"Групповые люди" - читать интересную книгу автора (Азаров Юрий Петрович)

10

Я тогда получил от Любы пакет. Пакет был передан мне одной девицей, которую я вышел встречать к поезду. Она передала мне сверток, я спросил, как у Любы дела, а она ответила:

— У Любы большие неприятности.

— Какие?

— Думаю, что в этом пакете все написано.

— Ну а вы как думаете, в чем суть этих неприятностей?

— В ее поведении. Она девочка хорошая, но многое себе стала позволять.

— В чем?

— Она, знаете, ведет со старшеклассниками психологический клуб и сильно ударилась в историю. Представьте себе, занялась психологией сталинизма. Уже двоих старшеклассников из ее клуба исключили из школы. Остальные члены клуба вступились за товарищей, написали листовки, издали газету под названием "Баррикада" и из номера в номер рассказывают о том, как идет борьба за восстановление ребят в школе.

— И что же вам не нравится в ее действиях?

— Разве мне? Она испортит себе жизнь. Ее уже вызывали в Комитет социальной защиты.

Я распрощался с девицей и побежал домой, чтобы быстрее прочесть то, что было в пакете.

"Впервые в жизни, — сообщала Люба, — я подверглась унизительным допросам и даже обыску… Тип, который меня допрашивал, служит в органах социальной защиты, такой противный, а с виду представительный, огромный, голубоглазый, как вы говорите, совершенно новый социальный персонаж, этакий гомо голубоглазус. Так вот, этот голубоглазус, зовут его Копыткин Ким Августович, поначалу стал мне говорить пошлости:

— С вашей красотой, да с вашими способностями… Как же это вас угораздило стать на путь антисоветчины, вы дочь хороших родителей…

А я помню ваши советы: "Надо держаться уверенно и неколебимо. Только такое поведение может их поставить на место". Я ему и сказала:

— Мой путь совершенно советский, а вот ваш…

Эх, как он взвился! Мне даже не хочется передавать те оскорбления, которыми наделил меня этот негодяй. А потом вдруг он выкинул такое, что у меня в глазах потемнело. Он раскрыл мою сумочку и вытащил оттуда пакетик, представьте себе, как он мне заявил, с наркотическим средством — порошок какой-то.

— Значит, и этим промышляете? Где брали наркотики? Кому перепродавали?

— А вы знаете, что за такой подлог вы можете полететь с работы! — ответила я.

Так я прямо ему и сказала. Он подошел ко мне вплотную.

Взял меня за плечо так больно, что я вскрикнула, а он еще сильнее сдавил мое плечо и говорит ласково:

— Пересядьте, будьте так добры, на другой стул, — и показывает на соседний стул.

Не успела я оправиться от боли, как он меня сильно толкнул, и я ударилась больно. Села, закрыла лицо руками и заплакала. А потом снова вас вспомнила: "Они не должны видеть наши слезы, нашу растерянность, нашу униженность". Как только я вспомнила ваши слова, так во мне все закипело, и я сказала:

— Даже ценою своей смерти я постараюсь, чтобы вам так просто не сошло это издевательство и этот ваш шантаж с наркотиками.

— Где вы брали самиздатовскую литературу? Откуда у вас документы Якубовича? Кто вам дал материалы допросов Газаряна? Какую цель вы преследовали, когда вели среди старших школьников антисоветскую пропаганду?

— Никакой антисоветской пропаганды я среди школьников не вела.

— Вам нужны доказательства? Вот, почитайте.

Он протянул мне исписанный листок бумаги. Я стала читать. Ровным ученическим почерком писалось о том, что я на каждом занятии психологического кружка даю анализ появлению и развитию авторитарных форм общения и получается так, что вся наша социалистическая система авторитарная и никому не гарантируется защищенность личности. "Вся эта авторитарность, страх и бесправие были заложены сталинским режимом, это Колесова постоянно подчеркивала, с чем я, как комсомолец с двухлетним стажем и сын коммунистов с двадцатилетним стажем, никак не могу согласиться. Сама Колесова считает свою семью, деда и бабку пострадавшими от Сталина и потому на занятиях психологического кружка клевещет на весь советский строй. Колесова, как мне известно, имеет постоянную связь с бывшими реабилитированными и питается от них нужной ей информацией. Как комсомолец и член комитета 42-й средней школы и как делегат районной комсомольской конференции, я прошу положить конец антисоветчине, которая открытым текстом идет в нашем клубе и проводится студенткой третьего курса психологического факультета университета Колесовой Любовью"".

Меня, конечно же, этот донос ошеломил. По почерку я сразу догадалась, чье это письмо. Подпись была срезана, я на это обратила внимание и сказала Копыткину:

— Что же вы, Ким Августович, работаете так непрофессионально? Зачем же вы рассекретили вашего осведомителя?

— Вы знаете, кто это написал?

— Конечно, знаю. Ребята часто выполняли различные письменные задания: интервью, обсчеты и так далее. Я раньше много занималась определением почерка и характера. Такие завитушки на буквах "р", "т" и "у" редко встречаются. Они свидетельствуют о потребности казаться лучше, чем есть человек на самом деле. Саша Еловин писал этот донос…

— Я прошу вас выражаться как положено! — накричал на меня- Копыткин. И приступил к допросу:- Кто такой Якубович? Когда вы с ним встречались? Откуда у вас его обращение в Прокуратуру СССР?

Я ему говорю:

— Михаил Петрович Якубович стал революционером, будучи гимназистом. Это был на редкость честный и смелый юноша. Настоящий ленинец. За революционную деятельность его исключили из гимназии. Он вступил в ряды большевистской партии, был знаком с Лениным, Каменевым, Бухариным и другими руководителями нашей партии. В 1917 году стал председателем Смоленского Совета депутатов трудящихся.

Опять как заорет на меня Копыткин:

— Я прошу не ставить в один ряд Ленина и врагов народа!

— Вы не чувствуете времени, — говорю я ему. — Скоро врагами народа будут считать тех, кто позволяет себе нехорошо отзываться о бывших членах ленинского Политбюро.

— Какое отношения Якубович имел к вашей семье?

— Мой дед, Григорий Матвеевич Колесов, сидел в одной камере с Якубовичем. Мой дедушка много рассказывал о Михаиле Петровиче. Я даже записывала его рассказы…

— Вот сейчас вы говорите правду, — похвалил меня Копыткин, и я удивилась. — Расскажите все, что вы знаете о своем дедушке.

Я стала рассказывать о том, как деда едва не расстрелял Каганович, когда приезжал на Кубань по вопросу о выполнении плана хлебозаготовок. Я кое-что смягчила в рассказе, а кое-что опустила, и Копыткин мне ехидно заметил:

— Вы не так старшеклассникам рассказывали эти историйки.

— А как? — спросила я удивленно.

— Хотите послушать?

— Хочу.

И он включил магнитофон. Зазвучал мой голос:

- Моего деда едва не казнили в 1932 году, когда на Северный Кавказ для проведения хлебозаготовок приехал один из сталинских дьяволов — Лазарь Каганович. Ему были предоставлены неограниченные права, и он принимал меры молниеносно: казаков били шомполами, топили в речках, сдирали шкуры. Все оформлялось документально: акты, протоколы, заключения следственных органов.

В ноябре 1932 года бюро Северокавказского крайкома партии приняло решение, которое затем было опубликовано в газете "Молот" от 5 ноября 1932 года:

"Ввиду особо позорного провала хлебозаготовок и озимого сева на Кубани поставить боевую задачу — сломить саботаж хлебозаготовок и сева, организованного кулацкими, контрреволюционными элементами, уничтожить сопротивление части сельских коммунистов, ставших фактически проводниками саботажа, и ликвидировать несовместимые со званием члена партии пассивность и примиренчество с саботажниками". На основании этого решения были выселены, в северные районы страны шестнадцать станиц Северного Кавказа, в том числе и станицы Полтавская, Медведовская, Селезневская и другие.

Мой дед родом из Селезневской. У него в станице было немало родственников, и он сказал на бюро:

— Оставим в покое Селезневскую. Я сам поеду туда и обеспечу полную хлебосдачу…

— Это правильное намерение, — сказал Каганович. — Но почему оно возникло у товарища Колесова теперь, а не раньше? Сидящие на заседании бюро крайкома улыбнулись.

— Колесов родом из Селезневской, — сказал один из сидящих.

— Я так и подумал, — нахмурился Каганович. — Вот где корень зла, товарищи! Пока мы будем ставить свои личные интересы выше общественных, никакого социализма мы не построим. Если бы у товарища Сталина спросили, что для него главное — родственные отношения или партийные, он бы не задумываясь ответил: "Партийные". Мы должны учиться у нашего вождя принципиальности, боевитости и гражданскому мужеству. Какие будут предложения, товарищи? — спросил Каганович.

— А не послать ли нам товарища Колесова в станицу Селезневскую с поручением организовать в самый короткий срок выселение из станицы Селезневской всех ее жителей?

— Думаю, это правильное решение, — сказал Каганович. — А вы сами как считаете, товарищ Колесов? — спросил Каганович.

— Не смогу, товарищ Каганович. Не смогу. Хоть убейте, а не смогу, — едва ли не закричал Колесов.

— Что ж, бывает и такое, — сказал Каганович. — Вы свободны, товарищ Колесов.

Колесов встал. Помялся. Направился к выходу.

В коридоре Колесова остановил один из членов комиссии:

— Пройдемте в эту комнату.

Колесов вошел в комнату, где стояли четверо незнакомых лиц.

Колесову предложили сесть. Взять ручку с пером. Лист бумаги лежал перед ним.

— Пиши, — сказали Колесову. — Я являюсь организатором контрреволюционных сил по срыву хлебозаготовок и озимого сева…

— Братцы, что вы, — попытался было оправдаться Колесов.

Но тут же был сбит со стула ударом в лицо. Его били долго, он уже не мог держать ручку. Палачам казалось, что он нарочно роняет перо, а Колесов даже вскрикнуть не мог. Он едва не лишился разума. Он ничего не видел и ничего не понимал. И его снова били. Обливали водой и били.

Ночью к Колесову пришли новые люди. Одного из них, следователя Поладского, Колесов знал. Поладский сказал:

— Напиши покаянную. Попробую передать твою бумагу Лазарю Моисеевичу. — Поладский продиктовал Колесову текст, смысл которого состоял в признании Колесовым своих ошибок, своего участия в контрреволюционном заговоре, в своем непонимании задач партии. Колесов молил о пощаде и просил, чтобы ему дали любое задание, которое он теперь выполнит с честью. И еще он винил секретарей крайкома, работников НКВД Кубани.

В три часа ночи его ввели в комнату, где снова заседало бюро крайкома.

— Что у вас? — спросил Каганович.

Колесов протянул прошение. Каганович читал молча. Затем он поднялся и сказал:

— Вот где скрываются причины. Вот где собака зарыта. Вот где истинная правда. — Каганович обратился к сидящим рядом двум работникам из столичного НКВД.

В тот же вечер секретарей крайкома постигла та же участь, что и Колесова.

Четыре года просидел Колесов в северной башне Бутырской тюрьмы. Там он и познакомился с Михаилом Якубовичем, с которым вновь повстречался уже после реабилитации в середине шестидесятых годов. Очевидно, тогда-то и дал Якубович моему деду копию своего письма в Прокуратуру. Вот отрывки из этого письма: "Тогда началось извлечение "признаний", — писал М. П. Якубович. — Некоторые, подобно Громану и Петунину, поддались на обещание будущих благ. Других, пытавшихся сопротивляться, "вразумляли" физическими методами воздействия: избивали (били по голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежащих на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью, и т. п.), держали без сна на "конвейере", сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный, без окон) и т. д. Для некоторых было достаточно одной угрозы подобного воздействия — с соответствующей демонстрацией. Для других оно применялось в разной степени — строго индивидуально — в зависимости от сопротивления каждого. Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я. Мы ничего не знали друг о друге и сидели в разных тюрьмах: я — в северной башне Бутырской тюрьмы, Гинзбург — во Внутренней тюрьме ОГПУ. Но мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия, и нам лучше умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть. После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато в течение долгого времени не давали спать. Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно: какой угодно позор, какая угодно клевета на себя и на других — лишь бы заснуть. В таком психическом состоянии я дал согласие на любые показания".

Потом Копыткин выключил магнитофон и спросил у меня:

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что это ваш голос и что вы с этим текстом выступали среди школьников.

— Не отрицаю, — ответила я.

— Кто вам дал тексты? Вы говорили, что дедушка.

— Да, покойный дедушка.

— А в какой книжке они были опубликованы?

— Не знаю. Разве они были опубликованы?

— Представьте себе, были. И я могу вам сказать, где они были опубликованы.

— Где же?

— В "Архипелаге ГУЛАГ". Вам известна такая книжка?

— Известна, только я не читала ее. Не смогла достать.

Здесь я ему соврала, потому что эту книжку читала и точно знаю, что в этой книжке действительно рассказывается о Якубовиче, но ни слова о письме в Прокуратуру, поскольку письмо было написано, мне кажется, после выхода в свет "Архипелага".

— Итак, вы целенаправленно вели сбор материала? — снова спрашивал меня Копыткин.

— Какого материала?

— Материала, который компрометирует работу органов…

— Вот уж я об этом не думала. Если хотите моего честного, признания, то меня волновала чисто психологическая сторона подобного рода явлений…

— И какая это сторона?

— Ну что я буду разъяснять столь квалифицированному работнику…

— И все же?

— Ну хотя бы вот это явление дружбы-вражды. Меня интересовал разрыв дружественных, родственных, одним словом, близких человеческих отношений…

— Разрыв во имя великой цели, — подсказал Копыткин.

— Это не всегда было так…

— А это? — и Копыткин протянул мне новые листочки.

Это были странички из книги ответственного работника НКВД Закавказья С. Газаряна, которого в 1937 году подвергли нечеловеческим испытаниям. И самое страшное-то, пытали его бывшие сослуживцы, друзья. Следователь Айвазов сказал Газаряну:

— Протокол на столе. Надумаешь — подпишешь. Бригада свою работу знает.

И ушел.

"… "Бригада" пришла. Их было пять человек. Первым вошел Яков Копецкий. Он — старый работник НКВД, мы хорошо знали друг друга. Высокого роста, здоровый. Он был очень нервный человек, его называли "Яша-псих". Он знал об этом, но не обижался. За ним вошел Иван Айвазов, младший брат Гургена Айвазова. Он тоже несколько лет работал в органах и хорошо знал меня. Третьим был один из младших работников особого отдела, в прошлом курсант межкраевой школы. Верзила с большими черными глазами, длинными усами. У него почти не было лба, чуть ли не сразу над бровями начиналась густая черная шевелюра. Фамилию его я забыл. Последние двое были практикантами межкраевой школы. Один из них держал ведро с "инструментами", как они говорили.

Да, ничего не скажешь, все на подбор, сильные, крепкие.

— Ого! Вот кого мы будет обрабатывать сегодня, — сказал Копецкий. — Это мы с большим удовольствием.

Я остался сидеть. Они окружили меня. Копецкий сзади взялся за ворот рубашки, поднял и сильным движением толкнул меня в середину комнаты. Кто-то сильным ударом ноги сшиб меня. Я упал… Третий стаскивал с меня брюки… Я вспомнил Багратиони, которого привели в камеру без брюк, в одних трусах.

Пытка началась.

Пять человек ожесточенно били. Били кулаками, ногами, розгами, шомполами, туго скрученными в жгут полотенцами, били чем попало, куда попало: в голову, в лицо, в спину, в живот… Больше всего по ногам. Кто-то заметил, что у меня больные ноги, и тогда стали бить по ногам…

— Мы сейчас поправим тебе ноги!

И били, били. Чем больше били, тем больше зверели. Больше всего злило их то, что я не кричал.

— Будешь кричать? Будешь орать? Будешь просить пощады?! — ругал Копецкий и бил, бил…

Сколько били, я не знаю.

— Ну, ребята, перекур, — скомандовал Копецкий.

Свежая сорочка превратилась в окровавленные клочья. На полу лужа крови, лежу в мокром. Глаза заплыли. С трудом приоткрываю веки и как в тумане вижу моих палачей.

Курят, отдыхают.

Ругаются отборной площадной руганью, оскорбляют, издеваются, хохочут…

Кто-то приближается ко мне, и тут же что-то очень больно обжигает тело. Вздрагиваю от боли и, чтобы не закричать, стискиваю зубы. А они хохочут… Потом еще ожог, еще… Понял. Тушили папиросы о мое тело…

Перекур кончился, и избиение продолжалось с новой силой.

Странное ощущение. Удары становятся ожесточеннее, а боль ослабевает. Когда прихожу в себя, чувствую запах медикаментов, что-то белое маячит перед глазами.

Так. Значит, я потерял сознание и меня приводили в чувство.

— Я пошла, все в порядке, — говорит сестра. "Все в порядке"! Значит, можно начать все сначала. Но "бригада" курит. С ужасом думаю, что снова будут тушить папиросы о мое тело. Ожог папиросой очень болезнен, все тело горит от первых ожогов, неужели еще? Да. Кончающий курить подходит, обязательно оскорбляет, тушит папиросу, ругается, плюет и отходит, чтобы уступить место другому.

Все чередовалось в определенной последовательности. Избиение, перекур, тушение папирос, снова избиение, обморок, приведение в чувство, снова избиение, тушение папирос…

Уже светает, но "бригада" все "трудится" и "трудится".

Явился Айвазов.

— Ну, ребята, идите спать, — сказал он, поздоровавшись. — Что ж, работа налицо.

"Идите спать". Значит, "бригада" работала ночами, а днем отдыхала.

"Бригада" ушла.

— Так будет каждый день до тех пор, пока не подпишешь. Понял?

Айвазов позвонил в комендатуру.

— Пришлите выводных, два человека.

Точно так, как вчера было с Багратиони, два вахтера приволокли меня в камеру…

Копыткин спросил у меня, когда я прочла текст:

— Так вам знакомо это?

— Знакомо, — ответила я. — Но где я это взяла, не помню.

— Я так и думал, — сказал Копыткин. — Я вам напомню, кто вам дал этот материал. — Я молчала. — Степнов из Москвы. Знаете такого?

— Знаю, конечно, — ответила я. — Читаю и слушаю его лекции. Это один из выдающихся умов России.

Вы меня, должно быть, будете ругать, — писала Люба, — но я так и сказала. Больше я ничего и никого не называла. А он стал говорить о наркотиках, которые мне никогда не принадлежали, а потом снова стал спрашивать о родителях и намекал, что у них из-за меня могут быть серьезные неприятности. А потом неожиданно спросил:

— А кто вам давал читать книгу Роя Медведева "Перед судом истории"?

Я сказала, что такой книги не видела в глаза. А он вытащил из стола огромную книгу, завернутую в газету, открыл на нужной странице и показал мне текст, где описан допрос подследственного Газаряна.

— Ну и что? — спросила я. — Везде читают, ксерокопируют, переписывают и собирают такого рода исторические факты. Почем я знаю, откуда у меня взялся этот материал? Что в нем неправда? В чем вы меня хотите обвинить?

— Пока мы хотим предостеречь вас от неверных шагов, — сказал мне Копыткин и отпустил.

Я шла и думала: как же я счастлива, что у меня есть вы, что есть в моей душе такая истина и такая правда, за которую я готова пойти на любые пытки и любые притеснения. Только бы с вами ничего не случилось. И когда я подумала о вас, мне так легко стало, так хорошо, что я готова была простить даже тех, кто донес на меня".

Когда я закончил читать письмо Любы, в дверь постучали. Вошел взволнованный Шкловский.

— Есть Рой Медведев. Только на два дня. Могу дать почитать.

— Нет уж, — отвечал я. — Сильно голова болит. Не могу.

Шкловский посмотрел на меня сочувственно. О чем он подумал, не знаю.

А еще через два дня я сидел у Шкловского и читал его новенькие материалы, которые он бог весть откуда достал.

А потом были новые материалы, и я лихорадочно работал. И вскоре была завершена первая глава книги, посвященной рождению и развитию и нового социального типа, и новой социальной психологии.