"Остров надежды" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Охотничья удача пришла и к Апару: он добыл своего медведя, чем окончательно утвердил себя в глазах тех, кто еще сомневался, станет ли бывший кочевник полноценным морским охотником.

Возле пушного склада пришлось ставить вторые вешала. После того как сократили время медвежьего праздника, не проходило и дня, чтобы кто-то не вернулся с добычей. Это радовало Ушакова, но печалило Иерока.

– Так можно перестрелять всех медведей в округе, – однажды встревоженно сказал он, вспомнив оскудевшие берега Урилыка, опустевшие моржовые лежбища.

Ушаков постарался объяснить эскимосу о долге, о кредите, но тревога Иерока передалась и ему. Возможно, эти пятидневные празднества и другие невольные ограничения в добыче зверя объяснялись отнюдь не природной леностью и беспечностью эскимосов, как утверждали некоторые «знатоки» северных народов, а вековым опытом и тысячелетней мудростью, которыми регулировалась добыча.

– Зверя здесь много, – тихо, словно оправдываясь, сказал Ушаков, чтобы успокоить друга. – Долгие годы здесь никто не охотился, и медведей расплодилось столько, что, наоборот, полезно будет немного сократить их численность. чтобы они не навредили другому живому населению острова.

И все же Ушаков задумался над тем, как в будущем научно исследовать наличие зверя в этом районе и регулировать добычу не с помощью древних эскимосских обычаев, но на строгой основе, чтобы не нанести непоправимого урона белому медведю.

Жизнь в поселении понемногу входила в ритм, дни становились буднями, наполненными работой, наблюдениями, хозяйственными делами, подготовкой к предстоящим долгим поездкам уже не с промысловыми, а с исследовательскими целями.

Пришлось, правда, забить быков: наступившие морозы и снегопады лишили их последних остатков подножного корма, а взятое с собой сено давным-давно было съедено. Быки к тому же волновали собак, и приходилось все время быть начеку, чтобы они не набросились на этих флегматичных животных, которым остров Врангеля явно пришелся не по вкусу.

Ушаков, согласно эскимосскому обычаю делиться свежатиной, принес кусок говядины в ярангу Иерока.

Нанехак осторожно взяла мясо и с едва скрываемой гримасой отвращения положила его на деревянное блюдо.

– Не нравится? – спросил Ушаков.

– Непривычное, очень светлое, – тихо проговорила Нанехак. – Мы такое никогда не пробовали.

– Это очень хорошее мясо.

– Старцев говорил – хорошее, – согласно кивнула Нанехак.

Когда Ушаков ушел, она спросила отца:

– Варить?

– Попробуй, – сказал Иерок. – Может быть, ничего?

Нанехак достала запасную, еще не использованную кастрюлю, полученную недавно среди других товаров в кредит, ополоснула свежей водой и повесила над костром.

Для начала она решила угостить неведомым мясом мужа, вернувшегося из тундры, куда он возил приманку для песцовой охоты.

– Это что такое? – подозрительно спросил Апар, поддев на кончик ножа кусок мяса.

– Мясо русских быков.

Апар понюхал, повертел и осторожно положил обратно на деревянное блюдо.

– А ты пробовала? – спросил он у жены.

– Нет.

– А отец?

– И он не пробовал.

– Тогда почему я должен есть это? – пожал плечами Апар. – Дай мне моржового или лучше медвежьего мяса.

– Так ведь это подарок, – сказала Нанехак. – Умилык сам принес.

– Ну, раз подарок, – вздохнул Апар и снова взялся за нож.

Он отрезал самую малость, пожевал и сказал:

– Немного похоже на оленину… Но старого, изможденного оленя… Интересный вкус. И мясо беловатое… Ничего, есть можно.

Убедившись, что говядина нисколько не повредила Апару, Нанехак съела несколько кусков, но Иерок так и не решился, довольствовавшись на ужин куском копальхена.

– Оставшееся, пожалуй, отнесу Таслехак, – сказала Нанехак.

– И правильно! – обрадовался решению дочери Иерок. – Старцев любит такое мясо. Он брезгует копальхеном, оттого у него каждую зиму зубы слабеют.

Нанехак шла привычной дорогой, по припорошенной снегом тропинке. Солнце уже довольно низко стояло над горизонтом, а сегодня оно было какое-то странное: вокруг диска вдруг появилось бледно-желтое пятно с утолщениями. Нанехак впервые встречалась с таким природным явлением. Его заметили и другие эскимосы: такого в Урилыке никогда не бывало.

Старцев был дома. От него сильно попахивало вином, и он сидел мрачный. Нанехак отдала мясо сестре, и та, поблагодарив ее, сказала мужу:

– Гляди, настоящая коровятина.

– Не коровятина, а говядина, – сердито поправил жену Старцев.

– Мы пробовали, – сказала Нанехак. – Ничего, есть можно.

– Есть можно! – презрительно усмехнулся Старцев. – Да что вы понимаете в настоящей говядине, едоки копальхена! Это же чистейшее мясо!

– У моржа тоже чистое мясо, – возразила Нанехак. Она никогда не уступала Старцеву в отличие от своей покорной и забитой сестры. – Он купается в чистом соленом море!

– Морж-то купается, – продолжал Старцев, – да вы из него делаете черт знает что! В рот взять противно!

– Не бери, – с вызовом ответила Нанехак. – Никто тебя силой не заставляет. Можешь подыхать с голоду.

– Ну уж с голоду теперь не подохну, – с неожиданной злостью возразил Старцев. – На складе хватит продуктов. А к Новому году, глядишь, и свиней забьют.

– Неужто ты будешь есть эту гадость? Грязнее животины не видела! Собака и та чище!

– Эх ты! Как была темной эскимоской, так и осталась! – махнул рукой Старцев.

Нанехак с презрительной улыбкой посмотрела на зятя и даже не удостоила его ответом.

Несмотря на то что этот человек уже несколько лет жил среди эскимосов, он так и не удосужился научиться их языку, обходясь лишь несколькими жаргонными словечками, принятыми у торговцев. Нанехак с сестрой могли свободно разговаривать при нем о своих делах, не опасаясь, что Старцев поймет их.

– Отец худо себя чувствует, – тихо сказала Нанехак. – Иногда по ночам будит нас кашлем.

– Аналько звали?

– Отец был у него. Тот отказался помочь. Доктор Савенко к нам приходил.

– И что он сказал?

– Похоже, обиделся, потому что отец не позволил поставить себе стеклянную палочку.

– Зря он так, – осуждающе произнесла Таслехак. – Когда мой младший занемог животом, Савенко его вылечил. Дал проглотить какое-то лекарство, похожее на муку или снег. Настоящее чудо. Может, ты все же уговоришь отца?

– Попробую, – обещала Нанехак.

После смерти матери так уж получилось, что отец стал ближе к младшей дочери, и часто действительно бывало так, что он слушался только ее.

– Мой-то тоже не очень здоров, – вздохнула Таслехак. – Как и в прошлом году, у него снова зашатались зубы. Тогда мистер Томсон заставил его поесть сырой нерпичьей печени, и все прошло. Сейчас я ему говорю, а он только отмахивается.

Нанехак искоса посмотрела на Старцева. Тот сидел на небольшой скамеечке и, закрыв глаза, раскачивался, бормоча что-то себе под нос, монотонное, тоскливое, похожее на песнопение.

– Что с ним?

– Не знаю… Так бывает, когда он выпьет.

– А где же он достает?

Таслехак не ответила. Дурная веселящая вода была на острове на строгом учете. Выдавали ее очень редко, только по праздникам или же в медицинских целях. Веселящая вода перестала быть предметом купли-продажи, ее нельзя было взять в кредит, как любой другой товар. Люди с этим как-то сразу смирились, словно так было всегда. Тем более непонятно, откуда он берет это зелье?..

Старцев примолк, видимо все-таки догадавшись, что женщины судачат о нем.

– А я вам говорю, что счастья на этом богом забытом острове не будет ни для кого! – вскрикнул вдруг Старцев. И на этот раз язык его не заплетался.

Нанехак взглянула на него с ужасом. Грязные, спутанные волосы с серой проседью свешивались на потный, изрезанный морщинами лоб, небольшой, но толстый нос с прожилками темных сосудов покраснел и словно бы вздулся. Из-под лохматых бровей глаза смотрели злобно и одичало.

В свою ярангу она вернулась в смятении. И никому не рассказала о пророчестве Старцева, но почему-то оно запало ей в душу и не давало покоя, отгоняя ночной сон. Нанехак проснулась ночью от стона. Отец лежал в пологе, высунув голову в чоттагин, и старался сдержать рвущийся наружу кашель. Щенок, поскуливая, норовил лизнуть его в лицо.

– Отец, – тихо окликнула его Нанехак.

– Спи, дочка, – отозвался из темноты Иерок. – Кашель прошел.

– Почему бы тебе на самом деле не сходить к доктору?

– Мне кажется, что русский доктор так же мало смыслит в здоровье человека, как и наш Аналько, – помедлив, ответил Иерок. – Самое мудрое и верное в моем положении – дать болезни спокойно и естественно пробыть в теле положенное время… Недуг как непогода: рано или поздно кончается.

Нанехак хотела было возразить, что от болезни можно и умереть, но тут же отогнала от себя кощунственную мысль и напомнила про Старцева.

– У него слабеют зубы потому, что он пренебрегает нашей едой, привередничает и брезгует, – заметил Иерок. – В прошлый раз как поел нерпичьей печени, так и ожил. А нынче, когда русской еды вдоволь, он и смотреть не хочет на моржатину и даже от свежего медвежьего мяса воротит нос.

– Многие наши тоже набросились на русскую еду, – сказала Нанехак. – Как ни войдешь в ярангу, везде варят кашу или пекут лепешки…

– Может, и моя болезнь оттого, что я ем не свою еду?

– Что ты, отец! – горячо возразила Нанехак. – Ты с одним кусочком сахару два дня чай пьешь… Нет, это у тебя от другого…

– Может быть, меня уже зовут Туда? – тихо проговорил Иерок.

Нанехак не знала, как отозваться на эти слова. Их не произносят просто так, и зов Оттуда входит в сознание человека извне, помимо его воли.

Прислушавшись и убедившись, что отец задышал ровнее, Нанехак заснула.

Утром, взглянув на отца, она увидела, что тот выглядит куда лучше и здоровее, чем в последние дни. Как будто вместе с ночным кашлем он выплюнул свой недуг и к нему вернулась всегдашняя жизнерадостность.

Иерок громко и весело приветствовал Ушакова.

– Я снова собираюсь в путь, – сообщил русский умилык. – Теперь установилась хорошая нартовая дорога, и наконец я смогу окончательно убедиться, настоящий ли я каюр.

– Кого берешь с собой? – спросил Иерок.

– Кивьяну, – начал перечислять Ушаков, – он человек веселый и сильный. Таяна и Старцева…

– Старцев вроде бы не очень здоров…

– Доктор Савенко его осмотрел, – ответил Ушаков. – Ничего страшного у него нет. Ему нужно больше двигаться, есть свежее мясо и поменьше пить дурной веселящей воды.

«Пусть Таслехак от него отдохнет», – подумал про себя Иерок, а вслух сказал:

– Собаки у него хорошие.

– Это верно, – согласился Ушаков, принимая из рук Нанехак чашку с горячим чаем. – А когда мы с тобой поедем, Нана?

– Когда позовешь, умилык, – просто ответила Нанехак. – Я всегда готова.

– У меня в плане большая поездка вокруг острова, – объяснил Ушаков. – Нам потребуются и женские руки, чтобы заботиться о нашей одежде, питании, так что, Нана, готовься в экспедицию.

– Я же сказала тебе: я готова, – повторила Нанехак и пристально взглянула в глаза Ушакову.

Она чувствовала в душе нарастающее тепло, словно кто-то забрался в нее и зажег сначала огонек, который от разговора, от слов русского умилыка, разгорался все сильней и сильней. Так бывало всегда, когда Нанехак виделась с ним.

– Ну вот и хорошо, – сказал Ушаков. – Хочу посмотреть, как устроились в бухте Сомнительной Клю с товарищами, подбросить им чай, сахар, табак.

– Раз они не едут сюда, значит, у них все в порядке, – заверил его Иерок, хорошо знавший этих людей.

– Как всегда, – сказал Ушаков на прощание, – ты остаешься здесь за главного.

Конечно, догадывалась Нанехак, в этих словах была и доля шутки, но что касается жизни эскимосов в поселении, среди них авторитет Иерока все еще оставался непререкаемым.

Так уж повелось здесь: провожать отъезжающих собрались почти все жители. Запряженные собаки повизгивали от нетерпения, рыли снег лапами и пытались куснуть друг друга.

Ушаков обошел всех, тепло попрощался и, усевшись на переднюю нарту, воскликнул, словно заправский каюр:

– Хок!

Нарта, скрипнув, рванулась вперед, оставляя на свежем снегу четкий след двух полозьев.

На южном небосклоне, на самой линии горизонта стоял огромный солнечный диск, и нартовый след тотчас заполнился густой алой тенью последних лучей зимнего солнца.