"Остров надежды" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Уже несколько дней Ушаков с Анъялыком путешествовали вдоль берега острова. Начальник экспедиции занимался геодезической съемкой, помогал Анъялыку выволакивать из-под снега бревна, сколачивать треножные вышки и ставить их на приметных местах, обычно на выдающихся в море косах или же на высоких мысах. Иногда на установку одного такого знака уходил целый день, и к вечеру усталые путники заползали в палатку, где в походной печурке потрескивали дрова и вожделенное тепло понемногу начинало заполнять брезентовое убежище.

Как ни старался Ушаков разговорить и расшевелить своего товарища, ничего не получалось. Анъялык был по-прежнему хмур и молчалив. Ушакову стало даже неловко от ого, что он так бесцеремонно пытается влезть в душу.

Из рассказов Павлова и словоохотливой Инкали Ушаков знал об обычае убивать немощных стариков. Этот тяжкий обряд совершали сыновья, и горе тому, кто не сумеет исполнить последнюю волю отца или матери. Такого человека сородичи презирают.

Ушаков иногда ловил себя на том, что порой невольно слишком пристально присматривается к Анъялыку, а тот, чувствуя любопытство, еще больше замыкался в себе.

С каждым днем солнце поднималось все выше, и в тихую безветренную погоду даже казалось, что пришла настоящая весна и ураганные ветры до следующей зимы не вернутся на остров.

В один из таких дней, разбив палатку на взморье, путники решили поужинать прямо на берегу, постелив на нарту кусок клеенки.

Анъялык нарубил копальхен, подложив умилыку его самые любимые кусочки с розовым мясом и кристалликами льда. Потом молча пили чай.

Красная заря постепенно угасла, обливая все вокруг багровым светом. Необъятное заснеженное ледовое пространство казалось обрызганным кровью.

Вдруг Анъялык тихо позвал:

– Умилык!

Ушаков обернулся. Он никогда не видел у своего спутника таких выразительных, полных глубокой печали глаз.

– Умилык, ты спрашивал: правда ли, что я убил своего отца?

Ушаков кивнул и сказал:

– Прости меня за мое любопытство. Я не хотел напоминать тебе о твоем горе. Я понял, что не имею права говорить так: Анъялык, вынь свое сердце и дай мне. Я хочу его посмотреть, я хочу потрогать шрамы на нем… Нет, я не могу причинить тебе боль, Анъялык! Потому что я ваш друг…

– Да, это так, умилык. Ты наш начальник и наш друг. Ты большевик, как и те, кого мы не знали раньше и о ком ты нам много рассказывал. Ты хорошо видишь… Слушай… Я сам буду говорить. Будет говорить мое сердце, которое ты жалеешь, как свое… Умилык! Ты знаешь, под этим льдом лежит море. Оно большое и доброе. Таким был мой отец. Море – отец эскимосов. Оно кормит нас. Дает нам зверя для пищи, шкуры для жилья, лодок и обуви, жир для светильников. Дает, как хороший отец своим детям. Но есть на земле ветер. Дух его не любит людей. Он всегда хочет сделать им зло. И летом и зимой. У него большое злое сердце и маленькая глупая голова. Мы, когда уходим в море, никогда не знаем, вернемся или нет. И зимой, когда оно покрыто льдом, и летом, когда много воды, мы в море столько же смотрим в небо, откуда приходит ветер, сколько на воду, где живет зверь.

Мой отец был большой охотник. Он любил море и не боялся ветра. Он умел читать в небе, как ты читаешь свои книги, и знал, когда придет сильный ветер. Если ветер догонял его в море, отец умел бороться с ним. Тогда охотники говорили: «Пусть за руль сядет Каллю, пусть он управляет парусом». И все благополучно возвращались на берег. С отцом охотники не боялись уходить в море. Они привозили много нерп, лахтаков и моржей и редко бросали добычу, отдавая ее ветру. У нас всегда было много мяса. Светильник всегда был наполнен жиром. За пологом лежали звериные шкуры. За шкуры и жир морского зверя оленные чукчи давали нам теплую одежду из оленьего меха. Моя сестра Агык всегда носила одежду из самых красивых пестрых пыжиков.

А потом к нам в большой железной лодке, которую вы называете пароходом, пришел большой человек с огненными волосами. Его звали мистер Томсон. Томсона послали к нам американские купцы. Матросы с парохода построили ему дом и сложили возле него много ящиков. В них были ружья, патроны, табак, чай, мука, сухари, рубашки, красивые бусы для женщин… Мы приносили шкуры, и Томсон давал нам топоры, угощал виски. Нам было хорошо, пока у нас было много шкур. Потом они кончились. Все, что мы добывали в море и на земле, мы отдавали за товары, и нам уже нечего было давать чукчам в обмен на оленьи шкуры. А наша одежда тем временем вытерлась и не грела. На охоте мы мерзли и мало добывали зверя. Голодно стали жить люди. Мистер Томсон сначала отпускал нам в долг сухари, табак, сахар. Потом сказал: «Приносите шкуры – тогда я вам дам сухари». Мы говорили, что у нас нет шкур. «Тогда ешьте камни», – отвечал мистер Томсон. Но мы не умели есть камни. Мужчина может долго не есть, но наши матери, сестры и дети не хотели голодать и плакали. Мы ходили на охоту в любую погоду, но весна только начиналась – зверя в море было мало.

Однажды отец сказал: «Сегодня будет сильный ветер. Кто пойдет на лед, не должен там долго оставаться. Лучше совсем не ходить». Мать лежала, не вставая. Сестра Агык с белым лицом в старой грязной кухлянке сидела и молча качалась вот так… – Анъялык поджал под себя ноги, положил руки на живот и стал раскачиваться взад и вперед. – Тогда я взял винчестер, три патрона, которые у меня еще были, и пошел на лед. Долго я шел, пока увидел нерпу. Она лежала на льду, но спала плохо, часто озираясь вокруг. Я полз к ней по льду и останавливался, как только она поднимала голову. Я сильно замерз, зубы мои стучали, руки дрожали. Наконец я подполз близко, спрятал руки под одежду и согрел их на груди. Потом выстрелил, и нерпа осталась лежать. Я прыгал, танцевал и пел вокруг нее. Я кричал: «Мать, сестра! Вы будете есть мясо! Пусть мистер Томсон сам ест камни!» Потом я привязал нерпу ремнем и бегом потащил ее к берегу. Но до берега было далеко, и я скоро устал. Я съел мозги нерпы, напился крови и опять пошел к дому. Теперь я заметил, что навстречу мне дует ветер. Скоро он стал сильнее, начал мести снег. Я побежал, но ветер мешал мне. Я испугался, бросил нерпу и еще быстрей побежал к берегу. Потом вспомнил голодную мать и сестру, вернулся назад, взял нерпу и опять побежал. Выбился я из сил, упал и пополз. Я уже был близко, когда услышал вдруг треск – словно кто-то выстрелил из ружья. Это сломался лед. Я стал на ноги, но было уже поздно. Часть льда отделилась от берега, и трещина была очень широкой. На льду, что остался возле суши, я увидел отца, брата Югунхака и других. Отец бросил мне длинный ремень и показал, чтобы я обвязал себе грудь и бросился в воду. Но я боялся, что ремень оборвется и я утону, и не взял его. Лед уходил от берега. Трещина стала еще шире, коней ремня ушел в воду…

Анъялык умолк. Он взял горсть снега, положил в рот и, когда снег растаял, продолжил:

– Меня уносило в море. Дул сильный ветер. Стоять на ногах было трудно, и я сел на лед. Я видел, как отец бегал от одного человека к другому и что-то говорил им. Потом встал на колени и протянул к людям руки. Но многие повернулись к нему спиной и ушли, остальные, однако, столкнули в воду вельбот и начали грести ко мне. Когда они догнали меня, я прыгнул в лодку. Мне казалось, что самое страшное позади и я спасен. Кроме отца, Югунхака и меня в вельботе было еще пять человек. Мы гребли изо всех сил, но ветер уносил нас в море. Тогда отец приказал поднять парус. Но ветер тут же порвал его, и нас снова прижало ко льду. Теперь берег был уже далеко. Лед ломался, льдины окружили вельбот, и вместе с ними нас несло все дальше и дальше. К концу дня мы уже не различали берега…

Ушаков видел, какого напряжения стоил Анъялыку его рассказ, он словно все переживал заново…

– Ветер продолжался три дня, – говорил Анъялык. – Пошел снег, началась метель. Мы вытащили вельбот на льдину и устроились под ним, перевернув его вверх килем. Есть было нечего. Та нерпа, которую я убил, пропала. Отец резал мелкими кусками ремень и давал нам. У меня была самая тонкая одежда, я мерз. Отец сидел возле меня, с другой стороны он посадил Югунхака. Они крепко прижались ко мне и пытались согреть. Когда ветер стих, мы бросили вельбот и пошли искать берег. Мы все еще ели ремень, и сил у нас было мало. Шли медленно. На следующий день опять поднялся ветер. Он дул в спину и не мешал нам идти. Но было очень холодно. Я думал, что все равно замерзну, и стал незаметно отставать. Мне очень хотелось спать Тогда отец остановил охотников и велел всем сесть на лед. Когда все сели, отец сказал: «Мы голодны. Наша одежда плохая и не греет. До берега далеко. Мы все умрем. Вы пошли, чтобы спасти моего сына. Я не хочу, чтобы вы погибли. Я хочу, чтобы вы жили, так же как и мои дети». Люди молчали и смотрели на лед. Отец тоже умолк. Тогда один охотник сказал: «О чем ты говоришь, Каллю? Мы не понимаем». – «Я не хочу, чтобы вы умирали», – повторил отец. «Что мы можем сделать?» – спросил другой охотник. «Я знаю, как спасти вас всех, – ответил отец. – Я помогу вам. Я пойду к богу и буду просить, чтобы он спас нас». – «Как ты пойдешь к богу? Живые туда не ходят», – сказал старший охотник. «Я пойду туда, как ходят все старики. Мой старший сын Анъялык поможет мне стать на этот путь».

Анъялык остановился. Он перевел дыхание, словно собираясь с новыми силами, чтобы продолжить свой печальный рассказ.

– Умилык! Я понял, чего от меня хочет отец. Он положил передо мной винчестер. Я испугался так, что мне даже стало жарко. Лоб мой вспотел. Но зубы стучали, как от холода. Все охотники закрыли глаза руками и долго молчали. Потом самый старший сказал: «Мы, наверное, сами выйдем на берег. Ты и твои дети тоже пойдете с нами. Ты еще не стар и будешь долго жить». – «Нет, – сказал отец. – Твое сердце не верит твоему языку. Оно знает, что мы все умрем. Я хочу помочь вам. Я хочу, чтобы живы были мои дети. Я хочу, чтобы Анъялык помог мне стать на путь». Охотники сидели с закрытыми глазами. Молчали. «Отец, – сказал я. – Лучше умрем все. А может быть, мы все выйдем на землю. Я не могу сделать того, что ты просишь». Я плакал, умилык. Югунхак тоже просил отца не уходить. Тогда отец сказал: «Анъялык, я сказал свое слово. Я сохраню вам жизнь. Ты не должен плакать. Ты мужчина и охотник. Плачут только женщины и дети. Ты сделаешь то, что я прошу. Или я буду просить других, и они помогут мне. Тогда, пока ты будешь жить среди людей, тебя будут презирать за то, что ты отказал отцу в последней его просьбе. Верно ли я говорю?» – спросил он охотников. «Верно! – ответил старший. – Если отец просит сына, сын должен исполнить его волю. Таков закон». Отец стал раздеваться. Верхнюю одежду он отдал Югунхаку и приказал ему надеть на себя. Потом он снял нижнюю теплую одежду и заставил меня надеть ее. Отец дал мне в руки винчестер, повернулся ко мне спиной и сказал: «Анъялык, сын мой, я учил тебя стрелять. Пусть твоя рука будет крепкой». Я с мольбой взглянул на охотников. Но они отвернулись от меня и стали смотреть в другую сторону. Мой младший брат Югунхак лежал на льду, обхватив голову руками. У меня текли слезы. Отец, голый, стоял спиной ко мне. «Стреляй, Анъялык!» – сказал он. Я поднял винчестер, почувствовал, как ствол ткнулся в затылок отца, выстрелил и упал вместе с отцом на лед…

Анъялык замолчал. Ушаков увидел на его глазах слезы и положил ему на плечо руку. Так прошло несколько минут. Взгляд эскимоса был устремлен в море, на ледовое пространство, облитое красным светом ушедшего за горизонт солнца.

– Умилык! Видишь эти льды? Видишь, какие они красные и холодные? Когда я вижу такие льды, мне кажется, я вижу ту льдину, на которой я убил своего отца, и это не вечерняя заря, а его кровь разлита вокруг. Даже когда я убиваю на льду зверя и вижу кровь, я всегда вспоминаю, кровь моего отца. Тогда болит мое сердце… Вот почему я никак не мог решиться рассказать тебе… Это слишком больно для моего сердца.

– А что было дальше? – спросил Ушаков. – Как вы спаслись?

– Мы с Югунхаком долго плакали, мешая на своих лицах кровь отца с нашими слезами. Потом мы оставили отцу гарпун, нож, трубку, немного табаку, кусок ремня, который мы ели, и пошли искать берег. Когда кончался день, мы услыхали крики моржей и скоро увидели их. Они вылезли из полыньи и лежали на льду. Их было столько, сколько пальцев на обеих руках и еще три. Мы очень обрадовались. Охотники сказали: «Анъялык! Это твой отец выпросил у бога помощь. Это он тебе послал моржей. Ты сам должен стрелять». У меня был только один патрон. Ты знаешь, как трудно убить моржа одной пулей. Я боялся, что раненый зверь уйдет в воду. Но моржи крепко спали. Я подошел к ним очень близко и одной пулей убил большого зверя. Мы хорошо наелись, согрели в его внутренностях свои руки, взяли с собой мясо и пошли дальше. Еще две ночи спали мы на льду. Но теперь я не мерз. Одежда отца хорошо меня грела. Так же тепло было и Югунхаку. На третий день мы увидели берег. На берегу было какое-то эскимосское селение. Жители заметили нас, приехали на байдарах и перевезли через воду, отделявшую лед от берега. Мы отдохнули и пошли к себе…

Анъялык умолк. К концу своего рассказа он немного успокоился.

Ушаков спросил:

– А другие охотники видели моржей?

– Да, умилык. Ветер, который унес нас в море, поломал лед. После этого началась настоящая весна. Моржа было очень много. Все охотники возвращались домой с хорошел добычей. Жить нам стало легче.

– Ну, а что сказала твоя мать, когда вы пришли домой без отца?

– Мать сказала: «Хорошо, что вернулись мои дети. Мы живем для наших детей».

Вечерняя заря погасла. На остров спустилась звездная, наполненная тишиной ночь. Очертания окружающих льдин, береговой линии и скал размылись. А потом на небе вспыхнуло полярное сияние. Оно началось слабым свечением на северной половине неба, затем откуда-то из-за горизонта прямо в зенит, в район Полярной звезды, вдруг ударили разноцветные лучи. Они перемешивались между собой, словно играли. Ушаков знал, что, по поверьям эскимосов, как раз в окрестностях Полярной звезды и обитают те, кто ушел из этой жизни героем, пожертвовав собой ради других.

Анъялык долго молча смотрел на игру разноцветных лучей, потом повернулся к Ушакову и сказал:

– Умилык, ты давно живешь с нами и стал как родной. Даже больше. Иной родич не сделает столько, сколько ты делаешь для нас. Да и не было еще в нашей жизни человека, который бы так заботился о нас. Мы страшимся времени, когда ты уедешь… Ты много говорил нам о новых людях, которых ты зовешь большевиками… И сейчас, когда я снова вспоминал самые страшные дни моей жизни, я думал: если бы ты появился раньше, я в тот день не пошел бы на лед и сейчас мой отец был бы с нами, радовался бы новой жизни на новой земле…

В последнее время Ушакову все чаще задавали вопрос: что будет с нами, когда ты уедешь. Кивьяна как-то пришел расстроенный и стал говорить о том, что, когда умилык уедет, остров захватят американцы. Ушаков старался успокоить людей, объяснял, что вместо него придут другие большевики. Они привезут настоящую школу, новые моторы для вельботов, которые избавят охотников от изнурительной гребли до кровавых мозолей на руках в погоне за морским зверем.

– Я еще не скоро уеду отсюда, Анъялык, – сказал Ушаков. – У нас тут много работы. Но даже когда меня здесь не будет, наша, Советская, власть останется, у вас будут свои большевики, эскимосы…

– Я слышал об этом, но не могу поверить, что большевиком может быть эскимос, – с сомнением произнес Анъялык.

– Почему? – спросил Ушаков.

– Чтобы быть большевиком, надо быть очень добрым и очень сильным, как ты.

– Послушай, Анъялык, разве твой отец не поступил так, как должен поступать настоящий человек? Я уверен: будь на его месте большевик, он сделал бы то же самое!

Анъялык с удивлением посмотрел на Ушакова:

– Но мой отец пошел к богам! Разве большевик может пойти к богам?

– Главное, что твой отец не пожалел своей жизни, отдал ее, чтобы спасти других, – принялся объяснять Ушаков. – Когда в России властвовал царь, который притеснял бедных, покровительствовал богатым и помогал им обирать бедняков, самые смелые люди – большевики – отдавали свои жизни, разъясняя бедным, что только сами они смогут помочь себе, когда возьмут власть в свои руки. Рискуя жизнью, большевики добывали оружие и раздавали его трудовым людям. И первые шли в бой…

– Да, такие люди среди нас есть, – задумчиво сказал Анъялык и вдруг спросил: – А откуда наши эскимосские большевики возьмут столько товаров, сколько у тебя?

– Я уже много раз говорил, – терпеливо объяснял Ушаков, – что товары, которые хранятся на складах, это достояние народа. Откуда вообще берется богатство? Это продукт труда рабочих людей. Миллионы русских крестьян работают на полях, сеют и собирают зерно, из которого рабочие в городах мелют муку. Другие выращивают растения, дающие сахар, третьи – табак. В больших мастерских искусные мастера делают машины, пароходы, винчестеры, ткут разные ткани… Богатые не работают, однако берут себе все, что создают рабочие.

– Но это же несправедливо! – возмущенно воскликнул Анъялык.

– Вот поэтому, чтобы стать большевиком, надо прежде всего честно трудиться, умножать общие богатства и справедливо распределять их среди людей. Разве эскимос не может это делать?

Анъялык подумал и ответил:

– Может.

– Вот видишь! Значит, эскимос вполне может стать большевиком!

– Если так, то, выходит, может, – задумчиво произнес Анъялык. – Но ведь еще надо знать грамоту. Уметь читать и писать. Вон какие у тебя толстые книги, и печать а них мелкая-мелкая.

– Да, – сказал Ушаков, – грамота нужна. Но эта премудрость не такая трудная, как кажется. Когда человек научился читать, величина шрифта не имеет значения…

Анъялык с сомнением покачал головой.

– Будущей осенью откроем школу для взрослых. Апар с Нанехак собираются учиться…

– И Нанехак? – удивился Анъялык.

– Да, и Нанехак, – подтвердил Ушаков. – А что тут такого?

– Так она же женщина!

– Ну и что? Большевики признают равноправие между мужчиной и женщиной.

– Как? – Анъялык опешил. – И женщина может быть большевиком?

– Может! – решительно скачал Ушаков, чувствуя, что этим он сильно подрывает авторитет партии в глазах Анъялыка.

У эскимосов женщина пользовалась в общине довольно высоким уважением. Ушакову ни разу не приходилось ни видеть, ни слышать, чтобы кто-то пренебрежительно отозвался о ней. В домашних делах женский голос был решающим. И все же существовало какое-то невидимое разграничение чисто мужских и женских дел и даже предметов. Причем все это было довольно сложно, и без глубокого знания общественной жизни эскимосов разобраться тут не так-то легко.

– А ты бы хотел быть грамотным? – спросил Ушаков, стараясь направить разговор в другое русло.

– Хотел бы! – с воодушевлением ответил Анъялык. – Только смогу ли?

– Сможешь! – заверил его Ушаков. – Мало того, придет время, и эскимосы будут иметь свою собственную грамоту…

Они уже перебрались в палатку, выпили по последней кружке чаю, и Ушаков раздевался, собираясь залезть а спальный мешок. Анъялык кукулем не пользовался, а ложился поверх него в своей меховой одежде, обертывая ноги оленьей шкурой.

Рассказ парня не выходил из головы, и Ушаков как бы новыми глазами смотрел на своего спутника, поражаясь глубине и богатству его внутренней жизни.

Анъялык молча наблюдал, как начальник заполнял свой дневник, и время от времени поправлял пламя свечи, снимая с фитиля нагар, чтобы умилыку было светло. Когда Ушаков убрал дневник и погасил свечу, Анъялык позвал его:

– Умилык!

– Я слушаю себя, Анъялык.

– А зачем эскимосам своя письменность?

– Ну как зачем? Разве плохо уметь читать и писать на родном языке? Представляешь – книга на эскимосском? Это же здорово!

– Я не думаю, что это так хорошо, – помолчав, подумав о чем-то, сказал Анъялык.

– Почему?

– Разве не достаточно русской грамоты? Или вам жалко для нас своей письменности?

– Не жалко, – с удивлением ответил Ушаков. – Но ведь своя-то все-таки лучше!

– Не знаю, – покачал головой Анъялык. – Тогда, выходит, нам нужны и свои собственные эскимосские ружья, и машины, и пароходы?

– Это было бы прекрасно! – воскликнул Ушаков. – Ты только представь себе, что у тебя будет не этот американский винчестер, а специальное охотничье ружье с двумя стволами: в одном патрон для белого медведя, а в другом – дробь для птицы. Или, как ты говоришь, машина… Да я уверен, что пройдет совсем немного лет, наша республика наберется сил, и рабочие, ученые изобретут такую машину, которая заменит нам собачью упряжку. И мы с тобой будем путешествовать в теплой быстроходной машине прямо через тундру, ледовое море. Внутри – целая комната, и мы с тобой лежим на кроватях, на чистых простынях… А насчет парохода тем более Нам нужен такой пароход, который сможет одолевать любой лед. Почему у нас прошлым летом не было судна? Да потому, что лед в проливе Лонга был тяжелый…

С того вечера так и повелось: прежде чем заснуть, Анъялык и Ушаков предавались мечтам о будущей жизни, порой «изобретая» такие машины и приспособления, которые вряд ли появятся здесь в ближайшее время.

Облегчив свою душу рассказом, Анъялык стал раскованнее, хотя внешне еще оставался сдержанным и молчаливым. Иногда случалось так, что он вдруг останавливался, прекращал работу и впадал в такую задумчивость, что Ушаков старался не мешать ему.

Но спутником Анъялык оказался прекрасным. Он отлично знал север, всегда безошибочно определял, где можно найти хороший плавник, умел быстро поставить палатку, разжечь костер, всегда вовремя кормил собак, и вообще упряжка у него была отменной. Постромки, потяг, специальные кожаные чулочки для твердого снега или льда сшиты у него из лучшего материала, да и сами собаки, внешне неприметные, были хорошо выдрессированы и выносливы.

У Ушакова каждая собака в отдельности была уникальной, породистой, но в упряжке эти отборные псы не отличались особым послушанием и часто грызлись между собой. Порой он испытывал к Анъялыку нечто похожее на зависть, когда смотрел, как тот уверенно сидит на нарте, и каждая собака в упряжке четко знает свое место.

Обратный путь в поселение пролегал по другому маршруту, не повторяя дороги сюда. Ушаков решил пройти по географической широте острова. Это оказалось делом нелегким – нарты шли по склонам горного хребта, где снеговой покров был особенно коварен: то попадались места, где сплошь каменные осыпи, то вдруг рыхлый снег, заполнявший долины, преграждал им путь. Нарты тонули в нем, собаки барахтались, проваливаясь, точно в воду, а люди брели по пояс в снегу, держась за дуги нарт, за собачью упряжь.

Для Анъялыка, человека, привыкшего всегда выбирать более безопасную и короткую дорогу, поначалу непонятно было стремление начальника идти этим, явно рискованным и трудным, путем.

– Моя главная задача, – объяснял вечером в палатке Ушаков, – изучить и описать весь остров, чтобы люди, которые приедут сюда вслед за мной, уже не блуждали, а уверенно передвигались по этой земле. Наверное, и у нашего народа были те, что изучали новые места. Как ты думаешь?

– Должно быть, были, – задумчиво отвечал Анъялык. – Но это было так давно, что мы забыли их имена. Обычно у нас такие сведения берегли старики. Они знали, куда держать путь Когда мы плавали в окрестностях бухты Провидения, такие люди всегда сидели на корме и держали руль. Они и назывались – умилыки, как ты… Хороший умилык даже в туман уверенно выводил байдару или вельбот на Аракамчечен, в бухту Румилет и даже на остров Сивукак. Я теперь понимаю: ты хочешь узнать весь остров, как настоящий умилык.

И все же самой любимой темой вечерних разговоров в палатке была будущая жизнь.

– Раньше наша главная мечта состояла в том, чтобы наесться досыта, – заметил как-то Анъялык. – А теперь думаем, как построить школу, новые дома, завести эскимосскую письменность и эскимосские винчестеры… Умилык!

– Я слушаю тебя, Анъялык, – отозвался Ушаков.

– Все это очень хорошо, и я бы мог быть счастливым человеком, если бы не грусть оттого, что мой отец ничего этого не увидит…

– Но ты вспомни, – сказал Ушаков, – что сказала твоя мать, когда вы вернулись домой без отца… «Мы живем для наших детей…» Он не мог бы стать счастливым, если бы погибли люди. Никогда.

– Ты прав, умилык, – не сразу ответил Анъялык. – Ты будто посмотрел в мое сердце.