"Избранные ходы" - читать интересную книгу автора (Арсенов Яков)

Глава 5. ПОПЫТКИ ЗАКРЕПИТЬСЯ НА ИНФОРМАЦИОННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Исследование газетных территорий проводилось методом исчерпывания. Начали с самого крупного издания — партийной газеты «Губернская правда».

В разгар исторических катаклизмов, когда страна утопала в путчах и народ жаждал информации, редактор «Губернской правды» Асбест Валерьянович Шимингуэй начинал писать рубленым боргесом о тереблении льна в Андреанаполисе и еловых балансах Максатихи, а по выходным соблюдал по науке трехпольного земледелия три дачных участка — под озимые, яровые и под пар.

В написании текстов Асбест Валерьянович слыл не новичком. Его перу принадлежало сочинение «Аптека на грядке». На авантитуле книги было указано, что копирайт по наследству не передается. Из произведения не вытекало, кому в своих фитонабросках автор импонирует больше — себе или грядкам. Своим именем Шимингуэй был обязан станции Асбест Свердловской области, где был произведен на свет старшиной линейной службы и дежурной по вокзалу. Прорезавшиеся сначала молочные — после ШРМ, а потом и настоящие — после ВПШ — литературные наклонности Асбеста Валерьяновича Шимина спровоцировали нарост на конце first name, с которым фамилия зазвучала краше — Шимингуэй.

Асбест Валерьянович считал себя естествоиспытателем. Таскался по еланям, любил поторчать по делу на кочке среди топей, пока не снимут спасатели.

По молодости Шимингуэй придумал неплохой ход — предложил возродить газету, выпуск которой был прерван в годы репрессий. Идея попала в жилу всякого рода реабилитации были в большом популяре. Газета получилась патриархальной, в ней публиковались постановления и решения.

Ренталловцы долго не могли выловить Асбеста Валериановича. То он был на сессии Верховного Совета, то на охоте. Как-то раз, ожидая его, Артамонов, Орехов и Варшавский курили на крыльце Дома печати. В компанию, под дымок не будет ли у вас папироски? а спичек? а сколько времени? — втесался некто Неудобин, предпенсионного возраста человек в подпоясанной косоворотке навыпуск. Мученики слова разговорились: то да се, трали-вали пассатижи. Выяснилось, что Неудобин — бывший работник «Губернской правды».

— Ха! — сказал Орехов.

— Вот, сужусь с ними, — поведал о себе Неудобин, кивнув головой на окна редакции. — А вы что, на практику?

— Вроде того. Асбеста Валериановича не можем отсканировать. То он отпуск догуливает, то в творческой командировке в Андреанаполисе, признался Орехов.

— Ни в какой он не в командировке! На месте он…

— Секретарша говорит, что нет.

— А вы подойдите под окна. Если доносятся переливы, значит, на месте. Его любимое занятие — запереться в кабинете и наяривать на баяне.

— Просто так, без свадьбы?

— Вот именно. А зачем вы его вылавливаете? Там есть замша — Ужакова, — подсказал самозваный маклак Неудобин. — Ольга Робертовна. Переговорите с ней. Кстати, на нее я тоже в суд подал.

— Хотелось бы потолковать с первым лицом, — сказал Артамонов. — На базе газеты мы намерены создать нечто современное, компьютеры поставить, объяснил он тонкости момента.

— Вы что, с ума сошли?! В этот гадюшник компьютеры!

Неудобин разнервничался и, как семечки, стал закидывать в себя таблетки. Потом увлек компанию в скверик и, поглядывая на окна, начал живо насаждать почти детективную эклогу:

— Вот они в показаниях пишут, что вор был свой. То есть Неудобин. Представляете! Какая наглость! Я работал при пяти редакторах! Все таланты. И только последний — выродок! Неудобин был вынужден уйти из редакции ошельмованным! — Рассказчик говорил о себе в третьем лице. — А в редакции, как до его ухода, так и после, продолжались кражи-пропажи. Ужакова посеяла сапоги, у Жеребятьевой увели кошелек. Да, я занимал один с ней кабинет. Но ведь мог кто-то зайти в кабинет, кроме меня! В редакции всегда полно проходимцев — Центр занятости на одном этаже. Неудобин обеспеченный человек, работал на Колыме! Кстати, о птичках. Их не удивляет тот факт, что человек, знающий из книг, что отпечатки пальцев остаются на гладких предметах — стекле, полированной мебели, — вдруг заявляет, что отпечатки могут быть обнаружены на кошельке из шершавой кожи! Я давно заметил двойную игру Жеребятьевой и лицемерное поведение Ужаковой.

По столь изысканным фамилиям — Ужакова, Жеребятьева — можно было решить, что на первых попавшихся слушателях обкатывается крутая современная пьеса-багатель, где характеры обусловлены не только именами дегероизированных персонажей, но и псевдонимом автора.

— Мне раскрылся авантюрный характер Асбеста, — продолжал Неудобин свое сказание, чувствуя, что попал в жилу. Похоже, эта повесть доселе не зачитывалась в один присест. — Асбест с ложным восторгом замечал в разговоре со мной: какой богатый опыт! таких людей надо беречь! А сам обратился в милицию. Будучи уверенным в бесполезности операции, я открыто заявил: не удивляйтесь, если на кошельке обнаружат мои отпечатки! Дело в том, что Неудобин обладает сложным характером. В силу сложности жизненного пути. До журналиста кем он только не работал: музыкантом, в театре кукол, инспектором роно в Сибири. Давайте будем правдивыми до мелочей — никто никогда не обращался в милицию с просьбой провести обыск на квартире Неудобина… Я сам настоял. Меня возмутила наглость, с которой Ужакова взялась руководить сыском… по телефону! Следователь, осмотрев квартиру, сказал: столько не наворовать! Я взял справку из милиции, что ни в чем не виноват, и подал в суд на Жеребятьеву и Ужакову. Кто-то купил говядину, а в холодильнике оказалась требуха… коллектив был вовлечен в интриги. Все говорили: Ужакова доведет дело до смертельной травли! Вы не знаете Ольгу Робертовну! Третьи молчали: поживем — увидим. Далее события развивались на дачных участках. Обратите внимание — Ольга Робертовна видела, как Неудобин сорвал с грядки Асбеста… морковку. И съел ее, не помыв. Вдумайтесь, сколько смысла — Неудобин ворует у самого Шимингуэя! То есть никаких приличий! А Неудобин непоколебим — с детства приучен есть овощи, исключительно помытые кипятком. Про главную битву на земельном участке скажу: никаких малолетних детей там не было. Просто Ужакова отторчала, как копорка, задом кверху излишек часов, обрела давление и набросилась на меня со словами: забери заявление! — Неудобин тек сплошным потоком, словно сосна при подсочке. Как из надрезанного ствола, из него выходила струей смолистая живица негодования. — Газету стряпают случайные в журналистике люди! Жеребятьева вообще перестала ходить на работу. Я пахал один. То ей голову проломят бокалом, то обострение язвы. Лошадь такая! Разве у нее может быть язва? Она силос переварит! Я понял, что массовкой руководит Асбест. Если выгнать меня, то у всех — повышение по службе. А я — неудобный.

Под животный эпос Неудобина сбегали за «Хванчкарой» и чуть не приняли квалифицированным большинством решение не сотрудничать с Шимингуэем — такой серпентарий эта его редакция! Но уж больно рассказ Неудобина смахивал на тайный план литературного террориста, у которого «посыпался винт». Вспотевшему декламатору пообещали помочь — сходить на очередное заседание суда и освистать ответчиков. Неудобин полез в карман за визиткой, но не нашел. Визиток не оказалось и у слушателей. Мелькнула надежда, что расстаться предстоит навсегда и бесповоротно.

Воспользовавшись подсказкой Неудобина, выпасли по баяну Шимингуэя. Когда вошли в приемную, секретарша нырнула в кабинет и долго не выходила. Наконец за двойной дверью стих инструмент, и делегацию попросили войти.

Шимингуэй даже и не пытался вникнуть в суть предложения. Единственное, что он спросил, как компьютерный комплекс стыкуется с линотипом.

— Никак, — огорчил его Орехов.

— Вот видите, возникнут проблемы! — просипел он с придыханием, как дырявые меха.

— Дело в том, что линотип вообще не нужен.

— Вот как? Занятно…

— Исключается вредный этап — отливка букв из металла. Бич высокой печати — злокачественные опухоли. Почти каждый работник, выходя на пенсию, заболевает раком.

— Но ведь мы не типография, — заметил Шимингуэй.

— Для вас — скорость верстки. В газету будут успевать последние новости.

— И этот ваш казус с лотереей, — с трудом выдавил Асбест Валерьянович. Одышка доставала его, даже если он никуда не поднимался.

— Мы могли бы на общественных началах, — предложил Артамонов.

— Эти излишне.

— Упустите время. Наступит момент, когда будет поздно.

— Успеем, — сказал Асбест Валерьянович, похрустывая «раковыми шейками», хорошо отбивающими запах. — Впрочем, я пришлю к вам компетентную комиссию.

Комиссия действительно через некоторое время появилась. Ее члены смотрелись однородной мазеобразной массой. Галка продемонстрировала им электронную верстку. Сотрудники закивали головами, как умные лошади, и, продолжая кивать, ушли.

— Здорово! — подытожил Орехов. — Кажется, им понравилось. Есть контакт!

— Да, похоже, их это поразило, — согласился Артамонов. — Лица, по крайней мере, окаменели.

На следующий день пришла одна Ужакова.

— Плотное сотрудничество вряд ли удастся, — передала она промежуточное решение Асбеста Валерьяновича, — но наметить точки соприкосновения можно. Чтобы перенять опыт.

Одна из точек — по соображению Шимингуэя — трактовалась следующим образом: «Ренталл» выгоняет пленку со шрифтами от малого кегля до великого, а редакция вырезает ножницами понравившиеся буквы и составляет заголовки на свой вкус.

— Видите ли, Ольга Робертовна, — обратился к ней сам-Артур. У него по ошибке вместо Ольга Робертовна чуть не вырвалось — пятачок. Видите ли, пятачок. — Видите ли, Ольга Робертовна, в памяти компьютера сидит миллион шрифтов и кеглей. Чтобы их выгнать вам напоказ, нужно сидеть месяц. Само по себе это занятие из серии бестолковых.

— Ну, тогда я пошла.

— Идите, Ольга Робертовна, — сказал на прощание Варшавский, добитый бесповоротной медноголовостью.

Никакого родственного скрещивания с «Губернской правдой» не получилось. Компьютерная верстка была освистана.

— Следует отметить, что инбридинг идет тяжело, — признался Артамонов. — Реакция пациентов — неадекватная. Налицо явная клиника.

— Я шкурой чувствовал, не поймут, — признался Варшавский.

— Один процент интеллигенции, — потряс словарем Орехов.

— Н-да, налицо полное неотражение действительности. Асбест путает «раковые шейки» с раком шейки матки, — сказал Орехов.

— Бардак, как в коммандитном товариществе! — подытожил Артамонов. Придется делать над аэродромом еще один круг.

Газета «Сестра» в планах захвата не значилась. Обе редактрисы идеолог издания Изнанкина и суррогатная мать газеты Флегманова — пришли на поклон незвано, прознав, что по городу рыщут частные издатели, скупающие на корню все СМИ, и в первую очередь те, которые дышат на ладан. Редактрисы пробились в офис «Ренталла», как два нарыва, объединенные одним мозолистым телом.

— Спасите нас! — выпалили они прямо с порога. — Если вы не приберете «Сестру» к рукам, нас надолго не хватит!

— Неужели здесь так сильно похоже на погост, что именно сюда, к нам, вы пришли умирать? — спросил Орехов у «сестер», усаживаясь поудобнее.

Обе дамы были имели форму восточных полушарий и топорщились нестыкующимися частями. Как лбами, упирались они друг в друга Африками, рассеченными нулевым меридианом, а с обратной стороны кололи себя в зад иззубренными островами Фиджи. Будучи равноправными хозяйками газеты, Изнанкина и Флегманова безбожно воевали меж собой на страницах. Ведомственные читатели, которым приходилось просматривать «Сестру» по нужде, советовали перед употреблением разрезать газету пополам. Отчасти поэтому цельная «Сестра» не имела никаких перспектив. Проблемы, которые в разной мере мучили повзрослевших за работой редактрис, вообще не трогали остальных женщин региона.

При ознакомительном контакте с Изнанкиной и Флегмой — так Флегманову звали близкие — дальше обмена мнениями на бытовую тематику у «Ренталла» дело не пошло.

— Посулов давать не будем, — сказал Артамонов. — Покупать вашу редакцию нет мотива. Вы не стоите ни гроша. У вас нет ни помещений, ничего.

— Зато есть торговая марка! — не постеснялась Изнанкина.

— Она не раскручена.

— И еще есть мы! — воззвала Флегма.

— Вас уже не раскрутить, — справедливо отметил Орехов.

— Неужели с нас вообще ничего нельзя заполучить?

— Разве что шанс опрохвоститься.

Через некоторое время вышел в свет поминальный номер «Сестры», и больше женские краски в регионе никто не сгущал. Молодые издатели были у редактрис последней надеждой.

Прекрасная половина области легко пережила крах феминистской газеты, хотя во время переговоров обе барышни — кормило и забрало «Сестры» убедительно доказывали: если единственную в городе женскую газету не спасти, тверитянки запутаются в жизни, побросают семьи, станут поголовно лесбиянками, уйдут в монастыри, поотпускают усы и баки, переполнят дома терпимости, попадут в женские колонии, поскольку, кроме как на страницах «Сестры», им больше негде познакомиться с партнером, поделиться своими переживаниями, достижениями, мужьями, счастьем, муками и адюльтером.

Следующим за партийной газетой шло молодежное издание «Смена». Затея Варшавского выйти на нее с офертой по телефону провалилась — редактор без распальцовки ничего не понял. Сговорились, что он устроит ознакомительный прием, после которого будут проведены деловые переговоры в несколько раутов.

«Смена» заигрывала с демократией. Сотрудники газеты ютились в подвале явно не от жиру. Помещение редакции сдавалось «Тверскому товариществу трезвенников» — аббревиатура «ТТТ» — с целью иметь хоть какие-то деньги. По численности товарищество превосходило редакцию. Зашитые амбалы из товарищества под началом председателя общества Завязьева и под надзором наркологов сутками играли в «Монополию». Плату за аренду редакционных помещений они вносили нерегулярно, поэтому «Смена» выходила с такой периодичностью, с какой возникала потребность устелить бумагой мусорное ведро.

Суровые будни «молодежки» отслеживал подстриженный в скобку редактор Фаддей, при котором газета из органа превратилась в эротический дайджест. Все номера открывались одним и тем же маргинальным коллажем: обезображенное высокой печатью черно-белое тело, подпертое обломком городского пейзажа. Натура для обложки заимствовалась из западных журналов, а текстура была самопальной — сочинял ее сам Фаддей. Слова из него выскакивали, как из комментаторской кабины, — озабоченно и с комсомольским задором. Они сразу вступали в противоречие со всем остальным на полосе, отчего потребительский спрос на газету стремился к нулю.

Фаддей принял делегацию частных издателей сдержанно, улыбнувшись одними коренными зубами. При разговоре он имел привычку зажимать нос средним и указательным пальцами. Получалась сизая фига. Угнувшись и ведя разговор себе под мышку, Фаддей думал, что собеседник не видит фиги. Но собеседник как раз ее одну и видел. От вечной зажатости нос Фаддея походил на чернослив.

— Наслышан про вас, премного наслышан! — начал он. — Ходят по городу трое молодых людей и скупают газеты.

— Четверо, — поправил Орехов. — К нам вчера подъехал Макарон с тосолом. Но он отсыпается.

Количество олигархов сбило Фаддея с толку.

— «Ренталл», насколько я помню, — попытался он прийти в себя и, чтобы показать осведомленность в языках, сделал вольный перевод идиомы. Арендуем все! Я правильно понял? И что же вы хотите взять в аренду у нас?

— Нет, вы поняли неправильно. Это переводится как «все схвачено».

— И, тем не менее, премного наслышан…

— Нет, это мы о вас премного наслышаны! — перешел в наступление Артамонов. — Ссорятся с учредителями, остаются без денег, а жить хочется…

— Гм… — откашлялся Фаддей.

— Но это — детали. Вообще мы планируем из кого-нибудь в регионе сделать что-нибудь удобоваримое.

— Вот как?

— И не только на русском, но и на немецком, английском, французском…

— А на карельском? — спросил Фаддей.

— Откровенно говоря, не думали.

— Мы демократы, — объявил Фаддей. — У нас нет денег, но мы единственная газета, которая не опубликовала обращение ГКЧП.

— А зря. Среди обнаженной натуры оно бы неплохо смотрелось, — пожалел Орехов.

— Это наша позиция. Мы работаем вне политики.

— Вы можете прославиться, — посулил Артамонов.

— В смысле?

— Если мы договоримся. Впервые комсомольскую газету будет издавать частная структура.

— Мы это переживем, мы демократы, у нас подвижный коллектив.

— А вы не могли бы показать Устав газеты? — попросил Орехов при очередной стыковке. — Интересно посмотреть на вас как на документ.

— Устав? — переспросил Фаддей.

— Ну да, или учредительный договор. Все равно.

— Нет вопросов, — сказал Фаддей и полез в шкаф. Оттуда хлынула лавина бутылок и заполнила комнату по колено. — Здесь, похоже, Устава нет… Помнится, я видел его в бухгалтерии. А деньги у вас есть?

— Нет. Но мы умеем их зарабатывать.

— Вы полагаете оформить отношения надолго или вам нужна временная пристежка? — полюбопытствовал Фаддей.

— Мы намерены заключить издательский договор. Лет эдак на сорок девять, — продолжил пробную дискуссию Орехов. — Все как у взрослых.

— А потом уволите всех, кто не понравится, — догадался заместитель редактора Кинолог.

— Может быть. Но такой цели мы не ставим. Наша цель, я повторюсь, сделать приличной хотя бы одну газету в регионе, — признался Артамонов.

— А что это значит — приличной?

— Ну, чтобы газету читали, чтобы рос тираж.

— Да, тираж — это наша самая больная панацея, — пожаловался фотокор Шерипо в солнцезащитных очках.

— А какой у вас тираж? — спросил Артамонов.

— Три тысячи, — сообщил зашедший на шум спортивный обозреватель Потак, который для цельности образа посещал работу в тренировочном костюме и слаксах. — Три тысячи или около того, — повторил он.

— Вы нас неправильно дезинформируете, — поправил его Орехов, — тираж у вас меньше. Это число, близкое к кончине.

Переговоры велись в режиме консультаций. Период узнавания длился недолго. Пустота расчетного счета «Смены» не замедлила сказаться на скорости взаимопонимания. Чтобы соблюсти политес, «Ренталл» снял кабину в «Старом чикене» и склонил коренной народ «Смены» к неформальному общению. По такому случаю стол в подвальчике был накрыт моющейся скатертью.

Путем встреч, усиленно обставленных исходящим реквизитом, вырабатывали форму сближения. Фотокор Шерипо учуял, что из всех доброжелателей Орехов наиболее сведущ в подборе «мази», и попросил его председательствовать на толковище.

Как потомственная ворожея, Орехов впроброс прошелся по безутешному будущему «Смены», которое наступит, если Фаддей со товарищи не передаст газету в перспективные руки. Далее Орехов расписал, как пореформенная «Смена» обретет вторую жизнь и с компьютерной версткой наперевес взовьется над местной прессой, потом приспустится, прижмет к груди тысячи новых подписчиков, и те, счастливые и информированные, заплачут навзрыд. Деньги от рекламы и продаж потекут рекой.

— А если договоренность с редакцией не будет достигнута, тогда… не обессудьте, — завершил безотвальную обработку Артамонов. Манера говорить у него была абразивной, а переговорные методы самые обычные — пиявки, воды, кровопускание…

Музыка в «Старом чикене» была приглушена. Взяв тайм-аут, чтобы осмыслить предложение, «сменщики» потягивали растворимый суп дня. Официант по первому зову обносил желающих куриными окорочками и излюбленными напитками из-под полы. От остальных посетителей «Старого чикена» «сменщиков» отличали вялый слог и сморщенные землистые лица, которые походили на ассорти из сухофруктов. Шерипо пил без закуси, три дня назад он объявил голодовку Фаддей мурыжил его с квартирой. Со стороны редакции переговоры велись по очереди то Кинологом, то самим Фаддеем. Решающее слово оставалось за тем из них, кто на момент ответа был в состоянии говорить, а не тщился удержать лицо над курганом трубчатых костей. Добиться от «Смены» чего-то конкретного долго не удавалось.

— Мы хотели бы получить откат, — намекнул Кинолог.

— Сбей пепел, паренек, — притормозил его Артамонов. — Какой, к черту, откат?! Это если б вы нас покупали…

— Но хоть что-то мы должны получить лично?

— Я вижу, вы вообще поплыли! — лечил пациентов Артамонов. — Издание не ваше, оно принадлежит общественной организации!

— Но какой нам тогда смысл? — пожимал плечами Фаддей.

— Газета станет краше, — увещевал Орехов.

— А на кой ляд она нам сперлась, красивая?! — заявил Кинолог, закуривая сигарету Орехова. — Нам и такая нравится.

— Что-то у вас с дальномером неладно, не видите перспектив, продолжал окучивать Артамонов.

— А зачем они нам, перспективы?

— Логично.

— Ну вот, вы и сами с этим согласны.

— Хорошо, — сдался Артамонов. — Денег мы вам дадим, но не в руки, а на развитие.

— На развитие нам не надо, — стоял на своем Фаддей.

Дебаты шли по конусу нарастания, темы становились все круче и круче.

— Ведете себя, как необеспеченная интеллигенция, — попирал «сменщиков» Орехов. — Ни себе, ни людям!

— Не мы же к вам пришли, — резал правду-матку Кинолог.

— Абдериты вы! — сорвался Орехов.

— Кто-кто?

— Провинциалы с ограниченными понятиями.

— Ну, это уже слишком! — Кинолог картинно привстал из-за стола.

— Это не редакция, а место компактного прозябания! — продолжал Макарон поносить пациентов. — Сидите тут, как почетные сорняки!

Если бы не смазка, дело дошло бы и до кулаков.

— Ну хорошо, а кто станет редактором? — пошел на попятную Фаддей.

— По Уставу, который мы сочиним вместе, редактор будет избираться коллективом, — терпеливо разъяснял Артамонов.

— Понятно. А кто будет распоряжаться финансами?

— Директор, которого назначит издатель.

— Ясно.

Разделить будущее с учетом интересов обеих сторон не получалось остаток зависал бесконечной десятичной дробью с нулем в периоде. Публичная контроферта «Смены» выглядела приблизительно так: «Давайте деньги и идите на фиг!»

Промежуточные итоги переговоров сбрасывались Варшавскому, который настраивал комплекс у себя в номере. Галка оттачивала компьютерную верстку. Рекламные блоки, над которыми она корпела в Page Maker 4.0, выгодно отличались от надгробий, выходивших из-под рук метранпажей высокой печати.

— С консенсусом или на консенсусе? — спрашивал с порога Варшавский. — А то техника уже копытом бьет, работать хочет.

— Все никак не сподобятся, — отвечал Орехов.

— Боятся, что ли?

— Понимают, что мы сделаем чистку и полный перенаем людей, — отвечал Артамонов.

— Неужели понимают?

— Может, и не понимают, но задницей чувствуют.

— Там такой паноптикум, в этой «Смене», cтрашно делается! — брюзжал Орехов.

— Что верно, то верно, — не возражал Артамонов.

— А я вот слушаю вас и думаю, — проявила сметку Галка, — если вы воткнете свои арбузы в этот саксаул, то, действительно, кроме мочи…

— Да, поработать придется.

До консенсуса со «Сменой» все же дозаседались. Слово за слово набросали «рыбу» договора. Сошлись на том, что половина денег со скрипом передается Фаддею, а развитие начнется после регистрации отношений.

Нидвораю поручили проект нового Устава. От юриста требовалось завуалировать в тексте полную финансовую зависимость редакции и безоговорочное концептуальное подчинение по принципу «я тебя ужинаю — я тебя и танцую».

Условились в понедельник с утра встретиться у нотариуса, но на фундаментальную стрелку никто из «Смены» не явился. То ли они внимательно вчитались в договор, что было невероятным, то ли залпом спустили задаток и ввиду отсутствия абсента не смогли добраться до местечка Крупский-айленд на окраине города, где находилась нотариальная контора. На три дня «сменщики» с правом подписи выпали из оборота. Разыскивая их, издатели обзвонили все диспетчерские службы, дежурные части и морги. Нашли Фаддея, Шерипо и Кинолога в гостях у Асбеста и сутки отпаивали сбитнем.

— Вы уж, пожалуйста, поаккуратней, товарищ Фаддей, а то когда еще свидимся, — слезно просил редактора Артамонов.

— Держитесь, Кинолог, держитесь, — уповал на заместителя Орехов. Всего-то и осталось…

Издательский договор был подписан при большом стечении обстоятельств.

Несмотря на то, что в народе газету не особенно почитали, «ренталловцы» были счастливы — наконец-то у них появилось стоящее дело. Им открывались дали, и слияние с редакцией виделось деловым и радужным. Можно было начинать серьезно работать. Из помеси бульварного и боевого листков следовало сварганить газету, которую стали бы покупать не только из-за телепрограммы.

Фаддей имел оседлый образ мышления, отчего «Смена» смахивала на вывеску. Ее информационное поле простиралось вдоль трамвайных путей. Во дворы никто из корреспондентов шагу не ступал.

Кинолог свою последнюю статью сдал в набор год назад. Он комплексовал из-за малорослости и искал себя в феерической сфере — кино. Таскался по фестивалям, не вылезал из видеоклубов. Лишь бы не заниматься газетой. Публично его величали Евгением Ивановичем, а кулуарно — Кинологом, ласково и с сочувствием. На планерках он был невыразителен, и никто не мог понять, принимает он идеологию «Ренталла» или нет. Как-то раз, в момент обсуждения — обзаводиться собственной фотолабораторией или нет, он предложил вообще отказаться от снимков в газете.

Обыкновенно Кинолог покидал кабинет, чтобы пострелять сигарет. Уже зная, зачем он вышел в коридор, курильшики сразу протягивали ему свои пачки: «Пожалуйста!»

Кинолог напрашивался на дежурства по номеру и, повиснув на телефоне доверия, по мере надобности выслушивал неуравновешенных читательниц. А в нормированное время, сидя в кабинете, подслушивал телефонные разговоры девушек из машбюро — брал и не клал на место параллельную трубку. Девушкам без конца звонили парни с улицы. Это подтверждало догадку Орехова, что внутренний резерв редакции не удовлетворяет прекрасную половину и ей ничего не остается, как дружить за пределами рабочей территории.

Иногда машинистка побойчее говорила:

— Привет, Евгений Иванович!

Он сразу бросал трубку. В телефоне щелкало, а парень на том конце провода спрашивал:

— Кому это ты, милая, приветы передаешь?

— Да так, знакомый один… Кинолог.

На редакционных площадях квартировала фотолаборатория. Пестовал ее фотоискусник Шерипо. Пытаясь скрыть синяки, он носил солнцезащитные очки при любых показаниях экспонометра. За неимением времени все репортажные снимки в номер он делал с чертова колеса в горсаду, а по утрам занимался самолечением — вводил пару уколов клюквенной, чтобы прийти в норму, а потом в потемках проявочной комнаты весь день совершал таинство допивания начатой бутылки и сильно нервничал, если кто-нибудь это таинство нарушал.

Так называемый начальник так называемого отдела информации по фамилии Дзскуя — кудрявый, в толстых очках человек — работал на органы. Он «находил в трамвае» документы и под видом информационных сообщений проводил заказные материалы.

— Если эта смесь негра с козой не перестанет таскать к нам всякий дерибас, — воодушевлялся Орехов, — то, ей-Богу, я начну жить на гонорары!

В этот момент в дверь всовывалась сама «смесь»:

— Я по финансовому вопросу…

— Не рвите сердце, Дзскуя, рассупоньтесь!

— Нельзя ли, наконец, получить причитающееся?

— Деньги за такого рода материалы надо сдавать в кассу, а не класть в карман, — дал Орехов исчерпывающий ответ.

— Так вы еще не опубликовали?

— Идите и впаривайте свою халтуру Шимингуэю! Нам дерибаса не надо!

— Какого дерибаса? — вскинул глаза Дзскуя.

— Никакого! — втолковывал ему Орехов. — Нельзя быть журналистом с такой фамилией. Порой так и хочется спросить: какого Дзскуя? Но жизнь вынуждает сдерживаться и говорить: какого переляка?! Надо или фамилию менять, или профессию. И ладно бы вы владели ею — была бы одна напасть. Или не впаривали нам левые исследования в области подпольной торговли! Но вы одновременно и Дзскуя, и не умеете писать, и пытаетесь публиковать лозунги с чужого плеча! Ублюдок в кубе! Идите и больше не таскайтесь сюда! И передайте остальным, что мы только с виду дураки. И что Артамонов — не шофер, а я не муж якутянки, хотя нас часто видят вместе.

— Купите себе немножечко ОЛБИ, валух! — посоветовал ему вдогонку Макарон.

Культурой в «Смене» ведала потомственная журналистка Огурцова. На вопросы, почему она не пишет в номер и где ее материалы, она сообщала: «Я должна отвечать за картинку на полосе». Потомственность Огурцовой заключалась в том, что ее отец — невысокий семенной огурец на каблуках бессменно руководил радио, а мать — цокающий бычок с развивающимся нутряным баском — присматривала за телевидением. Огурцова-старшая выходила в эфир, как за околицу. Говорить и думать одновременно она не умела и лепила в прямом эфире такие мазанки, что киты, если речь шла о них, массово выбрасывались на берег, а поморы, помянутые в передаче, наоборот, отказывались возвращаться на материк.

Огурцова-старшая частенько забывалась перед камерой и заводила волосы эдак рукой за ухо. Неожиданно открывался огромный до несправедливости левый орган слуха и забирал на себя все внимание телезрителей. Опешивший оператор замирал и, как в ступоре, долго держал ухо в кадре. Огурцова-старшая продолжала молоть такое, что хотелось назад, к Гоголю. «Сегодня очень важно, чтобы врачи были в курсе всего, что составляет передовой слой медиков», произносила она с умным, как у Помпиду, видом, опасаясь лишь одного сорваться с наигранного велеречивого журчания на будничный кухонный баритон. Тем временем оператор, очарованный неестественно большим информационным поводом, продолжал держать ухо во весь экран, как в передаче «Сам себе режиссер».

Огурцовы-родители посчитали, что с них пошла есть журналистская потомственность, и, чтобы семейству окончательно укрепиться на поприще, столкнули чадо в «Смену», как в воду. А девочку сводили с ума вагоны. Над юными горожанами, в смысле выбора пути, довлело градообразующее предприятие — вагонный завод. Детки ходили в хореографические кружки, литературные студии, занимались языками в спецшколах, но в конце концов становились вагонниками.

Дочка быстро усвоила родительские нелепости и потащила их дальше. Рецензия на выступление рок-группы у нее начиналась так: «Музыка сделалась ритмичней, в текстах стало появляться больше разных слов». В интервью с Фоминатом она превзошла маманю: «Большой вред лосям принесли сухие годы последних лет и браконьерство». Готовя телеанонсы, Огурцова-младшая выпестовала выражение: «Предлагаем посмотреть вашему вниманию». С ее подачи в обиход вошло словосочетание «это достаточно обездоленные люди», по ее милости обрели жизнь самые крутые солецизмы — «таковы они есть» и «это не влияет значения».

Как и говорил Фаддей, коллектив «Смены» оказался подвижен и пестр. Стало понятно, что с каждым его членом придется разбираться отдельно.

За три ходки на «Волге» перевезли в редакцию компьютерный комплекс. Когда его несли по коридору, работники стояли вдоль стен по стойке «смирно», а потом столпились в комнате посмотреть на чудо.

— Не переживайте, — снимал с них мандраж Варшавский. — Обучим.

— Ну, Ясурова, что вытянулась, как бестужевка?! — веселился Орехов. — Проходи, не бойся. А то козленочком станешь. И можешь даже потрогать это сканер. — А потом обратился к Варшавскому: — Слышь, Артур, подготовь девушку к печати, а то сам я боюсь обсвинюжиться. У меня даже руки трясутся от предвкушения новизны. — Орехов даже и не пытался скрыть, что положил на Ясурову глаз.

— И Галке будет веселей, — потер руки Варшавский, радуясь, что теперь есть на кого оперативно спихнуть якутянку.

Приступили к работе над ошибками. Создавалось впечатление, что редакция гоняла чай из одной чашки. Отовсюду только и доносилось:

— Вы не одолжите посуды — чаю попить?

— Только помойте за собой, а то после вашего чая она всегда портвейном пахнет, — отвечал Артамонов, если просители нарывались на него.

Поэтому прежде всего купили сервизы и сделали обширную кадровую зачистку. И только после этого создали рекламную службу. Затем утолстили тетрадку и поэтапно вывели газету на ежедневный режим. Разработали новый логотип и убрали с первой полосы обнаженную натуру. Но самое главное компьютерная верстка ускорила подготовку макета. Теперь «Смена» быстрее других поступала в типографию, раньше печаталась и утром первой попадала в киоски. Вследствие этих пертурбаций ажиотажного спроса на газету не возникло, но тираж пополз вверх.

С приходом «Ренталла» коллектив разделился на молодежь и старперов, которые, в свою очередь, раскололись на творческих и технических. Творческие посматривали на новоиспеченных издателей свысока, а технари — наборщики, корректоры, монтажистки — выказывали уважение.

Пределом мечтаний Варшавского была безбумажная технология. Для этого требовалось докупить сервер и десятка два компьютеров для персональных рабочих мест. Сам-Артур планировал выжечь каленым железом понятие рукописи, потому что корреспонденты сдавали их в набор как при заполнении анкеты: ненужное вычеркнуть. А когда набираешь сам, лишнего не попишешь.

Ответственный секретарь Упертова отказывалась познавать компьютерный подсчет строк и составлять макет под электронные шрифты и кегли. Она так и не смогла просчитать, сколько компьютерных строк умещается на полосе.

— Вы мне дайте перечень расстояний между буквами и строками, и тогда я нарисую оригинал-макет, — оправдывалась Упертова.

— Понимаете, — втолковывал ей сам-Артур, — эти расстояния выбираются автоматически и могут быть любыми. При ручном наборе — да, это возможно, при компьютерном — нет, поскольку вариантов — бесконечное множество.

— Понимаю, — отвечала Упертова, но продолжала требовать перечень.

— Что это у вас такой заголовок мелкий? — спрашивали у нее.

— Так кегль же двенадцатый, — отвечала она, не въезжая в новый смысл верстки. Слово «интерлиньяж» повергло ее в шок окончательно, и она возглавила оппозицию. Пошли казусы. Кинолог развязался и состряпал колонку о выставке живописи.

— Это мы не пропускаем, — тормознул заметку Артамонов. — Материал должен быть оплачен как рекламный. Или снят с выплатой гонорара автору. Впредь мы составим перечень тем, которые нельзя будет разрабатывать без санкции.

— Вы не имеете права вмешиваться в работу редакции! — вспылил Кинолог.

— Мы оплачиваем ваш труд!

Упертова разместила заметку Кинолога на первой полосе. Это следовало понимать так, что свою волю редакция может излить несмотря ни на какие условности. В подтверждение после особенно тяжелой ночи Шерипо поместил снимок «Хороши у нас рассветы!». Грязное пятно символизировало наступление нового дня.

После нескольких концептуальных склок Артамонов сказал:

— Эту журналистику надо корчевать! До последнего пня! Выкашивать, как борщевик Сосновского! До последнего ствола! Надежда только на отаву.

— Плюрализм мнений в одной голове — это первая стадия, — согласился Орехов.

«Ренталл» потребовал от Фаддея, чтобы Шерипо съехал с этажа. Следом за ним была отпущена на волю Огурцова-младшая. За несоответствие ее выставили на улицу Горького и нацелили на вагонный завод без выходного пособия. Товарищ Дзскуя, чтобы не прерывался стаж, был отправлен на фиг переводом.

Проведя чистку, выработали и подписали с редакцией концепцию газеты, отклонение от которой каралось. Но язык текстов — самомнительный, поучающий — оставался бичом редакции. Никакие уговоры и угрозы со стороны издателей не помогали. Журналисты продолжали демонстрировать превосходство над читателями. Обхаивание всего, что попадалось под руку, считалось основой демократии.

С возрастом стало понятно, что местная журналистика — явление чрезвычайно узкое и ограничено кадровыми рамками. Перетекание кадров из одной редакции в другую и дальше, в вышестоящие органы, подтверждало теорию Орехова о тараканьей миграции в тверской печатной среде. Кадры панически покидали пастбища, на которые попадал дуст. Дуст перемен и высоких профессиональных требований. Отраслевой переток кадров был повальным. Люди родственных структур терлись друг о друга десятилетиями, появляясь то с одной, то с другой стороны, то в качестве творца, то в обличье цензора, то внештатником, то на самом верху отары. Давид Позорькин, например, отсучил ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова, наоборот, в заместители Шимингуэя. Замес, что называется, густел. Изнанкина вытянулась за лето в наместника губернатора по многотиражкам. Альберт Смирный оставил без присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся типографское ложе, еще теплое. Все журналисты хотя бы по разу — а то по два и по три поработали в каждом из средств массовой информации. Выгонит, бывало, кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз — и к Асбесту, напоет ему песен и бальзамчику на душу Шимингуэю кап-кап — мол, о вашей газете уже давно раздумывал долгими летними ночами. Через пару месяцев пишущего опять гонят взашей. Изгнанник — к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у Шимингуэя. Уверен, что вы, в отличие от негодяя, поймете меня. Стремлюсь исписываться у вас до умопомрачения, не за деньги, а из принципа. После радио и телевидения круг замыкался, и блудный сын опять падал ниц перед Фаддеем, потому что все редакторы вокруг — твари и жмоты, и только в «Смене» можно запросто выпить средь бела дня из одной тары с редактором. Фаддей таял, посылал гонца к председателю «ТТТ» Завязьеву и вновь брал в штат бестолкового.

Когда заходила речь о каком-то корреспонденте, то складывался следующий диалог:

— Это который в «Губернской правде» выписывает вавилоны про рыбные заморы?

— Нет, он из «Сестры», вел там женскую криминальную хронику.

— Ну что вы! Он работал в «Смене», лабал репортажи о погоде!

— Уймитесь! Я буквально вчера видел его на экране с дрожащими пальцами. Он работает на телевидении.

— На каком экране?! Он боится эфира как огня. На радио он всю жизнь служил. Подчитчиком.

— Подчитчик — это в газете.

— Какая разница!

Местечковый журнализм требовал свежей крови со стороны, а не от соседних редакций, между которыми происходила ротация.

Шимингуэй попросил Фаддея попосредничать в наборе своего очередного опуса, который открывался острым воспоминанием детства: автор валит привязанного к дереву кабана, а потом, прожарив паяльной лампой копыта, сдирает роговицу; голые пальцы поросенка романтично дымятся… А в целом соната № 2 посвящалась цеху опок вагонного завода, откуда Асбест Валерианович начал трудовой путь. Произведение называлось «Молозиво» и приурочивалось к круглой дате промышленного гиганта — Шимингуэй всерьез решил содрать с юбиляра денежку.

Асбесту Валерьяновичу пошли навстречу и, пока набирали книгу, вволю потешились. Попадались такие перлы, что глаза отказывались верить. Легированные выражения шарашили картечью по мозгам:

«У каждого, кто отличался трудовым долголетием, своя система тонуса голодная юность, полная тревог и лишений жизнь».

«Гидромолот — это не просто разновидность рабочего».

«Наиболее зримое, бьющее в глаза воплощение — производственный корпус».

«Кто они, рационализаторы тех лет?» — строго вопрошал Асбест.

Набирая писанину, доползли до разворота рукописи и одурели от лирического отступления. Там черным по белому было написано:

«Семейные кланы из 4–5 человек вознамериваются выпускать газеты в поддержку бизнеса. Они гонят видики за плату. В их плену оказались не только подростки, но и отцы города».

— Мужики, это про нас! — догадался Артамонов.

— Точно, все сходится, — раскрыл рот Орехов.

— Что значит писатель — схватывает на лету.

— Вот видишь, аксакал, — Орехов показал отоспавшемуся Макарону текст на мониторе, — тебя за нашего родственника приняли — семейные кланы из четырех-пяти человек.

— Да уж, — вымолвил Макарон.

— Давайте подменим абзац! — предложил Артамонов. — Корректура не засечет. Позаимствуем у Асбеста пару выдержек из рубрики «Текучка»: «Задача главного зоотехника по искусственному осеменению М.Н. Несуки — увеличить процент покрываемости коров». И пусть ломают головы, придумывают, как все это вкралось в «Молозиво»!

— Валяй!

— Асбест повесится!

После выхода книги в редакцию повалили письма с требованием изгнать из «Смены» частных владетелей. Кинолог складывал конверты в особую стопку.