"Черкасов" - читать интересную книгу автора (Герасимов Ю. К., Скверчинская Ж. Г.)

Странствия Одиссея

Ночью прошла гроза, и над давно не крашенной, в ржавых пятнах крышей соседнего дома растекался легкий парок. День снова обещал быть жарким, но в узком дворе, куда солнце заглядывало лишь на секунды, да и то искоса, за поленницами оставшихся с зимы, потемневших дров, сохранялась многолетняя промозглая сырость. Сюда почти не доносились трамвайные звонки и шум по-летнему оживленной улицы, зато любой звук, родившийся здесь, даже самый негромкий, наталкиваясь на каменные стены, усиливался, становился гулким. Сейчас во дворе было пустынно и тихо.

Николай Черкасов был в квартире один. Накануне поздно вечером они с Чирковым приехали в город с Череменецкого озера, из-под Луги. Дня три на съемках «Луны слева» могли обойтись без них, и друзья решили, не теряя времени, выступить в нескольких концертах, благо приглашений было сколько угодно. Сегодня нужно было успеть в два места — в Петергоф, а потом в Таврический сад. На отдых оставалось не больше часа.

Нежные звуки мандолины, донесшиеся снизу, заставили Николая подняться с дивана. Он подошел к окну, распахнул его пошире и выглянул во двор. Пожилой человек, подняв голову кверху и внимательно глядя на этажи, играл знакомую неаполитанскую песенку. Хорошо играл. А рядом похожая на него девушка в выцветшем легком платьице настраивала гитару. Чуть поодаль стояло несколько мальчишек. Одно за другим открывались окна, любопытные зрители поудобнее устраивались на подоконниках. Музыкант посмотрел на девушку, та кивнула, и он, не останавливаясь, перешел на другую мелодию. Через несколько тактов вступила гитара, девушка запела:

В тесном ущелье двора бился высокий и слабенький девичий голосок, отдельные слова песни невозможно было разобрать, но это не имело значения — слушатели и сами знали содержание знаменитых «Кирпичиков». Дрогнули жалостливые женские сердца, и во двор начали падать крошечные тугие пакетики — завернутые в бумажки деньги. Мальчишки, стремясь опередить друг друга, бесшумно кидались за ними, а потом почтительно складывали «гонорар» в лежащую на булыжнике у самых ног артиста старую кепку. Николай вспомнил себя, когда он точно так же, как и эти пацаны, ходил от дома к дому, без конца наслаждаясь одним и тем же небогатым концертом, и зорко следил за полетом бумажных комочков, чтобы, отдавая извлеченные из них медяки, с замирающим сердцем как можно ближе подойти к бродячим артистам… Он и сейчас любил их.

Летом каждый день во двор приходило по нескольку трупп. Безработица давала о себе знать, но не только оставшиеся без места артисты пытались заработать на жизнь таким образом. Много было случайных людей, лишь от великой нужды вынесших на суд людской свои доморощенные таланты. Чаще всего ходили по двое, но иногда встречались и довольно многочисленные труппы. У таких программа была побогаче: музыканты, певцы, фокусники, акробаты и даже дрессировщики. Только старорежимных собачек и обезьянок заменили ученые белые крысы. По странной моде большинство из них звалось почему-то «Анечками»… В таких труппах певцы чаще всего исполняли «жестокие» романсы или нелепые самодельные песенки, иногда старательно и неумело подражали Вертинскому.

Нэп подходил к концу. Жизнь молодой Советской Республики сурово и целеустремленно двигалась вперед, но на поверхности все еще продолжала крутиться нэпманская муть. Улицы пестрели вывесками всевозможных акционерных обществ и частных предприятий, в газетах и журналах одни нэпманы предлагали другим, говоря откровенно, не очень-то широкий ассортимент товаров, необходимых для «шикарной» жизни, — модные платья, белье, корсеты, парфюмерию. Днем в своих конторах нэпманы как могли изворачивались перед грозными и дотошными фининспекторами, глухими вечерами на Лиговке и близлежащих от нее улицах и переулках богатых «субчиков» поджидали менее удачливые представители частной инициативы; на бывшем Семеновском плацу, где устраивались бега, вовсю действовал тотализатор; в подпольных ресторанчиках, тайных притонах, в игорном доме на Владимирском с нэпманов спускали жирок мелкие карточные «жучки» и оставшиеся от прежней «прекрасной» жизни тронутые молью шулера. Вся эта разношерстная, но одинаково темная публика, иногда втягивая в свой круговорот кое-каких нестойких совслужащих, судорожно металась в поисках радостей и развлечений, и не только легальных.

Эта публика в основном заполняла зрительные залы во время эстрадных концертов и всякого рода сомнительных обозрений. Именно ее вкусы и диктовали по большей части развлекательный репертуар. Как правило, он сводился к джаз-банду, модным танцам и песенкам. К модным фокстротам и танго, таким, как «Шумит ночной Марсель» или «В лохмотьях сердце», наскоро присочинялись новые, якобы «революционные» слова, и в таком виде они довольно легко протаскивались через репертуарные комиссии.

Как-то во время одного из концертов Черкасов вместе с Петром Березовым стоял за кулисами в ожидании своего выхода. На сцене смазливый молодчик с подбритым затылком, в начинающих входить в моду широких брюках «Оксфорд» и ярких ботинках пел в ритме последнего шимми:

Черкасов повернулся к своему партнеру:

— Что это за чушь?

Березов пожал плечами. Тогда Николай обратился к стоявшему тут же и млевшему от удовольствия администратору:

— О чем это он поет?

Эстрадный деятель, в свою очередь, посмотрел на Николая с недоумением:

— А чего тут не понимать? Песня о борьбе против колонизаторов! — И снова обратился в слух.

под рев зала и грохот аплодисментов закончил свое выступление лихой конъюнктурщик.

Как все это было непохоже на веселые и злободневные представления студенческой «живгазеты» ИСИ, на изобретательные и боевые спектакли «Комсоглаза»!

Тяжелое положение, в котором оказался легкий жанр, тревожило не только многих эстрадных артистов, но, разумеется, и общественность. Нужно было как-то обуздать разбушевавшуюся стихию чуждой советскому зрителю пошлости, а иногда и откровенной похабщины. Весной 1928 года в Ленинградском областном совете был поставлен вопрос об открытии в городе государственного мюзик-холла, который должен был стать организующим центром всей ленинградской эстрады. Мюзик-холл передавался в ведение Центрального управления госцирками (ЦУГЦ). Для контроля над его репертуаром создавался художественно-политический совет. И одним из самых важных был вопрос о будущих зрителях мюзик-холла. «Оздоровление» публики было решено провести следующим образом: 60 процентов всех билетов распространять только в рабочих организациях и при установленных довольно высоких кассовых ценах предоставлять рабочим 45 процентов скидки. В общем, планы были прекрасные, действительность оказалась гораздо печальнее.

При организации мюзик-холла сразу же было допущено несколько ошибок, существенно повлиявших на ход событий. Неудачно был выбран художественно-политический совет. Одна из ошибок заключалась и в том, что мюзик-холл начали создавать «на чужих костях». Ему отдавали помещение Драматического театра Госнардома. Этот театр существовал уже почти год и успел хорошо зарекомендовать себя у зрителей. И все же из-за мюзик-холла он был закрыт, труппа распущена. Это произвело неприятное впечатление и в какой-то степени заранее настроило ленинградскую общественность против агрессивного «типичного детища буржуазного Запада». И самым серьезным упущением были, конечно, непродуманность и торопливость при составлении репертуара. Для начала было решено перенести в Ленинград почти целиком программу Московского мюзик-холла «Чудеса XXI века».

Черкасова и его друзей очень интересовал новый мюзик-холл, они возлагали на него определенные надежды. 7 декабря 1928 года они отправились на премьеру «Чудеса XXI века, или Последний извозчик Ленинграда», но были весьма разочарованы. Трудно было предъявить претензии к отдельным до блеска отшлифованным чисто цирковым номерам, таким, как «австралийские дровосеки — Джонсон и Лаурер», «бронзовые люди — 2 Рейни 2», «Брамсон — волшебные обручи». Понравился им танцевальный дуэт «Ивер и Нельсон», сатирические монологи Н. Смирнова-Сокольского. Недоумение вызывали некоторые танцы сорока пяти «girls» в постановке прибывшего из Москвы хореографа Касьяна Голейзовского.

Литературная сторона представления вообще не выдерживала никакой критики.

такими словами конферансье открывал программу. Восхваляя работников некой кооперации «Облрыбпром» за выполнение плана и острое «классовое чутье», со сцены торжественно объявляли:

А тех (рыб), что есть бы мог буржуй,

Трест не ловил среди прозрачных струй!

Выходя после представления, Березов посмотрел на Черкасова:

— Ну, как тебе все это?

— Я тебе отвечу словами только что увиденной программы:

Друзья рассмеялись, но не очень весело. Они понимали, что все эти литературные «перлы» были неким идеологическим соусом к главному блюду — новым танцам все тех же «girls» под общим названием «Япония — Европа». Много говорилось о том, что эти танцевальные номера сатирически изображают всевозможные пороки буржуазии, ее «разложение». Это могло бы стать правдой, если бы «загнивание Запада» не изображалось с таким смаком, постановочным размахом, можно сказать, уважительно. Вот это «уважение к разложению» и было основным изъяном всех программ как Ленинградского, так и Московского мюзик-холлов.

1 марта 1929 года в мюзик-холле вновь состоялась премьера — аттракционное представление «С неба свалились» в постановке А. Феона и К. Голейзовского. Этой программе, в которой в самом недалеком будущем предстояло принять участие и Черкасову, суждена была более долгая жизнь, нежели ее предшественницам. В прессе сразу же было отмечено, что «С неба свалились» чуть-чуть отличается в лучшую сторону от прежних программ. В обозрении приняли участие несколько лучших самодеятельных и физкультурных коллективов города. Но, несмотря на все это, упреки новой постановке в основном оставались прежними.

Мюзик-холл весьма нуждался в новых интересных номерах, и, конечно, Черкасов, Чирков и Березов с их знаменитым танцем не могли выпасть из поля зрения мюзик-холльного руководства. Летом 1929 года произошло одно событие, которое увеличило популярность «???» и сделало их номер особенно желанным приобретением для мюзик-холла.

В десятых числах июля по всему городу были расклеены афиши такого содержания:

«В Большом зале филармонии (площадь Лассаля, 2) в понедельник, 15 июля, состоится экстраординарный концерт для прибывающих на океанском пароходе „Кап-Полонио“ 450 иностранцев. Билеты в ограниченном количестве».

Объявленная в афишах программа концерта была интересной, но не только это привлекало внимание публики. Как писал один из рабкоров, «обыватель готов заложить самого себя, свою жену и детей», лишь бы только попасть на этот концерт и увидеть «живых миллионеров». Какая-то часть прессы тоже поддерживала этот нездоровый ажиотаж.

15 июля Большой зал филармонии утопал в море безукоризненных серых костюмов и ярких галстуков, в шелках вечерних туалетов и дорогих мехах.

«На этот экстраординарный концерт пригласили не только самых лучших артистов Ленинграда, но и художественную самодеятельность, — рассказывает П.А. Березов. — Много было русских национальных номеров — песни, танцы, оркестр балалаечников или, как его объявили по-английски, „орхестр рашен банджо“. И наша жизнерадостная тройка должна была выступать. В общем, идет концерт, все хорошо. Объявляют нас, выходим. И как-то не по себе стало — сидят перед нами живые капиталисты, впервые ведь такое видим. Кончился наш номер, и вдруг — что такое?! Капиталисты встают, лезут в карманы и начинают нам аплодировать… бумажниками. Мы потом поинтересовались, что же это означает, и нам объяснили: это означает, что, по их мнению, вы стоите любой цены!»

После такого успеха руководство мюзик-холла с новой силой возобновило свои атаки на «Чарли Чаплина, Пата и Паташона». Это совпало с трудным для Черкасова периодом сомнений, неуверенности в своих силах в качестве драматического актера. Путь эксцентрики казался таким надежным, и Черкасов принял предложение перейти в труппу мюзик-холла. Тем более что раскритикованный, руганый-переруганый мюзик-холл, казалось, решительно взялся за перестройку, поставив перед собой новые интересные задачи создания синтетического зрелища. Н. К. Черкасов пишет в «Записках советского актера»: «Увлеченный желанием отдать свои силы поискам оригинального, свежего и яркого эстрадного представления, я после долгих колебаний все же решился двигаться дальше по уже сложившимся, выявившимся путям, на которых возможности мои, как казалось, были проверены. И я вступил в труппу мюзик-холла…»

Вместе с Черкасовым в мюзик-холл пришел и Березов. Чирков остался в ТЮЗе.

В новом сезоне у Ленинградского мюзик-холла все было новым: новое помещение на улице Ракова, 13 (капитально отремонтированное здание одного из лучших кинотеатров «Гранд-Палас»), новый постановщик (художественный руководитель Академической оперы Н. Смолич), новенькое, «с иголочки» представление — «Одиссея» (обозрение Гомера в обработке Николая Эрдмана и Владимира Масса) с новыми артистами в главных ролях: Одиссей — Н. Черкасов, его сын Телемак — П. Березов. Музыка была написана И. Дунаевским.

…Перед неувядающей, модно одетой красоткой Пенелопой стоит ее взрослый сын Телемак. На нем короткие штанишки, майка, незаметно переходящая в тунику, шелковые носки укреплены на икрах резинками. Нетерпеливо постукивая легкими спортивными туфлями, Телемак — уже в который раз! — спрашивает мать:

— Сколько можно? Ну почему ты не выходишь за него замуж?

— Телемакушка, но ведь он же глухой!

— Ну и что? Бетховен тоже был глухой!!! — орет сын.

Телемаку до смерти хочется выставить мать из дому.

Гневно тряся головой, но не забывая при этом поправлять кокетливую прическу, сын предлагает матери все новых и новых женихов. Верная Пенелопа непреклонна. Вот если бы появился претендент, хоть немного похожий на ее без вести пропавшего Одиссея, ну тогда дело другое, можно было бы и рискнуть. Тоскует верная Пенелопа, надрывается ее сыночек Телемак.

А в это время их муж и отец, «красавец» Одиссей переживает массу удивительных приключений. Вместе со своими закадычными товарищами он топает по свету, облаченный в темную майку и чуть прикрывающие колени рисунчатые брюки-гольф, в грубых шнурованных ботинках, свободно болтающихся вокруг его тощих лодыжек. Под мышкой Одиссей при всех обстоятельствах держит распухший от бумаг портфель — без ручки, но зато с массивными металлическими углами. Портфель, рассчитанный на века, портфель-символ. Одиссей изворотлив, жизнерадостен, может быть, не так уж и умен, зато хитрости хоть отбавляй. Он ловко выпутывается из самых трудных ситуаций, да еще при этом поет и танцует. А когда встречаются на его пути 30 обольстительных «girls» (то есть «древнегреческих сирен»), Одиссей доказывает, что и тут он малый не промах. И еще одним несомненным достоинством обладал Одиссей — свято верил в силу всякого рода справок, протоколов и резолюций. Да, этот Одиссей был странствующим рыцарем бюрократизма. Попав на остров, сплошь населенный одними злыми обезьянами, Одиссей — Черкасов, сверкая глазами из-под низкой густой челки #224;-la «древнегреческий мужик», вдохновенно кричит своим спутникам:

— Братцы-ы! Погибаем! Погиба-а-аем! Пишем резолюцию! Люди умирают, а резолюции остаются!!!

«Одиссея» шла с огромным успехом, достать на нее билеты было невозможно — после первых спектаклей все распродали надолго вперед. И это понятно: пьеса Эрдмана и Масса сценична, постановка Смолича блистательна, музыка Дунаевского свежа и своеобразна, диалоги действующих лиц веселы и остроумны.

Авторы «Одиссеи» учли главный закон жанра «перелицовок» — древние мифы и историю осмыслял со своей колокольни современный мещанин и обыватель, причем черты мещанина образца 1929 года были выявлены четко и остроумно. Кроме того, проведя некоторые аналогии, можно было вволю посмеяться над извечными проявлениями человеческой глупости, чванства, мелкого буквоедства. «Одиссея», как и прочие произведения такого жанра, не претендовала на то, чтобы стать разящей социальной сатирой. Ее можно было бы назвать одновременно и комедией нравов и комедией положений, поставленной по сценическим законам мюзик-холла.

«Одиссея» продержалась на сцене два месяца. 29 декабря 1929 года прошел последний спектакль. Как вспоминает Березов, расставаться со спектаклем и ему и Черкасову было жаль…

С 30 декабря в течение недели в мюзик-холле шла концертная программа «Аттракционы в действии». В ней Черкасов, Чирков и Березов снова исполняли свой танец. Чиркову трудно было совмещать вечерние выступления с работой в ТЮЗе, и вскоре его заменил новый Паташон — артист Клейман.

Театральная пресса продолжала относиться к мюзик-холлу прямо-таки кровожадно, и можно было только удивляться, как это он еще продолжает влачить свое «бесполезное» существование. Чуть ли не каждую неделю вопрос ставился ребром: нужно ликвидировать мюзик-холл. Тот же, кто признавал за мюзик-холлом право на временную отсрочку конца, призывал его «повернуть на 180°», «обновиться», «оздоровиться» и т. д. Но как это сделать? Рецептов никто не давал.

И тогда Ленинградский мюзик-холл попробовал бороться с собой своими собственными силами. Была создана так называемая «обследовательская бригада», в которую вошли лучшие работники и общественники мюзик-холла: Барбетти, Липкин, Голованов, Дунаевский, Черкасов. Тщательно изучив и проанализировав работу мюзик-холла, все пять членов бригады пришли к единому мнению о необходимости серьезных изменений. Со своими выводами бригада ознакомила руководство мюзик-холла и через журнал «Рабочий и театр» общественность города: необходим коренной пересмотр репертуарной линии театра, «насыщение репертуара злободневным советским содержанием»; одним из важных условий успешной работы должен стать постоянный контроль общественности. От самих работников мюзик-холла требуется не только безукоризненное выполнение своих обязанностей, но и «ударный темп работы», соблюдение договора о соцсоревновании.

…70 человек, пришедшие днем И мая на конференцию ЦУГЦа, в огромном и пустынном зале мюзик-холла казались жалкой горсточкой. В ленинградскую систему ЦУГЦа входили цирк, театр сатиры и мюзик-холл с общим числом работников в 750 человек. Если учесть, что на конференцию посылали одного делегата от каждых пятерых человек, то сейчас в зале должно было бы присутствовать 150 делегатов. Явилось меньше половины.

Конференция шла вяло. Ничего нового выступающие не говорили — делились своими местными бедами, на что-то жаловались: кого-то обделили, где-то недодали… Оживление в зале началось, когда на трибуну поднялся один из делегатов мюзик-холла и начал рассказывать о его достижениях. В зале послышались смешки, хотя оратор говорил вполне серьезно. По его мнению, в прошедшем сезоне мюзик-холл добился успехов сразу в двух направлениях: во-первых, «почти изжито пьянство», а во-вторых, среди работников мюзик-холла в настоящее время «мат уже не играет доминирующей роли…».

— На кулаки перешли? — ехидно спросили из зала.

Оратор машинально кивнул, раздались жидкие аплодисменты. Незадачливый делегат смущенно заявил, что, правда, есть и недостатки в работе — вот «договор о соцсоревновании особенных результатов не дал…».

Николаю Черкасову, пришедшему из чистой, «высокогорной» атмосферы ТЮЗа, нравы, царившие среди большинства работников эстрады, казались дикими, несовместимыми с понятием о советском артисте.

Черкасов поднялся на трибуну одним из последних. Слушали его внимательно, заинтересованно, потому что говорил он о наболевшем, о том, что волновало и его самого, и других артистов, всерьез думающих о дальнейших путях советской эстрады. Почему масса работников искусства так инертна в политическом отношении? Почему на общественную работу смотрят как на тяжелую и бессмысленную повинность, которую нужно волей-неволей отбывать? Пора наконец понять, что нужно не только хорошо петь, танцевать или показывать фокусы, но и уметь разбираться в текущих событиях. Без этого невозможно создать новое зрелище, близкое и необходимое советским людям. Необходимо бороться со всеми случаями пьянства, безнравственного поведения, хулиганства, еще нередких в среде работников эстрады.

Заканчивал свое выступление Черкасов рассказом об одном, к сожалению, типичном случае из повседневной жизни мюзик-холла.

— Один артист, — сказал он, — не будем сейчас называть его фамилию, регулярно избивает своего партнера за малейшую неудачу или ошибку, допущенную во время репетиции или исполнения номера на сцене…

Сидящие в зале не сразу заметили, когда Черкасов начал играть. Да, конечно, он мог и не называть фамилию распоясавшегося хулигана — многие из делегатов сразу поняли, о ком идет речь. Только в изображении Черкасова он совсем не был таким грозным, как его привыкли считать, а просто глупым, противным и смешным. Действительно, разве не противно и не смешно, когда здоровущий мужик, избивающий слабого человека, в ответ на увещевания говорит нахальным, нарочито писклявым голосом: «Не трогайте меня — я неврастеник». В зале хохотали безудержно.

Все той же весной 1930 года в Ленинград прибыл Московский мюзик-холл с программой «Аттракционы в действии», в Москву было отправлено ленинградское обозрение «С неба свалились».

В Москве артистов разместили в общежитии ЦУГЦа на Садовой улице, недалеко от мюзик-холла. Все общежитие занимало несколько небольших домиков, стоящих на месте нынешнего Театра кукол С. Образцова. (Кстати, Образцов в то время тоже выступал в мюзик-холле, исполняя «песенки с куклами».)

Черкасов и Березов поселились в одной комнате. Работали с утра до позднего вечера. Как всегда, летом открывалось много концертных площадок в садах и парках, работал Большой эстрадный театр в Парке культуры и отдыха имени Горького. С утра за исполнителями танца «Чарли Чаплин, Пат и Паташон» приезжала дежурная машина ЦУГЦа и целый день развозила их по разным концертам с одного конца Москвы на другой. А ведь помимо этого, они еще как-никак были заняты в спектаклях мюзик-холла. Лето, похожее на головокружительный аттракцион, промелькнуло в бешеном темпе.

В конце лета Черкасову и Березову предложили остаться в Московском мюзик-холле, и они согласились.

Московский мюзик-холл, хотя и возник на несколько лет раньше Ленинградского, переживал точно такие же, только соответственно дольше затянувшиеся трудности. Точно так же ставился вопрос — «ликвидировать» или «не ликвидировать» мюзик-холл? Судьба его решалась в мае на первой конференции рабочего зрителя Московского мюзик-холла. Помимо деятелей искусства, на ней присутствовало 1500 делегатов от крупнейших рабочих предприятий Москвы. И зрители отстояли мюзик-холл. В резолюции конференции было записано, что нельзя закрывать самое массовое после кино зрелище, но что в дальнейшей практике мюзик-холла должно быть отдано предпочтение политически заостренному злободневному обозрению перед спектаклями типа «Аттракционы в действии».

Теперь оставалось только осуществить эти справедливые пожелания на деле, но, как всегда, это-то и было самым трудным.

Для нового сезона руководство Московского мюзик-холла заказало известным литераторам сценарии эстрадных обозрений на современные темы. Среди авторов были И. Ильф и Е. Петров, А. Жаров, Н. Сурин, В. Поляков. В качестве постановщиков в мюзик-холл пригласили режиссеров и артистов МХАТа Н. Горчакова, В. Станицына, М. Яншина. Первой постановкой сезона стало обозрение «Шестая мира» (автор А. Равич, режиссеры — Н. Горчаков и М. Яншин).

«Меня пригласил поработать в мюзик-холле Николай Михайлович Горчаков, — рассказывает народный артист СССР Михаил Михайлович Яншин. — Горчаков обладал большим вкусом, умел работать с авторами и отличался прекрасными организаторскими способностями. На его долю приходилась постановочная и организационная сторона дела, я должен был работать с актерами. Почти одновременно с нами в мюзик-холле появилось несколько молодых актеров, среди них Черкасов и Березов. И вот пришли мы, молодые люди, в группу таких уважаемых, почтенных, знаменитых в ту пору эстрадников, как Ярон, Гриль, Смирнов-Сокольский. Это ведь была своего рода каста. Наше появление они считали незаконным вторжением и, конечно, встретили нас в штыки.

«Шестая мира» — это означало нашу страну, СССР — шестую часть мира. Действие должно было происходить у нас и в Америке. Драматургически это было довольно-таки слабо сделано. А при этом нужно было еще преодолевать сопротивление маститых актеров. Например, Ярон вообще не желал знать эту пьесу. Главным он считал свои собственные трюки. Он говорил: «Дайте мне трамвай, чтобы все висели на подножке, а я последним». — «Позвольте, но ведь действие-то происходит на Украине, в деревне, откуда там возьмется трамвай?!» — «А мне неважно, где у вас что происходит. Вы дайте мне трамвай, тогда увидите, что будет!»

Черкасов в «Шестой мира» играл эксцентрическую роль сыщика. Хорошо играл, смешно, но это, конечно, было ниже его возможностей. Из группы молодых актеров он был самый интересный. И по духу он был мне близкий человек. Я его очень долго и много уговаривал бросить мюзик-холл. Он был настолько талантлив, что не чувствовать этого мог только совсем уж ничего не понимающий человек. Почему я все время приставал к нему, почему все время убеждал вернуться на драматическую сцену?.. Потому что мне казалось, что Черкасов, как никто, этого заслуживает, что он должен отдать себя целиком искусству — а что ему может дать этот мюзик-холл, что?! Вот, например, Ярон приглашал его выступать вместе в концертах. Черкасов спрашивает: «А что я буду делать?» — «А вам ничего не надо делать. Вы высокий, вы стойте, а я буду вокруг вас, под вас, на вас…» Мюзик-холл… Я помню, даже были разговоры с Горчаковым, чтобы заманить Черкасова в Художественный театр. Мы считали, что он должен и может быть там. Я, конечно, не имел полномочий приглашать его в театр, а Горчаков, по-моему, не раз говорил с ним на эту тему — о Художественном театре. Но главное даже было не в этом, в какой театр уйти, а главное — чтобы он вообще переходил в драматический театр».

А сам Черкасов вспоминает: «Я тяжело переживал отрыв от театра и кино. Последний год работы на сцене Московского мюзик-холла оказался для меня внутренне особенно трудным».

По-прежнему главным в исполнительской эстрадной деятельности Черкасова оставался танец «Чарли Чаплин, Пат и Паташон». Количество выступлений Черкасова, Березова и Клеймана с этим номером в сезоне 1930/31 года было поистине астрономическим. Они совершили поездку по городам Поволжья — выступали в цирках Казани, Куйбышева, Саратова, Волгограда и других городов. Маршруты были разнообразными и интересными, было много новых впечатлений, неизменным оставалось одно — его «роль».

«Чарли Чаплин, Пат и Паташон» неожиданно для публики появлялись на барьере арены. Здесь они и начинали свой номер. Затем Черкасов, Березов и Клейман перебегали на арену, где специально для них были настланы большие квадратные деревянные щиты, какие обычно устанавливают в цирке для велосипедистов.

В цирках и на эстрадах у Черкасова, Березова и Клеймана появилось множество подражателей, но самих первых исполнителей «танец» все меньше и меньше удовлетворял. «Незаметно для себя мы выросли из его тесных рамок», — вспоминает Черкасов.

В этом же сезоне 1930/31 года Черкасов сыграл на сцене Московского мюзик-холла, помимо «сыщика» в «Шестой мира», еще несколько ролей, но независимо от того, были ли они совсем маленькие или покрупнее, являлся ли он на сцену безымянным «пианистом» или носил громкий титул «епископа Кентерберийского», эти роли не приносили ему творческого удовлетворения и радости. Эти роли требовали физической тренированности, ловкости, изобретательности, но оставляли свободными ум и сердце. Возможность лишний раз сорвать аплодисменты каким-то новым движением, необычным поворотом или изгибом тела уже не казалась артисту такой соблазнительной, как прежде. Черкасов все острее тосковал по настоящему общению со зрительным залом, по его сопереживанию.

Но, как всегда оно и бывает в жизни, чтобы окончательно порвать со старым, требуется какое-то время, и не только для внутренних сомнений и переживаний, но и для устройства всяческих самых заурядных житейских дел. Разговоры с Горчаковым ничем не кончились, в ТЮЗ возвращаться он не хотел, и в общем, так и не было определенного драматического театра, куда бы Черкасов мог перейти. Весной 1931 года Черкасов стал отцом. У него родилась дочь. Надо было возвращаться в Ленинград. К заботам о родительской семье прибавлялась немалая забота о семье собственной. Приспела пора обзаводиться своим «домом», то есть хотя бы комнатой. И весьма срочно. Родителей жены, в квартире которых был временный приют молодой четы, переселяли из ведомственного дома на проспекте Чернышевского. Для помощи семье мюзик-холл давал самые большие возможности, и материальные соображения, хоть и не были самыми главными, все же играли существенную роль в оттягивании разлуки с эстрадной деятельностью. Кроме того, трудно было решиться «расколоть» многолетний номер — все-таки с ним были связаны еще два человека…

Со всеми колебаниями и сомнениями сразу же было покончено, когда Черкасов получил приглашение от режиссера Б. Дмоховского вступить в труппу организованного в Ленинграде передвижного театра «Комедия». «Я с радостью ухватился за это предложение и тотчас покинул Московский мюзик-холл», — вспоминает Черкасов. Весной 1931 года он вернулся в родной город.