"Люди и руины" - читать интересную книгу автора (Эвола Юлиус)

Глава V. БОНАПАРТИЗМ. МАКИАВЕЛЛИЗМ. ЭЛИТАРИЗМ

Понятием бонапартизма мы обязаны Р. МИХЕЛЬСУ и Дж. БЕРНЭМУ, который вслед за первым выделил бонапартизм как особую категорию современного политического мира. Для упомянутых авторов этот феномен является естественным следствием, к которому в определенных обстоятельствах приводит демократический принцип народного представительства, иначе говоря, политический критерий количества и чистой массы. В своей работе «Социология политической партии в условиях современной демократии» МИХЕЛЬС указал технические и психологические причины торжества железного закона олигархий в рамках любой системы народного представительства. Действительно, роковым образом, к позору формальных институтов и демократических доктрин, реальная власть при той же демократии рано или поздно переходит в руки меньшинства, малочисленной группы, члены которой до определенной степени обособляются от масс после того, как им удается за счет этих самых масс добраться до власти. Единственной отличительной чертой подобной системы является идея, согласно которой олигархия в этом случае якобы представляет собой «народ» и выражает его «волю»; к этому сводится на деле известная формула «народного самоуправления». Это чистая иллюзия, миф, обманчивость которого становится все более очевидной по мере того, как дальнейшее развитие приводит к бонапартизму.

Упомянутые нами социологи показали, что при условии признания принципа представительства бонапартизм следует рассматривать скорее как естественное завершение демократии, нежели как ее противоположность. Это деспотизм, покоящийся на демократической концепции, которую он фактически отрицает, но каковая, теоретически, доводится при нем до своего логического конца. Остается лишь, как мы и сделаем это чуть позже, рассмотреть вытекающую из этого двусмысленность, связанную с личностью, с типом правителя.

В своей книге «The Machiavellans» Бернэм не без оснований рассматривает бонапартизм как общую тенденцию современной эпохи. Действительно, современный мир тяготеет к таким формам правления, при которых незначительное число высших государственных лиц (либо единственный правитель) притязают на то, чтобы представлять собой народ, говорить и действовать от его имени. Поскольку в подобной системе правитель олицетворяет собой волю народа, понимаемую как политический ultima ratio,[32] то — как говорит Бернэм — в конце концов избранная группа или единоличный правитель присваивают себе неограниченную власть, рассматривая все промежуточные политические слои и государственные органы как полностью подчиненные центральной власти, которая единственно имеет законное право представлять интересы народа. Подобного рода режимы нередко получают демократическое узаконение посредством народного волеизъявления. Добившись «всенародного» одобрения, формулу народного «самоуправления» либо родственные ей формулировки («воля нации», «диктатура пролетариата», «воля революции» и т. п.) используют для уничтожения или существенного ограничения тех индивидуальных прав и частных свобод, которые поначалу и преимущественно с либеральной точки зрения связывались с демократической идеей. Поэтому, по мнению БОРНЭМА, правителя бонапартистского типа теоретически можно считать квинтэссенцией демократического режима; в его деспотизме как бы выражается воля всемогущего народа, самостоятельно управляющего собой и подчиняющегося самому себе. Эти современные автократии, как правило, возникают под звуки гимнов, воспевающих «тружеников», «народ» или нацию. Поэтому такие выражения, как «век народа», «народное государство», «бесклассовое общество» или «национальный социализм» — говорит далее Бернэм — используются в качестве своеобразных эвфемизмов, призванных замаскировать то, что по праву следует назвать «веком бонапартизма». Следовательно, вполне понятно, что по мере ускорения подобных процессов и укрепления соответствующих структур происходит приближение к тоталитаризму.

Хорошо известны исторические предшественники бонапартизма: народные тирании, возникшие в древней Греции после падения аристократических режимов; плебейские трибуны, различные князьки и кондотьеры времен Возрождения. Во всех этих случаях налицо авторитет и власть, полностью лишенные всякого высшего помазания, что становится все более заметным в современном мире, где главы государств как никогда прежде кичатся тем, что говорят и действуют исключительно от имени народа, коллектива, даже когда практическим результатом их правления становится самый настоящий деспотизм и систематический террор.

В представлении О. ВАЙНИНГЕРА великий политик одновременно и деспот, и поклонник народа, человек, который не просто продажен, но сам является живым товаром, что инстинктивно чувствует чернь. Само собой, эта оценка применима далеко не к любому политическому вождю, но она раскрывает внутреннюю сущность рассматриваемого нами явления. Действительно, здесь происходит полное переворачивание: вождь осознает себя таковым лишь за счет обращения к коллективу, к массе, то есть благодаря своей сущностной связи с низами. Именно поэтому, несмотря ни на что, такая система остается по сути своей «демократической». Если традиционная концепция высшей власти и авторитета предполагает наличие дистанции, и именно чувство дистанции пробуждает в низших почитание, естественное уважение, природную склонность к подчинению и преданности своему государю, то в данном случае все происходит наоборот: с одной стороны, «власть» устраняет всякую дистанцию, с другой, низы не согласны терпеть какую-либо дистанцию. Вождь бонапартистского типа является и стремится быть «сыном народа», даже если по своему происхождению он принадлежит к другому типу. Он пренебрегает законом, согласно которому чем шире основание, тем выше должна располагаться вершина. Верный раб комплекса «популярности», он питает склонность ко всем проявлениям, которые способны дать ему, пусть даже мнимое, чувство народной любви и одобрения. При таком отношении именно вышестоящий нуждается в нижестоящем, чтобы удостовериться в своей значимости, а не наоборот, как то должно быть при нормальном положении дел. Само собой, обратной стороной является (по крайней мере на стадии восхождения, прихода к власти) зависимость престижа вождя бонапартистского типа от его чувства близости к массе, от того, насколько он ощущает себя «одним из нас». В данной ситуации «ана-гогическая» (влекущая к миру горнему) власть, как сущность и высшее основание всякой подлинной иерархической системы, исключена изначально. Единственным подходящим определением здесь остается довольно грубая формулировка, данная ВАЙНИНГЕРОМ: взаимное проституирование.

Для лучшего понимания этого момента согласимся с тем, что любая власть, желающая обеспечить себе достаточно длительное существование, всегда нуждается в опоре на коллективное чувство; прямо или косвенно она должна найти средство, позволяющее привлечь на свою сторону данные слои общества. Однако в рассматриваемой нами ситуации для этого используется довольно своеобразное средство. В политических явлениях в зависимости от природы соответствующего «центра кристаллизации» в реакцию вступают самые различные человеческие качества. Другими словами, здесь, как и везде, срабатывает закон избирательного сродства, который можно сформулировать следующим образом: «Подобное пробуждает подобное, подобное притягивает подобное, подобное воссоединяется с подобным». Природа принципа, на котором так или иначе зиждется auctoritas, имеет крайне важное значение, поскольку это является своего рода пробным камнем для избирательного сродства и одновременно фактором, предопределяющим процесс кристаллизации. Если центр системы, ее основополагающий символ по самой своей природе пробуждает и приводит в движение в человеке прежде всего высшие способности и возможности, которые признаются всем обществом и сплачивают его, этот процесс имеет «анагогический» характер и приводит к интеграции индивида. Поэтому имеется существенная разница между сплоченностью, лежащей в основе политической системы воинского, героического, феодального типа — то есть имеющей духовную и священную основу — и той сплоченностью, что возникает в движениях, выдвигающих наверх народного трибуна, диктатора или правителя бонапартистского типа. Мы расцениваем как отрицательные те случаи, когда правитель обращается к низшим, почти до-личностным слоям человека, поощряет и использует их к своей выгоде, заинтересованный в том, чтобы тем самым подавить все высшие формы восприятия. Отчасти поэтому подобные правители склонны демократически величать себя «сынами народа», не притязая на то, чтобы олицетворять собой более совершенный человеческий тип, утверждающий высший принцип. Следовательно, это явление носит регрессивный характер в смысле личностных ценностей. В подобных коллективных движениях или системах отдельный человек умаляется даже не столько за счет ограничения каких либо внешних свобод, — что по сути не имеет существенного значения, — сколько вследствие подавления его внутренней свободы, свободы «я» по отношению к своим низменными страстями, пышному расцвету которых, как было сказано, благоприятствует общая атмосфера, царящая в подобном обществе.

Значительны различия и в том, каким образом власть добивается своего признания и престижа: делает ли она это за счет раздаваемых обещаний или, напротив, за счет предъявляемых требований. В наиболее современных и низменных типах демократии мы имеем дело исключительно с первым случаем. Престиж правящего класса строится не на высоком идейном напряжении, что отчасти еще было присуще первоначальным полуреволюционным, полувоенным формам бонапартизма, но исключительно на «социальных» и «экономических» перспективах, на факторах и мифах, затрагивающих лишь чисто физическую часть demos'a. Это относится не только к марксистским вожакам, исповедующим «левый тоталитаризм». Решение «социального вопроса» в его чисто материалистическом аспекте является одной из важнейших составляющих современных приемов, используемых всеми народными правителями, что уже само по себе дает право на вполне однозначную оценку их уровня и достоинства.

С тоталитаризмом и бонапартизмом обычно связывают понятие диктатуры. В связи с этим имеет смысл рассмотреть двусмысленность некоторых концепций, которые, пытаясь противостоять демократии, не имеют ясного и неискаженного представления об аристократической идее. Традиционное мышление проводит существенное различие между символом, функцией или принципом, каковые воплощаются в стоящем у власти, и самим этим человеком как индивидом. В соответствии с этой предпосылкой важно, чтобы человека уважали и ценили исходя из идеи и принципа, а не наоборот. Между тем диктатора или трибуна уважают как раз за обратное; их власть опирается исключительно на индивидуальные качества правителя, на его способность воздействия на бессознательные силы массы.

В последнем веке под знаменем эволюционизма уже предпринимались попытки толкования аристократии и «элитаризма», исходя из принципов «естественного отбора». Эти попытки свидетельствуют о полном непонимании характерных черт, присущих древним иерархическим обществам, и сегодня признаваемых даже историками-позитивистамы. Сюда же относится и буржуазно-романтическая теория «культа героев» (heroes worship), внесшая еще большую путаницу в и без того сомнительные стороны ницшеанского учения о сверхчеловеке. Все эти концепции и теории не преодолевают рамок индивидуализма и натурализма, на которых невозможно выстроить сколь либо приемлемой доктрины истинной законной власти. Впрочем, сегодня даже те, кто признает саму идею «аристократии», не способны преодолеть этих границ: они готовы признать за человеком право на исключительность и «гениальность», лишь если его величие обусловлено свойственными ему индивидуальными качествами, но не способны признать их за тем, кто олицетворяет собой традицию и особую «духовную расу», и чье величие, в отличие от первого, зиждется на принципе, идее, на высшей безличности.

Естественно, на том же уровне индивидуализма мы остаемся и в случае «государя» макиавеллиевского образца, со всеми производными от этого типа. Конечно, «государь» МАКИАВЕЛЛИ еще не опускается столь низко, — до массы, — как политические правители современной демократической и демагогической эпохи. Само собой, он ничуть не верит в «народ», но озабочен лишь тем, чтобы изучить простейшие страсти и реакции, движущие массами, дабы к своей выгоде использовать соответствующие политические приемы. Авторитет более не дан «свыше», он покоится лишь на силе, на virtus[33] «государя». Конечной целью становится власть, понимаемая как чисто человеческая власть; все прочее — включая духовные и религиозные факторы — превращается в средства, которые можно использовать безо всяких угрызений совести. Здесь нет и речи о внутренне присущем превосходстве; макиавеллизм делает ставку исключительно на политическую ловкость, дополненную такими личными качествами, как хитрость и грубая сила. Это прекрасно выражается известным образом союза лисы со львом. Подобного правителя не интересуют те высшие способности, которые при определенных обстоятельствах могут пробудиться в его подчиненных. Как правило, он презирает человека и питает по отношению к нему глобальный пессимизм, порождаемый мнимым политическим «реализмом». Поэтому деспот макиавеллиевского типа, по крайней мере, не склонен торговать собой: он не попадается на удочку тех средств, которые сам использует для прихода к власти или ее удержания. Его спасают от этого способность к притворству, лжи, та раздвоенность мыслей и чувств, которые свойственны актеру и к каковым он прибегает при необходимости.[34] Однако в подобной ситуации не остается никакого места для истинной аристократии и реального авторитета. По мере своего развития подобная направленность приводит скорее к появлению «диктаторских» форм, также определяемых чисто индивидуальными чертами характера и бесформенностью власти, и к наступлению времен, названных кем-то эпохой «абсолютной политики».

Можно рассматривать макиавеллизм как применение к политико-социальной области метода, используемого современными физическими науками. Современное профаническое естествознание принципиально исключает из природы все имеющее качественный и индивидуальный характер. Предметом изучения является лишь чисто материальный аспект, подчиненный необходимости, из которого и черпаются те знания, которые при помощи техники позволяют контролировать окружающий мир. Макиавеллизм поступает точно также по отношению к общественным и политическим силам: исключая качественный и духовный фактор, сводя коллективную и индивидуальную жизнь к ее чисто материальному и физическому уровню, он строит свое господство исключительно на технике.

В этом заключается сущность макиавеллизма. Таким образом, в современных политических формах бонапартизма — прежде всего тех, которые связаны с диктаторским тоталитаризмом — легко прослеживается смешение макиавеллиевской идеи «государя» и демагогического «сына народа», а за извращенной мистикой, наделяющей подобного правителя так называемой «хариз-мой», стоит почти демоническое совершенство техники, безо всяких угрызений совести использующей самые низменные средства ради достижения власти и установления контроля над бессознательными силами масс: это «абсолютная политика», которой неведома возможная ценность человека как свободной личности. Но точно так же неведомы таким правителям и самоуважение, чувство собственного достоинства как первичное условие всякого аристократического превосходства.

Стоит вкратце отметить еще один момент. Понятие бонапартизма, естественно, относится не только к Наполеону III, но и к Наполеону Бонапарту, личности, при рассмотрении которой справедливости ради следует четко разграничивать два аспекта: политический и военный. Понятно, что говоря о бонапартизме как о политической категории, мы учитывали только первый аспект, в котором Наполеон предстает перед нами не столько в качестве военачальника, сколько как сын Французской революции, дух которой не только неизменно сохранялся, но даже окреп в заключительный «имперский» период. Нет нужды более подробно останавливаться на этом. Что же до военного аспекта, то нам нечего возразить против того престижа, который может завоевать полководец. Более того, подобный престиж не имеет ничего общего ни с демократией, ни с демагогией, но связан с героическими факторами и, как все относящееся к военной области, включает в себя ту же идею иерархии. Но важно, чтобы этот престиж не выходил за свойственные ему рамки. Мы посчитали нужным затронуть эту сторону проблемы, чтобы еще раз подчеркнуть различие между высшей идеей авторитета и аристократии и ее сомнительными подделками и побочными продуктами.

Для более ясного понимания этого вопроса обратимся снова к древнему миру. Древние римляне, так же как германцы и другие народы, четко различали такие понятия, как rex с одной стороны и dux, или imperator, с другой. Последнее как раз и означало военачальника, чисто индивидуальные дарования которого делали его пригодным для исполнения определенных задач. То же различие, но в иной прикладной области, существовало и между правителем и тем, кого наделяли исключительными, но временными правами для разрешения внутренних разногласий либо в чрезвычайных обстоятельствах. Именно этот смысл вкладывался ранее в понятие «диктатор», который еще меньше был связан с особой традицией или политической идеей, чем тот же dux. Эти два типа различались по своей природе, функции, престижу. Не стоит относить исключительно на счет устаревшего «мифологического» мышления правила, существовавшие, в частности, в древнем германском праве, которые предписывали выбирать rex не среди тех, кто, подобно dux или heretigo, отличались особыми человеческими индивидуальными качествами, но среди тех, кто вел свой род от «божественных» предков. Эту идею при желании можно демифологизировать и сформулировать в терминах простого типологического противопоставления. Существенной здесь является обращенность истинного правителя ввысь, а не вниз; в нем должны ценить нечто сверхличное и внечеловеческое, невзирая на то, в каком облике в зависимости от конкретных обстоятельств и исторических условий предстает этот элемент «имманентной трансцендентности», обычно связанный с традицией. Это значительно отличает его от того же «героя», военачальника или диктатора. Используя дальневосточную терминологию, можно говорить о двух типах авторитета, первый из которых свойствен тому, кто побеждает и получает власть, не нуждаясь в борьбе, а второй — тому, кто должен бороться за власть. В первом случае существенно то, что, условно говоря, «олимпийский» элемент естественно утверждает себя в своем превосходстве посредством «деяния в недеянии», то есть оказывая духовное, а не прямое материальное воздействие. Во втором случае мы также оказываемся на довольно высоком уровне, когда речь идет о dux, полководце (особенно если это тип, сформированный суровой традицией, что, например, в наши дни отличало прусское офицерство). Однако если он начинает вмешиваться в политику, стремясь узурпировать власть в качестве диктатора, то уровень понижается и достигает своего нижнего предела с появлением вождя бонапартистского типа, который мы определили как помесь демагогического трибуна, наследника демократии, с макиавеллиевским типом, знатоком порочной и циничной техники властвования.

Надеемся, что мы сумели дать читателю достаточно надежные опоры, которые позволят ему понять как феноменологию идеи властителя, так и то, каких верхних и нижних пределов могут достигать разновидности этой идеи в двух совершенно противоположных в духовном отношении системах. В заключение добавим последнее соображение.

По сути понятие «аристократии» является довольно неопределенным. Буквально аристократия означает «власть лучших». Но «лучший» — относительное понятие. Лучший по отношению к чему? Лучший с какой точки зрения? Можно быть «лучшим» среди бандитов, «лучшим» среди технократов, «лучшим» среди демагогов и т. п. Поэтому очевидно, что прежде всего следует уточнить критерий отбора, на основании которого определяются те ценности, которые придают данному обществу или цивилизации свое особое лицо и характер. В зависимости от этого мы будем иметь совершенно различные «аристократии» и элиты.

В этом проявляется ограниченность социологии ПАРЕТО и сформулированного им закона ротации элит. Отправной точкой здесь служит констатация неизбежного характера «элитаризма», железного закона олигархий. Но у ПАРЕТО все его рассуждения остаются чисто формальными, поскольку в изменениях, допускаемых этим явлением, совершенно упущен из вида качественный, духовный фактор. Понятие элиты носит у него характер отвлеченной категории, а процесс «ротации», или периодической смены, не учитывает особые смыслы и изменения ценности, но порождается практически механическим и индифферентным социальным динамизмом. По сути ПАРЕТО ограничился изучением той роли, которую поочередно исполняют так называемые «остатки устойчивости соединений» и «остатки комбинаций», то есть, проще говоря, речь идет о консервативных и обновленческих, революционных силах, но при этом совершенно не принимается во внимание, что именно является предметом этого сохранения или обновления. Когда жизненные силы данного правящего класса истощаются, начинается циркуляция элементов, — восхождение одних и нисхождение других, — за рамками которой сохраняется феномен элиты, понимаемой в общем смысле, как отвлеченная категория. Это связано с разработанной ПАРЕТО методологией, которая придает каждому принципу, идее, ценности или доктрине простой характер «производной», то есть второстепенного и зависимого явления, лишенного само по себе решающего значения, но в той или иной форме отражающего элементарные, однообразные и иррациональные тенденции («остатки»), которые полагаются единственно действенными. На наш взгляд, дело обстоит прямо противоположным образом; первостепенным элементом, который имеет для нас значение, является не постоянство отвлеченного явления элиты, сохраняющегося независимо от ротации или периодической смены частных элит, но, напротив, изменение ценностей и смыслов, происходящее при смене различных элит, в результате чего одна из них становится центром системы и задает общий тон.

Поэтому изложенные здесь нами мысли направлены на сравнение подобных изменений, и, следовательно, разновидностей элитаризма. Исторически смена элит (или, в более широком смысле, «аристократий») происходит согласно точному закону регрессии каст, на котором мы не будем здесь останавливаться, поскольку подробно изложили его в нашей основной работе «Восстание против современного мира».[35] Укажем лишь, что в целом следует различать четыре стадии: на первой элита имеет чисто духовный характер, воплощает в себе то, что в общем можно назвать «божественным правом», выражает собой идеал нематериального достоинства; затем она обретает черты воинской знати; на третьей стадии ее сменяет олигархия на плутократической и капиталистической основе, правящая в рамках демократии; и, наконец, элитой становятся коллективистские предводители революции четвертого сословия.