"Великий поход за освобождение Индии" - читать интересную книгу автора (Залотуха Валерий)

Глава третья

В ТОЙ, ВТОРОЙ БИТВЕ БЛИЗ КУРУКШЕТРА, КОТОРАЯ В ОТЛИЧИЕ ОТ ПЕРВОЙ ОСТАЛАСЬ ВНЕ ПОЛЯ ЗРЕНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ И ПОТОМКОВ, НОВИКОВ НАГОЛОВУ РАЗБИЛ КОЛОБКОВА. НО ГЛАВНЫМ ИТОГОМ ВТОРОЙ БИТВЫ БЛИЗ КУРУКШЕТРА СТАЛО ТО, ЧТО ПОСЛЕ НЕЕ ПЕРВЫЙ ОСОБЫЙ КАК БОЕВОЕ СОЕДИНЕНИЕ ПЕРЕСТАЛ СУЩЕСТВОВАТЬ. ПРИДЕТ ВРЕМЯ, И СПЕЦИАЛИСТЫ ОТВЕТЯТ НА ВОПРОС, КАК ТРИДЦАТИТЫСЯЧНЫЙ, ХОРОШО ВООРУЖЕННЫЙ КОРПУС, ВЕДОМЫЙ ВЕЛИКОЙ ИДЕЕЙ ОСВОБОЖДЕНИЯ НАРОДА ОТ МНОГОВЕКОВОГО РАБСТВА, МОГ ПРАКТИЧЕСКИ НЕЗАМЕТНО И БЕЗ ПОСЛЕДСТВИЙ РАССОСАТЬСЯ НА СРАВНИТЕЛЬНО НЕБОЛЬШОМ ПРОСТРАНСТВЕ ПОЛУОСТРОВА ИНДОСТАН, ПРИДЕТ ВРЕМЯ... А МЫ ПРОДОЛЖИМ НАШ РАССКАЗ.

Индия. Город Аллахабад.

6 мая 1931 года.

Аллахабадский базар гудел и шевелился. Медленно и бесцельно брел Иван вдоль длинного ряда, где сидели на земле торговцы драгоценными камнями и украшениями. Он совсем не был похож на бывшего комэска Ивана Новикова, это был индиец, обычный нищий индиец, непонятно, правда, к какой касте принадлежащий.

— А вот золото, настоящее русское золото! — прокричал ему на урду продавец, протягивая большой медный крест.

Иван усмехнулся на ходу, не глянув на продавца, но то, что он услышал за своей спиной, заставило его остановиться.

— Чурка индусская, — сказано было в его адрес на чистом русском языке.

“Колобок?” — удивленно спросил себя Иван.

Они сидели в теплой пыли рядом с шумным загоном, где торговали овцами, поэтому приходилось говорить громко, почти кричать.

— Выпить бы за встречу, — поделился Колобков идеей. — Если у тебя деньги есть, так я мигом рисовой водки приволоку!

Иван махнул рукой, и жест этот означал, что пить ему совсем не хочется, да и денег, кстати, ни шиша.

— Ты как живешь, расскажи, — заглядывая Колобку в глаза, попросил Иван.

— Да начинаю жить, Иван Васильич, торговлишка вот... Деньжат подкоплю, поеду в Вадодару, жену куплю, там жены дешевые.

Иван смотрел на бывшего соратника удивленно и непонимающе. Колобок усмехнулся.

— Да я ж в мусульманы записался, Иван... Раньше надо было, сейчас бы уж...

— Так ты чего, в Аллаха поверил?

— Поверил не поверил, а жить надо. В Индии, Иван, без веры не жизнь. Мои татары да башкиры давно освоились, так теперь и живут. Одни мы, дураки...

Иван ничего не сказал.

— А чего? — продолжал настаивать на своем Колобок. — Делов-то... Чикнули там ножиком, жалко, что ль? Небось в гражданскую с меня побольше мяса посрезали. Ну что ты головой крутишь? Давай к нам, Иван, я посодействую...

— Нет, — Иван помотал головой, улыбаясь. — Я свининки жареной страсть как люблю пожрать.

— Свинину нельзя, это верно, — со вздохом согласился Колобок. — А чего тогда делать собираешься?

Иван внимательно посмотрел на бывшего сослуживца, помолчал, как бы размышляя, говорить или не говорить, и признался:

— Возвращаться.

— Возвращаться? — Колобок засмеялся. — Это мы пробовали.

— Когда?! — Иван жадно подался к Колобку.

— Когда-когда... — Колобок отвернулся и продолжил, глядя в сторону: — Сразу после того как мы с тобой под Курукшетром схлестнулись... Тридцать душ нас тогда осталось. Сели думать да гадать, как дальше жить. Государев-дед говорит: в Турцию пойду к некрасовцам, староверы это ихние, как уж они там оказались, не знаю. Ну хрен с тобой, иди. Жорка Нашев, болгар, помнишь? С Киселем, дружком своим, до Америки решил добираться. Только я слыхал потом, Кисель Жорку кокнул из-за чего-то еще здесь, в Индии, а теперь в ашраме, ёхом заделался...

— Ты мне про... — торопил Иван.

— Ну вот... Десятеро нас, я одиннадцатый, почапали... Дошли вдевятером, двое в дороге окочурились. Ну, дошли. Подошли к заставе нашей. Я говорю: “Давайте одного пошлем, а остальные поглядим, что будет”. Они говорят: “Мы пойдем, а ты смотри, а если что, расскажешь всем нашим что и как”. Я согласился. Залег, гляжу, что будет... Подходят наши к нашим. Челнок говорит: “Из Индии мы, вертаемся”. Они хвать их всех и бить... Боем смертным били всю ночь, а наутро расстреляли, сам видал.

Иван сидел не двигаясь, молчал.

— Нет, Иван, назад нам ходу нет. Верно, чего-то такое мы знаем, чего знать нам не положено. Да разве б мы стали болтать, подписку все-таки давали...

Колобок хотел продолжить, но осекся, почувствовав, а потом увидев неожиданно злой взгляд Новика.

— Ты чего? — спросил он испуганно.

— В бинокль глядел али так, с-под руки, когда ребят расстреливали?

Иван стал медленно и угрожающе подниматься, и Колобок стал подниматься тоже, но явно труся.

— А я чего, я говорил, давай одного пошлем, а сами поглядим, а они все поперлись...

— Пошлем... — цедил сквозь зубы Иван. — Сам бы пошел, комдив... А то они там лежат, а ты здесь ворованной казной торгуешь!

— Только вдарь попробуй, — предупредил Колобок, пятясь, чувствуя, что это вот-вот случится. — За меня наши мусульманы знаешь что тебе сделают? Секир-башка!

Но Иван не хотел бить и не стал бить, а просто плюнул сильно и смачно в рожу бывшего комдива Колобкова, повернулся и пошел прочь.

Город Бенарес (Варанаси).

1 мая 1933 года.

Ночью в один из больших белых шатров, где спали паломники-сикхи, прорвав когтями и непомерно большим, усеянным мелкими зубками ртом противомоскитную сетку, влетела большая летучая мышь, нетопырь. Сделав несколько бесшумных кругов под куполом шатра, выбирая среди лежащих вповалку одинаковых людей в одинаковых белых одеждах единственного, нетопырь резко снизился, опустился спящему на плечо и принялся его изучать. Это был Новик, только узнать его было трудно: длинная борода, длинные, завязанные в пучок на макушке волосы, серьга в одном ухе и железный браслет на запястье руки, все, как положено быть у сикха.

Видно, снился Ивану плохой сон: лицо его было покрыто крупными каплями пота, рот приоткрылся, и мелко-мелко дрожал подбородок, а на шее часто билась вздувшаяся сонная артерия.

Нетопырь зевнул, широко открыв рот с отвратительно розовой пастью, и принялся щипать зубками артерию.

Иван начал чувствовать боль, но никак не мог проснуться. Он мотал как в бреду головой, однако вампир спешно продолжал свою работу. Наконец Иван резко открыл глаза. Нетопырь замер и, склонив голову, смотрел в глаза Ивана своими черными бусинками любопытно и как будто даже приветливо. От ужаса зрачок Ивана расширился так, что вся радужная оболочка глаза стала черной, и он заорал, как не орал ни разу в жизни. Паломники мгновенно проснулись, закричали, вскакивая со своих мест и хватаясь за сабли и кинжалы. По шее Ивана текла струйка крови.

Высоко посвистывая, нетопырь пометался под куполом шатра и вылетел в то же отверстие, в которое влетел.

Очередь паломников в Золотой храм кончалась там, где самого храма, его золотых куполов еще не было видно. Глаза паломников были устремлены вперед. Было очень много больных: прокаженных, слепых, безумцев. Один из них шел сразу за Иваном, что-то вопил беспрерывно в самое ухо и цапал грязной, изъязвленной рукой за плечо.

Хотя Иван внешне и не отличался от других паломников, внутренне, судя по лицу и глазам, он не переживал ни малейшего религиозного чувства, но отбывал тяжкую повинность. Когда терпение кончилось, Иван обернулся, сделав зверское лицо, и пообещал безумцу на незнакомом для того языке:

— Щас дам по кумполу, морда!

Безумства безумца прекратились и возобновились только у входа во двор храма, но вопли были на несколько тонов ниже, а дотрагиваться до Ивана он вообще больше не решался.

Во дворе толпа накапливалась так, что было трудно вздохнуть. Под палящим прямо в темя солнцем можно было потерять сознание, но упасть было нельзя.

Храм впускал паломников неохотно, они вдавливались по одному в его узкие ворота.

Иван на мгновение ослеп от темноты и остановился, но поток чужой веры повлек его в известном ей, этой вере, направлении. По углам полутемных и душных комнат, в которые вливались и выливались под напором человеческие тела, стояли фигуры Шивы, и, обращаясь к ним, паломники молились, иные шепотом, иные криком кричали.

Иван уже не сопротивлялся и не пытался что-либо понять. Его вдруг вынесло на солнечную веранду, и он вновь на мгновение ослеп. Посреди сплошь усыпанной цветами веранды стояли на возвышении три лоснящихся, откормленных белых быка, а с ними трое лоснящихся, в белых шелковых одеждах брахманов. Все падали перед быками ниц, целовали их позлащенные копыта, и Ивану пришлось сделать то же самое. Неожиданно один из быков стал обильно испражняться, и с криками радости паломники стали ловить на лету бычачье дерьмо и в восторге вымазывать им свои руки, головы и лица. Иван дернулся назад, выпрямляясь, но тут же кто-то навалился сверху и со стуком опустил его на колени...

Дальше пришлось идти на коленях, потом ползти на четвереньках, приближаясь к священному алтарю. Он скрывался за занавесями, подсвеченными множеством ритуальных светильников. Занавеси колыхались, и алтарь казался таинственным и зловещим. Подползая к нему, каждый на мгновение заглядывал внутрь, и когда дошла очередь Ивана, он сделал то же самое. Посреди алтаря стоял Шива. В дыму удушающе-благовонных курений, в колеблющемся пламени светильников он казался живым, и на мгновение Иван увидел того, кого родила Наталья...

Когда толпа вынесла Ивана на свет и отпустила, он вздохнул наконец полной грудью, поднял лицо к небу и грохнулся плашмя на спину в глубокий черный обморок. Никого вокруг это не удивило. Двое паломников взяли его за ноги и оттащили под навес, где лежали еще несколько таких же бедолаг.

Вечером, сидя в роще под деревом, Иван курил, скрывая огонек в кулаке. Был он совсем невесел и, похоже, не знал, что делать и как жить дальше. Высокий и короткий писк вверху заставил его поднять голову. Нетопырь как будто радовался, что нашел Ивана, и, то взлетая высоко вверх, то падая и задевая перепончатым крылом голову, пел свою песню радости — словно водил ножом по тарелке. У Ивана даже не было сил отмахнуться. Он только поднял глаза и спросил устало и обреченно:

— Ну чего тебе от меня надо?

Их разделял очаг, только теперь пламени не было, остывающие угли мерцали в сумраке пещерного храма. Кангалимм сидела на своем месте. Она была в той же одежде, с черной кисеей на лице, с венком из лотосов на голове.

— У тебя есть с собой какая-нибудь вещь, оставшаяся от того человека? — спросила колдунья.

Иван помедлил и, обойдя вокруг очага, вытащил из кармана портсигар, присел, осторожно раскрыл его и протянул.

— Это он...

Кангалимм приблизила портсигар к лицу, нюхая серую пыль.

— Он что, так много курил? — удивленно спросила она.

— Нет, там раньше был мой табак, — торопливо объяснил Иван.

— Ты хорошо выучил наш язык, великий господин, — похвалила колдунья и вновь стала нюхать.

Иван напряженно всматривался, пытаясь разглядеть что-либо за кисеей, но это не получалось.

Колдунья взяла щепотку пепла, бросила его в очаг и положила портсигар на каменный пол.

— Не бойся того, кто прилетает к тебе ночами. Это и есть тот человек. Его дух воплотился в маленького летающего дракона.

— Ле-нин? — потрясенно прошептал Иван.

— Я не знаю его имени. Но это был великий человек. Он пришел в мир, чтобы изменить его, но мир не принял его.

— Ленин... — шепотом повторил Иван.

— Дух великого человека сам выбрал тебя, — продолжала вещать колдунья. — И ты должен оберегать его.

— А... а потом, что будет потом? — растерянно спросил Иван.

— Потом его дух вселится в козла, потом в собаку, потом в слона, потом в черепаху, — спокойно и убежденно проговорила старуха и замолкла.

— А потом? — спросил Иван встревоженно.

— Потом он снова придет в мир, чтобы его переделать.

— А когда, когда это будет?! — закричал Иван в нетерпении.

— Считай сам, великий господин. Маленький летающий дракон живет пять лет. Козел живет десять лет. Собака живет пятнадцать лет. Слон живет сто лет. Черепаха живет триста лет. Считай сам.

— Не доживу, — прошептал Иван.

Вытащив золотой, царской чеканки рубль, он вложил его в длинную ладонь старухи, но монета упала, звякнув, на каменный пол и покатилась.

— В той жизни, когда ты любил меня, ты был щедрее, — сказала Кангалимм.

— Но у меня больше нет, клянусь, Кангалимм! — искренне воскликнул Иван.

И вдруг мгновенно и мертво колдунья ухватила его костяной рукой за причинное мужское место. От боли и ужаса у Новика полезли на лоб глаза.

— Ты любил меня в той жизни, полюби в этой, великий господин! — В голосе Кангалимм была насмешка.

— Рехнулась, старая карга?! — заорал Иван по-русски. — Пусти! Пусти, я тебе сказал! — И коротко и резко Иван двинул колдунью кулаком в лоб.

Она опрокинулась на спину, кисея рассыпалась, и Иван увидел ее лицо. Это было лицо еще молодой женщины с очень светлой для индианки кожей. Вместо глаз у нее были две страшные черные ямки, будто кто выжег их горящей головешкой.

Нечаянно толкнув ногой раскрытый портсигар и рассыпав ленинский пепел, Иван кинулся к двери напрямую через очаг, наступив на угли босой ногой. Но остановился у входа и, тряся обожженной ногой, прокричал:

— Пропади ты пропадом, ведьма!

Кангалимм стояла у разгорающегося очага.

— Ничего, ты еще позовешь меня, великий господин, — тихо и спокойно сказала она и пообещала: — И я приду.

Была ночь. Иван сидел в лачужке за грязным столом, пьяно упираясь потным лбом в ладонь, пил из глиняной чашки мутный рисовый самогон. Вцепившись в край стола острыми коготками, напротив сидел, раскрылившись, нетопырь. Перед ним стояла глиняная плошка с молоком. Иван икнул, тяжело вздохнул и доверительно пожаловался:

— Тошно мне, ох тошно... Как будто тот бык мне прямо в душу навалил... — Новик внимательно глянул в маленькие круглые нетопырьи глазки. — Ну ты хоть понимаешь, что я говорю? Ты бы знак подал какой. Пискнул бы или крыльями махнул — понимаю, мол...

Нетопырь безмолвствовал и не шевелился, продолжая немигающе смотреть на Ивана.

Иван вновь громко и протяжно вздохнул.

— Эх, Владимир Ильич, Владимир Ильич...

Штат Карнатака. Селение Мульджи.

29 апреля 1935 года.

Крокодил был распято подвешен за передние лапы на специально для этого дела сооруженной перекладине. Орудуя острейшим самодельным ножом, Иван сноровисто обдирал его, насвистывая жизнерадостно марш из “Аиды”.

— Раджпут-синг! — услышал он за спиной женский голос и обернулся.

Пожилая худая женщина, сложив ладони, приветствовала его. Иван воткнул нож в густо-красное с желтизной крокодилье мясо, обтер ладони о передник и приветствовал женщину ответно. На ладонь женщины был намотан конец веревки, за которую был привязан большой серый козел.

— Купи козла, Раджпут-синг, — просила женщина, ласково глядя Ивану в глаза.

Новик насмешливо посмотрел в зеленые, с искрой козлиные глаза и спросил:

— Зачем он мне?

— Ты будешь ловить на него крокодилов, Раджпут-синг, — с готовностью ответила женщина.

— Я ловлю крокодилов на куриц, — объяснил Иван.

— Я знаю. И хорошо ловишь. Но он такой жирный. Ты будешь ловить на него самых жирных крокодилов.

— А почему ты его продаешь?

— Коз у нас забрали по налогам, Раджпут-синг, и теперь он бодается и лезет на всех женщин. Мы не можем работать в огороде.

Иван улыбнулся.

— Неужели на всех, Бимала?

Женщина смущенно улыбнулась, прикрывая ладонью беззубый рот.

— Даже на меня, старую. А ты мужчина, Раджпут-синг, на тебя он не полезет.

— Он бодается, я боюсь, — пошутил Иван.

Женщина была серьезна.

— Нет, Раджпут-синг, ты смелый мужчина, это все знают.

— Мне не нужен твой козел, Бимала.

— Я возьму за него самую маленькую монетку, всего лишь одну ану.

Ивану, похоже, надоел этот разговор.

— Я дам тебе целую рупию, Бимала, но твой козел мне не нужен. — Он повернулся к крокодилу и продолжил свое дело...

Когда он встряхнул свежеснятую крокодилью шкуру и повернулся, то увидел привязанного у двери его хижины козла, который смотрел на Ивана нагло и вопросительно.

Ночью Иван скрытно лежал за кустом и наблюдал за привязанным у самого берега козлом. Тот метался на привязи и орал так, что окрестные джунгли испуганно притихли. Иван досадливо сплюнул, поднялся и проговорил в сердцах:

— Если ты так будешь орать, крокодилы вообще уйдут из нашей реки.

Иван сидел на крыльце своей хижины, курил трубку гергери и посматривал на луну. Козел обгладывал растущий рядом куст.

— Что-то не летит Владимир Ильич, — встревоженно произнес Иван. — Третью ночь уже. Не было еще такого...

Козел заблеял вдруг басом. Иван раздраженно глянул в его сторону, и лицо его осенила догадка. Теперь он смотрел на козла пристально и удивленно.

— Так это ты? — прошептал Иван, и ноги сами подняли его. — Ну, здравствуй...

Штат Карнатака. Селение Мульджи.

22 июня 1941 года.

Лил и лил дождь, жидкая красная грязь плыла по пустынной сельской улице. Иван сидел у открытой двери на чурбачке и читал старую, ветхую на сгибах “Хинду пэтриот”. Сначала он по слогам прочитывал слова на хинди, потом, тараща от усердия глаза и обильно потея, переводил на русский.

— “Германская авиация бомбила Варшаву и другие польские города, и в течение одной недели немцы заняли всю территорию этой страны”. Не мы, так германцы ляхов двинули. Поделом им, поделом шепелявым, — прокомментировал Иван.

Он выставил наружу ладонь, хлебнул с нее дождевой воды и посмотрел на прохаживающегося по лачуге взад-вперед козла.

— Так это когда было, считай, год назад. А сейчас там чего? Пройдут дожди — поеду в город, новую газету куплю.

Козлу это почему-то не понравилось, он склонил голову и ткнул Ивана рогами в бок.

— Ну, черт! — заворчал Иван. — Сейчас вот звездану промеж рогов, так на задницу и сядешь! Слухай политинформацию дальше.

Там же.

3 июля 1941 года.

Последним Иван надел буденовский шлем, отдал козлу честь и улыбнулся.

— Гожусь еще?.. Без тебя знаю, что гожусь!

Иван был в полной кавалерийской амуниции, в шинели, в сапогах со шпорами, с саблей Ахмада Саид-хана на одном боку, с наганом в кобуре на другом, с кавалерийским карабином за спиной.

— А ты без меня не тоскуй. Бимала тебя кормить будет, я ей денег дал. Ты только не лезь на старую, ладно? Ну, не кручинься, не кручинься, сам понимаешь — надо. — Иван потрепал козла по загривку и поморщился. — Ох и вонюч ты, Володька...

Город Вадодар.

3 августа 1941 года.

Иван расплатился с рикшей, вытащил из коляски большой, перетянутый ремнями сверток. Посреди глухого мусульманского дворика под большой шелковицей играли дети. Увидев чужого, к тому же — сикха, они звонко закричали и побежали в дом. Тотчас на открытую веранду вышел Колобок, босой, бритый наголо, в распахнутом халате. Пристально и безмолвно он смотрел на Ивана.

Они сидели на полу за низеньким столиком и молча смотрели друг на друга. Бесшумно вошла женщина в парандже и поставила на стол поднос с чайником, пустыми пиалами и одну пиалу с изюмом и так же бесшумно удалилась.

— Не женился? — спросил Колобок.

Иван молча мотнул головой, не желая разговаривать на эту тему.

— Против Натальи, конечно, они... А у меня теперь две, эта вторая...

— Петр, — перебил его Иван, — ты слыхал, что у нас?

— Слыхал, война... — кивнул Петр и усмехнулся. — Как услыхал, так и подумал: не утерпит Новик, прискочит.

Иван с надеждой посмотрел на Колобкова. Тот усмехнулся снова и отвернулся.

— Пойдем? — тихо спросил Иван.

— Куда? Зачем?! — возвысил голос Колобков. — Добровольно под расстрел идти?!

— А может, на войну спишут, а?

— Спишут! Я видел, как списывали...

— Я все рассчитал, Петь! Отсюда до Бомбея поездом, там на пароход кочегарами, а там через Черное море в Крым переправимся, лошадей купим и...

— Теперь другая война, Иван! — оборвал Новика Колобок. — Да и, пока дойдем, германец уже Москву возьмет, это и дураку ясно.

— Так тогда мы и пригодимся! — воскликнул Иван. — Погуляем по тылам! Неужто мы колбасникам этим, душам гороховым, на своей земле сопатку кирпичом не натрем?! — Иван замолк, успокаиваясь, и прибавил тихо с надеждой: — А нас за то, может, обратно пустят...

Колобок молчал, опустив голову.

— Я ж все-таки со Сталиным выпивал, я б его попросил за всех наших...

Колобок поднял голову.

— Ты Ленина просил один раз подмогу нам прислать!

— Ленина не трожь, — нахмурившись, предупредил Иван. — Чего ты про Ленина знаешь?..

— Знаю... Ты с какого года в партии? — спросил Колобок с напором.

— С двадцать третьего, а что?

— А я с восемнадцатого! Поболе твоего знаю! У меня три ранения, четыре контузии, две почетные грамоты от товарища Троцкого! — орал Колобок.

— Ну и засунь их себе в задницу! — тоже заорал Новик.

Стало вдруг тихо.

— Ты, Иван, не груби, — тихо попросил Колобков. — Хоть ты и сикх, в своем дому я тебе грубить не позволю... Сколько я горбил, наживая все это? Шестеро детишков, две жены, почет кругом, уважение — и теперь все брось?

— Петр...

— И не Петр я, а Сулейман.

— Не поедешь?

— Нет.

Иван громко и даже как будто облегченно вздохнул.

— Ну, на нет и суда нет.

Он потянулся к своей поклаже, сунул в нее руку, вытащил бутылку рисовой водки и, ничего не говоря, стал деловито выбивать пробку. Колобков поднялся, вышел и тут же вернулся и поставил на стол блюдо с холодным, нарезанным кусками мясом.

— Убери, я конину не ем. — Иван наливал водку в свою пиалу.

— Да это не конина, баранина.

— Все равно убери.

Иван осторожно подносил ко рту наполненную до самых краев пиалу, а Колобок, страдальчески сморщив лоб, наблюдал.

— Иван! — остановил он Новика.

— Чего? — осторожно, чтобы не расплескать, спросил Иван.

— Мне чего же не налил? Или гребуешь с мусульманином?

— Почему гребую? — Иван не отводил взгляда от водки. — Тебе Аллах не велит.

— Он вино не велит! Про водку он ни слова!

Колобок торопливо налил себе. Они молча чокнулись и медленно, с чувством выпили.

Хмельной и деловитый, Иван вошел в низкое и душное здание вокзала. У окошек билетных касс плотно и неразъемно сбилась толпа. Иван покрутил ус, поправил на боку саблю и решительно двинулся вперед. Он пытался втиснуться в толпу с одной стороны, с другой, с третьей, но сделать это оказалось невозможно. И Новик взъярился вдруг, схватил за шкирку и выкинул из толпы одного, оторвал другого, свалил под ноги третьего, но четвертый оказался парнем крепким. К тому же он тоже был сикх.

— Мне нужно уехать в Бомбей! — закричал Новик и вытащил до половины саблю из ножен.

Сикх мгновенно выхватил из-за пояса большой кинжал. Мгновенно же вокруг них образовалось пустое пространство. Иван понял, что переборщил, бросил саблю в ножны, повернулся и пошел прочь.

— Черти нерусские, — пробормотал он в усы, выходя на улицу.

Иван долго не замечал, что за ним идет полный, хорошо одетый молодой человек и смотрит то на Иванову саблю, то заглядывает через плечо в лицо, в самые глаза. Иван повернулся и зло посмотрел в ответ. Молодой человек поприветствовал его и сказал дрожащим от волнения голосом:

— У меня дома есть билет до Бомбея.

Иван сидел на краю кресла в большой красивой гостиной и с почтением разглядывал развешанные по стенам фотографии знатных господ в дорогих рамках. Взгляд его задержался на самом большом, центральном портрете. Иван поднялся и подошел ближе. Удивленно и пристально он вглядывался в полное и властное лицо мужчины в халате, чалме-тюрбане, с саблей на боку. Иван узнал его. Это был Ахмад Саид-хан, которого он убил почти двадцать лет назад тремя ударами куттара в живот.

Иван был так удивлен, что не слышал, как молодой человек подошел сзади, и сильно вздрогнул, когда тот тронул его за плечо. Молодой человек улыбался, но в глазах его стояли слезы. Коротко и резко двинув внизу рукой, он воткнул куттар в живот Ивана. Новик глубоко вздохнул и, задержав дыхание, не двигался, улыбаясь и глядя виновато.

Молодой человек вытащил кинжал. Иван облегченно выдохнул, и кровь густо окрасила его живот и ноги.

— Я хотел... — сказал Иван по-русски, но молодой человек воткнул кинжал во второй раз.

После третьего удара Иван упал.

Молодой человек стоял на коленях перед портретом отца и, захлебываясь слезами, обращался к нему:

— Отец, дело моей жизни исполнилось! Я убил его, отец, убил, посмотри, вот он лежит у твоих ног!

Молодой человек оглянулся и не обнаружил Новика. Кровавая дорожка тянулась к двери. Молодой человек кинулся туда и увидел Ивана. Тот полз на четвереньках к выходу, и черная кровь хлестала из его живота, как из дырявого ведра.

Молодой человек толкал перед собой тележку. В ней лежало что-то, укрытое циновкой, сквозь которую просачивалась кровь. Здесь был Мертвый город — полуразрушенные пустынные остатки древнего города.

Молодой человек остановился у одной из невысоких стен, вывалил тяжкую ношу на землю, а сам стал собирать камни, чтобы забросать ими убитого. Молодой человек старался не смотреть на окровавленный труп, но что-то заставило его сделать это.

Иван смотрел на него и нахально подмигивал.

Молодой человек закричал в истерике, выхватил нож, подскочил и выковырнул один глаз, потом другой и бросил их в пыль в разные стороны, отсек уши и воткнул нож в шею, чтобы отрезать голову, но вдруг услышал детский голосок, чистый и безмятежный. Это была девочка-индианка, тоненькая и очень смуглая. Напевая детскую песенку, она не испугалась и даже, кажется, не удивилась. Глядя на молодого человека доверчиво и спокойно, она попросила:

— Не убивай его. Он мой муж.

Она выкопала в земле ямку, приподняв намотанный вокруг узеньких бедер шелк, помочилась в нее и стала месить руками красную землю, как месят хозяйки тесто, продолжая напевать.

Подобрав с земли Ивановы уши, она стала пристраивать их к голове, но перепутала и смущенно засмеялась. Исправив ошибку, она прикрепила уши, приклеив их липкой грязью на свое место. Откинувшись назад, полюбовалась своей работой, подобрала один лежащий рядом Иванов глаз и встревоженно посмотрела по сторонам в поисках другого. Сумерки опускались на Мертвый город...

Камбейский залив.

1961 год.

По голубым счастливым водам Камбейского залива летела лодка под большим треугольным парусом. На носу лодки сидел неподвижно и смотрел вперед большой черный пес. На корме стоял на одном колене старый, худой, высушенный солнцем и просоленный морем индиец. Из одежды на нем была лишь набедренная повязка да еще повязка, сделанная из полоски змеиной кожи, прикрывающая пустую левую глазницу, если можно, конечно, назвать это одеждой. Рядом с лодкой, привязанная шелковым шнуром за хвост, плыла рыба-прилипала.

Оглянувшись назад, индиец увидел поднявшуюся к поверхности воды, чтобы глотнуть воздуху, морскую черепаху и, торопливо разворачивая лодку, ругнул себя по-русски:

— Падла кривая!

Почуяв опасность, черепаха пошла вглубь, но рыба-охотница заметила ее и метнулась следом. Иван еле успевал стравливать шнурок в воду. Единственный глаз его возбужденно горел.

— Марш-марш, Аида, марш-марш! — отдавал он рыбе старую кавалерийскую команду.

Пес возбужденно скулил. Иван ждал. Шнур в его руке наконец натянулся.

— Живем, Ильич! — крикнул он собаке и стал плавно вытягивать добычу наверх.

Когда черепаха лениво шевелила плавниками у борта лодки, Иван тихо опустился в воду, осторожно отлепил прилипалу от панциря и, держась одной рукой за борт, другой перебросил добычу в лодку. Пес скакал вокруг черепахи и беспрерывно лаял.

Иван сидел за столом, с жадностью ел из большой миски рис, обильно политый соусом карри, и слушал заодно радионовости на хинди, слабо доносившиеся из старого детекторного приемника. Шестеро разновозрастных ребятишек устроили на земляном полу шумную возню. Дом внутри был мал и скромен, но чист и уютен.

Иван вдруг замер с полным ртом, вытянул шею, оттопырил ладонью ухо, вслушиваясь. Из динамика доносилась русская речь:

— Наша совместная археологическая экспедиция Академии наук СССР и Московского государственного университета прибыла в дружественную Индию по просьбе индийского правительства...

В этом месте дети зашумели так, что не стало слышно голоса членкора Ямина, и Иван грохнул кулаком по столу. Наступила мгновенная тишина. Но русской речи уже не было, шел перевод на хинди.

Дверь дома открылась, и на пороге возникла худая, маленькая женщина-индианка с ведром в руке. Встревоженно она смотрела на мужа.

Дети спали. Иван лежал на спине с открытым глазом. Жена пристроилась у него на плече.

— Я хочу поехать в Мертвый город, — сказал он как о решенном, но ожидая ее реакции.

Она молчала.

— Ты меня слышишь? — спросил он.

— Мертвый город — плохое место. Там живут айсуры.

— Зато, говорят, там в заливе много черепах. Нам что, не нужны деньги?

Жена молчала.

— А заодно поищу там мой второй глаз! — громко и угрожающе добавил Иван.

Она посмотрела на него виновато и погладила по щеке.

— Тише, детей разбудишь.

Мертвый город.

23 октября 1961 года.

Пятясь, Иван вытащил лодку на берег, с трудом вывалил на песок черепаху и, переводя дух и держась за поясницу, посмотрел по сторонам. Вдалеке шли по берегу двое белых мужчин и о чем-то спорили, а может, даже ссорились, но голосов их слышно не было. Один вытащил из кармана что-то и показал второму, а тот вдруг выхватил показанное и, размахнувшись, швырнул далеко в воду. Иван проводил взглядом блеснувший в вечернем солнце предмет и, когда тот исчез в воде, вздохнул, напрягся, ухватил черепаху за плавники и поволок ее, лежащую панцирем на песке, к скалам. Рядом скакал, пытаясь помогать, пес.

От большого, с высокими языками пламени и весело разлетающимися искрами костра, вокруг которого плотно, плечо к плечу сидели люди, сюда, в развалины Мертвого города, доносилась песня, которая, похоже, Ивану очень нравилась. Вытянув располосованную шрамом шею, выставив одно ухо, оттопыренное больше, чем другое, боясь пропустить что-либо и не зная ни единого слова, он пытался подпевать.

Пели девушки голосами высокими и чистыми:

— Хи, — успевал подпевать Иван и тут же напрягался, боясь опоздать к следующей фразе.

— Ра...

— Ливы...

— Роги...

— Вечера...

К костру подошел какой-то человек, что-то сказал, и песня оборвалась. Иван нахмурился.

— Подмосковные вечера, — прошептал он, чтобы запомнить.

— Му-ром-цев! — закричали у костра хором.

Прямо на Ивана шел Шурка Муромцев, белобрысый, в очках, клетчатой ковбойке и брюках “техасах”. Он так был занят своими мыслями, что ничего не слышал и ничего не видел. Чуть не наступив на ногу Ивана, Шурка не заметил его.

— Му! Ром! Цев!

— Господи, как вы мне надоели, — проворчал Шурка и скрылся в темноте.

Иван поднялся, растерянно поглядел ему вслед, но был вновь вынужден спрятаться за невысокой каменной кладкой, потому что прямо на него шла девушка, светловолосая, в светлом платье.

— Шурка! Ну что за шутки? Не прячься, бессовестный! Олег Януариевич очень сердится, — укоряюще говорила она, неминуемо приближаясь к Ивану.

Она могла наступить на Ивана и страшно испугаться, поэтому он торопливо поднялся, хотел что-то сказать, но, забыв вдруг русские слова, ткнул себя пальцем в костлявую грудь и помотал отрицательно головой, а потом показал пальцем туда, куда ушел Шурка, и утвердительно кивнул. Потом он попытался улыбнуться, а вот этого, вероятно, нельзя было делать. Онемевшая и окаменевшая Эра вдруг обхватила голову руками и завизжала так, что у костра все повскакали.

Иван кинулся бежать.

Сидя на каменном, укрытом сухими водорослями ложе, Иван осторожно развернул скомканный газетный лист и бережно разгладил его на каменной столешнице. Раздул ноздри, наклонился, понюхал и проговорил со спокойным, даже важным удовлетворением:

— Колбаса.

Это была первая страница “Комсомольской правды”.

— “Ле-нин жил, Ле-нин жив, Ле-нин бу-дет жить!” — по слогам прочитал Иван заголовок-шапку и стал внимательно рассматривать большую фотографию Мавзолея. — “Ле-нин”, — прочитал Иван, усмехнулся, мотнул головой, взял со стола огрызок химического карандаша, послюнил его и исправил надпись, диктуя себе: — “Шиш-кин”.

Потом вырезал ножом фотографию и, любуясь на свою работу, стал шарить свободной рукой в изголовье лежанки. Но того, что искал, там не было. Иван замер, перевернул все водоросли и выскочил из пещеры.

Пес лежал рядом, охраняя трех перевернутых на спину, лениво шевелящих плавниками черепах. Он поднял голову и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Ильич, без меня сюда кто приходил? — испуганно спросил Иван. — В пещеру кто приходил, я спрашиваю?

Пес опустил глаза и прижал уши.

— Ах ты сволочь! — закричал Иван. — Ты знаешь, что там Григория Наумыча дневник был? Там же всё! Ты понимаешь, что теперь будет?! — И в ярости Иван схватил одной рукой палку, другой за холку пса и стал охаживать его, визжащего, по хребтине и по бокам.

Штат Сахьядри. Город Колханур.

20 марта 1979 года.

На большой людной площади старый седой индиец кормил слона сдобными лепешками. Он купил их целую корзину и теперь всовывал по одной в улыбающуюся разверстую пасть.

Вокруг собралось много праздного люда, они смеялись и, указывая на старика, крутили пальцем у виска. Но тот не обращал на них внимания, он счастливо улыбался, открыв рот с торчащим впереди единственным зубом, и заговорщицки-негромко говорил слону по-русски:

— Ешь, ешь, товарищ Ленин, кушай... Скоро наши придут!

Город Вадодар.

29 декабря 1979 года.

Внутри закрытого мусульманского дворика под старой шелковицей сидели на корточках вокруг стереошарпа четверо курносых светловолосых парней в мусульманских одеждах и слушали, отдыхая и наслаждаясь, сладкую и тягучую восточную музыку.

Иван торопливо приветствовал их на ходу и побежал мелкой стариковской трусцой в дом. Они проводили его удивленным взглядом.

Колобок сидел посреди комнаты на подвернутых ногах, держа на коленях раскрытый Коран. Он не так постарел, как Иван, но растолстел и заматерел, глаза его сузились и потемнели.

— Ты слыхал, наши в Афганистане? — закричал Иван с порога.

Колобок закрыл Коран, пробормотал что-то и поднял на Ивана неподвижное бесстрастное лицо.

— Слыхал? — Новик аж притоптывал на месте от нетерпеливого восторга. — Кундуз взяли! Кабул взяли! Амина ихнего к ногтю! На Джелалабад идут, слыхал?! А Джелалабад — он же с Пакистаном на самой границе! Уж мы-то знаем, что такое Пакистан, — та же Индия. Слышь, Колобок, наши скоро придут!

Иван все ждал реакции Колобка, но реакции как раз и не было. Он оставался неподвижен и бесстрастен.

— Не зря, не зря мы кровь свою здесь проливали!.. Да ты чего, Колобок, не рад? — спросил Иван растерянно.

Бывший соратник проговорил что-то хрипло и неразборчиво.

— Чего? — не понял Иван.

— Бисми-ллахи р-рахмаин р-рахим...

Новик не понимал.

— Аллах покарает неверных! — густо наливаясь кровью, страшно закричал Колобок. — Шайтан!

Били Ивана четверо колобковских сынов по-русски размашисто и просто — сначала свалили кулаками, потом ногами катили его по пыльной дороге перед собой, как легкое от старости, трухлявое бревно, пока не упал Новик в грязный гнилостный арык. Он лежал там на спине, смотрел в небо и улыбался...

Город Чаман (Пакистано-Афганская граница).

1 января 1980 года.

Иван стоял неподвижно, не моргая единственным, слезящимся от напряжения глазом. Он был в полусотне метров от контрольно-пропускного пункта, где за шлагбаумом стояли советские боевые машины пехоты и штабные “уазики”.

На передней БМП сидел паренек-водитель в пыльном, промасленном комбинезоне и сдвинутом на затылок шлеме и, внимательно и заботливо наблюдая, кормил с ладони хлебным мякишем обезьянку.

Иван смотрел на него так пристально, что паренек почувствовал его взгляд, поднял голову, улыбнулся древнему одноглазому индийцу, подмигнул и вновь занялся обезьянкой.

Помахивая бамбуковой палкой, к Ивану направился пакистанский полицейский. Иван заметил его, повернулся и пошел прочь.

Иван Васильевич прожил в Пакистане несколько месяцев, но, поняв, что наши дальше не пойдут, вернулся в Индию. В город Колханур в штате Сахьядри, где жил и развлекал детей его любимый слон, Иван Васильевич больше не приехал. Жена и дети искали его, но не нашли. Он же искал бывших соратников по Первому особому, но никого не нашел. В конце концов Иван Васильевич осел на городской свалке в Бенаресе и стал ждать смерти, но она все не шла и не шла.

Город Бенарес (Варанаси).

24 января 1995 года.

В белом высоком небе над обширной пустынной свалкой парили грифы-стервятники. На краю свалки, ближе к Гангу, была сооружена крохотная лачужка из жести и ящиков. Вокруг нее неподвижно сидели на корточках худые, оборванные нищие.

На маленьком колченогом, замусоренном табаком и пеплом столе стояла кружка с водой, лежали нож, раскрытый кисет, трубка гергери, спички. Кроме самодельного топчана, почти все свободное пространство в лачужке занимали стоящий на попа гроб, грубо сбитый из неструганых досок, и сооруженный из кусков жести конусообразный обелиск с красной звездой на верхушке.

На топчане лежал, сложив на груди руки, Иван. Он был в полотняной рубахе и штанах, довольно чистых для свалки. Длинные седые волосы и борода свисали с топчана. Единственный глаз его был закрыт.

— Четыре путешественника... Четыре стены... Ни окон, ни дверей... Кто... — хрипло бормотал Иван.

Он заворочался и, кряхтя, медленно, осторожно поднялся и сел. Взял со стола ножик и попробовал воткнуть его себе в живот, но ничего не получилось: то ли руки так ослабели, то ли кожа на животе так задубела. Тогда он попробовал резать на запястьях вены, но не смог добраться до крови. Иван скривился, готовый даже заплакать, но слез не было, и он закричал глухо и хрипло:

— Ну где ты, старая карга?! Мне сулили сто один, а уже небось сто семь! Почему не идешь? Забыла?! Так я напомню, я тебе ребра пересчитаю, как придешь, падла костлявая! У, ять твою мать!

Он поднял бесполезный нож, чтобы швырнуть его, но замер. Прикрывающая низкий вход циновка вдруг качнулась, и, согнувшись, в лачугу почти вползла старуха в темно-красном платье с венком из давно увядших лотосов на голове.

— Пришла? — спросил Новик неожиданно высоким, испуганным голосом, положил торопливо нож на стол, схватил трубку, дрожащими руками стал набивать ее табаком. — Чего так сразу-то... Покурить-то дай... — забормотал он.

— Говори по-нашему, великий господин, — попросила старуха и подняла голову. Лицо ее было закрыто черной кисеей.

— А, это ты, старая, — перейдя на хинди, прохрипел Иван не без некоторого облегчения и положил трубку на стол.

— А ты ждал молодую? — спросила Кангалимм, усаживаясь рядом.

— Я ждал смерть, — важно ответил Иван.

— А эти люди, которые сидят там, они тоже ее ждут?

— Тоже. Понимаешь, Кангалимм, как только я умру, они положат меня в этот ящик, он называется — гроб. Отнесут туда. Там я выкопал яму, они опустят в нее гроб, это называется — могила. Они закопают меня, а сверху поставят эту штуку, забыл, как она называется. Они будут меня хоронить! Это не то, что у вас, индусов, — в огонь и в воду.

— Они обещали тебе сделать это задаром? — удивленно спросила старуха.

— Здесь лежат деньги. — Иван похлопал ладонью по плоской подушке. — Они возьмут их потом.

Старуха покивала, ничего не говоря.

— Только я никак не умираю, — пожаловался Иван. — Послушай, Кангалимм, ты же колдунья, сделай чудо, сделай так, чтобы я умер.

— Я уже ничего не умею, великий господин, — грустно ответила она. — Когда у меня болит голова, я пью американский аспирин.

— Почему?

— Потому что после вас в Индии больше нет чудес.

— Тогда, может, ты ответишь мне на один вопрос? Я тут лежу, и он почему-то не дает мне покоя. Нам с Брускиным один ваш махатма рассказывал, но недорассказал, не успел... И вот засело как заноза, лежу и думаю, лежу и думаю... Слушай! Четыре путешественника наткнулись в джунглях на высокую стену. Она была с четырех сторон очень высокая, и не было ни дверей, ни окон...

Колдунья слушала.

— Один из них полез наверх и, представляешь, залез! Посмотрел, что внутри, обрадовался, закричал и прыгнул туда. Потом второй, потом третий, потом четвертый. И все сделали то же самое. Ты меня слышишь, Кангалимм?

Колдунья кивнула.

— Что там было, внутри?

— Атман, — ответила старуха.

— Что? — не понял Иван.

— Бхагаван.

— Не понимаю!

— Ну, тогда Аллах. Это ты понимаешь, великий господин?

Иван понял.

— Бог, — сказал он по-русски.

— Бог, — повторила Кангалимм.

— Бо-ог... — Иван понимающе кивал. — И никакой не Аллах и не Атман ваш! Бог, наш Бог, Отче наш... И не за стенами он в джунглях, понимаешь, что говоришь, а на небе, еси на небесех, я помню, я все помню! Не веришь, Наталья? Не веришь? Ну, слушай! “Отче наш... Отче наш, иже еси на небесех...” Что это значит? — обратился он к Кангалимм по-русски. — Это значит, что на небе Он... “Да святится имя Твое...” Бисми-ллахи р-рахмани р-рахим, тьфу ты, это не оттуда, Колобок проклятый! Как там дальше-то, Натальюшка?.. “Да будет царствие Твое...” С царем я целовался, было, со Сталиным выпивал, тоже было... С Лениным... Эх, Владимир Ильич, Владимир Ильич... “Да будет воля Твоя, яко на небесех и на земли...” И на земли! — воскликнул Иван требовательно и стукнул четырехпалой своей ладонью по столу.

— Я не понимаю тебя, великий господин, говори по-нашему, — встревоженно попросила Кангалимм.

— Нельзя по-вашему! Потому что это наша молитва! — Иван задумался. — Как там дальше-то? Сбила, ведьма... “Хлеб наш насущный”! — обрадованно воскликнул он. — Хле-еб... Хлебушко... Знаешь, что это? Роти!

— Роти? — спросила притихшая Кангалимм.

— Да, роти, только у нас он такой... Один запах чего стоит! Хоть бы корочку сейчас пососать, хоть бы понюхать. — Он сладко почмокал губами, раздув ноздри, втянул воздух и нахмурился. — Чем это пахнет? — спросил он себя. — Ладаном, что ль?.. Откуда здесь ладан-то? “И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим”. Ну я-то никому не должен, я подписку давал — я никому, ну а мне — ладно... Оставляю, оставляю, всем прощаю, всем, одной англичанке не прощаю. Не тебе, Аида, а вообще. А ты чего, Наталь, сразу-то? Как там дальше: “И не введи нас во искушение”. А ты чего? “Но избави нас от лукавого”. Поняла теперь, Наталь? Это ты, что ль? Ты поешь, Наталья... — Иван вытянул шею, завертел головой. — Да не, мужики вроде. Ну пойте, пойте, только потише. — Иван махнул рукой. — А дальше-то что там? А дальше — все... — Иван съежился, замер. — Перекреститься надо дальше... Да тише вы! А как креститься мне, не понимаю. Левой рукой нельзя, а на правой у меня — четыре пальца. Видишь, Кангалимм, — протянул он ей правую ладонь, — помоги... А то не гнутся...

Кангалимм поняла, хотя говорил он это по-русски, и с трудом свела три его пальца воедино.

— Вот и аминь, — облегченно сказал Иван, ткнул себя перстами в лоб, грудь, в правое плечо, и едва успел коснуться плеча левого, как рука его ослабла и опустилась. Иван замер, удивленно глядя перед собой широко раскрытым глазом, будто увидел Того, Кого увидеть никак не ожидал, откинулся назад и костяно стукнулся о жесть стены.

Кангалимм нащупала ладонью его лицо и опустила веко на остекленевший глаз.

24 ЯНВАРЯ 1995 ГОДА В ВОЗРАСТЕ СТА ОДНОГО ГОДА УШЕЛ ИЗ ЖИЗНИ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ УЧАСТНИКОВ ВЕЛИКОГО ПОХОДА ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ ИНДИИ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ НОВИКОВ. ДА БУДЕТ НАША ПАМЯТЬ О НЕМ — ВЕЧНОЙ.

Снаружи раздался шум. Крича и толкаясь, в лачугу ворвались нищие, схватили с топчана подушку и, вырывая ее друг у друга, выкатились на улицу.

Вновь стало тихо. Кангалимм гладила ладонью успокоенное лицо Ивана.

— Прости, великий господин, но ты жил как индус и уйдешь как индус, — тихо сказала она.

Там, где кончалась свалка и начинался Ганг, медленно, как улитка, старуха тащила к воде свою мертвую ношу...

По мутной воде Ганга плыл в какую-то свою новую жизнь Иван Васильевич Новиков. Он лежал на воде то лицом вниз, то переворачивался на спину, то вдруг начинал крутиться — это черные жирные черепахи подталкивали его к новой жизни...

Не чаще одного раза в год в первой половине мая в Гималаи приходит с востока мощный поток теплого воздуха, ненадолго освобождая от снега самый крутой путь к вершине Нандадеви, по которому никогда не ходят альпинисты. И утром в лучах красного восходящего солнца можно увидеть героев Великого похода... Под толстым слоем прозрачного льда, увеличенные гигантской природной линзой, они — великие и счастливые: мужественный Артем Шведов, восторженный китаец Сунь с выброшенной вперед рукой и те, чьи имена остались для нас неизвестны. Они застыли в движении, стремясь к желанной сияющей вершине. И все они радостно улыбаются. Впрочем, возможно, это обычная улыбка слепцов, так как веки у всех — смежены.

Подходит к концу наш рассказ о великом походе за освобождение Индии и его героях. Но прежде чем поставить точку, мы должны сказать следующее. Настоящее государство то, которое умеет хранить свои тайны. Мы жили в настоящем государстве. Тайна Великого похода, возможно, и не была бы такой тайной, если бы она не тянула за собой тайну Ленина-Шишкина. Очевидно, что, если бы эта тайна перестала быть тайной, существование нашего государства автоматически становилось бы невозможным. Знание этой великой тайны передавалось первыми людьми нашего государства вместе с ключами от ядерной кнопки. Правда, в конце жизни Иосифа Виссарионовича Сталина ее узнал Лаврентий Павлович Берия, и Никита Сергеевич Хрущев просто был обязан убрать второго. Леонид Ильич Брежнев хранил тайну бережно и свято, равно как, хотя и недолго, ее оберегал Юрий Владимирович Андропов. Константин Устинович Черненко не успел ее узнать, точнее успел, но ничего не понял.

Последним хранителем нашей великой тайны был и остается Михаил Сергеевич Горбачев. Когда на своей знаменитой пресс-конференции президент бросил в зал: “Вы никогда не узнаете всей правды”, он имел в виду тайну Великого похода.

Что касается внешнеполитического аспекта тайны, то ее знают и продолжают знать в двух странах: в Индии и Англии. Не случайно первый зарубежный визит Хрущева был именно в Индию. Знание тайны было тем ключом, которым индийцы открывали сердца советских лидеров. Индия передавала нам по частям документы, связанные с Великим походом, получая взамен многомиллиардные кредиты, металлургические комбинаты, новейшее вооружение. Впрочем, Индия знала только часть правды, но вполне объяснимый страх того, что, зная часть, они узнают всё, заставил нас строить с Индией “особые отношения”.

Всю правду знала Англия. На Ялтинской конференции Сталин потребовал у Черчилля отдать нам все имеющие отношение к тайне документы. Черчилль отказал. Тогда Сталин пообещал немедленно начать третью мировую войну, если хоть один документ о Великом походе увидит свет. Кстати, подлинная причина так называемого Карибского кризиса состоит в том, что англичане, решив проверить, так ли это, подкинули нам дезинформацию о том, что американцы якобы завладели этими документами. Тогда англичане убедились, что мы не шутим...

Михаил Сергеевич Горбачев решил во что бы то ни стало спасти тайну, но при этом отвести от мира дамоклов меч ядерной войны. Он купил у Тэтчер все документы о Великом походе, какими располагала Англия, заплатив за них перестройкой.