За образцовое выполнение заданий командования в борьбе против немецко-фашистских захватчиков в тылу противника и проявленные при этом отвагу и геройство и за особые заслуги в организации партизанского движения в Ленинградской области присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»:

Председатель Президиума

Верховного Совета СССР

М. Калинин

Секретарь Президиума

Верховного Совета СССР

А. Горкин

Москва, Кремль, 2 апреля 1944 г.

Наши пришли!

С тех пор как тайный немецкий агент Вильгельм Герц, он же Виктор Николаевич Гердцев, сделался командиром карательного отряда, жизнь его переменилась к худшему. У него были все основания проявлять беспокойство и испытывать нудное чувство тревоги. По всей, округе партизаны все чаще нападали на немецкие гарнизоны, все чаще подрывались на минах грузовые машины, а в последнее время партизаны стали появляться даже там, где их никогда не бывало.

Герц сбился с ног, гоняясь со своим карательным отрядом по самым глухим дорогам, и все без толку. На атакованную партизанами станцию Беглово он прибыл рано утром, когда на путях еще догорали цистерны с бензином, еще не были убраны убитые. И все же ни одного партизана захватить не удалось. Они исчезли, будто растворились в воздухе. В секретном донесении об ущербе, нанесенном германской армии, Герц доложил, что разрушена водокачка, взорваны стрелки, уничтожен эшелон с горючим, боеприпасами, пушками. В конце донесения он написал фразу: «Поиски виновников продолжаются, но до сего времени безрезультатно».

Такие фразы появлялись в конце каждого донесения, которое направлял Герц в штаб армии.

А тем временем партизаны, изводившие Вильгельма Герца, переключились на другую работу. Не раз хаживали они через промерзшие болота в немецкие тылы, знали все тропки и теперь превратились в военных проводников рот, батальонов, полков. На фронте была задумана дерзкая и необычайно смелая операция.

На безмолвных застывших болотах все было совершенно белым: и снег, запорошивший кустарник, и люди, одетые в маскировочные халаты, бесшумно, как привидения, двигавшиеся по тропам. Даже пушки, танки и все оружие покрасили в белый цвет. Немецкие разведчики, пролетавшие иногда в небе, не могли заметить ничего подозрительного в унылых зимних пейзажах приильменских болот.

К январю 1942 года с помощью партизан через промерзшие болота в немецкий тыл удалось провести целую армию. Туманным январским утром один из наших полков руслами рек и низкими берегами Ильменя вышел к Старой Руссе и завязал бой на подступах к городу. А Старая Русса находилась в десятках километров за линией фронта, в тылу германских войск.

Ленька проснулся от глухих артиллерийских выстрелов. Пушки били не со стороны фронта, а в тылу – где-то у озера Ильмень. Он вскочил и, не умывшись, выбежал на улицу. Толька жил в том же бараке, но вход был с другой стороны.

– Слышишь, из пушек бьют! – влетел он к Тольке.

– Как не слышать! Не глухой! – солидно ответил Толька.

– Бежим на речку, может, узнаем что, – предложил Ленька. – Бьют-то не с фронта, а вон где…

На Ловати ребята ничего нового не узнали. Но с того дня они совсем потеряли покой. Наши войска находились где-то близко, и каждое утро Ленька просыпался в радостной уверенности, что сегодня-то обязательно увидит он советских бойцов…

День за днем шла артиллерийская перестрелка, а наших солдат, которых так нетерпеливо ждали, все не было. Стрельба доносилась и от Старой Руссы, и с низовьев Ловати, и с востока – от Лукина и Мануйлова.

Гитлеровцы нервничали. Одни из них стали боязливыми, другие – еще злее. По ночам немецкие часовые ни с того ни с сего открывали пальбу из автоматов, такую, что можно было подумать, будто в селе разгорается бой. Проходило несколько минут, и пальба утихала, часовые с опаской оглядывали улицы и вдруг снова начинали палить в воздух, боясь партизан, которые мерещились им повсюду.

Морозы стояли крепкие, но не такие сильные, как в декабре. Однажды, когда ребята ушли за село и глядели, не появятся ли наши солдаты, они вдруг заметили клубы дыма, поднимавшиеся в небо белыми мохнатыми шапками.

– Пожар! – крикнул Толька. – Около церкви горит. Бежим!

Ребята припустились по накатанной снежной дороге обратно в Парфино.

– Вон еще горит, – указал Ленька на другой конец села. – И еще – вся улица занимается!

Клубы дыма валили из разных мест, пожар распространялся. Мальчики выбежали на горевшую улицу.

В дальнем конце ее огонь полыхал вовсю, а ближние избы только занимались, и дым клубился еще белый, похожий на пар. Около домов суетились два немецких солдата. Ребята подошли ближе.

Долговязый фашист перебегал от одного дома к другому. В руках он держал горящий факел – длинную палку с намотанной на конце паклей. Факел чадил, и на снег стекали горящие капли. Другой солдат бежал с четырехугольной зеленой канистрой. Перед каждым домом он забегал вперед, плескал бензин на угол или на ворота, а долговязый торопливо совал туда факел, ждал, когда загорится постройка, и бежал дальше. Возле соломенных крыш фашист не ждал бензина, совал факел под застреху, и по соломе начинали струиться огненные змейки. Они исчезали под кровлей, засыпанной снегом, и потом вдруг вырывались у самого конька крыши.

Люди поспешно вытаскивали из домов все, что попадалось под руку, а там, где огонь уже охватил избы, толпились посреди улиц и молча глядели, как гибнет их добро. Здесь же прохаживались патрули и не разрешали гасить огонь.

– И бараки спалят… Где теперь жить будем? – всхлипнул Ягодай.

Пробираясь сквозь толпу погорельцев, ребята добрались наконец до бараков. Они тоже горели. Обшивка пылала ярко, с громким треском. В стороне на узлах сидели женщины и застывшими, страдальческими глазами смотрели на огонь. Хмурые мужики стояли отдельно, негромко переговариваясь. Обсуждали приказ гитлеровцев идти в Лазоревцы – деревеньку на той же стороне Ловати.

– Как бы подвоху не было, – опасливо сказал кто-то.

– Теперь какой подвох? Всего лишили. Голы как соколы…

– Народ как бы не постреляли.

– Надо идти. Все к своим ближе.

Последний довод убедил всех. Хоть на три километра, да ближе к своим, хоть на час раньше придет избавленье. И бездомные люди, взвалив на плечи оставшийся скарб, побрели в Лазоревцы, где, как говорили, гитлеровцы еще не сожгли избы.

Голиковы поселились у своих знакомых. В избе приютилось еще три семьи. Спали вповалку на полу, набросав соломы. Но Ленька здесь почти не бывал. С самого утра убегал он в Парфино, слонялся там среди пожарищ, заходил на станцию, с любопытством и тайным злорадством наблюдая, как гитлеровцы в панике готовятся к отступлению.

Через несколько дней после того, как жители перебрались из сгоревшего Парфина, Ленька пришел домой совсем поздно. Он осторожно отворил скрипучую дверь, вошел в избу и ощупью, перешагивая через спящих, пробрался в свой угол. Стараясь не шуршать соломой, Ленька улегся рядом с матерью. Ему очень хотелось поделиться с ней новостью, да жаль было будить. Но мать не спала.

– Ты где это, полуночник, бродишь? – шепотом спросила она. – Гляди, Ленюшка, греха как бы не было. Немец, он сейчас злющий ходит – пальнет – и конец… Посидел бы ты дома!

– Нет, мама, теперь дома сидеть нечего. Завтра наши здесь будут. Помяни мое слово!

Шепот у Леньки был взволнованный, радостный.

– Дай-то бог… Да откуда ты это взял?

– Я, мама, разведчиков наших видел в Парфи-не, на станции. В вагонах сидели. Они меня на фанерный завод посылали. Я им мигом все разузнал. Мне они ничего не сказали, а я все равно знаю: завтра придут.

А утром, чуть свет, выскочил Ленька на улицу и засиял от радости: через деревню проходила колонна наших лыжников в маскхалатах, с автоматами. Они шли спокойно, уверенно, будто никогда и не было здесь фашистов. Улица была полна народу. Солдат обнимали, целовали, зазывали в избы погреться, но лыжники благодарили и шли дальше. Остановились они лишь в самом конце деревни, у крайних изб. Ленька спустился с крыльца, направился было к солдатам, но передумал и остановился. Он подкинул шапку, поймал ее на лету и снова взбежал на крыльцо. Распахнув дверь в избу, Ленька во весь голос крикнул:

– Наши пришли! Вставайте! Ура!.. Наши в деревне!..

Ленька кричал что-то еще, но его уже не слушали. В избе зашумели, загомонили и торопливо бросились к выходу.

Наши войска, внезапно ударив в тыл немцам, прорвались в район южнее озера Ильмень и с боями продолжали наступать вдоль Ловати. Ленька почти не бывал дома. Он теперь работал при госпитале. Дел было много, и он иногда даже не прибегал ночевать, прикорнув где-нибудь вместе с солдатами.

Вокруг происходило множество интереснейших вещей. То ребята наблюдали за работой армейского регулировщика – он ловко управлялся с красным флажком, и все, будь то хоть сам генерал, подчинялись ему на дороге. То смотрели на танки, которые могли ходить без дорог, лезли напролом, прямо по целине, как медведи, и подминали под себя не то что кустарник, но и большие деревья: раз – и повалилось дерево, будто его не было. Только снежная пыль вздымается на том месте.

Мальчишки старались хоть чем-нибудь помочь солдатам.

– Давайте поднесем пулемет, – предлагали они.

– А коней напоить не надо? Мы бы разом…

Но солдаты отказывались от их помощи, все переводили в шутку. Они добродушно посмеивались, легонько похлопывали ребят по спине и говорили обычно:

– Никак нет, товарищ, солдату денщик не положен…

Как-то утром Ленька шел по выжженной улице с торчащими из-под снега обугленными трубами. Впереди он увидел человека в полушубке, перетянутом солдатским ремнем, с автоматом на шее. Ленька проскочил было мимо, потом остановился и, пораженный, воскликнул:

– Василий Григорьевич!

Человек оглянулся. На его шапке наискось была пришита красная ленточка. Ленька знал: такие ленточки носят партизаны. – Леня! Голиков!.. Какими судьбами?

Учитель схватил Леньку за плечи, притянул к себе. Оба они обрадовались неожиданной встрече.

– Живешь-то где? Немцы, говорят, вас выгнали.

– Выгнали. В декабре еще… Лукино после нас сожгли. Потом мы здесь, в Парфине, жили, тоже сожгли. Теперь в Лазоревцах поселились.

– Это я знаю. Лукино сгорело, когда налет был. Слыхал, может? Там мы целый батальон разгромили. А Мануйлово фашисты сожгли. Все дочиста, мало чего осталось. И школа наша сгорела, и березки на кресты порубили… На днях я там был. Узнать ничего нельзя!.. А ты что теперь делаешь? Может, проводишь меня?

Они прошли к избам, уцелевшим на краю села, где разместился на отдых партизанский отряд. Занимали партизаны три избы. Учитель вошел в одну из них. Народу здесь было полным-полно. Одни сидели у стола и чистили автоматы, другие что-то шили, третьи, примостившись на корточках, ели из алюминиевых котелков.

– Что, товарищ Мухарев, нового партизана завербовали?

– Да нет, ученик это мой. С начала войны не виделись.

. – Вот теперь и учите его партизанить. Берите в разведку, продолжайте образование.

– Рано ему еще!.. Есть хочешь, Леня? Раздевайся, садись!

Ленька все еще не мог прийти в себя. Сколько мечтал он о встрече с партизанами, и вот – будто кто-то перенес его прямо в партизанский отряд. Он с любопытством оглядывался вокруг. Вот бы ему сюда! Народ здесь, видать, храбрый, веселый. Одно слово – партизаны!

Василий Григорьевич подсел к столу. Полушубок и шапку он скинул, остался в защитной гимнастерке, заправленной в брюки.

– Садись, не стесняйся, – еще раз пригласил он Леньку.

Василий Григорьевич был почти таким же, как раньше. Такие же жесткие волосы бобриком, то же широкое скуластое лицо и упрямый подбородок. Только стал Василий Григорьевич как будто строже. Может быть, так казалось потому, что лицо учителя обветрилось и загорело. Он немного осунулся, и от этого скулы выдавались еще больше.

Ленька тоже разделся, сел. Он взял хлеб и потянулся ложкой в котелок.

– Э! – воскликнул Василий Григорьевич, взглянув на Ленькины руки. – Да ты, я смотрю, всю войну не мылся!

Ленька смутился, положил ложку и спрятал руки под стол.

– Нет, нет! Так не выйдет. Пойдем сразу мыться! У нас так не полагается.

Мухарев отодвинул котелок и вместе с Ленькой вышел в сени. Ленька шел весь красный и смутился еще больше, когда услышал позади себя смех и чьи-то слова:

– Вот тебе и новый партизан!

Сначала он воспринял это только как насмешку, а потом, обжигая ледяной водой намыленные руки, подумал: почему это назвали его «новым партизаном»? Может быть… Нет, об этом и мечтать нечего. Опять скажут: мал еще, подрасти надо. Но за столом, когда доедали кашу, Ленька все же спросил учителя:

– Василий Григорьевич, а мне в партизаны можно?

– Тебе? – удивился Мухарев. – Вот уж не знаю!..

– Умываться будет – возьмем, – ответил чубатый парень с насмешливым лицом. Он собрал вычищенный автомат и теперь завертывал в промасленную тряпицу пузатую масленку, отвертку, круглые металлические щеточки, похожие на мохнатых гусениц.

Ленька узнал в нем механика, который перед войной показывал им кинокартины. В его словах он почувствовал насмешку. Опять его считают маленьким!

В разговор вмешался другой партизан. Ленька и его где-то видел, но где, не мог вспомнить. Партизан наматывал на ногу портянку и тщательно разглаживал складки.

– Брось ты, Степан, балагурить! Может, и вправду паренек к нам тянется. Дело серьезное…

Он сунул ногу в валенок, потопал, примеряясь, не трет ли где, и обернулся к Леньке:

– Лет-то тебе сколько?

– Пятнадцать, – соврал Ленька и снова зарделся. Но этого никто не заметил.

– Ну вот, пятнадцать. Возьми ты его, Василий Григорьевич, к себе в разведку. При деле будет. Паренек, видать, шустрый.

У Леньки захолонуло сердце. Казалось, оно совсем перестало биться. Он перевел глаза на учителя, и в лице, в глазах его было столько мольбы, что Василий Григорьевич не решился сразу отказать мальчику.

– Ладно; – сказал он. – Трофим Петрович вернется, спросим его. Он начальник штаба, пусть решает. Заходи к вечерку.

Не помня себя от радости, Ленька натянул пиджачок и, не попрощавшись, выбежал из избы.

Весь день он работал на кухне, колол дрова, носил воду, помогал чистить картошку, ездил со старшиной на склад за продуктами, а вечером снова зашел к партизанам. Учителя в избе не было, неизвестный ему Трофим Петрович еще не приехал, и Ленька почувствовал себя одиноким, как новичок в классе. Охваченный сомнениями: что-то скажет всесильный начальник штаба, Ленька пошел в Лазоревцы. Больше всего он боялся, как бы партизаны не уехали без него. Хотел даже вернуться с полдороги и не уходить из избы, ждать начальника штаба. Потом передумал и быстрее зашагал к Лазоревцам.

Мать была дома. Она удивилась, что Ленька пришел так рано. День был субботний, в деревне топили бани, и отец, приготовив березовый веник, собирался попариться.

– Я тоже пойду, – сказал Ленька, вспомнив сегодняшний конфуз. – Давно в бане не был.

Мать собрала обоим бельишко, положила его в деревянную шайку, и Ленька с отцом пошли к берегу, где стояла крохотная банька.

Распаренный, приятно усталый и необыкновенно чистый, Ленька после бани сразу улегся спать. Спозаранку он снова убежал в Парфино. Ленька решил не возвращаться домой до тех пор, пока не повидает этого неуловимого начальника штаба Трофима Петровича. Но как велико было огорчение Леньки, когда, зайдя в избу, он не застал там ни единой души. Видно, партизаны ушли совсем недавно: в избе еще стоял синеватый дым махорки. Какая-то женщина обшарпанным веником заметала сор. Она брызгала пригоршней воду на пол. Вода собирала пыль, и на половицах, как ртуть, во все стороны разбегались мохнатые серые шарики.

– А партизаны где? – растерянно спросил Ленька. – Кто ж их знает, – пожала плечами женщина. – Собрались и уехали, меня не спросили…

Глубоко расстроенный, готовый от досады заплакать, Ленька вышел из избы и в сенях столкнулся со Степаном. Сейчас Ленька готов был простить ему все его насмешки. Он видел в нем единственного человека, который мог ему сейчас помочь.

– А наши где? – спросил Ленька. Он и не заметил, как у него вырвалось слово «наши».

Степан посмотрел на мальчика, и в глазах его опять мелькнула усмешка.

– А кто это ваши? Отряд ушел, а ваши – не знаю.

Партизан сразу же понял, что шутка его неуместна – такое лицо сделалось у Леньки.

– Да ты погоди, нос не вешай, – сказал он. – Идем, уж так и быть, провожу. Мешок только свой захвачу, и пойдем.

Он вошел в избу и через минуту вернулся.

– Пошли. Тут недалеко, может быть, и нагоним.

– А не нагоним если…

Степан хотел снова ответить шуткой, поддразнить паренька, но удержался.

– Не нагоним, так в деревне найдем.

– А где? – не унимался Ленька. Ему все казалось, что Степан продолжает шутить. – Где деревня-то? Как она называется?

– Да шут ее знает, – неопределенно ответил партизан.

Шли довольно долго по скрипучему снегу. В дороге отряд не нагнали, но в деревне партизаны еще не успели разойтись по избам и толпились на улице.

Ленька сразу же увидел Василия Григорьевича и бросился к нему.

– А, и ты уже здесь! С начальником штаба говорил? Чего же ты! Пойдем!

Василий Григорьевич с Ленькой поднялись на крыльцо с поломанными перилами.

В чистой половине избы, куда они прошли через кухню, было несколько партизан. Невысокий бородатый человек сердито ходил по комнате и кого-то отчитывал. Кого – Ленька понять не мог, потому что командир обращался ко всем, останавливался то перед одним, то перед другим партизаном.

Мухарев ждал, когда Петров закончит разнос, но тот и не собирался этого делать.

– Вы думаете, что, – гудел он, – раз партизанский отряд – значит, никакой дисциплины? Запомните раз и навсегда: мы часть Вооруженных Сил Советского Союза. Понятно?..

Наконец Петров остановился посреди горницы и сказал более спокойно:

– Гляди, чтобы в последний раз это было! Иначе оставайся лучше здесь, в тылу. Через два дня выступать, а у нас того нет, другого нет.

– Будет сделано, Трофим Петрович. Можно идти? – упавшим голосом спросил один из присутствующих.

– Да смотри, чтобы помыть всех! – крикнул Петров ему вслед. – Чтобы баня была с паром, как полагается.

В избе наступила тишина. Учитель воспользовался этим.

– Трофим Петрович, – сказал он, – паренек вот к нам в отряд просится. Бывший мой ученик.

– Этот? – Петров указал пальцем на Леньку. – А сколько тебе лет?

– Пятнадцать…

– А он не струсит?

– Не должен бы. В школе атаманом был.

Ленька с благодарностью посмотрел на учителя.

– Ну что ж, бери. В разведку небось прочишь? Только оружия у нас нет. Самим добывать надо. Автомат тебе никто не даст.

– А у меня уже есть.

– Есть? Где?

– В лесу закопано. Как фрицы пришли, зарыли мы. Гранаты там, СВТ с пулеметом…

– И пулемет есть?! Чего же ты молчишь! Далеко это?

– Нет, за Быками.

– Где это, Быки?

– Это возле Мануйлова, Трофим Петрович, – вмешался учитель. – Помните, мы в тех местах сено в декабре промышляли?

– Я его и возил вам, – не утерпел Ленька.

– Ну, это же наш старый знакомый! Так пулемет сможешь достать? Машина у нас есть. Поезжайте сейчас же. Ты распорядись там, Василий Григорьевич.

Через полчаса, забравшись в кабину грузовика вместе с шофером и Степаном, Ленька подскакивал на тряских ухабах. Он указывал путь. В Желтых песках остановились, идти дальше можно было только на лыжах. Лыжи вытащили из кузова, взяли с собой лопату, маленький ломик – все это предусмотрительно захватил с собой Степан.

Ленька давно здесь не бывал. Снегу нападало много. Он сугробами лежал на лапчатых ветвях елей, и ветви пригибались к самой земле.

– Без лыж мы бы здесь помесили снег! – сказал Степан, пробираясь сквозь лесные заросли.

Они миновали бурелом, нашли сосну-рогулину, и Ленька отсчитал двадцать три шага.

– Здесь!

Тайник откопали довольно быстро. Степан и Ленька взвалили на плечи оружие и понесли его к дороге. Ленька нес самозарядную винтовку и патроны, рассовав их по карманам. Он закинул винтовку за плечо, но приклад колотил его по ногам, и пришлось ее снова взять в руки.

Довольный приехал Ленька в отряд, хотел доложить начальнику штаба о своем первом задании, но Трофим Петрович куда-то уехал. Встретил Леньку учитель, похвалил и сказал:

– Теперь иди домой, прощайся и завтра приходи. В бане будем мыться. На днях выступаем. Но чтобы никому ни слова… Куда, что – будто бы ничего не знаешь. Полная тайна. Это первый закон на войне.

Второй день приходил Ленька домой раньше обычного.

– Давно бы так, – одобрительно сказала мать. – Пора уж тебе и остепениться, Ленюшка.

– Ой, мама, дела-то какие! Василия Григорьевича я встретил Мухарева. В партизанах он… – Ленька осекся. Может быть, и об этом нельзя говорить?

А мать расспрашивала, где встретил учителя, да как, да что…

Отвечал Ленька уклончиво, говорил предположительно: «наверное, он партизан», «скорее всего был в тылу у немцев».

Странное чувство испытывал Ленька в этот последний вечер, проведенный в семье. На душе было грустно и радостно. Грустно потому, что крепко, очень крепко любил он свою мать и, возможно, расставался с ней надолго. А сказать ей об этом не мог. Он никогда не лгал матери, ничего от нее не утаивал, а сейчас должен был скрывать, отмалчиваться. Сказать ей, что творится у него на душе, Ленька не мог, во-первых, потому, что это была военная тайна, а во-вторых, потому, что не хотел он огорчать мать. Может, стала бы она отговаривать, плакать… Нет, лучше уж держать все в себе.

Расставаться предстояло не только с матерью, с отцом, с сестрами. А друзья, с которыми они были неразлучны столько лет!.. И нельзя даже попрощаться с ними, рассказать, куда он уходит: военная тайна!

Ленька подошел к матери и обнял ее за плечи.

– Ты чего это, сынушка, ластишься? – спросила она и настороженно поглядела на сына. Желтой горошиной горел в избе каганец, было почти темно, и мать ничего не разглядела на лице мальчика.

– Так что-то… Соскучился по тебе, – ответил Ленька и щекой прижался к голове матери. – Знаешь, мама, завтра у нас баня будет, белье дадут новое… – Ленька замялся: опять чуть не проговорился.

– Да ты что, Ленюшка? Вчера в бане был, а завтра опять в баню? Ишь как зачастил!.. Иди, иди спать. Завтра опять с петухами вскочишь.

Недоговоренные фразы встревожили Екатерину Алексеевну. Почему опять в баню, почему он запнулся на полуслове, почему стал ласкаться, обычно такой сдержанный?.. Мать не находила себе места. Леньки не было дома уже несколько дней.

Прачечную госпиталя устроили на фанерном заводе. Раза два мать ходила оттуда в госпиталь, где последнее время Ленька часто бывал, но Леньки там не нашла. Как-то утром в прачечную зашел незнакомый сержант и спросил, кто здесь Голикова Екатерина Алексеевна. Мимо бачков и тазов, прачек, склонившихся над корытами, прошел он к матери Леньки, козырнул и сказал:

– От сына вам подарочек. Передать разрешите?.. Велел кланяться и сказать, чтобы не беспокоились.

– А где он сам-то? О чем не беспокоиться? – спросила Екатерина Алексеевна, разгибая натруженную спину. Руки ее были в густой мыльной пене. Она стряхнула пену, вытерла о фартук руки и взяла сверток.

– О чем не беспокоиться? – спросила она еще раз. Сержант в замешательстве не знал, что ответить, а женщина с тревогой в глазах смотрела на него и ждала. Сержант не выдержал, отвел глаза и сказал:

– Он, правда, не велел рассказывать: «Мать, – говорит, – расстроится». Попросил только сухари передать. – Сержант вздохнул и сказал наконец самое главное: – В партизаны он ушел. Наверно, уже уехали.

Екатерина Алексеевна беспомощно оперлась о корыто, полное белья, закрыла глаза. Предчувствие не обмануло ее! Так вот откуда и недомолвки сына, и ласковость его, и сбивчивые рассказы про партизан!..

– Ну что поделаешь, – будто про себя сказала она. – Вырос мой соколик. В гнезде теперь не удержишь. Что поделаешь!.. В добрый час. Ленюшка, в добрый час!..

Только сейчас взглянула мать на сверток с ржаными сухарями, который держала в руках. Прижала к груди сыновний подарок, и по щекам ее потекли слезы…

…В это самое время партизаны трогались в путь-дорогу. Командир бригады с начальником штаба временно задерживались в советском тылу. Василий Григорьевич тоже уехал еще накануне с группой разведчиков и сказал, что встретит отряд в пути. Командира отряда Ленька еще не видел. Получалось так, что в отряде никого и не осталось знакомых.

Ленька вскарабкался на груду мешков, а самозарядку положил рядом. Партизанский обоз вытянулся на дороге. Две машины с людьми вышли с час назад, готов был тронуться и конный обоз. Леньку приметил тот самый партизан, Тропов, которого распекал начальник штаба. Занимался он снабжением отряда и сейчас выполнял главную роль. Усталый, расстроенный непредвиденной задержкой, перебегал он от подводы к подводе и, увидев Леньку, сорвал на нем всю свою злость.

– А ты что здесь делаешь? – сердито спросил он.

– Еду… С отрядом еду, – ответил Ленька, растерявшись от такого вопроса.

– Это куда же ты едешь? А ну слезай! Буду я детский сад здесь устраивать! Слезай!

Тропов подошел к саням и потянул Леньку за рукав. Ленька уцепился обеими руками за мешок:

– Не слезу! Начальник мне разрешил, товарищ Петров… И Василий Григорьевич обещал. Не слезу я…

Первые подводы тронулись. Сейчас должна была тронуться лошаденка, впряженная в сани, на которых сидел Ленька.

– А я говорю – слазь! Ничего не знаю. Не имею права посторонних брать. Сказано – отцепись!

Тропов с силой оторвал Леньку от мешка и вытащил из саней.

– Пусти! Чего лезешь?! – уже не сдерживая слез и горько всхлипывая, закричал Ленька. Он почувствовал, что сейчас могут рухнуть все его мечты, все планы. Ленька забежал с другой стороны саней и снова вцепился в мешок. Ездовой чмокнул, дернул вожжи, лошаденка поднатужилась и сдвинула воз с места. Под полозьями заскрипел снег. Но упрямство мальчишки, который всего-то от горшка два вершка, взбесило Тропова. Он нагнал подводу, опять схватил Леньку и потащил к себе. Ленька барахтался, отбивался, но и Тропов не уступал. Он отдирал Ленькины руки, а Ленька хватался за что попало. Уцепился за вожжу, потянул ее, и лошадь свернула в сторону, загородив санями дорогу. Ленька упал в снег, вскочил и, не помня себя от обиды и ярости, закричал:

– Пусти, говорю!.. Я хочу с фашистами воевать. Чего не пускаешь?! Мало тебя Трофим Петрович ругал… Отдай винтовку!

Тропов поднял Ленькину самозарядку, вывалившуюся из саней, и держал ее в руках. Он не ожидал такого натиска. Ленька ухватился за винтовку. Глаза его сузились, потемнели, как всегда, когда он становился злым.

– Отдай, говорю! Не твоя она!

Спорившие и не заметили, как на дороге остановилась грузовая машина. Отворив дверцу кабины, шофер крикнул:

– Эй, вы, чего дорогу загородили! – Узнав Тропова, он добавил полушутливо: – Товарищ начальник тыла, дай проехать. Чего это вы здесь не поделили?

– Да вот, нашелся вояка, с саней не слезает. Только мне и заботы зайцев ссаживать!

В кузове грузовика сидели партизаны. Был здесь и тот пожилой дядька, который наматывал в избе портянки и поддержал тогда Леньку. Он узнал мальчика и, привстав на колени, сказал Тропову:

– Не трогай ты мальца, Сергей Петрович, пусть едет. Ему Трофим Петров разрешил. Гляди, лица на нем нет.

Потом он позвал Леньку:

– А ты, парень, лезь к нам в кузов. Скорее доедешь! Садись.

Ленька не стал ждать второго приглашения. Закинув винтовку за спину, он ухватился руками за борт кузова, подтянулся на руках, уперся коленкой и с помощью партизан залез в машину. Ленька продолжал еще всхлипывать, но от души уже отлегло, и он улыбнулся сквозь слезы.

Машина обогнала растянувшийся обоз, выехала на большак. В кузове сильно трясло, подбрасывало, но Ленька после всего пережитого чувствовал себя счастливым. Он снял винтовку и держал ее в руках. Защитник его сидел впереди и смотрел на мальчугана потеплевшими глазами. Ленька вспомнил: это тот самый дядька, которого в первый день войны он видел на перевозе; он еще заворотил назад коня, как услыхал про войну, и ругал Гитлера гнилой печенью. Все звали его дядей Василием.

А партизан, видя, как Ленька подскакивает на ухабах, сказал:

– Потеснились бы вы маленько, ребята, дали бы пареньку место. Совсем его замотает. Иди, парень, на переду не так тряско.

Опираясь на плечи партизан, Ленька перебрался вперед. Машина переехала через железную дорогу и свернула за перелесок.