"Мужчина и Женщина" - читать интересную книгу автора (Андреев Юрий Андреевич)

ГОВОРИТ НАСТЯ КАК Я СТАЛА ЖРИЦЕЙ ЛЮБВИ (Авторская редакция заголовка: Как я в возрасте старше тридцати лет впервые ощутила себя пылкой, любящей женщиной, хотя предыдущие мужья правомерно считали меня в постели холодной, чуть ли не фригидной)

Господи, да могла ли я когда-нибудь раньше и в мыслях держать, что вся моя женская жизнь до встречи с Егором была не больше, чем туманом и непробудным сном души и тела? Да думалось ли мне, что многоопытная мать двоих детей, рожденных от двух законных мужей, женщина, познавшая в своей тридцатилетней с лишним биографии до дюжины, наверное, других мужчин кроме них, что я была не более, чем девственницей, чем нетронутой девушкой, которая предполагать не смеет, какие огненные чувства, какие термоядерные взрывы страсти, глубоко сокрытые в ней, созрели?

Когда началось со мной это потрясающее переворачивающее все естество безумие, я вспомнила и передала Егору рассказ старого французского писателя о том, как два яростных любовника оставляли после встречи на спинке деревянной кровати памятные зарубки в счет своей радости. Я посмеялась над теми пылкими французскими аристократами, которые за медовый месяц нацарапали всего то ли двадцать, то ли тридцать пометок. Наш медовый месяц шел совсем в другом ритме! Егор снял скромный двухместный номер в отеле «Репино», чтобы отключить меня от всех забот (я утверждала, что это безумие — тратить такие бешеные деньги в наше трудное время, но он твердо пресек спор: дескать, хватит, я очень хорошо знаю, для чего это делаю!). В ответ на мое повествование о французском обычае Егор ухмыльнулся и назавтра я увидала на прикроватной тумбочке старую полированную досточку, которую он раздобыл невесть на какой местной свалке, и американский штык-нож, привезенный им из Вьетнама. Что я могу сказать?.. За те двадцать два дня, что мы на доске отмечали французским способом, мы вырезали на ней сорок шесть глубоких борозд: сколько раз встретились, и до тысячи штрихов: сколько раз я самозабвенно заканчивала свой акт, совершенно не помня себя. Был в том числе и такой незабываемый день, после которого мы нарезали на доске четыре резкие общие борозды и до сотни — суммарно — моих ризочек!..

Это было не похоже ни на что, это было упоительно, хотя, конечно, были и помехи, скажем, технического характера. Так, например, мы расшатали и развалили поочередно обе деревянные кровати, и за это пришлось платить втайне от администрации — ухмыляющемуся столяру. Так, например, случалось слышать раздраженный стук в стенку — в самый разгар восхитительной встречи, когда я кричала в страсти, не помня, где я, не зная, кто я, а кровать сочувственно и согласно визжала и трещала. Именно с той поры у нас появилась присказка, которая знаменовала крайнюю степень любовного азарта: «А Дудашкин (это была фамилия нервного соседа) пускай завидует!». Но, разумеется, на людях мы такую формулу никогда не произносили, а памятную доску, которую увезли из отеля с собой, никому и никогда не показывали, только вырезали на ней тем же ножом дату памятного месяца и спрятали в большое отделение платяного шкафа — поглубже, чтобы дети до нее не добрались…

Почему случился такой переворот, такая коренная метаморфоза в моей жизни? Я считаю, по двум причинам. Во-первых, Егор поразил меня прежде всего как мужчина. Не как человек мужского рода, передвигающийся в брюках (брюки мы у них тоже наряду со многим другим отвоевали), но именно как знающий, чего он хочет по самой своей мужской природе, самостоятельный лидер. Впрочем, об этом я скажу потом, особо. Во-вторых же, он овладел такой неведомой мне раньше техникой ласки и практикой длительной эрекции, что это в корне изменило все мои знания и представления об интимных сношениях мужчины и женщины. Мои прежние мужья и мои случайные любовники все были моложе него — чуть ли не на два десятка лет. Встречались среди них и мощные, как бы это сказать, бугаи с неукротимой энергией и немалой величины половыми членами. Каждый из этих деятелей, отодрав, грубо говоря, меня и удовлетворив себя, отваливался набок, полагая, что и я, стало быть, довольна. Какое же это было «удовольствие» — нечто вроде сухой палки, трение которой с большим или меньшим механическим ощущением воспринимала я у себя внутри. И только начинало подчас что-то чуть-чуть разогреваться у меня в недрах, как эта сухая палка превращалась в ускользающую наружу мягкую макаронину. Вот и все радости!

И оказалось, что прежние мои самцы-молодцы — просто ничтожество рядом с Егором, рядом с его сексуальным умением и талантом, который он развил до восхитительного мастерства: на радость себе и мне. Все это была подлинная многоуровневая наука, о которой никто из прежде знакомых мне мужчин даже не догадывался. Кое-кто из них считался «тузом», если умел применять десяток-другой различных поз: какая убогость, какая доисторическая темнота по сравнению с тем, что было доступно Егору! Господи, какое мое личное счастье, что мы встретились с ним, и какое общее несчастье, что подобное умение — редкость. Надеюсь — пока редкость.

Однако, прежде всего он поразил меня своей личностью — по контрасту с тем жалким, нуждающимся в постоянной опеке и заботе, беспомощным стадом, которое зовется мужчинами. По опыту работы — я несколько летних сезонов проработала для интереса внештатным экскурсоводом-организатором — каких только видов и родов растерянности со стороны мужского пола за эти годы я не насмотрелась! И все это иждивенчество удивительно у них сочетается с наглостью, самоуверенностью, с притязаниями ко мне как к самке, которая должна быть на седьмом небе от восторга, что ее соизволил восхотеть тот или иной козел, воняющий потом, табаком и портвейном. Им даже не понять, как все это потешно выглядело со стороны: какой-нибудь «метр-ноль пять со шляпой», как говорится, клеится ко мне, которую при росте сто семьдесят уже не раз приглашали на амплуа славянской фотомодели, невзирая на, скажем, не совсем уже девичий мой возраст (впрочем, возможно, и рекламные дельцы тоже своими способами подбивали клинья). Природа наградила меня и статью и фигурой: в общем, «все при себе» — и все отличных параметров. И лицо тоже, говорят, очень даже выразительное, хотя курносое, и сероголубые глаза, как прожектора (особенно, если незаметно поработать с веками тушью и кисточкой), и золотистые волосы, густые, долгие, предмет немалых хлопот, но и гордости. Да и под пышными волосами прячется не такое уж совсем серое вещество — оно позволило мне без особых перенапряжений стать кандидатом не каких-нибудь, а технических наук.

Я создана Творцом, чтобы быть замужем, как за каменной стеной, принимать опеку и восхищение своего единственного мужчины и платить ему любовью, преданностью, самозабвенной заботой. Так нет же! Всегда и всюду я, женщина, должна была этот «сильный пол» вести за ручку, наставлять, обеспечивать и взамен испытывать лишь притязания на свой передок. Да посмотрите объявления хоть в газете «Шанс», хоть в другой. Все мужчины ищут для встреч женщину с квартирой. То есть ты, женщина, обеспечь ему удобное место, стол с водочкой накрой, а на сладкое себя предложи! Да не забудь еще перед тем свое фото прислать: он желает порыться-покапаться, повыбирать, которая ему поугодней, а, точнее говоря, поудобней… Тьфу, прямой паразитизм, другого слова не нейду! Насколько женские объявления все-таки духовнее: ищу спутника, подходящего по знаку Зодиака, по интересам, по любви к детям. А эти!..

Повествование «о семейной жизни», к сожалению, в эту «экскурсионную» ситуацию ничего принципиально нового не вносит: мои мужья были самовлюбленными эгоистами, чья жалкая сущность была упрятана в эстетически привлекательную, вполне мужественную оболочку. Но и тот, и другой с какой-то лихорадочной поспешностью отдали мне вожжи от семейного экипажа и сразу же, вместе с сердцем отдали и кошелек: владей домом, финансами и хозяйством, а мы уж как-нибудь перебьемся на своих подленьких заначках. Так тянулись годы, а дальше и второе десятилетие семейной жизни потекло, как вдруг на новогодней вечеринке я оказалась рядом за одним столом с человеком, что говорится, не нашего круга и не нашего возраста. Знаю теперь, что это со всех точек зрения случайно не было. Конечно же, постаралась «подруга», которой нужно было на этот вечер (и на многие другие тоже) отвлечь мое внимание от ее отношений с моим супругом. Она добилась своего: низкий поклон ей и благодарность на всю оставшуюся жизнь!

Я обратила внимание на спокойного, неразговорчивого соседа не только потому, что спортивная фигура его заметно контрастировала с брюшком молодых мужчин, а представительная сила плеч и рук всегда импонировала мне в субъектах противоположного пола. Но главное, за что зацепился мой мимолетный взгляд, были резкие морщины у губ на его лице — следы не столько прожитых лет, сколько пережитых бед. Именно они заставили меня попристальнее взглянуть на него, ибо на лицах своих сверстников никаких следов страданий я никогда не наблюдала: не считать же за переживания пьяные слезы, которые у этих всегда лежат недалеко. Он в это время вежливо говорил с кем-то через заставленный едой стол, в профиль ко мне.

Нас представили, он улыбнулся мне и крепко, но не больно пожал мою руку. О, боже! Его глаза! По-рысьи ясные, их взгляд источал такую спокойную силу и внутреннее самообладание, что все мое существо сверху донизу пробил заряд в миллион вольт: «Он пришел! Это мой господин!» До этой секунды я и слова такого применительно к себе представить не могла, но, видимо, все, что накопилось за эти годы, разом взорвалось — из-за потока его спокойной силы, уверенности, мужского лидерства, исходящие от него. Я въяве увидала Мужа, это было главным, а все остальное было ничтожным и частностями! Внутренние центры моего тела и моей головы наполнились мощным и ровным теплом, я ощутила их расширяющуюся жаркую пульсацию. Да, сверху донизу проскочил разряд и все, что можно, возгорелось.

Началось застолье. Он принялся загружать снедью мою тарелку. Я светскивежливо, внешне безучастно, спросила его, чем он занят. Он улыбнулся и с неведомой в моем кругу открытостью сообщил сразу главное, что вот после неожиданной демобилизации оказался выброшенным на берег, как рыба после отлива, но околевать не думает, а, напротив, хочет создать не много не мало типографический концерн, который на лучшем в мире оборудовании будет печатать географические карты всех масштабов и назначений, в том числе и специализированные путеводители, и многое другое. Я высказала мнение, что все это, наверное, организовать будет очень трудно.

Он улыбнулся, взял со стола салфетку и нарисовал на ней «ромашку»: кружок с лепестками, то есть важными составными делами, каждое из которых требует своего особого решения, а все вместе способны образовать чудесный цветок — красивое и очень перспективное дело! Я сидела молча, приспустив веки, впитывая в себя эту уверенную, веселую, непоколебимую увлеченность человека, который все потерял, и наслаждалась своим ощущением, как потоком кислорода после асфиксии. Рядом с ним я почувствовала себя Женщиной: он воплощал собой ту идею лидерства, душевной силы, о которой я, как теперь ясно поняла, тосковала всю жизнь!

По-видимому, он ощутил что-то необычное в моем внезапном молчании, внимательно взглянул на меня и вдруг спросил:

— А вы не хотели бы помогать мне в этом деле? — Очень даже хотела бы! ответила я раньше, чем успела что-нибудь подумать. Так моя судьба была решена навек. Он на мгновение положил свою руку поверх моей и сказал: Договорились!

Я только кивнула головой. Говорить я не могла, потому что в душе моей случился обвал. Я оглохла. Тут очень кстати принесли смену еды, все начали ее друг другу на тарелки накладывать, наливать рюмки, поднялся гомон, стали пить в честь сорокалетия того приятеля мужа, у которого и собрался этот новогодний сабантуй. Олег, мой муж, тоже что-то произносил, чокался через стол, затем подошел ко мне, по-хозяйски положил на плечо руку, что-то покровительственно вещал. А я заметила какой-то безразличный, мимолетный взгляд Егора, брошенный на нависающее чрево моего благоверного, и вдруг увидела Олега его глазами: еще молодого, но уже заплывшего жирком, скрывающего за своим громким смехом и активной суетней внутреннюю неуверенность. И как в озарении в мгновение ока у меня связалось воедино сто незаметных штрихов, и я поняла достоверно, что врал он мне недавно насчет своей служебной поездки: никуда он не ездил, а жил эти дни у Дианы, с которой вроде бы невзначай оказался сейчас рядом б застолье, но меня это понимание совершенно не задело, хотя перед тем я удивилась ее блеснувшему, какому-то победоносному взгляду, брошенному из-под век на меня. И в душе моей сам собой родился большой-большой вопрос: а зачем мне, собственно говоря, Олег?.. Так разом была определена и его судьба, хотя, конечно, к подобному решению я шла исподволь все последние годы. Просто мне не с кем было его сравнивать: собственно говоря, особых различий между ним и мужьями моих подруг я просто не наблюдала (в том числе и в постели).

Могу понять раздражение тех читательниц моей исповеди, которые бедуют вообще без мужа, без семьи: с жиру взбесилась! Взял ее с ребенком хороший человек, в общем, малопьющий, на добром счету в своей фирме, без пяти минут доктор наук, родился у них еще один ребенок, так какого же рожна ей нужно?! И я согласна с теми, у кого никого нет или кто мается с горьким пьяницей: и верно, жила я, как у Бога за пазухой! Да вот вопрос: жила ли? И еще один: за пазухой ли?..

Знать, такая уж дурная уродилась я мамы с папой или уж так воспитали правоверно, что я истово во все верила, чему меня учили и что в школе слышала. А назидали нам высокие истины про назначение человека, про гордость женскую, про семью идеальную. Родители были у меня люди кристальные: всю жизнь вкалывали, работали по-честному там, куда Родина пошлет, трудами своими праведными палат каменных не нажили, но считали себя людьми счастливыми и гордыми потому, что на производстве коллектив и начальство их ценили, грамоты вручали и даже в дома отдыха посылали бесплатно. (Правда, вспоминаю я, что эти путевки льготные выдавали им в межсезонье.)

И в школе тоже верила всему хорошему, прямая, честная была, пионерская и комсомольская активистка. Веселиться любила, как все девчонки, но фирменное шмутье и другие брошки-сережки презирала, училась от души, добросовестно. Отличницей была, с золотой медалью школу кончила. Но что характерно, в классе меня зубрилкой и синим чулком не считали и не сторонились, потому что я всегда открыто за справедливость выступала. Был даже такой случай: нашей классной руководительнице заслуженное звание присвоили, а я как раз в этот день всех до одного десятиклассников подбила, чтобы никто из-за парт не вставал, когда она войдет в класс. Почему? Да потому что вчера она двоих наших ни за что, по самодурству, из буфета выставила, да еще с оскорблениями и позором. И вот приходит наша «Швабра» в свой же воспитательный класс, вся взволнованная в день награждения, а класс-то ее родимый сидит на местах и молчит, как в рот воды все набрали. Она сначала стала кричать, мы молчим, она принялась воздух хлебать, замахала руками и вылетела вон вся в пятнах… Директор потом приходил, разбирался, чуть я из школы не загремела как зачинщица, да явился мой папаня, железно подтвердил у них на педсовете мою большевистскую правоту, пообещал довести до общественности, чтобы сняли звание заслуженной как не заслуженное учительницей-грубиянкой, хотя согласился, что и мы в классе своеволие допустили. В общем, дело замяли, чтобы меня, Анастасию, гордость школы, единственного претендента на медаль в районе, не вынудить перейти в другую школу накануне выпуска.

К чему это я? Какое отношение давнишний скандал имеет отношение к моим семейным делам и к личной жизни? А такое, что я истово, без сомнения верила как в непреложный канон в тезис о святом равенстве мужчины и женщины. Заметьте: не в равноправие, а в равенство, то есть подобие. Наверное, на всю жизнь запомню я заголовок в праздничной газете, выпущенной к 8 Марта: «В Советском Союзе исчезла разница между мужчиной и женщиной». Сама видела! Так же, как своими ушами слышала в межконтинентальной телепередаче гордое заявление одной нашей профсоюзной, кажется, дамы: «У нас секса нет!» И вот теперь я скажу самое смешное: очень долго я считала примерно так же, как они!

Конечно, я школьный курс анатомии знала и сдала на отлично этот предмет, но «мужской» вопрос меня, практически, не волновал. Мальчиков в школе у меня, почитай, и не было, потому что мне были смешны их обезьяньи претензии на взрослость и я не уважала их лени и стремления проехаться «на шару», хотя бы и за мой счет. Списывать на контрольных им давала, не скрывая насмешки. Вуз выбрала — с благословения отца — самый почтенный и перспективный в плане многообразного приложения и развития моих будущих сил — точной механики и оптики. На курсе у нас и особенно в группе преобладали молодые люди, и я сразу стала объектом усиленного ухаживания. Девицей я была, как говорится, очень даже «ничего себе»: стройная, сильная, веселая, и было у меня румяное лицо, что в глазах представителей сильного пола свидетельствовало (и справедливо) о моем физическом добром здравии. Теперь я мужскую психологию хорошо понимаю и могу задним числом верно ответить, почему за мной началась буквально массовая охота со стороны студентовстаршекурсников и даже аспирантов. Дело в том, что и они, и мои сверстникимальчишки, однокурсники, для повседневного, так сказать, пользования, сходились с девами легкого поведения, давалками, прямо скажем. На их вечеринках табачный дым стоял столбом, звучали, стукаясь, граненые стаканы, и раздавался мат в перемешку с визгливым женским смехом. Но для длительного пользования, для семьи и продолжения рода эти многоподатливые девы, в общем, им никак не годились. Им нужна была строгая, недоступная для других носительница семейной чести с безупречным здоровьем. Вот я и говорю, что вокруг меня завертелись вихри ухаживаний, интриг, поклонений, соперничества, и вскоре одно за другим пошли предложения руки и сердца! Тут бы и застучать сильнее моему собственному сердечку, тут бы и затуманиться головке, ан нет разве для этого я шла в такой престижный, такой трудный вуз? Чувство долга у меня было очень развито: я знала достаточно точно, сколько финансов тратило на мое обучение государство ежегодно, и совесть не позволяла мне платить черной неблагодарностью за это благодеяние. Тем более, что для полноты рациональной загрузки мозгов и пополнения семейного бюджета я поступила на курсы экскурсоводов и немалую часть времени отдавала этому делу. Отчество мое Артемьевна довольно быстро и естественно переделали в прозвище Артемида, так и закрепился в институтском сознании мой образ — прекрасной и недоступной богини охоты и спорта Афины-Артемиды.

Да, провожали меня, да, тыкались мне в щеку и горячими, и слюнявыми губами, да, и пытались обнять или притиснуть в углу, но сил, слава Богу, у меня всегда доставало за себя постоять, а внутренний сон (или оцепенение?) всего женского естества позволял быстро и равнодушно, без каких-либо соблазнительных ощущений забывать и матримониальные предложения создать крепкую образцовую семью.

А время, однако, ускорило свой ход и перешло с шага на бег трусцой, а затем на бег быстрый и даже с ускорениями. И бедная мама, уже не раз вздыхая, домогалась от меня поведать ей всю правду о моем избраннике, которого я, дескать, от них с отцом охраняю: «Так не надо таиться, доченька, дело твое житейское, молодое, а нам с отцом пора уже готовиться и внучат баловать». Я отшучивалась, что еще «тот принц не родился, который меня, спящую царевну, разбудит», а сама тем временем естественным образом дозревала до осознания неизбежности своего замужества. Уже практически все мои однокурсницы повыскакивали замуж, на их свадьбах я нагулялась да и на свадьбах иных из своих бывших одноклассниц тоже — пошла такая полоса в моей жизни, и ревнивое чувство: а я-то их чем хуже? — уже коварно нет-нет да и посасывало мое непреклонное сердечко.

Так вот я и напрягалась инстинктивно в ожидании того принца, которому отдам свой поцелуй; не кривя своей непорочной совестью. А когда чего-либо ждешь, то оно и сбывается. Или тебе кажется, что оно сбывается. Принц явился!

Во время весенних каникул уже на пятом курсе нам домой привез письмо и небольшую посылочку сын боевого однополчанина моего отца, ныне замминистра в средмаше. О, Боже, что это было за явление — воистину, принц из волшебной сказки! Высокий — на полголовы выше меня, а я-то совсем не маленькая, элегантный, одетый фирменно, но со вкусом и тактом, едва заметно благоухающий какими-то импортными духами — тонкими и терпкими, с пристальным взглядом умных и многознающих глаз, вежливый и дерзкий одновременно — таким был Ипполит, студент-выпускник МИМО, института международных отношений самого элитарного из всех «позвоночных» вузов, куда принимают по звонку сверху. Это много позже я поняла, что ему перед распределением и направлением в какое-либо диппосольство нужна была заполненная графа «женат», да не просто абы как, а занятая самой проверенной-перепроверенной женой лучших безупречных коммунистических кровей, от самых достойных и уважаемых строителей и защитников социалистического отечества. В этом геральдическом смысле ничего не могло быть достойнее моих родителей: исконных рабочих, выдвиженцев в героические годы, кавалеров многих ратных и трудовых наград. Нет у меня сомнений, что моя простоватая матушка и его благородная маман уже давно провели тайные свадебные переговоры между собой на тему: «У вас товар, у нас купец» — каждая со своей кочки глядя, и пришли к общему взаимовыгодному итогу, и отца будущего жениха в сговор вовлекли, потому что для этого номенклатурного генерала каждый член семьи должен быть тройным рентгеном просвечен. Одним словом, по анкетным данным я подошла, фото мое, как я поняла, предварительно было одобрено, и вот будущий дипломат явился якобы случайно, чтобы осуществить крайне важную политическую акцию. Да, в отличие от меня он был подготовлен к ней и вооружен, что называется, с ног до головы. Они не учли только (а, может быть, для них это было удачей), что потенциальных жених мой при встрече оказался пробит стрелой Амура насквозь и, как бы это сказать, потек и начал уже не играть замышленную продуманную роль, а всерьез воспламенился изнутри неожиданно для своей термостойкой наружной закалки. И эту его искренность и подлинное чувство я не могла не учуять, а если бы ее не было, то и ему дан был бы от ворот поворот. Как благовоспитанная хозяйка я водила гостя день за днем по нашему прекрасному зимнему городу и было все, как в стихах: «мороз и солнце, день чудесный…» Я с удовольствием открывала ему все, чему научилась на экскурсионных курсах, и более благодарного и восхищенного слушателя признаюсь, за всю мою предыдущую и последующую жизнь не встречала. Конечно, его шарм и лоск, вся его выучка остались при нем, но, прямо скажем, он с каждым днем балдел от меня все больше, его любовное безумие зашло так далеко, что из-за спектакля «История лошади» в БДТ, который мы могли посетить с ним только уже два дня спустя после окончания каникул, он остался и не вернулся домой в срок! Для его ведомства человек с таким поведением мог рассматриваться как невозвращенец! Были звонки его матери, грозный приказ его сиятельного отца, мои просьбы, но Ипполит был непреклонен… Могла ли я не оценить подобной страсти? Смешной вопрос! И уж во время этих прогулок я и нацеловалась (хотя особой радости от болезненного прижимания зубов к губам не испытывала, но думала, что так надо), и наобнималась вволю (а он был теннисистом, и руки у него были, как стальные подборщики).

Родители мои тактично не замечали ни моих поздних возвращений, ни распухших губ, и в последний день своего прибывания он по всей форме обратился к ним с просьбой «о руке их дочери». Правда, меня чуть-чуть кольнуло тогда, что передо мною-то он этот вопрос формально перед тем не поставил. «Люблю! Поражен тобою навеки!» — это, конечно, хорошо, но все же надо было бы моим согласием заручиться. Ну, да простила, видела, что он не в себе. Однако голова моя тогда кружилась, все мои моральные комплексы были удовлетворены, а заодно и честолюбие: вот ведь, так долго — до двадцати трех лет — ждала и дождалась своего суженого, за первого встречного-поперечного не выскочила, а вот какого умного, красивого, сильного мужчину залучила на всю оставшуюся жизнь. Что скажете, подружки-торопыжки? Опять Настька золотую медаль получила!

Что было дальше? В апреле мы всем семейством съездили к ним в Москву, представлялись родителям. До того были его бесконечные звонки, письма, из которых можно было бы создать романтический письмовник, телеграммы, подарки и т. д. Короче, я стала официальной невестой. Отцу и матери его я очень даже приглянулась, их сиятельство папаша аж крякнули при встрече на перроне и сообщили, что теперь-то он Ипполита уразумел полностью да эх, скостить бы ему самому годков двадцать пять-тридцать, так он бы…

— Молчи старый хрыч! — толкнула его в бок жена и очень милостиво меня поцеловала. Вот это был запах, вот это было облако ароматов, в которое я погрузилась!..

Отвезли нас к себе в огромном «ЗиЛе», вышколенный шофер открыл передо мной дверцу. Мы жили в огромной «сталинской» квартире в высотном доме на площади Восстания. Ипполит млел, изнывал и не находил себе места от желания, несколько раз пытался пробраться ко мне ночью, но дело это было со всех точек зрения нереальное. Зато в коридоре он обнимал меня очень жарко и прижимался к моей юбке своими брюками с очень даже твердым предметом внутри них.

За торжественным обедом высокие договаривающиеся стороны в виде родителей (мой простоватый батя как-то окаменел в этом хрустально-ковровом раю среди полированной мебели, он даже не сразу разговорился) пришли к общему мнению, что регистрацию брака надо провести до распределения в вузах молодых, чтобы дипломы были с общей фамилией и жена получила бы право прописаться с законным супругом, в Москве, разумеется. Я незаметно огляделась: проживать в таком-то дворце? Ну, да где наша не пропадала!.. Свадьбы следует сыграть две — сначала после регистрации в Москве, потом для ленинградских друзей, родственников и знакомых. Накладно, конечно, да ведь на веки вечные соединяем наши молодые росточки, чтобы они дали новые побеги…

Что сказать? Свадьба в Москве была грандиозной, собрался весь сиятельный и влиятельный мир и, кажется, он одобрил выбор Ипполита, хотя дамы явно почувствовали во мне птицу иных жизненных привычек, чем у них. В Ленинграде свадьбу играли проще, посердечней, повеселее, и «Горько!» кричали громче и хором считали, сколько секунд молодой муж зажимал своим жадным ртом губы юной жены.

И тут-то я выдам нечто парадоксальное: хотя свадьба в Питере была две недели спустя после свадьбы московской, я встретила ее фактической девушкой, с нетронутой девственной плевой, оставаясь целкой неломаной, как в быту принято определять это состояние. Да как же так это случилось? А так, что когда мы под бодрые крики гостей отправились в свою комнату, к услужливо распахнутой постели и Ипполит жадно принялся меня раздевать, я останавливала его руки и стала говорить: «Постой! Постой!».

— Чего постой? Давай быстрее, я уже не могу ждать больше!

Я не умела внятно ответить «чего постой», но чувствовала, что со мной ему нужно было бы поступать иначе, надо было сказать сначала что-то нежное, бережное, надо было показать свою любовь ко мне на деле, понять мой страх перед неизвестностью, перед болью. Недаром же в некоторых мусульманских странах молодым предписано всю первую ночь только разговаривать. А он хотел меня сразу повалить, стащить с меня трусики, изнасиловать, проще говоря. Дипломат!..

Что тут сказать? Это была ужасная ночь сплошной борьбы… Когда винные пары повыветрились из его воспаленной головы, он что-то осознал, принялся покаянно целовать мне ноги, стал искренне каяться. Заснуть я, конечно, не смогла, так и лежала до завтрака, судорожно удерживая трусики, а он — он быстро заснул у меня за спиной, захрапел… Такая получилась памятная брачная ночь.

На вторую ночь я очень доверчиво высказала ему все, что думала, ничего не требовала, только просила понять меня. Он угрюмо молчал, видно, переживал свою двойную неудачу, потом спросил только: — Но ласкать-то тебя мне можно хоть потихонечку? Я кивнула головой, но снова горько мне стало: опять все не так! Опять ни слова о своей любви и нежности, никаких знаков внимания ко мне, опять только о своей потребности.

Я повернулась к нему спиной, и он под одеялом потихоньку стал гладить мои плечи, начал добираться до груди, целовать шею, потом вновь воспламенился и, вытащив напряженный член, попытался его сунуть куда-то между моих ног, не рискуя уже сдирать мои трусики. Непроизвольно я лягнула его задом, ему, видимо, стало больно и он впервые за все месяцы нашего знакомства поднял на меня голос:

— Ты что себе позволяешь? В конце концов, я твой законный муж!

— Вот и обращайся в суд по закону. А я спать хочу!.. Ясное дело, видок у нас к завтраку был не лучший. Но родители и прибывшие догуливать гости вроде бы ничего не замечали. Тактичные были люди. На следующую ночь он грустно спросил: — Что же мне делать Настя?

И я опять заметила: мне делать, а не нам, Настя, а не Настенька, и хоть бы грамм любви или восхищения, хоть бы намек на то, как я ему нравлюсь, какая я статная да красивая, что он без конца говорил мне раньше.

Вот такая волынка и протянулась до самой ленинградской свадьбы. А там мне уже жалко его стало, крепится, истощал, на себя прежнего не похож. Я ему шепнула: — Ладно уж, сегодня…

Надо было видеть, как просияли его глаза, выпрямилась спина!

И вот мы остались вдвоем в моей комнате. Я спрашиваю его:

— Ну что ты будешь делать? Как ты все это хочешь?? — а сама жду, что он все- таки скажет о своей любви, прижмет мою голову к своей груди, нашепчет ласковые слова. И вдруг слышу трезвое и конструктивное: — Не беспокойся, вопрос я изучил, тебе почти не будет больно, только ты меня слушайся. — О Господи!.. Он по-деловому быстро сбросил с себя одежду и при свете ночника спросил: — Можно тебя раздеть?

…Болван! Да разве так спрашивают? Этого же добиваются лаской! Я сдержанно кивнула, и он принялся трудиться, снимая с меня одежды. Ловко, надо сказать, это у него получалось, видно, не впервые он расстегивал крючки на лифчике и сдергивал с женщин штанишки. Так впервые я оказалась перед мужчиной совсем нагая. Хоть и при еле видном свете ночника, но все же голая. И он был совсем обнаженный — во всех подробностях. Я стояла около кровати и не знала, что делать.

— Значит так. Лучше всего, если ты поперек кровати станешь задом ко мне и упрешься в нее локотками.

Не возражая, я послушалась и оказалась в позе кобылы перед приемом жеребца. Я, Анастасия, гордая Артемида, человек, и вдруг — в позе кобылы! Он хлопотливо попросил меня развести ноги пошире, и принялся шарить своим членом в поисках входа в мое причинное место. То ли нашел, то ли нет, не знаю, он резко надавил, и невероятная боль рванула изнутри все мое тело, свела спазмом низ живота, скрутила всю брюшину и отозвалась острой иглой, пронзившей насквозь сердце. Я вывернулась, вскочила и не помня себя, какую свинцовую плюху от плеча ему закатила!..

Как он отлетел в угол, как поднялся на ноги, с каким рыком занес руку, чтобы одним махом сбить мне голову, какой животной ненавистью сверкнули его глаза в полумраке!.. Простонав, усилием воли он сдержал себя и рухнул в постель, утепляя глухие рыдания в пухлой подушке. Впервые я видела и слышала не в кино, а в натуре такое мужское горе. Я кинулась к нему, обняла его, стала утешать, но он отбросил меня, лихорадочно оделся и вышел. Только и услыхала я, как громыхнула дверь в прихожей. И родители, конечно, услыхали. А я упала ничком и ни одной мысли, ни одного слова не было у меня в голове, лишь резкая боль в промежности и — ни капли крови. Не туда, видно, он палку свою толкал…

Вот так мы и жили, молодые и красивые. Днем веселые, оживленные, на людях и с людьми, а ночью я забивалась носом к стенке и лежала вся окаменев, пока не понимала, что он уснул. Тогда и с меня уходило напряжение, я забывалась до утра. Медовый месяц, одним словом, жизнь слаще сладкого!

Стоит ли долго тянуть это повествование? На некоторое время мы расстались, чтобы я, уже замужняя дама, получила свой диплом в ЛИТМО конечно красный, без единой четверочки за все пять лет. И предложили мне, само собою, аспирантуру при моей же кафедре, но я отказалась ко всеобщему огорчению: дескать, должна следовать к месту работы супруга. Ну, все, разумеется, уже знали, кто есть мой супруг и кто его папаша, и отношение ко мне изменилось. Едва заметно, но изменилось: вот она какая оказалась, простушка наша принципиальная и чистосердечная — надолго наперед все пресекла и хладнокровно заловила в свои сети такого вот золотого простодушного парня. Значит, держать с нею ухо надо востро, ибо простота ее показушная, а под нею — истинные взгляды, даже страшноватые в сочетании безошибочно-компьютерной точности и прихватисто-делового цинизма. И, конечно, дали мне пышные — не как рядовой выпускнице — рекомендации для устройства на работу в Москве. Немного таких осталось, что по-прежнему верили прямодушию своей Артемиды, да я и не опровергала никого, только сама для себя сделала решающий вывод: насколько же неочевидной бывает самая прямая очевидность. И отсюда проистекал еще более серьезный вывод, к которому я не могла не прийти, лежа ночами на своей одинокой подушке и прокручивая столь блистательное на внешний взгляд начало своей жизни. Вот получила я одну за другой три золотые медали: первую — в школе, и это дало мне право пойти без особых испытаний туда, куда считалось справедливым и престижным. Но туда ли я пошла? Да, учеба и здесь давалась мне легко, потому что я еще в школе научилась систематически и логично осваивать любой предмет. А, может быть, еще в школе не надо было мне так равномерно преуспевать, а найти прежде всего то самой близкое своей душе, что составляло бы для нее постоянный восторг? Ведь не случайно в техническом вузе, где я считалась восходящей звездой в области конструирования томографов, я инстинктивно и необратимо захотела заниматься историей культуры своего народа, и у меня достало сил и тут, в экскурсбюро стать маленькой восходящей звездой. Так, может быть, надо мне было посещать такую школу, где сумели бы раскрыть и развить самую сильную мою сторону, а не усреднение подготовить так, что я (и все мои одноклассники) двинулись вполне случайными дорогами? А я, возможно, наиболее случайной из всех, так как у них-то оставалось время для своих увлечений, а у некоторых даже для тех кружков, студий или секций, что были ближе их душе… Но где такую школу можно найти, назовите мне? А я технарь по образованию, хорошо знала, что чем большая угловая ошибка при вылете снаряда и чем больше заданная ему изначальная скорость, тем дальше он упадет от цели. Вот какая оказалась цена двух моих золотых медалей — за школу и за вуз, они стремительно уносили меня от моего же изначального счастья, от человеческой самореализации.

А третья моя золотая медаль — элегантный и перспективный муж, от одного вида и манер которого откровенно балдели все мои подруги, замужние и незамужние? Какой же это выигрыш, когда супруг абсолютно ничего во мне не понимает, а у меня его исконные и законные желания порождают только боль и стихийную едва ли не звериную ярость? Призадумалась я, одним словом. Было над чем. Ум мой работал систематически, и я пришла к ясной и конструктивной мысли о том, что здесь еще не все упущено, что мы с Ипполитом должны подойти к проблеме конструктивно, разложить ее на составляющие, построить системный график и составить оптимальный алгоритм решения.

Начинать надо с себя, и я, готовясь к поездке на постоянное местожительство и к новому витку биографии, стала осваивать научно-методическую литературу по теме. Я вскоре познала, что было доисторически неграмотна в проблеме «М- Ж», что мой благоприобретенный муж был еще более девственен (несмотря на его явный сексуальный опыт), чем я. Но кто и где передавал бы нам многотысячелетний мировой опыт в этой области психологии?..

Ипполит встречал меня на вокзале с букетом цветов, он был еще более элегантен, чем всегда, и еще более остроумен, но в глазах его застыла настороженность. И когда я неожиданно для него вдруг нежно прижалась к нему и троекратно сильно поцеловала прямо в губы, он так потешно захлопал ресницами, что я звонко рассмеялась, а он с облегчением рассмеялся вслед за мной.

Когда вечером мы остались одни, я четко по пунктикам объяснила ему, что существует целая наука — отношений мужчины и женщины, и мы ради своего счастья должны ее совместно осваивать. Он комически поднял брови: что еще за учебный предмет в программе и кто будет принимать зачеты, и в какой форме семинарской или по билетам, и какая шкала оценок?.. Остроумный и находчивый он был, в этом не откажешь. Но все-таки что-то понял, и ночью был не столь бешен и нахрапист, а слушался меня. Я же изучила литературу по теме «дефлорация», и вот, через два месяца после свадьбы помогла ему, наконец, провести весьма болезненную для меня операцию и лишилась ее в позе на спине колени вверх и в сторону девственности и сильно-таки испачкала кровью простыню (надо сказать к полному его успокоению). Бог мой, до чего все это было больно и противно, но я твердо решила стать на путь строительства семейных отношений и постановила все вытерпеть во благо семейной жизни.

А надо было не просто вытерпеть, но проявить разумную выдержку и дождаться заживления внутренней раны. Однако назавтра я уступила его домоганиям и демагогическим речам и какую резкую снова боль испытала, а главное — возник у меня устойчивый отрицательный рефлекс на близость! Ни у меня, ни у него не было не то что опыта петтинга (наружных ласк), но даже и слова такого мы не слыхивали, и в результате я опять заорала и отшвырнула его, беднягу, когда он с ходу полез в мое истерзанное лоно своей сухой палкой, и зарыдала горько. И надолго-надолго отлетела прочь моя охота к строительству семейной жизни!.. Опять на ночь я зажималась в комок, лежа спиной к нему и вцепившись в свои трусики, как в последнюю надежду, и уж не знаю — по пальцам наперечет, наверно, были наши так называемые контакты в течение года, и уж каким чудом я зачала все же Максима — этого мне не объяснить.

А внешне — блеск и преуспевание. Ипполита решили оставить в аспирантуре при МИМО, учитывая его высокие перспективные качества. Я — тоже аспирантка в Институте стали, тоже потенциальный кандидат наук. В доме — изобилие коммунистической эры, мир да лад между старыми и молодыми, обилие встреч, компаний, культпоходов, элитных, но очень милых знакомых и т. д., и т. п. Радуйся — не хочу! А уж когда оказалось, что у любимой невестки юбка, что говорится, к носу полезла, радости и заботы в семье и вокруг добавилось еще больше. Лучшие врачи из Кремлевки, лучшие фрукты, лучшие спектакли, лучшие люксы в загородных базах — если это не рай, то где же он еще может быть?

Ипполит перестал меня домогаться, как-то успокоился. Нашу двойную кровать мы расставили и уже давно спали врозь, чтобы невзначай не придавить в животе наследника. Беременность я переживала легко, муж ко мне был предупредителен, дипломатично относился к капризам, и я была довольна. Решила, видимо, что строительство семейных отношений движется в правильном направлении. Дура-то была: движется без приложения рук! Движется — без сексуальной-то привязки!

Максима рожала, в общем-то легко, под наблюдением лучших акушеров отечества: еще бы, на свет пожаловал сам наследный принц оного королевства, и врачи, и санитарки это отлично разумели. Вот я и стала матерью! Ипполит взволнованно принял из рук дежурной санитарки пышный и невесомый сверток, уплатил ей традиционную пятерку за покупку и преподнес коробку сногшибательных английских конфет, а уж дома — нас ждали, как ждали!

Удойность у меня была отличная, я была весела, сосредоточена на малыше и не сразу обратила внимание на то, что атмосфера в семействе значительно помрачнела. Меня не тревожили дурными новостями, но разве шило в мешке утаишь? «Доброжелатели» прислали мне анонимку (видно, им невыносимо было при встречах наблюдать цветущую, совершенно счастливую женщину), — из которой узнала, что Ипполиту за аморальное поведение, выразившееся во внебрачных отношениях с какой-то нашей общей знакомой средних лет вынесли строгий выговор по партийной линии и поставили вопрос об исключении его из аспирантуры.

Гром небесный ударил мне в уши: да ведь это я, мыслительница несчастная, «строительница» семейного счастья, во всем виновата! Что же ему и было-то делать другого, не кастрироваться же?.. С жарко пылающим лицом понеслась я в комнату свекра и протянула ему эту гадкую бумагу. Я хотела во всем покаяться. Но он мельком глянув на листок, усадил меня и стал хрипло объяснять, что Ипполит здесь не при чем. Что все это — игры совсем другого масштаба. Что это — очередной ход тех его, замминистра противников, которые давно хотят его свалить. А Ипполит мелкая пешка в большой игре. Такова жизнь, доченька, ты сама должна понимать, что конь о четырех ногах да спотыкается, а тут молодой мужик, жена в положении, он же тебя и поберег, ну, сбегал на сторону, с кем не бывает? Я, что ли, не гулял от жены? А все равно дороже ее нет для меня на свете. И ты прости Ипполита. Беда не в том, что он на сторону сходил, а в том, что не с той он гульнул, дурак, щенок! Переспал он с женщиной, которая на содержании у самого… — и тут свекорбатюшка указал пальцем на потолок. — Вот такие-то у нас дела… — Глаза его бегали голос дрожал, и я поняла, что не за меня он боится и даже не за сына своего незадачливого, а за себя, за свою карьеру. Было мне невыносимо противно, хотя я чувствовала свою глубокую вину перед Ипполитом. Правда, когда я с Максимом уже уехала в Ленинград, мне пришла в голову мысль, что у них так принято — во всех случаях гулять от жены, лишь бы все было шитокрыто, и, возможно, моя степень вины не столь уж и велика. А, впрочем, нет: я виновата — в том, что не смогла мужа так к себе привязать, такими нерушимыми цепями приковать, чтобы и думать он не хотел о другой женщине! Чего же мне, вечной золотой отличнице не хватило для этого?

Прошло несколько месяцев, Ипполит явился в Питер, был он мрачнее мрачного и холоднее холодного. Сообщил, что его посылают за рубеж в качестве журналиста-международника. Согласна ли я ехать с ним, ибо без жены их в такие долгие поездки не выпускают? Услыхав мое твердое «нет», испытал как бы облегчение и попросил в таком случае дать согласие на развод. «О Максиме не беспокойся, он будет обеспечен и по закону, и сверх того».

Я тут же написала заявление в суд о своем согласии на развод и спросила, кто же будет моя приемница? Он немного замялся, но потом спокойно назвал имя и фамилию той женщины, которую я уже знала из анонимки. «Но ведь она много старше тебя», — чуть не вырвалось у меня, однако я сдержалась и не стала его добивать. Значит, у них наверху подобные игры приняты, и его папаша личной судьбой сына давал как бы откупную тем, кто хотел его сожрать. Я спросила: — Твои-то как? Как отец? Он понял ход моих мыслей (ум и интуиция у него были очень развиты) и ответил коротко: — Все нормально, все по-прежнему.

Мы встали друг против друга, и какая-то сила вдруг заставила нас тесно обняться. «Прости меня», — шепнула я. Он ничего не ответил, только коротко всхлипнул, как всхрапнул. Он порывисто поцеловал меня в голову и, круто повернувшись, вышел из комнаты. Потом почти сразу вернулся, взял со стола мое заявление, за которым и приехал, вложил его в кейс, поклонился и, не поднимая глаз, ушел насовсем. Я осталась разведенной с малым ребенком на руках. Так завершилась первая часть моей семейной жизни.

Поскольку в общественном мнении я оказалась без вины виноватой, своего рода жертвой правящего клана, то отношение ко мне было в основном хорошее. Не много нашлось таких, кто злорадствовал на тему «Откусила кусок не по глотке». Мне даже предложили завершить аспирантуру по своей же кафедре. Я поблагодарила профессора, обещала подумать. Но система моих взглядов уже выглядела совсем не так прямолинейно, как раньше, когда я радовалась каждой из трех своих золотых медалей. Теперь у меня появился маленький медвежонок Максим, и счастье свое я видела по-другому — в соответствии с глубинными течениями реальной жизни и человеческой природы. Что принесло бы мне кандидатство по приборостроению? Оно означало бы упрямое продвижение вперед но дороге ложных Для меня, как оказалось, ценностей. Подчеркиваю: для меня, потому, что для кого-то другого и приборостроение, и видный пост в Институте или Министерстве, и необходимость постоянно быть — ради уважения к самому себе — на передовом рубеже своей науки, — все это была бы его родная жизнь. А для меня она оказалась двоюродная. Завершение труда — да, кандидатский оклад — да. Но какой должна быть жизнь, родная для меня, я толком понять не могла, и поразмыслив, приняла за благо пойти пока в заочную аспирантуру и на преподавательские полставки, внимательно оглядеться, благо нужда пока в двери не стучала. Отец огорченно крякнул, потому что с его справедливой точки зрения любая отложенная незавершенка являла собой зрелище загубленного времени и ресурсов, но особо возражать мне не стал, так как нечем крыть ему было мой аргумент насчет явной нецелесообразности завершения уже морально устаревших объектов.

Мужчины липли ко мне, как мухи на мед: я действительно заметно похорошела после родов, это отмечали все. Исчезла девичья резкость движений, формы тела независимо от моего настроя источали при каждом движении многозначительные соблазны, судя по горящим или удивленным глазам встречных. Я шла через взгляды, как голая, но это не злило: да, мне есть что показать, глядите, радуйтесь, не жалко. Опять иные стали мне без обиняков предлагать свои услуги, а иные — руку и сердце. Так вот, был у нас на кафедре преподаватель Олег, недавно остепенившийся, представленный на доцента. Было ему уже тридцать лет и он, как говорится, «засиделся в девках». То есть убежденно болтался в холостяцком состоянии, потому что много времени отдал науке и диссертации. Любил он приятным баритоном исполнять старинную песню Марка Бернеса, Бог знает, где и когда он ее узнал:

Любили девушки и нас, Но мы, влюбляясь, не любили, Чего-то ждали каждый раз И вот одни сидим сейчас!

И особо впечатляюще он пел:

Нам с каждым годом Все нужней И все трудней Найти подругу…

— Олежек, да как же ты ее найдешь, — смеялась над ним я, — коли у тебя воротник рубашки протерся, а ведь встречают-то по одежке,

— Вот! — поднимал он палец. — Мы присутствуем при рождении очередного шедевра женской логики. Во-первых, существенно важна не рубашка, а то, что находится в ней. Во-вторых, провожают-то по уму, а здесь, согласись, кладезь, что подтверждено целым рядом государственных тугаментов. И, в-третьих, главное: ты как раз сама и доказала крайнюю необходимость для меня подруги! Факт?

— Факт, факт! — смеялась я. Отношения между нами были свойские, как между своими в доску парнями. Но что-то я стала замечать порой некие сбои в его шутливых репликах, нервность что ли какую-то. Оказалось, что и другие заметили это и вроде бы случайно оставляли для нас стулья на кафедральных заседаниях рядом, места в экскурсионном автобусе рядом, на пикник загородный записали, даже в расклад ему палатку на двоих принесли. То есть, вроде бы уже поженили нас. Ну, нет! Я в такие игры баловаться не буду — оганизаторше похода, профоргу кафедры Марине Петровне выдала, не сдерживаясь и, как ни странно, это не озлило ее, а только подняло мой престиж в общественном мнении.

И тут, как специально, чтобы охладить температуру этого общекафедрального сватовства, появился у меня «человек со стороны»: совсем не нашего, как говорится, круга. Я ведь по-прежнему не столько для заработка, сколько для души проводила экскурсии, в том числе и для приезжих. И вот однажды, когда я закончила рассказ о литературном Петербурге пушкинской поры (Господи, да как же трудно было вгонять такое богатство всего в три часа автобусного времени!) и мы остановились у стелы на месте дуэли Пушкина у Черной речки и я пошла впереди группы к этому трагическому месту, рядом со мною зашагал совсем еще юноша, высокий, белобрысый, лет двадцати-двадцати двух, не более. Еще в автобусе я заметила его буквально огнедышащий взор, неотрывно обращенный на меня. Ну, а мне-то старухе двадцати шести лет, что до таких юнцов? Он шел рядом, и взгляд его мешал мне прямо как механическая помеха, он просто втыкался мне в голову.

От стелы я двигалась к автобусу уже последней, и он опять шел рядом со мной и молча глядел на меня.

— В чем дело? — довольно резко спросила я. Он неопределенно пожал плечами: — Даже сам не знаю. Видать, Анастасия Артемьевна, пропал я. Сгубили вы меня в одночасье. Не вернусь я больше к себе в Липецкую губернию, останусь здесь, чтобы вас видеть. — Неужели так серьезно? — пошутила я и сама почувствовала фальшь своих слов перед таким огнем. Он только головой кивнул. — А мне-то это надо? — спросила я его в своей привычно жесткой манере. — Или моей семье? — Не знаю, ничего не могу сейчас сказать. Только никто никогда вас так никогда не полюбит. Пропал я.

И я почувствовала, что проснулся в этом юнце атомный пожар, в котором он уже не волен, а если прикоснусь я к нему, то и я сгорю. Тут же пестрым хороводом побежали в мозгу привычные для меня сомнения: а правильно ли я, отличница, жила и какого особого я со своими догмами счастья добилась? А может быть, в том и сокрыт смысл, чтобы жить, не думая о смысле?.. Вот какая пробудилась у меня в голове сумятица, не такая уж беспочвенная, если вспомнить о жестоком крахе моих регламентированных отношений с Ипполитом.

Отвезла я группу к гостинице, все выходят, а он сидит, не встает. Стали его земляки звать: «Коля! Коля»! а он только рукой от них отмахивается.

— Ты что, сдурел? — спросила его староста. — Нам только поужинать и на поезд. — Бог с ними, с тем ужином и поездом… Она вопросительно взглянула на меня: — Что делать-то будем? — Зовите милиционера, — пожала плечами я. Анастасия Артемьевна, мой рабочий день кончился, поехали, — подал голос водитель. — Молодой человек, вы нас задерживаете, — непреклонным голосом сказала я. Он резко поднялся и, чуть не сбив с ног старосту, выскочил из автобуса. По дороге домой и даже дома, укладывая большого, уже двухлетнего Максимку, я нет-нет-да и вспоминала вулканический взгляд Николая «из Липецкой губернии» и уже засыпая, решила: слава Богу, что укатил к себе, не для моих электросетей генератор такой мощности…

И что же? Выходим мы гомонящей толпой назавтра вечером с ученого совета, на котором единодушно решили поддержать приоритет нашего профессора Иванова в изобретении томографа и — здравствуйте! Под деревом напротив парадного подъезда стоит в своем светлом пиджачишке белобрысый с черными огненными очами Николай!

Как нашел, как разыскал, как решил остаться здесь и все бросить дома? Безумие!

Я вцепилась в рукав Олега: — Давай, давай, быстрее! — В чем дело? удивился он и заметил идущего сзади нас щуплого долговязого юнца, при виде которого я на секунду оцепенела. — Это кто такой? Может, к милиционеру обратиться? — Быстрее, быстрее! — мы вскочили в первый подошедший автобус, дверь захлопнулась и Николай проводил нас тяжелым взглядом, который я буквально физически ощутила между лопаток.

Кто таков? — безапелляционно спросил Олег. — Очередной хвост? По виду из колонии для малолетних. — Ох, боюсь я, как бы этот хвост не начал вилять собакой, — неожиданно для себя ответила я. — Вот как? — и он больше не сказал ни слова, но помрачнел явно.

Дальше больше. И насколько больше — ни словом сказать, ни пером описать! Являюсь назавтра домой с работы и что я вижу? Сидит у нас Николай, беседует с моим папашей! Покручивает Артемий Иванович ус, лукаво поглядывает на юнца. А тот сидит, как аршин проглотил, на меня не взглянет.

— Вот, дочка, жених к тебе явился, с доставкой на дом. Человек положительный, специалист по холодильной технике во фруктовом совхозе. Так что будем с витаминами. Между прочим не пьет, не курит. Сержант запаса. — И что же, папанечка мой дорогой, я буду делать там в совхозе? — спокойно спрашиваю. — И какое приданное за мной, матерью-одиночкой, ты даешь, чтобы согласились они взять меня за себя?

Юнец передернул плечиком, отметая шутки, и без тени смущения заявил:

— А зачем вам, Анастасия Артемьевна, терять свою квалификацию, к нам в Яблочное ехать? Тем более, что экскурсий у нас не водят. Я сам к вам сюда перееду. Руки у меня растут, откуда положено, без дела не останусь. Семью прокормлю.

От такого серьезного поворота ситуации напал на меня нервный смех. Смеюсь, не могу остановиться: все продумал! — а сама размышляю: а вдруг это то самое — живое и настоящее, не по регламенту? И спрашиваю:

— А как же уважаемый Николай, вам угодно сюда въехать, не имея убеждения в моих к вам чувствах? Он повернулся ко мне всей грудью, вбил мне глаза в глаза, как копья, и спокойно изрек: — Будут ваши чувства, куда им деваться. Улыбнулась я, потупила глаза и спрашиваю: — Где изволили остановиться? — На вокзале. Пока. Вздохнула я и спросила: — Что ж вы, папаня, жениха чаем не потчуете?.. И тут приходит матушка моя с Максимкой, уставляет стол чайным набором с булками и вареньем, и садимся мы все вокруг белой скатерти по-семейному. И наливает себе Николай чай из чашки в блюдечко и дует в него преспокойно, чтобы остудить, и пьет его не торопясь, по-хозяйски.

— Так для чего ж я вам нужна, Николай… — Николаевич, дополняет он и молчит. Помолчал и изрек: — Нужна. Жизни мне без вас нет.

Тоже наливаю чай в блюдце, прихлебываю и размышляю: ему нет жизни, ему. До чего же отличается он внешне от международного журналиста Ипполита и до чего же внутренне похож на него! Опять только о своих нуждах и желаниях… Снова я как прилагательное к этому существительному. И скучно мне стало, и спокойно, и тоскливо, и перестала меня волновать его неземная страсть. Всплеснулось было ретивое и улеглось. А может, все-таки себя проверить? Может быть, не отказываться от конструктивной работы с ним, а вдруг материал — благородный и не прощу себе после, что прошла мимо такого бриллианта?

Позвонил отец по телефону каким-то своим давним знакомым, отправил Николая в общежитие какого-то завода. Ушел тот, бросив на меня косой сжигающий взор, а назавтра встретил меня у выхода из института и проводил до дому, и послезавтра, и послепослезавтра… Конечно, поднялся шумок на факультете по поводу этого мезальянса. Стала ловить я на себе удивленные взгляды, пошли разные слухи. Опять оживились те, кто помнил, как точно и умело отловила я когда-то в свои сети элитного дипломата, так неужели сейчас нет у меня дальновидного умысла? Все им стало ясно: Николай чудаковатый родной племянник первого секретаря Обкома, члена ЦК, и в этом вся разгадка моей якобы глубокой тайны!

А я сама хотела ее разгадать: выспрашивала его, выпытывала все о нем, и душа моя становилась все ровнее. Нужна я ему была как воплощение его мечты, для обретения такой радости, что бывает только в сказках. А моя душа, моя натура — это раз и навсегда данное ему удивительное средство для того, чтобы сказка стала былью…

А дальше случился в полном смысле слова водевиль. Опять сидел он вечером с нами за столом, пил чай с вареньем, держал Максимку на коленях: тянулся малыш к мужчинам. В это время раздался звонок, один, другой, третий. Мать пошла открывать дверь и вернулась очень даже растерянная: позади нее стоял Олег. Он ступил в комнату и вынул из-за спины богатый, пышный, просто-таки великолепный букет цветов, и вся комната заблагоухала.

— Вот, — протянул он мне букет и жалобно как-то улыбнулся. — Сдаваться пришел.

Тут случилась немая сцена почти по «Ревизору» — все замерли, как сидели, а Олег стоял, протянув мне букет. Сквозь густой цветочный аромат пробился ко мне и еле слышный запах спиртного: взбодрился Олежек для храбрости, а ведь никогда прежде в дружбе с зеленым змием замечен не был.

И встает Николай и спокойно принимает у Олега из рук цветы и по-хозяйски кладет их на стол, а потом берет его за шиворот и одновременно другой рукой за штаны сзади и ведет к двери, приговаривая:

— Занято, приятель, забито! Привет! — и хочет Олега выставить вон. Но тот очнулся от короткого шока, повернулся и в дикой обиде, забыв напрочь об интеллигентности, врезал обидчику в глаз. Тот ответил под-дых кулаком. Что тут началось! Я кинулась между двумя петухами, которые стремились, у друг друга до рожи, до рожи добраться, Максимка заревел, мать закричала, отец заорал, чашки со стола посыпались, кошмар!.. Крик, шум, гам, соседи, милицейский патруль, машина с решеточкой, и я для объяснений сопровождаю в этом кузове буянов, которые и здесь стремятся до рожи добраться. Протокол: один хулиган выпивший, другой проживает без прописки; их холодная ночевка в камере, бессонная ночь у нас дома, штрафы, сообщение руководству ЛИТМО о безобразном поведении Олега (прощай доценство!), суд над Николаем, который задрался с милиционерами, применив армейские приемы. Приговор: два года отсидки… Последние его слова после зачтения приговора были обращены не ко мне, а к Олегу: «Выйду, я тебя, гада, достану!..»

Олег всем случившимся был потрясен настолько, что свалился с нервным потрясением, и кому же, как не мне, пришлось за ним ухаживать в его холостяцком жилье и обнаружить его душу, нервную, неухоженную. Он выздоравливал нелегко, мне было его жалко, время шло, и мы совершенно естественно породнились, когда он предстал передо мной без шутовской маски и постоянных своих кривляний. Я осталась у него на ночь, и волнение его было столь велико, что ничего у него не получилось, только обмазал мне низ живота горячей и липкой спермой. И закричал и застонал от унижения. Утешила я его по-матерински, как могла, а сама была рада, что вот попался мне сочувствующий человек, а не жеребец бесчувственный. Назавтра все у нас нормально получилось, и все это было приятней, чем с Ипполитом, потому что Олег знал мало и шепотом советовался со мной, и мы трудились вместе, как заговорщики. Это не был акт заклания жертвенной овцы, это был акт солидарности. Олегу было приятно, и это меня радовало.

Когда мы объявили на кафедре о своем решении завести на ней семейственность, как выразился в своей манере Олег, все восприняли это как дело естественное. Правда, некоторые поняли, что я дальновидно поставила на будущего доктора наук, безусловное научное светило.

Все-то нам некогда было совершить обмен, и жили мы у меня. Спокойно, размеренно. Мать любила ухаживать за своим зятьком, он хвалился ненаглядной тещей. В свободные часы играл с отцом в шахматы или совершал экскурсии с любознательным и дотошным Максимкой.

Надо сказать, что как мужчина он был не из сильных, и это вполне меня устраивало — до тех пор, пока «доброжелатели» не поведали мне, что видывали его выходящим из своей квартирки с дамой, а я-то знала с его слов, что был он в это время в командировке в Москве. Ни слова не сказала я ему, помнила крушение после первой анонимки, но что-то важное, что жило во мне еще от Артемиды, надломилось. Зачем, ну зачем ему эта измена (или эти измены)? Ведь он мог бы получить у меня все, что ему хотелось. Чего ему недоставало? И что это за душа его, такая нервная и ранимая, как я думала? Что я в нем не поняла? В чем повинна? Чем его не устроила? Вроде бы руки-ноги и все другие мои привлекательные детали на месте. А, может быть, дело во внутреннем нашем несродстве? И все чаще вспоминала я огненные взоры Николая, и в безразличии омертвевшей души не стала отказывать время от времени «друзьям семьи» в столь желанных для них утехах. Мне-то было все равно, разве что бабье мстительное чувство порой поднималось, а почтенным людям было приятно. И покрылась душа моя черствой коркой. Узнал как-то мой Олежек от своего хвастливого друга, что лоб его и впрямь олений — в ветвистых рогах, кинулся ко мне с криками, топаньем ногами, брызгами слюны, пятнами на лице, а я спокойно отвела его руки от своего горла и спросила: «А Валерия? А Нинель? А Диана?..» — и он сник, как проколотый шилом шар, и забормотал: — Ну, что ты, зачем ты так, да не было ничего… — Вот и у меня не было ничего, раз у тебя ничего не было.

И он осекся, потому что очень тогда увлекся своей новой темой; которая сулила большой успех и имя в мировой науке. Он был действительно талантливым изобретателем, но боялся, что шум и разборки подставят ему ножку. И еще потому не следовало ему со мной ссориться, что все свои идеи он сначала обсуждал со мной и в спорах я беспощадно вытравляло из них все слабое и он находил наилучшие, часто парадоксальные решения, а я их математически оформляла (тут я была сильнее его).

И я опять подумала: что же это получается, ведь мы так с ним близки, и у нас общие научные интересы, взаимное понимание. Может быть, я не сумела заинтересовать его семейным строительством?

Да, в этом все дело! И когда я после нашего замирения что называется «залетела», я решила не идти на аборт, потому что для привязки мужа к семье он должен быть отцом. И Максиму будет лучше, а то растет, как заласканный эгоист, а тут придется ему заботиться о младшеньком. Я обещала Олегу, что его работа не пострадает, объяснила ему, что человек без ребенка — это прерванная нить истории, а мироздание такого не прощает.

И появилась у нас Олечка, и жизнь моя расцветилась новыми заботами и новыми красками. И стала я матерью солидного уже семейства. И потекли месяцы и годы повседневной, обязательной, засасывающей суеты и стала я баба бабой, и от Артемиды, юной, цельной, звонкой и веселой, уже во мне и следа, как будто, не оставалось.

Тут-то и встретился мне Егор со своим ясным и спокойным взглядом и совсем было забытой мною открытостью сильного человека. И сказала я тогда ему, что хочу помогать не только в работе, но и в жизни, и полетела ему навстречу безоглядно и беззаветно.

Так завершилась вторая серия моей собственной семейной жизни. И когда я заявила потрясенному Олегу, что ухожу от него с детьми к тому старому и нищему отставнику-дембелю, которого он видел (и не видел) в новогоднем застолье, то он дар речи утратил. Он и многие другие, когда я в себя пришли, то ничего иного подумать не смогли, что я со своей дальновидностью поставила в эти смутные времена верную карту на будущего миллионщика- коммерсанта, на магната международного издательского бизнеса. А я-то поставила на душу свою, видно, еще живую, которая повернулась к нему, как цветок к солнышку. Раскрылась и повернулась лишь на тридцать четвертом году моей долгой и незадачливой жизни. Сколько я не жила, все это была, оказывается, лишь предистория.