой — между тем мне следовало подождать партии, подходящей для такой девушки, как я, — а женщин боялась, потому что они меня ненавидели. Все это было уже невозможно вынести, а оставаться на службе я не могла, в особенности после того, как мне предложили демонстрировать новый фасон нижнего белья. Я взяла расчет и примкнула к экспедиции сэра Уэзерола, который готовился ехать в Африку ловить обезьян. Конечно, я собиралась туда не ради обезьян, хотя и прочитала тайком от матери немало книг по зоологии. (Надо сказать, что моя мать считала неприличным, когда красивые девушки много читают.) Явилась я к Уэзеролу и потому, что мой шеф, доктор Миллер, был очень безобразен — лицо у него испещрено мелкими морщинами, кожа на черепе, казалось, принадлежала слону или бегемоту. Экспедиция собиралась произвести нападение на так называемый обезьяний рай, где живут шимпанзе семейства "рана манжаруна"; суданские арабы называют их "баам". Как известно, вся эта местность заражена мухой це-це, и, чтобы не заболеть сонной болезнью, европейцы нашей экспедиции должны были носить маски из плотной ткани, которые предохранили бы от укусов этих насекомых. Таким образом, лица у нас были скрыты под маской, а тело — под светло-зеленым тропическим балахоном, напоминавшим скорее мешок, чем какое-либо одеяние. Все мы были совершенно одинаковы, как монахи в своих рясах. Нас даже невозможно было отличить друг от друга.

О своих намерениях я тогда не посоветовалась с матерью и написала ей уже с корабля. Сэр Уэзерол был доволен, что нанял лаборантку за невысокую плату: не всякая женщина согласилась бы принять участие в такой опасной экспедиции, а его финансовые возможности были весьма ограничены. Доктор Миллер вел себя безупречно — видимо, он меня понял; так по крайней мере мне показалось вначале. В свое монашеское одеяние я облачилась уже на корабле, а после Канарских островов никогда не появлялась без покрывала. Я проглатывала книгу за книгой и постепенно освобождалась от страха.

В конце концов, думала я, муха це-це не может быть опаснее моих сослуживцев, которые во время последней демонстрации мод так подпороли мое платье, что не успела я сделать и нескольких шагов, как оказалась обнаженной перед целым Альбертс-залом. Публика ревела, пресса была близка к помешательству. Даже на другой день я боялась выйти на улицу: так мне было плохо. А здесь все было подругому. Я весело бегала по пристани, по палубе, словно вновь родилась на свет божий.

— Моя главная задача — раздобыть половые железы обезьян, чтобы наладить опыты по омоложению согласно методу Воронова. Чем больше желез нам удастся раздобыть, тем больше денег мы получим, — заявил доктор Миллер. Это мне очень понравилось. Миллер говорил об этих железах как истинный коммерсант. Совсем не так, как другие. И ни разу не осмелился прикоснуться ко мне, даже когда давал подробные инструкции, как вести себя с обезьянами-самцами, с которыми мне доведется встретиться, и когда рассказывал об особенностях операции, которую я должна буду делать. Вообще это был первый инструктаж в моей жизни по столь щепетильному поводу. Мать моя, хотя и предупреждала, что нужно быть осторожной с мужчинами, но никогда ничего толком о них не рассказывала. Поэтому в мужчинах я разбиралась еще меньше, чем в обезьянах.

— Ничего, привыкнете. Обычная операция, как и всякая другая.

— Из вас получится хорошая путешественница.

— Через два года организуете собственную экспедицию.

Так говорили мужчины, которые ехали со мной. Это были сэр Уэзерол, доктор Миллер и патер Дилоуби, который хотел организовать у туземцев новую миссионерскую станцию. Он рассказывал мне, скольких чернокожих ему удалось окрестить в своей жизни. Приятно было слушать его рассказ после утренних наставлений доктора Миллера, который не задумываясь стал бы кастрировать негров, если бы только нашелся человек, готовый солидно компенсировать ему риск подобного преступления.

Предательство

Туземцы встретили нас хмуро. Они издавна слыли людоедами, и только карательная экспедиция майора Уэлса, который недавно устроил здесь такое побоище, что оставшиеся в живых оказались не в силах съесть всех мертвых, заставила их скрыть от белых людей свой варварский обычай. Да и, кроме того, поеле недавней резни они отнюдь не горели желанием признать белого бога, которого им навязывал патер Дилоуби. Ибо они исповедовали собственную религию, и в этой религии — о, горе нам! — человекообразные обезьяны, называемые на их языке "импунду", играли весьма своеобразную роль. Туземцы считали их лесным народом, священными животными, которых запрещалось убивать и употреблять в пищу. Очевидно, именно поэтому они и вознаграждали себя тем, что поедали своих врагов.

Вот почему нелегко было найти носильщиков для нашей экспедиции, и те несколько безбожников, которых нам все же удалось завлечь разными посулами, пришли в неописуемый ужас, когда узнали, для каких целей нам нужны обезьяны.

— Начнем охоту прямо на месте, — решил сэр Уэзерол. — В обезьяньем раю.

До этого места нужно было идти двенадцать томительных дней, начиная от последнего негритянского селения на реке Нелле. В пути пришлось пересечь два огромных болота, пре одолеть водопад и прорубить дорогу через густые заросли лиан — ничего подобного в Африке я еще не видела. В добавление ко всему то и дело приходилось уговаривать наших проводников не бросать нас, обещать им новые подарки и открывать бутылки с дешевым виски. Я никогда и не предполагала, что утро в этих краях может быть таким студеным, и только теперь поняла, что прав был доктор Миллер, утверждая, что в Экваториальной Африке пара пустяков схватить простуду или воспаление легких. Комары и мухи це-це осаждали нас днем и ночью. Огромные летучие мыши так шумно хлопали крыльями, кружа над нашим костром, что заглушали даже гул тамтама, которым туземный колдун беспрерывно призывал вернуться своих заблудших овечек.

Экспедиция началась скверно. Но самое неприятное ожидало нас впереди, когда, добравшись наконец до места, где некогда сэр Уэзерол построил свою базу, мы не нашли ни закопанного в землю сундука с продовольствием, ни спрятанной в металлический ящик карты. Хижина сгорела, от ящика не осталось и следа, продукты кто-то унес. Только к вечеру мы обнаружили под молодой пальмой раскрытый сундук, в котором, точно собачонки в будке, уютно устроились маленькие обезьянки. Мы их всех поймали. Только шимпанзе нам не попадались. Обезьянки не представляли никакой ценности для нашего доктора.

— Железами этих крошек не омолодишь ни одного миллионера, — смеялся он. — Не за ними мы сюда пришли…

Наши проводники смирились бы с мыслью, что мы ловим обезьян для зоопарка или охотимся на них ради шкуры — такое уже проделывали до нас другие европейцы, — но потрошить обезьян? Нет, с этим они не могли смириться. На другой день проводники сбежали, прихватив с собой все наши ружья и боеприпасы. Уже в полдень мы услыхали вдалеке залпы из всех наших винтовок, точно там была ярмарка или веселое гулянье.

— Это вы во всем виноваты, — набросился на сэра Уэзерола доктор. — Надо было нанять негров на побережье. Они понадежней. А вы, с вашей экономией…

— Зачем вы вообще нас сюда затащили? — ворчал патер. — Здесь обезьян не больше, чем в любом другом месте Африки.

Так они спорили до самой ночи.

Но нам не суждено было узнать, зачем сэр Уэзерол привел нас сюда. В тот же вечер он покончил с собой выстрелом из револьвера. Скорее всего, наша экспедиция за обезьянами преследовала какую-то иную цель, которой он так и не достиг, обнаружив пропажу карты. Мы похоронили сэра Уэзерола, как христианина. Патер Дилоуби произнес над могилой речь, и мы открыли последнюю банку консервированных ананасов с рисом, которую не успели утащить туземцы.

В наследство от сэра Уэзерола нам остался только небольшой дамский револьвер, который мог лишь раздразнить взрослого шимпанзе, если мы вообще его встретим. Но патер Дилоуби был в Африке не впервые и имел опыт по части охоты. На обратном пути ему нередко удавалось подстрелить какую-нибудь живность к обеду. Вдобавок погода улучшилась, нас больше не мучили дожди, и я стала надеяться, что обратный путь будет поприятнее.

— Кто же нам теперь заплатит? — сетовал доктор Миллер. — У этого старого мошенника, конечно, не было в кармане ни гроша. Очевидно, он отправился в путешествие, чтобы поправить свои дела. Неизвестно, как мы вообще доберемся до Европы.

Да, я забыла вам сказать, что у покойника мы нашли только два фунта пять шиллингов и три чековые книжки без единого бланка. Но мне все еще не было понятно, чего опасаются мои спутники. Я-то чувствовала себя в этих джунглях превосходно. Мать, очевидно, вышлет мне денег на обратную дорогу, но если потребуется — можно остаться здесь и на несколько лет. Мне казалось, что мы вернемся без особого труда.

Но я ошиблась. Тропинка, которую туземцы прорубили в джунглях, совсем заросла. Здесь все растет буквально на глазах. И там, где мы прошли, лианы, казалось, стали еще гуще и толще. Бывшая тропинка напоминала рану, которая затягивалась целительным и еще более крепким рубцом. А у нас не было ничего, кроме перочинного ножа и скальпеля из лаборатории.

— Ну и влипли мы в историю, — пробормотал, чертыхаясь, патер. — Почему он не взял с собой хотя бы радиопередатчик… Даже на этом хотел сэкономить. Как же теперь звать на помощь?

И он с яростью швырнул на землю рюкзак покойного Уэзерола, который мы несли по очереди.

Мне хотелось, чтобы мои спутники не щадили меня и не избавляли от обязанностей. В тот день я впервые почувствовала себя усталой. И мною впервые овладел страх. Но теперь я уже боялась не того, что меня обидят; я испугалась за свою жизнь.

Я сделала несколько шагов, но лианы преградили мне путь. Они стояли густой плотной стеной. Трудно представить, что мы вообще сможем пробраться сквозь эту чащу. Прислонившись к пальме, я заплакала. Попыталась разорвать лианы руками, но ничего не получилось. Ко мне подошел доктор Миллер. Он стал успокаивать меня и даже обнял за плечи. Этого еще не хватало!

— Оставьте меня в покое! — заорала я и вкатила ему две увесистые пощечины. — Неужели я убежала в джунгли ради того, чтобы уединиться здесь с вами, с таким уродом? — И я разразилась истерическим хохотом.

Патер был гораздо толще, чем обычно бывают святые отцы. Он простер надо мной руки, и несколько минут я молилась вместе с ним, словно маленькая девочка.

Мы заснули в наскоро сооруженной палатке, нимало не заботясь об охране. Пройди мимо пантера — она неплохо бы поужинала… Но пантера в эту ночь, наверное, была далеко или просто нас охранял какой-то добрый дух. Надо думать, кто-то охранял! Потому что утром, когда я встала и протерла глаза, то застыла в изумлении, увидев узкую тропинку, вырубленную в зарослях лиан. Ночью кто-то прорубил нам дорогу в джунглях.

— Смотрите-ка! — позвала я обоих мужчин.

— Чудо, — осенил себя крестом отец Дилоуби. — Ты просто святая… Дева Мария услышала твои молитвы…

— Чепуха, — буркнул доктор Миллер,

— Если не верите, можете оставаться здесь, — осадил его патер. Обняв за плечи, он повел меня в чащу леса. При этом он так прижимался ко мне, что пришлось его оттолкнуть.

Неужели и этот набожный патер туда же? Неужели ничто не спасет меня от него?

На другой день мы опять обнаружили прорубленную в зарослях тропинку. Теперь уже нас охватил страх.

— Ну вот, пожалуйста… — торжествовал доктор Миллер, который, разумеется, отправился с нами дальше. — Еще не известно, куда заведет нас этот зеленый туннель. А что, если там, впереди, алтарь не девы Марии, а здешней богини мщения, которая потребует человеческих жертв? Забавное будет зрелище: ирландский католик превращается в черного знахаря. Теперь можно ожидать чего угодно, любой ерунды: ведь мы потеряли здравый смысл.

— А по-вашему, лучше умереть с голоду?

— Это более логично. Нам нельзя рассчитывать на чью-то помощь, на разум надеяться нечего. Мы поставили на карту свою жизнь. Эрго — мы должны умереть. И вот нам дарует жизнь некая иррациональная сила, которая кажется мне еще более подозрительной, нежели эта трясина, в которую мы, чем дальше идем, тем больше погружаемся, — непрерывно бурчал доктор.

На его лице было написано явное недоверие, и все же он упрямо шагал вперед, ибо тоже надеялся на спасение, пусть даже вопреки здравому смыслу.

Внезапно у небольшой сухой поляны тропинка оборвалась, джунгли расступились. Посреди поляны стояло несколько палаток. Мы наперебой закричали и бросились к лагерю, голодные и исцарапанные. Но нам никто не ответил.

Мертвый лагерь

Я первая подбежала к палаткам, но вокруг — никого. Видимо, покинутый лагерь. Заглядываю в ближайшую палатку. Там, на кроватях, лежат два скелета, начисто обглоданные муравьями, а на голых черепах — тропические шлемы немецкого африканского корпуса. Я не могла оторвать от них взгляда. Так и стояла, будто остолбенела. Мертвый лагерь.

Как мы потом установили, люди умерли лет двадцать назад, во время первой мировой войны, а скорей всего они даже и не знали, что началась война.

Мы нашли двадцатилетней давности консервы, боеприпасы и водку. Все было в стеклянной посуде, упаковано тщательно, с настоящей немецкой аккуратностью. Даже ружья с отлично смазанными затворами и стволами нисколько не заржавели за все эти годы. В особом футляре мы нашли дневник экспедиции. В этом дневнике барон фон Хоппс прощался с.миром; его, одинокого и больного, покинули носильщики. Значит, не мы первые в таком положении. И в заключение длинного письма барон выражал надежду, что кто-нибудь спасет его трехлетнего сына, которого он вынужден был взять с собой в экспедицию. Но спасители, по всей видимости, не пришли, так как дневник остался нетронутым. Детского скелета нигде не было видно.

Впрочем, мы особенно и не искали, потому что переходы последних дней по таинственной просеке в джунглях совсем отучили нас логически мыслить. Я упала на свободную кровать в покинутой палатке, и мне было наплевать, что на соседней кровати лежат скелеты.

Меня разбудили громкие голоса: это доктор Миллер настиг в джунглях наших негров. Скорей всего они решили, что имеют дело с колдуном, потому что даже местные следопыты не могли бы так быстро пробраться через тропические заросли. Негры распростерлись ниц перед доктором и стали просить пощады. Они вернули нам все оружие и были готовы нести поклажу. Только где она, наша поклажа! Даже одежда на нас была изодрана в клочья. Мы не могли показаться носильщикам в таком виде. И тогда патеру Дилоуби, который в это время хоронил оба скелета в лесу, пришла в голову счастливая мысль. Вернувшись, он открыл сундук, в котором хранилось снаряжение барона фон Хоппе, и мы все переоделись. Оказалось, что в составе экспедиции была какая-то женщина. Мне достался ее допотопный наряд с турнюром и широкой юбкой. После такой метаморфозы нам больше не пришлось доказывать черным носильщикам нашу способность к чародейству. Они беспрекословно поверили, что доктор Миллер намного искуснее их местных знахарей, и, конечно, обещали завтра же отправиться с ним ловить обезьян.

После полудня мы принялись за дела: ознакомились со снаряжением покинутого лагеря, связали сети для ловли обезьян и подготовились к вечеру. Все были счастливы. Тем более что и немецкие консервы оказались съедобными, и водка отличной. Только мне было не по себе. Мной снова овладел безотчетный страх. Не знаю, чего я боялась. Доктор и патер пребывали в восторге от того, что у них появились шансы на успех, и забыли, что этим шансам они обязаны бессмыслице (по мнению одного) и чуду (по мнению другого). Только я не переставала обо всем раздумывать. Думала и о том, почему меня снова охватил страх. Мне казалось, будто кто-то все время смотрит на меня, будто кто-то ходит за мной. Но кто? Мне было очень плохо.

Только во время обеда я заметила его. Сегодня, впервые за долгое время, доктор Миллер сварил горячую еду, и мы все сошлись вокруг костра. И тут я снова ощутила на себе этот взгляд. Я было повернулась в сторону леса, но вдруг решила посмотреть вверх и подняла голову. Там, на вершине дерева, висела большая светлая человекообразная обезьяна. Она держалась за ветку только одной рукой и внимательно следила за каждым нашим движением. Я точно окаменела и не могла пошевелиться.

— Что с вами, дитя мое? — спросил патер Дилоуби.

У меня словно язык прилип к гортани. Тогда патер тоже поглядел вверх. Все мы застыли недвижимо, как и негры, которые никогда в жизни не видели такой обезьяны.

— Внимание… тише… — предостерег нас доктор и скрылся в палатке.

Между тем обезьяна спустилась по лиане с дерева и медленно, на четвереньках приближалась к нам, делая круги. Негры упали на колени, решив, что сам лесной бог пришел их покарать.

Но в этот момент откуда-то вынырнул доктор Миллер и набросил сзади сеть на обезьяну. Шимпанзе сразу же перестал метаться. Теперь даже мне Миллер показался чародеем. К вечеру он построил деревянную клетку, отыскал где-то большой висячий замок и запер обезьяну.

— Вот это добыча! — говорил он. — Настоящая сенсация! Зоологические сады будут драться из-за него.

— Но он как-то странно смотрит на меня…

Я все еще была сама не своя. Даже не предполагала, что обезьяны могут до такой степени походить на людей. Мне не хотелось подходить к клетке, да и негры не отваживались на это.

— Они обратили вас в свою веру? — смеялся доктор.

— Странно только одно, — заметил патер, который немного завидовал доктору и не слишком-то радовался его успехам, — что я в жизни не слышал о светлых шимпанзе. Да к тому же еще без волос на теле!

— Значит, вы очень мало в жизни слышали, — усмехнулся доктор с превосходством естествоиспытателя, — знаменитая самка шимпанзе Масука из берлинского зоосада была абсолютно лысая, точно Гай Юлий Цезарь…

— Но у этой обезьяны совершенно особенные надбровные дуги… — продолжал патер. — И нижняя челюсть у нее такая же, как у вас или у меня… посмотрите…

Мы сидели рядом с клеткой. Шимпанзе все время смотрел на меня, хотя был связан веревками, точно новорожденный свивальником.

— Не станете же вы утверждать, что это человек? — засмеялся доктор и швырнул в зверя дымящуюся сигару.

Зверь заревел от боли.

— Может быть, вы считаете его человеком? — со смехом спросил Миллер, когда мы отбежали от клетки. — Природа могущественна. Возможно, это какая-то мутация, какой-то переходный вид, кто знает. Этот экземпляр прославит нас. Не хотите ли выпить? — пригласил он меня, останавливаясь перед входом в палатку.

— Нет, — ответила я.

Я хотела домой. Слишком уж много неожиданного встретилось нам в этом путешествии…

Но самая большая неожиданность ждала нас на другое утро. Клетка была пуста. Веревки, которыми нам удалось вчера связать шимпанзе, валялись на земле. Патер Дилоуби поднял сбитый замок.

— Он использовал в качестве рычага обгорелую палку… Никогда не слыхал, чтобы шимпанзе были взломщиками…

Ни слова не говоря, доктор вытащил из кармана тяжелый пистолет.

— Подождите, Миллер, опомнитесь. Я не допущу, чтобы вы совершили преступление. Неужели вы не понимаете, что собираетесь убить человека? И к тому же человека, которому мы обязаны спасением? Кто же еще прорубил нам дорогу сквозь заросли лиан? Теперь я знаю — это не было чудом. Нас спас юный барон Хоппе, которого вырастили обезьяны… — И патер отбросил носком башмака перегрызенные веревки. — Это такой же человек, как и мы с вами.

— Кто? — Я не могла удержать восклицания.

Но доктор будто и не слыхал слов патера. Он не хотел отказываться от своего намерения и стал подстрекать к бунту наших негров. Те пали перед ним на колени, дрожа от страха.

Вдруг мы увидели, что к нам спокойно приближается наш пленник в костюме доктора Миллера, очевидно, похищенном ночью. Он не боялся огня. И был сложен, точно Адонис.

Но доктор все же выстрелил в него. Тот взглянул на нас, ничего не понимая. Потом бросился бежать в джунгли. Я выбила пистолет из рук Миллера.

— Убийца! — крикнула я и бросилась вслед за бароном.

Я бежала за ним в джунгли, впервые в жизни бежала за мужчиной. Страх у меня исчез. Вдруг мне пришло в голову: вот это партия! Где я еще найду такого красавца и силача да к тому же аристократа? На бегу я сорвала с лица сетку, совсем забыв про це-це. Я должна понравиться ему!

Он стоял на ветке, совсем низко. Мгновение мы смотрели друг на друга. Мне захотелось ему что-нибудь сказать.

— Вернитесь! Произошла ошибка! Мы все благодарны вам… — прошептала я.

Он засмеялся. Я могла бы поклясться в этом. Голос у него был низкий и смех прекрасный. Потом он прыгнул ко мне, перекинул меня через плечо. Закрыв глаза, я в страхе вцепилась в него и только временами посматривала вниз. Мы перелетали с дерева на дерево, с ветки на ветку, как будто у моего похитителя выросли крылья. Только теперь я поняла, что наделала. Кто знает, куда он унесет меня. Но было уже поздно. В конце концов я почувствовала под ногами что-то прочное и отважилась открыть глаза.

Мы стояли на вершине высокого дерева, площадка, где мы находились, была огорожена чем-то вроде перил. На расстоянии протянутой руки росли бананы, кокосовые орехи и орхидеи, внизу блестело озеро, а вокруг вились стаи колибри, пестрых птичек, — одни побольше, другие поменьше, а самые крохотные были величиной со шмеля. Синее небо раскинулось над нами, а прямо перед глазами над кронами деревьев вздымался высокий хребет, вершины которого покрывал вечный снег. Всюду была тишина и покой. Я посмотрела на барона.

— Прежде всего придется его побрить, — сказала я себе.

Обезьяний ад

Казалось, сбылось все, о чем только можно было мечтать. У меня был красавец-муж, аристократ, и мы с ним жили в раю, в буквальном смысле слова. Конечно, я и раньше знала, что обезьяны устраивают гнезда в кронах деревьев. Но у нас было не обезьянье гнездо. Отнюдь нет. Барон — я все еще не придумала для него имени — принес туда уйму вещей из покинутого отцовского лагеря. В первую очередь два длинных штыка от немецких военных винтовок, заменивших ему настоящие клыки здесь, где все звери пускают в ход зубы. Было там также несколько книг с картинками, которые барон Хоппе взял с собой в дорогу для сына. С нихто мы и начали. Он постепенно вспоминал человеческую речь, восстанавливая представления об основных вещах. Таким образом в промежутках между любовью и поглощением тропических лакомств я стала учительницей и одновременно миссионеркой. Ведь мечта каждой женщины — воспитать мужа по-своему. Здесь мне представилась такая возможность. Этот человек мог стать для меня надежной защитой, и я уже ничего в жизни не буду бояться, никогда не почувствую себя одинокой, преследуемой, гонимой.

Но наш покой нарушили обезьяны, которых туземцы называют "чипензо", то есть копатели корней. Они приходили сначала поодиночке, потом парами. Усаживались на соседние деревья и наблюдали за мной. Потом начали что-то кричать барону, и я покрикивала на него, используя те несколько слов, которым его научила. Он, бедняга, не знал, кого и слушать.

Особенно противной была одна самка. Она бросила в меня камнем, как уличный мальчишка. Барон хотел вступиться за меня, но я ему не разрешила. Нет, не из трусости, просто ему следовало внушить, что он человек, аристократ, который должен обладать чувством собственного достоинства и не может драться с какой-то обезьяной. Кстати, это была самая безобразная обезьяна, какую мне когда-либо приходилось видеть. Не понимаю, как она могла ему когда-то нравиться.

Остальные обезьяны пришли сюда не из ревности: по-видимому, они просто жили на ближайших деревьях. По нескольку раз в день они собирались вокруг большого дерева неподалеку от озера, били себя в грудь, колотили по дуплистым стволам, подымали оглушительный шум и отвратительно пахли. В общем осввательно испакостили мой рай.

Барон мне все объяснил. На этих сборищах похваляются своей силой и талантами, хвастаются повигами, которых никогда не совершали, угрожают своим врагам — еще более склонным к одиночеству обезьянам. Обе стаи с давних пор враждуют у этой рощи, хотя ее плодов с избытком хватило бы на то, чтобы прокормить еще десять таких же стай. Но они злорадны и жестоки и ничем не хотят поступиться.

Я присутствовала при их сражении. Они кусали и колотили друг друга просто из желания подраться. Дело было вовсе не в бананах или других плодах, которые они срывали и бросали в грязь или уничтожали. Обезьяны кусались, вырывая друг у друга клочья шерсти, ломая конечности, и кровь ручьем стекала в блестящее озеро. Тут-то мой барон потерял самообладание. Он опустился на четвереньки и стал кричать по-обезьяньи. Но они не обращали на него внимания. Тогда он расплакался. Да, уткнулся мне в колени и всхлипывал, как обманутый ребенок. Мне это было на руку. За несколько дней до того я обнаружила в маленьком кожаном катехизисе, который барон принес мне в гнездо, несколько случайно сохранившихся там стофунтовых банкнот — сумму, которой вполне хватит на дорогу домой и на несколько месяцев спокойной жизни.

— Тебе не место среди них, — улыбаясь, спокойно сказала я, глядя ему прямо в глаза. — Ты человек.

Он выпрямился.

— Люди никогда не дерутся из-за пищи, — убеждала я его.

Он не мог себе этого представить. Потом, когда мы уже ехали на пассажирском пароходе к Саутгемптону, он целыми днями просиживал в ресторане, наблюдая за тем, как едят пассажиры — нисколько не торопясь, не пытаясь отобрать что-нибудь у соседа, не бросая друг в друга котлетами или фруктами, не колотя и не отталкивая других от стола, как это делали обитатели джунглей. И это его очаровало.

А пассажиры были очарованы им. Я не пожалела денег, чтобы прекрасно одеть его у первого же торговца на реке Нелле. А как только мы прибыли в порт, заказала ему смокинг. Он выглядел в нем изумительно. Как киноактер. Все женщины оборачивались ему вслед и завидовали мне. Право же, на него смотрели больше, чем на меня. А я об этом мечтала всю жизнь.

В Лондоне нас окружили журналисты, мы стали сенсацией дня.

"Новый Тарзан…"

"Последний Тарзан…"

"Новые приключения в джунглях…"

Наши фотографии печатались на первых страницах газет. Моя мать была счастлива. Она больше не сердилась на то, что я уехала за границу без ее разрешения. Ведь о лучшей партии я и мечтать не могла. Он беспрекословно слушался меня. И беспрестанно всему удивлялся.

В германском посольстве меня не приняли. Что ж, я получила нужные сведения в другом месте. Всем имуществом семьи Хоппе — а оно оценивалось во много миллионов — владеет сейчас пасынок покойного барона. Спустя неделю мы уже отправились в Гамбург.

Там нас никто не встретил. Ни один репортер не явился на пристань. Но зато два неприметных господина не спускали с нас глаз до самого отеля. Это было время, когда нацизм в Германии достиг расцвета. По улицам ходили толпы мужчин в коричневых рубашках, на стенах висели огромные портреты фюрера, даже в отеле нас приветствовали, подняв правую руку. Все это удивляло барона. Таких порядков в Англии он не видел.

Его брат принял нас лишь после длительных телефонных переговоров, только после того, как я пригрозила ему общественным скандалом и судом. Он сидел в кресле, прикрыв ноги большим клетчатым шотландским пледом. Нам говорили, что он на два года моложе Тарзана, но выглядел он, как дедушка. И это было, собственно, его основным аргументом:

— Вы уверяете, что это мой сводный брат? Вольфганг? Вздор! Он погиб много лет назад в Африке вместе с отцом. У меня есть соответствующее постановление суда. Не станете же вы утверждать, что этот господин — член нашей семьи?

Он ехидно рассмеялся и указал на висевшие на стене портреты своих предков.

— Размягчение костей — наследственная болезнь рода фон Хоппе, по ней можно узнать его членов скорее, чем по сходству черт лица. И вы станете утверждать, что этот господин, — он брезгливо посмотрел на мускулы Тарзана, — страдает размягчением костей? Да тут и спорить не о чем. Видимо, в его руки случайно попали реликвии, оставшиеся после моего отца. Надеюсь, что вы мне их вернете, так как в качестве законного наследника я имею на них право.

Он, пожалуй, будет еще претендовать на те несколько сот фунтов стерлингов, которые я нашла в катехизисе. Мой барон ничего не отвечал. Только улыбался. Озираясь, с каким-то отсутствующим видом, он вдруг поднялся и подошел к стене. Стал ее ощупывать.

— Что находится за этой стеной? — спросила я.

— Ничего, — встревожился его брат, — решительно ничего.

И только проводивший нас до выхода слуга рассказал, что когда-то там была спальня старого господина. Дверь в нее замуровали. По-видимому, у моего возлюбленного воскресли какие-то воспоминания детства. Но никакой суд не примет их во внимание. Пусть я убеждена, что он настоящий наследник, но ведь дело не во мне. Я попыталась объяснить барону, что его хотят обокрасть, лишить законных прав. Он не понял меня. Мои слова не доходили до него. В отеле я пошла покупать газеты, а он поторопился к лифту, в котором любил по нескольку раз в день спускаться и подыматься. В газетах было опубликовано сенсационное сообщение:

"В бывшей немецкой колонии в Африке найдена нефть!!!" Под заголовком было напечатано расплывчатое изображение доктора Миллера, который, улыбаясь, показывал черную от нефти руку.

Я догадывалась, что планы сэра Уэзерола не сводились к ловле обезьян. По-видимому, знал это и доктор Миллер. И сейчас осуществил эти планы. И зачем только я сбежала из экспедиции? Была бы теперь богатой. Поставила не на ту карту. В этот вечер я впервые была неласкова с Тарзаном. Мне надоело объяснять ему все, как маленькому ребенку. Его бесконечные "почему" приводили меня в отчаяние. Что толку от того, что он прирожденный аристократ, если ни один суд не признает этого? Что толку от того, что он красавец, если у него ум пятилетнего ребенка?

— Почему ты сердишься на меня? — спросил он в конце концов.

Я еще не объясняла ему, что люди могут лгать. И сейчас предпочла уйти прогуляться. Мне хотелось хоть немного побыть одной. Видимо, одиночество скоро станет моим уделом. Я купила несколько немецких газет. Там писали, что еще задолго до англичан эту нефть открыл барон Хоппе, который вместе со своей экспедицией погиб перед первой мировой войной и, если уж этот район теперь не принадлежит Германии, то он, во всяком случае, является по закону собственностью семьи Хоппе. Новости были чрезвычайно интересны.

Я вернулась в отель, но барона там не застала. Мне сказали, что за ним приехал лимузин с государственным гербом. Но куда его увезли? Этого никто не знал. Я побежала жаловаться в английское консульство. Но о каких жалобах могла идти речь, раз с самого начала мы выдавали моего друга за германского подданного? Английский консул ничем не мог мне помочь, самое большее — пригласил бы поужинать. Но узнав, в чем дело, услышав, что нацисты могут использовать барона, чтобы нанести ущерб английским имущественным интересам в Африке, сразу посерьезнел.

Вечером ко мне в отель пришел какой-то похожий на боксера человек лет сорока с повязкой на глазу, в коричневой рубашке — крупный деятель штурмовиков и еще более крупный сотрудник английской разведки. Сказал, что отведет меня к Тарзану — так его теперь все звали.

По пути я заметила, что всюду расклеивают плакаты, призывающие на митинг по поводу немецкой Африки, где выступит барон Хоппе, недавно вернувшийся из путешествия в эти края. Я начала понимать, что происходит: враждующие державы хотят использовать его в своей борьбе.

— Мы должны помешать им, — злобно сказал мужчина с повязкой на глазу, приветствуя встречных вытянутой правой рукой. — Должны их уничтожить! Хайль! — рявкнул он проходившей мимо толпе своих единомышленников и добавил, обращаясь ко мне: — Свиньи!

По-английски он говорил так же хорошо, как и по-немецки. Я никогда не видела более странного человека. И верила ему безусловно. Недавно мне сказали, что этот человек работал, собственно, против англичан. А быть может, он уже и сам не знал, на кого работает.

Мой спутник доставил меня в отель. Через час я уже сидела с бароном.

— Не будешь же ты помогать немцам, — злобно сказала я. — Вернешься в Лондон.

Он не понимал.

— Послушай, в Африке нашли сокровище, в твоем обезьяньем раю. Оно принадлежит Англии, а не Германии. Из-за него начнется драка.

— Я думал, что у вас не бросают друг в друга ни котлетами, ни бананами… — задумчиво произнес он.

— Нет. У нас для этого есть бомбы, гранаты и газы… — Он недоумевающе, с идиотским выражением смотрел на меня.

Я с удовольствием надавала бы ему пощечин. А он только качал головой, словно не веря. Ясно — его уже подкупили, подумала я. И он будет против меня, против нас. И тут ничего не поделаешь. Придется снова работать среди ненавидящих меня людей. Мой сон кончился.

— Предатель! — крикнула я ему в лицо. — Трус, не хочу тебя больше видеть…

Он растерянно смотрел на меня, почти так же, как на ту самку "чипензо".

Вечером он выступал в большом зале, переполненном до отказа. Там можно было увидеть любые мундиры, когда-либо существовавшие в Германии. Все началось с песен. Потом на трибуну полез один поджигатель за другим. Они похвалялись силой и талантами, хвастали подвигами, которых никогда не совершали, приписывали себе несуществующие заслуги, били кулаками в грудь и прыгали вокруг микрофона. Толпа ревела, шум стоял оглушительный. Наконец пришла очередь барона.

Еще не потеряв надежды, я продолжала стоять на галерее: мне хотелось его услышать. Может, он все-таки испугался моих угроз? Может, он все еще любит меня?

— Люди не должны драться, как обезьяны, — сказал он. — Договоритесь, разделите блага. Обезьяний рай может прокормить всех…

Его освистали, хотели вышвырнуть из зала, но драться он умел. Тут ему пригодился опыт, приобретенный в джунглях. Он размахивал штативом микрофона, как дубинкой. Штурмовики десятками падали вокруг него. Наконец, окровавленный, в разорванной одежде, он выскочил через окно и помчался по крышам. За ним гнались, но ему удалось скрыться.

Я потеряла его из виду. Ни мой знакомый с повязкой на глазу, ни его подчиненные не смогли разыскать его. Словно сквозь землю провалился. Поскольку теперь прямой наследник барона Хоппе исчез, а никому другому эту землю не отдавали, ее купила английская компания. Спор угас так же быстро, как и вспыхнул. Я вернулась в Англию, в ателье мод, где теперь демонстрирую белье для супруг толстых миллионеров. Миллионеры бегают за мной в раздевалку и предлагают все что угодно. Подумать только, я могла быть женой барона, владеть реем его имуществом и жить в Швейцарии!

Я не верила тому, что он убит, надеялась когда-нибудь встретиться с ним и жила этой надеждой.

Прошло около года, и до меня дошли сведения об обезьяне в цирке Кнолля. Я поехала посмотреть на нее. Нетрудно найти человека, который согласится подвезти меня на своей машине.

Оказалось, что это барон. Это был, несомненно, он, я сразу узнала его, когда он выполнял свой номер, а потом увидела его и в клетке. Но когда я попыталась приблизиться к нему, он укусил меня, как настоящий шимпанзе. Продать его Кнолль не захотел. Я пригласила двух антропологов, чтобы они подтвердили, что это человек. Но одному из них он свернул нижнюю челюсть, а второму ударом кулака повредил позвоночник. Он становился опасным, и пришлось его связать. Мне оставалось только вернуться домой и время от времени посылать владельцу цирка деньги для того, чтобы моего жениха получше кормили.

— Если вы сможете ему помочь, — закончила свое повествование Джина Джонс, — я буду вам очень благодарна. Я уверена, что вы захотите сделать это: ведь вы наверняка уже влюбились в меня. Цирк Кнолля проведет зиму в Находе. Вот мой адрес. Напишите, как только узнаете что-нибудь новое. Не забывайте, что на карту поставлены миллионы, которые можно будет получить, как только мы докажем, что он человек.

Был поздний вечер. В машине Джину поджидал лысый толстяк лет пятидесяти. Недружелюбно взглянув на меня, он улыбнулся ей и сказал:

— Ужинать мы будем в Дрездене с моими друзьями-коммерсантами, дарлинг. — Видимо, возил ее в качестве живой рекламы.

Машина тронулась. Я остался один, с визитной карточкой в руке. Все было слишком странно, чтобы верить этому. В ту ночь я так и не смог уснуть.

Смерть Тарзана

"Он хочет быть обезьяной, хочет быть шимпанзе и делает это так хорошо, что никто мне ничего не докажет…" — будто снова слышится мне насмешливый голос Кнолля.

Я беспокойно ходил из угла в угол по холодной комнате. Хоть бы немного кофе! Но почему он решил снова играть роль обезьяны? Его обидели люди? Тогда ему нужно было бы драться с ними: ведь в своем стаде, в джунглях, он дрался не раз. Наверное, молодому самцу всегда хочется попробовать, способен ли он возглавить стадо. Почему же от людей он ждал чего-то другого? Среди обезьян он, конечно, чувствовал себя одиноким. И захотел уйти из джунглей. Он проделал путь от неандертальца до цивилизованного человека в течение нескольких недель. Но зачем? К чему он стремился? Какова сущность человеческого бытия? Чем мы отличаемся от обезьяны? Я могу перечислить все антропологические признаки, но, должно быть, отличие в чем-то другом. Я вспоминал психологию и философию, которые не изучают на факультетах естественных наук,

Может быть, ему нужна была религия, чтобы избавиться от страха смерти? Может, он хотел познать своего бога? Или тосковал по труду? Я снова и снова вспоминало его драке с обезьянами. Почему она вызвала у Тарзана такое отвращение, почему он тогда расплакался в присутствии Джины? Ведь эти драки были проявлением эгоизма! А он, может, мечтал встретить неэгоистическое существо, возможно, мечтал о любви?

Конечно! Ведь кроме любви, ничем нельзя бороться с проклятием одиночества и чувством покинутости. Джина бросила его из-за неудавшейся тяжбы. А теперь, когда он, собственно, решился на самоубийство, когда он заживо похоронил себя в обезьяньей клетке, теперь она снова ездит к нему, — но опять-таки ради его миллионов, ради титула и приятной жизни. Опять как эгоистка. Так его не спасти.

Мне уже не было холодно. Я бегал по комнате как сумасшедший, будто призывал полный зал слушателей спасти этого Тарзана.

Ему нужно показать на примере, что такое человеческое милосердие или любовь: ведь у него не было случая познакомиться с ними. Только таким способом мы убедим его, что человек отличается от обезьяны, а не тем, что будем заковывать его в кандалы, как это делали в средние века. Тогда и Джина сможет выиграть процесс… Тут я понял, что не должен о ней думать. Конечно, необходимо его убедить, что для нас важен он сам. Мы откажемся от его имущества, я откажусь от этой красивой женщины, потому что хочу. ему помочь. И, кроме того, я должен любить его.

Да, теперь моя обязанность горячо любить это странное существо из цирка Кнолля.

На следующий день я поехал в Наход. Там мне с удовольствием продали Тарзана. Вскоре я понял почему. Цирк обанкротился. Служащие разбежались, артисты ходили подрабатывать на стройку. Тарзан лежал в горячке в своей клетке, уже без памяти. Продали его дешево.

Я отвез его в больницу. В приемном покое никто не усомнился в том, что Тарзан — человек. Это само собой разумелось. Я сказал, что фамилия его Барон, что он бродячий артист. Вольфганг Барон.

Вольфганг лежал в нашей городской больнице несколько недель. Каждую свободную минуту я проводил с ним, рассказывал ему о людях. Мне не хотелось переубеждать его ни в чем. Я только брал его за руку и уговаривал, что если он выздоровеет, то узнает все о своем высоком происхождении, что мы поможем ему найти то, ради чего он ушел из джунглей. Сестры обращались с ним ласково. Конечно, он уже не был тем красивым мужчиной, о котором рассказывала Джина, но тем не менее казался интересным. О нем заботились решительно все. Обезьяны бросают своих больных, по крайней мере я так думаю. Ухаживать за чужими больными — одна из особенностей человека.

Казалось, что на Тарзана это повлияло. Наконец, я заговорил о нем самом. Рассказал, что Джина все еще любит его, что ждет его, что он снова может вернуться к людям, ничего не потеряно. И вот через несколько недель он встал с постели, начал опять держаться прямо, как тогда, когда бежал из джунглей. Меня вызвал главный врач.

— Воспаление легких прошло, но туберкулез неизлечим. Мне кажется, у этого человека нет никакой сопротивляемости. Такие случаи встречаются только у жителей тропиков. Болезнь прогрессирует, и, к сожалению, нет никакой возможности остановить процесс.

Я вспомнил, что действительно почти все обезьяны, особенно взрослые, которых привозили в Европу, через несколько лет заболевали чахоткой. Но проблема, стоящая передо мной, не может зависеть от бактерий. Если я ее решу, то выиграю. Если мне удастся убедить его, то какая разница — скоро он умрет или нет, важно, что он умрет счастливым и не одиноким.

Я пристроил его работать дворником в наш зоосад. Достал ему фуражку и большую метлу; и он целыми днями подметал тротуары. Но для вышестоящих инстанций он числился обезьяной. Кто бы это позволил мне купить человека? Как человек он не имел бы права на несколько бананов и кило моркови, которые получали наши обезьяны за счет государства. Тогда была безработица и дворники не могли и мечтать о бананах.

Впрочем, я надеялся, что недолго ему ходить в дворниках. Я послал в Лондон телеграмму Джонс и ждал ее с минуты на минуту.

Наконец пришел ответ. Джина приглашала нас с Тарзаном в Прагу, в международный отель. Я был в восторге. Директор нашего музея давно что-то подозревал, но, к счастью, он никогда не требовал отчета, так что с его стороны нам не грозило никакой опасности. Но я боялся Гильды, которая все еще с подозрением относилась ко мне и Джине. Хотя Гильда стала встречаться с новым практикантом, но я знал, что она только и ждала случая, чтобы мне отомстить.

Всю дорогу до Праги мы молчали. Тарзан вел себя, как обычный человек. В одежде простого служащего он ничем не отличался от других пассажиров, но все еще не решался сказать хоть слово. Я надеялся, что его прорвет, когда он увидит свою любимую. Я дал ему одеколон и по приезде, тут же на вокзале, сводил к парикмахеру, чтобы он произвел на нее самое лучшее впечатление. У меня было чувство, будто я везу на свадьбу родного брата.

Но в отеле нас ждала не Джина. Вместо нее нас приветствовал известный пражский адвокат Леви-Неханский.

— Мадемуазель Джина Джонс не смогла приехать по важным причинам. Но она дала мне доверенность на ведение дела о возвращении имущества господину барону и об установлении его гражданства. Ну, скажем, швейцарского…

Тарзан забеспокоился.

— Это все напрасно, — спокойно улыбнулся я. — Вольфганг не будет заниматься тяжбой, с него достаточно процессов. Его не интересует имущество.

— Как же так? — удивился адвокат и положил бумаги на стол.

Тарзан горько усмехнулся. Значит, я был прав. Он не хотел с ними разговаривать только потому, что чувство собственности вызывало у него отвращение. Я дружески взял его за руку:

— Господин барон жертвует свое состояние на благотворительные цели. Оно не интересует его.

— В таком случае мою клиентку не интересует господин барон, — вежливо поклонился адвокат Леви-Неханский. — У нее есть сотни других прекрасных возможностей вступить в брак, — он многозначительно посмотрел на потертый пиджак моего питомца.

На обратном пути мы уже не молчали. Я уверял Тарзана, что все это какая-то ошибка, что ничего не потеряно, что Джина мне говорила, как она его любит, что адвокаты вообще порядочные сволочи, хуже, чем гиены, пожирающие падаль в джунглях. Но я не мог скрыть собственного беспокойства. И выдал себя, сказав о том, что теперь ему придется на некоторое время переселиться в клетку, совсем ненадолго, пока я не выясню, что произошло. Нужно опять играть роль обезьяны, иначе у меня будет много неприятностей, могут уволить с работы. Надеюсь, ему понятно, что все это делается только для его же пользы. Если бы вместо меня был другой практикант, Тарзану пришлось бы до самой смерти сидеть в клетке. Поэтому, мол, я прошу понять мое положение, которое так неожиданно осложнилось тем, что я поверил дурацким бредням какой-то лондонской красавицы. Проговорился! Он понял, что и я не верю Джине.

В ту же ночь он повесился в своей клетке и тем самым доказал, что он человек. Как известно, животные не кончают жизнь самоубийством.

Как я и опасался, Гильда и новый практикант все пронюхали. Меня уволили.

— Вот что получается, когда берешь на работу чехов, — упрекнул меня директор на прощанье. Он, между прочим, примкнул к генлейновцам[1]. — Вы или никудышный антрополог, или мошенник. Это покажет суд. Наш прекрасный город больше не нуждается в ваших услугах.

Я уезжал неохотно. Здесь среди коллег-немцев было немало моих знакомых, и у меня стало создаваться впечатление, что кто-то снова подготавливает "обезьяний" процесс. К тому же меня замучила совесть. Ведь и я тоже виноват в смерти Тарзана. В решающий момент начал думать о себе и не сумел полюбить его. Сам не выдержал испытания. Меня охватила тоска по Тарзану. Теперь я возвращаюсь к своему одиночеству, так же как вернулась к одиночеству и Джина. Но по крайней мере теперь мне известно, в чем спасение. И я буду искать его вокруг себя и в себе хотя бы всю жизнь. Хочу найти его. Поезд тронулся.

Я тоже решил стать человеком.