"Остров надежды" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Апар сегодня поднялся пораньше, принес воды из ручья для утреннего чая. Пришлось долбить уже довольно толстый лед. Еще несколько дней, и ручей промерзнет до дна, тогда воду надо будет добывать из снега или льда.

Настоящего снегопада еще не было, и тундра, в основном, лежала голая, потемневшая в тревожном ожидании больших морозов и ураганных ветров со стригущим, острым, как хорошо отточенный нож, снегом.

Удаляясь от морского берега, Апар то и дело нагибался, разгребал скопившийся между кочками снег, брал в горсть необыкновенно высокий, пушистый, с голубоватым отливом олений мох – ватап и чувствовал в себе нарастающее тепло: какой прекрасный корм! И сколько его вокруг – целые нетронутые пастбища, покрытые толстым ковром вожделенного для оленей мха! Поднимаясь на холмы, Апар пристально всматривался в складки тундры, в размытый от низких облаков горизонт в надежде увидеть знакомый рогатый силуэт оленя. Но похоже, их здесь не было. Потому что даже на самых богатейших пастбищах Апар не находил и намека на этих животных.

Неужто земля тут и в самом деле не тронута оленьим копытом? А какие стада она могла бы кормить?

Даже здесь, вокруг нового поселения, можно держать стадо в несколько сотен голов, перегоняя его с одного места на другое, от морского побережья к вершинам вон тех холмов, что темнеют на севере!

На этих нетронутых пастбищах можно жить спокойно, не тревожась о будущем, не боясь, что бескормица заставят гнать стадо в далекие незнакомые земли, где в любую минуту можно ожидать нападения разгневанных местных хозяев. Такое нередко случалось в жизни Апара, когда он ходил за оленями в родном стойбище. Да и рассказы старших были полны воспоминаний о кровавых стычках из-за оленьих моховищ с соседними корякскими племенами… Похоже, что здесь, на острове, нет комара и овода. А если пет и волков, то остров можно считать настоящим раем, и жаль, если олени и впрямь тут не обитают.

С моря потянуло, ветром. Серый язык тумана вылез на землю и пополз в тундру, заполняя низкие места, распадки, долинку, на которой блестел свежим льдом замерзший ручей.

Апар заторопился в поселок. Окрестности здесь еще не знакомые, и с непривычки легко заблудиться. Новая земля пока внушала опасение, и тревожное ожидание какой-нибудь каверзы или беды не покидало Апара, как, впрочем, и других новоселов острова Врангеля.

Начался снегопад. Это был настоящий снег, не похожий на летний, сразу тающий, как только касался земли. Снежинки ложились на промерзшую тундру, и их сразу покрывали другие, образуя свежий снежный покров, который не растет уже до весны.

Ушаков разделил людей на две группы. Те, что хорошо освоились с инструментами – рубанками, лучковыми пилами, остались на окончательной отделке дома, а другие занялись постройкой склада. Довольно быстро и дружно возвели каркас и стены, но, когда дело дошло до крыши, ветер усилился и начал вырывать из рук листы кровельного железа. Пришлось прервать работу.

Апар осторожно спустился с крыши по сколоченной наспех деревянной лестнице и вошел в большой дом. Даже еще окончательно не отделанный, он казался надежным убежищем. Будущие его жители благоустраивали свои комнаты, обставляя нехитрой мебелью.

В комнате Ушакова на табуретке, неуклюже свесив ноги, сидел Иерок и наблюдал, как хозяин расставлял на полке книги.

Полистав одну из них и возвращая ее на место, старик заметил:

– А голова у тебя от чтения не болит?

– Нет, – ответил Ушаков. – Чтение хорошей книги – это настоящее удовольствие. Ведь у тебя не болит голова, когда ты слушаешь хорошую сказку?

– Это верно, – поддакнул Иерок.

– Вот так и чтение, – продолжал Ушаков. – Читай и читай…

– Но все равно, – засомневался эскимос, – одно дело слушать ушами, а другое дело – смотреть, да еще такую мелкоту…

– Ничего, обустроимся, – обещал Ушаков, – откроем школу для взрослых.

– Однако, я уже стар для обучения грамоте, – заметил Иерок.

– Возраст тут не помеха. Вон и Апар будет учиться. Апар молча кивнул.

– Грамота нужна всем.

– А оленей здесь нет? – в который раз спросил Апар. – Как думаешь, умилык?

– Оленей? – переспросил Ушаков. – Насколько мне известно, оленей на острове Врангеля не разводили… Может быть, дикие есть?

– Я ходил по тундре, следов не видно, – печально сказал Апар.

– Нет так нет, – промолвил Ушаков, не понимая, к чему тот клонит.

– Было бы хорошо завести здесь оленье стадо. Я смотрел – корму много, и он совсем нетронутый.

– А что! – воодушевился вдруг Ушаков. – Почему бы нам не завести оленей?

– Кочевники не отдадут, – веско заявил Иерок. – Я же говорил тебе… Когда оленные люди продали живых оленей американцам на Аляску, в тундру пришел мор.

– Я это помню, – подтвердил Апар. – Тогда наша семья потеряла половину стада, хотя мы лично оленей не продавали.

– Возмездие настигло всех, – продолжил Иерок. – И тех, кто продавал, и тех, кто мог это сделать.

– Мы перегоним несколько стад с пастухами точно так же, как кочуют оленные люди… Разве вы не кочевали на ближайшие острова?

– Кочевали, – с готовностью ответил Апар. – Наше стойбище по весне, когда лед еще был крепок, переходило на остров Аракамчечен и там летовало.

– Не знаю, – с сомнением покачал головой Иерок, – как бы снова беды не случилось.

В комнату заглянул Скурихин.

– Георгий Алексеевич! – встревоженно сказал он. – Овоща надо спасать. Померзнут. Мороз крепчает.

Бросив свои дела, Ушаков позвал людей переносить в одну из комнат недостроенного дома запасы свежей картошки, капусты, лука и чеснока. Все, что не поместилось под крышей, пришлось сложить в углу будущего склада и укрыть оленьими шкурами.

Апар смотрел на это обилие продуктов и с удивлением отмечал про себя, что русские в еде весьма разнообразны и привередливы. Это не шло ни в какое сравнение с тем, что ел оленный чукча или морской охотник-эскимос. Зимой, как предполагал Апар, они будут есть в основном копальхен, изредка сдабриваемый квашеной зеленью. Большим лакомством будет свежая нерпа, да и то еще неизвестно, какой тут, на острове, будет зимой охота. В тундре еда тоже не отличалась особым разнообразием. У русских же одних консервов было столько, что и запомнить-то невозможно. Были и соленые, и кислые, и сладкие. Было мясное и растительное. И это, не считая муки, макарон и разных круп, масла жидкого и твердого, сахару, меду и галет.

Как объяснил Ушаков, большинство продуктов будет продаваться эскимосам за пушнину и другие вещи, добытые охотой, выдаваться в оплату за помощь, оказанную при строительстве дома, склада, при выгрузке оборудования. Конечно, при нужде можно, наверное, было бы прожить и на русской еде, но все же хотелось своей, привычной. Апар заметил, что после русской еды чувство голода наступало довольно быстро и ощущение было такое, будто ты ничего не ел настоящего. Но главное, после всех этих травянистых блюд не восстанавливались силы, не проходила усталость.

Ушаков особенно дорожил свежим луком и чесноком я дал попробовать Апару эти лакомства. Что касается лука, то похожее растение встречалось и в тундре, отметил Апар. Правда, луковицы его были мелкие, и потому в пищу употреблялись травянистые стебли. Ели их с оленьим мясом, смешивая эту траву с другими зелеными приправами. Особенно хороша была каша из содержимого оленьего желудка, когда в нее добавлялся тундровый лук. А вот чеснок Апару совсем не понравился: он был очень резок и щипал язык. И еще одно заметил Апар: русские любили солить пищу, да так, что ее невозможно было взять в рот. Лук и чеснок, объяснил Ушаков, предохраняют русских от зимних болезней.

При ближайшем рассмотрении жизнь русских оказалась такой интересной, что трудно было сдержать себя и не понаблюдать за ними. Правда, многих нужных вещей они просто не знали. Вот, например, когда раздавали оленьи шкуры и камус, они смешали с хорошими шкурами те, которые были явно сняты с задавленных волками животных и даже не очищены от крови. А ведь любому несмышленому малышу ясно: если из такой шкуры сшить кухлянку или штаны, а из камуса оленя, задранного волком, сшить торбаза или рукавицы, моржи и тюлени, не говоря уже о белом медведе, тут же учуют запах крови и будут избегать человека.

По вечерам, прежде чем уснуть, Апар и Нанехак обсуждали поведение русских, их обычаи и привычки, иногда вступая в спор. Нанехак многое непонятное в их поведении оправдывала и даже говорила о том, что рано или поздно эскимосы переймут некоторые их обычаи.

– Разве плохо брать еду с блюда с помощью маленькой железной остроги? – рассуждала Нанехак. – Так руки остаются чистыми.

– Руки будут чистыми, однако, если кусок мяса упадет с остроги, его тут же подхватит собака, – возражал Апар. – Нет уж, я никогда не соглашусь с тем, чтобы каждый раз гарпунить кусок еды, словно это целый морж или тюлень.

– Ты не прав, – упорствовала Нанехак. – Это даже красиво.

– Я попробовал на пароходе, – продолжал настаивать на своем Апар, – так чуть не проткнул язык. Неприятно, когда в зубы тыкается железо.

– И еще мне нравится, что они любят все чистое, – после некоторою молчания проговорила Нанехак. – Каждый день умываются, тело свое моют.

– И даже зубы, – усмехнулся Апар. – Во многом они как дети. Меры не знают. Если судно – непременно такое, на котором можно провезти несколько стойбищ, если лодка – так такая, что может летать, а уж насчет мытья и говорить нечего… Зачем все это?..

Но как ни подсмеивался Апар над привычками русских, Нанехак все же выпросила у Скурихина рукомойник и заставила мужа укрепить его в чоттагине, а рядом повесила полотенце. Правда, через три дня вода в умывальнике замерзла, и мытье рук и лица по утрам пришлось отложить до следующего лота.

– Вот ты увидишь, – убеждала Нанехак мужа, – в будущем наша жизнь во многом будет походить на русскую.

– С чего ты это взяла? – удивлялся Апар.

– Мы уже пьем чай, который выдумали они, да еще со сладким сахаром. Едим хлеб, галеты, печем лепешки из белой муки… Вон у тебя ружье, а не древний лук… Павлов учит наших детишек грамоте и собирается открыть школу для взрослых.

Апар засмеялся.

– Ты чего? – с оттенком обиды спросила Нанехак.

– Я представил тебя на месте жены Скурихина или доктора Савенко, – сказал Апар. – Смешно!

– А что тут смешного? – насторожилась Нанехак.

– Если бы ты сняла кэркэр и обрядилась в их матерчатую одежду: чулки, юбку, кофту, а голову бы повязала платком… Ты только представь себе…

Нанехак на секунду вообразила себя в таком одеянии и, не удержавшись, тоже засмеялась.

– Вот было бы забавно! – сказала она. – А ты бы оделся как Ушаков. И поселились бы мы в деревянном доме, легли на кровать. Только я к стенке, потому что боюсь свалиться.

– А мне – падать? – обиженно заметил Апар. – Нет, давай уж останемся в своей уютной, надежной яранге и будем спать на полу, как привыкли.

– Ну ладно, – зевнув, согласилась Нанехак.

Но во сне она увидела себя одетой по-русски. Шла берегом какого-то странного моря, на котором вместо моржей лежали обнаженные люди. Их тела лоснились, они сами не говорили, а хрюкали и ползли к морю, расталкивая друг друга. Рядом шагал Ушаков в тюленьих торбазах, кухлянке и малахае… А потом они вместе ложились на кровать и спорили, кому лежать у стенки.

Нанехак проснулась среди ночи, испуганная сном. Вспомнила, как Ушаков показывал ей картинку, на которой изображено было далекое теплое море, где люди и впрямь купаются как моржи, лежат голые на песке, подставляя тела лучам солнца.

Нанехак слушала сонное дыхание Апара. Как он переменился с тех пор, как стал настоящим мужем! В нем появилась степенность и рассудительность, и речь его стала многозначительной и уверенной. Он во многом подражал Иероку и даже старался ходить, как он. Апар говорил об оленях, о своей мечте заселить ими остров. Возможно, он прав: зачем перенимать все без оглядки от русских? Вот и он, Апар, как ни старается внешне казаться настоящим эскимосом, морским охотником, а сокровенная мечта его – снова вернуться к оленям.

Нанехак часто прибегала в деревянный дом, с интересом наблюдая, как там готовились к зиме. Уже стояли печи, и в них бушевал укрощенный огонь, рожденный из черного каменного угля, и стенки печей пылали сухим ровным жаром, просушивая просторное помещение. Уходил запах сырости и мокрой глины, и вместо него воцарялся дух прочно осевшего здесь человека, его вещей и еды.

Ушаков чаще всего сидел в своей комнате, но дверь почти всегда была отворена, чтобы каждый, кому хотелось, мог зайти к умилыку без стука. Он сидел за столом и писал.

Нанехак удивлялась, как можно так долго писать и сколько на это нужно терпения. Ведь даже шить и то временами надоедает, не хочется больше браться за иглу и свитые из оленьих жил нитки.

Кухлянка для русского умилыка была готова, сшиты две пары штанов – верхние мехом наружу и нижние, из тонкого неблюя. Оставалась обувь.

Когда Ушаков оказывался один, Нанехак смело заходила к нему и рассматривала убранство комнаты, где в глаза бросалось множество книг.

– Я по натуре своей путешественник, – объяснял Ушаков. – Поэтому большинство моих книг – это книги о путешествиях.

– Значит, можно самому никуда не ездить, если умеешь читать? – спросила однажды Нанехак.

– Можно и так жить, – сказал Ушаков. – Только это не для меня. Я люблю все видеть своими глазами.

– И ты когда-нибудь тоже напишешь книгу?

– Может быть. Не знаю еще… Но пока у меня будут силы и возможности, я буду исследовать острова Ледовитого океана.

– Тогда тебе мало одной кухлянки, – заметила Нанехак. – Когда человек много ездит, ему надо много теплой и прочной одежды, потому что мех вытирается, рвется, портится от снега и сырости.

– Будешь мне шить каждый год новый комплект, – с улыбкой сказал Ушаков.

– С радостью, – просто и серьезно отозвалась Нанехак. – Для меня это – удовольствие. И еще я хотела сказать… что видела тебя во сне.

– Да? Хороший ли был сон?

– Ты шел в кухлянке, которую сшила я, – сказала Нанехак.

– Это, наверное, добрая примета, – задумчиво произнес Ушаков. – Как это у вас считается?

– У нас это тоже хорошо, – улыбнулась Нанехак. Продолжить разговор не удалось – к умилыку пришли Иерок, Тагью, Таян и Апар.

Иерок недовольно покосился на дочь, и она быстро вышла из комнаты. Эскимосы заговорили о поездке в бухту Сомнительную на моржовую охоту. Моржей у Роджерса больше не было, и, если не воспользоваться лежбищем в этой бухте или на мысе Блоссом, может случиться так, что и люди и собаки останутся без еды.

– Хорошо, – предложил Ушаков. – Завтра поедем на вельботе в Сомнительную.

– Теперь, когда вы закончили строить деревянный дом, – сказал Иерок, – пришла пора и нам позаботиться о зимних ярангах. Те, которые мы поставили, это временные, и пологи там летние.

– Все, кому нужно, могут взять оленьи шкуры на пологи и постели на складе.

– Это хорошо, – кивнул Иерок.

– Мы все берем и берем, – встревоженно произнес Апар. – А потом ведь надо будет платить.

– Я тут посчитал, – сказал Ушаков, положив ладонь на блокнот, – стоимость оленьих шкур целиком и полностью покрывается платой за вашу помощь в переноске грузов и строительстве дома.

Эскимосы удивились.

– Как же так? – растерянно спросил Иерок.

– А что, вам не нравится? – встревожился в свою очередь Ушаков. – Вы считаете, что этого мало?

– Дело не в том, что мало и много. Но то, что мы делали, мы делали бесплатно, в помощь. Как же мы будем жить дальше, если каждый раз станем считать: я тебе сделал то-то и теперь твой черед отплатить мне услугой?

– Но ведь вы работали, – настаивал Ушаков. – А каждая работа должна быть оплачена. Так полагается.

– Может быть, по вашим обычаям, действительно так полагается, – после некоторого раздумья произнес Иерок, – но псе же это не очень ладно. Мы ведь старались совсем не за плату.

– Ну хорошо, – Ушаков несколько растерялся. – Будем считать, что оленьи шкуры мы вам подарили.

– Оленьи шкуры – это вещи, – сказал Иерок, – а помощь – это помощь.

– Подарки бывают только вещественные, а не словесные, – возразил Ушаков, и с этим невозможно было не согласиться.

В щедрости Ушакова было что-то пугающее, и Апар, вспоминая свою нищую, кочевую жизнь, голод, трудную долю морского охотника, которую он сполна познал, отрабатывая будущую жену, никак не мог найти разумного объяснения тому, как много и почти даром давал Ушаков, не в пример другим своим соплеменникам, владевшим торговыми лавками на побережье Чукотки. Иногда за всем этим чудился какой-то подвох, и старики нового эскимосского поселения часто ожесточенно спорили между собой, откуда и почему такие блага, которые вдруг пали на наших урилыкских жителей. Вот и сейчас, с этими шкурами. Для эскимоса оленьи шкуры, из которых шилась вся одежда, пологи, были настоящей драгоценностью, и за них они отдавали оленным людям тщательно сберегаемые моржовые и лахтачьи кожи, жир, ремни, которые тоже доставались непросто.

Объяснение было только в том, что действительно пришла новая жизнь, которая должна уничтожить извечную нищету эскимосов и постоянную угрозу голода.

– Уназикские эскимосы собрались и уже завтра готовы выехать в бухту Сомнительную, – сообщил Тагью. – Там, у моржового лежбища, они хотят поселиться.

– Это правильно, – одобрил Ушаков. – Там мы создадим базу моржового промысла и главные наши мясные запасы.

– Но медлить больше нельзя, – предостерег Иерок. – Моржи уйдут.

Придя домой, Апар рассказал Нанехак о щедром даре Ушакова и с недоумением произнес:

– Не могу понять, откуда у него столько богатых товаров?

– Но он утверждает, что все это принадлежит народу, – сказала Нанехак.

– И все же неясно… Говорит, что все принадлежит народу, но распоряжается-то он один. Пока он не скажет, Павлов не выдаст ни одной шкуры, не даст ни одного патрона. Точно так же и с другими товарами. Значит, все-таки богатства принадлежат ему, а не всем нам.

– Может быть, ты и прав, – согласилась Нанехак.

Она разжигала костер, чтобы сварить вечернюю еду. Свежие щепки и стружки, выделяющие острый пахучий дым, с окончанием строительства иссякли, и приходилось кормить огонь собранным на берегу плавником. Дрова разгорались плохо, и на огонь нужно было дуть изо всех сил, до головокружения, до тех пор, пока глаза не заволакивались жгучими слезами и легкие не начинали разрываться от удушливого кашля.

– Наверное, все-таки богатства принадлежат народу, – вступил в разговор Иерок. – Но порядок должен быть, и высшие власти поручили Ушакову распоряжаться ими. Иначе, если дать волю, все, кому не лень, начнут таскать и нужное и ненужное… В Уназике, например, живет Ухкахтак. У него все есть – и шхуна, и деревянный домик, и множество разных вещей, назначения которых он даже толком не знает.

– Тогда зачем брал? – спросил Апар.

– Потому что жаден, – ответил Иерок.

– Так ведь он не просто брал, а покупал. А тут – даром. Кто-нибудь, если дать волю, будет хватать и хватать…

– Пока не подавится, – сердито бросила Нанехак.

– Такие не давятся, – рассудительно проговорил Иерок. – Они только раздуваются от избытка нахватанного.

Сегодня Нанехак взяла на складе удивительную еду, которая понравилась ей еще на пароходе. Это были длинные полые трубочки – макароны, их жалко было даже жевать и глотать. На «Ставрополе» она пробовала варево, которое корабельный кок назвал «макароны по-флотски». Нанехак осыпала в моржовое мясо несколько горстей разломанных макарон и теперь была в нерешительности – сварились они или нет. Пришлось украдкой попробовать. Вроде бы готовы.

Вывалив на деревянное блюдо свое кушанье, она замерла в ожидании. Первым почуял новый запах Иерок. Он потянул носом и спросил:

– Это что такое?

– Это макароны по-морскому, – тихо ответила Нанехак.

– По-морскому? – недоверчиво покосился на нее отец. – Ну что ж, попробуем…

– А вкусно! – заявил Апар с плотно набитым ртом.

– И верно! – подтвердил Иерок, распробовав новое варево.

Нанехак была довольна и уже думала о том, что на следующий раз она постарается приготовить настоящий русский суп, который на пароходе назывался «борщ». Ничего, что из моржового мяса. Бочки квашеной капусты стояли на складе, и Старцев черпал оттуда пахучую жижу, жевал с хрустом длинные белые плети и жмурился от удовольствия. На вкус квашеная капуста Нанехак не понравилась, но в борще она была совсем другой.

Собираясь потихоньку приучать своих мужчин к русской еде, Нанехак намеревалась привнести в древнюю эскимосскую ярангу еще один новый обычай.