"Сталин: операция «Эрмитаж»" - читать интересную книгу автора (Жуков Юрий)

ТАЙНЫЙ СПИСОК ГУЛЬБЕНКЯНА

Курс Сталина

1 октября 1928 года начинался очередной хозяйственный год. Первый год выполнения пятилетнего плана – еще не утвержденного, готового лишь вчерне, но имеющего прочный, непоколебимый фундамент – тяжелую индустрию.

Чтобы хотя бы приблизиться к экономическим показателям таких стран, как США и Великобритания, Германия и Франция, следовало прежде всего увеличить выплавку чугуна втрое – с 3, 3 миллиона тонн в 1927 – 1928 году до 10 миллионов тонн в 1932 – 1933 году. За тот же срок надлежало добиться роста выплавки и цветных металлов: меди – с 28, 3 тысячи тонн до 84, 7 тысячи, цинка – с 3 тысяч тонн до 74, 4 тысячи тонн.

Столь стремительный подъем металлургической промышленности должен был обеспечить многое: наращивание добычи руды, модернизацию старых, дореволюционных заводов (преимущественно в Донецко-Криворожском регионе) и строительство флагманов индустрии, спроектированных по последнему слову техники, – Запорожского, Кузнецкого, Магнитогорского комбинатов.

Отечественные чугун и сталь обеспечат работу автомобильных, тракторных, комбайновых, авиационных, моторных, станко-инструментальных и иных заводов, каких страна никогда не имела. Эти предприятия предстояло возвести и пустить на запланированную мощь за те же пять лет.

В свою очередь все они вместе с химическими комбинатами – Березняковским, Соликамским – позволят поднять сельское хозяйство.

Задуманное немыслимое увеличение промышленной продукции в целом – на 180 %, средств производства – на 290 %', а предметов потребления на 144 % требовало вложения в народное хозяйство колоссальных средств. По ориентировочной оценке Госплана они выражались в сумме в два раза большей, нежели затраты за истекшее пятилетие – приблизительно 65 миллиардов рублей (через два года выяснилось, что экономисты и здесь ошиблись, преуменьшив предстоящие расходы в несколько раз).

Уже весной стало ясно: таких денег у страны пока нет и в ближайшее время не предвидится. Особенно валюты, так как при хлебозаготовках не сумели добрать 2 миллиона тонн зерна, предназначенного на экспорт.

Выход из тупика пришлось искать не только Внешторгу.

В конце апреля, когда обозначился валютный кризис, свой, казалось бы, самый простой и быстрый способ разрешения возникшей проблемы предложил Рыков. По его мнению, следовало срочно продать за рубежом золота на 50 миллионов рублей, а с выручки расплатиться по неотложным краткосрочным кредитам и выплатить авансы фирмам-поставщикам, с которыми уже были готовы договоры.

В Политбюро долго и внимательно изучали, просчитывали предложение премьера – идею отнюдь не оригинальную, многократно использовавшуюся в прошлом. Новизна заключалась лишь в количестве предлагаемого на экспорт золота. Потому-то и возникли сомнения: не приведет ли это к падению цены на «желтый металл»? Не прогадает ли страна?

Только через месяц приняли предложение Рыкова, но золота решено было вывезти всего на 30 миллионов рублей, никак не больше. А когда летом стало очевидно, что для снятия остроты финансового положения такой суммы явно недостаточно, предложили Госбанку СССР, осуществлявшему продажу на мировом рынке золота и платины, вывезти дополнительно еще на 20 миллионов. Однако через месяц одумались и 16 августа постановили: золото вывозить, но не больше чем на 40 миллионов рублей, причем обязательно согласуя каждую сделку с Наркомторгом.

Однако предложение Рыкова, хотя и утвержденное Политбюро единогласно, никак не устраивало «центристов». Они не могли не понимать, что подобная мера является крайне опасной по своим последствиям: дав передышку, она не решит проблемы. Слишком скоро понадобится снова изыскивать очередные, такие же разовые источники финансирования, постоянно латая тришкин кафтан. Требовался иной источник: надежный, постоянный, гарантирующий регулярные поступления валюты из месяца в месяц, из года в год.

Потому-то вспомнили «центристы» о сути концепции Преображенского, которую столь настойчиво пропагандировали и Троцкий, и Зиновьев:

«Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства, чем менее то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социалистической революции, тем относительно больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на отчуждение части прибавочного продукта досоциалистических форм хозяйства»[77].

«Центристы» осознали, что их альянс с «правыми» стал вопиющей ошибкой, заставил правительство и партию проводить социалистическую индустриализацию, одновременно защищая интересы крестьянства, прежде всего зажиточного, кулаков. По Преображенскому – «досоциалистическую форму хозяйства». Следуя за Рыковым, Бухариным, Томским, приходилось оберегать тех, кто при падении в стране и мире цен на хлеб отказались продать его государству и тем самым подвели правительство, рассчитывавшее на зерно как на одну из основных статей экспорта.

Становилось очевидным, что именно этот странный союз и привел к ситуации, о которой вскоре Сталин скажет так: «В капиталистическом мире идут большие споры насчет наших финансовых возможностей… говорят, что мы банкроты и падение советской власти – дело нескольких месяцев, если не недель»[78].

Впервые о возможном разрыве с «правыми» после явного провала политики А. И. Рыкова и Н. И. Бухарина сказал Сталин на июльском пленуме ЦК. Генсек пока выразился достаточно сдержанно, но все же подчеркнул: «Наша страна… не может, не должна заниматься грабежом колоний… Не имеет также и не хочет иметь кабальных займов извне… Остается одно: развивать промышленность, индустриализировать страну за счет внутренних накоплений»[79]. И сразу же пояснил – речь идет о крестьянстве. Партия твердо намерена помочь бедноте и середнякам объединиться в колхозы.

В июле ни Сталин, ни его единомышленники по центристской группе не упоминали лидеров «правых». Более того, откровенно подыгрывая последним, Политбюро 16 августа 1928 года (в тот самый день, когда определялся окончательный размер выброса на зарубежный рынок золота) приняло еще одно постановление, также напрямую связанное с получением валюты без какого бы то ни было давления на крестьян. Была образована временная комиссия «для обеспечения срочного выделения для экспорта картин и музейных ценностей на сумму в 30 миллионов рублей»[80]. Таким образом, предпринималась попытка получить почти столько же валюты, сколько и за золото.

Далеко не случайно поручили возглавить эту комиссию М. П. Томскому, одному из признанных лидеров «правых». Бывший рабочий, затем профессиональный революционер, после Октября он занялся профсоюзной деятельностью столь успешно, что уже летом 1918 года возглавил советские профсоюзы. Именно ему предоставили возможность выправить положение с валютой, доказать на деле, что финансировать индустриализацию, которую он так рьяно и горячо поддержал, можно и из тех источников, которые изыщут «правые».

Помимо Томского в комиссию включили еще двоих: от Наркомторга – А. И. Микояна, а от Наркомпроса – В. Н. Яковлеву, единственную из троих имевшую высшее образование. До революции она окончила в Москве гимназию и физико-математический факультет Высших женских курсов (Герье). После Октября партия много раз перебрасывала ее из наркомата в наркомат – ей пришлось работать в НКВД, ВСНХ, Наркомпроде… Только в 1922 году Яковлева наконец надолго осела «по специальности», в Наркомпросе, сменив Преображенского в должности заведующей Главным управлением профессионального образования.

Члены комиссии сами не осматривали, не изучали музейные фонды, не оценивали их с точки зрения конъюнктуры на мировом антикварном рынке. На это у них не было ни времени. Не имея необходимых знаний, они просто отдавали распоряжения, не подлежащие обсуждению приказы – фактически исходившие от имени Политбюро! Это комиссия полагала вполне достаточным, и не ошиблась.

Первым результатом ее действий стал многообещающий контакт с одним из лидеров крайне «левых» Г. Л. Пятаковым. В середине 1926 года Пятаков был заместителем председателя ВСНХ, после смерти Дзержинского претендовал на его пост. За поддержку Троцким его отправили в конце марта 1927 года торгпредом в Париж – как бы «в изгнание». В декабре того же года решением XV съезда он был исключен из партии за активное участие в троцкистской оппозиции, но все же оставлен на зарубежной работе.

В столице Франции Пятаков особое внимание уделял вопросом, связанным с нефтью. Ведь именно ею он занимался сразу после окончания гражданской войны, когда получил назначение начальником Главного топливного управления ВСНХ, немало сил отдал созданию Нефтесиндиката (внешнеторговой организации того же ВСНХ). Позже Пятаков участвовал в подготовке соглашения Нефтесиндиката со «Стандарт ойл оф Нью-Йорк», позволившего Советскому Союзу резко увеличить экспорт нефтепродуктов под американской маркой.

Неудивительно, что вскоре после приезда в Париж Пятаков близко сошелся с Калустом Гульбенкяном, владельцем мощной и влиятельной «Теркиш петролеум компани», сделавшим состояние на импорте в Турцию керосина из России. Этот предприниматель первым оценил запасы нефтяных месторождений на севере Месопотамии и еще в 1912 году создал свою компанию, начавшую добычу нефти в районе Мосула. С конца 1918 года шел спор за эту территорию, лишь в 1925 году отошедшую Ираку.

Гульбенкян издавна сотрудничал с «Бритиш петролеум», «Англо-Першн», а потому при разделе мирового рынка нефти получил весьма значительную квоту, заметно превышавшую его возможности. Это и подтолкнуло Пятакова к мысли наладить экспорт советской нефти под маркой не только «Стандарт ойл», но и «Теркиш петролеум», тем самым увеличив поступления валюты в СССР. Оставалось только уговорить самого Гульбенкяна.

Помогла телеграмма Микояна из Москвы, в которой нарком информировал о решении Политбюро от 16 августа.

Пятаков выяснил, что Гульбенкян собирает старую живопись, имеет превосходную коллекцию, вполне достойную миллионера. Значит, он, скорее всего, согласится приобрести что-либо из художественных музеев СССР.

Даже вскользь сделанное Пятаковым предложение вызвало бурный интерес коллекционера, молниеносно составившего список картин, которые он готов был купить немедленно и за хорошую цену.

Гульбенкян ничего не знал о том, что имеется в запасниках советских музеев, на складах Комиссии госфондов, поэтому свой список составлял по каталогам, включив в него «Мадонну Альба» Рафаэля, «Мадонну» Корреджио, «Поклонение волхвов» Боттичелли, «Юдифь» Джорджоне, «Блудного сына», «Флору», «Афину Палладу», «Девушку с метелкой» и «Портрет старухи» Рембрандта, «Персея и Андромеду», «Портрет старухи» и два «Пейзажа» Рубенса, «Хозяйку и служанку» П. де Хоха, «Святого Луку и Мадонну» Ван дер Вейдена, «Благовещение» Ван Эйка, «Меццетен» и «Ля Бондеузе» Ватто, «Благовещение» Боутса.

Назвал сразу же Гульбенкян и свою цену. За «Флору» Рембрандта он предложил 2, 5 миллиона, а за его же кисти «Портрет старухи» – 1, 5. За «Меццетен» Ватто и «Портрет старухи» Рубенса – по 1 миллиону. И еще полмиллиона – за «Благовещение» Боутса[81].

Получалось, что если согласиться с предложением нефтяного магната, то можно очень быстро, не прибегая к услугам своекорыстных посредников-аукционистов, получить 6, 5 миллиона в валюте – третью часть суммы, определенной решением Политбюро, да еще и нарастить экспорт нефти и нефтепродуктов.

Но именно это предложение Гульбенкяна, немедленно направленное Пятаковым в Москву Микояну, а тем пересланное в Ленинград для дирекции Эрмитажа, и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения искусствоведов. Более того, оно привело к целому ряду совершенно не ожидавшихся руководством протестов против принудительного изъятия художественных ценностей на 30 миллионов рублей.

К комиссии Томского обратился молчавший до той поры нарком просвещения РСФСР Луначарский:

«Я с очень тяжелым сердцем согласился на эту операцию и указывал тогда же т. Микояну и т. Рыкову – к сожалению, я не был на политбюро тогда, когда обсуждался этот вопрос, – на те причины, по которым я являюсь в значительной мере противником этой операции»[82].

Тройницкий же, бывший директор музея, заведующий отделом прикладного искусства, уполномоченный Наркомпроса по выделению из Эрмитажа художественных ценностей для экспорта, направил на имя заведующего ленинградской конторой «Антиквариата» Криммера следующую докладную:

«По вопросу о выделении и реализации на заграничном рынке антикварных ценностей на сумму в 30 миллионов рублей считаю своим долгом высказать нижеследующее.

1. Особенности антикварного рынка и его ограниченная емкость позволяют усомниться в возможности нормальной реализации вещей на такую крупную сумму и в короткий срок (1 год, придется продавать вещи за бесценок, т. е. для получения суммы в 30 миллионов, в действительности выделить и продать на сумму в 50, 80, а может быть, и 100 милл. рублей. Товар, выходящий за пределы потребностей рынка, на определенный срок является товаром мертвым, и он будет приобретен по самой низкой цене перепродавцами, которые учтут, что значительная его часть может пролежать ряд лет без продажи.

2. Предполагаемая первоклассность и высокая валютная ценность подлежащих выделению и реализации предметов нисколько не изменит высказанного положения, так как

а) как бы ни были первоклассны выделенные предметы, при такой огромной сумме среди них будет много однородных, следовательно, в известной части трудно ликвидных;

б) самый факт массовой продажи исключительно первоклассных памятников создает впечатление катастрофического положения страны и вызовет желание его учесть и использовать.

3. Что это действительно так, показывает предложение гр. Гульбенкяна, который предложил купить на 10 милл. рублей картин и представил список из 18 лучших картин Эрмитажа, стоящих по самому скромному расчету не менее 25 – 30 милл. рублей. Открытая же продажа некоторых из них, как «Мадонна Альба» Рафаэля, «Юдифь» Джорджоне и «Блудного сына» Рембрандта, несомненно, вызвала бы в некоторых странах национальную подписку для их приобретения и покрыла бы сумму в 10 милл. рублей.

4. Из суммы в 30 милл. р. предположено на 25 милл. выделить 100 вещей ценою не ниже 100 тысяч каждая, т. е. в среднем по 250 тысяч за вещь. Таких высокоценных вещей имеется вообще немного. В московских и провинциальных музеях могут найтись только единичные предметы, и таким образом вся тяжесть этой операции ляжет на Эрмитаж и, главным образом, на его картинную галерею.

Между тем возможно точный подсчет показал, что картин стоимостью свыше 100 тыс. рублей в Эрмитаже имеется только около 115, а других предметов такой ценности от 25 до 30.

Следовательно, реализация 100 предметов такого качества будет иметь следствием уничтожение Эрмитажа и сведение его с места первого в мире музея до положения склада второстепенных и третьестепенных вещей, пригодного лишь для пополнения провинциальных музеев. К этому надо прибавить, что в число этих 115 картин входит около 30 Рембрандтов, которые, конечно, не могут быть реализованы не только в течение 1 года, но даже и 10 лет.

5. Не только разрушение Эрмитажа, но даже изъятие отдельных предметов, в течение полутора столетий украшающих его стены, вызовет крупный международный скандал, т. к. значение Эрмитажа далеко выходит за пределы СССР, он является фактором мирового культурного значения, что было признано даже нашими врагами. Так, при осуществлении Рижского мирного договора Польское правительство оставило в Эрмитаже ряд первоклассных произведений, на получение которых Польша имела право, но изъятие которых из Эрмитажа нарушило бы целостность его собраний. Такое значение Эрмитажа и музейного строительства СССР вообще подтверждает и факт поездки осенью 1926 года члена английского парламента Мартина Конвея в Америку для прочтения ряда лекций на эту тему, для чего ему согласно предложения покойного полпреда во Франции Л. Б. Красина был предоставлен необходимый материал. Говорить о той огромной литературе, которая посвящена советским музеям за последние годы, конечно, не нужно.

Поэтому несомненно, что всякий ущерб, нанесенный Эрмитажу и другим музеям, очень отрицательно повлияет на общественное мнение и тяжко отразится в ряде практических дел, т. к. вызовет ложное представление о катастрофическом положении страны и даст возможность врагам СССР, давно утверждающим, что никакая культурная работа в советской стране невозможна, торжествовать исполнение хотя бы части предсказаний.

6. Не менее тяжелые переживания такая операция вызовет и внутри страны. В течение 11-ти лет мы с колоссальным трудом и огромными жертвами спасали и сохраняли художественное достояние государства, в течение 11-ти лет мы внушали самым широким массам, что музеи являются одним из важнейших элементов в культурном строительстве и самой демократической из школ, понятной и доступной даже для неграмотных, и все это для того, чтобы на 12-й год разрушить наши огромные в этом деле достижения, для проблематичного получения ничтожной с точки государственного бюджета суммы.

Не надо забывать и того угнетающего впечатления, которое вызовет мысль, что лучшие произведения искусства, на которых ежегодно учатся и воспитываются сотни тысяч людей, из стен музеев перейдут в частные собрания буржуазных коллекционеров и надолго, если не навсегда, выйдут из общего пользования.

7. Но значение наших музеев для страны огромно не только в культурном отношении, они бесспорно являются реальным фондом, обеспечивающим нашу кредитоспособность и будут служить источником огромных доходов. Если маленькая Швеция, не обладающая ни одним сколько-нибудь выдающимся музеем, зарабатывает ежегодно на туризме десятки миллионов крон в валюте, то чего же можем ожидать мы, имея такой, нигде более не существующий и неповторимый художественно-исторический комплекс, каким является Эрмитаж в окружении загородных дворцов. Не разрушать их нужно, а всячески поддерживать, и в ближайшее время, при упорядочении международных отношений, они сторицей вернут принесенные им жертвы.

Подводя итог всему сказанному, можно определенно утверждать, что для получения 30-миллионного фонда, согласно имеющемуся плану, фонду, еле покрывающему 3 – 4 дневный бюджет государства, неминуемо придется:

1. Выделить вещей на значительно большую сумму и продать их за бесценок;

2. Разрушить Эрмитаж и ряд других музеев, что будет означать отказ от одного из важнейших факторов культурного строительства;

3. Вызвать самое отрицательное отношение в общественном мнении как внутри страны, так и во всех других странах;

4. Создать ложное впечатление о катастрофическом положении страны»[83].

Отчаянный призыв Тройницкого оказался гласом вопиющего в пустыне. Руководство «Антиквариата», ознакомившись с его запиской, переправило ее в Берлин, Андреевой, а та с очередной дипломатической почтой отослала в Москву: «Лично наркому А. И. Микояну для ознакомления и директивы».

Но как и положено в чиновничьем мире, из секретариата Микояна докладная записка Тройницкого пошла к его заместителям. Лишь один из четверых замов, Максимов, прочитал текст внимательно и попытался дать делу ход, изложив свое мнение в резолюции:

«Тов. Микояну. Считаю, что изложенные соображения заслуживают безусловного внимания. Конечно, директива об экспорте на 30 м . р. должна быть выполнена, но ее выполнение не должно переходить указанные границы. Мне кажется, что если выпустить внутренний заем сохранения мировых культурных ценностей, то можно будет собрать не 30 м . р., а все СТО»[84].

На том обсуждение предложений Тройницкого завершилось – о них просто забыли.

Протестовал и выдающийся востоковед, академик, непременный секретарь Академии наук СССР С. Ф. Ольденбург. Используя свое весьма высокое в ученом мире положение, он обратился сразу к Рыкову, Бухарину, Калинину, секретарю ЦИК СССР Енукидзе.

Вот его письмо к последнему из них:

«Глубокоуважаемый Авель Софронович!

Пишу Вам и одновременно Алексею Ивановичу (Рыкову. – Ю. Ж. ), Михаилу Ивановичу (Калинину. – Ю. Ж.) и Николаю Ивановичу (Бухарину. – Ю. Ж.). Пишу о деле, о котором мы с Вами говорили и по которому не могу молчать как человек, искренне преданный Советскому строю.

Опять появились антиквары и т.н. люди и, видимо, спешно готовят распродажу редчайших картин и других художественных ценностей. Готовятся сделать непоправимую ошибку, которая ляжет неизгладимым пятном на нашей революции.

Эти продажи основаны на непонимании и необдуманности одних и на желании нажиться других. Около этого дела наживутся многие, «а государство получит жалкие по масштабам его потребностей суммы. Между тем, отрицательное впечатление, которое произведут эти продажи во всем мире, будет крайне вредно для нас: скажут, что бесхозяйственностью мы разорили страну, а теперь распродаем ее последние ценности.

Не знаю, кто у нас стоит за эти продажи, ясно одно: или это крайне недальновидные, или недобросовестные люди, потому что ясно, что ни о каких крупных суммах и речи быть не может.

Не может быть сомнения, что дело это кончится в пролетарском суде. Но тогда уже будет поздно – вред нашему строительству будет уже нанесен громадный. Надо остановить эти бессмысленные, вреднейшие продажи теперь же.

Знаю, как дорого Вам дело нашей революции, – сделайте все от Вас зависящее, чтобы не было этого позора и вреда советскому строю»[85].

Протестовал и Невский, старый большевик, так и не вписавшийся после революции во властные структуры. Октябрь 1917-го стал его звездным часом – он член Военно-революционного комитета, нарком путей сообщения в первом составе советского правительства. Но затем его «перебросили» на научную работу – ректором Свердловского (коммунистического) университета, заместителем директора Института истории партии, наконец, в 1924 году он был назначен директором Библиотеки имени Ленина.

Невский взывал к своему начальнику, наркому просвещения Луначарскому:

«…В марте текущего года было отправлено за границу музейных предметов на сумму около 700.000 рублей. Продано же из них только на сумму около 10.000 рублей. Это показывает, что 1) рынок на Западе обладает ограниченной емкостью для предметов искусства и 2) что западноевропейские антиквары вошли в соглашение, стакнулись друг с другом и, вероятно, с русскими спекулянтами с целью понижения цен на вывозимые нами на рынок предметы. Что это действительно так, что уже теперь на почве продажи наших предметов искусства создана нездоровая спекуляция и грабеж народного достояния, иллюстрируют нижеприводимые факты.

Агент антикваров Гульбенкян предлагает продать ему 18 лучших картин Эрмитажа за 10 миллионов рублей, причем в число этих картин входят такие шедевры, как «Блудный сын» Рембрандта и «Мадонна Альба» Рафаэля. Гульбенкян предлагает 10 миллионов рублей за 18 лучших картин в то время, как только две указанные картины могут дать сумму более 2 миллионов рублей…

Эта стачка заграничных антикваров поддерживается явным невежеством или, выражаясь мягко, желанием ввести в заблуждение власть советских агентов: тов. Гинзбург предлагает продать обстановку Строгановского музея за 3 миллиона, в то время, как она стоит по самой преувеличенной оценке не более 350 тысяч рублей. Бурная фантазия т. Гинзбурга оценивает обстановку Павловского дворца в 10 миллионов рублей, между тем как продажа этой обстановки не дает более 1/10 части указанной цифры, то есть 1 миллион рублей.

Спекулянтские предложения, которые я выдержал, когда голландские евреи хотели купить у нас рукописи барона Гинзбурга, также свидетельствуют о стачке антикваров на Западе: они предлагали 2000 фунтов за рукописи, которые оцениваются в сотни тысяч рублей.

Недавний факт, когда берлинское торговое представительство предложило понизить стоимость вывезенных гобеленов на 30 %, и так с уже низкой оценкой в 75 тысяч рублей вместо 120 тысяч рублей, показывает, что стачка и спекуляция налицо.

Можно смело сказать, что если реализация предметов, оцененных в 8 миллионов рублей дала в течение 2-х лет сумму не более 200 тысяч рублей, то вывоз предметов искусства, как предполагается на 30 миллионов рублей, не дает желанных результатов и вместо 30 миллионов рублей возможно будет получить всего несколько миллионов рублей в течение многих лет.

Но более всех этих фактов убеждают в ненужности предложенных мер следующие соображения:

1. Продажа ставит целью получение валюты в короткий срок. Эта цель может быть достигнута только продажей лучших картин Эрмитажа, т. е. разрушения мирового музея.

2. Однако и продажа лучших картин Эрмитажа не даст желаемого результата, так как западные антиквары определенно будут выжидать и снижать цены.

3. Факт продажи лучших предметов искусства из нашего мирового хранилища будет служить сильнейшим аргументом в пользу того мнения, что советское государство накануне финансового банкротства…

Раз став на путь распродажи, остановиться нельзя: сегодня продали Рафаэля, завтра продали Корреджио, затем начнем продавать рукописи Толстого и Достоевского.

Раз продавать, так продавать. Разделить рукописи Толстого по клочкам и продавать американцам по частям, а за рукописями Толстого, рисунки Иванова, автографы Достоевского и т. д. Как директор Ленинской библиотеки, человек близко стоящий к науке и искусству и как коммунист, я обращаюсь к Вам, уважаемый Анатолий Васильевич, и прошу Вас войти с ходатайством в ЦК ВКП(б) о приостановке этого губительного разрушения рассадников культуры и просвещения…»[86]

Луначарский не ответил Невскому, не обратился ни в ЦК, ни в Политбюро с протестом от имени многочисленных защитников культуры, своим молчанием, невмешательством потворствуя внешторговцам.