"ПАТОЛОГИИ" - читать интересную книгу автора (Прилепин Захар)XВоздух в комнате треснул, метнулся по углам, уполз в щели. Во все стороны густо и жёстко плеснуло песком, полетело щепьё и стекло. Сетка, висящая на окнах, затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на спину, и остался лежать, с раздробленным лицом, в котором, как мне показалось, шевелил раскрываемыми губами похожий на рыбий рот. В бойницу, в мешки и плиты, влепили заряд гранатомета. В ушах звенит. Тут же под окном гакнул и осыпался ещё один взрыв. И сразу ещё один. Андрюха-Конь, вытерев голой рукой лицо, едва расщурив глаза, вновь встаёт к пулемёту. Вслепую дав очередь, он вновь трёт глаза. - Второй номер! Лента! - орёт он, и снова трёт глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже смазаны красным, и, кажется, веко порезано, - наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трёт себя этой ладонью, не замечая. - Они идут! - кричит кто-то. Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, много. "Господи! Господи, как их много!" - хочется заорать. Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут, прямо к нам. Зачем они сюда, к кому? Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зреньем, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается, и, скалясь, кладет гранату в подствольник. Прицеливаюсь и стреляю, в присевшего за сараем удобно стрелять - по диагонали, спрятавшись за стену. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и… Не знаю, стреляет ли он, - я отстраняюсь, поднимаю вверх автомат. "Косая тварь…" - ругаю себя. И снова: "Зачем они бегут сюда?" Торопясь, словно опаздывая, стреляем. - Граната! - вскрикивает кто-то рядом со мной. Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьётся в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы. Услышав уханье разорвавшейся гранаты, и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст. И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Аружеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки. - Руслан, быстрей! - кричу. Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок. Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы, под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок. "Мой или Саньки?" Отстегиваю от Гошиного автомата рожки, - вижу, что один полный, а в другом - последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми, спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним глазом раскрытым до предела и другим, совсем не видным, Скворец… - Андрюха! - ору я Суханову, который так и не сходил с места. - Смени позицию! Андрюха-Конь хватает пулемет за ствол, и перебегает. "Он же руку сожжет!" - мелькает у меня в голове. Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, - чёрную лапу с крепкими ногтями в грязной окаёмке. Вслед за рукой появляется лицо, вполне довольное, обильно бородатое. Другой рукой, взобравшийся прямо к "почивальне" чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошёл Андрюха-Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, стреляя в глубь "почивальни". Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет на спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: суматошно я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вослед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх. "Ползут как коларадские жуки…" - думаю я, в голове мелькает детская картинка, какая-то сельская дорога, конец августа и коларадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей, с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми, желтыми крылышками. - Семёныч на связи! - выкрикивает Аружев. - Семёныч! - орёт стреляющий Столяр, не отходя от бойницы, - Семёныч! - ревёт Костя, словно Куцый может его услышать. - Они в окно к нам лезут, Семёныч! Прямо в окно! Вы где там, бляди? Аружев, подумав мгновенье, вытягивает руку, с зажатым в ней динамиком, и большим пальцем нажимает на тангенту, - давая Семёнычу послушать Столяра. Если, конечно, можно здесь что-то услышать. Астахов, как ужаленный, отскакивает от бойницы, приседает, держа себя за голову. К нему кидается Скворец. Астахов убирает руку, кажется, в голову ему попал осколок. Течёт кровь, Астахов зло морщится. Скворец танцующими руками бинтует его. Наверное, Астахову кажется, что бинтует слишком долго, он вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы, и возвращается к бойнице. По его шее течет кровь. Лицо у него страшное, взгляд -дикий. Столяр, пригибаясь, бежит к Аружеву, поскальзывается на гильзах, переворачивается через голову, и, сидя у ног Аружева, выходит на связь. - На приёме! - кричит он, назвав свой позывной. Я не слышу, что говорит Семёныч. - Нас штурмуют! Мы в осаде! Три "двухсотых"! Дока убили! - выкрикивает Столяр, кажется, тоже не услышавший Семёныча. - Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? - кричит он, подождав. Слушает ответ. - Не понял! Ещё слушает. - Кашкин не приезжал! Я за старшего! Опять слушает. Бросает рацию на стол. - Снаряжай, хули сидишь! - орёт он на Аружева. Заставляю себя выглянуть в окно. Кидаю ещё одну гранату, и будто в отчаянье, стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть, и в то же время уверенный, что вот сейчас, прямо сейчас вот, в следующую секунду получу в лоб пулю. Дима Астахов бьёт из "мухи" в сарайчик Плохиша. Во все стороны летят доски, банки. Отстраняюсь от бойницы, словно выныриваю. Хватаю воздуха, и снова стреляю. Я вижу несколько человек, отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится… И ещё нескольких, лежащих на земле, в грязи. Неужели мы их всё-таки убиваем? …Патроны, кончились патроны, рожок пуст. Ныряя возле бойниц, подскакиваю к Аружеву. Беру свои уже снаряженные рожки, и только здесь вспоминаю, что у меня в боковых карманах разгрузки лежат ещё два рожка, не тронутые. - Аружев, к окну! - орёт Столяр. Тот, нервозно схватив автомат, пытается встать, но автомат цепляется ремнем за стол. Приседает у бойницы Кизя, падает на колени. Никто к нему не спешит, - может, не видят. Бегу к Женьке, он держит себя за плечо. Сквозь Женькины пальцы, толчками бьётся кровь. Аружев начинает орать, я не разбираю ни слова, но понимаю, что ему не нравится всё происходящее вокруг, не нравимся мы, и он не хочет идти к бойницам и стрелять. Не знаю, что делать с Женькой. Перевязать надо? Нет, укол, сначала укол. Кажется, я говорю вслух. - Женя! - говорю я, едва слыша свой голос. - Сейчас, Женя! Лезу в задний карман разгрузки за индивидуальным пакетом. - Скворец, помоги! - прошу я, боясь, что обязательно что-нибудь спутаю. - Саня! Санёк! Делая укол, раскручивая бинт, при этом поглядывая на кривящегося в муке Женьку, лоб которого покрывается крупным потом, ошалевший от грохота, с липкими и красными руками, оставляющими следы на разматываемых бинтах, которые все равно сразу насквозь пропитываются кровью, как только я их криво и путано прикладываю к Женькиному плечу, пропуская под мышкой, и, передавая Сане, сидящему за спиной Жени, - вот в эти мгновенья, я вдруг понимаю, что всё происходящее погружает меня в состояние некоей одурелой невесомости. И я начинаю видеть вокруг себя всё, кажется, что я вижу даже то, что происходит у меня за спиной. Вижу мертвого Стёпу Черткова, лежащего на кровати, повернувшего в сторону окон деформированную голову, и его брата, Валю, который, отстреляв, меняя рожки, смотрит на Стёпу неотрывно. И я вдруг понимаю, что они похожи с братом, - сейчас ещё больше, чем когда один из них был жив, - своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами. Дима Астахов, идёт за рожками к столу, где все ещё кричит Аружев. Подойдя, Дима бьёт Аружеву в лицо, очень спокойно и очень сильно, и тот падает, сшибая стул, и рацию, и ещё что-то. Взвизгнув, выскочил из под Аружева Филя, оказывается лежавший где-то возле. Аружев пытается подняться, и даже поднимает вверх автомат, но Астахов, перешагнув через стулья, вырывает у него ствол, и наступает ему на лицо. И даже не убирая ногу, которую силится сдвинуть Аружев, отстегивает рожки от его автомата, и вставляет в свой. Тельник Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся кровью, текущей из-под кривой повязки его на голове. Федя Старичков, сделав короткую очередь, отбегает в угол. Уверен, что его ранило, - но его рвёт. И ещё вижу Столяра, который вызывает по рации Кешу Фистова, отправленного им на чердак, к чердачному окну. - Кеша! - кричит Столяр в рацию. - Работай по "хрущёвкам"! Там снайпер! Ритм сердца, ритм восприятия, ритм происходящего схож с ритмом движения ложки или нескольких ложек, положенных в кастрюлю ребенком, бегающим по квартире с этой кастрюлей, с целью произвести как можно больше шума. И, наверное, надо просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно это сделать, как трудно. - Ташевский! - кричит Столяр. - Вниз, к Хасану надо сходить! Не отзываются они! Может, чехи в школе! И к Фистову зайди, тоже молчит. Всю школу обойди! Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его. - Пойдем, Саня! - зову Скворца, пытаясь перекричать грохот, - Магазины полны? Гранаты есть? - Рация! Рацию проверь! - орёт Столяр, - не слыша слов, я угадываю по его губам и по жестикуляции, о чём он говорит. "Что там, на улице? - думаю, - Где они?" Не хочется смотреть в бойницу. Не хочется бежать вниз, к Хасану. Ни в чём себе не сознаваясь, бессовестно глупя, направляюсь сначала на чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре. Бегу и матерю себя за страх безбожный. "Всё нормально! Сейчас к Кеше забежим и вниз!" - клянусь себе. Кажется, что со стороны оврага вообще нет стрельбы. Значит, мы не окружены? Быть может, нам стоит уйти? А как же пост? Школа, что ли, - пост? Кому он на хер нужна? Что вообще мы тут делали? - Кеша! - удивляюсь я, забравшись на чердак. - Ты чего? Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку. - Я снаряжал, - отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны. - Чего ты "снаряжал?" Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро, блядь, на место! Крича, я возбуждаю себя, и сам забываю, что трусил только что. Кеша послушно ползёт к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда ещё в первые дни после приезда. Я хочу ещё что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу, - мне кажется, что сейчас не надо кричать. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что едва мы уйдем, он снова забьётся куда-нибудь в угол. - Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат. Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передёргивает затвор и сразу стреляет. Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты. В соседних с «почивальней» кабинетах нескольких парней зацепило, никто не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, чего вколоть. Стреляем с Санькой отовсюду. Из кабинетов, выходящих на овраг, никого не видно, - чичи напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны всё равно стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчёт, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны кусты бреют. И заставляю себя уходить. В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю, когда. Перескакивая через несколько ступеней спускаемся к посту Хасана. Плохиш сидит на лестнице, между первым и вторым этажами, и пускает длинную слюну. - Плохиш, ранен? - я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом. Плохиш поднимает коричневую рожицу, смахивающую на тортик, с двумя вензелями белесых бровок. - Песка обожрался… - говорит он. И снова плюет. Глаза его чуть дурные, словно он пьян. - А пацаны? - спрашиваю я, и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит. Саня спешит вниз. - Контузило? - кричу я Плохишу. Плохиш снова поднимает на меня взгляд, и спокойно отвечает: - Какой, бля, "контузило"… Хасан прямо над ухом ебанул из автомата. Не слышу ни хера. Придурок чеченский… Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации: - Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение! "Неужели отошли?" - думаю я недоуменно и радостно. Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить моё существо. - Ну, и позиция! - говорит улыбающийся и возбуждённый Хасан, - Стреляем только в дверь. - Егор, ты прав был, - перебивает его Вася, - из "граника" дали по нам. - Попали? - Попали, мы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило… А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор кидать. Катятся как… как его, блядь, когда шары катают? - Как в боулинге… - подсказывает Хасан. Вася смеется, довольный. - Весь туалет гранатами закидали, ироды… - добавляет Вася. Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку. Потолок осыпался до деревянных перекладин. - Сань, ты сказал… про Гошу? - спрашиваю я. Саня кивает головой. Пацаны молчат. Закуриваем, - ну что ещё можно сделать? По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьёт одиночными. Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается: - Хорош, друг! Уймись. Мёртвые они, мёртвые… Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе. В коридоре тоже лежит труп, - лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови. - Он… точно убит? - спрашиваю я. - Ты на голову посмотри ему, слепой что ли? - говорит Вася Лебедев. Я смотрю, и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращеньем отворачиваюсь. Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой. - Чабан, он и в Святом Спасе чабан, - говорит Плохиш. - Чего смотришь? - с деланной злобой кричит он на Хасана. Снова смотрю на мертвого. - "Хаса-а-ан!" закричал, когда вбегал, - улыбаясь, врёт Плохиш, заметив мой взгляд, - "Хасан! Нэ стрэляй! Я же брат твой!" Этот придурок встал ему навстречу: "Узнаю тебя, брат!" - вопит… Смеёмся, даже Хасан скалится. - Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню разхерачил из "граника"? - спрашиваю. - Серьёзно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну, идиот! А жрать чего будем? Я стал называть ее "малыш". Так называл меня отец. Мне так мечталось, что бы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в лёгком платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне. Например, сидящую в ее комнате с синими обоями, где она в голубых джинсах и коротенькой маечке расположилась на полу у стены, поедающая креветки, и запивающая их пивом, маленькими глотками. И губы ее, на которых в нескольких местах была "съедена" помада, влажно блестели бы и глаза смеялись. Или сидящей на стульчике, чтобы на ней был тот минимум одежды, в котором ее допустимо было бы показать отцу. "А что бы вошло в понятие минимум?" - долго думал я, то чуть приодевая, то совсем разоблачая мысленно Дашу. Или стоящую среди других людей, на промозглой остановке, где ее сразу можно было бы увидеть, удивиться ей, легко одетой, изящной, на высоких каблучках. Казалось, я воспринимал ее, как своё веко, - так же близко. Тем больнее было. - Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Разве ты не знаешь? Вновь заглядывал ей в глаза, ничтожный, непонимающий ни ее, ни себя. На ней лежали мужчины, давили ее своим весом, своей грудью, своими бедрами, волосатыми ногами, каждый трогал ее руками, губами, мял ее всю. Между ее разведенными розовыми изящными коленями, шевеля белыми ягодицами, помещались мои кошмары. - Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога, и вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и душах ваших, который суть Божии. И видел снова, как дурно зачарованный: внутри ее, окруженный нежнейшей… в сладкой тесноте… как перезревший тропический плод, лопался… "Ты меня обворовала", - всё хотел сказать я, и не мог сказать. Обворовала или одарила? Она тихо улыбалась. - Разве ты веришь, Егор? - спрашивала она. - Не хочу мочь без тебя. Хочу без тебя не мочь. Чтобы время без тебя невмочь было. Она пыталась меня отвлечь. Да, она любила, когда чувство кровоточит. Но она не любила истерик. И пыталась меня отвлечь, переводя разговор на то, что должно было отвлечь меня, отвлекало всегда. - Знаешь, какая разница между нами? Даша любит сухой и жесткий язычок - кошачий, а Егор - мягкий и влажный - собачий. - Перестань. Даша вглядывалась в меня, раздумывая о чём-то. - Я тебя обманула с преподавателем. Ничего у него со мной не было. Не знаю, зачем придумала… - А больше ни с кем… не обманула? - Нет. Не знал, радоваться или огорчаться. "Бред, бред, бред", - повторял зло. "Почему всё так глупо…" "Ты появишься как-нибудь утром, и даже не поймешь по моему сонному виду, что я рад видеть тебя безумно. Это просто особый сонный вид безумия…" - так думал, не знаю о чём, - откуда она должна была появиться? Придумывал, что всё изменилось, всё стало иначе, но мы остались. Фантазировал болезненно. Узнал, что Даша вела дневник, - с тринадцати лет. Мне несколько раз попадались листки из него, - Даша мне сама дала почитать. Там было о ней, о том, что я хотел знать. - Дай ещё? - попросил я, но она отказала мне в возможности заняться психологическим мазохизмом. На следующее утро я сказал, что не выспался и попросил ее сходить в магазин: - Дашенька, купи мне пива! - сонно шептал я, из-под век трезвыми и спокойными глазами глядя, как она выходит. Как только хлопнула дверь, я вскочил и принялся перерывать Дашину квартиру. - Ну что, нашел? - прокричала Даша, открывая дверь. - Не стыдно? - спросила она, войдя, - догадавшись, чем я занимался в ее отсутствие. - Дай, пожалуйста, - попросил я. - Тема закрыта. Я его выкинула. Ты понял, я его выкинула? - сказала Даша, и ушла в ванную. Когда она вышла, я сидел на кухне. - Ты - мой первый мужчина, - сказала Даша, - Если бы я знала, что у меня будешь ты, я бы ни разу никогда ни к кому не прикоснулась. Я тебе клянусь, Егор. Я обнял ее. Я даже хотел заплакать, но не стал. Зачем плакать, если я ее люблю? "А дневник она не выкинула, - подумал я, успокоившись. - Вчера она никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала". Через день мне выдался ещё один вечер, - Даша ушла. Я перетряс всю Дашину библиотеку, влез на антресоли, в одежные и кухонные шкафы, под ванную, даже в туалетный бачок заглянул, - в том же месте мой дедушка от сожительницы прятал водку. Я надеялся, что там, в бутылку упрятанная лежит рукопись, повесть о Дашиной жизни. Но нет, - не лежала. Нигде ее не было. Прошло ещё два дня и утром, за чаем, Даша спросила: - Ты выкинул мусор? - Да, ещё вечером. - Ничего не видел? - Где. - В ведре? - Да я туда не заглядываю. - Я дневники туда положила… Хотела сама вынести мусор и забыла. Вспомнила только сейчас и очень испугалась. Надо ли говорить, что я допил чай и пошел то ли Тошу искать, который ещё вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши. У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа. - Пошли вон, - сказал я им и заглянул вовнутрь железного бака, почти до верху наполненного мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую без колес машинку и попробовал орудовать, как лопаткой, ей. Но машинкой копошиться было неудобно, и я обломил сук у дерева. "Как же так! - чуть не плакал я, ничего не находя. - Мусорной машины, вроде ещё не было! Где же они? Может, бомжи взяли?" Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали на меня. Похоже, они даже разучились удивляться. - Идите сюда! - сказал я, своим скотским голосом бестактного спецназовца с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда. Бомжи послушно засеменили ко мне. - Сумки раскройте! В сумках лежали объедки, плафон от лампы, пластмассовая бутыль, стеклянная бутыль… - Всё, идите! Я порылся ещё минут десять, совершенно не чувствуя брезгливости. Дневников в контейнере не было. Наверное, мусорная машина всё-таки приезжала. Потом уже, я спросил у Даши, где она прятала дневники. - В старой швейной машинке, в коробке, - сказала Даша. Я вспомнил, как я долго смотрел на эту деревянную коробку, обыскивая дом, постучал по ней пальцем, и почему-то даже не подумал, что… И потом даже в столике нашел ключ от нее… И не открыл. "Какой ужас, какая, господи, жалость, что я теперь никогда, никогда не узнаю ту Дашу, - ее мысли, то, что она думала, то над чем я гадал так некрасиво и так долго" - терзался я. В припадке тихого идиотизма, я поехал за город, на дребезжащем трамвае, - на городскую помойку, - чтобы перерыть там всё, и в грудах склизкой дряни, почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое… Помойка издавала целую симфонию запахов. У нескольких гигантских куч кормились сотни птиц и несколько деловитых нищих. И они не удивились моему приходу. Быть может, нищие с лёгкостью принимают себе подобных? Но мало кто считает себя нищим… Я долго смотрел на завалы гнили и мусора, выискивал блаженно надеющимся взглядом. Всё это должно было как-то разрешится. Первое почти радостное возбуждение скоро прошло. В городе слышна постоянная стрельба. Тем более странно и тошно от тишины в школе и вокруг неё. И ещё - от наступающей мутной и сырой темноты. В "почивальне" стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец. - Чем руку смазать? Бля, как горит. Чем, а? - спрашивает Андрюха-Конь. Коричневый рубец ожога от схваченного за ствол пулемета на его левой руке вспух. - Чего там у нас в аптечке? Он, одной рукой, вываливает на стол содержимое медицинского пакета. Раздражённо копошится в ворохе лекарств и шприцов. Отходит от стола, ничего не найдя. Лицо его рассечено в нескольких местах розовыми, влажными бороздами. И веко вспухло, изуродованное. Он постоянно щурится от боли. И когда щурится, ему ещё больнее. Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками за мёртвые руки, ледяные челюсти тех, кто… Валя Чертков сидит в углу "почивальни", подальше от брата, - будто обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно. Пришел Плохиш, спросил, нет ли у кого пожрать. Никто не ответил. Все раздражены и молчаливы. Плохиш постоял около Кизи, и вышел. Вспоминаю, что убил, кажется, убил, почти наверняка убил человека. Сдерживаю желание высунуться по пояс в бойницу, и посмотреть вниз, - быть может, он лежит там, на земле, смотрит на меня исковерканным одноглазым лицом. Потерянный и оглушенный бродит, принюхиваясь к кровавым лужам, Филя. Федя Старичков одной рукой вскрывает банку тушенки, жмурясь от боли в боку, кидает несколько ложек пахучей массы на пол - псу. Филя, щелкая зубами, съедает всё в одно мгновенье. - Чего творишь? А сам что жрать будешь? - спрашивает Столяр. - А что, мы зимовать тут собираемся? - отвечает Федя. Сидящий на своей кровати Аружев, с раздувшимися и растрескавшимися губами, которые он ежесекундно трогает пальцами, услышав диалог Столяра и Старичкова, настораживается. Но Столяр, ничего не ответив Старичкову, забирает у него банку, и убирает в тумбочку дневального. - Аружев! - зовёт он, - На место. Порядок организуй, что у тебя тут… Русик нехотя возвращается. Злобно переживая приступы боли, тихо рыча, ходит взад-вперед Астахов. - Надо отнести ребят, - говорит Столяр. - Егор, организуй! Голос Столяра звучит неприятно громко среди общего вялого копошенья. Зову Саню Скворца. - Дим, не поможешь? - прошу я Астахова, забыв о его ране, и едва задав вопрос, чувствую, что сейчас он на всех основаниях обматерит меня. Но Астахов кивает головой. В руке у него, замечаю я, луковица, и он кусает ее. Подходим к Стёпке, - тихо, словно к спящему. - Ну, чего смотрим? - спрашивает Астахов, - Взяли, понесли. Дима засовывает луковицу в рот и хрустит ей, зло сжимая челюсти. Беспрестанно глотаю слюну. Мы с Саней стараемся не смотреть на мёртвого, поэтому идём нескладно, шарахаясь. Астахов, который держит Стёпу за ноги, ругает нас: - Что, кони пьяные?… Стёпа уже начал коченеть, мы положили его в кладовке без окон, неподалеку от "почивальни". Стёпина голова приняла глиняной оттенок. Показалось, что она расколется, если ударится об пол. Язва, которого понесли следом - ещё мягкий. Держа его за руку, вернее, за рукав "комка", я неотрывно смотрю на прилипшую к его почерневшему лбу прядь палёных волос. В коридоре встретили Андрюху-Коня, он, не стеснясь, мочится на свою обожженную руку. На улице раздались выстрелы, и сразу - шум на первом этаже. Спешим вниз. - Бля! - смеется неунывающий Плохиш, он быстро дышит, словно прибежал откуда-то, - Посмотри-ка на меня! - просит он Васю Лебедева, - Не убили, нет? Пулевых ранений не видно? Осколочных? Шрапнельных? Колото-резаных? - За жратвой, что ли, бегал? - спрашиваю я, видя две банки консервов, которые Плохиш положил на пол. - Ну, дурак. - Заначка цела, наверное… - говорит Васе Плохиш, - Завалило просто. Надо доски разгрести. "Они уверены, что их не убьют, - с удивленьем понимаю я, - уверены и всё". По лестнице спускается Столяр. - Хасан, я вам, блядь, устрою всем! Вы что, сдурели, ублюдки? Ты, спринтер хренов! - орёт он на Плохиша, - Ещё раз выбежишь, я тебя сам ебану. Ты понял? Я тебе обещаю - сам! Плохиш молча открывает консервы. - Кильки хочешь? - спрашивает он у Столяра, протягивая банку. Столяр пытается выбить ее, но замахивается слишком широко, и Плохиш лёгким движением уводит банку из-под удара, приговаривая: - Не хочешь, как хочешь… - Костя! - говорит Хасан Столяру, - Нам всё понятно. - Ты почему здесь? - никак не может остыть Столяр, обращаясь на этот раз ко мне. - Стреляли, - говорю. - Отделение где твоё? - Скворец - вот он, Фистов на чердаке, Монах контролирует сторону дороги… Какие сейчас отделения, Костя! Все перепутались. - Ни хера не перепутались. Иди и обойди всех. Пусть автоматы почистят, гранаты возьмут в "почивальне". Расслабились? Думаете, что всё? - Чего со связью? - спрашивает Хасан у Столяра, отвлекая его гнев. - Русик уронил на рацию. Астахов ему вписал в лоб, и Русик осыпался вместе с рацией. Наебнулась она. А эти, - Столяр кивает на свою переносную, выставившую антенну, рацию, - не берут. Надо подзарядить. Идём с Саней по коридорам. Воздух сух, тянет на кашель. После безустанного автоматного грохота собственные шаги кажутся далёкими, тихими. На чердаке застаём Кешу, он смотрит в прицел. - Ну чего, много подстрелил? - говорю. Кеша не реагирует. - Скоро наши? - спрашивает он, помолчав. - Не знаю, - отвечаю сухо. В одной из комнат, где выставлены посты, сидит у стены Монах, полузакрыв глаза. Его напарник спит прямо на полу, лицом к стене, - даже не вижу, кто. - Спим? - говорю, заходя. Монах открывает глаза, но не отвечает. Я прохожу к окну, смотрю на улицу. Неподалеку от школы лежит труп, ткнувшись в лужу лицом. - Сергей, вас что, выжали всех? - говорю, отстранившись от окна, - Что вы квёлые какие? Монах закрывает глаза. - Обед будет? - хрипло спрашивает тот, кто лежит. - Почему не ведём наблюдение? - спрашиваю я, не ответив. - Мы с соседями по очереди, - говорит Монах. Выхожу злой. - Чего они, Сань? Сдурели все? - спрашиваю у Скворца. - Устали… В "почивальне" Столяр заставил пацанов устроить раздолбанные бойницы, на скорую руку почистить автоматы, сделать уборку. Гильзы сгребли в угол, при этом кровь размазали по полу. Кажется, она пахнет. Ее обходят. - Сейчас будем ужинать, - говорит Столяр. Он отнял у Плохиша консервы. Я, когда уходил с поста Хасана, слышал, как Плохиш выл: "Я за них жизнью рисковал, в меня за каждую кильку по пуле выпустили!" - Все извлекаем свои запасы, - говорит Столяр, - Сколько просидим здесь, - не знаю. Разделим пищу на два дня. Пацаны лезут в рюкзаки, - в свои, и в чужие - тех, кто на постах. Но к рюкзаку дока, и к рюкзаку Язвы и к Стёпому хозяйству, никто не прикасается. У кого-то находится банка-другая рыбки в томате. У кого-то сухари. - Аружев! - говорит Столяр, - Давай-ка, посмотри у себя… Запустив руку в свой туго набитый рюкзак, где царит образцовый порядок, Русик выхватывает четыре банки. Шпроты, хорошая тушенка, сардины в масле. Столяр делит добытое. Лениво жуем. Астахов мнёт зубами пищу с диким выражением лица, - видимо, ему очень больно. Аружев ест, придвинув к себе одну из своих банок, закладывая сардинки в широко раскрываемый рот, - губы болят. Астахов, косясь на Русика, ухмыляется, смягчая дикое выражение своего лица. Валька Чертков есть отказывается, - кажется, он даже не может говорить. Приглядываясь к нему, я вижу, что щека у Вальки лопнула, как больной плод. - Тебя бы зашить надо, - говорю. - Зарастет так - будешь кривой. Кизя стонет. - Столяр! - зовёт он дурным голосом. - Водка есть? Дай водки. Астахов при упоминании о водке начинает медленнее жевать. Столяр, подумав, идет к своему рюкзаку и возвращается с бутылкой самогона. - Горилка, - говорит он. - Куда ее беречь, будь она проклята… Целую кружку наливают Кизе. Я несу ее, как лекарство больному. Присев на корточки рядом с Кизей, с нежностью смотрю, как он пьет, клацая зубами о кружку. Тут же подаю ему лепесток лука и бутерброд с безглазой рыбинкой. Вернувшись к столу пью сам, - как воду. Пацаны пригубляют по очереди. - Ну, когда за нами приедут? - ругается кто-то, ни от кого не ожидая ответа. Кто-то, бродя по "почивальне" закуривает. И тут же в "почивальню" бьёт снайпер, - пуля, чмокнув, входит в стену. Закуривший поднимает сигарету с пола, которую выронил, чертыхнувшись. - Курить в коридор, - говорит Столяр. - И жратву разнесите пацанам. На улице совсем стемнело. Стрельба то в одной, то в другой стороне города разрастается, не стихает. Иногда одиночными или короткими очередями бьют по школе. Курим, рассыпается пепел, сшибаемый корявыми, не разгибаемыми после долгих трудов, указательными пальцами… Иногда кто-то появляется в тёмных коридорах, бредет. Узнаём, кто - только с нескольких шагов. "Сейчас влезет в школу какая тварь, разве углядишь… Камикадзе, весь надинамиченный…" "А я ведь человека убил", - думаю устало, и не знаю, что дальше надо думать. "Человека убил", - повторяю я, словно вслушиваясь в эхо, но эха не слышу. - Егор, часы есть? Будешь до трёх дежурным. Обходи посты, чтоб никто, как вчера… После трёх тебя сменят, - это говорит Столяр. Киваю головой. Сижу на корточках, медленно докуриваю. Понимаю, что Столяр не видит, как я кивнул головой, но говорить лень. "Даша". "Где-то есть Даша". "…есть Даша?" Рядом сидит Скворец. Спросить у него? Морщусь неприязненно, не понимая, откуда она взялась, - неприязнь, что она, к чему, зачем… Не шевелясь, сидит Скворец. За сутки я так привык к тому, что он рядом. Мы даже не разговариваем, - иногда касаемся плечами, иногда переглядываемся. Он так молчит хорошо, что я точно знаю, что он всегда на моей стороне, - когда я кричу на кого-то, прошу парней о чём-то. И когда молчу, он тоже на моей стороне. Или я на его? Почему я всё время о себе думаю? Нет, всё-таки, он на моей… Разносим пацанам банки с консервами. Прислушиваемся к пальбе. Пацаны жадно глотают пахучую массу, - говядину или рыбу. Опять хочется есть. Мы идём с Саней вниз, к Хасану, - может быть, там накормят? Слышен говор внизу. - О! Егорушка! Родной! - Столяр заметно поддатый, встречает меня радостно, - ну как? Я не знаю, о чём именно он спрашивает, но тоже улыбаюсь. Лиц друг друга мы почти не видим, но улыбки слышны по голосам. - Всё хорошо. Загадили только всю школу. Может место какое определим? Столяр не отвечает, наливает мне в кружку дурнотно пахнущей горилки, - он принёс ещё один пластиковый пузырь. Пью, передаю Сане. Тот, захлебнувшись, кашляет. - Ну-у… - гудят пацаны разочарованно, каждый считает своим долгом ударить его по спине. Плохиш даёт оплеуху. Саня отмахивается от него недовольно. - А чего? Всем можно, а мне нет? - смеётся Плохиш. Появляется откуда-то тушенка, ее держит на широкой руке Вася. Заедаем. Что-то говорим о произошедшем и происходящем, много материмся, кажется, что только материмся, изредка вставляя глаголы или существительные, обозначающие движение, виды оружия, калибры. На каждую "муху", на каждого "шмеля", летевших в наши бойницы, раскурочивших школу, приходятся россыпи дурной, взвинченной, крепкой, как пот, матерщины. Поминаем пацанов, снова материмся… Немного, почти истерично, смеёмся, вспоминая, как гранаты, что бросали чичи, бились о сетку и летели вниз. - Мы, пусть пацаны меня простят, хорошо отделались, бля буду! - говорит захмелевший Плохиш. - По идее, нас должны тут всех уже положить… Столяр выспрашивает у Хасана куда можно отсюда уйти через овраг. Все замолкают. Хасан подолгу молчит, не отвечая. Он часто так делает - ему зададут вопрос, он паузу тянет, - усиливает значимость ответа. Сейчас все ждут его слов с нетерпением. Но он, похоже, искренне затрудняется. - Я всё здесь знаю. Но я не знаю одного, - где… боевики. Куда идти? К ГУОШу? Или в сторону Черноречья? В заводской район? К Сунже? Везде можно нарваться. При чём на своих. Все молчат. Где-то в стороне заводской комендатуры слышна серьёзная перестрелка. Школа тиха. Раздаётся бульканье горилки. Повторяем - по кругу. Говорим что-то несущественное… Обходим с Саней школу. Чувствую себя бодрее. Водка, славная отрава. Никто не спит. Все надеются, что утром за нами приедут. Монах хмур. Он вглядывается в темь за окном, стоя у бойницы. Я встаю рядом с ним и долго молчу. Отстранившись от бойницы, закуриваю, пряча сигарету в ладонях. Табак вновь обрел вкус. - Сереж, а правда Бог есть? - спрашиваю. - Есть, - отвечает он, безо всякой ненужной твердости, - так как если бы я спросил у него, есть ли у него родители, или друг, или сестра… - А зачем он? Монах молчит. Ему не хочется со мной разговаривать. Кажется, что Монах часто разговаривал со мной мысленно, пытаясь меня убедить в чём-то. И, наверное, уже так много всего сказал, что понял: бестолку мне что-то объяснять. - Чтобы люди не заблудились, - отвечает Монах. - Это живым. А мертвым? - А ты как думаешь? - спрашивает он вяло. - Я не знаю… Бог наделяет божественным смыслом само рождение человека - появление существа по образу и подобию господа. А свою смерть божественным смыслом должен наделить сам человек, - говорю я. "Тогда ему воздастся", - хочу добавить я, но не добавляю. "Иначе, зачем здесь умирают наши парни…" - хочу я сказать ещё, но не говорю. - Это, что ли, смысл? - спрашивает он, кивнув за окно. Там, я помню, лежал труп. - Божественный смысл… - повторяет за мной Монах тихо, - Ты очень много говоришь о том, чего не способен почувствовать. Спустя несколько часов я укладываюсь спать в "почивальне". Брожу и рвусь во сне как в буреломе. Приснились слова. Кажется, такие: Бог держит землю, как измученный жаждой ребенок чашку с молоком - с нежностью, с трепетом, - но может и уронить… Проснулся. - Уронить, - повторил я внятно. - А? - зло спросил кто-то. - Уронить, - отвечаю. |
||
|