"Групповые люди" - читать интересную книгу автора (Азаров Юрий Петрович)

12

Плач стоял над колонией за номером 6515 дробь семнадцать такой устойчиво сильный, будто выла стая в миллион волков. И от этого плача душа моя сжалась.

— Вот тебе и гуманизм. Кому милосердие, а кому нервы напополам перепиливают, — это Квакин сказал мне, кутаясь в дохлое одеяло.

— А при чем здесь милосердие? Гуманизм при чем?

— А при том, что ведено сверху демократию разбавлять этими штуками. Заруба подписал приказ — раз в неделю, с трех до шести утра, обиженникам разрешается выть всей кодлой. Мало им одного Дня Утешения! Так еще и этот Вселенский Вопль! — Они что, спать не хотят?

— В том-то и дело, что хотят, но им не дают, с вечера дуплят всех подряд, а потом в шеренге держат до полуночи, ну а к трем часам они хуже волков становятся.

— Смысл какой?

— В основном, конечно, для других хорошее воспитательное мероприятие. Маколлизм держится не только на одной радости, но и на силе страдания. Сила через радость — это нам не подходит. Это уже было. А вот сила через страдание — это как раз то, что нужно. Тихо, выводные идут.

— Чего, чего? — спросил я шепотом. — Какие еще выводные?

— Узнаешь сейчас.

Тут же меня чьи-то руки скинули со шконки. Квакин спрыгнул сам. В коридоре нас встретил Заруба. Прошли в локалку отряда Васи Померанцева. Плач усиливался, и я невольно попытался надвинуть шапчонку на уши.

— А вот этого делать нельзя, Степнов, — сказал Заруба. — Надо любить ближнего, даже если он не совсем ближний или даже очень дальний. Все беды оттого, что мы не хотим слышать других.

— У меня уши больные. Обе перепонки были лопнуты в свое время.

— Этот физиологический аспект никакого отношения не имеет к нравственным побуждениям. Вам Квакин плел, я слышал, что демократию ведено гуманизмом разбавлять. Это чистейшая чушь. Поветрие. Гуманизм не имеет технологического решения.

— А демократизация?

— Ее технология как раз и должна дать на выходе гомо новус.

— А это что значит?

— Ваш Бердяев связывал тайну нового человека с тайной об андрогине.

— Культ женщины-мужчины?

— Я бы поменял местами: на первое место надо ставить мужчину. Предшествующим эпохам был присущ культ вечной женственности в системе старого дробления полов, где мужичкам отводилась роль искупителей в аспекте голгофских жертв. Сейчас иные задачи. Чтоб родился новый человек, необходимы безбоязненные демократические эксперименты с широким привлечением мистических сил.

— Вы знаете, где они обитают?

— А вот они. Прислушайтесь, — и он замер, будто оглушенный нарастанием воплей ста сорока двух обиженников. — Андрогинный сплав создает предпосылки для преодоления всемирной гибели материнства, а следовательно, и для преображения чувственности. То есть чувственность, прошедшая через фильтр страданий, неизбежно очистится от своей греховности и станет просветленной.

— Вы говорите, как верующий.

— Мы должны взять на вооружение религию. Сталин сделал это слишком поздно. Но мы не может замыкаться на чистом Христе. Бердяев, если помните, говорил об Адаме-Христе. Он пытался создать идеал сильной личности. В этом плане мы его некоторые идеи использовали для развития маколлизма. Но он во многом был неправ, в частности в том, что все личностное враждебно роду. Мы стоим на прямо противоположных позициях. Личность и род едины. В личности происходят те же процессы, что и в государстве, или в коллективе, или в малой группе. Конечно же, есть нечто такое, что отличает человека, то есть личность, от социума, от группы.

— Что же?

— Сексуальные начала. Я здесь не согласен с Бердяевым, который говорит, что в сексуальном акте личность безлика, то есть утрачивает себя. Это не так. В этих актах, даже преобразованных, то есть полностью сублимированных, личность обретает себя. И люди это хорошо понимают, но лицемерно скрывают свои тайные чувства. В сексуальном акте есть свои мистические начала, которые выражают зов рода, зов социальной общности, неважно, с кем произойдет единение — с прямо противоположным полом или наоборот. Религия рода всегда наиболее полно выражается в религии сексуального акта. Эта мысль была сквозной у великих русских философов — Соловьева, Бердяева, Булгакова. Связь по плоти и по крови — это, может быть, самое великое таинство, таинство именно по сексуальному акту. Мы с вами оказываемся свидетелями естественного, я был сказал, эксперимента, когда сексуальная энергия поляризовалась в различных индивидах и дала свои однозначные результаты. Вы слышите эти единодушные всхлипывания? Это и есть сублимированное выражение сексуальной энергии, направленной на социальность. Вы чувствуете, как в этом плаче подсознательные силы набирают энергию? Эту энергию уже невозможно остановить. Однако ее можно направить в необходимое социальное русло. Не всегда это удается сделать из-за отсутствия должного мастерства. Но это вопрос времени. Ваша, кстати, задача будет и состоять в том, чтобы на конкретных примерах показать то, как надо бороться за человека, используя весь арсенал психолого-педагогических влияний. Сейчас мы познакомимся с некоторыми персонажами этой группы осужденных. Вот дело Игоря Ракитова.

С фотографии на меня глядело нежное лицо юноши лет восемнадцати — двадцати. Здесь же было подколото его заявление, в котором он писал, что отказывается служить в армии, поскольку считает вооруженные силы орудием правящей в стране коммунистической элиты, преследующей антинародные цели. Как убежденный пацифист, подытоживал Ракитов, я требую лишить меня гражданства и позволить выехать в любую страну мира, где отсутствует всеобщая воинская повинность или имеется альтернативная гражданская служба.

Далее следовали документы, в которых говорилось, что отказ Игоря Ракитова служить в вооруженных силах страны явился основанием для его ареста 20 апреля 1989 года. В соответствии с приговором суда Ракитов должен отбывать наказание по статье 80 Уголовного кодекса (уклонение от очередного призыва на действительную службу) в виде принудительных работ на один год шесть месяцев. Поступок Ракитова происходит из внутреннего понимания двадцатилетним молодым человеком роли армии, служащей для проведения антинародной политики, как пишет он сам в открытом письме. Нравственный выбор, отмечают его друзья, оправдан сейчас, когда правительственная армия подавляет национально-освободительные движения. Итоги этих военных мер известны: сотни убитых, изувеченных, пропавших без вести…

Через несколько минут Ракитов стоял перед нами. Высокий, с большими серыми, точно виноватыми глазами: "Можете убить меня, да я уже неживой, я ничего не чувствую и больше всего на свете хочу умереть".

— Ты объявил голодовку, Ракитов? — спросил Заруба. — Это хорошо. Сейчас люди лечатся голодом. А воздух у нас целебный. Никакой химии. На таком воздухе можно и поголодать. Ну-ка сними свои надавы, Ракитов, — строго приказал Заруба.

Ракитов покорно стал снимать ботинки. Я никогда не видел таких ног. Они были такой белизны, точно посыпаны крахмалом. Пальцы были мокрыми и синеватыми. Между пальцами запеклась кровь. От ног шел дурной запах прели, гниения, пота.

— Откройте форточку. Задохнуться можно. Ну кто с тобой рядом будет спать, Ракитов? От тебя за три версты падалью несет!

Две огромные слезы выкатились из ракитовских глаз. Он стоял не шевелясь.

Заруба смягчился. Спросил:

— Ракитов, ты хочешь с нами строить новую жизнь? Хочешь помочь себе и товарищам?

— Хочу, — безразлично ответил Ракитов.

— Ну так давай же действовать, дорогой. Начнем с того, что перевыполним план. Говорят, ты в институт хотел поступать. Создадим тебе условия. Будешь заниматься. А ноги вылечим, Ракитов. С такими ногами ни одна женщина тебя в постель не пустит. Женщин любишь, Ракитов?!

Две слезы снова скатились по щеке осужденного. И вдруг, — я глазам своим не поверил, — Заруба встал и обнял Ракитова:

— Это не ты плачешь, Ракитов! Это я плачу. Это мои слезы льются из твоих глаз, Ракитушка ты мой! Признаюсь тебе, что в свое время я пережил твои беды. И никого, кроме Бога, не было в моей душе. Я готов умереть, Ракитов, лишь бы тебе стало лучше на этом свете, не веришь, Ракитов?

— Верю, — ответил отрешенно юноша.

— Хочешь, на колени стану перед тобой?

— Не надо.

— Помоги мне, Ракитов. Помоги нам. Меня съедят те, кто над нами. Они враги нашего эксперимента, хотя в общем-то я выражаю чистые идеи перестройки. Ты слышал что-нибудь о доктринальной модели Основ уголовно-исполнительского законодательства? Нет! Так вот, главная мысль этих Основ в поэтапном движении к освобождению человека, постепенное снятие всех режимных ограничений. Разумеется, по мере исправления. Ты хочешь, чтобы твои друзья были на свободе?

— Хочу.

— Помоги мне освободить твоих друзей! Это моя единственная просьба. У меня нет ничего в жизни, кроме этой колонии. Всего себя я готов отдать вам, заблудшим. Хочу вместе с вами выйти к новому свету. Помоги…

Ракитов молчал. Я был потрясен происходящим. Не мог пошевелиться. Передо мной стояли, нет, не Христос и Пилат, а скорее Христос и тот сборщик податей, который ринулся с хлебным ножом помогать Искупителю. А я, никчемный соглядатай, оказался случайным в этой беседе, да и в этой жизни, такой нелепой и загадочной.

— У вас есть вопросы? — это ко мне обратился Заруба.

Юноша с алыми губами с запекшейся на них кровью вызвал во мне мучительно болезненное чувство вины, точно я его бросил в этот страшный мир зла и насилия, точно я его избил, растлил, точно я и дальше буду его пытать, мучить. Неожиданно для себя я спросил:

— А вы знаете Святого Себастьяна?

— Не знаю, — ответил юноша.

— Неужели вы никогда не видели на картинах великих художников прекрасного юношу, привязанного к позорному столбу и пронзенного стрелами?

— Не видел, — отвечал он спокойно.

— А что вы любите читать?

— Я не читаю светской литературы.

— Даже Толстого и Достоевского?

— Да.

— А как ты относишься к маколлизму? — это Заруба спросил.

— Я не знаю, что это такое.

— Квакин! Я что говорил… Не знает народ самого главного. Не знает Рахитов, что такое маколлизм. Провести дополнительно разъяснительную работу…

— Я знаю, что такое маколлизм… Я не так выразился, — поспешно проговорил юноша. — Это учение о радостном и справедливом общежитии, о совместном труде и заботе о ближнем…

— Ну вот, а ты говоришь "не знаю". Квакин, все равно проведи в этом отряде воспитательную работу…

— Будет сделано, — ответил Квакин.

— А теперь, Квакин, пригласи этого писателя Першнева.

Явился Першнев. Голова у него была перевязана шарфом. Щека вспухла. Глаза его горели гневным огнем. Он с ходу стал обвинять не только руководство колонии, но и все судопроизводство, всю систему бесправия, которая царит, по его мнению, в государстве.

— Да, я против тоталитаризма как в государстве, так и в колонии. Я против утопических идей и их осуществления, потому что коммунизм нужен руководящей элите, заинтересованной в подавлении всех человеческих свобод! Я не желаю становиться слепым исполнителем в руках узурпаторов власти! Не желаю быть душителем свободы.

— Значит, тебя не устраивает и наш режим? Ты считаешь, что мы отняли у тебя свободу? Квакин, это недоработка коллектива в целом! Люди не знают, что мы им даем! Это серьезная недоработка, Квакин!

— Я предпочту умереть, гражданин начальник, чем соглашусь поддаться вашей гнусной идеологической обработке! Пусть ваши квакины не стараются! Настанет день, и ваши прогнившие души превратятся в прах…

— Послушай, Першнев, в стране объявлена перестройка, а ты, выходит, противник преобразований?

— Перестройка — еще один обман шайки бандитов!

— Значит, ты не хочешь, чтобы твоим товарищам стало лучше жить в колонии?! Не хочешь помочь самому себе?

— Здесь никто никому не сможет помочь. Там, где лишают человека свободы, там ничего, кроме смерти, ждать нельзя. Смерть — единственное избавление от этой вашей чумы!

— А вот тут ты ошибаешься. Мы принимаем меры, чтобы дать всем осужденным максимум свободы! У каждого будет возможность жить на воле, бывать в семье. С любимыми женщинами, Першнев. У тебя есть любимая женщина?

— Это еще одно преступление, если хотите и перед Богом, — лишать единения с противоположным полом…

— А ты на двести, на триста процентов прав, Першнев. Так давай же вместе бороться за свободу. Нам нужна реальная перестройка, а не болтовня. Нам нужна такая перестройка, которая отвечала бы интересам всех трудящихся.

— С вами ничего перестраивать не буду. Вы испоганили мою душу, отняли то самое лучшее, что было во мне. Ваша Единственная перестройка будет состоять лишь в том, чтобы вас всех до единого уничтожить…

— Квакин! Квакин! Позвать Багамюка! Немедленно общее собрание! — Заруба налился кровью. Квакин поднес ему стакан воды. Заруба отшвырнул стакан с такой силой, что стакан хлестнулся в окно, откуда посыпались стекла. Заруба опустился на стул. Сказал уже спокойно:- Отставить, Квакин. Никаких собраний. Велика честь! У вас есть решение?

— Есть, конечно, гражданин начальник. Наша комиссия уже дважды выносила решение на пять суток шизо, а вы не утверждали, гражданин начальник. Жалели барбоса. Комиссия снова настаивает, нельзя спускать таким бунтовщикам. Надо ему добавить еще пару суток. Не пять, а семь суток шизо, гражданин начальник. Пусть там выступает. И поместить его в северный изолятор, где сверху и с боков подтекает и куда крысы сбегаются по ночам. Пусть перед ними выпендривается, а мы не потерпим нарушителей в своей среде! У нас здоровый коллектив!

Першнев расхохотался. Его смех долго еще был слышен, пока не захлопнулась последняя дверь.

Следующим предстал перед нами Конников Слава. Весь в шрамах. В ожогах. Мне успел рассказать Заруба, как Слава неудачно осуществил самосожжение. Заруба раскрыл дело Конникова на нужной странице, и я прочел маленькую заметку, набранную типографским шрифтом. Заметка называлась "Самосожжение на площади Дзержинского". Автор рассказывал: "Когда мы с товарищем выезжали на площадь с проезда Серова, я увидел, как со стороны Политехнического музея к памятнику бежал молодой человек с пакетом в руках. Обогнув памятник, мы стали свидетелями странного зрелища. Человек поднял над собой сферическую пластиковую канистру и вылил на себя ее содержимое. В этот момент я понял, что произойдет через секунду. Молодой человек достал спички, мгновенно вспыхнул и с жутким криком начал кататься по газону, покрытый плотным слоем огня. Откуда-то взялись люди с брезентом. Милиционер бесстрастным голосом отдавал команды. Потушенный самосожженец — живой, но с подпалинами на одежде и теле — был увезен машиной "скорой помощи".

— А что было потом? — спросил я.

— А потом меня били.

— За что?

— За осквернение памятника…

— А почему ты выбрал именно этот памятник?

— В Москве только один такой памятник.

— Слава, у тебя есть мать? — спросил Заруба. Слава кивнул головой.

— Кем она работает?

— Уборщицей в исполкоме. Заруба вздрогнул.

— Не жалеешь ты свою мать. Слава. Не любишь ты ее! Скажи честно, не любишь ведь?

— Люблю.

— Ты и себя не любишь, и отсюда все беды. Ну какое ты имел право заниматься самосожжением? А если все себя начнут сжигать, что тогда будет? Кто новую жизнь будет строить?! Кто, Квакин, будет строить новую жизнь, если все сожгут себя?

— Некому будет строить новую жизнь, гражданин начальник, — бойко ответил Квакин.

— Так надо разъяснить этим осужденным это положение.

— Разъясняли, гражданин начальник.

— И смотри у меня, Конников, не вздумай здесь у нас выкидывать подобные коники. Мы должны экономить бензин. Так, Квакин? — уже широко улыбнулся Заруба, должно быть довольный своей остротой.

— Так точно, гражданин начальник.

— Вот что, Степнов, немедленно подключайтесь к практической работе. Пока группа Лапшина разрабатывает теоретические проблемы демократизации, гуманизации и даже эксгумации старого барахла, — Заруба решил, что он удачно сострил, рассмеялся, вытер платком лоб — устал, черт побери, — и добавил:-…будете работать в жесткой изоляции. Ваш маршрут — восточный подвал — северный изолятор — библиотека — западный подвал. Оба подвала оборудованы — записывающие устройства, шурудило, спортивный инвентарь, — Заруба снова рассмеялся. — Рекомендую не перепутывать бананы и бананки, металлические ломики и резиновые палки, в остальном разберетесь сами. Квакин вас проводит. Контролировать ваши результаты будет Орехов. И чтобы без всяких там плюрализмов. Нужен точный диагноз. Методика нужна, а не болтовня. Эти трое ребят — отличные парни. Стали овцами. Надо им вернуть мужское достоинство.

Когда Заруба ушел, Квакин мне сказал:

— Вам повезло. Главное — выкиньте из головы прошлое. Оно теперь никому не нужно. Врубайтесь в работу. — И он стал подробно рассказывать о том, как надо переделывать личность, как применять на практике маколлизм, а в заключение еще раз подчеркнул, что все-таки главное — забыть все то, что осталось за колючей проволокой: близких, родных, свои прежние увлечения, привязанности, — ничто не должно отвлекать настоящего маколлиста от высоких его обязанностей!