"Старое предание (Роман из жизни IX века)" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнаций)

Весеннее утро вставало над чёрной стеной лесов, опоясывающих небосклон. Набухшие почки развернулись за последние два-три дня, и в воздухе носился аромат обрызганных росой листьев и молодой травы. Вдоль ручьёв, ещё не вошедших в берега после весеннего паводка, золотились одуванчики, как великолепное шитьё по зеленому ковру. Торжественная тишина предшествовала восходу солнца, только птицы начинали просыпаться в ветвях и беспокойно срывались с ночевья… Уже слышался щебет и призывный свист пернатой рати. Высоко под облаками, описывая круги, реял седой орёл, высматривая на земле добычу. Порой он повисал в воздухе, неподвижно застыв, а потом опять величаво парил… В лесу что-то зашумело — и смолкло… Из чащи выбежало на поляну стадо диких коз… Поведя вокруг чёрными глазами, они шарахнулись назад… Топот заглох вдали — и снова стало тихо. Затрещали ломающиеся ветви с другой стороны, и с шумом выбежал рогатый лось — он поднял голову, втянул храпом воздух, задумался, почесал рогами хребет и медленно повернул обратно в лес… И снова послышался треск ветвей и грузные шаги.

Среди густого лозняка засветились два глаза — то волк с любопытством осматривался по сторонам; позади него, приложив уши, покатил испуганный заяц, несколько раз прыгнул и припал к земле.

Все безмолвствовало, лишь вдалеке зазвучала утренняя музыка лесов… Весенний ветерок коснулся крылом ветвей — и заиграл оркестр… Каждое дерево играло свою мелодию, и ухо обитателя лесов могло различить лепет молоденьких листочков берёзы, робкую дрожь осины, скрип сухих дубов, шум сосен и жалобный шелест елей.

Шёл ветер, ступая по верхушкам деревьев, и все громче отвечал ему бор, все звонче и все ближе звучала музыка утренней песни.

Над лесом проплывали зардевшиеся тучки, словно девушки, что, пробудившись от сна, убегают, заслышав ход чужого. Серое небо постепенно посинело вверху и позолотилось внизу; ветер разметал по лазури белые облачка. Солнце ударило лучами ввысь… ночь бежала. Остатки теней и мрака таяли в сиянии наступающего дня. Над ручьями и лугами, как жертвенный дым, заклубился прозрачный туман, медленно поднимаясь к небу и растворяясь в воздухе. Косые лучи солнца с любопытством заглядывали в глубину, выслеживая, что выросло за ночь, что зазеленело, расцвело.

Шуму леса стали вторить хоры птиц; поднялся яростный гомон. На свету ожили луга, заросли, чащобы и воздушные тропы — возвращалась жизнь.

В лучах кружились, сновали, вились беспокойные крылатые дети воздуха, что-то щебетали друг другу, тучам и лесам.

Вдали откликнулись кукушки, кузнецы-дятлы уже ковали деревья. — Настал день…

На опушке леса, у пересекавшей его ленивой реки, среди густых деревьев, где ещё пряталась тень, высилась груда ветвей — как будто наспех сложенный шалаш: несколько вбитых в землю колышков, а на них срубленные еловые сучья. Рядом чернел погасший костёр, подёрнутый пеплом, а в нём недогоревшие головешки. Подальше на сочной зеленой траве паслись привязанные к кольям две маленькие неуклюжие лошадки, ещё покрытые зимней густой и мохнатой шерстью.

Какой-то шорох в лесу, видимо, испугал их: почуяв врага, они навострили уши и, раздув ноздри, принялись нетерпеливо рыть копытами землю; одна из них заржала, и эхо разнесло по лесу этот дикий звук, он отдался в лугах и повторился ещё раз уже слабее…

Из-под ветвей показалась голова, заросшая длинными рыжими волосами; два тёмных глаза уставились сперва на лошадей, потом на небо, в шалаше послышалась возня. Раздвигая ветви, вылез человек высокого роста, крепкого сложения и широкоплечий. От долгого лежания и сна члены его онемели, он потянулся, зевнул, встряхнулся, снова поглядел на небо и на лошадей… Завидев его, они стали медленно к нему приближаться. Он чутко насторожился. Ничего не было слышно… только лес шумел, пели птицы да журчал ручей.

У человека был вид дикаря: густые всклокоченные волосы падали на плечи и закрывали космами низкий лоб до самых глаз. Лицо его тоже обросло, лишь бугры щёк, разрумянившихся от холода и сна, выступали из-под усов и бороды, в которой почти не виден был рот. Коричневая суконная одежда из грубой шерсти, прикрывавшая его тело, застёгивалась у шеи на пуговицу. Ноги его были тоже обмотаны сукном, а ступни обернуты шкурой и перевязаны оборами[1]. Короткие рукава его одежды открывали мускулистые волосатые руки, тёмные от загара. Выражение лица его было почти по-звериному хитрое, одновременно дерзкое и осторожное… глаза быстро бегали. Ловкие движения сильного тела не позволяли, определить его возраст, однако был он далеко не молод.

Постояв с минуту, человек подошёл к шалашу и, не произнося ни слова, с силой ударил ногой в стенку. За ветвями что-то быстро задвигалось, оттуда ползком вылез мальчик и проворно вскочил на ноги. Это был подросток лет пятнадцати, крепыш, немного похожий на старшего. Лицо его ещё не опушилось бородой, волосы были коротко подрезаны, а грубая заношенная одежда состояла из полотняных и суконных лоскутьев. Встав, он принялся тереть кулаками глаза, но едва успел прогнать остатки сна со слипавшихся век, как послышался хриплый голос старшего; он говорил на каком-то странном, чужом языке, которого, кроме них двоих, никто не понимал в этой стране:

— Герда, веди коней! Солнце взошло…

Услышав это приказание, подкреплённое лёгким тумаком, мальчик подбежал к лошадям, отвязал верёвку, вскочил на спину одной, а другую повёл в поводу к сухой песчаной отмели в нескольких шагах от шалаша, где можно было спуститься к воде. На песке видны были следы копыт: чьи-то кони уже приходили сюда раньше на водопой. Лошади принялись жадно пить. Малый, сидя верхом, зевал, искоса поглядывая на рыжего, который хлопотал около шалаша, что-то бормоча себе под нос.

Быть может, то была утренняя молитва?

Наконец, лошади напились, вскинули головы и словно задумались, слушая шум леса. Мальчик погнал их гуськом к шалашу. Здесь лежали приготовленные тюки, завёрнутые в сукно и кожу, и старший тотчас принялся навьючивать их на лошадей и приторачивать. Подросток молча помогал ему. На спину лошадям взвалили толстое сукно и шкуры. Когда все было готово, старший снова полез в шалаш и через минуту вышел оттуда вооружённый. За пояс он заткнул грубую, как молот, секиру и короткий нож в кожаных ножнах, через одно плечо закинул лук, через другое — пращу, а короткую палицу с кремнёвым набоем укрепил впереди себя на лошади. Мальчик тоже подобрал с земли своё оружие, нож засунул за пояс и с секирой в руке легко вскочил на коня… Старший ещё раз осмотрел ночлег, проверяя, не забыл ли чего, пощупал, хорошо ли привязаны тюки, и, подведя свою лошадь к пню, ловко вскочил на неё. Они уже собирались трогаться, и старший, озираясь по сторонам, размышлял, по какой пуститься дороге, когда неподалёку из чащи, осторожно раздвигая ветви орешника и калины, тихо и незаметно высунулась чья-то голова.

Два светлых глаза с любопытством, смешанным со страхом, разглядывали всадников. Сквозь листву видны были только выгоревшие волосы, молодое лицо с едва пробивающимся пушком и полуоткрытый от удивления рот, в котором поблёскивали белые зубы.

Между тем всадник посматривал то на солнце, то на течение реки. Вдоль обоих берегов не видно было и следа дороги.

Казалось, он колебался, переправиться ли через реку, пуститься ли по течению, или против него. Лошади, обернувшись к востоку, уже нетерпеливо рвались в путь; старший с минуту подумал, смерил взглядом луг, трясину и лес, потом взглянул на песчаную отмель, где поили лошадей. Уставясь взглядом на воду, как будто измеряя её глубину, он, должно быть, раздумывал, отыщет ли брод. Теперь он мог бы увидеть в кустах голову, следившую за ним, — но она осторожно скрылась, только ветки опустились и затрепетали. Лошади медленно вошли в воду, хотя тут было не глубоко и не топко, погрузились по брюхо, и казалось, сейчас поплывут, но сразу же наткнулись на песчаный порог, от которого рукой было подать до другого берега… Оба путника благополучно переправились, едва промочив ноги.

Другой берег был повыше и суше, и по нему удобнее было ехать, только где-то в зарослях, совсем близко, что-то странно шелестело.

«Верно, зверя вспугнули», — подумал старший.

Вокруг, кроме покинутого ночлега, не было следов человека; нетронутый, как его создал бог, стоял выросший до неба лес; могучие, прямые, как колонны, стволы, с засохшими сучьями внизу, вверху были увенчаны зелёными кронами. Кое-где попадались сломанные бурей деревья; они лежали полуистлевшие, с полуободранной корой, среди погнувшейся от ветра молодой поросли и вековых, замшелых, как будто под старость укутавшихся в шубы, исполинов.

Всадники ехали дальше. Неподалёку на холме что-то белело… Под дубом лежал камень, выдолбленный в виде чаши, над ним бесформенной, грубо отёсанной глыбой высился другой: чья-то неискусная рука вырезала на нём безобразное подобие человеческого лица в надвинутом на лоб колпаке. Заметив у дороги изваяние, старший всадник остановился, опасливо огляделся по сторонам и, отъезжая, с презрением плюнул на него.

В ту же минуту из кустов донёсся странный свист, и жало стрелы впилось в толстую сермягу на груди старшего. Почувствовав боль, он едва успел повернуть голову, ещё не зная, хвататься ли за оружие, или пуститься в бегство, как вскрикнул его сын. Вторая стрела вонзилась малому в ногу. А из лесу послышался смех, дикий, страшный смех, не то звериный вой, не то человеческий вопль. Хохот оборвался, отзвучало эхо, все смолкло… На каменный колпак села сорока, раскинув крылья, застрекотала, вторя смеху… и заметалась, словно тоже грозила ему.

Лошади, встревоженные криком, побежали быстрее, но врага уже не видно было и не слышно. В лесу царила тишина, только деревья торжественно шумели.

Старший всадник ехал крупной рысью, то и дело погоняя лошадь; мальчик, вырвав из ноги стрелу, поспешал за ним, склонившись к шее своего коня. Так они проскакали несколько стадий,[2] наконец, ничего не слыша и не видя погони, замедлили шаг. Только теперь старший обернулся к мальчику — тот побледнел, прикусил губу и с округлившимися глазами припал к лошади. До этой минуты старшему даже некогда было вытащить стрелу, торчавшую у него в груди. От быстрой езды она согнулась и опустилась вниз, но ещё держалась, впившись в тело. Лишь теперь, отведя коня на поляну, рыжий занялся стрелой: он ловко ухватил её и, крякнув от боли, выдернул, затем с любопытством осмотрел её и сунул в кожаную суму, висевшую у него за плечами.

На жале стрелы, вырезанном из белой кости, виднелась капелька крови.

— Разрази их буря… и гром! — проворчал рыжий. — Где-то в кустах нашёлся глаз, который подсмотрел и отомстил за идола. Тебя в ногу ранили, Герда?

Мальчик, с обезумевшими от ужаса глазами, молча показал на раненую ногу. Стрела легко прошла сквозь холщовый лоскут, и рана оказалась глубокой.

— Ну, это ничего! Одна стрела, да ещё полянская[3], — пробормотал старший, — они у них не отравленные. Я боялся, что их там много. А один разбойник не страшен. Увидел у нас оружие и не посмел напасть… Но он может поднять шум, созвать других… Надо бежать… — Рыжий взглянул на солнце. — Ты держись крепче и пусти лошадь за мной… Надо спешить, чтобы они не застигли нас в лесу, покуда мы не доехали к знакомым. После полудня будем на месте.

Мальчик молчал, старший ещё что-то бормотал, смотрел на небо, потом вытянул коня обротью[4], и они помчались сквозь чащу, не удаляясь, однако, от реки, указывавшей им путь.

Лес не редел, вокруг было дико, пустынно и глухо. Раз издали они заметили на воде как будто человеческую голову с тёмными прилипшими волосами и две мерно взмахивающие руки. Но когда застучали копыта, голова исчезла, и на поверхности воды видны были только разбегающиеся круги. Они проехали… и голова снова вынырнула из глубины… на чёрных волосах желтел венок из одуванчиков… глаза смотрели им вслед… Чуть подальше вниз по течению нёсся маленький, как скорлупа, челнок, над ним белел парус. Едва послышался топот, парус убрали, а челнок, как уж, скользнул в камыши, пробираясь между лозняком и осокой, на которой закачались макушки. Вспугнутые шумом, стайкой поднялись в воздух дикие утки; вытянув шеи, они вереницей полетели куда-то дальше и с плеском снова упали на воду.

Всадники все скакали вдоль берега — то быстрей, то тише, дважды поили усталых лошадей и, не отдыхая, ехали дальше; солнце поднималось все выше, припекало все сильней. В лесу было свежо и прохладно, но с лугов и песчаных отмелей доносилось горячее дуновение.

Окрестности не менялись — лес по-прежнему шумел над рекой. Кое-где между холмами, в песках, поблёскивало озерко: река то широко разливалась, то сужалась, зажатая в оврагах. Сменялись только деревья — сосны и ели, зеленеющие листвой берёзы, липы и осины или ещё не проснувшиеся дубы, глухие к зову весны.

Кое-где желтоватой грядой лежал песок или тянулась поросшая кустарником трясина, которую им приходилось объезжать. Далеко впереди прокрадывался зверь, с лугов шарахались стада лосей и оленей и бросались к лесу; на опушке они останавливались, снова с любопытством оглядывались и мчались дальше, пока не скрывались из виду. Тогда лошади, испуганные топотом всполошившегося стада, прижав уши, неслись… что было сил.

Герда поминутно ощупывал рану и чувствовал, как кровь, словно тёплый шнурок, вьётся по ноге и, скапливаясь в кожаном поршне, просачивается красными каплями сквозь трещины в подошве.

Однако жаловаться он не смел, а приложить к ране листья или древесную губку, чтобы остановить кровь, не было времени. У старшего на руке тоже показалась кровь, но он нимало не встревожился и вытер пальцы о конскую гриву. Должно быть, края эти были ему знакомы, и он непрестанно озирался, как бы отыскивая место для привала. Однако нескоро, нескоро ещё замедлили они шаг…

Но вот река, протекавшая по низменной равнине, широко разлилась между болот, затянутых ярко-зеленой ряской. С открытого холма путникам видны были луга и топи, среди них мочажинки и множество озерец, опоясанных рощами. Здесь в реку впадало несколько выбегавших из бора ручьёв. Лес, в котором они, наконец, остановились, был выжжен и на большом пространстве засох; чаща молодой поросли выгорела дотла, и теперь взгляд мог проникнуть далеко вглубь и приметить врага.

Тут старший соскочил с коня, бросил его, не глядя, и повалился на тёплый песок, утирая обеими руками пот, выступивший крупными каплями на лбу. Он устал, грудь его высоко вздымалась, лицо, которого он коснулся окровавленными пальцами, было все в крови.

Взглянув на него, мальчик в ужасе вскрикнул.

— Что ты, Герда? Или ты не мужчина? Или мать твоя ошиблась, не надев на тебя юбку и платок? Из-за капли крови так пугаться и поднимать шум?

Тогда мальчик показал на его лицо.

— Я испугался за вас, отец, а не за себя, — сказал он, — хотя у меня поршень полон крови. У вас все лицо окровавлено.

Старший посмотрел на свои руки и, ничего не ответив, засмеялся.

Между тем Герда, усевшись на землю, снял поршень и принялся его отчищать, потом протёр рану и приложил к ней древесную губку. Отец равнодушно поглядывал на него.

Потом молча достал из сумы сушёное мясо, лепёшки и разложил их на земле. Перед тем он сходил к реке, умылся и, зачерпнув пригоршней воды, попил. По его примеру и Герда поплёлся к воде. Молча сели они за еду… Лошади лениво паслись на скудной траве…

Из лесу вылетела сорока… повисла на сухом суку над головой старшего, склонилась к нему и застрекотала… Она казалась рассерженной, хлопала крыльями, подлетала все ближе… что-то кричала, как будто сзывая на помощь других. Подоспела на подмогу вторая, третья… Громко вереща, они то подлетали, то садились возле них. Наконец, рыжий, собравшийся вздремнуть, потерял терпение, натянул тетиву и выстрелил. Однако не подбил он ни одной: сороки с криком улетели; покружившись немного, они вернулись и снова застрекотали над ними. Герда сидел, подперев голову руками: он караулил лошадей. Небо было чистое, лес молчал, только роями вилась в воздухе и жужжала мошкара, ожившая под лучами солнца.

После короткого отдыха путники снова сели на коней. Отец обернулся к сыну.

— Там ни о стрелах, ни о крови, ни о чём ни слова… Лучше всего ничего не говори, будто ты немой. Они называют нас немцами, хотя мы понимаем их язык… Ты слушай, о чём они будут говорить, — это всегда пригодится, — но прикидывайся, будто тебе речь их неведома… Молчать — оно всегда лучше.

Он выжидающе посмотрел на сына, мальчик ответил ему взглядом. Они ехали все дальше и дальше. Солнце уже клонилось к западу. Высокий берег реки постепенно понижался, в воздухе повеяло сыростью, и густая тень окутала чащу, когда вдали, за стеной леса, показался сизый столб дыма.

Увидев его, старший вздрогнул — от радости или от страха? Мальчик тоже смотрел на дым, не отрываясь, они поехали тише.

Вокруг простирался старый, высокий и густой бор, вдоль реки, зажатой в тесном русле, узкой полосой тянулись луга. Вправо открылась поляна, заваленная кругом срубленными деревьями. За поляной, обнесённые высоким тыном, стояли какие-то шалаши или избушки, сложенные из жердей и хвороста, — из них-то и поднимался этот сизый столб. Путники подъехали ближе и теперь могли лучше их разглядеть.

Строения стояли прямоугольником на высоком берегу реки, тщательно укрытые со всех сторон. С поляны они были огорожены брёвнами и тыном, глубокими рвами и вбитыми в землю сваями. На одной свае торчал побелевший, выжженный солнцем и омытый дождями конский череп.

Избушки, крытые дранкой, камышом или ветками, были плетёные из хвороста, перевитого между кольями. Только посередине возвышался срубленный из гигантских брёвен хозяйский дом; к нему с обеих сторон примыкали сараи, окружавшие усадьбу кольцом, внутри которого находился небольшой дворик. Подъехав к тыну, рыжий остановил лошадь, высматривая, не покажется ли кто. Нигде не было видно ни души. Он ещё раздумывал, как дать о себе знать, когда заметил на берегу громадный камень, лежавший тут с незапамятных времён, и сидевшего на нём старика, который давно уже издали наблюдал за ними.

Он был весь в белом, в одной только лёгкой одежде из грубого полотна. Ноги его были босы, седая голова обнажена. Длинная, окладистая борода закрывала до пояса его грудь. В руке он держал высокий белый посох. Рубаха, подпоясанная красным кушаком, опускалась до колен. Ни оружия, ни украшений не было на нём. У ног его лежали два пса, похожие на волков; притаившись, они припали к земле, не сводя с путников налитых кровью глаз, но не двигались с места, только вздрагивали, выжидая, когда можно будет броситься…

Лицо старика было спокойно и важно, загорелая кожа казалась потрескавшейся, такой густой сетью избороздили её складки и морщины. Над серыми глазами топорщились кустики косматых бровей. Из ворота рубахи видна была такая же коричневая и морщинистая, как лицо, иссохшая шея, которую обвивали, словно змеи, синие жилы, набухшие под кожей.

Рыжий заметил старца, когда тот грозно прикрикнул на собак, посохом отгоняя их назад. Путники остановились, с любопытством осматриваясь.

— Привет вам, старый Виш, — сказал, не слезая с лошади, старший, слегка склонив голову, — привет вам. Велите прогнать ваших псов во двор, не то они нас разорвут… Мы с вами старые знакомые и добрые друзья и хоть не свои, но и не враги. — Он проговорил это, медленно подбирая слова, на ломаном языке полабских сербов[5], стараясь всем своим видом и выражением лица выказать благодушие.

Старик взглянул на него, не отвечая. С сердитым окриком стал он гнать во двор собак, которые рычали и, уставясь на приезжих, скалили зубы, готовые ринуться на них. Они не хотели уходить. Хозяин хлопнул в ладоши… Тотчас из-за тына показалась стриженая голова работника. Выслушав приказание, он кликнул собак, загнал их во двор и запер за ними ворота… Слышно было, как они лают и воют в сарае.

— Здорово, Хенго. Что ж это вы снова заехали в такую даль, к нам в леса? — спросил хозяин.

Рыжий, не торопясь, слез с коня, бросил поводья мальчику, который ещё не спешился, и медленно подошёл к старику.

— Да что! Таскаешься этак по свету, ну и любопытно поглядеть, как люди живут, — начал он, — а заодно, может, и какая-нибудь мена подвернётся. Лучше мирно обменять то, чего у одних в избытке, а у других нехватка, нежели нападать с оружием и выдирать вместе с жизнью… Вы знаете, я человек мирный, вожу что кому требуется… лишь бы пропитаться…

Старик призадумался.

— Не больно-то у нас есть что менять… Мехов и шкур, верно, вдосталь и у вас, а янтаря у нас самих немного. Да и не очень мы привычны к тому, что вы возите, обходимся тем, что есть, и довольны. Костяная игла шьёт не хуже железной.

Уставясь в землю, старик снова задумался.

— Да ведь я вам нужное доставляю, — неторопливо говорил Хенго. — Где же вы достанете всё, что делается из железа, если мы не будем вам привозить?.. До Винеды[6] далеко…

— Будто нет у нас камня, рога и кости, — возразил Виш, вздыхая. — Было время, люди этим обходились и хорошо жили… А как стали вы да другие приезжать, возить свои побрякушки, так и испортили наших женщин; уж им подавай и блестящие бусы на шею, и гладкие иглы, и пуговицы, и прочие безделки; теперь ни одна без них шагу не ступит. И это бы ещё полбеды, — продолжал он, больше глядя в землю, чем на приезжего купца, — да вы… вы к нам дорогу разведываете, тайны наши выпытываете… а тем же путём, что пришли к нам с побрякушками, можно и напасть на нас.

Хенго, блеснув глазами, украдкой смерил взглядом старика и засмеялся.

— Пустые опасения, — сказал он. — Никто и не думает на вас нападать… Я езжу не чужое подсматривать, а своё менять. Вы ведь меня знаете, не впервой мне гостить у старого Виша… Я друг вам… и жена моя была вашей же крови, сербиянка… а от неё у меня вон этот малый, и хоть не знает он вашего языка, все же в его жилах течёт и та, материнская, кровь.

Виш, сидевший на камне, показал Хенго на другой, лежавший напротив, и покачал головой.

— Жена ваша была сербиянка с Лабы, — отозвался он, — вы уже говорили мне об этом. А как вы её взяли, а? Верно, не по её воле?

Хенго снова засмеялся.

— Вы старый человек, — ответил он, — вам этого толковать не приходится. Где же это на свете спрашивают девок, какова их воля? Где же не силой берут себе жён? Так оно делается и у вас, и у нас, и во всем свете… Да и нет у них своей воли.

— Нет, не везде, — возразил старик. — Молодым, верно, воли не дают, а старых у нас почитают. И хоть в разуме им отказано, так зато духи говорят их устами и ведомо им больше, чем вам… вот этим… ведуньям нашим…

Он тряхнул головой; оба помолчали.

— Хотел я просить у вас пристанища на ночь, — снова заговорил Хенго. — Что у меня в узлах, я покажу вам. Захотите что взять — хорошо, а не сладимся, тоже ссориться не станем.

— Об этом и просить не надо, — вставая, воскликнул Виш. — Кто однажды ночевал под нашим кровом, всегда тут найдёт прибежище. Мы гостям рады. Пшеничная лепёшка, пиво и мясо у нас найдутся, а бабы уже и вечернюю трапезу готовят. Идёмте со мной.

Виш поднялся с камня и, пропустив гостя вперёд, направился к воротам.