"Соломенная Сторожка (Две связки писем)" - читать интересную книгу автора (Давыдов Юрий Владимирович)
VI
Наверное, у каждого архивного разыскателя есть папка: «Desideratum» Это по-латыни: желаемое, требуемое. Что-то вроде витрины: «Не проходите мимо». У меня среди прочего «желаемого» тлел листок: «Кокосов Василий Яковлевич. 8.VI.1845—17.Х.1911. Врач. Литератор». Встречи с ним я не жаждал, но и разминуться не хотел: выпускник Военно-хирургической академии, В.Я.Кокосов приехал из Петербурга в Иркутск почти одновременно с Г.А.Лопатиным.
Печатные работы Кокосова я отыскал без особого труда. Занимаясь в архивах, держал на примете и кокосовские бумаги. Мне они попались лишь однажды.
Дело было в Перми, я оттуда туристическим теплоходом уходил вниз по Каме. Сутки были в запасе, и я не преминул забежать в областной архив.
Есть особая прелесть в провинциальных хранилищах: там старая русская жизнь «отложилась» (архивный термин с оттенком геологическим, очень, по-моему, выразительный), да, отложилась не общедержавными чертами и складками, а будничными – веет и пахнет повседневным. Так и в пермском. Берешь, например, дело: «По прошению мещанина Туронжаева об освобождении его от невинного платежа по винному делу» – и видишь беднягу в нахлобученном картузе с белыми пушинками, плетется мещанин в присутствие, каждому встречному объясняет свою беду и – глядите, глядите! – в кабак, пропустить для храбрости.
Ну вот, в Перми я и набежал на бумаги В.Я.Кокосова: 14 единиц хранения, включая автобиографические заметки на 55 листах. Почему там? А тут некое бумажное возвращение на круги своя: из Перми ты вышел, в Пермь и уйдешь. Кокосов учился в пермской бурсе, потом в семинарии. Философский класс перевалив, в богословский не спустился: «уволен по нерадению к учению и неблагонадежности». Юноше рассчитывать приходилось лишь на себя: мать вдовела в глухом селе с двумя ребятишками. Разжалованный семинарист год служил псаломщиком, потом подался на камскую пристань. Жаль того, кто не видывал Каму! Ей-богу, только по географическому недоразумению она числится притоком Волги. Наоборот, Волга приток Камы – так вернее. Амур, правда, произвел на меня большее впечатление, но и камская мощь – это ж, как мой внук говорит, будь здоров!
Не думаю, впрочем, чтоб Вася Кокосов любовался рекой, у него в брюхе урчало от голода. Он нанялся помощником кочегара. Теперь уж немногие представляют, каково доставалось тем, кто держал пар на марке. В разгар Отечественной мне выпало всего-то навсего несколько вахт в машинном отделении, при топках, но смею заверить: небо с овчинку. А Василий Кокосов, семнадцати годов, отстоял эти вахты от Перми до Казани. Богатырем не был, выбивался из последних силенок, это уж когда кровь бьет кувалдой в черепной коробке.
В Казани Кокосов сильно бедствовал. На кочегарские рублевики тянул подчердачную житуху – гимназический аттестат вытянул. Да и в университет поспевал, затесавшись в студенческую ватагу, на лекции.
Не могу сказать, отчего это он там же, в Казани, не продолжил ученье. Может, потому, что друзья, земляки-пермяки, сиганули в Петербург, а он – за ними. Или с ними. Суть в другом: какова жажда знания! Ведь он же
В декабре семидесятого, когда Лопатин привез из Лондона на Большую Конюшенную рукопись перевода Марксова «Капитала» и собирался в свою «торговую экспедицию», в том самом декабре из Медико-хирургической вышли, сияя, сто двадцать шесть новоиспеченных лекарей. Кокосов получил назначение в Восточную Сибирь и вскоре уехал в Иркутск.
В Иркутске он, как и Лопатин, посещал Щапова, о котором много слышал и в Казани, и в Питере. И это у Щапова, отдавая Афанасию Прокофьевичу прощальный визит, «врач для командировок» узнал и про бегство Лопатина с жандармской гауптвахты, и про то, что Лопатина зарубил какой-то лютый унтер.
Как видите, со временем листок из папки «Desideratum» перекочевал в другие, в сибирские. Я предупреждал, что она осталась дома, в Москве. Вернусь, кое-что, наверное, добавлю и уточню. А сейчас предлагаю извлечения из бумаг В.Я.Кокосова.
Эти бумаги – наброски мемуаров, начатых на склоне лет. Непонятно, правда, как они попали в Сибирь: стариком Василий Яковлевич жил в Нижнем Новгороде, там и умер. Но ведь очутилась же толика его бумаг в Перми. Пути рукописей неисповедимы.
«Хроническая болезнь, награда Сибири, все быстрее ведет к могиле. После двух проколов грудной клетки троакаром опять перенес гнойный плеврит. Нечего жмуриться, летальный исход не за горами, как говорится, sit tibi terra levis9, но уж очень неохота переселяться на кладбище. Сознаю слабость сил своих, но сознаю и правоту неистового Виссариона: «Пиши, говори, кричи всякий, у кого есть хотя сколько-нибудь бескорыстной любви к отечеству, к добру, истине».
Как не писать и не кричать? Мучившее незабвенного А.П.Щапова русское горе-злосчастье не осталось в прошедшем, вот уже целое десятилетие мы волочим его по булыжнику XX века.
Картины минувшего вновь передо мною. Не потому, что «на старости я сызнова живу», а потому, что это минувшее – живо. Живет оно и продолжается. И все же не утрачиваю веру в человека, в искру божию, есть она в душе даже злодейской, надо только не давать ей гаснуть, и отсюда нравственная обязанность писать и кричать, вглядываясь в прожитое и пережитое.
Кто-то назвал каторжную Сибирь «
Лет за восемь до моего приезда Александровский завод по выплавке свинцово-серебряных руд упразднили. Печи угасли, вонь рассеялась. Местные оптимисты утверждали, что от паров мышьяка никому ничего худого не приключалось, кроме телят. По этой причине тельных коров угоняли в ближайшие деревни. В страду завод патриархально останавливали, и все к заводу приписанные, и острожные и ссыльные, отправлялись на сенокос. С упразднением фабрики рабочих-каторжан перевели на вновь открытый шахталинский золотой прииск. С той поры завод сиротел на левом берегу Телемана, впадающего в узкий Газимур, который не сразу и разглядишь сквозь заросли шиповника.
В мое время Завод населяло тысяч пять жителей. Тон экономической жизни задавали, как и во многих местах Сибири, поляки. (Надо признать, и в культурном отношении Сибирь многим хорошим обязана польским повстанцам.) Чем только не промышляла эта небольшая колония! И кожи дубила, и табак сеяла, и сапоги тачала, мыло варила, свечи лила, и колбасы выделывала, и трубки с мундштуками, и даже пирожные пекла, и ликеры составляла. Все это, расходясь по Нерчинскому горному округу, давало оборот в несколько тысяч ежегодно. Да и сам Завод потреблял изделия колонистов.
В Александровском заводе в 1866 году учредили Комендантское управление. Заведовало оно тюрьмами Кадая, Алгачи, Акатуя – «глубиной сибирских руд», памятных России как место заточения декабристов.
В Комендантском управлении служили чиновники военные и статские, многие были семейными. Таким образом, Завод представлял не только пункт торгово-промышленный, но и административный.
Было бы несправедливо всю мундирную публику называть «навозным элементом», как сибиряки костят чиновников, кичащихся своим дворянством, а равно и поголовно числить ее по разряду кувшинных рыл. Встречались, и не столь уж редко, и умные, и образованные, хорошо сознающие нужды России и нужды своего прямого, служебного дела, но в том-то и трагедия русского захолустья, что все они огрузали в общем, типическом. И слышишь: «Эй, водочки!» Слышишь «пожалуйте» да «помилуйте» – за картами, когда «бостонят». Слышишь топот кадрили, не дедушкиной-бабушкиной в размере на две четверти, а модной тогда – лансье из пяти фигур. А пикники в долине Газимура? Особенный, как бы пырейный, запах вострецовского сена; вострец этот и не гниет, и не перемерзает в сильные холода; медленный, как облачный, ход серо-белых отар баранов и овец мелкой породы, по-сибирски сказать, зерен или зерена. И творожные скопища ерников, кустарниковых березок, и стройность даурских лиственниц, покрывающих склоны сопок, и тишина, тишина огромная и бездонно-ясная. Казалось бы, любуйся не налюбуешься, дыши не надышишься. Так нет, опять: «А не пора ли, господа, перекусить? Эй, водочки!» Ну, а засим грянут: «Подушечка, подушечка, бела, пуховая». А там и пересуды: кто с кем, кому за что, «плац-майор говорил», «давеча приходит смотритель…». И непременно потрунят насчет «дедушки». Походя, без злобы потрунят, однако не помню, чтоб кто-нибудь призадумался над судьбой этого «дедушки».
К полковнику Кноблоху явился я в первый же день, как к старшему должностному лицу. Коменданту управления было лет шестьдесят. На медном лице его с седыми усами лежала печать того терпения и усталости, какая отличает людей, долго тянувших фрунтовую лямку. Почему-то я сразу почувствовал симпатию к Адольфу Егоровичу.
Поселился я в доме дьячка, в низенькой горнице окнами на широкую улицу: полковник жил напротив и присылал за мною денщика, приглашая к чаю. Ни водки, ни ликеров за его столом не полагалось. Постепенно я многое узнал из его жизни.
Адольф Егорович Кноблох происходил из богемских переселенцев, родился он близ Волги, в Сарепте, юношей приехал в Москву, поступил на юридический факультет, по-тогдашнему – этико-политический. Некоторое время в одной с ним аудитории сидел Лермонтов.
Адольф Егорович охотно и с любовью вспоминал университет.
В будни полагался сюртук и темно-зеленая фуражка; студенты, фрондируя, щеголяли в блескучих цилиндрах или в крохотных шапочках, которые едва держались на шевелюрах тропической буйности. Шевелюры были под запретом, сторожа, отставные солдаты, охотились за фрондерами с огромными, инквизиционными ножницами.
Коллеги арендовали на Никитской большую комнату; стоял там мушкетерский звон учебных рапир: позиция ангард, терс, дегаже – и прямой удар! На Татьянин день облачались парадно: синий мундир с малиновым воротом, треуголка и шпага. «Статская, – усмехался Адольф Егорович, – без темляка». Обжигаясь глинтвейном, кричали, как бурши: «Пей, не заикайся!» И повторяли как пароль, и повторяли как отзыв: «Alle fur einen, einer fiir alle10».
Может, профессора-немцы и профессора-русские косились друг на друга, этого он сказать не может, зато может сказать, что от немцев тяжело шибало табаком-кнастером, от русских сладко припахивало рябиновкой. Студенты ж не дичились, не рознились – ни русские, ни немцы: «Один за всех, все за одного». Был среди них угреватый, чуть желтолицый, весь движение… Адольф Егорович, подняв палец, значительно молвил: «Герцен».
(Много позже, перечитывая «Былое и думы», я сообразил, что Герцен, говоря о «превосходных юношах», коротко знакомых и ему, и Огареву, о юношах-студентах, арестованных в восемьсот тридцать первом году, имел в виду и Адольфа Кноблоха.)
Под жилье нанимал он комнатенку при каком-то прачечном заведении. Проходя к себе, скромно тупился, стараясь не замечать прачек с подоткнутыми юбками и голыми руками. Затворив бухлую дверь, за которой допоздна слышался плеск воды, стук корыт и ведер, бабий смех и бабья перебранка, студент этико-политического факультета сочинял трактат. Кноблоха занимала история республиканского Рима. А вышла скверная история времен императора Николая Павловича.
Арестовали пятерых. Где двое, там и сообщество, а тут – пятеро. Серьезный диагноз выставили студенту Кноблоху: «Расположение ума, готового прилепиться к мнениям, противным государственному порядку». Всех приговорили к эшафоту. Император Николай дал юношам срок – пусть костенеют в ожидании. «И отворились тебе врата смерти». Тогдашние свои чувства Адольф Егорович изъяснить не умел. Они словно выпали из его души, как пряди волос от сильнейшего нервного потрясения. Вот что, однако, осталось навсегда: Адольф Егорович не выносил звука скрипки. Его товарищ по каземату играл на скрипке, хорошо играл, и Кноблох был благодарен, а теперь, посещая иногда журфиксы подчиненных, видеть не мог, а не то что слышать, скрипку – бледнел, покрывался испариной и уходил, это-то и было одним из поводов к беззлобному подтруниванию над «дедушкой».
«И отворились тебе врата смерти». Костенея, они неотрывно глядели на эти врата. Потом всем забрили лоб. Коллеги собрали деньги, коллеги навещали, особенно сострадал некто Неверов. «Нынче он, – сказал Адольф Егорович, – попечителем Кавказского учебного округа». Мне ж подумалось: а вы нынче комендантом каторги. Он, видимо, понял, о чем я, и ответил долгим, тяжелым взглядом, оттого и тяжелым, что была в нем многолетняя каменная усталость, многолетняя, всю душу проевшая, тоска батальонно-сибирской недоли; и была усмешка над щенком, который, помыкавшись на пристанях, мнил, что познал глубины горя-злосчастья. Мне стало совестно.
Но, вернувшись домой, я ощутил веяние своей бедной горницы. По чистой случайности поселившись у дьячка, я жил там же, где жил Николай Гаврилович Чернышевский, перейдя из острога в вольную команду. Дьячок говорил: «Вот туточки по вся ночи сиживал, скрип-скрип перышком, сердечный». У окна писал Николай Гаврилович и, поднимая глаза, видел напротив освещенное окно в комендантском доме – полковнику часто не спалось до петухов… Я сел и стал глядеть на дом Кноблоха, и мне уже не было совестно за свой молчаливый укор бывшему «превосходному юноше».
Я еще не знал, что именно Адольф Егорович обратился к начальству с рапортом о переводе арестантов, отбывших треть срока, в вольную команду, то есть на житье по сю сторону острога. Таких, отбывших треть, можно было перечесть по пальцам; среди них был и Чернышевский. Ради него-то в первую голову и озаботился Кноблох вольной командой. И не он был виною недолгого ее существования, виною возвращения Николая Гавриловича в стены здешнего острога. Надо принять в соображение следующее: хотя Кноблох и действовал по закону, но напоминание о законности вышнему начальству тоже небезопасно, особенно ежели речь о Чернышевском, самое осуждение которого было верхом беззакония. Не знал я еще и то, что «дедушкой» прозвали Адольфа Егоровича не сослуживцы, а каторжане Александровского завода, этого я не знал, как и того, что, по мнению каторжан, «дедушка все сделал бы для Николая Гавриловича, ежели б не был так стеснен». Это верно, Адольф Егорович был очень стеснен и соглядатайством подчиненных, и своей подчиненностью как генерал-губернатору Восточной Сибири, так и Третьему отделению, а по строевой части еще и военному министру. Да, всего этого я еще не знал. Но, признаюсь, когда узнал, а сверх того и сам убедился в сознательном и, так сказать, планомерном попустительстве Адольфа Егоровича каторжному режиму, я все ж не выдал «дедушке» окончательной индульгенции.
Адольф Егорович не искал встреч с Чернышевским. Правда, Николай Гаврилович неизменно холодно держался с должностнымы фигурами, исключая нижних чинов, но, думаю, причина была иная. Сужу по краткому разговору, случившемуся однажды и, разумеется, наедине. Я спросил, читал ли полковник сочинения нынешнего узника Александровского завода? Адольф Егорович ответил: «Пробовал, да отстал. Такая основательность слога, что скулы выворачивает. И нет знания человеческой натуры». Усмехнувшись в усы, прибавил: «Будто псаломщик ночь напролет псалтырь бубнит». И вдруг что-то давнее, студентское, от Шиллера, что ли, обозначилось на его медном, усталом, длинном, схожем с лошадиным, лице, он сказал почти звонко: «Работа духа требует гармонического света, а он пишет, как в погребе».
Чернышевский был чужд Кноблоху, его идиллическим началам, воспринятым в alma mater на Моховой. Тем примечательнее и этот перевод в вольную команду, и это отсутствие карательного рвения, хотя как раз ко времени моего прибытия в завод полковник получил строжайшие предписания усилить надзор за государственным преступником Чернышевским. И получил именно от нового генерал-губернатора, от Синельникова, грозная репутация которого не была уже секретом и в Нерчинском округе.
Распоряжение об усилении надзора было вызвано слухами – то они утихали, то возгорались – о желании радикальной молодежи вызволить Чернышевского. А тут еще арестовали в Иркутске моего знакомого gvasi Любавина. Задним числом не берусь утверждать, что я принял бы решительное и прямое участие в похищении Николая Гавриловича. Но, по совести могу сказать, помог бы. Особенно в том случае, если б оказался под началом Германа Лопатина, которому, право, ни в чем бы не отказал.
Увоз Чернышевского, мне кажется, тогда был возможен. Острог огораживали ветхие пали: бревенчатый забор ткни – и повалится. Часовые клевали носом, плац-майор не отличался пылкой любовью к раундам, то есть поверкам караулов, предпочитая «бостонить» или строить куры чиновничьим женам. Заключенные надевали кандалы лишь по сигналу смотрителя: «Нынче-с господин полковник пожалуют, извольте-ка быть при параде». Коль скоро посещения господина полковника случались не чаще солнечного затмения, то житье было, так сказать, бескандальное.
Смотрителем острога был в мое время капитан Боровитинов. Он сменил капитана Высоцкого, отъявленного, говорили мне, интригана и ябедника. Капитан же Боровитинов был простой кадетской выделки, отнюдь не тюремщик по призванию.
Бывало, едва удержишь смех, слушая сетования бедняги капитана. От времени до времени (видимо, исполняя какую-то инструкцию) полковник командировал его наставлять заключенных на путь благонамеренный.
– Василий Яковлевич, голубчик, – причитал капитан, жалобно наморщивая нос-пуговицу, – ну скажи на милость, мне ли влиять? А? Ну, чему я, прости господи, выучился в корпусе? Я вот давеча даже в смысле сочувствия подпустил, а Чернышевский и осердился: «Пустые слова!» – И капитан, тыча большим пальцем через плечо, продолжал, разумея Адольфа Егоровича: – Нашел чего сказать: валяй, дескать, исправляй! Вот ты и в университете был, а поди-ка! Нет, сам, вишь, не идет, а посылает – нашел кого. Право, даже забавно.
Посещение острога входило в мои обязанности по должности. Бурсаком и семинаристом я насмотрелся на кандальников – раньше ведь гнали в Сибирь через Пермь; видел я и пересыльные тюрьмы вдоль тракта, проездом в Иркутск; однако внутри острога, внутри тюрьмы еще не бывал, и потому испытывал оторопь и смущение, похожие на те, что когда-то охватили меня, на пороге анатомического театра. Но там, в академии, не саднили душу неловкость, виноватость вольного перед невольниками; чувство это не избыл я за годы службы в местах отдаленных. Но это не все. В тюрьме Александровского завода находился Николай Гаврилович Чернышевский. Теперешним молодым людям не представить то благоговение, которое питало мое поколение к Чернышевскому.
Смятение владело мною, когда я впервые собирался в острог Александровского завода. Я охорашивался, чистил мундир, приглаживал волосы, словом, поступал совершенно нелепо. А перед глазами стоял ненастный майский день шестьдесят четвертого года.
Я тогда проживал на Песках, эшафот устроили неподалеку, на Мытнинской площади, точно такой же, как у нас в Перми ставили для наказания плетьми и клеймения: черная платформа, позорный столб, лесенка. Утро было ослизлое, с моросью и слякотью, эшафот влажно блестел. Толпа росла, все больше молодежь: пледы, очки, длинные волосы, барышни в очках и мужских шляпах. Собралось человек пятьсот.
В Перми приговоренных доставляли на высокой колеснице, под треск армейских барабанов. Ожидая этого, я не заметил тихого привоза Николая Гавриловича. Я увидел его уже на эшафоте. Он был в темном зимнем пальто, в черных брюках, без шапки. Он показался мне плечистым и широкогрудым. Широкий лоб и клинообразная борода придавали лицу некоторую асимметричность. Длинные густые волосы были зачесаны назад. Пока читали приговор, Николай Гаврилович, спокойно и рассеянно поглядывая на толпу, раз и другой отер морось со лба, щек, бороды.
Обряд «шельмования» вершился при мертвой тишине. Я втиснулся между крупами жандармских коней. Палач, манипулируя, то и дело застил Николая Гавриловича; я испытывал какую-то несообразную благодарность к палачу за то, что он не давал мне разглядывать Чернышевского. Я не мучился и будто бы не сострадал ему, все мое существо придавила, сплющила ужасная, непомерная, каменная тяжесть. Если бы началось землетрясение или раскололось небо, я не нашел бы в себе силы шевельнуть пальцем. И вдруг сильно вздрогнул: что-то прошелестело над головой, ударилось о верхний край платформы, брызнув красным и розовым. То был большой букет цветов. Произошло волнение. Некий штатский, цапнув мой локоть, дунул в ухо: «Кто?! Кто бросил?!» – и отпустил, исчез. Я обернулся, увидел бледного, изрытого оспой Якушкина, известного едва ли не всему Питеру писателя-этнографа, двоюродного брата декабриста. Задрав дворницкую бороду, тыча суковатой орясиной в конного жандарма, Павел Иванович издевательски-громко объявил: «Он! Вот этот бросил! Я видел!»
Обряд продолжался. Над головой Чернышевского переломили шпагу. Не Чернышевского шельмовали, а меня, и этого, и того – всех нас, безмолвных, бессильных, послушных, покорных…
Теперь, годы спустя, на другом конце земли, мне предстояло встретить Чернышевского, и я глупо охорашивался.
Капитан стукнул в окошко, я вышел. Боровитинов посмотрел на меня и покачал головой. Напустив строгость, всегда несколько комичную в людях благодушных, стал говорить менторски: ваше, мол, дело санитарное, в приватные разговоры не вступайте, особливо с Чернышевским, он нашего брата не терпит… Я слушал вполуха, чувствуя, однако, ненависть к своему форменному сюртуку с погонами.
Мы миновали мое заведение, маленькую опрятную больницу, почти всегда, слава богу, пустующую, и вышли на квадратную незамещенную площадь, по сторонам которой темнели остроги. У ворот околачивались часовые совсем невоинского вида, без ружей. Было так тихо, что слышалось бормотанье и бульканье речонки, притока Газимура.
Возьмись я сейчас описывать свои первые впечатления, вышла бы неправда. Вышла бы «лестничная храбрость», это когда умное и остроумное выскакивает потом, позже. А на самом деле при первом знакомстве с каторжанами я находился в крайнем смущении и решительно не могу вспомнить, что и как было. Могу только заметить, что Николай Гаврилович, как и предсказывал капитан, держался с холодной скучливостью. Он сильно постарел, лицо изморщинилось, но не было обесцвеченным, как на эшафоте, а было обветренным, хоть большую часть времени он проводил под крышей.
Впоследствии мне случалось беседовать с Николаем Гавриловичем, он спрашивал об академии, о Боткине и Сеченове, о Петербурге. Холодность его умерилась, однако не сменилась, к моему великому огорчению и даже обиде, доверительностью. Он писал и написанное читал соузникам, мне же ни разу не предложил, а я, понятно, не смел спросить.
Голос у него был немного скрипучий, он пришепетывал от недостатка зубов, смех был редкий, нервный, тихий. У него, видимо, было худо с кровообращением, вид был зябкий, он и летом, случалось, набрасывал на плечи овчинный полушубок, а валеные сапоги не снимал. Рацион его ничем не отличался от общего котла, но табак он курил хороший, свертывая длинные, толстые папиросы, кончики пальцев правой руки чуть желтели. Сотоварищи относились к нему бережно, не заикаясь об участии в хозяйственных работах, но он сам принимался за чистку картофеля, а то и за колку дров. Нож и колун не слушались, Николай Гаврилович виновато озирался, на губах блуждала извиняющаяся улыбка.
В обращении он был ровен, вежлив, неизменно покоен, никаких жалоб. А между тем нетрудно вообразить, каково было на душе человека, уже отбывшего срок заключения и все еще находившегося в заключении. Однажды, проходя по двору, я как бы невольно подсмотрел его душевное состояние. Николай Гаврилович сидел у окна, на нем была черная мурмолочка, лицо его, все телоположение, эти опущенные плечи выражали глубокую, невыразимую тоску.
В те июльские дни, когда по сибирскому поверью не обходится без несчастья, к нам в Александровский завод нагрянул генерал-губернатор Синельников; он возвращался в Иркутск из своей дальней ревизии.
И ведь как нагрянул: чистый Суворов – при первых петухах, с подвязанными колокольцами, свиту оставил позади, въехал тишком, никого не потревожив. И тотчас к острогу. А там… Господи твоя воля! Один-разъединственный часовой спал, забор от угла к воротам повалился…
Я не видел, как его высокопревосходительство, бывший некогда главноуправляющим тюрьмами империи, в щепки разносил его высокоблагородие. Синельников, говорят, изволил ногами топать. Адольф Егорович совершенно уничтожился, губы тряслись, руки судорогой сводило, никак по швам не вытягивались. Особенно поразило Длинного генерала то, что «известный Чернышевский» вполне мог воспользоваться беспечностью коменданта: «Вы представляете, полковник, последствия?!?!» И презрительно бросил бедному «дедушке»: совсем, дескать, устарели, да-с. Объявил, что представит военному министру кандидатуру какого-то иркутского полковника, «отличного хозяина».
Мне тоже досталось. Пред грозны очи я предстал, когда Синельников уже несколько поостыл, но все еще был багрово-красен. Противно вспомнить, я не глядел орлом, хотя чего уж мне-то было терять, чего бояться, а ведь трусил, ей-богу, трусил.
Предстал и был спрошен, каковы мои «наблюдения»?
Отделившись несколько месяцев тому от ревизующей своры генерал-губернатора, я получил наказ, данный, впрочем, как просьба, внимательно приглядеться к местным обстоятельствам. Наслышавшись еще в Иркутске о либеральных порывах Длинного генерала, я охотно согласился и, конечно, даже своим неопытным глазом успел кое-что приметить, но теперь, когда Синельников выказал себя таким цербером, я не желал играть роль его лазутчика.
Устыдившись своей трусости, я внезапно обратился в храбреца. Все мои наблюдения, сказал я, – наблюдения врача, командированного Военно-медицинским управлением, заключаются в том, что здоровье государственного преступника Чернышевского требует перемены образа его жизни. И уже в приливе не просто храбрости, а храбрости отчаянной, свойственной людям робким, прибавил, что таковая перемена вполне согласуется с законом, ибо г-н Чернышевский уже отбыл срок тюремного наказания.
– И это все? – аракчеевский выкормыш в упор глядел на меня сквозь толстые стекла своих очков.
Я молчал.
– Ступайте, г-н Кокосов, – ледяным тоном приказал Синельников.
Вероятно, в ту минуту генерал-губернатор и решил, что Карийские остроги вполне подходящий пункт моей дальнейшей службы. Именно туда, на Кару, я и был направлен некоторое время спустя.
Больше я никогда не видел Николая Гавриловича Чернышевского.
Учеников же его и последователей видел не только в Александровском заводе, но и на Каре».
В записках В. Я. Кокосова нет описания карийской местности. Надо призвать на подмогу давнего, увы, уже покойного товарища – Льва Владимировича Чистякова. Но не только ради топографии… Впрочем, сейчас поймете.
Мы подружились после войны, неподалеку от Котласа, в леспромхозе. Он работал таксатором. Потом, годы спустя, выучился на инженера-лесоустроителя, месяцами пропадал в дальних и трудных экспедициях. Незадолго до смерти отправился в Читинскую область. Оттуда и прислал «отчет», приведенный ниже:
«Итак, вчера совершил экскурсию по местам карийской каторги. На всем протяжении реки горы гальки и песка, покрытые черемухой, ивой, ольхой, таволгой, различными травами. Окрестный лес подвергался длительной рубке, сохранился отдельными клочками и состоит из лиственницы даурской и березы. Дорога идет по берегу реки, затем разветвляется, и часть ее, новая, переваливает через сопку, откуда открывается живописный вид на долину р.Кары. Широкая падь, дно которой заросло лиственными породами, уходит вдаль, а вокруг волнами к горизонту – лесистые горы.
Каторжные тюрьмы располагались в Нижней Каре, Средней и Верхней, на протяжении примерно 65 км. Ближе к Нижней Каре дорога идет мимо фундамента и площадок, заросших сорной растительностью и кустарником. Со мною шел старик старатель (внук ссыльного), рассказывал много интересного. Этот фундамент – остаток тюрьмы. Кстати, местные жители называют этот участок «Политика»: здесь, очевидно, находились политические зеки. В самой Нижней Каре есть еще фундаменты, я определил глазом: 20х40 м. И, наконец, в этой же Нижней Каре есть остатки здания, сложенного из местного плоского камня, стены выкрашены в белый цвет и имеют толщину до метра.
Рядом с Нижней Карой есть кладбище каторжан. Часть приведена в кое-какой порядок, есть ограды и могильные плиты; другая – запущена. На одном месте из камня сложено нечто вроде помоста, на котором лежит чугунная плита, на которой отлито: «Политические каторжане, погибшие в Карийской каторге», а ниже указаны фамилии, дата и причина смерти. Привожу этот список. (Далее следуют имена. –
Видишь? Третьим-то по счету – П.Г.Успенский! Вспомнилось, как ты водил меня в Тимирязевку, к малый прудам, – показывал, где эти подлюки скопом одного убивали.
Причина смерти П.Г.Успенского указана: «Повесился». Заела совесть! От нее никуда не денешься!
Возможно, что-нибудь упустил. Напиши, постараюсь восполнить. У нас все хорошо. Скоро приступим к лесным работам в здешней очень глухой тайге. Жара страшная, 30°, а ночи холодные. Если не трудно, пришли две или три фотопленки для «Зоркого» в 65 или 90 единиц. С приветом Лева».
Понятно ль, о каком Успенском речь? Да, да, нечаевец, не раз упомянутый. И вот оно где опять возникает, это имя, – на чугунной плите Карийского кладбища.
Совесть заела? В петлю полез один из убийц Ивана Иванова? Прочитав записки В.Я.Кокосова, убеждаешься, что лгут и могильные плиты.
Предваряя вторую часть его мемуаров, заметим, генерал ли Синельников упек молодого врача служить на каторге со столь выразительным названием, или то было распоряжение Военно-медицинского управления, решать не беремся, но служил там Василий Яковлевич лет десять.
«Э, батюшка, поздравить не с чем…», «Да-а-а, хорошего мало…», «Мерзость настоящая! Ну да, глядишь, командировка на годик, от силы на два» – так кратко, но многозначительно меня напутствовали в Александровском заводе. И вскоре началась моя карийская одинокая, угрюмая жизнь.
Я поселился при тюремном лазарете, в бывшей родилке для каторжанок. Окна украшали решетки, меблировка состояла из деревянной больничной койки, некрашеного стола и табуреток; чемодан с одеждой (по-здешнему – лопатью) заменял комод. Из окон виднелась наполовину лысая сопка, окрещенная «Арестантской башкой». Изо дня в день, при любой погоде, с девяти вечера до восьми утра выло протяжное: «Слу-у-ша-а-ай…»
В моем заведовании находились пять фельдшеров и 280 лазаретных мест, а на моем попечении – четыре тысячи каторжан, тысяча двести стражников, пеших казаков, да прибавьте офицеров и чиновников с семьями, да прибавьте баб и ребятишек, последовавших на край света за своими бывшими кормильцами. Не много ли на одного медика? И притом, получающего жалкие 15 рублей в месяц, так как содержание от военного ведомства не поступало долгие годы: дело у нас известное – бумаги затерялись.
По прибытии я получил приказание полковника Маркова, возглавлявшего карийскую администрацию, осмотреть санитарное состояние шести острогов.
Острогами назывались гнилые и смрадные постройки, похожие на выгребные ямы, где изнывали каторжные, покрытые мириадами вершковых вшей. Бытие держалось на трех китах: параша, баланда, крошево. Параша и баланда в пояснениях не нуждаются, мы не иностранцы. А крошево – деликатес: слегка засоленные бочки с капустными отбросами, издающими нестерпимую вонь Вообще атмосферу в острогах воздухом назвал бы лишь идиот: CO2 с добавкой острого аммиачного запаха груды человеческого мяса.
Я описал «санитарное состояние» таким, каким увидел. Донесение перебелял фельдшер Меньших, старый карийский служитель, человек отнюдь не злой, но как бы в коросте апатии.
– Господин доктор. – сказал он, – ей-богу, напрасно.
– Что такое, Иван Палыч?
Он пощелкал толстым ногтем по черновику:
– Не понравится, господин доктор.
Я пожал плечами.
– Бог не выдаст, свинья не съест.
– Так-то оно так, да не для нашей Кары… Лучше бы коротенько: «В санитарном отношении тюрьмы удовлетворительны» – и шабаш. А вы эва: хлеб с песком, баланда с мышиным пометом и тараканами, воздуха нет, нары двойные… Напрасно, господин доктор, не понравится.
Несколько дней погодя призывают меня «по делам службы» к полковнику Маркову. Встретив его где-нибудь вне каторги, вы и не подумали бы, что встретили зверя – просто хорошо откормленная низколобая особь. Смерив меня удивленным взглядом, он сказал сердито:
– Па-аслушайте, батенька, эт-то что же такое-с? – И встряхнул двумя пальцами мой рапорт. – Эт-то ж, батенька, ли-те-ра-тура! Я вам приказывал осмотреть тюрьмы, а у вас – ли-те-ра-тура. Черт знает что такое! Да как вы посмели, а? Как посмели-то, объясните!
– Описал то, что есть, господин полковник.
Он вскинулся:
– Прошу не рассуждать! Я хозяин здесь, всему хозяин, а вы меня оскорбляете. Из Читы губернатор приезжал – все хорошо-с, а вы… Ишь ты, без году неделя в службе, а уже туда же, понимаете ли… – Он стал дышать с присвистом. Потом крикнул: – Молчать!
У меня вырвалось:
– А я и молчу, господин полковник.
Он пуще загремел:
– Да знаете ли вы? Да я вас на Сахалин закатаю! Без суда и следствия! Узнаете тогда, как наносить личные оскорбления начальству!
Признаться, мне показалось, что он не вполне нормален. Я еще не сознавал толком, что такое карийская субординация, и потому быстро прослыл человеком неуживчивым и вздорным. Меня приглашали как врача, но вообще-то сторонились и чиновники, и офицеры. Господи, что это была за публика!
Офицеры сводного батальона принадлежали к наихудшим в российской армии. Их выгнали из полков, не вынесли в губернских городах и сочли для них самым подходящим местом службы безответную каторгу, наглухо отрезанную от цивилизации. Тут-то они и выказывали себя во всем блеске: насиловали каторжанок, дрались, пьянствовали до белой горячки, безобразничали, иные, случалось, и верхом в церковь вламывались. И все же были лучше заурядчины, подвизавшейся по гражданской части. Эти офицеры, как правило, не обирали нижних чинов, а, бывало, и делились последним рублем. Крапивное же семя, бывшие ппсаря, бывшие урядники и фельдфебели, поедом ели каторгу, помаленьку высасывая «изрядную копейку» – и на подлогах, и на отчетах, и на каторжанской пайке, и на контрабандной водке, и на скупке золота у вольных старателей. Сказать прямо, вся администрация была форменная уголовщина.
Этой-то форменной уголовщине я и не пришелся ко двору: «Прозябает, нищенствует, жрет черт-те что, курит дрянь, а, гляди-ка, фордыбачит!» Кажется, гордись таким отщепенством, но приплющит, сомнет одиночеством, особенно в долгий, заунывный перелом от осени к зиме, так, ей-ей, и к такой публике потянешься, лишь бы не встать на карачки и не завыть на луну.
А другая уголовщина – по силе жизненных, социальных обстоятельств – эта уголовщина, голодная, оборванная, замордованная, о которой душа-то кровоточила, видела во мне блаженненького: «Не ругается и по сусалам не смажет! Из-за нашего крошева на рожон прет, себе же хуже. А поротого привезут – разрюмится. Смех, да и только». Кажется, гордись сам собой, но такая обида и такое недоумение прожигали, что в бессилье руки ронял. (К «блаженненьким», к «юродивым» каторга, так сказать, простолюдинская, причисляла и государственных преступников, тех, что, по слову Некрасова, за несчастный народ вопияли.)
Над поротыми – «смех, да и только» – я и вправду плакал. Первую экзекуцию никогда не забуду.
Дождливым вечером мы сумерничали с фельдшером Меньших. Пошел нарочный и подал нумерованный конверт. Я вскрыл и прочел: «Предписываю вашему благородию завтрашнего числа, в 2 часа пополудни, присутствовать при наказании плетьми, 60-ю ударами, каторжного Верхне-Карийской тюрьмы Ивана Непомнящего, 57 лет от роду, судившегося за третий побег и кражу со взломом. Наказание плетьми имеет быть произведено в ограде Верхне-Карийской тюрьмы, под наблюдением смотрителя оной губернского секретаря Одинцова».
Я замотал головой: не поеду… не поеду… не поеду…
– Эх, господин доктор, – сказал Иван Павлович, – штука-то, конечно, не кадриль, а надо ехать: закон требует. Умри
И верно, деться было некуда.
Шестьдесят ударов, шестьдесят плетей – и каких: Сашкиных, Сашки Жиракова. Однажды он в канцелярии демонстрировал свое мастерство.
– Ну, гляди, Сашка, не оконфузься, – весело приговаривал кто-то из старших чиновников, отмыкая конторку и подавая палачу продолговатый ящик.
Жираков, дюжий верзила, подстриженный в скобку, с красной рожей лабазника, самодовольно ухмылялся. На лицах канцеляристов лежала печать жадного азарта, как в игре, когда вот-вот сорвут банк. Посреди комнаты поставили тяжеленный, на клею и шипах, табурет. Сашка легким, даже как бы и нежным движением извлек из ящика свой «инструмент». То была длинная, круглая, гладкая ручка; к одному концу ее тонкими ремешками прикреплялось железное кольцо; от этого кольца начинался ременный цилиндр, на свободном конце которого тоже поблескивало железное кольцо; от него шли три плетеных хлыста, похожих на нагайки; постепенно утончаясь, они на самом хвостике, диаметром с мизинец, имели что-то вроде твердой, как кость, пуговицы из сыромятной кожи.
– Ну, Сашка!
Жираков двинулся к табурету широким, ровным шагом, бойко, по-петушиному подскочил, размахнулся и ударил – крышка табурета разлетелась вдребезги, ножки треснули и переломились… Зрители ахнули: «Ну, сволочь! Ведь как ляпнул-то, а?!?!» И вдруг будто осели, примолкли, потом кто-то выдохнул: «Не приведи господь…» Сашка Жираков осклабился. Ему дали рубль.
Своя кнутобойная концепция выработалась у этого Сашки Жиракова. Экзекуции он всегда начинал прежестоко. Я как-то спросил: «Неужели тебе не жаль человека, в особенности женщину?» Он взглянул на меня как на несмышленыша. «Вестимо, жаль, ваше благородие. Чай, не скотина. Потому и бьешь попервости без пощады». – «Не понимаю, Жираков, объясни». – «Эк, «не понимаю»… Оченно даже просто, ваше благородие, только вы уж не выдавайте. Не от меня ж, ваше благородие, в зависимости, какую баню задать. Иной начальник отвернется, валяй, мол, как бог на душу положит, а иной… Иной, ваше благородие, остервенится, у него от криков в голове чтой-то лопается. А кровь пробрызнет – и вовсе с кулаками на тебя лезет: «Бей шибче, сукин сын!» Чистая беда, как крик да кровь остервеняют… А мне, ваше благородие, человека завсегда жаль, особливо бабу, ну, я сразу-то и оглушу, чтоб ум вылетел, как из бочки затычка, чтоб в полное, значит, бесчувствие привесть. И вот – молчок, тихо, ни крика, ни стона, ровно чурбан. А дальше уж и мажешь, фальшь задаешь. Тоже и мы люди, ваше благородие, имеем совесть. А ежели б завсегда на всю мочь, на всю силу, так, вот крест, ни единый не выжил бы».
Я не знал, останется ль в живых Иван Непомнящий, 57-ми лет от роду, но знал, что смотритель Одинцов не из жалостливых, не отворачивается.
Около двух пополудни мы с фельдшером Меньших приехали в Верхне-Карийскую тюрьму. В канцелярии уже собралось с десяток чиновников. Смотритель Одинцов, одутловатый господин в сюртуке с желтыми пуговицами, сидел за столом. Черные жесткие волосы топорщились, толстые губы мечтательно улыбались, узкие глаза быстро, как у ящерицы, задергивались веками.
– А, – сказал он басом, – вот и доктор. Здравствуйте, здравствуйте. Э, да и Иван Палыч с вами, ну и отлично, старый воробей, усовершенствованный… Ха-ха-ха, усовершенствованный… А вы, доктор, слыхал, еще и не видывали, как у нас розгачами-то? Комедия, ей-богу. И поучительная, доктор, для этих-то подлецов. Иначе нельзя-с. – Он посмотрел на помощника, плешивого старичка с табачными крошками в усах. – Все ли готово, Алексей Алексеич?
Помощник отвечал утвердительно.
Восемьсот каторжан без шапок стояли на дворе двумя полукружьями. Выло свежо и солнечно. На сизой, обритой половине арестантских голов, казалось, поигрывали тени. Никто не произносил ни слова. Перед пустой скамьей для экзекуции, взяв «на плечо», стояли казаки.
Вывели приговоренного. Он едва волочил ноги. Его лицо искажалось судорогой, синие губы шевелились. Потом он уронил голову, сделался совсем маленьким, совсем стареньким и тоненько вскрикнул: «Не вынести, ох не вынести…» Я почувствовал дурноту, фельдшер незаметно сунул мне склянку с нашатырным спиртом.
Четверо арестантов, товарищи осужденного, выскочили из толпы, подхватили Непомнящего, сволокли халат, растянули на скамье, порты сдернули до колен, рубаху заворотили – все это в мгновение. И привалились грудью – двое на голову и руки, двое на ноги.
Тем же широким, мерным шагом, каким он шел в канцелярии к табурету, палач двинулся к осужденному и, припрыгнув по-петушиному, гаркнул: «Берегись! Ожгу!» Раздался удар. Наперед зная, какая «баня» требуется смотрителю Одинцову, Сашка не вышиб дух из Непомнящего, и тот взвыл пронзительно, тонко, высоко: «О-о-о-о-о…» Три сине-багровых полосы вспухли и засочились кровью на его жалкой, серой плоти. Это тонкое, пронзительно-высокое «о-о-о» зазвенело и отдалось в моей душе криком не здешним, не теперешним, не криком осужденного, а детским, Николушкиным, моего двухлетнего братца… Я все видел, я слышал удары плети и как отсчитывают громко: «Восемь… десять… шестнадцать…» – и в то же время меня словно и не было на дворе Верхне-Карийской тюрьмы. В уме моем неслись несвязно, вперемежку: мужики, схватившие Николеньку, грязь и лужи, блеск церковной луковки на солнышке, и белые льдины на синей речке, и опять мужики, но уже без Николеньки, они отца тащат, рвут на нем рясу… И вдруг выплыл брюхом смотритель Одинцов и – как в колокол: «Ну, доктор, пора выпить и закусить».
Осужденного укладывали на телегу. Фельдшер наклонился над ним. Я подошел, взял руку Непомнящего. Пульс был нитевидный, еле-еле; огромные, дикие, красные, бессмысленные глаза выкачены из орбит; в груди хрипела, урчала и булькала мокрота; губы и горло корежили позывы к рвоте. «Не извольте беспокоиться, я справлюсь», – шепнул Иван Павлович. Телега тронулась, Непомнящего повезли в лазарет, а я покорно, машинально, как деревянный, пошел за смотрителем Одинцовым.
Одинцов жил на холостую ногу. Ему прислуживала ядреная, круглая молодая баба; в каторгу она пришла за убийство мужа. Одинцов щелкнул пальцами, бабенка просыпала бойкий смешок: «Сичас, барин».
Мы выпили, потом еще и еще.
– А что, Петр Петрович, – сказал я, – подлейшее положение у нашего брата?
Он спокойно пожал плечами.
– Чего же тут подлого, доктор? Мерзавец получил по заслугам. Это так, по вашей свежести, а поживете и согласитесь: иначе невозможно. У них, там, – он неопределенно махнул рукой, – за горами, за долами, за морями-океанами, там дело другое, а у
Не захмелев, совершенно трезвый, я приехал к себе в лазарет поздним вечером. Непомнящий лежал в палате. Пульс был сто сорок, температура выше сорока. Темно-бурая опухоль величиной с подушку была на ощупь горячей и твердой. Он лежал на животе, отворотив вполовину обритую голову с всклоченной бороденкой. Он был в забытьи.
Я отпустил служителя. Горела сальная свеча, вставленная в жестяной фонарь. На дворе раздавалось: «Слу-у-ша-а-ай».
И вдруг в ушах моих опять прозвенело давешнее «о-о-о», и опять примерещился младенец Николушка.
Детство мое, до бурсы, прошло в селе Крестовском, Камышловского уезда: Кокосовы, землеробы и пчеловоды, некогда переселились из Владимирской губернии в Пермскую. Дед и отец, священники, крестьянствовали, как и многие деревенские батюшки.
В какой-то год, еще до Крымской войны, вышло распоряжение о принудительном разведении картофеля. Мужики, государственные крестьяне, решили, что наступает закрепощение, что вот-де уже и указ, «грамота» получена, и кинулись «тормошить начальство». А какое ж начальство было рядышком, как не священник да волостной писарь?
Отец мой с притчем и писарем успели затвориться в церкви. Мужики, бушуя, ворвались в наш дом. Мать прижимала к груди двухлетнего Николушку. Она страшно кричала, рвалась и билась, но мужики выломили из ее рук Николушку, побежали всей толпой к церкви и там принялись хлестать голенького вожжами. Николушка закричал: «О-о-о… О-о-о…» Отец вышел из храма, за ним – другие.
Мужики бросили Николушку, схватили отца, всех схватили и, срывая одежду, поволокли к речке… Был зачин весны, свежо было и солнечно, белые льдины плыли по Крутихе. Отца, и дьячка, и писаря обвязали веревками. Двое иль трое наших соседей переправились на другой берег, волоча за собою конец веревки. Началась расправа. Отца моего, дьячка и писаря поочередно спускали в ледяную воду и тащили к противоположному берегу при дружном крике: «Давай гра-мо-ту! Да-вай гра-мо-ту!» Туда и назад, туда и назад, челноком, челноком. Отогреют в ближней избе и опять, и опять.
Николенька умер в тот же день; отец – через неделю. Осиротев, мы перебрались к деду, в село Песковское.
Все это навсегда оттиснулось в моей детской душе. Но, странно, впоследствии словно бы и заглохло. Помню, хорошо помню, как огорчил меня Некрасов своим стихотворением про наших мужиков времен нашествия Наполеона. Поймали они французов – «отца да мать с тремя щенками»; «тотчас ухлопали мусью, не из фузеи – кулаками!».
Поклепом показалась мне эта жалостливая жестокость или, если угодно, жестокая жалостливость. И не потому, что мужики, жалеючи, убивали женщину и детей, а как раз потому, что они вообще убивали. И это
Каторга – великая школа Правды. Как ни кощунственно, а так. В каторге видишь изнасилованную бабу, напрочь позабывшую все, что с нею приключилось, способную жить и любить. В каторге видишь людей, которые смотрят на смерть как на санитара, убирающего падаль. И видишь то, чего и Некрасов не видел, видишь, что жестокость принимается попросту как реализм обыденной жизни…
Горела сальная свеча в жестяном фонаре. На дворе подвывало, как ветер: «Слу-у-уша-а-ай»». Непомнящий лежал на животе, так же как лежал и там, на дворе Верхне-Карийской, когда четверо
Фельдшер Иван Павлович застал меня в слезах. Я быстро вышел. В своей зарешеченной келье я залпом выпил стакан водки. Уже светало. Сопка, «Арестантская башка», всплыла из сумрака, а ближе красиво и тихо белели березы. Я рухнул на постель и уснул.
Пришибленный и беспомощный, день ото дня все чаще я обращался к испытанному на Руси «средствию». Хуже карийского некуда: на табаке и купоросе.
Поистине светом в оконце было появление людей интеллигентных. Когда-нибудь о каторге политических на Каре напишут томы. Кое-что уже опубликовано периодической печатью. Я же ограничусь краткими заметками, рельефно выделив одну судьбу, одно происшествие.
Скажу сразу: государственные преступники, поступавшие на Кару, представили как бы в миниатюре всю тогдашнюю русскую революцию: и каракозовцы, и ишутинцы, и нечаевцы, а впоследствии и «чистые» пропагандисты, и «чистые» террористы.
Жизнь людей, осужденных за свой альтруизм, за свою преданность народным чаяниям, за свои социальные устремления и мечты, – жизнь этих людей, брошенных в карийскую падь, складывалась, понятно, на иных краеугольных камнях, нежели жизнь каторги уголовной. Зиждилась на началах артельных, пронизанных взаимопомощью и духовностью. Бывали, конечно, и раздоры, и недовольства, и ожесточенность друг на друга, все это неизбежно на тюремной почве, но не они определяли климат политической каторги.
Поначалу политических содержали неподалеку от моего лазарета, на военной гауптвахте. Позже, когда «штат» значительно увеличился, содержали в тюрьмах мужской и женской, но отдельно от уголовных. Образовалась и колония поселенцев, в числе которых были жены и дети государственных преступников.
Одним из первых прибыл на Кару известный нечаевец Петр Гаврилович Успенский. Некоторое время спустя приехала его жена, родная сестра знаменитой Веры Засулич; приехала вместе с малолетним сыном Виктором; ныне он депутат Государственной думы.
Шурочка – буду называть г-жу Успенскую, как называл на Каре, – была не только моим добрым другом, но и помощницей: она окончила акушерские курсы, нашлось ей дело и в каторге.
Ах, жены декабристов, воспетые Некрасовым и почитаемые всей Россией, их участь не сравнить с Шурочкиной. (Между прочим, Успенский говорил, что каторга описана Некрасовым столь красиво, что стороннего человека, пожалуй, потянет в каторгу.) В Шурочкиной судьбе ничего не было романтического, кроме романтического отношения к Революции. Пишу с прописной буквы, дабы передать ту интонацию, с какой русские люди «особенной категории» произносили это французское слово.
После убийства Ивана Иванова Шурочка со своим грудным младенцем долго находилась в тюрьме Третьего отделения. Суд ее оправдал, она последовала за мужем в Сибирь. На диво сложенного возка у нее не было, денег почти не было. Проезжая Иркутск, Шурочка побывала у генерал-губернатора Синельникова: для житья в Нерчинском горном округе требовалось разрешение. Синельников предложил Шурочке место акушерки в столице Восточной Сибири. Шурочка в Иркутске не осталась.
На Каре она терпеливо ждала освобождения своего мужа. Мне кажется, она любила его сильнее, чем он. Его чувство к жене, сдается, питалось благодарностью, и только… Не дождавшись освобождения Петра Гавриловича, Шурочка вернулась в Москву, на Мещанскую, где так часто бывал Нечаев.
В Москве возобновила связи с подпольем, хотя все ее силы и все ее время поглощали заботы о заработке и воспитании сына. Из последних силенок хваталась за все, что ни подвернется. И домашнее тоже лежало на ней: воды натаскай, дрова принеси, стряпай, штопай, шей. Писатель Златовратский рассказывал мне, что с нею познакомился граф Лев Николаевич Толстой. Покивал одобрительно, елозя бородою по блузе: «Какая вы счастливая, у вас есть настоящая работа!» Жаль, что она не тачала сапоги, он нашел бы ее архисчастливой… Некоторое время спустя Златовратский обратился к графу с просьбой помочь Шурочке подыскать любой, самый мизерный заработок, написал, что она с сыном находится в безвыходном материальном положении и удрученном душевном состоянии. Толстой не ответил.
Но самое страшное и непоправимое обрушилось на Шурочку не в Москве, а раньше, в карийские годы.
Петр Гаврилович Успенский столь многое значил в моей жизни, и это многое было столь противоречиво, что рука дрожит и перо спотыкается.
Он писал стихи, этот человек, убежденный в необходимости жестокости. Он был добр, но словно бы стеснялся своей доброты. Он был насмешлив и вместе способен пылко идеализировать. Он не обладал силой характера, но казался твердокаменным. Он был красив, но не породистой, дворянской красотою, а какой-то старинной, былой, вольной – не то витязь, не то набатчик в час беды.
Не уверен, сблизился бы я с Петром Гавриловичем, приди он на Кару не из первых политических и не приди за ним Шурочка. Впрочем, теперь гадать пустое, а надо сказать без обиняков, что именно Успенскому я обязан тем, что уклонился от махорочно-купоросного «средствия» и вновь склонился к литературным занятиям. Я от них отпал, стыдясь своей неумелости. Петр же Гаврилович ободрил меня стихами:
К слову сказать, четверть века спустя я послал в Петербург, в «Исторический вестник», два своих рассказа. Редактор ответил, что написаны они правдиво и живо, но, к сожалению, производят слишком тяжелое, удручающее впечатление, а журнал должен щадить чувства читателей. То была опаска благонамеренного господина перед сюжетами, которые раздражают и обижают высокое начальство: мы, дескать, произвол уже осудили, зачем же сыпать соль на раны?! Высокие начальствующие лица не дают в обиду предшественников. Это не только желание видеть и прошлое, и настоящее в розовом свете, но и чувство наследников, которые в ходе неумолимого времени тоже станут чьими-то предшественниками.
Ну да бог с ним, с «Историческим вестником», с редактором. Поэтический призыв Петра Гавриловича, повторенный разговорной прозой, возымел свое действие. Я сознал обязанность писать о «многострадальной Каре». Все мною тогда написанное Петр Гаврилович, страхуя рукописи от всяческих напастей, скопировал тщательно, мелко, убористо.
Был, однако, и один некарийский сюжет; волновал он меня, мучил, озадачивал. Я имею в виду печально-знаменитое убийство студента Петровской земледельческой академии Ивана Иванова, совершенное Нечаевым с товарищами, Успенским в том числе. Обстоятельства этого зловещего происшествия были известны из «Правительственного вестника», печатавшего стенограммы судебного процесса. Процесс был огромный, количеством обвиняемых вряд ли уступал декабристскому. Судьи вели себя в высшей степени корректно, подавая пример не только юридической добросовестности, но и гражданской смелости. Многие были оправданы и тут же, на суде, освобождены из-под стражи. Прямые нечаевцы, то есть убийцы Ивана Иванова, получили каторжные приговоры. Дело, казалось бы, решенное и бесспорное. Но меня волновал, мучил, озадачивал Петр Гаврилович Успенский.
Вникнув в его речь на судебном заседании, я склонился к тому, что Успенский, сидя в крепости и в Доме предварительного заключения,
Я долго не решался тронуть эту болевую точку, да, верно, никогда бы и не решился, если б из одного вечернего разговора с Шурочкой не то чтобы определенно и ясно понял, а вынес ощущение, что и Успенский, и она, милая, беззаветная Шурочка, не испытывали и не испытывают ни малейшей нужды в каких-либо самооправдательных внушениях. Они единомыслили до конца: да, была железная необходимость; да, не желали остаться в стороне, и, слава богу, Сергей Геннадиевич Нечаев дал Петру Гавриловичу Успенскому возможность доказать свою преданность Революции.
Все мое существо не соглашалось, бунтовало. И все же я медлил поговорить с Успенским нараспашку, пока не выдалась та зимняя лазаретная ночь, когда мы были один на один.
Простуда Петра Гавриловича не нуждалась в лазаретном лечении, но я пользовался каждым случаем, чтобы дать моим «политикам» отдохнуть от острожного многолюдства и шума. (Одиночество, если оно не принудительное, необходимо каждому, как необходимо и нарушение одиночества, если оно соответствует вашему желанию.)
Не припомню, с чего начался этот откровенный ночной разговор, но совершенно отчетливо помню, как поразил и сокрушил меня холодный фанатизм Петра Гавриловича, фанатизм, прозрачный огонь которого я доселе не замечал в этом деликатном человеке.
Некогда, в Москве, он хранил «Катехизис революционера». При обыске «Катехизис» изъяли, а во время судебного процесса распубликовали на страницах «Правительственного вестника». Но материальный, тетрадный, изъятый «Катехизис» навсегда остался в душе и уме бывшего хранителя.
Петр Гаврилович сидел на койке, устремив глаза на свечу, в глазах его не было муки, никакого надрыва не было, напротив, мне даже показалось, что он воодушевлялся и молодел, как воодушевляются и молодеют люди, увлеченные воспоминаниями о тех днях, когда они жили, а не прозябали.
Положительных данных о предательстве, измене, доносительстве Ивана Иванова не было? Этого Успенский не отрицал. Что же было? Убеждение в
Я не выдержал:
– Нравственного?
– Да, – ответил он твердо. – Именно так, Василий Яковлевич, именно так. Все срединное, все шаткое подлежит уничтожению, выжигается каленым железом. – Он смотрел на свечу, в глазах его не было муки, никакого надрыва не было.
В ту минуту я и почувствовал, что это такое –
Не решаюсь сказать, как потекли бы наши дальнейшие отношения, но хуже и горше всего то, что роковым стечением обстоятельств я был избавлен от какого-либо решения. Однако те же обстоятельства понудили меня сделать выбор, и этот выбор был связан с участью Петра Гавриловича.
Из лазарета он вернулся в острог накануне рождества.
Приближение рождественских праздников неизменно повергает каторгу в печальную задумчивость. Все давнее, домашнее, детское, родственное, заветное, – все это больно отзывается в сердце. Но не печаль, не тоска воцарились в те студеные дни в остроге для политических, а напряженная, нервная, электрическая угрюмость.
Случайно, и я это знаю достоверно, случайно был обнаружен подкоп. Подземный лаз пробивали из тюремной кухни, расположенной неподалеку от забора. Конечно, на зиму глядя побег исключался, а вот весною… О, весною, когда закукует кукушка, надо полагать, совершился бы… Но вот подкоп обнаружили. Нагрянула администрация, во главе – «сам», г-н полковник, заведующий Карийской каторгой. Это ж не уголовные поселенцы, убредавшие ежегодно, нет, – политические, государственные. И пошла писать губерния. Следствие-переследствие, дознание-передознание. А результат – нуль, пшик, ничего. Приключись такое в уголовном остроге, узнали не узнали, а Сашкина палаческая плеть ожгла бы многих. Но политических пороть закон не дозволял. Что ж тут попишешь? Главное – скрыть от иркутского начальства; главное – концы в воду.
Не то в остроге. Ни одна душа не соглашалась списать обнаружение подкопа на глупый случай. Нет, кто-то предал, кто-то подлейшим образом предал. Всеми овладела гнетущая подозрительность. Она требовала выхода, как пар в котле. Она должна была разрядиться, Как грозовая туча. Под таким гнетом нельзя было не только жить, но и дышать.
На пороге Нового года, в последний четверг старого, за мною прислали. Урядник шепотом объявил, в чем дело. Меня пронизала мысль, что
 |
Мороз был лютый. Дорога, стократ изъезженная, чудилась незнакомой. Я думал о Шурочке, о ее мальчике, думал, что дорого дал бы за то, чтобы меня в эдакий лютый мороз угнали в Нерчинск, в Александровский завод, к черту на рога, лишь бы не пришлось видеть Шурочку.
Подъехали к дому смотрителя. Я вошел. «А, доктор! Здравствуйте…» Мне предложили обогреться, налили водки. Потом, уже после освидетельствования трупа, приступая к протоколу, я понял, почему смотритель, пристально взглядывая на меня, повторил дважды: «Сам себя порешил… Дело нехитрое. Сам себя порешил, так-то… Однако пойдемте, господа», – сказал смотритель, обращаясь ко мне и офицерам, прибывшим из управления.
Всех каторжан заперли в камерах. В дневном безлюдье острожного двора было что-то дикое, несуразное, какая-то гибельная отрешенность. Снег скрипел громко и жестко. Когда мы подошли к арестантской бане, с крыши взлетели вороны и раскричались, раскричались.
В сенях казак зажег фонарь. Мы двинулись дальше. Пахло теплой сыростью. У большой печки казак поднял фонарь, кто-то взял меня за локоть и легонько придвинул к запечному углу – я увидел труп Петра Гавриловича…
Да, есть и такое, когда надо щадить чувство читателя. Протокол медицинской экспертизы уместен разве что в романе Золя. Но нельзя мне промолчать о том, что я ведь тотчас догадался: он не покончил с собой. У него был вывих плечевого сустава и кровоподтеки на шее не от веревки, рот был надорван, переломлены пальцы правой руки – явные следы короткой, ужасной борьбы. Не повесился Петр Гаврилович Успенский –
Я должен был удостоверить убийство. Я удостоверил самоубийство. Я скрыл правду и выбрал ложь. Не ради спокойствия г-на смотрителя и господ офицеров, у которых не теплилось ни малейшего желания возиться с расследованием. Выходит, ради убийц? Ради тех, кто, заподозрив Успенского в доносительстве, завел его в арестантскую баню да там, в запечном осклизлом углу, и прикончил. Опять, как недавно, в лазаретную ночь, я ощутил этот новый реализм, эту новую трезвость и новую логику. Но теперь я понял и то, что эти реализм, трезвость, логика выжигают не только срединное, а выжигают, изничтожая, и тех, кто исповедует их. Когда Успенский убивал Иванова в гроте Петровского-Разумовского, он уже обрекал себя самого. Когда здесь, в Карийской каторжной тюрьме для государственных преступников, убивали Успенского, его убийцы тоже обрекали себя. Все они были «несчастными».
В стихах, обращенных ко мне, покойный Петр Гаврилович писал:
Днем моего пробужденья Успенский полагал время, когда он и его товарищи пришли на Кару. Да, так было. Но так уже не было, когда я вошел в сырую, пахнущую прелью тьму арестантской бани. Круг темных чар сомкнулся.
Обороняясь, я хватался за то, что гибель Петра Гавриловича была следствием особой нервозности, эпидемическим помешательством на тюремной почве. Но, боже мой, где в наших-то палестинах иная почва? Все мы каторжные, равно в остроге и вне острога, с кандалами и без кандалов. Поколениям илотов создать ли Царство Свободы? Откуда произрасти ему? Из этой пади, где речка называется Карой, сопка – Арестантской башкой, а улочки «вольного» поселения – Говнюшкиной и Теребиловкой? За частоколом солдатских штыков гикает Сашка-палач: «Берегись! Ожгу!» И волком воет: «Слу-уша-а-ай».
Странно, когда воротят нос: «Ох, уж эти арестантские сюжеты… Надоело!» И верно, надоело. Но как тут не вспомнить Чехова?
Поехал Антон Павлович на каторжный остров Сахалин. Проехал царство от края до края. И вздохнул горестно: а ведь, кажется, все
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |