"Ангелы на кончике иглы" - читать интересную книгу автора (Дружников Юрий)

2. ДВОЕНИНОВ АЛЕКСЕЙ НИКАНОРОВИЧ

ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ

Место работы и должность: ГОН (гараж особого назначения – автобаза ЦК КПСС), шофер первого класса.

Родился 8 февраля 1946 г. в селе Аносино, Истринского района, Московской области.

Русский. Отец русский, мать русская. Родители родителей русские. Социальное происхождение – крестьянин.

Партийность: кандидат в члены КПСС. Кандидатская карточка No 271374. Партийных взысканий не имеет. Ранее в КПСС не состоял.

Образование среднетехническое. Окончил военное летное училище.

К судебной ответственности не привлекался. За границей не был. Родственников за границей не имеет. Ни сам, ни ближайшие родственники в плену или интернированы в период Отечественной войны не были.

Ближайшие родственники: мать, отец, жена, сын, 1 год.

В центральных, республиканских, краевых, областных, окружных, районных партийных, советских и других выборных органах не участвовал. Правительственных наград не имеет.

Отношение к воинской обязанности: лейтенант запаса. Военный билет No ПМ 2427183. Общественная работа: секретарь комитета комсомола второго цеха эксплуатации «Волг».

Паспорт V СК No 876 922, выданный РОМ Истринского р-на Московской области 15 февраля 1962 г.

Прописан постоянно: Москва, ул. Плющиха, д. 19, кв. 3. Телефона нет.

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ЛЕХИ ДВОЕНИНОВА

Никанор Двоенинов возвратился с войны в деревню первым из немногих односельчан, которые вообще вернулись. Произошло это накануне Дня Победы. Село вывалило на улицу, когда шагал он, бренча медалями, в гору к своей слободке, поглаживая раненое бедро. Ушел он мальчишкой, а сделался облыселым, хотя особенно его война не повредила. Повалялся в госпитале недолго, с легоньким ранением без опаски для жизни. То ли облыселость настала от постоянного страха, то ли волосы сопрели под зимней шапкой, которую три года не снимал.

Весь день допоздна из соседней деревни Падиково, где у Никанора пол-улицы родни, шли его, живого, потрогать. Попросили показать рану. Спустил Никанор галифе, оставшись в пропитанных потом синих трусах. И вдруг соседская Клавка бросилась на колени, зарыдала и, обняв Никанора за ногу, стала покрывать поцелуями рассеченное шрамом бедро. Еле Клавку оттащили и заставили выпить ледяной родниковой воды.

Но все равно в тот же вечер Никанора, обалделого от собственной радости, всеобщего внимания и самогона, Клавка на себе женила. В застолье она исхитрилась оказаться с ним рядом и уж не отходила ни на ступню. То и дело Клавдия как бы невзначай к бедру его прикасалась. Она смотрела на него влажными преданными глазами, а стоило ему слово сказать, закатывалась от смеха. Созрела Клавка давно и, когда возможность открывалась, гуляла в лесу со случайными чужими. Но по абсолютному отсутствию в Аносине мужиков последний период длительно пребывала на полной диете и потому была сильно активная.

Никаноровские старики, дождавшись сына, на радостях померли с интервалом в три месяца, оставив молодым гнилую хату под соломой. Никанор с Клавкой сами сруб перебрали. А ровно через девять месяцев, день в день, родила Клавдия сына. Как они его выходили, бледненького да рахитичного, одному Богу известно. В колхозе не платили ни деньгой, ни картошкой, заставляли вкалывать за электричество. Если не выйдешь с косой в поле, срежут провода на столбе, и сиди впотьмах.

Клавка таскалась за две версты по святую воду из монастырского родника и в ней Лешеньку купала. Сам-то Аносинский девичий монастырь свели под колхозный гараж – в нем заросли бурьяном две полуторки, не взятые на войну в силу пенсионного возраста. Иконы из монастыря разворовали. Часть разбитого иконостаса укрыла у себя в доме Клавкина мать Агафья, числившаяся до разорения монастыря старшей в нем нищенкой.

– Бога давно нету, – разъяснял им Никанор. – Газеты надо читать!

Клавдия верила только своим желаниям и мужика никогда не слушалась. Бог ей понадобился, чтобы сына спасти, и Клавка зачастила в избу к матери, рядом с ней на коленях молилась.

Над монастырскими воротами, неподалеку от двоениновского дома, поверх надвратной иконы Богоматери прибит был подковными гвоздями выцветший портрет генералиссимуса в обрамлении кладбищенских бумажных цветов. Старики в Аносине уверяли, что это для конспирации, и продолжали перед воротами молиться. Клавка тоже, если Никанор не видел, осеняла себя крестом, чтобы Господь не забывал про ее Алешеньку.

Вырос Алеха, хотя и хиловатым, но почти что здоровым да радостным, наперекор голоду и нищете, будто жили в Аносине так, как показывают в кинофильмах, которые крутят в клубе – бывшей монастырской гостинице. Соков своих родители и бабка Агафья для него не пожалели: один-единственный он у них так и остался. Никанор, правда, еще хотел изготовить детей: картошку огород давал, прокормили бы. В Германии, рассказывал он, у всех без исключения родителей заделано по трое. Но Клавка заболела каким-то женским изъяном, и врач в больнице в Павловской Слободе сказал Никанору, что у нее вообще не может быть детей. Как она изловчилась сродить – это для медицины остается загадочным явлением. Что уж там доктор у Клавдии выглядел, Никанор не уразумел, а только она действительно больше не забеременела, видно, вся в первый раз выложилась.

Когда подоспел призывной возраст и забрил военкомат ее Лешеньку, Клавдия убивалась, плакала под веселые марши духового оркестра, будто предчувствовала.

Из– за военной малой рождаемости в 64-м в армию был недобор, и здоровье у всех призывников от послевоенного голода слабое. Но поскольку, как объяснял Никанор, срочное развитие реактивной авиации и атомного подводного флота для защиты от американского империализма требовало кадров, медицинские комиссии строгость временно сбавили. Так что Алексей оказался здоровяком экстра-класса, сильно годным, и попал в авиационное училище летчиков для сверхзвуковых МИГов.

Леша Двоенинов приспел к воинской службе в эпоху, когда людей уже перестали считать винтиками. И они стали просто самыми передовыми и самыми сознательными в мире советскими людьми. Взлеты их и падения, поступки и проступки, победы и поражения, их прямые, параболы и эллипсы, то есть вся геометрия их жизни зависела от Родины, которая вычерчивала Лешину кривую и орбиты всех других леш. Гагарина вывели на орбиту, на орбите его приняли в КПСС, и он прилетел и был встречен со славой. Но его могли не принять и не встретить, или не сообщать ничего, или не сделать его героем, – все решала Родина, у которой, согласно песне, все леши вечно в долгу.

Двоенинов об этом не задумывался и принимал судьбу как данность. Хотя в училище была дисциплина тугая, как натянутая тетива, ему даже нравилось, что за все его решения отвечали другие. Жизнь твоя принадлежит не тебе, а советской Родине. Леша этим гордился. Ему нравилось летать, но видел он только побеленные баки для горючего на военных аэродромах да склады бомб за колючей проволокой, а остальное скрывали облака. Такой он представлял себе Советскую страну: взлетно-посадочные полосы, склады бомб да еще деревня Аносино и двоениновскоий дом-пятистенка на бугре возле самой чистой в мире реки Истры. Однако либо недодумали чего конструкторы Микоян и Гуревич, либо схалтурили работяги на авиазаводе – почтовом ящике 4134, а только вскоре после прибытия для прохождения службы в Прибалтийский военный округ у лейтенанта Двоенинова произошел сбой. В полете вдруг резко упали обороты двигателя. Алексей – в соответствии с инструкцией – немедленно сообщил об этом на командно-диспетчерский пункт.

– Уточни координаты, – потребовали с КДП.

Двоенинов заложил вираж возле шведского острова Эланд и пошел к побережью Польши, чтобы затем свернуть на Калининград. Поступил приказ руководителя полета:

– Выясни причину, мать твою перемать!

– Выяснить не удается, – доложил Двоенинов. – Не удается…

– Сейчас запросим штаб… Наступила долгая пауза. Обе стороны действовали в строгом соответствии с инструкцией, но даже это не помогало. Двигатель замолчал, наступила тишина.

– Выполнение боевого задания командир отменяет, – услышал Двоенинов в шлемофоне. – Сбрось фонарь и запасные баки.

По двум мелькнувшим самолетам иностранных авиакомпаний Алексей понял, что вошел в зону гражданских рейсов. Он продолжал терять высоту.

Леше стало холодно не от близкого конца – от мертвой тишины. Лучше бы погибнуть в грохоте, в лязге металла, когда сам не слышишь своего последнего гортанного крика. Обидно, что не отгулял отпуска, не съездил в Аносино к мамке с отцом, что никто в деревне не видел его в офицерской форме. Жизнь, если разобраться, не так уж и дорога. Отпуск жалко. Ну, и еще долга своего не выполнил.

Долг – это Леша сознавал. Раз учили, значит, нужно. Самолет, доверенный ему партией и правительством, он обязан сберечь. Но как это сделать, когда машина уже перестала слушаться?

– Катапультируйся! – услышал он приказ.

Катапультировался он на тренажерах дважды. Оба раза благополучно, если не считать рвоты и головокружений от легких сотрясений мозга, что необходимо было тщательно скрывать от начальства. На этот раз он ощутил сильный толчок вверх – его выбросило вместе с сиденьем. Выбросило, не покалечив (зря он матюгал Микояна, Гуревича и работяг почтового ящика 4134). Кратковременную потерю сознания из-за отлива крови от головы можно в расчет не брать. Двоенинов повис в сырой массе, которая залепила стекло гермошлема. Судя по высотомеру, на который он взглянул перед катапультированием, до земли, верней, до воды оставалось всего ничего. Лехин МИГ-21 исчез, растворился в облаках, будто и не было вовсе.

– А я живой! – заорал Алексей Никанорович в веселом бреду. – Живой! Едва тучи пропустили лейтенанта сквозь себя, увидел он сплошную серую массу и ничего больше. Лешу затрясло, замотало на стропах. Тут шел сильный косой дождь. Верней, не шел, а опускался вместе с Двоениновым. Серая масса снизу набегала, вбирала его в себя. Волна накрыла его, поволокла вниз, но сама же вытолкнула из пучины. Лейтенант нажал на клапан баллона со сжатым воздухом, и оранжевая лодка размоталась, быстро напузырилась и встала вертикально. Он повалил ее и лег плашмя, раздвинув для баланса ноги.

– Живой! – опять повторил Алексей, проверяя себя.

Лодка то взбиралась на гребень волны, то ухала вниз. Он мог только предположить, что находится в двух третях расстояния между островом Эланд и польским берегом, и неосознанным чувством ощущать, что его относит то ли на юг, то ли на юго-запад. То и другое хорошо: в Польше – свои, в ГДР – тоже наши. Остается ждать.

Двоенинов стащил с головы гермошлем, в нем было тяжело, а без него холодно. Сначала он придерживал шлем в лодке рукой, потом устал, и шлем унесло водой. Наверное, свои уже ищут. Леша распечатал ракетницу, приготовился подать сигнал, но в округе никого не было, стрелять бесполезно. Он прислушивался к звукам и ничего не слышал, кроме плеска волн. Мотало его изрядно, поташнивало. Паек НЗ он проглотил и пил дождевую воду, повернувшись лицом к небу и сгребая ладонью влагу со щек и со лба в рот. Сквозь дрему Леша услышал тарахтение мотора. Он и не сомневался, что его найдут. Первый выстрел не получился – ракетница дала осечку. Он подумал, что отсырела. А во второй раз услышал шипенье, и веер красных огней рассыпался над морем.

Его заметили. В сумерках Алексей различил борт рыбачьего судна.

– Пан тоне? – спросил голос, усиленный рупором. – Кто есть пан?

– Я русский! – орал Леша. – Потерпел аварию!… Помогите!

Наши люди – они протягивают руку помощи всему миру, и любой человек на земле с гордостью встречает наших, это же как пить дать!

– Рюсски? – переспросил человек на сейнере. – Совьетски?

– Советский, советский! – бормотал Двоенинов и встал в лодке на колени, чтобы его, советского, лучше увидели.

– Совьетски нада езжать назад. Езжать на большевик. Пускай он будет помогать. Прошу, пане!

Человек на сейнере опустил рупор и ушел в рубку.

– Эй, – кричал ничего не понявший Алексей Никанорович. – Постойте! Я же здесь болтаюсь больше девяти часов…

Звук мотора стал громче и перекрыл двоениновские слова. Сейнер исчез. – Вот фашист! – пробурчал Алексей. – А ведь мы их освободили!…Он дрожал мелкой дрожью. Сжимал зубы, шевелил руками и ногами, чтобы сохранить тепло, но сил шевелиться не было. Наступила ночь. Алексей забылся, а очнулся от боли в позвоночнике. Он застонал, открыл глаза. Фильм крутили в обратную сторону. Двоенинов снова висел над серой массой воды с белыми барашками, и ветер мотал его из стороны в сторону. Бесконечная серая масса воды удалялась. Ногу стянуло стропой парашюта, и Леха попытался высвободить ее. Но тут бред кончился. Его, согнутого в три погибели, втянули в люк вертолета. Пришел он в себя в госпитале. Проболтался Двоенинов на волнах тридцать шесть часов. О нем сообщили командующему Прибалтийским военным округом. Тот доложил в Москву главнокомандующему объединенными силами стран Варшавского договора маршалу Гречко. Москва дала шифровку на береговые военные базы ГДР. Оттуда и был послан вертолет.

С диагнозом галлюцинаторно-бредовый психоз Двоенинова отвезли в Павшино, под Москву, в госпиталь Министерства обороны для офицеров с заболеваниями психики. У Лехи была бессонница, он чувствовал голод даже после еды, постоянные головные боли и страх. Страх упасть, страх смотреть из окна вниз, страх оставаться в палате одному. По ночам он кричал, и более здоровые соседи по палате трясли его за плечо. Лечили его покоем, химией, снимающей страхи. Родителям еще ничего не сообщили. Те были уверены, что сын служит. Леха и до этого редко писал. А он лежал почти что рядом с домом: от деревни Аносино до Павшино можно рвануть на велосипеде.

Выписав из госпиталя, Двоенинова комиссовали. Он примирился с тем, что жизнь надо устраивать по-другому, и даже был рад этому. Клавдия поревела, поахала, но беды были позади, и слава Богу!

Командиров у Алексея не стало, приходилось думать самому. Первое, что он сделал на гражданке, – женился. Немедля, как отец, с бухты-барахты. Женился на Любе, подружке школьного приятеля, который работал слесарем на автокомбинате. Приятелю Люба надоела. Она сама чувствовала, что ничего не получится, и позвала на танцы в парк культуры демобилизованного Лешу. Люба жила с отцом и матерью в Москве, в старом доме на Плющихе, в коммуналке, в комнате шестнадцати метров. Она сразу объяснила, что если бы прописать к ним в комнату еще одного человека, то поставили бы в очередь на новую квартиру. Леша замирал, когда прикасался к Любе, и согласился. Одна Клавдия была категорически против.

– Окрутила она его, неопытного! – жаловалась она соседкам. – Ох, окрутила!

– Ан прописку получает московскую! – возражали ей соседки.

– Прописка? Да его любая прописала бы, офицера! Ведь погулять мог, выбрать первый сорт! А то, что ни попадись, первое! И живут как? Еще когда ее дадут, квартиру-то? А счас спят – кровать к кровати с родителями. И не повозишься. Срамота!

Лехин друг уступил ему не только Любу, но и свое место работы. Начальник цеха спросил у Алексея биографию.

– Это же, выходит-значит, герой вроде как?

Двоенинов пожал плечами:

– Ну какой герой? Герой – это который сам… А я что? Получилось… – Нет! Другой бы, может, к врагам попал или утонул, а ты… Самолет не смог спасти, зато лодку надувную спас. Не своя ведь лодка, государственная! Непонятно было, шутит начальник или серьезен, но это стало Леше приятно. Алексей совсем поправился, послесарив, окончил курсы шоферов. Фотографию его повесили на доску «Лучшие водители гаража». А скоро троих лучших водителей вызвали в райком партии и предложили перейти в особый гараж. Зарплата тут была выше, а работы меньше.

Лешу закрепили за редактором «Трудовой правды» Макарцевым, и тот был им доволен. Работа Алексею нравилась, но люди кругом добивались большей зарплаты, новых квартир, покупали хорошую мебель. А у них с Любой (она училась в финансовом техникуме на последнем курсе) ничего не было. Теперь же, когда сын родился, стало еще трудней. Все использовали связи для добывания благ, а Леша не умел. Понял он: выгоднее делать вид, что ты поглупее. Тогда спросу с тебя меньше и легче жить. Но, читая газеты в ожидании редактора, он все чаще вспоминал свой героический поступок и размышлял, как бы его приспособить к делу.

Однажды на Минском шоссе Двоенинова остановил водитель тяжелого рефрижератора. Леха только что отвез Макарцева на дачу и не спешил, дал шоферу свечной ключ. В перекуре разговорились. Рефрижератор шел из Венгрии.

– Каждый раз чего-нибудь привезешь. Не то что на советские бумажки! Лучше бы, конечно, в капстраны ездить, но и соц тоже для начала неплохо.

– А попасть к вам как?

– Вступай в партию. Без этого и говорить не станут. Ну, и руку ищи…Леша загорелся перейти на работу в «Совтрансавто». Но устроиться оказалось туда еще сложнее, чем мужик рассказал. Партийность партийностью, но берут со стажем работы, только семейных и только шоферов первого класса. Леша специально окончил курсы на первый класс. В гараже сделался активным комсомольцем, и вскоре его избрали секретарем. Это был шаг в кандидаты партии, и Двоенинова приняли как человека с героическим прошлым и добросовестным настоящим. Алексей надеялся на биографию, но помнил, что нужна рука. Однажды он набрался нахальства и, когда Макарцев был в хорошем расположении духа, попросил.

– Не нравится меня возить?

– Что вы, Игорь Иваныч! Вас возить хорошо, но и мне расти надо, так ведь?

– Я пошутил. А как у тебя с партией?

– Порядок! Кончается кандидатский стаж.

– Вот видишь, мы с тобой оба кандидаты. Ты в партию, я в ЦК партии… Ладно! Позвоню во Внешторг. Готовься.

Алексей Никанорович подготовился. Но осуществление мечты откладывалось.