"Королевство Белок" - читать интересную книгу автора (Тулянская Юлия, Михайлова Наталья)

Часть II

Илла и Эрсис сидят, свесив ноги, на краю глубокого каменного колодца. Колодец – в подземелье огромного полуразрушенного здания. Жуют краденые яблоки – огрызки кидают вниз, а дна у колодца, похоже, нет. Крали не на рынке – побоялись. Лазили в сад богатого господина. Мать не велит Илле лазить по чужим садам, но следить-то некогда.

– Леанни, Плакса, идите сюда, – машет рукой Эрсис.

Леанни и Плакса боятся подходить к колодцу: Леанни девочка, а Плакса, хоть и мальчишка, вообще всего боится. Его за это бьют и дразнят.

Они сидят у стены и делят остатки яблок.

– Ну и сидите там, трусы, – Эрсис сплевывает в колодец. – Илла, когда я вырасту и буду хорошо воровать, ты будешь тогда со мной жить?

Илла тоже наклоняется и сплевывает – кружится голова от высоты, но нельзя же показать, что боишься:

– Ну вот еще! А ты меня потом бросишь, как мой отец нас с мамой. Гад. Затащил нас из дома сюда, на эту свалку, и смылся.

– Да ладно, – у Эрсиса кончились яблоки, и он вытирает руки прямо об штаны. – Подумаешь, отец бросил. Мой вон не бросил, так он мать неделю назад по пьяни отлупил так, что она в лежку лежала три дня. А за мной позавчера гонялся – я еле убежал. У «ничьих» в подвалах отсиделся. Я, наверно, к ним совсем уйду жить.

– К «ничьим»? – Илла задумывается.

«Ничьи дети» – это те, у которых нет матерей и отцов, совсем никаких. Они вместе живут в подвалах и лазают по развалинам.

Мать Иллы кашляет и боится, что скоро умрет. Тогда Илла попадет к «ничьим детям». И пропадет. А Илла уверена, что она нигде не пропадет. К тому же там, в подвалах, есть свои – совернцы, как и она, пришельцы с юга. Но мать жалко: вдруг правда помрет?

– Все равно отец сволочь, – продолжает она о своем. – Вот вырасту, найду его и скажу: гнида ты последняя. Мамка говорит, если бы не он, мы бы так и жили до сих пор в Соверне. Там тепло круглый год, и на деревьях растет… все, что хочешь. Мамка говорила… Виноград, оливы, вроде так. Протяни руку – и рви. Никто не охраняет. И облав не бывает. И солнца столько, прямо как в городе на площади, и даже больше. Мамка говорит: «Я тут помру, потому что солнца мало».

– Врешь, не может быть тепло круглый год, – отмахивается Эрсис.

– Я, когда вырасту, не буду с тобой жить, а туда пойду. Мамка говорит, это на юге. Вот узнаю, где юг, и пойду, – заявляет Илла.

На каменном полу холодно. Дома у матери были одеяла, и Илла спала на кровати. Но когда умерла мать, то кровать, одеяло и все, что было в доме, разобрали соседи да хозяйка лавочки: она сказала, что мать ей была здорово должна. А в подвале у «ничьих детей» – холод и всегда хочется есть. «Ничьи» сидят у стен прямо на полу. Иллу привел сюда совернец по кличке Трещотка (прозванный так за постоянную болтовню), который живет здесь, походке, с рождения, и сказал:

– Нянчиться с тобой никто не будет.

Илла кутается в старый материн платок.

– Эй, черномазая, дай-ка сюда, – тянет вдруг за платок мальчишка года на два старше Иллы. – Холод собачий, буду накрываться!

Илла не «черномазая» – у нее просто темные глаза и черные, давно не чесаные волосы, ну и кожа немного потемнее, чем у местных бледных девчонок с желтыми волосами и голубыми глазами.

– Дай, я сказал, быстро! – мальчишка срывает с Иллы платок.

Илла хорошо помнит Плаксу. Он всегда давал себя обижать, и его от этого только чаще били.

Илла без лишних слов размахивается кулаком, и любитель чужого добра получает в нос. С коротким, но обидным словом он бьет Иллу так, что она отлетает к стене. Вскакивает и снова кидается на противника. От злости она не чувствует боли. Через несколько минут у обоих из носов течет кровь, но Илла прижимает к себе шерстяной платок и бросает сквозь зубы:

– Ничего моего здесь никто не получит, ясно?

Глубоко ночью, когда все спят, кто вповалку, кто в одиночку где-то в углу, Илле очень хочется плакать. Нос распух. Но плакать нельзя, говорит себе Илла: будешь как Плакса, все будут дразнить, а потом и забьют.

Трещотка на следующий день подходит к ней и говорит:

– Ты плохо дерешься. Давай научу.

Когда через неделю у новенькой пытаются отнять кусок хлеба – единственную ее еду за весь день, – Илла уже бьет в нос довольно уверенно. И снова:

– Никто ничего моего тут не получит.

Проходят годы. Илла убегает от облав, дерется в уличных драках, ворует мелочь на рынке. Приходится отбиваться и от больших мальчишек: девочки из подвалов становятся их подругами рано, а Илла не хочет быть ничьей подругой: бросит потом с ребенком, как отец. Лучше одной.

Может, ей и нравился один – тот самый Трещотка, но он убит в драке. Эрсис тоже наконец сбежал от отца в подвалы, но у него сначала были другие подружки, а потом он попался в облаве. Так что он больше не вернется.

Илла уже девушка. Весна.

Зимой в подвале умерло несколько «ничьих» – зимой всегда так. Илла тоже сильно болела: до сих пор кашляет, как мать. Но мать умерла, а Илла говорила себе, пока лежала больная: «Я должна выжить и уйти на юг, туда, где был наш с матерью родной город». Но как это сделать, Илла не знает.

Она уходит на весь день в Анварден. Бродит по улицам.

– Девчонка из Богадельни, – слышит она от мастеровых. Руины в городе называют Богадельней, потому что в древние времена один король пытался построить здесь храм во имя Вседержителя, но стройка была такой большой, что он умер, а даже трети дела не закончил. Его потомки храм достраивать не стали, а убрать эту кучу мусора было невозможно. Вот и остались руины, а по-другому – Богадельня. Там живут бродяги, воры и нищие.

– Девчонка из Богадельни, – дразнят Иллу подмастерья.

Илла порой показывает им вслед язык. А богатые – те не ходят, а ездят, и Иллу в упор не видят. Говорят, это король и богатые посылают в Богадельню облавы. И поэтому вслед проезжающим Илла тоже время от времени корчит какую-нибудь рожу. Но в целом ей не до них: она ищет, где побольше солнца.

Илла ушла из подвалов: работает теперь в кабаке у Плаксиного отца, моет посуду и полы. Раньше это делала Плаксина мать, но она умерла. Теперь у Иллы свой угол, вроде того, где они раньше жили с матерью, и есть даже одеяло и топчан, и небольшое зеркало. Илла перед ним одергивает ярко-красное платье, по дешевке купленное в лавке, и приглаживает свои темные волосы. «А ты ничего, – частенько говорит ей отец Плаксы. – Только больно худая». Он хочет, чтобы Илла заменила ему покойную сожительницу не только в мытье полов. Но теперь Шла хорошо умеет драться. В итоге у кабатчика под глазом синяк, Плакса не здоровается с Иллой, а Илла моет полы и посуду в другом кабаке.

Всех заработанных денег хватает Иллесии только на то, чтобы не голодать и не ходить разутой. Как накопить достаточно для путешествия на юг, она не знает. Идти без денег, просить милостыню на дорогах и воровать? А то ведь и правда проживешь всю жизнь в Богадельне и станешь, как сожительница кабатчика, толстой, глупой и злой. Или помрешь, как мать. Или прирежут где-нибудь, или в облаве попадешься. Илла даже ночами просыпается от этих мыслей…

Илла шла по рынку, доедая незаметно прихваченное с лотка яблоко. Яблоко было кислым, и Илла уже хотела зашвырнуть огрызок подальше, когда услышала за спиной крики циркового зазывалы.

– Ух ты, цирк, вот здорово! – Илла резко развернулась, и, налетев на какого-то зазевавшегося прохожего, поспешила на выкрики, в сторону толпы, которая собралась в углу рыночной площади.

Илла любила все веселое и яркое и с детства никогда не пропускала случая поглазеть на бродячий цирк.

Она с трудом пробилась сквозь кольцо зевак и смотрела, как стройная светловолосая девушка в алых ярких одеждах, с завязанными глазами, стоя на выцветшем алом ковре, жонглирует тремя кинжалами. После нее на ковер вышел высокий загорелый мужчина с бородатым лицом и лысой головой. Под его шагами прогибался помост. Он свирепо вращал глазами, под бронзовой кожей перекатывались мышцы. Великан гнул подковы, ломал в пальцах монеты, завязывал узлом железные прутья. А после хозяин цирка предложил любому желающему из толпы побороться с силачом: за победу – десять золотых. Люди переглядывались между собой, но никто не вызывался. Силач уже успел произвести впечатление, никому не хотелось выставлять себя на посмешище.

Силач спокойно стоял на ковре, скрестив руки на груди, разглядывая толпу. Хозяин цирка приметил в толпе человека, на которого из-за его огромного роста, редкостной стати и такой же густой, как у силача, бороды трудно было не обратить внимания.

– А ты, бородач, не хочешь испытать свою силу?

В толпе стали оглядываться, и Илла тоже увидела седого громилу, на плече у которого сидел драный серый кот. Бородач добродушно ухмыльнулся и отрицательно мотнул головой:

– Да нет.

– Что так? Или боишься?

– Нет, не боюсь, – простодушно отвечал этот человек.

Кругом послышались сдержанные смешки.

– Так выходи! – позвал хозяин цирка. – Заработаешь награду.

– Давай, выходи! – раздались возгласы с разных сторон: людям хотелось посмотреть бой великанов.

– Уж если я сказал, не стану бороться, так, значит, не стану, – громче, но по-прежнему спокойно объявил незнакомец толпе.

Смешки и обидные выкрики стали громче. Бородач нахмурился и стал выбираться из толпы.

– Правильно, убирайся! Куда тебе! – раздалось ему вслед, и кто-то засвистел.

У Зорана были седые волосы, зато черная, как у молодого, борода. На родине он не был с тех пор, как участвовал в крестьянском бунте и его едва не четвертовали. Какой он в те поры был храбрый, красивый парень! Теперь – хромой бродяга, у которого на плечах пригрелся большой растрепанный кот. Зоран был родом из Звониграда, а кот – родом из Годеринга, из западных земель. Зоран нашел его еще котенком в сточной канаве, выловил и, за неимением крыши над головой, приютил у себя под рубашкой.

Кота он называл Кот. Просто Кот. Все равно другого кота у Зорана не было, и путать было не с кем.

В Анвардене Зоран был впервые, но вообще на Западе бывал и здешним наречием владел хорошо, хоть и никогда не пытался выговаривать слова правильно. Понимают – ну и ладно. Зоран слыхал по дороге, что под Анварденом есть такое местечко – Богадельня, где человек с улицы может переночевать. Развалины поразили Зорана: ого, считай, целый город! Поспрашивав местных, он отыскал кабак. Поесть было бы не худо, а Зорану как раз было чем заплатить.

Он уселся на лавку за длинный кабацкий стол. Черноглазая девочка рядом с ним быстро доедала похлебку.

– Хозяин! Мне бы обедать! – окликнул Зоран.

Илла подняла на него взгляд. А, да это бородатый громила, который на рынке побоялся драться с цирковым силачом! А мог бы заработать денег… Если бы Илла была мужчиной, особенно таким здоровенным, уж она бы не стала зевать!

Девушка равнодушно опустила глаза в миску: «Обедать ему! Подождет. Так я ради него и побегу на кухню!» Илла добрала ложкой остатки похлебки. Она была единственной прислугой, кухаркой и посудомойкой в кабаке, и отлично освоилась в своей должности.

Один из посетителей крикнул:

– Смотрите, это тот здоровяк с рыночной площади!

Не одна Илла видела сегодня бродячий цирк.

Парень, который был свидетелем бегства Зорана от силача, стал задорно описывать приятелям эту картину: они так и покатывались со смеху. Зоран развел руками:

– Что ж вы думаете, я от страха не стал драться?

– Нет, от храбрости! – заверил его парень.

– Да ведь я, ребята, сам на подмостках боролся, – произнес Зоран. – Зачем я буду у своего хлеб отбивать? Я ведь одно время тоже с цирком бродил…

Зоран умолк, вспомнив, как выходил на помост бросать вызов желающему из толпы, с гордостью и с затаенным страхом ожидая: а вдруг найдется такой, кто одолеет? Ведь хозяин этого даром не спустит, выкинет на улицу без гроша…

– Ты что, правда выступал на подмостках?

Зоран снял с плеч кота и, держа на весу под лапы, протянул Иллесии.

– Не бойся, он не кусается. Подержи его, ладно? Его зовут Кот. Просто Кот. Он любит людей.

Кот преспокойно висел в его руках, вытянувшись во всю длину. Илла приняла кота на руки, не сразу сообразив, зачем ей дали это взъерошенное создание. Она взяла Кота под мышки – с детства привыкла так обращаться с уличными кошками – потом прижала к себе. Кот был тяжелый. На руках у Иллесии он сидел так же спокойно, как до сих пор – на плече у хозяина. Зоран усмехнулся, взял со стола кружку, ложку и чью-то пустую тарелку и начал подбрасывать в воздух.

В кабачке зашумели.

– А как силач, можешь?

– Подковы, что ль, ломать? Ну, могу, – подтвердил Зоран.

– А ты это попробуй! – хозяин сунул ему в руки кочергу.

Зоран неуверенно повертел кочергу в руках:

– Да зачем же я буду вещи портить? Кочерга-то, наверное, нужная?

– Не можешь?

– Это тебе не тарелки кидать!

– Не можешь, так и скажи, не позорься, – ответил хозяин, вспомнив, как силачи на рынках завязывают узлом железные прутья.

– Согнуть, что ль? – опять переспросил Зоран хозяина кабака.

– Давай, – лукаво ухмыльнулся тот. – Если и испортишь, я с тебя не спрошу.

– Ладно, – сказал Зоран.

Кочерга заскрипела в его напряженных руках… Зоран старательно согнул ее и несколько раз перекрутил концы. Перевел дух, бросил заплетенную кочергу на стол, она брякнула.

– Принимай работу.

Хозяин, вытаращив глаза, взял кочергу и повертел в своих волосатых руках…

– Да ты же мне вещь испортил!..

Хозяина обступили: всем хотелось посмотреть кочергу.

– Где мой кот? – затревожился Зоран, оглядываясь вокруг. – Я его дал подержать такой девочке… Черноглазой такой, в красном платье?

– Это же Илла, вон прямо перед тобой стоит, папаша! – уважительно сказал один вор, который хорошо знал Иллесию, и подтолкнул ее к Зорану.

– Полегче, ты! – сверкнула глазами Илла.

От толчка приятеля она оказалась прямо перед чужаком. Подавая на вытянутых руках обвисающего кота, девчонка восхищенно смотрела на Зорана.

– Ну ты и даешь!.. – она осеклась, не зная, как назвать: папашей или дядькой не хотелось. – А я с самого начала знала, что никакой ты не трус, а просто тебе неохота связываться!

Зоран первым делом посадил себе на плечо кота и улыбнулся в ответ Иллесии. У него не хватало зуба на самом виду, зато остальные были молочно-белыми на фоне черной бороды.

Но тут от двери послышался крик:

– Облава! Облава! Стражники идут сюда!

Хозяин выругался. Все, толкаясь, ринулись к двери.

Илла тоже бросилась было к выходу.

Зоран остался на месте, оглядываясь по сторонам. Илла вернулась и схватила его за рукав:

– Чего стоишь? Облава же! Вот свиньи, всегда им неймется… Беги за мной! – она затащила его в дверной проем без двери и потянула вниз, по каменным ступеням.

Зоран, прихрамывая и держась за стену, неуклюже спускался по выщербленной временем лестнице. Она кончилась небольшой выложенной камнями площадкой, в которой было черное отверстие. Откуда-то сверху падал скудный свет.

– Давай теперь вниз! – Илла ткнула пальцем в сторону отверстия.

Вниз вела крутая, шаткая деревянная лестница.

– Подожди… да она рухнет подо мной, – проговорил Зоран, грузно ступая на лесенку, которая сейчас же громко заскрипела.

– Все равно лезь! – прикрикнула Илла, хотя ей подумалось: «А правда, вдруг обвалится? Хоть бы выдержала».

Спустившись, они попали в большой подвал, где стоял гул голосов: везде – вдоль стен и прямо посреди – сидели кучками и поодиночке, лежали на подстилках из тряпья дети и подростки, еле различимые в полумраке. Илла тащила Зорана дальше.

Кто-то из ребят ругнулся:

– Ослепла, что ли, с перепугу? На людей наступаешь!

Илла не удостоила его ответом, но Зорану сказала на ходу сквозь зубы.

– «С перепугу»! Сопляк всякий будет мне тут говорить! Я от облав бегала, когда он еще на свет не родился…

Теперь они шли не торопясь. Зоран прихрамывал сильнее прежнего и тяжело дышал. Бегун из него был плохой.

Из подвала вел узкий лаз – пришлось нагнуться – в заваленный мусором коридор. Они несколько раз свернули. Коридор кончался круглым широким колодцем.

– Прыгай!

Зоран остановился и осторожно заглянул за край. Колодец оказался неглубоким – в рост человека. Из него можно было бы вылезти, подставив один на другой два больших обтесанных камня – ими был завален весь пол этой круглой небольшой подземной комнаты без потолка. Илла скользнула вниз, как ящерка.

– Ну, полезай! – окликнула она Зорана уже снизу.

Тот, вздохнув, встал на колени, схватился за край и медленно опустил себя в колодец на одних руках. Только повиснув на краю, он спрыгнул, стараясь не стать на больную ногу.

Илла села на один из камней.

– Вот здесь и будем сидеть. Они сюда не полезут: ноги переломать боятся.

Зоран, еще не отдышавшийся, сел на пол.

– Ну и скачки, – проворчал он. – Это от кого мы, а?

Илла расправила на камне широкий подол платья.

– Да, весело пробежались! – зло засмеялась она. – А это нам городская стража потеху порой устраивает, чтобы мы не жирели и чтоб нам жизнь медом не казалась. Ловят нас, как крыс. Гады они! Одно хорошо: каждый день не суются, значит, завтра можно будет уже спокойно жить. Это у тебя вместо обеда бега получились, да?

– И вместо завтрака, и даже вместо вчерашнего ужина, – вздохнул Зоран. – Ну, без завтрака и ужина обойтись еще можно, а обеда жалко…

– Ну, как выберемся – будет тебе и обед, и ужин, и завтрашний завтрак. А пока они там шарят – придется потерпеть. Зато на воле останешься! – подмигнула Илла. – Хотя и голодный…

Серый кот понемногу приходил в себя после встряски. Он спустился с плеч Зорана и пошел исследовать тесный подвальчик.

– А если попадешься, то что? – спросил Зоран Иллу.

Илла попыталась поймать кота за шкирку, когда он проходил мимо нее, поэтому ответила не сразу.

– В каменоломни или в шахты пошлют. Тут вокруг этого добра видимо-невидимо, и поэтому богачи в городе хорошо живут. Гниды!.. У них вместо обеда – точно не скачки, а обед, а то и два! А нас ловят, чтобы мы им жить не мешали, а в каменоломнях работали. Вот Эрсиса так поймали, – вздохнула Иллесия. – А кто туда попал, тем уже воли не видать.

– У тебя, выходит, был дружок? – сказал Зоран. – А теперь одна? Хочешь, я с тобой останусь? – вдруг неуверенно предложил он. – Я не старик еще. Это я так поседел… раньше срока. И того… я не пью, от работы не бегаю, нрав у меня тихий…

Илла похлопала глазами.

– А я всегда одна! Мне и так хорошо, зачем лишние слезы, – фыркнула она и добавила. – Будешь лезть – ударю.

Убедившись, что Зоран сидит смирно, она объяснила уже спокойно:

– А дружок… мы с ним в детстве вместе по чужим садам лазили, на рынке пирожки воровали, в подвале зимой мерзли.

Кот, который увернулся, когда Иллесия хотела его схватить, независимо побродил по кругу и сам пришел к ней на колени. Зоран помолчал.

– Ты говоришь, у тебя еще никого не было. Откуда же взяться слезам?

Илла устроилась поудобнее на своем камне, а кот – у нее на коленях.

– У меня никого не было – и слез тоже. Мне материных слез на всю жизнь хватило, пока не померла мамка. Вот я насмотрелась, как она из-за отца ревет. Тоже был тихий, непьющий… сволочь!

Зоран приподнял брови, и над левой появилась извилистая морщинка.

– Вот что… Зачем же ты меня выручила и сюда привела? Я думал, тебе нужен… нужен… человек.

– Пожалела тебя… Облава бы пришла, а ты бы стоял столбом посреди кабака с котом со своим. Они бы тебя раз – и в каменоломни, – еще раз повторила Иллесия. – А ты же не для того сюда к нам пришел, чтоб страже попасться? – усмехнулась она. – Небось – за чем-то другим?

– Меня дорога привела, – покачал головой Зоран. – А тебе не все ли равно, в каменоломни меня или нет?..

Илла нахмурилась, закусила губу: думала.

– Выходит, не все равно. Врагу каменоломен не пожелаешь, а тебя жалко. Ты только пришел, может, хотел обжиться, приют найти, и вдруг облава. Все же лучше тебе в Богадельне надолго не оседать: отсюда тоже не вырвешься, хотя тут вроде и не тюрьма. И я все хочу уйти – да никак не могу…

Зоран внимательно слушал, кивал: да, хотел, да, обжиться, приют… А кот свернулся на коленях у Иллы и уже мурлыкал.

– Куда же ты хочешь уйти? – удивился Зоран.

– В Соверн… на юг. Там нет зимы, круглый год тепло, – стала привычно перечислять Иллесия, – на деревьях растут виноград, оливы, ну, и все остальное. Солнца много. Мать тосковала по дому – и умерла. Нас отец сюда притащил. Думал, Анварден – богатый город, и жизнь будет у нас хорошая. А здесь всем, пришлым одно место: Богадельня. Да и в той гоняют. Неймется этому королю! – Илла подняла голову и скорчила рожу в проем над круглым колодцем. – Сам бы жил и нам бы не мешал, мы же его не трогаем…

– Илла, пойдем со мной, – вдруг опять просительно сказал Зоран. – Я не трус и не такой растяпа, как кажусь. Я в Соверне бывал, говорить на тамошнем языке могу. Я тихий, не пью… и даже не сволочь.

Илла вытаращила на Зорана глаза.

– С тобой туда? На юг?

– На юг, – подтвердил Зоран. – Туда, где виноград растет… не на деревьях, а это плети такие, вроде плюща…

Илла настороженно разглядывала своего спутника. Уличная жизнь научила ее никому не доверять. Было глупо тащить в свой тайник этого бородача. Он же играючи кочергу в косицу заплел. Ему не дашь в глаз так запросто, как Плаксиному отцу. «И что меня дернуло?!» Илла рассердилась на себя. А заодно уж и на него… Ну и чучело! Поставить такого на грядке – вороны вернут урожай за прошлый год со страху!

– Тебя как зовут хоть?

– Зоран.

– Имя какое-то нездешнее…

Зоран вздохнул:

– Я сам нездешний.

– Да уж точно! – фыркнула Иллесия. – Таких, как ты, здесь еще не было!

– Я с дорог, – повторил о себе Зоран. – Давно я на них заблудился. Я незлой человек, Илла. Просто места себе ищу…

– Ну дела… ты с дорог – а я на дороги хотела, тоже места искать…

Бояться задним числом Илле совсем расхотелось. Если бы у этого громилы на уме было что худое, давно бы уже сделал по-своему. Иллесия почесала за ухом Зоранова кота.

– Так быстро даже у нас в Богадельне не каждая девчонка решает, с кем ей спать, – сказала она. – Прямо как с луны свалился. Ты пока пожить ищешь где? Даже не знаю… Ну, хочешь, я возьму тебя к себе, – Илла осторожно добавила, – на пару деньков. Только если что – я тебя выгоню. Ты смотри, у меня с этим быстро!

Горожанам Богадельня казалась чем-то вроде клоповьего гнезда, из которого день и ночь выползают в город воры, попрошайки и поденщики. На самом деле в развалинах были и кабаки, и лавки, и свои домохозяева.

Всякие каморки и комнатушки, в которых ютились местные, стоили денег, и за неуплату жильцов не только выкидывали прочь, но и здорово избивали. Кому не хватало на жилье, устраивались как попало: в замусоренных залах, во дворе, в подвалах. За это с них ничего не брали.

В Богадельне были свои богатые и бедные. Иллесия была бедной. Хотя ей повезло с работой и не приходилось с утра каждый день ломать себе голову, где раздобыть кусок хлеба, снимать угол для себя ей было не под силу. Если бы она стала чьей-то сожительницей или согласилась спать с парнями, которые предлагали ей плату за ночь, – тогда бы другое дело. Но Илла ни за что даже на одну ночь не продала бы свою независимость.

И все же у нее была собственная каморка. Еще подростком она нашла закуток, куда лазили только кошки. Чтобы пробраться туда, нужно было протиснуться в узкую щель в стене, а потом не заблудиться в тесном и узком лабиринте (Илла подозревала, что это древний водопровод).

Обживая свой закуток – сырую дыру без окон, где было черно, как в чернильнице, – Илла умудрилась затащить туда доски, которые сложила у стены, и устроила себе на них постель с купленным по случаю одеялом и набитой травой подушкой. Илла понемножку воровала в трактире жир, чтобы «дома» можно было жечь вонючую фитильную лампу. Набрав камней – вот этого-то добра вокруг было навалом! – Илла сложила очаг, огонь из которого дочерна прокоптил ближайшую стену. Вместо стола ей служил хромоногий табурет, да однажды она с трудом притащила треснувший старый сундук… Но в этой убогой норе Илла чувствовала себя хозяйкой. Тут она сама себе была голова, без пьяных соседей и все подмечающих соседок с длинными языками. Тут к ней никто не лез, а Иллесии только это и было надо.

– Вот, добро пожаловать, – усмехнулась Илла.

Зоран огляделся, вздохнул и опустил на пол свой дорожный мешок. Добираясь до этого убежища, он терся плечами о стены и пригибал голову, чтобы не стукнуться о потолок, так ему было тесно. Кот спрыгнул с Зоранова плеча и пошел обследовать углы. Он, в отличие от хозяина, был убежден, что попал в уютное местечко.

Илла разожгла в очаге огонь – вскипятить воду для травника, – Зоран сложил в несколько раз свой плащ и сел в углу каморки. Илла налила ему травника в кружку, а сама с ногами устроилась на своей постели.

Весь вечер Илла вела себя настороженно, прикидывая, успеет ли огреть Зорана табуретом, если он все же окажется не таким уж мирным. Однако он вел себя, как говорится, тише воды, ниже травы. У Иллы было ощущение, будто она привела с улицы большого грустного пса. Достав из дорожного мешка нитки и иглу, Зоран занялся починкой своей одежды. Илла, закутавшись в старый платок, смотрела, как при тусклом свете он низко наклоняет к шитью заросшее бородой лицо.

Илла присматривалась. Он вроде был добрый. Хорошо бы… Иллесия знала, что Богадельня затягивает почище болота. Так было с ее матерью, с другими ее земляками. Они мечтали вернуться на юг, но умерли в холоде и нищете. Если она не плюнет на все и не надумает идти в Соверн прямо сейчас, то кончит как они. И на следующий год что-то помешает, и еще через год, и решиться будет все труднее. Так она и завязнет. А когда еще повезет встретить такого сильного, грозного с виду спутника, который везде бывал, нигде не пропадет – и к тому же вроде как добрый?

Иногда Зоран взглядывал на Иллу из-под широких черных бровей – и опять принимался шить, тихонько напевая песенку на своем родном языке. Илла не понимала ни слова, но от песни становилось хорошо и грустно – и почему-то вспоминалась мать. Та в редкие дни, когда не болела или не плакала, пела песни про море и солнце своей родины.

полушепотом бормотал Зоран на своем языке, который некому было понимать в Богадельне.

Лодка причалила к вязкому берегу. Хассем провалился по колени, пока привязывал ее к нависшему над водой стволу ракиты. В прибрежных кустах звенели комары. Хворост, собранный для костра, был влажный. Горький дым отгонял крылатую нечисть.

Несколько дней трое путников с тревогой ждали погони. Из-за своей раны Берест не мог идти. Ему пришло в голову угнать у деревенских лодку. Вокруг каменоломен прижились маленькие деревушки: селяне работали на острог, сбывая туда овощи, и крупу, и дрова, и холстину. Ночью путники плыли вдоль берега, днем прятались.

Во время остановок Ирица накладывала ладони поверх раны Береста, и с каждым разом она затягивалась все больше. Бересту было досадно, что дал Кроту всадить себе в грудь нож. Он чувствовал себя обузой, когда без сил лежал на дне лодки, а Хассем, не умевший грести, неуклюже плескал веслами по воде. Но Ирица с такой заботой ухаживала за ним, что на душе Береста невольно делалось радостно. В бреду его преследовало видение, как он лег в телегу с телами умерших от мора невольников, в каждом из которых еще гнездилась смерть. Ирица не спала и отгоняла страшное наваждение. Вскоре рана у Береста зажила. Он очень ослабел, но уже сидел в лодке и сам мог дойти от берега до укрытия в кустах, где решено было устроить ночлег.

Река просматривалась с берега, и погони было не видать. Опасность, кажется, миновала.

Хассем в закатанных штанах сидел на корточках у костра и разделывал рыбу. Берест научил его ловить донкой. Моток лески и крючки он захватил с собой еще в деревне, где победил в состязании на празднике урожая. Хассему даже не верилось, когда он добыл свой первый в жизни улов.

Ирица устроилась недалеко от огня, на стволе искривленной ракиты, свесив босые ноги в воду. Она не уставала смотреть на реку: ни ночью, когда плыли и вода казалась черной, – ни рано утром, когда оба берега и острова терялись в тумане, ни на дневных привалах, когда в воде отражались небо и облака. Ирица сидела неподвижно – ощущала, как растут прибрежные деревья и кусты, смотрела на мелькание стрекоз над водой.

– Ирица! – окликнул Хассем, отложив нож.

Лесовица обернулась, и Хассем кинул ей котелок:

– Зачерпни воды…

Ирица принесла воду и села рядом с Берестом, а Хассем начал прилаживать котелок над огнем. Хассему Ирица уже не казалась загадочным духом. Это была девушка, которая нравится его другу. Хассем так и смотрел на нее теперь: как она сидит у костра возле Береста и как Берест держит ее за Руку.

…Ирица молча глядела в огонь.

– Я не раз слыхал, что лесные боги помогали людям, – говорил Берест Хассему. – У нас в деревне один старик рассказывал, как его лесная пряха вылечила. На охоте медведь ему ключицу сломал, плечо разорвал клыками. Я вот думаю… откуда такие, как ты, Ирица, берутся, зачем? Вы ведь не народ… Или народ? Ирица, чем вы отличаетесь от людей?

– Мы из травы, из деревьев рождаемся. Не растем, не меняемся… Я вот такой появилась из травы – и такой всегда буду.

– И не умрешь никогда? – перебил Хассем.

– Как люди – нет… – Ирица тихо вздрогнула, вспомнив, как в телеге под рогожей, где лежали тела умерших людей, ей чудилась какая-то жуткая пустота. – Мы как трава. Если сорвешь траву – новая на том же месте взойдет. Так и мы. Если умру – опять в своем лесу появлюсь летом, когда моя трава – ирица – войдет в силу, – и с болью посмотрела на Береста, подумав о том, что после смерти у нее с ним разные пути.

– А у нас на кухне говорили, что те, кого не Творец создал, а сама земля родит, – злые, – сказал Хассем, – и бессмертной души у них нет. После смерти на небо им не идти. Значит, и ответ перед Творцом не держать, могут делать что хотят.

Ирица удивленно смотрела то на Береста, то на Хассема.

– Про Отца-Вседержителя священники говорили, – ответил Берест. – Но у нас в Даргороде других богов, кроме земнородных, не знают. Из них есть побольше и есть поменьше. Змей, что живет в горах, – он выходит из камня, плесковицы водятся в реках, дубровники – в дубравах. Перед грозой, говорят, бывает, громницы по небу промчатся: у них кони-тучи, и сами они рады грозе, а куда ускачут – кто же их знает. Но о том, чтобы у мира был Творец, раньше я не слыхал. Да разве похоже на то, Хассем?

Ирица тоже напряженно задумалась:

– И я не знаю.

– Как же нет Творца! – удивился Хассем. – Он правит миром и каждому человеку судьбу назначает. Как решит, так и будет. Все знают, что есть он. А почему ты думаешь, что не похоже на то?

Берест засмеялся, а потом задумался.

– Ну, оно того… по многим причинам. Хотя бы бессмертная душа… Священники говорят: нет лучше, как попасть к Престолу Вседержителя. Ну, попадешь. Ну, сто лет будешь сидеть у подножия Престола, двести, триста… Хоть триста тысяч, а зачем? Куда дальше? Бессмыслица получается. Или, Хассем, священники говорят: есть путь еще куда-нибудь, дальше Престола?

– Нету… – ответил Хассем.

– Ну вот… – Берест махнул рукой. – Какой тогда толк от бессмертной души?.. Или вот еще… – продолжал он, поправляя костер. – Что за бог такой, который один сотворил весь мир? Да еще, ты говоришь, правит, людям судьбы назначает заранее? Когда он такой всемогущий, то делать ему больше нечего, как сотворить себе мир и потом нашими судьбами править? Получается, это не бог, а мельничный ручей, а мир – мельница. Такие разве боги бывают? Я спросил священника, он отвечает: может быть, и так, и вы, люди, зерно в мельнице Божьей. Я рассердился. Говорю: какой же он совершенный, если ему все это надо? Уж не на базар ли он муку возит? Тьфу… Нет, не могу я поверить в Единого Творца, – заключил Берест. – Есть боги, только не всемогущие, – и лесные, и горные, и водяные. Вот, Ирица есть, – Берест с улыбкой посмотрел на нее. – И я слыхал, что, бывает, люди женились на них или выходили замуж.

Ирица сидела, обхватив колени руками, и слушала. Хассем, пока говорил Берест, только молчал и порой несогласно качал головой.

– Если не к Престолу Творца, то куда же потом человек, по-твоему, идет – когда умирает?

– Так, слышно, в странствие какое-то, – усмехнулся Берест.

– Вот! – зацепился за слово Хассем, – я знаешь, что думаю: мы все кем-то раньше были, такими… – он неопределенно покрутил рукой, – потом нас Творец послал странствовать и каждому дал судьбу.

Хассем глянул на Береста и Ирицу и продолжал, медленно подбирая слова:

– А может, мы ее сами и выбрали, только сейчас уже не помним и не знаем, все забыли, когда на свет появились. Вернемся туда, – он поднял глаза к небесам, – и все вспомним. Если бы прямо здесь припомнить – легче бы было. А у кого-то, может, и получается. Иной раз посмотришь на что-нибудь… ну, на звезды или на закат, – и такая тоска берет, как будто что вспомнил, вроде как свой дом, а самому тебе туда нельзя – земля не пускает. Вот и живем. А Творец смотрит на это все – и заранее знает, что с тобой будет. И мы бы знали, если бы не забыли. Я и так, и так думал… всякие мысли приходят…

Он замолчал, не зная, продолжать ли. Берест долго, приподняв брови, смотрел на Хассема.

– Смутно что-то, – сказал он наконец. – Были мы где-то там да какими-то другими, выбрали себе судьбу, да и забыли, да попали в наш мир, а Творцу ведомо… Больно много суеты у тебя с нами Вседержитель развел, особенно если ему и так все ведомо.

Хассем признался:

– Это я тоже понять не могу. Я уж по-всякому думал. Не потому, что священники говорят… Они говорят: Творец испытывает людей. А может, нет? Может, наказывает? Может, провинились мы. А вернемся – вроде как отбыли, можно дальше жить. А еще… Ну, я не знаю, – Хассем развел руками. – Творец, его разве нашим умом поймешь! Может, он и не знает, а сам хочет посмотреть, как мы тут будем все? А во Врага ты тоже не веришь, что ли?

– Какой враг? – Ирица совсем притихла, слушая Хассема, но тут и она не выдержала.

– Да ладно тебе, не пугай, – недоверчиво покачал головой Берест. – Послушать священников, Врага сам же Вседержитель и создал. Не знаю, Хассем, что ты на это скажешь, только создатель Врага мне не бог. И не верится мне, что вся жизнь задумана Вседержителем нам в наказание. Тебе что и думать о жизни, раз ты с детских лет раб? А жить можно счастливо! Я до плена хорошо жил, Хассем. И жизнь есть за что любить, я знаю.

Берест посмотрел на Ирицу, точно ожидая от нее согласия. В его взгляде что-то мелькнуло, как будто он хотел напомнить ей о сговоре между ними. Ирица серьезно кивнула, и Бересту показалось, что он услышал ее ответ: своими мыслями, очень легко, она коснулась его сознания.

– А я, – хмуро сказал Хассем, – не знаю… Ты, Берест, любишь жизнь, а я ее боюсь. Она… как байка страшная, какие у нас на кухне по ночам рассказывали. Мне мать говорила: все, что посылает Творец, – это добро. Что даже мор… Только если это добро, то я уже не знаю, что такое зло! Я теперь думаю по-другому. Наверное, в этом мире Враг все же сильнее Творца. Но, мне кажется, не всегда так будет. А может быть, мир еще вовсе не досоздан до конца, поэтому он такой неустроенный? Вдруг мы все тут не просто живем, а строим его понемногу, потому что Творец хочет, чтобы мы потрудились для его мира?

– Это уже другая вера у тебя, Хассем, а не та, что учили в каменоломнях, – сказал Берест. – Своя какая-то.

– Да, получается… – Хассем помолчал, глядя в огонь. – Может, все не так, может, я придумал это сам… Как эту веру с той, другой связать – я не знаю, – признался он.

– Вороненок ты вещий, – усмехнулся Берест. – Что ты за один раз наговорил, того нам с тобой за век не передумать. А надо идти вперед. Может, и наша возьмет. Жить все равно надо, Хассем, как ты думаешь? Ну, мы и будем по-своему жить. И ты с нами… Мудрец ты, старичище…

Хассем невольно улыбнулся.

– Ну ты и скажешь, – хмыкнул он. – Старичище!

– Старый, мудрый воронище, – засмеялся Берест. – Ведь мы с тобой товарищи и договор заключали помогать друг другу, разве забыл? Вот и пойдем вместе.

– С тобой разве забудешь! – Хассем улыбался почти так же широко, как обычно улыбался Берест.

Моя посуду в кабаке, Илла думала о Зоране: «Все-таки да, он добрый».

К хозяйству Иллы Зоран добавил свое скудное имущество: черный от огня котелок, топор и всякую полезную мелочь вроде ниток, дратвы, иголок, сапожных колодок, куска воска, смолы и шила. Он сам чинил себе одежду и сапоги, при случае мог сшить и то и другое, было бы из чего. В Богадельне он начал немного сапожничать.

Если спрашивали, где научился, Зоран отвечал:

– На войне.

Он не помнил наверняка, на какой: вся жизнь его прошла в местных войнах, которые вели между собой князьки и царьки с помощью наемников.

Илла полюбила слушать на ночь его рассказы. Звониградский князь поменял веру, а простонародье долго еще придерживалось отцовской. Волхвы втайне учили парней чтить старых богов и защищаться. А потом, когда лютые поборы князя, перенявшего вместе с верой и чужеземную роскошь, переполнили чашу терпения, Зоран, совсем еще молодой, сделался одним из зачинщиков и вожаков мятежа.

Мужиков не всех волновала судьба старой и новой веры. Еще больше было таких, кто придерживался прежних богов, потому что волхвы тоже были против князя-вымогателя. Но князь взял верх, и среди прочих Зоран был приговорен к смерти. Он бежал, и с тех пор ни разу не был на родине.

Зоран служил и на Западе, и в южных королевствах во время всяких усобиц между правителями. Из-за этого бывало, что сегодня ему выпадало драться со вчерашними «своими». После ранения он на всю жизнь остался хромым, и в наемники его больше не брали. Он бродяжничал, потом ездил с цирком.

За жилье Илле Зоран исправно платил. С утра отправлялся в город на поиски поденной работы, а вечером протягивал на ладони несколько медяков. Илла приберегала их на дорогу, потому что теперь уже точно решила уехать из Анвардена на юг.

Зоран сделал в Иллиной каморке два топчана, починил табурет, все время напевая за работой. Иллесия уже наизусть помнила его песню и иногда сама напевала на чужом языке, не понимая, что означают слова:

Илла смотрела на его седые волосы и черную бороду и понять не могла, старый он или молодой. Она готовила похлебку. В углу, у закопченной стены, была расставлена на полу утварь: миска и котелок, кувшин с отбитой ручкой, ведро и облезлый веник (Илла старалась держать в доме воду и умываться каждый день, а веником – сметала паутину). Другой угол был занят прислоненным к стене большим треснувшим зеркалом – при свете горящего в плошке фитилька, стоявшего на сундуке, Иллесия поправляла перед зеркалом волосы.

Помешивая ложкой в котелке, Илла смотрела, как Зоран вырезает ножом из чурки другую ложку.

напевала Иллесия вслед за ним на чужом языке, не понимая слов.

Посетители кабачка, где прислуживала Илла, были удивлены, что независимая девчонка нашла наконец-то себе сожителя.

– Всех отшивала, искала, какой похуже, – поддевали ее приятели. – Он же хромой и седой!

Старшие, наоборот, одобряли Иллесию. Знала, кого выбирать. Старый пес влюбился по уши, значит, ничего для нее не пожалеет, в лепешку расшибется, будет руки лизать. Вон, сам кружку пива не выпьет, лишь бы девчонке денег принести.

– Опять же, силач – не приведи бог! Если что, и вступится.

– Она сама за себя вступится – мало не покажется!

Илла только фыркала да отшучивалась, а тем, кто брался ее отговаривать, заявляла:

– Не ваше собачье дело!

Но как-то вечером Илла сказала Зорану:

– Знаешь, что? Ну давай, я буду с тобой жить, как с мужем! Только… – она запнулась. – Только когда придем в Соверн, – и сердито добавила. – А то как мы пойдем, если у меня по твоей милости живот начнет расти?!

Зоран кивнул и посмотрел на нее виноватым взглядом.

Серый кот Зорана – просто Кот – оказался парнем смелым и любопытным. Целыми ночами он охотился в развалинах. От щедрого сердца поутру приносил хозяину задушенную мышь, которую уже не в силах был съесть. Кот расцвел: распушился, залоснился, но охотничьего азарта не терял. Отоспавшись днем, к вечеру Кот переполнялся воинственного задора и отправлялся сокращать местное поголовье крыс.

Отправляться на юг Илла с Зораном собрались через месяц. «А то что-то мне последнее время и тут не так уж плохо!» – думала Иллесия, сидя с ногами на топчане и с наслаждением прихлебывая из кружки горячий травник. Они ужинали: Зоран купил у мальчишек дешевых ворованных яблок.

Илла накинула на плечи одеяло.

«Если бы так всегда жить, можно и на юг бы не ходить. Только холод собачий! А зимой что будет…» – думала она.

– Кабатчица говорит, нынче зима придет холодная, она приметы знает, – поделилась Илла. – Пусть себе приходит, только без нас.

– Пусть себе, а мы уйдем, – отвечал Зоран.

Он давно уже решил поставить точку на своей скитальческой судьбе. Зоран подумывал, что найдет какую-нибудь вдову, пусть даже и с детьми, или одинокую женщину, с которой договорится по-простому: «Я еще не старик… не пью, от работы не бегаю, нрав у меня смирный. Выходи за меня…» Мало ли людей сходятся по такому договору? Недаром есть и пословица: женятся ради щей, а замуж выходят ради мяса во щах. Какие-нибудь щи, крыша над головой – вот чего хотелось Зорану, а уж он готов был заработать на кусок мяса своими сильными, тяжелыми, как молоты, руками.

Чем тронула его смуглая девчонка из Богадельни в красном ношеном платье, которая прислуживала в кабаке?.. Зоран был сердит на себя за свое сумасбродство. За версту видно, что они не пара. А Зорану хотелось, чтобы Илла полюбила его, сама выбрала из всех, а не просто расплатилась за хлопоты и за будущий путь до Соверна.

– Наверно, там, на юге, тоже есть что-то вроде нашей Богадельни, – говорила Илла, догрызая последнее яблоко. – Жить-то где-то надо. Ну если там зимы не бывает – можно особо не беспокоиться. Если что, и на улице какое-то время можно ночевать.

Она закуталась в одеяло: здесь-то был не юг.

– Спать, что ли, уже, – задумчиво сказала Илла и улеглась на свой топчан. – Зоран, расскажи про юг. Расскажи историю.

Зоран загасил фитилек в плошке и тоже лег.

– Слушай историю. На юге я прослужил лет пять. Появилось у меня с дюжину товарищей, с которыми мы так и переходили вместе от хозяина к хозяину. К примеру, наймемся в Тиндарите, а когда заварушка кончится, пойдем во Флагарно. И так мы бродили. Князьки дерутся между собой, а мы служим то одному, то другому. Вот как я обошел пешком весь юг.

Перед глазами у Зорана встали земли Соверна:

– Мальчишки там воруют в господских садах не яблоки, а апельсины. Там красными цветами цветут гранаты. Осенью фрукты не успевают собирать. Их так много, что бродягам разрешается рвать их с веток, которые свешиваются за забор, на дорогу. И все же к концу осени дороги усыпаны перезрелыми фруктами, и везде чувствуешь запах прели…

– Прямо не верится, – подала голос Илла и сразу же затихла.

– А в Оргонто попали мы на службу к князю Саринардо. Он был лютее льва…

Зоран чувствовал, что воспоминания все сильнее захватывают его.

Князь Саринардо Оргонтийский был прозван Оргонтийским Смерчем. О нем ходили легенды. Он не знал жалости. Его жестокость даже у видавших виды наемников вызывала суеверный ужас. Смерча из Оргонто сравнивали с самим Князем Тьмы, вечным врагом Вседержителя. Саринардо был рад питать эти слухи. Он жил войной ради страха, и люди знали: когда он входит в город – для города настает конец света.

– И я и мои товарищи были хорошие головорезы, – сказал Зоран. – Что таить, Илла? Я был не худшим из своих друзей. Но наемники живут тем, что добудут. За нами тащился обоз с пожитками, и это – все, что у нас было. Жалованье мы получали нечасто, больше обещаниями, чем деньгами. Для наемника я был, пожалуй, и честным малым, но только не по меркам обычных людей.

Илла приподнялась на локте, слушая, – и даже сон куда-то ушел. Было так темно, что лица Зорана она не видела, и он не мог разглядеть, что она нахмурилась.

– Головорез? А, ну да…

Илла до сих пор не думала об этом и не представляла его среди солдат, грабивших города. Разбойники, воры и убийцы были ее постоянными соседями в Богадельне – но почему же ей казалось, что Зоран, жалевший даже кота, – не такой?

– Как-то мы разорили городишко Асете, – продолжал Зоран. – Князь Саринардо велел нам выпить все вино из церковных подвалов. А надо сказать, что пили мы в церкви. Под вечер, когда все были хорошо подогреты, пришел и сам князь Смерч… Он тоже где-то нализался, это было видно. Он сказал, что мы молодцы, а потом завел свою обычную песню…

Зоран видел перед собой князя Саринардо в плаще с меховой оторочкой. Мех в Соверне – роскошь, драгоценность. У князя черные волосы по плечам, черные усы, грудь защищена легким серебристым доспехом.

– Воины, – говорит он. – Свирепые воины! Я знаю, что в глубине души у каждого из вас живет страх. Вы убиваете – и боитесь. У всех вас немощная совесть. Один из вас отводит взгляд, когда другой смеха ради вспарывает живот шлюхе! Вы трусливые псы. Вы ржете, чтобы оглушить самих себя, но в душе ни один из вас не способен быть жестоким как сама стихия. Вы мыслите по-людски, а это значит – почти по-скотски. В душе вы жертвы, даже когда наносите удар: вы не смеете развязаться со своей жертвой. Хотел бы я знать, хоть один из вас в силах подняться над человеком так, как человек поднимается над свиньей? Я подарю вот этот бриллиант тому, кто при мне отведает человеческого мяса!

В оскверненной церкви раздался ропот. Наемники протрезвели. Зоран угрюмо отвернулся, чтобы не встретиться взглядом с Оргонтийским Смерчем.

Иллесия уже давно не лежала, а сидела на топчане. Она сильно вздрогнула и зажала рот ладонями:

– Ой!

Илла боялась больших мохнатых пауков, и иногда так же вскрикивала, если какой-нибудь попадался ей на глаза.

А Зоран даже не замечал. Он был весь там, в церкви, в разграбленном наемниками городишке.

Князь говорил, а Зоран не сводил с него глаз. Худощавый, ниже Зорана ростом, со смуглым лицом человек, прозванный Смерчем. Но разве он смерч? У него есть тело, как у всех, и нос слишком длинен… Ему кажется, это он ураганом смел городишко Асете, мановением своей руки. «Да ведь где ему одному перебить целый гарнизон… Это же мы, мы сделали! – думал Зоран. – Он сам и ребенка не у всякой матери из рук вырвет, особенно если она работница поздоровее!»

И Зоран отвернулся. Высокий, чернобородый, мощного сложения, он явственно выделялся среди других наемников.

– Посмотрите, он прячет лицо! – расхохотался князь Саринардо. – Иди сюда! Ты, ублюдок!

Зоран послушно приблизился, и стало ясно, что он выше князя на полголовы.

– Вот вам пример травоядной скотины. Глядите, настоящий бык! – бросил князь. – Уж он точно не станет есть кровавого мяса! Смотрите, какая силища. Ты бывший крестьянин, да?

– Да, князь, – глухо ответил Зоран.

– Смотрите хорошенько. Вот что такое холоп! – выкрикнул Оргонтийский Смерч. – Он сжимает кулаки, но он не смеет меня тронуть!

Но Зоран, нагнув голову, вдруг зарычал и ударил князя кулаком между бровей. Тот рухнул на пол церкви, но как!.. – отлетев шагов на пять и едва не перевернувшись в воздухе.

Зорана с криками схватили за руки. Тот не вырывался, глядя на распростертое в стороне тело князя Саринардо. К Саринардо бросились наемники, стали осматривать его, и в наступившей тишине прозвучало недоуменное:

– Да он подох! Зоран его пришиб!

– Останься князь Саринардо жив, меня бы казнили, – закончил Зоран. – Уж Смерч позаботился бы, чтобы я за один раз умер сотней смертей. Что делали с осужденными в его застенках – об этом и в сказке не сказать. Но раз князь умер, я стал просить товарищей, чтобы не держали меня, а дали бежать. Городишко чужой, место глухое… В общем, ушел я на все четыре стороны.

Илла молча сидела на постели, выпрямившись и, казалось, даже не дыша. У нее зуб на зуб не попадал от холода и от страха. Она закуталась в одеяло еще плотнее.

«Может, на улице ночевать – и то теплее, чем в этом подвале», – подумалось ей.

– Ну, я спать, – она снова легла, а одеяло даже натянула на голову. – Ты такой молодец, Зоран…

Мерзнуть ночами Илле было не впервой. Заполночь к Зорану пришел кот: видно, наохотился досыта. Он настойчиво полез к Зорану под плащ, заранее громко мурлыча. В полусне Зоран пустил его и ощутил под боком тепло. Кот, прижавшийся к нему, тоже ощутил тепло и уснул.

Илле не спалось и все думалось про страшного князя Смерча, которого убил Зоран. Она и так и сяк натягивала на себя одеяло, но оно было слишком коротким и тонким. Завернулась в платок – но и он не помогал. «Так и не уснешь ведь… Скорее бы уж утро! А Зоран вроде спит себе и спит, не берет его холод, что ли?»

– А и правда, что это я тут мерзну? Если вдвоем укрыться одеялом да плащом, все будет лучше, – пробормотала Иллесия, набираясь храбрости.

Топчаны стояли рядом. Илла перелезла к Зорану, под его плащ, а свое одеяло накинула сверху. Случайно задела рукой пригревшегося кота. «Вот кому хорошо!» Рядом с Зораном и котом было куда уютнее. Потревоженный кот громко замурлыкал в полусне. Илла почувствовала, как Зоран плотнее укутал ее плащом и шепнул:

– Замерзла?

– Еще как, – до сих пор дрожа, но потихоньку отогреваясь, пробормотала Илла. – Спать хочется, а у меня там такой холод – зубы до сих пор стучат, – не уснешь. Я у тебя посплю, ладно?

– Спи, – подтвердил Зоран и немного повозился, стараясь лечь, чтобы Иллесии было удобнее свернуться под одеялом. Рядом с Зораном было тепло и спокойно, а кот громко мурлыкал, нагоняя сон. Вскоре Иллесия уже крепко спала.

На другой вечер Илла сбивалась с ног. Дверь кабака то и дело открывалась, – самое время для посетителей. По вечерам тесная забегаловка бывала полна до отказа. Всем подай, убери и сполосни грязные миски и кружки, а там они вновь оказываются на длинном общем столе. Илла улучила минуту, чтобы зачерпнуть варева в миску для Зорана, отрезала кусок хлеба и накрыла все это полотенцем.

– А, твой сейчас придет! – добродушно усмехнулся кабатчик. – Ну, корми, корми. Ладно!

И правда, Илла все чаще поглядывала на дверь, – самое время бы Зорану… Возвращаясь из города, он заходил за Иллой в кабак. Она кормила его, а он оставался допоздна и помогал ей убрать всю посуду и вымыть пол. Все только головами качали:

– Ну, девка, нашла себе мужика!

Хлопнула дверь. Илла оторвалась от лохани с грязной посудой и высунулась из кухни: может, Зоран?

Это и вправду был он, но с ним, к удивлению Иллесии, еще трое спутников. Один – молодой парень с чуть отросшей бородкой, с ним рядом – небольшого роста девушка со светлыми, льняными волосами, и юноша, почти подросток, который держался чуть позади. Судя по внешности, он был этеранец: черноволосый, широкоскулый, со смуглым лицом.

Зоран улыбнулся Иллесии и чуть виновато сказал:

– Здравствуй, Илла. Вот… а я земляка встретил, – он похлопал по плечу парня с заросшим подбородком.

Тот приветливо усмехнулся:

– Здравствуй, хозяйка.

Иллесия вытерла руки полотенцем и вышла на середину тесного кабака. Вокруг стоял гам. Илла зажмурилась и потрясла головой.

– Все орут – ничего не слышу! – Однако слова парня расслышала и фыркнула: – Хозяйкой стану лет через двадцать, если доживу! Ну, вроде как… здравствуй и ты!

И перевела взгляд на Зорана. Тот стал объяснять:

– Не то чтобы мы совсем земляки. Берест – он из-под Даргорода, а я из звониградской земли. Все же почти соседи.

Илла некоторое время смотрела на новичков круглыми, как у Зоранова кота, глазами, переводя взгляд на каждого по очереди. И где Зоран их откопал?

– Зоран, я тебе там отложила, садись ешь, а мне некогда.

Пока жена кабатчика подавала горланящим посетителям ужин и выпивку, Илла побежала на кухню.

Берест и его спутники с трудом нашли себе место за переполненным столом. Ирица вся сжалась: как много людей! Ее, как лесную зверюшку, тревожили сильные незнакомые запахи, от громких криков она вздрагивала. Берест обнял Ирицу одной рукой, и она прислонилась к нему. Никто из чужих не заметил, что от волнения у нее засверкали глаза.

Гул голосов, лязг ножей, звон посуды, густой запах варева, громкие распоряжения и ругань кабатчика на кухне, слышные на весь кабак, – Хассему все это напоминало детство. Перед его мысленным взором вставали картины: огромное пространство, заставленное котлами, дым, удары топора – рубят туши, и где-то там, в чаду, его мать: она драит котел, но подходить к ней нельзя – прогонят, обругают да еще и прибьют. И более поздние воспоминания: под такие же крики и ругань старших он вместе с напарником таскает в прачечную воду, ведро за ведром, чтобы наполнять котлы, которые кажутся бездонными. Когда наступит полдень, можно будет чуть-чуть отдохнуть.

Хассем даже потряс головой, чтобы вернуться к действительности: он в кабаке, а не на господском дворе.

Берест тоже хмурился. На ужин уходили последние гроши. Он никогда прежде не живал в городе. Как тут заработаешь, как устроишься? Хозяйка нашла время, чтобы принести им поесть, Зоран покончил со своей похлебкой.

– Пойду на кухню, – сказал он Бересту. – Посмотрю, чем Илле помочь. А вы подождите меня: у нас переночуете.

Зоран протиснулся на кухоньку, окликнул Иллу, и она сейчас же послала его за водой. Когда он вернулся с ведрами, Иллесия продолжала мыть в лохани миски и ложки. Зоран поставил греть воду и сказал:

– Вот что, Илла… Пускай эти ребята у нас переночуют? В городе они первый день, деваться им некуда…

– Где ты их нашел? – пожала плечами Илла.

Зоран тихо рассмеялся.

– Я на рынке телеги разгружал. Пошел назад через трущобы. Вижу – эти трое. Тут какая-то бабка приоткрыла двери да как выплеснет помои! Не заметила, может, людей… Парень заругался, да слышу – на родном языке. Я к нему подошел: земляк, что ли?

Илла засмеялась:

– Ага, я тоже земляков по ругани узнаю. Наши совернцы ругаются, как отец мой ругался, бывало. Как завернет! Всех демонов помянет… – Она нахмурилась. – Ладно, на одну ночь я их пущу. А потом пусть сами ищут, где им осесть. Сам знаешь, у нас места нету. Кто они такие вообще? У девчонки с ними такой вид, будто она с луны прямо только что упала. Красивая девчонка, тут ей проходу не дадут, – покачала головой Илла. – Надо им сказать, пусть не зевают, если в Богадельне жить собрались.

– А я вот что надумал, – возразил Зоран. – По дороге мы с Берестом разговорились. Ему не с руки задерживаться в Анвардене. Я сказал, что мы с тобой собираемся ехать на юг, пригласил в попутчики. Он согласился. Знаешь, Илла, на дорогах опасно, с попутчиками будет лучше.

Иллесия призадумалась.

– Ну, можно и в попутчики, если хорошие люди. А они что, разве тоже на юг?

– Берест говорит, хочет поскорее убраться из города, – нахмурился Зоран. – Что-то его тревожит. Только нам лучше не лезть в его дела.

Кабак был всего лишь просторной норой в руинах, смежной с каморкой, в которой жили хозяева. Готовили там немного: хозяин на случайных прохожих не рассчитывал, знал своих наперечет – кто и когда приходит. Те жители Богадельни, которые пробавлялись поденной работой, приходили с наступлением темноты, а воры, идущие на ночной промысел, – чуть позже. Но заполночь забегаловка оставалась пустой, и тогда хозяин с женой и Илла могли отправляться спать.

Только Берест, Хассем и Ирица ожидали Зорана за опустевшим столом. Зоран мыл пол.

Иллесия вышла из кухни, махнула рукой новичкам:

– Пойдемте, тут близко.

Зоран, закончив мыть пол, вынес ведро, и все вместе отправились в жилище Иллы, в глубь развалин.

Берест решил собираться в Соверн. Он прикинул, что перезимовать в краю, не знающем снега, ему и его спутникам без гроша за душой будет легче, чем блуждать по даргородским лесам. Один бы он и рванул поскорей на родину: не пропаду! Но Хассем и Ирица никогда не видели северной зимы. Особенно Берест тревожился за Ирицу. Она говорила, что лесовицы зимой спят в дупле. Неужели она уснет непробудным сном прямо в дороге? Может быть, на юге, где зимой только идут дожди, Ирице не нужно будет засыпать?

Про нее Берест сказал Иллесии:

– Это моя невеста.

В Богадельне говорили: «Это его девка» и «Это ее сожитель».

– Ну ты прямо как богатый, – удивилась Илла: она в детстве бегала глазеть на свадьбы в городских церквах, и знала, что настоящие женихи и невесты бывают только у «богатых». – А когда поженитесь?

– Вот выпадет свободная минутка – поженимся как люди, – широко улыбнулся Берест. – На ходу такие дела не делают. Только собаки женятся у обочины.

Илла фыркнула от смеха.

Пары в Богадельне часто распадались. Долго жили вместе лишь те, кому удавалось устроиться получше, как кабатчику с женой. Глубоко в душе Илла думала: «Невеста у него, надо же! А это хорошо, наверное, – быть невестой…» Илле приходил на ум Зоран. Она и сама не знала, что хочет понять о Зоране. «Может, он и не такой, как все… – думала Илла с горечью. – А может, это он пока только тихий, а когда добьется своего – сразу себя покажет?» Илла видела много примеров, когда парень, хвостом бегавший за какой-нибудь из ее подружек, став сожителем, начинал относиться к ней с пренебрежением и давать волю рукам.

Илле надо было в кабак только к полудню. Утром поденщики успевали разойтись в город, а воры отсыпались за ночь. Только после полудня в маленьком кабачке начинали стряпать.

Для Иллы начало дня было единственным временем, когда она успевала заняться собственным хозяйством: починить одеяло, прибрать в каморке. Теперь в ее отсутствие за это взялась Ирица. Лесовице было не по себе в каменных стенах. Темнота ее не пугала, но от холода приходилось и днем кутаться в Иллин платок. Даже в дупле зимой лесовицам не бывает так холодно: их согревает жизненная сила спящего дерева.

Берест и Хассем стали ходить с Зораном в город искать поденную работу. Договорившись быть попутчиками на юг, они решили держать общее хозяйство. Иллесия разрешила новым знакомым жить у себя. Зоран с Берестом расширили ход, который вел к Иллиному «дому». Теперь Илла не боялась, что об ее убежище узнают. Таких, как Зоран и его земляк, запросто не выселишь. Пусть только кто-нибудь потребует платы за жилье! Да он разорится на одном том, чтобы нанять ребят, способных выбить плату!

Ирицу Илла обещала устроить работать в кабак. Но Берест заупрямился. Он ни за что не хотел, чтобы Ирица прислуживала в кабаке.

Когда они плыли на лодке в Анварден, Ирица рассказала Бересту про хозяйского сына с хутора: как он заманил ее на лесную дорогу и вдруг схватил. «Вот почему я убежала. И вот почему боялась тебя», – призналась она. Берест сжал кулаки: вспомнил про стеклянные бусы. «Ирица, да как же ты поверила чужому человеку!» – «Он сказал, что с тобой беда». Берест опустил голову: «Глупая ты лесная белка…»

В Богадельне Берест велел Ирице сидеть в каморке. Илла смеялась над ним: «Прячет невесту за семью замками!» В душе она признавала, что Богадельня – место неспокойное, а Ирица, на ее взгляд, едва ли способна была за себя постоять. Но сама Илла нипочем бы не стала так слушаться своего парня.

Ирица сидела на топчане, штопая одежду. Берест, как умел, утешал ее, что этот плен ненадолго: «Ты потерпи. Мы быстро заработаем на дорогу. Я хороший работник, а Зоран и того лучше. Хассем всему учится в два счета. Еще немного, Ирица, – и мы в путь. Перезимуем на юге, а потом поедем ко мне на родину, поженимся – и начнем с тобой поживать и добра наживать». Добившись, чтобы Ирица улыбнулась, он уходил на поиски поденщины. Иллесия среди дня несколько раз забегала проведать Ирицу. Но с работы все возвращались поздно и скоро укладывались спать.

Недавно им посчастливилось. И Берест и Зоран – оба умели плотничать, и их наняли чинить в доках подгнивший причал. Хассем был их подручным. Но, пару дней отстояв по пояс в холодной воде, Зоран застудил старую рану. Ночью у него начался бред, разболелась нога. Утром он с трудом мог ступить на нее, а засучив штанину выше колена, увидал, что шрам покраснел и колено распухло.

– Ух ты! – увидев больную ногу Зорана, Иллесия не на шутку встревожилась. – Ложись, куда ты пойдешь! Я по Богадельне пробегусь, у теток поспрашиваю, может, мази какие есть.

Зоран посмотрел на нее виноватым взглядом больного пса и снова лег на топчан.

Ирица глянула на воспалившийся шрам и вопросительно подняла глаза на Береста: может, я по-своему ему помогу? Здесь, в каменных руинах, сила лесовицы была не та, что в лесу, но облегчить воспаление она бы смогла.

Берест окликнул Иллу:

– Постой. Ирица может полечить. Она такая знахарка, что лучше и не найдешь. Я на себе испытал.

Ирица положила обе руки на воспаленное место, и некоторое время сидела неподвижно. Илла с любопытством уставилась на нее – и вздрогнула, увидев, что у Ирицы мерцают глаза. Когда Ирица убрала руки, опухоль заметно спала, хотя воспаление еще оставалось.

– Во дает! – вырвалось у Иллесии.

Зоран, лежавший на топчане, приподнялся на локте, чтобы посмотреть. Ирица удержала его:

– Ну вот, а теперь спи. Скоро все пройдет.

Она пододвинулась поближе и положила руку Зорану на лоб.

– Что ты делаешь? – проговорил тот, чувствуя, что его охватывает слабость.

Ирица не ответила: ей нужно было сосредоточиться. Через миг она почувствовала, что Зоран больше не сопротивляется ей: его охватил сон.

– Не бойся, – полушепотом окликнул Иллу Берест. – Она ничего плохого не делает. Посмотри, – он распахнул рубашку на груди, показывая рубец от ножа. – Вот от этого Ирица меня за неделю на ноги поставила.

– Ну и дела! – потрясла головой Иллесия. – Это как так у нее получается?!

– Ирица – лэри, лесовица, – произнес Берест. – Только молчи об этом, ладно?

– Да уж конечно! – воскликнула Илла, глядя па Ирицу круглыми от удивления глазами. – А то вся Богадельня сбежится! Само собой, никому ни слова.

Когда Берест и Хассем ушли в город, Ирица села на свободный топчан, прислонясь к стене: у нее кружилась голова. Леса, который давал ей целительную силу, вокруг не было, и лесовица отдала Зорану просто часть своих жизненных сил.

– Не выспалась, – по-своему решила Иллесия. – Ну полежи. А ты правда настоящая лэри?

– Да, – сказала Ирица. – Ирица – моя трава.

Илла с удивлением присматривалась к Ирице, к которой до сих пор относилась как к тихой младшей подружке. Ирица скоро пришла в себя, и девушки принялись за свои обычные утренние дела по хозяйству, переговариваясь негромко, чтобы не разбудить Зорана.

– Ты лэри, а замуж идешь за человека, – расспрашивала Ирицу Илла, выметая веником сор из угла. – Ты что, его так полюбила, даже своим предпочла?

– Как это предпочла? У меня других и не было. Он мне имя дал… – ответила Ирица.

– И все? А что, из ваших, лэри, подходящих ребят не нашлось?

Ирица покачала головой:

– Все лэри – мои братья.

– Вот как! – Иллесия кивнула, оставила веник и подсела к Ирице на топчан. – Только знаешь, что я тебе скажу? Как подружке – не обидишься?

Ирица вопросительно посмотрела на подругу.

– Смотрю я на тебя: как это ты сама за парнем бегаешь, а не он за тобой?

– Я бегаю? – не поняла лесовица.

– Ну как еще сказать? Вы еще не поженились даже, – это он вокруг тебя плясать должен! А ты с него глаз не сводишь, вот таких, – Иллесия хихикнула и изобразила, как могла, «влюбленный взгляд», – он у тебя свет в окошке. Он тебе запретил везде ходить – а ты и слова поперек не скажешь. Сидишь тут одна, скучаешь в темноте, а ослушаться боишься. Вот пошли-ка хотя бы сегодня со мной… Или завтра. Не съедят же тебя! Меня же не съели. Хоть на людей поглядишь. А то смотри, подруга: он тебе на шею сядет.

Ирица с непонимающей улыбкой глядела на Иллу.

– Я его не боюсь.

– Ты избалуешь его. Знаешь, как ребята нос задирают, когда видят, что девчонка влюблена и никуда не денется? Так что, подруга, не будь такой овечкой!

Тихо рассмеялся Зоран. Девушки думали, что он спит. Во всяком случае, Ирица велела ему спать и была уверена, что ее магия действует. Но Зоран рассмеялся:

– Берест – парень хороший. К нему можно и без строгости, Ирица. Увидишь: женится – сам тебя будет слушаться.

– А, смотри-ка, проснулся! – обрадовалась Илла и села ближе к Зорану, провела ладонью по его заросшей щеке и улыбнулась. – Ну как, ничего не болит?

Зоран только покачал головой.

– Раз уж я слышал ваш разговор, хотите, секрет вам открою? У женщины, которую любишь, слово имеет силу заклятья. Вот скажет она: «Ты хромой бродячий пес» – и будешь псом всю жизнь. А скажет: «Ты прекрасный витязь» – и будешь прекрасным витязем.

Илла рассмеялась.

– Смотри-ка, хромой бродячий пес, слова-то какие жалобные, – подмигнула она Ирице.

– Ну, всякая девчонка захочет лучше с прекрасным этим… витязем жить, а не с псом бродячим, – продолжала она. – Так что если она не дура, то и назовет как надо. А если дура, зачем в нее такую влюбляться? Ты люби такую, которая верные слова скажет и в «пса» не превратит.

Зоран кивнул, накрывая ее ладонь своей, тяжелой, точно каменной.

Ирица сидела на топчане, обхватив колени руками, и задумчиво смотрела на них.

В тот же день Ирица решилась. Она сбегала в кабак, чтобы принести Зорану горячей похлебки.

– Если кто пристанет, – наш народ сама знаешь какой, – я тебя в обиду не дам! – ободрила Иллесия.

– Никто меня не обидит. Пусть только сунется, я его так оцарапаю! – смело ответила Ирица. Она впервые без дрожи и страха вспомнила, как на хуторе защищалась от хозяйского сына, как напугала его засверкавшими вдруг по-кошачьи глазами и убежала в лес.

Зоран поел и снова уснул, Ирица, завернувшись в одеяло, неподвижно сидела в углу. На душе у нее было тревожно. Она вспоминала, как Илла изображала «влюбленный взгляд» и смеялась над ней. «Вот Зоран так смотрит на Иллу, – думала Ирица. – Человеческие девушки не «бегают» за парнями, у них все наоборот!»

На другой день Ирица сказала Иллесии:

– Я опять с тобой в кабак. И сегодня я останусь, а ты Зорану обед понесешь ты. Он больше обрадуется.

Хозяин кабака не был против, чтобы Илле помогала девушка в крестьянской одежде, из земляков ее сожителя (так объяснила Илла). Хозяин даже обещал накормить Ирицу даром. Ирица возилась на кухне, бегала вместо Иллы в темный чулан за крупой. Илла ругалась – «там темно, как у демона в заднице, и крысы в локоть длиной!» Ирице в темноте было нетрудно найти что угодно, а крыс она не боялась. Правда, из кухни Ирица не высовывалась и на стол не подавала.

А на третий день Ирица сказала Бересту:

– Я буду ходить в кабак помогать Илле. Я уже ходила, я теперь все умею делать, как Илла. Она меня научила.

Зоран с Иллой переглянулись. Берест нахмурился, но Ирица быстро добавила:

– Я никого не боюсь. Как другие женщины у людей, так буду и я.

Берест вдруг широко улыбнулся, и Ирица невольно начала улыбаться так же.

– Хочешь – так будь… Вот ты какая, оказывается! А я думал, ты совсем робкая.

– А я нет… – сказала Ирица тихо, и Берест обнял ее, а потом пошел на улицу за водой. Во внутреннем дворе развалин был вырыт колодец.

Ирица вышла следом за ним.

– Скажи, Берест, – вдруг окликнула она. – Я за тобой бегаю, да? У людей так не делают? Это плохо, что я тебя так сильно люблю?

Берест обернулся и быстро подошел к ней.

– Скучаешь одна? – он поглядел в замерцавшие глаза лесовицы и – почти шепотом: – Белка лесная… А я-то как без тебя скучаю!

– Смотри, дом моего бывшего хозяина, – однажды в городе показал Бересту Хассем.

На всякий случай они обошли дом стороной, чтобы никто из знакомых рабов не узнал Хассема и не полез с расспросами.

Потом всю ночь Хассем вспоминал единственное, что ему было жалко в прошлом: бывшего актера Энкино, которого судьбой невольника занесло на господскую кухню чернорабочим.

Что Хассем о нем знал? Что он родом из приморского южного города Тиндарита. Отец Энкино был домашним учителем-рабом, который жил почти так же, как живут господа, учил хозяйских детей, толковал самому хозяину трудные места из философских трактатов и смотрел за библиотекой. Однажды хозяин продал своего домашнего мудреца богатому аристократу из Анвардена, большому поклоннику театра. Ученый раб должен был переводить для нового господина классические пьесы с древнесовернского языка. Энкино чем-то привлек его внимание, и его купили вместе с отцом. Новый господин взял его в труппу. Энкино играл мальчиков и девочек, потом – девиц, а когда подошел, наконец, к тому возрасту, чтобы начать играть юных героев, господин охладел к театру и распродал актеров.

Энкино попал на господскую кухню.

Хассем помнил, как кухарка, бранясь, учила его чистить котел песком.

– Вот посмотрите, никакого толку не будет от этого белоручки!

– Надеюсь, что будет, госпожа, – возразил новый раб и чуть-чуть улыбнулся. – Я допускаю предположение, что научиться чистить котлы возможно.

Поначалу Энкино плохо понимал невольничий жаргон. Впрочем, нахвататься новых слов было для него парой пустяков. Бывший книжник не потягался бы силой ни с одним рубщиком мяса, но работа уборщика и посудомоя пришлась ему в самый раз: Энкино никогда не был слабого сложения, и если бы успел, как мечтал, поиграть на сцене героев, ему не стыдно было бы надеть доспехи.

Он почти сразу почувствовал, что умудрился вызвать к себе враждебность всей кухни. Энкино не знал, почему: он старался делать свою работу хорошо и со всеми был безобидно учтив.

Хассем слышал пересуды о новичке. Говорили, что если южанин был «почти господином» и за какие-то провинности его бросили в грязь, то нечего ему теперь смотреть так, как будто бы «тоже человек». Это сказал помощник мясника, здоровый крепкий мужик, который когда-то был таким же кухонным мальчишкой, как Хассем, и кухарка посылала его выносить помои или перебирать гнилой лук. Теперь он стал сильным и сам гонял подростков с поручениями. Рабы жили в пристройке за кухней. Хассем прислушивался к разговорам, сидя на своей постели в самом углу. Он понял, что на южанина сердятся потому, что у него слишком много гордости. Хассем думал: на самом деле у него гордости не много, но всем и это кажется чересчур, потому что его «бросили в грязь».

Хассем был невысоким щуплым подростком со смуглым лицом и черными волосами. Он с самого детства привык к обидным словам, которыми его дразнили сверстники. С годами Хассем становился все более замкнутым и задумчивым. Порой, когда его окликали за работой, он отзывался не сразу. А по вечерам Хассем часто выходил во двор и неподвижно сидел у стены пристройки; дозваться его тогда было очень трудно. О нем говорили: «опять чудит», но никто не спрашивал, о чем он думает и что с ним происходит в это время.

Теперь он думал про Энкино: что нет никакой справедливости в том, как с ним поступают. Ему в лицо отпускали обидные неприличные шутки; на пути ставили ведра с водой, чтобы он споткнулся; кто-нибудь крал и прятал его башмаки, его толкали, портили ему еду. Энкино не умел даже толком браниться. Книжные проклятья вспыльчивого, как все южане, парня вызывали в ответ хохот, но самая потеха начиналась, когда Энкино пытался объяснять.

– Постойте! – восклицал он. – Все же не так, как вы думаете! Мир – и тот, возможно, устроен совсем не так, как вы думаете!..

Он не успевал сказать так, чтобы стали понятны его странные слова об устройстве мира.

– Что я должен сделать, чтобы меня выслушали?! – яростно, но тщетно требовал он. – Вам только надо понять причины и следствия. Я знаю, как на самом деле, я вам расскажу… Вам кажется, что вам весело надо мной смеяться, на самом деле вы ничего не знаете о себе!

Хассем и сам не знал, почему в душе он на стороне Энкино. «Я знаю, как на самом деле!» А что он знает, вот бы он рассказал? Хассем стеснялся спросить Энкино сам. Вдруг решит, что тоже в насмешку? Вдобавок южанин был старше, у него уже пробивались усы. Зато Хассем брался помочь ему делать всякую кухонную работу. В ответ Энкино сам стал пересказывать ему книги. Хассема только удивляло, что в этих книгах не говорится ничего про Творца. До сих пор мальчик думал, что все мудрецы пишут о том же, о чем рассказывала ему мать, но более правильно, чем она: что в книгах Хассем нашел бы ответы на свои главные вопросы.

Ночью, когда все спали, Хассем и Энкино в укромном уголке вели совсем другие разговоры, чем обычно велись в пристройке за кухней. Юноша рассказывал младшему приятелю о театре, читал наизусть монологи из пьес и отрывки старинных поэм, а еще больше говорил о науках, изучающих мир.

Учиться читать сам Хассем не захотел.

– Все равно на кухне нет книг, – сказал он. – И толку от них нет, – добавил, подумав. – Там же не написано, почему Творец хотел создать Князя Тьмы хорошим, а он получился плохой… И почему хотел мир сотворить хорошим, а мир плохой.

– Вот что тебе нужно? – понял Энкино. – Но вселенная, возможно, совсем не была сотворена.

Он стал пересказывать учение тиндаритских философов, что Вселенная – и есть творящее начало, но она не разумна. Вселенная пребывает в вечном движении, которое представляет собой пляску бессчетного множества огненных пылинок. Они так малы, что их нельзя разглядеть, и из них состоит даже воздух. В пляске эти пылинки складываются в вещи и в целые миры. Энкино сказал, что неизвестно, каково существо, которое люди зовут Вседержителем, но если он на самом деле есть, то он такое же порождение Вселенной, как любой мотылек.

– А ты не боишься, что Он тебя накажет? – испугался Хассем.

– Страх и познание ведут в разные стороны, – чуть-чуть улыбнулся Энкино. – Это сказал бродячий философ Сардоник где-то на дорогах Соверна.

Хассем многое узнал от него по истории, географии и устройству вселенной. Правда, все это Хассем воспринимал по-своему, причудливо сочетая с усвоенной от матери верой. Прутиком на земле Энкино даже нарисовал для него древнесовернские буквы. Энкино сказал, что многие буквы в середине слова пишутся иначе, чем в конце. «В древнейших свитках слова писались без пробелов, и по разнице в начертании букв распознавался конец слова», – говорил он и называл Хассему на мертвом языке обыкновенные, каждодневные вещи.

– Слушай, Энкино, а что ты знаешь? – осмелился как-то раз спросить Хассем. – Помнишь, ты говорил, что мы ничего не знаем о себе, а ты знаешь?

Энкино с горечью произнес:

– Что все не так, как вам кажется. Я же вижу, каким кажется весь мир из этой кухни! А может быть, вся вселенная устроена иначе, чем вы думаете, и есть еще бесконечно много вещей, о которых вы даже не задумывались… разве это не… потрясает душу?

Энкино давно устал противостоять неутомимой кухонной вражде. Он все хуже, как бы через силу, справлялся со своей работой. Вдруг замирал с тряпкой в руке над большим кухонным котлом и смотрел в угол остановившимся взглядом.

Неожиданно умер хозяин-купец, как говорили – в больших долгах. Вскоре началась распродажа имущества.

Хассему и прочим подросткам даже нравилось то, что стало твориться. Хассем уже догадывался, что жизнь раба лучше бы текла без перемен, потому что перемены обычно случаются к худшему. Но уж очень здорово было, что в однообразное кухонное житье ворвался свежий ветер. Вся работа после смерти хозяина шла спустя рукава. Кухни кормили домашних рабов и всю прислугу, поэтому печи все равно топились, носить дрова и воду, мыть котлы было надо. Но управляющий стал нетребователен, надсмотрщики небдительны. Их будущая судьба оставалась такой же неизвестной, как и судьба остальных рабов.

– Лишь бы только не продали в каменоломни, – поделился с Энкино Хассем. – Вот бы какой-нибудь господин купил весь дом, со всеми вещами и рабами!

Так говорили взрослые.

– А тебе, может быть, повезет, – добавил Хассем, от всей души желая, чтобы так и вышло. – Вдруг тебя купит такой хозяин, которому не все равно, что ты умеешь читать. Может быть, он тебя сделает учителем, как был твой отец. Или, может быть, тоже захочет устроить театр. И ты уже будешь не только девиц играть: смотри, у тебя усы растут.

Оба приятеля бездельничали, пользуясь суматохой из-за распродажи. Они сидели во дворе у черного крыльца, у входа на кухню, на разобранной почти до земли поленнице.

– Глянь, покупатель! – подтолкнул Энкино Хассем. – Пошли!

Управляющий привел с собой важного человека, высокого, холеного, в длинном, подбитом бархатом плаще, распахнутом на груди. Хассему нравилось глядеть на господ, как на павлинов за решеткой в господском саду, – павлинов привозили из Этерана. Хассем потащил Энкино на кухню, вслед за управляющим.

– Рабы любили своего прежнего господина? – расспрашивал управляющего богач.

– Да, господин, все молятся за него, – не полез за словом в карман управляющий. – Все благодарны Вседержителю за доброту прежнего хозяина.

– По милости господина у них были пища и кров, – наставительно произнес покупатель. – Древний философ Сардоник писал: «Кто принадлежит к числу избранных и облеченных властью, возвышается над толпой, тот принимает на себя тяжкую обязанность заботы о ближнем…»

– Неправда, нет таких слов у Сардоника! – вдруг громко оборвал его молодой голос.

Вся кухня, и управляющий, и приценивающийся к покупке богач оглянулись на раба-посудомоя Энкино, который побледнел от гнева, точно задели его родного отца.

– Сардоник, – взволнованно произнес тот, – писал: «Философией надо заниматься до тех пор, пока не поймешь, что не существует разницы между королем и погонщиком ослов», – Энкино внятно повторил те же слова на древнесовернском наречии.

– Что за тарабарщина? – господин с невыразимым презрением осмотрел Энкино с ног до головы. – Я не знаю, куплю ли я дом. Но этого раба я куплю! – добавил он с недоброй усмешкой.

Осеннее размытое солнце вставало над Анварденом, но его затянули серые тучи. Хассем и Берест подошли к воротам богатого городского особняка. У хозяина с большим размахом готовилась свадьба. Кроме рабов, управляющий нанимал поденщиков. Береста и Хассема взяли на целый день вместе с несколькими такими же счастливчиками. Зоран, у которого накануне разболелась старая рана, остался в Богадельне.

На черном дворе Хассем на пару с Берестом пилили дрова: в господской кухне не остывали печи. Моросил легкий дождь. Пила ходила туда-сюда, на землю под козлами сыпались влажные опилки. У Хассема волосы прилипли ко лбу.

Ему не хотелось просить передышки. Он испытывал к Бересту невольную ревность младшего брата, и поэтому упрямо пилил, хотя немела рука. Только когда очередное бревно было перепилено, Берест проронил: «Ладно, давай отдохнем». Хассем заметил: он щупает пилу. Сталь перегревается. Если не дать ей остыть, то пилу недолго сломать. Значит, и пильщикам пока можно устроить себе перерыв.

Хассем сел на чурбак, огляделся. Черный двор напоминал ему детство. Ему странно было думать, что он не раб, а вольный. Вот они с Берестом закончат работу, получат жалованье и пойдут со двора, куда хотят. А потом поедут на юг, как договорились с Зораном и с Иллой.

Взгляд Хассема остановился на худом высоком рабе со здоровенным чаном в руках: он вынес кухонные отбросы. Со стороны это выглядело странно: чернорабочий в грязной одежде, поставив у ног чаи, замер как вкопанный и остановившимся взглядом смотрит куда-то в сторону.

– Энкино! – Хассем вскочил.

Раб обернулся не сразу, Хассему пришлось окликнуть его опять.

– Ты что, не слышишь! Энкино, это ты?

– Хассем? – беспомощно, приподняв брови, точно не веря своим глазам, спросил раб.

– И правда ты! – Хассем бросился к другу. – Ничего себе, встретились!

Берест остался сидеть на полене. Ему казалось, что молодой раб нездоров. В том, как он стоит, опустив руки, слегка сутулясь, было что-то надломленное.

– Бери свой чан, идем сюда, – Хассем потянул Энкино в угол двора, где стояли козлы пильщиков.

– Вот, значит, где ты… – оглядывая приятеля с ног до головы, продолжал Хассем.

Он помнил надменного господина, который пригрозил купить Энкино. Несколько дней они с Хассемом ждали, выполнит ли он свою угрозу. А потом поверенный господина со своим собственным надсмотрщиком пришел за Энкино на кухню, и Хассему врезалась в память грустная улыбка раба-книжника, который развел руками.

Они не виделись два года. Хассем не сводил глаз со своего бывшего учителя. У Энкино было грязное лицо и грязные руки. Лохмотья, давно не знавшие смены. Беспокойный и в то же время угасший взгляд. Похоже, и здесь он делал всякую подсобную работу.

– А ты?.. Ты, Хассем?.. – проговорил Энкино, узнавая и не узнавая повзрослевшего за два года подростка, которому он когда-то пересказывал философов. – Что с тобой было?

Вдруг он заметил Береста и, растерявшись, даже попятился от чужого.

– А меня… тоже купили. Вот, он купил, – Хассем кивнул на Береста. – Но он ко мне хорошо относится, как к своему. У него сначала мастерская была, а потом мы разорились и теперь нанимаемся оба…

Берест приоткрыл рот, но только хмыкнул.

– При нем можно все говорить, – заверил Энкино Хассем.

– Некогда мне, надо идти… – вдруг отчужденно сказал Энкино.

– Энкино! Да ты что? – рассердился Хассем. – Ты сейчас уйдешь, и как мы потом увидимся? Подожди хоть немного, ну… – он не договорил, не зная, как удержать друга. И вдруг тихо спросил: – Очень плохо, да?

Энкино не ответил и опустил голову. Хассем молча смотрел на него и никак не мог понять, что же изменилось. Он забыл, что вырос. Раньше Энкино сам казался ему взрослее. Разница между ним, мальчишкой, и юношей Энкино с густым пушком пробивающихся усов губой усов была ощутимее, чем теперь, когда у Хассема у самого появился черный пушок. И Энкино казался ему почти ровесником, поэтому с какой-то особой, незнакомой ему прежде остротой Хассем ощущал его беззащитность.

– Хассем, – отрешенно произнес Энкино. – Ты взрослый… Твой хозяин, наверное, вправду хороший человек: ты смотришь почти как свободный. Мне некогда долго говорить: меня накажут… – и тихо пробормотал что-то на своем родном или, может быть, мертвом, непонятном Хассему языке.

– Только не уходи сейчас!

Хассем испугался непонятных слов друга и умоляюще схватил Энкино за рукав. Тот не пытался вырваться, его рука казалась неживой.

Берест услышал, что говорят о нем, и подошел. Энкино перевел на Береста измученный взгляд. В первый миг Бересту показалось, что у раба подкосились ноги от слабости.

– Господин, купи меня! Я вижу, что ты сам беден… Я тебе отработаю. Я вовсе не бесполезный раб, они все зря говорят! Меня заставляют делать то, на что я не годен. Я бы мог заработать… Я знаю три живых языка, господин, и два мертвых. Я бы мог переводить, писать на базаре прошения и письма для неграмотных. Господин, я бы нашел себе работу, я бы вернул тебе деньги очень быстро. Ты мог бы перепродать меня вельможе и выгадать на этом. Кто понимает, дал бы тебе хорошую цену за образованного раба! Господин, купи меня, я отработаю тебе все…

Энкино упал перед ним на колени и закрыл руками лицо. Берест догадался загородить его собой, чтобы не увидел никто со стороны. Он был ошеломлен этой внезапной развязкой.

– Да ведь я… – вырвалось у Береста, но он вовремя осекся. «Да ведь я сам беглый раб!» – готов был воскликнуть он.

Хассем обхватил Энкино за плечи:

– Увидят! Вставай!..

– С колен… не так просто… встать, – весь дрожа, невнятно сказал Энкино.

Берест заслонял обоих собой, настороженно оглядывая Двор.

– Энкино, мой господин тебя купит, я его уговорю. Он купит, я знаю, ты только потерпи… – Хассем вспомнил, что уже не мальчишка, и силой заставил его подняться.

Но тут Берест встревожено хмыкнул, а от кухни долетел пронзительный окрик кухарки:

– Где этот помешанный? Где его вечно носит?

Хассем сунул в руки Энкино чан:

– Иди скорей, а то влетит! Мой хозяин тебя купит, я его знаю, – повторил он еще раз. – Ты верь, ты потерпи еще немного. Я тоже ждал…

Хассем чуть не проговорился, что ждал спасения от Береста в каменоломнях, но Энкино не слушал: он торопливо пошел на кухню, где кухарка уже бранилась вовсю.

Дождь становился сильнее. На улицах темнело. Берест и Хассем быстро шагали в сторону Богадельни по узким трущобным улочкам, по которым разносился то лай собак, то брань из ближайших окон. Ежась под холодным ветром, Берест говорил:

– Ну ты дал, Хассем! Выходит, я твой господин – и должен купить этого парня? За какие такие барыши? Чего ты наболтал-то ему?!

– А что надо было сказать? – Хассем шел, опустив голову и глядя в землю, но тут он бросил взгляд на Береста и снова отвел глаза. – Что мы оба беглые?

В кошельке у Береста звенела медь, и сегодняшний день по выручке для двоих поденщиков выдался удачным, но выкупить раба?..

– Я не про то, – отмахнулся Берест. – А про обещание твое! Это, брат, не по нашей мошне. А ты сказал: держись, терпи, выкупим…

Хассем слушал Береста молча, не перебивая, смуглое лицо казалось сосредоточенным, словно он слушал в это время еще и свои мысли.

– Не надо, Берест. Этого ничего говорить не надо. – Он поднял на друга блестящие черные глаза. – Я знаю, что буду делать. Тебе оставаться не нужно, ты поезжай с Ирицей в Соверн без меня. Все правильно. Творец послал тебя, чтобы вытащить меня с каменоломен. А теперь он хочет, чтобы я поступил как ты: помог Энкино. Ты – мне, а я – ему. Это через нас Творец освобождает людей. Мы пришли в чужой двор пилить дрова. Мы не искали Энкино нарочно. Это знак свыше… – Хассем закончил совсем тихо, словно самому себе.

Илла достала из угла потрепанный веник, зажгла фитилек в плошке и принялась бороться с паутиной. Пауков она боялась, но старалась громко не взвизгивать. Зоран полюбовался на нее немного, везде провожая глазами, и задремал. Он выздоравливал.

Когда с паутиной было покончено, Илла перемыла немногочисленную посуду, выплеснула на улицу помои, вывесила сушиться одеяла и, поджав ноги, села возле Зорана. Он уже крепко спал.

Илла, подперев кулаком подбородок, думала: «И какого рожна мне еще надо? Считай, опять мне в жизни повезло, как с работой, как с жильем. Вон тетки все обзавидовались: даром что хромой и не молодой уже, а не пьет, не дерется, не ругается, деньги в дом несет. И даже не сволочь», – тихо посмеялась давней шутке Зорана Илла и внимательно посмотрела на него. – «Да… И не старый вовсе, если так посмотреть… Все равно никто и не верит, что мы с ним не живем: все говорят – Иллин сожитель. Может, и правда уже… не ждать никакого Соверна, а согласиться да жить с ним по-настоящему?»

Илла вздохнула. Ей хотелось понять, нравится ли ей Зоран хоть немножко? Девушка рассеянно погладила длинного Зоранова кота, который вытянулся в струнку на одеяле. Илла была молодой, бойкой, смелой, ей хотелось влюбиться так, чтобы сжималось сердце. Иногда ей чудилось, что у Зорана красивое лицо. У него мужественный широкий лоб (Илла с грустной улыбкой отвела ему со лба густую седую прядь), суровые брови и черная, без седины, борода. Люди с первого взгляда побаиваются его. Зоран похож на косматого сторожевого пса, псом уж он точно был бы очень красивым и мощным.

«Я его, похоже что, не люблю… – Илла покачала головой, пытаясь понять свои чувства. – А, наплевать. Ну ее, любовь эту, подумаешь! Вон мать отца любила, и что? Зато он хороший…»

Поздним вечером в каморку вернулись Ирица, которая после обеда подменила подругу в кабаке, Берест и Хассем. Они зашли за ней в кабак, и Ирица их покормила. В каморке только пили травник.

Илла с Зораном не испугались, когда наконец узнали, что Берест и Хассем бежали с каменоломен. Многие жители Богадельни, попавшись в облаве, отправлялись на каторжные работы. Илла не испугалась беглых, а еще и похвалила: «Ну и правильно, что не дали на себе ездить! На этих шахтах и штольнях знаете, как откупщики наживаются! Ого! Пусть им будет убыток». Как и вся беднота в Анвардене, Илла много слыхала о богатствах, которые текут в руки избранных из земных и горных недр. Слухи были, может, и преувеличены, но в воображении голодного простолюдина и тысяча золотых, и десять тысяч сливались в сказочное изобилие.

Теперь Берест прямо за травником рассказал о встрече Хассема и Энкино.

– Денег одной поденщиной не заработаешь… Не на дороге ведь грабить… Вернее всего, Энкино придется бежать. Ну, а если вас с Зораном поймают в компании беглых рабов, то вам тоже не оправдаться, – говорил Берест Иллесии, поднося к губам кружку с травником, горячий пар от которого вился вокруг его бороды. – Этот парень – друг и учитель Хассема. Хассем говорит, что по-любому останется в Анвардене его выручать. А мы с Хассемом еще в каменоломнях заключили между собой договор не бросать друг друга. Видно, и правда нельзя бросать…

Хассем молчал. Он в душе был согласен, что Берест, старший, ведет разговор за обоих. Илла хмыкнула.

– Завязнете вы здесь, – покачала она головой.

– А ведь правда, – поддакнул Зоран. – Зимой тут навигации нет. Это значит, корабли не ходят, – пояснил он словечко. – Если в скором времени не отплывете, то завязнете. А будете бежать – как бы не поймали.

– А что скажете, если парня в Богадельне спрятать? Тут, я слыхал, катакомбы, никакая облава не суется, а? – прикинул Берест.

– Нет, – покачала головой Илла. – В Богадельне закон: у нас беглых сразу выдают, а то совсем бы жизни не было от властей. И так облавы то и дело, а если бы к нам рабы повадились бегать, от нас бы давно мокрого места не оставили. Сюда ему лучше не появляться.

Берест помрачнел:

– Плохо. А если договориться в порту, чтобы нас взяли на корабль? В какие края бы ни плыть, лишь бы отсюда поскорее убраться?

– Может сильно не повезти, – предупредила Илла. – Как обыщут трюмы – сразу попадетесь.

Она подумала немного.

– Вообще-то у нас тут есть контрабандисты… Они могут провезти тайком. Только у меня знакомых никого. Я поспрашиваю у ребят.

Хассем напряженно вслушивался в разговор. Берест говорил:

– Я про что? Нам бы договориться: возьмите, мол, на корабль шестерых человек. А я бы Энкино привел к самому отходу. Вывел бы со двора, сейчас же сунул что-нибудь переодеться, чтобы за версту не было видно, что беглый раб. И мы бы с ним в гавани… И – в море! Если выйдем в открытое море, корабль уже не воротят… Хассем вон странные вещи говорит: через нас Творец освобождает людей, – добавил Берест. – Ну, не то чтобы я верил, что весь мир сотворен кем-то одним, но мне это запало в душу…

– А попадешься? – сказал Зоран. – Или не успеете на корабль, без вас отчалят? – он глянул на Ирицу, у которой взволнованно замерцали зеленые лесовичьи глаза.

– Ирица, я не попадусь… – стал убеждать ее Берест.

Лесовица только укоризненно покачала головой, видя уверенное лицо Береста и то, что он улыбается глазами:

– Я все равно никуда не уплыву без тебя.

Зоран задумчиво почесал свою бороду: ему было жаль лесовицу.

– Полюбила неугомонного, теперь мучайся с ним, – проворчал он. – Илла права: ты ему построже скажи…

– Что сказать? – тихо спросила Ирица.

Повисла тишина. Берест посмотрел на Ирицу. Она ощутила, что он ждет.

– Я не стану тебя упрекать, что бы ты ни сделал.

Ирица видела, как в глазах Береста ярко блеснула радость. Он огляделся:

– Слышали?

Зоран покачал головой.

– Погоди, Берест. Послушай меня… Подвернулся бы случай, я бы мог заработать сразу много.

Илла вытаращила на него глаза. Хассем чуть не выронил дымящуюся кружку.

– Я ездил с цирком, – сказал Зоран, – ломал подковы, дрался на подмостках. А если наши дела шли плохо, тогда объявляли: Зоран Неустрашимый, непревзойденный силач, смертельный номер! И с этого мы всегда кое-что имели…

– Слушайте, у нас же есть Плакса, я с ним поговорю. Вот он-то нам все и провернет! Он такие дела умеет обделывать, – спохватилась Иллесия.

В каморке сделалось совсем тихо.

– Плакса?.. – Хассем удивился.

– Это мой приятель такой, наш, богадельский. Ой, – вспомнила Илла. – Только вы его Плаксой не называйте. Его на самом деле зовут Стин.

Утром Илла повела Зорана к Плаксе Стину. Почти достроенное здание считалось в руинах одним из самых «приличных» мест в Богадельне и называлось Колокольня. Когда в давние времена король строил храм, то больше всего продвинулись в строительстве именно этой широкой башни, которая насчитывала несколько этажей. На первом этаже башни был трактир, а над ним жил сам трактирщик с сыном и новой сожительницей.

Дорогой Илла рассказывала Зорану про Плаксу.

– Он с детства драться не умел, лупили его. Но зато меняться умел – только так. У отца сопрет жратву какую-нибудь и на все нужное выменяет. А как подрос, такое в нем открылось… Вот увидишь, он из Богадельни обязательно в люди выбьется, будет богатый!

У входа в кабак Илла замешкалась.

– Папаша его на меня давно злой, весь разговор нам сорвет, в трактир лучше не соваться, – сказала она. Иллесия помнила, какую здоровенную отвесила Плаксиному отцу оплеуху, когда он стал распускать руки.

Она подозвала знакомого оборванного мальчишку, который вертелся неподалеку:

– Забеги-ка в трактир, найди Стина. Скажи, я с ним переговорить хочу.

– А что дашь?

Илла подкинула на ладони яблоко. Мальчишку как ветром сдуло.

Через некоторое время показался высокий бледный парень с почти белыми редкими волосами. Одет он был опрятнее, чем обычно одевались в Богадельне. Парень вопросительно кивнул Илле вместо приветствия.

– Стин, надо с тобой поговорить, только без твоего папаши, – решительно сказала Илла, одновременно швыряя мальчишке яблоко, которое тот ловко поймал и сразу дал деру.

– Это смотря о чем поговорить, Илла, – лениво откликнулся Стин.

– Заработать хочешь?

Стин пожал плечами:

– У тебя-то?..

Но Илла настаивала:

– Пошли!

В жилье кабатчика вела настоящая дверь, а в комнате стоял настоящий стол и несколько стульев.

– Что у вас? – спросил Стин, усаживаясь на стул. Илла осталась стоять.

– Вот! – она с гордостью указала рукой на Зорана, которого привела с собой. – Это Зоран.

Тот доброжелательно оскалил зубы, кивнул головой.

– Он – силач, понимаешь? – убедительно продолжала Иллесия. – Такого во всей Богадельне еще не было. Я сама своими глазами видела, как он у нас в кабаке кочергу согнул. Прямо руками! – Илла, войдя в задор, покрутила руками перед собой, словно завязала воображаемый узел. – Его в цирке прозвали Зоран Неустрашимый, вот как! Не слыхал про такого? Да что ты вообще слыхал, темнота! Зоран хочет показать смертельный трюк. Все просто от страха помрут, когда увидят!

– Ладно, ладно! – остановил ее Плакса.

Он принялся расспрашивать Зорана сам и вытянул понемногу все: как тот был наемником, цирковым силачом, вышибалой в кабаках. Сын трактирщика чувствовал, что дело похоже на правду. Этот громила с черной бородой, которого где-то откопала неугомонная Илла, выглядел внушительно. Плакса окинул взглядом его широкую грудь, подметил, как под тканью Зорановой рубашки вычерчиваются мышцы. «А об эту голову, пожалуй, можно кувалду сломать», – завершил свои наблюдения Плакса и сказал:

– Значит, Зоран Неустрашимый?.. Хм… А что если Зоран – Хромой Мясник?

Зоран покладисто кивнул:

– Ну, пускай Мясник.

– И вот что, папаша, я тебе скажу… – уверенно продолжал Плакса.

Стин понял, что это его шанс. Он давно мечтал, что подвернется дело, которое выведет его из Богадельни и будет ступенькой на пути к настоящему богатству. Конечно, если дело и подвернется, не всякий сумеет за него взяться. Но Плакса бы сумел. Теперь у него был этот седоволосый силач, который клянется, что встанет на ноги, если его заживо засыплют камнями, навалят над ним курган в человеческий рост.

На другой день Стин дал беспризорникам горсть мелочи и велел, чтобы вся Богадельня знала:

– Зоран по кличке Хромой Мясник! Зоран – чудовище, великан, свирепый бык! Он покажет смертельный трюк: его засыплют камнями, а он встанет и стряхнет их с себя, как песчинки!

Берест эти дни был неспокоен. Богадельню вдруг облетела весть, что Зоран – чудище и великан. Кличку Хромой Мясник повторяли все мальчишки. Зоран больше не ходил на поденную работу в город, а жил в трактире Плаксиного отца, где каждый день толпились любопытные.

Берест тревожился. Ему думалось: я моложе, я здоров, а Зоран только недавно жаловался на старую рану… Берест спросил его:

– Послушай, я не могу тебя подменить? Я тоже вроде как человек не слабый…

Зоран похлопал его по плечу:

– Ты хороший парень, но тут нужен опыт… Я делал этот трюк уже трижды.

Ирица чувствовала, что на душе у Береста смутно. Поздним вечером он оставил своих в каморке у Иллы, а сам ушел в руины один. Ирица легко нашла его – она и в катакомбах сохранила способность ощущать особое тепло знакомого следа.

Среди руин то и дело попадались заросшие бурьяном, заваленные мусором пустыри. Там жители Богадельни по летнему времени часто жгли костры. У одного из таких кострищ Ирица и увидела Береста. Он в задумчивости сидел на поросшем мхом камне. Ирица неслышно появилась из высокого бурьяна, встала за его спиной, тронула за плечо.

– Берест, – позвала она.

Тот вздрогнул и обернулся. Ему было так одиноко со своими тревожными мыслями, что появление Ирицы обрадовало его. Ирица посмотрела ему в глаза.

Берест невесело улыбнулся.

– Скажи, диво лесное: ты скучаешь по своему лесу? Бросила ты ради меня свое беличье королевство… чтобы посуду мыть в кабаке, пьяные шутки слушать. Жалеешь теперь?

– Ты о чем?..

Ирица прислонила его голову к своему плечу и провела по его волосам рукой, как глядят, утешая, ребенка. Берест послушно приник к ней лбом.

– Почему не жалеешь, Ирица? Другая бы рассердилась… Я смотрю, безответная ты какая. Не упрекнешь меня ни в чем… Безмолвная лесовица.

Ирица молча гладила его волосы.

– Неспокойно мне, – пожаловался Берест. – Об этом смертельном трюке все говорят. Зоран – добрый человек, а его – Хромым Мясником, чудищем… Я эту кашу заварил, но я не хотел им с Иллой жизнь ломать! Хассем – что? Он должен друга выручать, он и прав… Только я не должен был допускать, чтобы Зоран за все платил.

– Каждый за себя решал, – напомнила Ирица. – Не ты один за всех. Берест, Зоран больше видел на свете, чем ты?

– Пожалуй что, – тихо ответил тот.

– Значит, он умнее тебя?

– Угу… – подтвердил Берест.

– Тогда не бойся…

Хассем совсем замкнулся. И за работой, и за едой, и даже ночью его грызла одна и та же мысль.

«Энкино мой друг, не их! Они его и знать не знают. Это мне было поручено свыше его освободить. Я сказал об этом Бересту, я втянул и его, и всех… Я сам и должен был заработать или украсть деньги… А оказалось, что только один я из всех ничего и не могу. Зорана засыплют камнями. Илла нашла Плаксу, который соберет много зрителей. Берест ничего не придумал, но с него все началось, и если бы не Зоран, он сумел бы устроить Энкино побег… Один я ни на что не способен… Даже Энкино, хоть его за бесполезного на кухне держат, на моем месте сделал бы что-нибудь. Переводил бы с других языков или писал бы письма неграмотным – и заработал бы хоть немного… А я… На самом-то деле пользы от меня как от пустого места. Что я есть, что нет. Все, что я могу, – это помои выносить. Думал: потом научусь, буду как все, еще будет от меня толк. А нужно не потом, нужно сейчас…»

«Вдруг Зорана завалят камнями и он задохнется, что я тогда с собой сделаю? Если так – то лучше бы мне оставаться всю жизнь в каменоломнях. Не надо мне было воли… Я не для воли – и воля не для меня».

Но из друзей Хассем ни с кем не делился своими мыслями, а всем было не до того, чтобы к нему присматриваться.

Богадельня жила будущим представлением. То и дело кто-нибудь забегал в трактир Плаксиного отца в надежде поглядеть на знаменитого силача Зорана. Трактирщик потирал руки, заведение ломилось от посетителей. Илла только охала, качала головой и строила любопытным возмущенные рожи:

– Опять целую толпу принесло – на Зорана глазеть!

Ее саму провожали глазами и перемигивались.

– Это девка, с которой живет Хромой Мясник!

Илла вертелась в кабаке у Плаксы. От разговоров о представлении гудел воздух. Нельзя было выйти на улицу, чтобы не услышать:

– Над ним навалят целый курган из камней! Смотрите, эти круглые валуны Стин велел выворотить из стены: нарочно нанял ребят покрепче!

«Что же мы натворили? – думала Илла. – Все как пьяные ходят из-за этого представления, крик стоит кругом, сопляки из «ничейных» детей трезвонят даже по городу!»

Сперва Иллесия верила, что это будет просто «цирк». Мало ли она на своем веку перевидала цирковых представлений! Она хлопала в ладоши факирам из Этерана, которые не горят в огне, веселым южанам – шпагоглотателям и канатоходцам, местным акробатам, метателям ножей, «людям без костей» и силачам. Илла замирала от страха, когда факир шествовал по тлеющим углям, но это же был цирк! Зоран сказал – его уже трижды засыпали камнями, из которых любого хватило бы, чтобы раздавить грудь обычному человеку. Разве это не фокус? Разве дело не кончится тем, что он встанет, сбросив с себя валуны, «как песчинки» (об этом с легкой руки Плаксы кричат мальчишки), и вся толпа зрителей будет орать и хлопать в ладоши?

Но чем ближе был день представления, тем яснее Иллесия понимала: «Что же мы натворили! Я же думала, это просто цирк! А вдруг Зоран не справится?..»

Илла думала о Зоране. «Он хороший. О таком только мечтать!» Она снова задавалась вопросом: любит ли она Зорана? Вспоминая Ирицу и Береста, понимала: нет, любят не так. Хоть Илла и смеялась над подружкой: мол, глаз не сводишь со своего парня и избалуешь его, – но в душе ей самой хотелось влюбиться, чтобы совсем потерять стыд и тоже бегать за своим… Но теперь Зоран и вправду не шел у нее из головы. Илла то и дело забегала на Колокольню, чтобы его повидать. Хозяин кабачка, где она мыла посуду, даже не сердился: его кабачок стал известен из-за того, что в нем прислуживала «девчонка Зорана, Хромого Мясника».

Заглянув к Зорану в комнатушку, Илла застала его за кружкой пива, из которой они отхлебывали по очереди с котом. Илла еще никогда не видела, чтобы коты пили пиво! А Зоран накануне представления был такой же, как обычно, точно он единственный не слыхал, какой поднялся шум.

Илла села напротив Зорана. Некоторое время она смотрела на него в упор и молчала. Потом выговорила:

– Зоран, я, знаешь, решила… Ты очень хороший, Зоран. Давай будем с тобой вместе жить? По-настоящему… Ты ведь предлагал – ну а я согласна. Я буду верная, – ее голос дрогнул. – Ты не смотри, что я иногда говорю, будто мне никто не нужен. Я с тобой буду всегда по-хорошему. Я тебя… буду любить.

Иллесия встала, обошла с гол и положила руки сидящему Зорану на плечи. Зоран запрокинул голову, чтобы поглядеть на нее. Илла наклонилась; чувствуя, что ей становится жалко его до боли, добавила:

– И, знаешь… Ты, конечно, стряхнешь с себя эти камни, как песчинки, и друга Хассема спасешь, и я тебя не брошу никогда.

Во внутреннем дворе Богадельни собралась такая толпа, что сверху двор стал похож на котелок, в который насыпали крупы. С высоты – с полуразрушенных стен – смотрели мальчишки, и достать их оттуда, чтобы потребовать платы за зрелище, нечего было и думать. «Крупа» в «котле» давно уже кипела. На площадке, которую оградили натянутой между столбиками веревкой, были сложены две большие груды камней. Вокруг еще с утра поставили длинные самодельные скамьи. Это и были лучшие, платные места. Несколько здоровых парней следили за тем, чтобы на скамейки не лез кто попало. Зоран сунул в руки Иллесии своего кота и усадил ее поближе к веревке. Илла взяла с собой Ирицу: «Идем, подруга!» Берест и Хассем затерялись в толпе: их Плакса ни за что не хотел пускать даром.

Зоран был полуголый, в одних штанах, с перетянутым широким кушаком станом. Перед выходом он обеими руками растрепал себе бороду, пояснив Илле: «В цирке надо – как грознее!» Со всклокоченной бородой, седой взъерошенной гривой волос он особым, тяжелым шагом силача вышел на площадку. Заиграли уличные музыканты, которых пригласил Плакса. Пока Зоран перекатывал под кожей мышцы, разогреваясь, толпа не сводила с него глаз. Его грудь была вся в боевых шрамах, а спина с каких-то давних пор сплошь расписана бичом. Наконец Зоран кивнул, и сейчас же двое парней постелили ему на земле красный плащ. Музыканты заиграли тревожнее. Зоран встал на колени и улегся на плащ ничком. Вдоль спины ему положили тонкие доски, чтобы если камень попадется с острым углом, то не поранил тела. Сейчас же работники – сразу по трое с каждой стороны, начали класть на Зорана камни из обеих груд по бокам. Зоран лежал неподвижно, а курган рос, и его тело скрывалось под камнями. Когда заложили большую седую голову, Илла поднесла кулак ко рту и прикусила палец. Курган рос до тех пор, пока на Зорана не положили все камни. Тогда по чьему-то знаку музыканты перестали играть, и настала полная тишина. Над телом Зорана возвышался каменный курган. Толпа вокруг не смела и дышать. Но пролетало мгновение за мгновением, а ни один камень не шелохнулся. Илла вскочила со скамейки, по-прежнему прижимая ко рту кулак. В это время куча камней дрогнула, и всколыхнувшаяся было толпа затаила дыхание снова. С отчетливым стуком сверху скатилось несколько камней. Курган задрожал опять. Камни начали раскатываться по сторонам все быстрей. Сидевшим на ближних скамьях уже было видно, как кто-то медленно ворочается внутри кургана. И вдруг с глухим ревом посреди кучи камней взметнулась фигура с поднятыми руками. Седые волосы казались серебряными, оттененные побагровевшим от натуги лицом. Разбросанные камни какое-то мгновение и вправду казались песчинками, а Зоран – великаном.

– Зоран! – изо всех сил крикнула Иллесия, опередив рев толпы.

Она сунула Ирице испуганного кота и перелезла через веревку. Зоран будто не видел ее. Она еще раз крикнула, стоя прямо перед ним, пытаясь перекрыть гул толпы:

– Зоран!

Вдруг, всклокоченный и страшный, он показался Иллесии чужим. Она не сводила с него встревоженного взгляда, пока не узнала в глазах Зорана всегдашней знакомой печали.

Тогда Илла взяла его за руку:

– Пойдем, Зоран, здесь больше нечего делать. Пойдем домой.

Иллесия отвела Зорана не в комнатушку при кабаке Плаксиного отца в Колокольне, а в их собственную потайную каморку. Илла сразу же усадила его на топчан и принялась, опустившись рядом на колени, вытирать его вспотевшее, разгоряченное лицо куском ткани, подливая воду из кувшина.

Хассем пошел на пустырь вскипятить на костре котелок воды. Он рад был остаться один. Перед его глазами еще стоял незыблемый каменный курган над живым телом Зорана. Когда-то поединок Береста и цепного волкодава в каменоломнях вызвал у него боевой восторг, от которого хотелось дико завыть. В этот раз, смотря на торжество человеческой силы, он не пережил этой странной ярости – а только опустошенность и отчаяние. Он рад бы был убежать и спрятаться – и все же не мог отвести глаз от кургана. Теперь, после победы Зорана, Хассем чувствовал облегчение – но усталость и опустошение остались.

Возвращаясь с котелком, Хассем столкнулся со Стином.

Плакса Стин не обратил внимания на молчаливого юношу. Он первым вошел в каморку и протянул кошелек:

– Твоя доля, Зоран!

– А, Стин! – Илла взяла кошелек и положила на табуретку.

– Здесь все, – сказал Стин. – Процент от выручки, как договорились, – и, назвав вырученную сумму, вслух высчитал процент.

Он явно старался подчеркнуть, что расчет верен, и вдавался в подробности.

– Я играю честно, – сказал он Зорану. – У меня есть к тебе предложение. С твоими мускулами и моей головой мы могли бы стать богачами. Зоран, хочешь, я сделаю тебя богатым человеком?

– Я женюсь, – произнес Зоран таким тоном, в котором слышалось «нет», и показал глазами на стоявшую посреди каморки Иллу.

– Это и так всем ясно, – Плакса опять засмеялся, показывая, что считает его отказ за шутку. – Женись, пожалуйста. А я дам тебе шанс заработать для жены денег. Илла, разве ты не хочешь выбраться из трущоб? Со временем Зоран купит тебе дом в городе, если будет показывать такие трюки.

– Ну нет, Стин! – Илла даже стиснула кулаки. – Больше я вам его камнями засыпать не позволю, и не думай! И одного раза хватит, – Илла села на топчан рядом с Зораном.

Тот так открыто любовался ею, что Илла бросила на Плаксу гордый взгляд: понял, мол, как я скажу – так и будет! Стин, перехватив этот взгляд, сделал для себя выводы и скоро попрощался.

– Ну, теперь можно идти выкупать твоего товарища, – сказал Зоран Хассему.

– Нам с Хассемом нельзя, – покачал головой Берест. – Мы в тот двор ходили пилить дрова. Скажут: вот так поденщики: то работали за медные гроши, то вдруг раба пришли покупать! Как бы чего не вышло… Пускай идет Илла, а я ее провожу.

– А ей что сказать про себя хозяину? – забеспокоился Зоран.

Илла возмутилась:

– А с чего нам перед ним отчитываться? Мы же не подарка просим, а деньги платим! Ну, ладно… – смягчилась она. – Если что, я скажу, что Энкино – мой родственник, и я хочу его выкупить. Его родители с юга, как и мои. Пускай он будет мой двоюродный брат или племянник.

…Энкино чистил овощи в углу на кухне, когда кухарка толкнула его в бок.

– Чокнутый, а чокнутый? Не слышишь? Тебя зачем-то на господскую половину зовут.

Энкино действительно не слышал. Он вспоминал встречу с Хассемом и его хозяином. «И встреча эта – просто насмешка судьбы, – думал Энкино. – Будто какие-то злые силы посмеялись: подразнили, показали выход, а потом захлопнули дверь. Хассем от доброты душевной пообещал, а потом и ему, видно, досталось от хозяина…»

– Кто зовет? – встрепенулся Энкино, оглядываясь.

– Ты прямо как сыч, если его днем разбудить. Опомнись! – сказала кухарка. – Вон, из господских человек пришел, зовет.

Энкино пожал плечами, поставил на пол миску с овощами и побрел к выходу. В дверях стоял посланный с господской половины лакей.

– Это ты Энкино? И долго тебя ждать? – недовольно сказал он. – Живей. Хозяин требует.

«Не иначе как хозяину приспичило поговорить о философии, – горько усмехнулся Энкино. – Уточнить цитату».

Господин, знаток древних философов, не вспоминал о нем с тех самых пор, как купил и наказал за дерзость.

Господский управляющий сидел за столом, а прямо посреди его просторного покоя стояла черноглазая девчонка лет двадцати в дешевом красном платье, с черными волосами до плеч, неровно обрезанными ножом. «Южанка», – отметил Энкино. Он посмотрел на управляющего с удивлением. Новая рабыня, из Соверна? Оставалось только гадать, зачем в таком случае нужен он сам. Как переводчик?

Управляющий процедил сквозь зубы:

– Этот и есть твой двоюродный брат?

– Да, – вдруг ответила девчонка. – Он самый и есть.

Управляющий пожал плечами.

– Давай деньги, получи расписку и забирай.

Девушка принялась отсчитывать деньги.

«Вот как? Не новая рабыня, а новая хозяйка? – Энкино знал, как происходит купля-продажа рабов. – Только с какой стати я ей брат? Неужели?..» Девушка получила расписку и спрятала ее за вырез платья.

– Пойдем, братец, – улыбнулась она Энкино.

Энкино, бросив взгляд на управляющего, последовал за ней.

– Что происходит, госпожа? – спросил он, когда они уже выходили из дверей дома на крыльцо.

– Ты меня, смотри, так больше не называй, братец, – подмигнула девушка. – А то наши засмеют! Пошли скорее.

Энкино, ничего не понимая, шел за нею к воротам особняка.

Ворота открылись, и девушка слегка подтолкнула Энкино, пропуская вперед.

– Ну вот и мы, – сказала она.

Энкино во все глаза смотрел на тех, к кому она обращалась. Двое ждали за воротами. Это были Хассем и тот, кого он называл своим хозяином.

В каморке Ирица поила Зорана травником. В лесу она никогда не заваривала травы, но когда узнала, что так делают люди, сразу поняла, что это может помогать для лечения: ведь она от природы знала силу и свойства каждого растения. Поэтому Ирица набрала на пустыре нужных трав, залила кипятком, и теперь делала все, чтобы Зоран отдохнул после представления. На пустырь она сбегала, пока Зоран спал – она сама погрузила его в целительный сон.

Берест, чтобы никому не мешать, устроился в углу. Он глядел, как Ирица заваривает травник и дает Зорану кружку. В эту минуту лесовица казалась ему обычной человеческой женщиной, чьей-нибудь дочерью и сестрой, и его невестой.

– Зоран, а кто оставил тебе такие рубцы на спине?.. Это не от клыков, не от когтей, не от ножа, – Ирица вспомнила метку у Береста на груди от ножа ловца с каменоломен.

– От кнута, Ирица… А что ты сама травник не пьешь? Все со мной возишься.

– И я потом буду, – обещала Ирица.

Зоран приподнялся на топчане.

– Я служил во Флагарно, – он глубоко задумался. – И вели мы войну с вольным городом Тиндаритом. Как-то раз была у нас хорошая стычка. В верховьях реки на нас напали тиндаритские «волки». Это их особые войска, мастера на всякие обходы и засады. Ну и начали они задавать нам жару. А мы, Ирица, наемники, нам деньгами плочено. Да и жалованье-то задерживали… Конечно, своя шкура дороже денег. Мы побежали. А потом, во Флагарно, выстроил нас военачальник. Сперва говорит: вы крысы, трусы, подонки. А потом велел запороть каждого десятого. Я и попал под бичи. Вот только до смерти меня не засекли. Очень уж я здоров. Сняли меня со скамьи, увидали, что жив. Ну, говорят, пускай живет, раз не сдох, – добродушно, как о давно забытом, закончил Зоран.

– За что люди воюют? – спросила Ирица.

– Да мне-то откуда знать? – слегка повел плечом Зоран. – Меня наймут, скажут: «Сегодня те, у кого знамена синие, будут враги». Ну и идешь на них. Правители, может, поссорились, или спорные земли у них, или за веру, или за еще какую-нибудь справедливость… Конечно, и от врага мы бегали. Правитель думает, что за него надо умирать. А наемник – нет, он так не думает. Наемник думает, что, если будет дураком и даст себя убить, кто тогда пропьет его жалование? Я не трус, Ирица. Я бы и насмерть мог стоять, не побежал бы. Но только для этого мне надо, чтобы за мной был порог моего родного дома. Если позади – он, то не отойду, пока на копья не подымут. А за честь своего князя гроша ломаного не дам.

Ирица вздохнула и погладила Зорана по руке.

– Зоран! – сказала она. – Вокруг тебя было много зла, а в тебе совсем нет злости. Я чувствую. Как хорошо, что ты жив, и Илла теперь с тобой, – она улыбнулась. – Я за нее рада.

– А уж как я-то за себя рад! – Зоран тихо засмеялся. – Она – хозяйка моя! Пусть посадит меня на цепь во дворе – не обижусь, только уж и чужих к ней никого не подпущу!

Илла с улыбкой смотрела на него. Илла и кот сидели около Зорана на топчане. Вдруг она тихонько запела:

Значения слов Илла не понимала. Она сама не помнила, когда выучила наизусть песню Зорана, которую он часто пел на своем родном языке. А песня заканчивалась словами:

Первый день Энкино в Богадельне был так необычен, что юноша время от времени задавался вопросом: уж не снится ли ему сон? Не веря своим глазам, он разглядывал возмужавшего Хассема, который два года успел отработать в каменоломнях и бежать. Хассем сказал, что Берест вовсе не хозяин ему, а сам – беглый раб.

Хассем с Энкино ушли на пустырь. Пустырь рядом с Богадельней был замусоренный и огромный и спускался к реке. Оба приятеля сели у ветшающей стены, сквозь которую прорастала трава везде, где был хоть маленький выступ и она могла зацепиться корнями. Корням хватало щепотки пыли, которая накопилась между камней за много десятков лет.

Энкино был теперь одет как простой горожанин. Внешне бывший актер мало напоминал недавнего раба – он скорее походил на человека, который долго и тяжело был болен. Но Хассем замечал, что, если поблизости появляется посторонний, Энкино настороженно следит за ним взглядом. Порой он резко замолкал и задумывался, тревожно оглядывался и понижал голос при разговоре, его глаза начинали беспокойно блестеть.

Хассем хотел спросить Энкино, как он жил. Но тот опередил:

– Хассем, кто они – эти люди с тобой?..

Хассем набрался терпения и начал рассказывать все сначала. Он рассказывал на свой лад, и события появлялись перед Энкино в таком виде, в котором они уже прошли через мысли и душу Хассема. Живя верой своей восточной матери, юноша сам не замечал, как все прошедшее в его устах превращается в сказку.

Он рассказал Энкино про Береста, который убил в поединке Демона, умер в рабстве и свободным восстал из мертвых. У Хассема выходило, что особый смысл имеет и имя цепного волкодава, и то, что ради побега Берест лег в телегу с мертвецами. Он рассказал про безмолвную лесовицу, зачарованную человеческим словом, про великана Зорана, который пришел в Богадельню, чтобы завоевать любовь прекрасной Иллесии.

Энкино слушал, сидя рядом с товарищем у проросшей травой стены.

Частью этой сказки было его собственное избавление от рабства.

…Стояло сухое лето. В самом углу черного двора, рядом с ямой, куда сваливали отбросы, Энкино копал другую яму. Он налегал на лопату, с трудом вгоняя ее в твердую землю. Над помойной ямой кружили большие черные мухи. Энкино велели: копай глубже, делай ровные края. Кроме лопаты, дали еще и заступ. «Может быть, я рою выгребную яму? – гадал Энкино. – Но ведь одна уже есть…»

Новый хозяин сперва велел привести его на господскую половину.

– Итак, что же писал Сардоник? – надменно спросил он Энкино, едва тот вошел. Энкино молча смотрел на стоявшего перед ним высокого аристократа в рубашке черного шелка, вышитой серебром, на его холеное и властное лицо.

– Сардоник из Тиндарита оставил ряд трудов, среди которых наиболее значительным считается трактат «О природе разума», – наконец произнес Энкино. – Известны также «О частях речи», «Круговращение частиц», «Об умозаключениях», «Опыты»…

Энкино думал, наверное, лучше было ответить: «Я позабыл, господин». Что дернуло его за язык?

Господин поднял брови и не сразу нашелся, что сказать, поэтому дал Энкино закончить перечисление трудов и даже перейти к изложению основных тезисов «Природы разума». Только тогда аристократ опомнился. Он прошелся вдоль покоя, снова подошел к Энкино и посмотрел ему прямо в глаза.

– Так, значит, «Об умозаключениях»? Плохо, что ты не читал, каковы обязанности раба по отношению к господину, – медленно проговорил он. – Мне думается, такому, как ты, лучше было бы всю жизнь оставаться неграмотным.

И, почти не разжимая губ, обронил:

– Вот увидишь, я найду тебе занятие.

Теперь Энкино копал и думал: «Уж не могилу ли себе я рою?» Его высекли, надсмотрщик дал два дня отлежаться и велел рыть яму во дворе. Рядом с ямой высилась куча земли, лопата зазвенела о камни. Энкино взял заступ. Когда яма стала по пояс, камней стало попадаться много…

…Наутро надсмотрщик кивнул на кучу камней и земли по обе стороны ямы.

– Закапывай. И чтобы ровно все было…

Энкино понял. Понял так ясно, что выронил кирку и сел на дно ямы, прислонясь спиной к ее сырому склону. В этом и состояла его работа: один день выкапывать, а на другой день – ровно закапывать. Энкино вскочил и, схватив заступ, выкрикнул совернское ругательство. Вся одежда его была в земле, и он был действительно похож на вышедшего из могилы мертвеца.

«Не стану! Это унижение, это значит забыть всякое достоинство. Лучше сразу умереть… Бросить позорную работу!» Энкино сел на дно ямы и решил, что больше не пошевелит и рукой. «Только умирать придется долго», – беспощадно подсказывал разум. Энкино знал, какая участь ожидает провинившегося раба. Вовсе не легкая, мгновенная смерть. Боль, грязь, издевательства… Высекут, дадут прийти в себя, спросят, не одумался ли, нет – опять высекут… Энкино закрыл лицо руками. Затем медленно встал и с тяжелым сердцем продолжил бессмысленную работу. Под вечер яма была ровно закопана, края выровнены.

Утром Энкино уже знал, что его ждет. Снова привели на то же место:

– Рой, и усерднее. Не ленись, – распорядился надсмотрщик. – Я проверю, смотри!

Энкино стал рыть с таким ожесточением, что заступ, звякнув, сломался.

– Дармоеды – не напасешься на вас! – орал надсмотрщик, тыча в плечо Энкино сломанным черенком. – Тебе сказали работать, а не инструмент портить!

Две кучи возле ямы – камней и земли. Осунувшийся после второй порки – за порчу инструмента, – Энкино снова выравнивал слой камней и медленно засыпал их землей.

– Ровнее! – бросал через плечо надсмотрщик, проходя мимо. – Откуда у тебя руки растут?! Это лопата, а не перо, ее не двумя пальцами держать надо. Увижу, что неровно засыпал – опять высеку.

Двое молодых рабов тащили вдвоем чан помоев. Взглянув, как Энкино на жаре ожесточенно ровняет лопатой края ямы, один из них подмигнул другому, и оба заржали. На обратном пути с помойки их снова обуял смех. Вскоре никто уже не проходил без смеха мимо Энкино, который день за днем то закапывал, то снова выкапывал яму.

Наконец кончилось жаркое лето. Но лучше бы не кончалось: с осени зарядил проливной дождь. Края ямы доставали Энкино до подмышек. На дне плескалась грязная, холодная жижа, а сам он, с мокрыми волосами и в насквозь мокрой рубахе, все выкидывал снизу комья земли. Ночью Энкино пробовал покончить с собой, задержав дыхание. Он читал, что так делали философы древности, когда им нужно было достойно расстаться с жизнью. Но у Энкино ничего не вышло. В глазах еще не успело потемнеть, как помимо его воли тело начало бороться за жизнь, он стал хватать ртом воздух – и понял, что убить себя не сможет. По крайней мере – так. «Книги врут, или там не про таких трусов, как я, писано, – думал он теперь, безнадежно двигая заступом под дождем. – Хорошо… не получилось задержать дыхание, тогда почему бы сейчас не хватить по руке киркой… и сесть в воду. Как древние вены себе резали в горячей ванне… – усмехнулся он. – Так нет ведь, не посмею. Ничего не посмею: ни бросить работу, ни убить себя».

Земля уже подмерзала. На поверхности засыпанной вчера ямы поутру выпал иней. Энкино слышал, что зимой трудно хоронить. Ему казалось, что, зарывая и разрывая яму, он каждый день что-то хоронит. Один день роет могилу, другой – ее засыпает. Он по-прежнему выходил во двор в одной рубашке, дрожа от холода, не чувствуя его. Потом ему дали грязную заплатанную куртку. Иногда мелькала надежда: придет зима похолоднее, и, может, повезет простудиться так, чтобы умереть. Попытки умереть от собственной руки Энкино оставил. Рабы, снующие туда-сюда мимо, посмеивались над ним по привычке – развлечений все-таки мало. Надсмотрщик приходил проверять работу. Энкино уже не ощущал своего унижения и не считал работу бессмысленной – вообще не думал, должен ли быть в работе или в жизни какой-то смысл. Он просто копал.

Однажды вместо ямы его с утра отвели на кухню. Кухарка велела чистить котел. На кухне было тепло, даже душно. Энкино часто замирал над котлом, словно засыпал стоя. Кухарка толкала его в бок и ругалась. Над Энкино по-прежнему смеялись, но и этого он уже не замечал.

Энкино не думал даже над тем, почему его судьба вдруг изменилась. А изменилась она потому, что нужен был еще один чернорабочий. Кухарка спросила надсмотрщика, можно ли поручить какое-нибудь дело «тому помешанному, который роет яму во дворе»? Надсмотрщик спросил управляющего, управляющий – хозяина.

Хозяин к тому времени уже давно забыл о рабе, который читал ему лекцию о Сардонике, а вспомнив, равнодушно бросил:

– Ладно, дай ему другую работу. Думаю, урок он запомнил.

Они с Хассемом сидели рядом у стены, во внутреннем дворе Богадельни. Энкино хотел рассказать ему о себе: о том, что с ним было в последние два года. Он начал и запнулся, с растерянным лицом подыскивая слова.

– Хассем, я ничего не могу рассказать, – Энкино сделал беспомощный жест рукой. – Я потом… когда-нибудь…

Хассем увидел этот жест и горькую усмешку и не стал допытываться больше ни о чем. Он просто подумал, что у Береста был свой, у него – свой, а у Энкино – свой Демон.

– Смотри, Зоран, – показал Хассем.

Зоран показался из дыры в стене, одной рукой прижимая к груди обвисшего серого кота.

Энкино вскочил. Зоран заметил и подошел.

– А, вот вы! Илла меня выгнала, чтобы не мешал ей прибираться, – объяснил он. – Говорит: сходил бы ты погулял. Велела купить вина к ужину. Я женюсь на Илле, как только мы найдем какое-нибудь жилье в Соверне. – Зоран вдруг смущенно хмыкнул несколько раз и сделал вид, что почесывает бороду, чтобы спрятать улыбку. – Да и вообще нам теперь есть, за что выпить… Берест с Ирицей куда-то ушли вдвоем, – продолжал он. – А я – в трактир в Колокольне. Хотите вместе?

Энкино осмелился:

– Зоран, я хотел тебя спросить…

Тот ободрил:

– Ну?

– Когда мы будем в Соверне, я сумею найти себе работу, – торопливо сказал Энкино. – Я попрошу господина, который, может быть, помнит моего отца, дать мне рекомендацию секретарем или переводчиком, может быть, переписчиком бумаг. Или хотя бы актером. Я заработаю и верну тебе деньги за выкуп. И я… смогу платить за уроки, чтобы ты меня научил… – он замялся.

– Ну? – спросил Зоран, недоумевая, чему он может научить этого книжника.

– Драться, как ты. Ты ведь не только выступал в цирке. Хассем говорит, что ты был наемником.

От удивления Зоран вскинул широкие брови:

– Ах-ха-ха! – вырвалось у него. – Да тебя разозлили! Тебя, право, разозлили! И ты, никак, собрался воевать!

Энкино молчал, не зная, над ним смеется Зоран или не над ним.

– Да, – сказал он наконец. – Воевать.

– Я тебя и даром научу, – сказал Зоран, подумав. – От меня не убудет. Только, брат, знаешь… это если ты на самом деле собрался воевать. А то я знаю вас, мальчишек. Через месяц забудешь, как тебя обидели, научишься в кабаке по носу врагу попадать – и бросишь.

– Я не брошу! – горячо ответил Энкино. – Я понял: мне недостаточно просто думать о мире. Я хочу сам во все вмешиваться.

– И меня, брат, молодым так же разозлили, – Зоран взял его за плечо. – Я тоже стал воевать. Я бил, меня били. И тебя, брат, будут… один всех не победишь.

– Ну и пусть. Лишь бы не всегда меня, а иногда и я, – ответил Энкино.

Зоран одобрительно хмыкнул.

– Хочешь проверим? Если тебя сильно разозлили, ты это выдержишь, а если нет – еще пусть жизнь дозлит.

– Давай, Зоран! – попросил Энкино. – Проверь!

– Сейчас ударю тебя, а ты поставишь защиту, – решил Зоран. – Сперва научу. Бить буду в лицо. Смотри, не успеешь подставить руку – плохо твое дело.

Энкино, нахмурившись, внимательно слушал.

– Защищайся левой, – продолжал Зоран. – Вот этим местом, – он взял руку юноши и указал на середину предплечья. – Вскинешь руку до лба, а там развернешь. Ладонь чтоб ко мне была повернута. Это и есть защита, когда бьют в лицо.

Зоран помог ему сделать правильное движение, потом сказал:

– Пробуй сам.

Энкино несколько раз повторил движение. Зоран решил:

– Ладно. Теперь бью. В полную силу.

Энкино молча кивнул. На самом деле у него перехватило дыхание. Одной рукой отбить удар Зоранова кулака? С тем же успехом можно встать против крепостного тарана. «Конечно, он меня ударит, – подумал Энкино, – но все равно, лишь бы потом научил. Я не хочу быть жертвой больше никогда».

Глядевший со стороны Хассем не поверил своим глазам. Зоран сделал свирепое лицо. Это был настоящий сорвавшийся с привязи бык. Наклонив голову, не разжимая губ, Зоран страшно зарычал. Его рука со свистом рассекла воздух. Хассем увидел, как Энкино вскинул левую руку… Каменный кулак Зорана остановился в воздухе, так и не нанеся удара.

– Ну, брат, тебя в самом деле разозлили, – тотчас добродушно ухмыльнулся Зоран. – Я думал, ты от страха или руку забудешь поднять, или отскочишь в сторону. А ты ничего, даже глаза не закрыл. Конечно, в настоящей драке не в лицо мне надо смотреть, а сюда, – Зоран ткнул себя в грудь над самым животом. – Будешь любоваться моим носом – пропустишь удар ногой понизу.

Энкино отер со лба выступивший пот и неожиданно для себя признался:

– Зоран, ты такой страшный в бою… Я… никогда не видел, чтобы человек был таким страшным.

На широком челе Зорана лежала печать славы, а через плечо висел серый кот. Хозяин трактира на Колокольне – отец Плаксы Стина – стал угощать Зорана пивом. Трактирщику хотелось, чтобы Хромой Мясник немного посидел. Дармовой кувшин пива сейчас же окупился бы за счет желающих присесть за один стол с великим силачом Богадельни. А одним кувшином дело не ограничилось. Хозяин велел подать и второй. От крепкого пива заросшая физиономия Зорана совсем подобрела.

– Зоран, пошли, а? Илла скажет, что ты зря раньше времени выпил, – Хассем подергал его за рукав.

Зоран послушно кивнул, допил пиво из кружки, сгреб своего кота и направился к выходу.

Отыскав укромное место в развалинах, они втроем уселись на землю. Зоран решил, что неплохо и впрямь немного проветриться, прежде чем возвращаться домой. Чтобы скоротать время, он начал рассказывать:

– Меня ранили в колено, и я остался хромым. В наемники или в охрану к купцам меня стали брать неохотно. Наемника кормят ноги. Целый день идти наравне со всеми я не могу. И не каждая лошадь даст мне на нее сесть. Хромаю-то я на левую… Стало быть, садиться мне с правой стороны*[В седло садятся с левой стороны. – Примеч. авт.]. Сами знаете, лошадь к чему не привыкла – того не любит. Подходишь к ней справа – не дается, шарахается. Надо переучивать. Раз я пошел наниматься в купеческий обоз. Говорю: «Что вам за беда, если я иногда на краю телеги подъеду? Зато спросите у ребят, кто я такой!» В охране были мои знакомые. Они стали подтверждать: «Это Зоран, по прозванию Сокол. Это вправду славный боец». Я к тому времени успел обноситься, оголодать… Купцы морщатся на меня. Но взяли. И откуда ни возьмись приносит в обоз какого-то бродягу. Сложением похудее меня, но роста почти моего, волосы лохмами, подбородок выбрит, только уже опять начал зарастать. Он нанимается, а купцы ему отвечают: все, нам больше не нужно. Этот пес говорит: «Я сильнее ваших людей. Ставьте против меня любого. Если я одолею, то наймете вместо него меня».

Зоран нахмурился:

– Купцы этого обычая держатся. Им только на руку заменить того, кто слабее. А что будет с парнем, которого побьют, да еще он заработка лишится, – им наплевать! И показывают на меня: «Побей вот этого хромого!» Бродяга еще усмехается: как же, говорит, вы хромого взяли в обоз, мне стыдно драться с калекой! Я, право, от обиды чуть не заплакал. Отвечаю: «Ах ты!.. Людей обижаешь, с которыми одним хлебом кормишься! В другой бы раз я тебя пощадил, а теперь не будет пощады!» И вышел против него.

…Зорана с чужаком обступили купцы и наемники. Зоран в кругу нагнул голову и поднял кулаки, тяжелые, как кузнечные кувалды. Чужак подпустил его ближе и осыпал целым градом молниеносных, почти невидимых глазу ударов, с удивлением ощущая, что они как бы скользят по подставленным рукам хромого, и нет никакой возможности попасть жестко. Зато Зоран прорвался к нему вплотную. Чужак вывернулся и отскочил, и на отходе получил такой удар, от которого зашатался. Вторым Зоран отправил его на землю.

Он сам остался на месте, терпеливо дожидаясь, поднимется противник или нет. В поединках не до смерти был обычай: лежачего не бить. Наемники радовались: «Молодец, Сокол!» Зоран не смотрел вокруг и не обращал внимания на крики. Чужак вскочил на ноги. Зоран уже решил, что неприятель против него слаб: подставился под кулак в первой же сшибке! Он почувствовал, что расслабился и подобрел. Уже думал, что угостит бродягу еще раза два-три, и тот сам поймет, что лучше больше не вставать.

Но чужак распробовал, что перед ним умелый боец, и уже не шел на него так бесшабашно. Вскоре Зоран неуклюже упал на одно колено: он тоже пропустил несколько ощутимых ударов. Но тотчас же выпрямился, делая жесты товарищам: это, дескать, пустяки, я споткнулся на хромую ногу. Теперь оба бойца узнали друг другу цену.

Наемники давно не видали такого поединка. Кто побеждает, было не разобрать, и в толпе то поднимался гомон, то наступала тишина. Тогда слышно было, как топают по земле бойцы и даже как их кулаки рассекают воздух. Зоран дрался в сапогах, а чужак перед боем разулся. Зоран сразу понял: любитель высоко бить ногами. Чужак пробовал пробивать ему быстрые и сокрушительные удары ступнями в голову и грудь. Зоран не уклонялся, а отводил удар, заставляя его скользнуть по плечу или по руке или по склоненной по-бычьи косматой голове. Сокол, судя по его защите, знал такую работу ногами, хоть сам так и не дрался. Зато чужак очень скоро почувствовал неприятную привычку Зорана бить носком сапога в голень, в колено, в подколенный сгиб, а если доставал, расщедриться и на крепкий пинок в подреберье. «Хитрый старый кабан!» – чужак чувствовал в своем противнике какое-то непонятное ему мужицкое коварство, необъяснимое нарушение всех правил, из-за которого хромой и неторопливый Зоран заставлял его, быстрого и молодого, плясать под свою дудку.

И Зоран и чужак оба были в крови и оба несколько раз оказывались на земле. Зоран лишь падал на колено, опираясь рукой о землю, и подымался. Но чужака он уже трижды валил с ног. Поединщики стали двигаться медленнее, и дыхание звучало сипло. Сокол с потным лицом, прилипшими ко лбу седеющими прядями время от времени встряхивал головой: у него была рассечена бровь, и кровь заливала левый глаз. Он и пропустил удар слева, под сердце, и руки у него начали опускаться. Чужак успел попасть в Зорана еще дважды. Ему чудилось, ход боя уже переломлен… Зоран вдруг тряхнул головой и зарычал – в небесах даже отозвалось эхо. Он рассвирепел и, пропуская удары, не чувствуя их, прорвался к своему неприятелю. Вблизи ему, тяжелому и сильному, было привольно.

– Ну я тебя!.. – услыхал над самым ухом чужак.

Он вскинул руки, не успевая отскочить перед этим безудержным натиском. Кулачище Зорана пробил подставленную защиту. Чужак больше не понимал, что происходит. Зоран, хрипя, без передышки вколачивая удар за ударом, сбил потрясенного неприятеля с ног плечом, точно в какой-нибудь кабацкой драке. Толпа раздалась: новым мощным ударом Зоран выбил чужака за пределы круга. Оставшись в круге один, он все еще в ярости огляделся вокруг и свирепо фыркнул. Наемники наклонились над чужаком: им показалось, что Сокол в конце концов его убил. Зоран все еще сжимал кулаки, хрипло дышал и, чудилось, ждал нового соперника, который бы осмелился к нему подойти…

Зоран закончил рассказ и вздохнул. Энкино и Хассем молчали. У Энкино в пальцах замер стебель травы, который он зачем-то сорвал недавно.

Наконец он сказал:

– У одного совернского царя в древности был девиз: «Грозный с сильными и кроткий со слабыми». Зоран, ты как тот царь…

Ирица и Берест сидели у реки вдвоем. Развалин Богадельни не было видно из-за густых кустов ивняка. Широкая река медленно плыла между покрытых зарослями берегов. Солнце садилось, но еще грело.

– Ну вот, теперь ты моя жена на век, до самого конца, – тихо говорил Берест.

Ирица чувствовала душу Береста так же ясно, как чувствовала лес, реку, рост деревьев и камышей, любую птицу в зарослях… Ей было тепло от его объятий.

Еще до полудня они спустились к реке и сели на берегу, среди ивняка, постелив плащ. Ирица, обрадованная живой красотой прибрежного камыша, прислонилась головой к плечу Береста. Берест наклонился к ее лицу, касаясь губами ее губ. Ирица потянулась к нему, уже чувствуя, как их обоих подхватывает поток чувств, с которым оба не совладали.

– Ты моя, Ирица? – только успел спросить между поцелуями Берест, и Ирица успела ответить:

– Твоя!

Берест прижал Ирицу к себе с какой-то неистовой радостью. Только так он мог бы сейчас рассказать ей о своей любви и о том, почему нераздельны будут их судьбы, и почему им обоим хорошо в этом мире. «Ты моя, а я твой», – говорили его объятия и до сих пор неизведанная Ирицей ласка…

Они надолго забыли обо всем мире – а когда снова вспомнили, у Ирицы мелькнула мысль: «Значит, я стала теперь человеческой женщиной?» Берест помог Ирице сесть и подал ей ленту, которая давно уже соскользнула с ее растрепавшихся волос. Он выглядел смущенным. Ирица встретила его виноватый взгляд своими сияющими глазами – и тогда Берест тоже улыбнулся. Они обнялись снова, теперь просто сидя рядом на берегу. Берест шепнул:

– Теперь ты моя, а я твой.

Иногда Ирица чувствовала себя одинокой. Зоран – тот везде провожал Иллу восхищенным взглядом, а Береста больше заботили насущные дела. Он не умел чувствовать ее душу, как она его, он думал, что и без того все идет хорошо. Берест был увлечен жизнью и миром вокруг, и Ирица грустила: ей казалось, он забывает о ней. Но сейчас Ирица с удивлением ощущала его непривычную покорность. Прижавшись к Бересту, лесовица молчала, глядя на закат. Было так ново для нее смотреть сразу и своими и его глазами. Его сердце было открыто ей, как на ладони. От реки тянуло ветром. Берест прижал ее к себе крепче, чтобы согреть.

– Теперь и захочешь – а никуда от меня не уйдешь: я твой муж, не пущу! – улыбнулся Берест.

Он шутил, а Ирица думала: «Не пускай…»

В трактире Плаксивого отца Зоран купил вина и всего прочего, что перечислила ему Илла, и заказал пирог. Решили: это будет свадьба. Берест и Ирица, держась за руки, вернулись с реки, и Берест сказал: «Ирица – моя жена». Иллесия разлила по плошкам весь жир и зажгла тряпичные фитильки. Пусть будет светло. Все равно они скоро уедут из этой норы. Берест с Ирицей стояли посреди каморки. Из-за них никому было не развернуться. Илле показалось, что они тоже светятся. Она засмеялась:

– Садитесь! Я как угадала, что вы вздумаете жениться. Смотрите, что у нас есть!

Она стала резать ножом остывший пирог. Зоран так любовался Иллесией, что той опять стало смешно:

– Сегодня еще не твоя свадьба, – она показала Зорану язык, но не удержалась, отложила нож и притянула к себе его косматую седую голову:

– Ты мой прекрасный витязь.

Ирица, с волосами цвета пеньки, которые они с Берестом украсили собранными у реки поздними цветами, с улыбкой поглядела на них. К ней на руки взобрался тяжелый серый кот. В сумрачной каморке глаза лесовицы время от времени ярко вспыхивали. Энкино долго присматривался к ней. Еще рассказывая о побеге Береста с каменоломен, Хассем предупредил Энкино: «Ирица – лесовица. Я сам думал, что она Бересту только чудится. А она сбила со следа погоню, рану ему вылечила своим лесным волшебством». Энкино читал про лесовиц, которых в Соверне называли гэльхэ. При свете светильника он различал, что у Ирицы острые, как у кошки, уши. Ирица прятала их под волосами.

У Плаксы Илла выпросила на вечер лютню. Плакса важничал: смотрите, не расстройте струны. Он пел уличные песенки и считался в Богадельне сердцеедом. «Не бойся! – отрезала Иллесия. – Мой братец из Соверна – актер, он сам настроит тебе твою бренчалку!» Теперь Энкино в самом углу каморки старательно настраивал лютню, которую вручила ему «сестрица» Иллесия. Энкино не играл больше трех лет, пальцы его огрубели от черной работы. Он неуверенно пробовал то перебор, то аккорд, наклоняя голову к самым струнам.

Ирица подала ему кружку. Энкино осторожно прислонил лютню к стене.

– Я разучился, – растерянно сказал он. – Ничего не получается.

Энкино был задет. Он думал, что сумеет хотя бы хорошо сыграть на лютне на этом маленьком пиру. Здесь никто не слыхал игры артиста, которого бы учили с детства, в ком находили дар. Энкино думал, что заменит музыканта на свадьбе.

Наливая ему вина, Ирица сказала:

– Ты очень устал.

Энкино тревожно повел взглядом вокруг: он не хотел, чтобы ему сочувствовали при всех. Но слова лесовицы, точно каким-то чудом, донеслись только до него. Энкино поблагодарил и отпил вина, чувствуя, что впервые за долгий срок у него на душе теплеет. Сама Ирица не пила вина. Зато Илла после кружки-другой развеселилась еще больше. Энкино смотрел, как она смеется и болтает, больше всего с Берестом, который, видно, тоже любил посмеяться. Зоран, обняв за плечи Хассема, говорил:

– Ну, выпьем за наше счастье… Ты сам знаешь: человек человеку всегда готов вцепиться в глотку. Всегда, кто слабее, над тем люди измываются, кто не может ответить – тот за всех и отвечает. Вот скажи, тебе самому-то это за что: ни родных, ни свободы? Пословица такая есть: правду свинья съела. Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно – либо самому мучиться, либо уж смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь я вижу, что есть еще правда на свете, и ты, и вы все – моя правда. С этих пор мы все хорошо заживем, не так, как раньше, а как бы одна семья…

Хассем сначала улыбался рассеянной улыбкой, а потом сжался, втянул голову в плечи, и Энкино в свете фитильной лампы разглядел, что на его щеках блестят дорожки слез. Хассем вдруг неловко уткнулся Зорану в плечо, как будто отцу, – и плечи у него вздрагивали. Берест и Илла, похоже, ничего не заметили – они перешучивались между собой. Илла воскликнула:

– Ну, братец, когда же ты нам сыграешь? Налейте ему еще вина, а то он никак не наберется смелости!

Берест наполнил ему опустевшую кружку. Энкино поднес к губам вино и перехватил взгляд Ирицы.

– Я спою песню, – сказал он, снова беря в руки лютню; на этот раз она зазвучала под его пальцами гораздо смелее. – Эту песню я много раз слышал на родине, а здесь, в Анвардене, перевел.

У Энкино замерло сердце: спел, не сбился!.. Зоран вздохнул, представив себе дорогу в плену тумана и долгий путь в поисках Дома. Хассем подумал, что терпеливая душа может дождаться назначенной встречи и через эпоху-другую. А Берест с Ирицей переглянулись, вспомнив, наверное, как сами встретились некоторое время назад «там, у Корня и Кроны», где Берест дал ей имя.

Илла сказала Энкино:

– Ты меня тоже потом научи этой песне! И спой мне ее на родном языке. А то мои родители с юга, а я даже их языка не знаю… И про виноград… Ты-то, наверно, знаешь, что виноград – это почти что плющ, а вовсе он не растет на деревьях, как вишни?