"Великий поход за освобождение Индии" - читать интересную книгу автора (Залотуха Валерий)

Глава вторая

ОНИ ШЛИ БЫСТРО, ОГИБАЯ НАСЕЛЕННЫЕ ПУНКТЫ И НЕ ВСТУПАЯ В КОНТАКТ С МЕСТНЫМ НАСЕЛЕНИЕМ. О ТОМ, ЧТО ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ САБЕЛЬ, НЕ СЧИТАЯ ДРУГОЙ, СОПУТСТВУЮЩЕЙ КАВАЛЕРИИ ЖИВОЙ СИЛЫ И ТЕХНИКИ, УЖЕ ПЕРЕСЕКЛИ ГРАНИЦУ ИНДИИ И УПОРНО ДВИЖУТСЯ НА ЮГ, ЕЩЕ НЕ ЗНАЛИ ДАЖЕ В КРЕМЛЕ.

Густое синее небо, голубой снег, зеленый рифленый лед. Среди гряды покрытых вечным снегом вершин выделялась одна — ее пик растворялся в невидимой вышине на фоне маленького, но ослепляюще белого солнца. В шинелях, в буденовках с застегнутыми клапанами на укрытых попонами лошадях сидели изрядно замерзшие, красноносые комиссар Брускин и бывший комэск Новиков. Рукой в вязаной шерстяной варежке комиссар указывал на горы и увлеченно рассказывал:

— Эта группа гор называется Кадринатх-Бадринатх. Там берет свое начало великий Ганг. А это знаменитая гора Нандадеви...

— Манда деви? — удивился Новиков, дуя на свои красные, как лапы гуся, ладони.

— Нандадеви, — поморщился Брускин. — Ее вершина видна из любой точки Индии. Между прочим, существуют свидетельства, что в ее пещерах скрывается людоедское племя хетти, живущее еще в каменном веке. Разумеется, это не более чем миф.

Новик смотрел на комиссара с бесконечным уважением.

— Гляжу я на тебя, Григорий Наумович, и диву даюсь! Вроде голова не такая большая... И как это в ней все помещается!

Брускин смущенно усмехнулся.

— В гимназии моим любимым предметом была география. Думаю, если бы я не стал революционером, то наверняка был бы географом, путешественником. В этих профессиях много общего. И те и другие — первопроходцы! Вы не находите, товарищ Новиков?

— Да я в этом ни хрена не понимаю! — искренне признался Новик. — Вот ты мне сейчас говорил-говорил, а я уже ни-чего-шеньки не помню! Я, Григорь Наумыч, страсть как учиться не любил. Мне легче руку себе отрубить, чем слово какое написать...

Брускин нахмурился.

— Это плохо! Учиться надо, Иван Васильевич. Учиться, учиться и учиться... Вот освободим Индию — и засажу я вас за парту.

Новик проводил внимательным мужским взглядом сидящую верхом на белой кобыле Наталью.

— Взять-то мы ее возьмем, да только прежде яйца б не поморозить... А то и останется тогда — учиться и учиться, — задумчиво проговорил Иван.

Брускин вновь поморщился и, решив сменить тему, указал на другую вершину.

— А это...

Но вдруг Новиков обеими руками выбил из седла комиссара и сам полетел следом в девственно белый снег. В следующее мгновение кусок синего льда там, где только что была голова Брускина, вдруг взорвался фейерверком, и прощально визгнула улетающая от рикошета пуля. И только потом прозвучал звук выстрела, он рос, множился, гуляя эхом среди гор, и красноармейцы стали крутить головами, высматривая, откуда стреляли, а главное — в кого.

Осаженная на всем скаку белая кобыла остановилась рядом. Наталья хотела соскочить, но зацепилась сапогом за стремя и полетела в снег до кучи, и теперь они барахтались в снегу втроем.

— Живы? Оба живы? — спрашивала Наталья.

— А что? Что такое? — крутил головой ничего не понявший Брускин.

— Стреляли в тебя, Григорь Наумыч, — объяснил, поднимаясь, Иван. — Аккурат с твоего умного котелка крышку бы и сняли.

— А как же вы поняли, что в меня? — На лице комиссара совсем не было страха, было одно удивление.

— Выстрел-то я увидел. Во-он там. А что в тебя — почуял, — объяснил Иван.

— Шесть человек сегодня, — со вздохом сказала Наталья, помогая Брускину подняться.

— Ишь ты, как за комиссаром ухаживаешь, — щурясь насмешливо, прокомментировал Иван.

Наталья хотела что-то ответить, но замерла. У одного из кавалеристов вдруг слетела с головы и полетела кувырком буденовка, плотно наполненная чем-то розовым. Сам верховой стал валиться набок и упал в снег лицом. И только потом услышали выстрел.

— А вот и седьмой, — мрачно сказал Брускин.

— Ох поймаю я того стрелка, распанахаю его от темечка до самого копчика, — играя желваками, пообещал Иван.

Мерцали угли в очаге, устроенном посреди горского домика, в котором спали на полу вповалку красноармейцы и страшно, будто соревнуясь, храпели.

Иван не спал. Он прикурил самокрутку и поднес горящую спичку к розовой палочке благовоний у домашнего алтаря. Палочка загорелась и задымила, осветив местного бога. Бог был небольшой, медный, голый — мальчик-подросток с монголоидным типом лица. Иван внимательно смотрел на него.

Сидящий рядом повел носом и открыл глаза.

— Ну и вонь. Ты чего не спишь, Иван?

— Храпите, черти, — объяснил Иван, не отводя взгляда от бога.

— Гляди, барин, — пробурчал красноармеец и повернулся на другой бок.

В приоткрывшуюся дверь втиснулся часовой с винтовкой.

— Новик, ты здесь, что ль? — спросил он громко.

— Не ори, народ разбудишь, — отозвался Иван.

— Тебя Лапиньш вызывает, срочно!

Иван не двигался, продолжая курить, и все смотрел на медную фигурку.

— Слышь, что ль, срочно!

— Я ему нужен, вот пусть и подождет... — проворчал Иван и стал подниматься.

Над самым большим из домов повис в безветрии красный флаг. Это был местный храм. Алтарь здесь был большим и бог, тот самый мальчик из меди, тоже большим, в человеческий рост. Вокруг него и расположились отцы командиры.

— Що це за чоловики? — возмущенно кричал Ведмеденко. — Хочь бы побачити... В мэнэ у эскадрони троих вже повбывало...

— У артиллеристов шестнадцать человек убили, — мрачно сказал начштаба Шведов.

— Да три пушки вместе с лошадьми в пропасть ухнули, — прибавил командир артполка пучеглазый Михей Зюзин.

— Мы поставлены в дурацкое положение, когда совершенно невозможно вести агитационную и пропагандистскую работу, — возбужденно зачастил Брускин. — Мы их ищем, мы оставляем им в каждом селении агитлитературу и продукты, а в ответ — стреляют, стреляют, стреляют!

— А что скажет товарищ Курочкин? — спросил лежащий на спине бледный Лапиньш.

Все посмотрели на усатого, в кожаном шлеме авиатора.

— Ежели мотор заведется, то взлететь я, конечно, взлечу. — Курочкин был очень серьезен. — С горочки столкнуть — и аэроплан на крыло встанет. Увижу я их сверху, могу. Могу и бомбу бросить. Ну а сесть, извините, некуда...

— Красноармеец Новиков по вашему приказанию явился, — доложил Новиков, пристально и серьезно глядя в глаза Лапиньша.

Тот криво, одной половинкой рта улыбнулся.

— Скажите, красноармеет Новиков, потему вы смеялись токта, на суте?

Иван улыбнулся.

— Смешно стало. Думаю, как это вы меня расстреляете, если мне до ста одного года суждено прожить и своей смертью помереть.

Все удивленно смотрели на Новика.

— Это что еще за предрассудки, Иван Васильевич? — добродушно спросил Брускин.

— А мне бабка-повитуха, когда я двенадцатым, последним из мамки выскочил, сразу про то сказала.

— Вы это помните? — Лапиньш даже приподнял голову.

— То-то и оно что помню. Да я сперва и сам не верил, а потом, как германцы меня стреляли, да не застрелили, а потом белые — и тоже никак... Вот мне и смешно стало...

— Скажите спасипо комиссару, — жестко сказал Лапиньш.

Иван кивнул.

— Вот я и говорю, конфуз бы случился...

— Новиков! — оборвал его Лапиньш. — Нато взять языка. Токо, кто стреляет. Возьмете — полутите эскатрон снова. Сможете?

— Ясное дело, смогу, — уверенно ответил Иван.

— Перите сепе кого хотите...

— Да никого мне не надо...

— Потему?

Иван улыбнулся лукаво.

— А я славой не люблю делиться.

Все, кроме Лапиньша, засмеялись. Останавливая их, Иван сказал деловито:

— Значит, как этот гад стрельнет, бейте со всех стволов, чтоб шуму больше было. Только чтоб без артиллерии, понял, Михей?..

Возвращаясь к себе, Иван встретил Наталью. Она шла по натоптанной хрупкой тропке.

— Чего не спится, замком? — весело спросил Иван.

— Не спится, — отозвалась Наталья.

— У комиссара рукавички хороши — уже не ты ль связала? — приближаясь вплотную, спросил Иван.

— Я... — тихо и смущенно ответила Наталья.

— Мне б связала. А то завтра языка пойду брать, отморожу руки — и не обнять тебя потом... — Иван прихватил Наталью за талию и притягивал к себе.

— Тебе вязала... — прошептала Наталья, не поднимая глаз.

— А ему отдала?.. Ну и ладно, не нужны они мне, это я так...

— Ты там поберегись, Иван Васильевич...

— А ты поцелуй, тогда поберегусь, — пообещал Иван, ища своим лицом ее лицо, но Наталья вывернулась и побежала к одному из домишек.

Иван удовлетворенно смотрел ей вслед.

— Эх, Наталья, нам бы только до теплых земель добраться. А то, боюсь, простужу тебя на снегу... — сказал он негромко и очень серьезно.

Иван дышал часто и сипло, как привязанный к телеге старый цыганский пес в конце долгого перехода, и был мокрым, как церковная мышь, выбравшаяся на край купели, в которую свалилась по неосторожности. Он сделал еще три шага вверх и ткнулся обессиленно лицом в снег...

Внизу, в ущелье, вытянулась медленная колонна. Иван лежал за камнем и разглядывал своих в бинокль. Ехали верхом рядом Брускин и Наталья. Он что-то говорил ей быстро, рассказывал, а она рассеянно слушала и посматривала вверх, на горы. Иван вздохнул.

Выстрел прозвучал, как всегда, неожиданно. Новик завертел головой и все же успел увидеть легкий дымок, поднимающийся из-за камня слева и ниже.

— Что, забыли, черти! — процедил Иван сквозь зубы, и тут же снизу стали часто бить винтовки, а чуть позже зататакали и пулеметы. Новик улыбнулся, подоткнул полы шинели под ремень и, придерживая шашку, побежал туда — вниз и влево.

В свисте летящих над головой пуль Иван вдруг услышал знакомый звук ввинчивающегося в воздух снаряда, упал на камни и прикрыл голову руками. Снаряд разорвался выше, Ивана присыпало каменной крошкой, а когда он приподнял голову, какой-то припоздалый камешек больно тюкнул его в макушку.

— Михей, гад, убью! — в бешенстве пообещал Иван...

Когда стрельба прекратилась, Иван приложил к глазам бинокль и скоро нашел того, кого искал. Он был совсем близко. Стрелок засыпал из рожка порох в длинный ствол старого кремневого ружья и опустил в него большую круглую пулю... Он уже выцелил кого-то внизу, но сделать выстрел не успел. Что было сил Иван перетянул его нагайкой вдоль спины и выкрикнул зло и торжествующе:

— А-а, суч-чонок!

От неожиданности и резкой боли стрелок прогнулся и перевернулся на спину. Это был мальчик со смуглой кожей и монголоидным типом лица.

— Хай ме бхарата пули! — крикнул он неожиданно для своего положения властно.

— Хай ме бхарата пули! — в очередной раз торжественно выпалил таинственный стрелок и даже топнул ногой.

Комэск Ведмеденко почесал могучий загривок и заговорил задумчиво:

— Що це таке хай, то я разумею... Пули, воны пули и е... А що це таке — мебхарата?

— Значит, думаешь, Микола, хлопчик не хохол? — спросил его усмешливо комэск Колобков.

Ведмеденко еще раз пристально и изучающе посмотрел в лицо незнакомца и, махнув рукой, подытожил:

— Та ни!..

Командиры захохотали. Не смеялись лишь Лапиньш и Новиков. Иван смотрел на пацана внимательно и удивленно.

— А между прочим, товарищ Ведмеденко не так уж и не прав, — заговорил, вставая и протирая очки, Брускин. — Все языки мира делятся на группы и подгруппы. Так вот, я специально подсчитывал, в нашем корпусе присутствуют представители всех групп и почти всех подгрупп. Этим мы, кстати, опровергаем известный библейский миф о неудачном строительстве Вавилонской башни...

— Претложения, товарищ Прускин, — прервал его Лапиньш.

— Предложение мое простое, Казис Янович. Собрать всех представителей языковых групп и подгрупп, и пусть они послушают этого туземца. Что касается меня, то, хотя я совсем не знаю идиша, могу со всей ответственностью заявить, что его язык не принадлежит ни к семитской группе языков, ни к германской. А что можете сказать вы, Казис Янович, как носитель латышского языка?

Лапиньш посмотрел на туземца.

— Кад таве вялняс гребту[7], — сказал он и отвернулся.

Длинной вереницей стоял кавалерийский интернационал: чех, венгр, эстонец, карел, финн, молдаванин, киргиз, казах, удмурт, грузин, лезгин, и, как стали говорить позже, многие-многие другие. Они поочередно подходили к юному стрелку, слушали одну и ту же фразу и мотали отрицательно головой.

Китаец Сунь слушать не стал, а, глядя в упор, стал задавать вопросы по-китайски, но вдруг стрелок резко ударил его ладонью по щеке. Сунь закрыл ладонями лицо и заплакал. Презрительно глянув на него, стрелок отвернулся.

Вновь собрались отцы командиры.

— Если опираться на платформу революционного процесса, то мы должны помиловать его и взять с собой, — говорил Брускин. — С точки зрения ортодоксального христианства, к примеру, дохристианские язычники были безгрешны, так как они не могли еще знать истинной, по мнению христиан, веры. Может быть, он стрелял в нас не как в красных, а как в белых?

— А як же стяг? — развел руками Ведмеденко. — Чи вин нэ бачив, що стяг чорвоний?

Новиков сосредоточенно молчал и все переводил взгляд с лица пацана на лицо медного бога. Они были похожи как две капли воды. И пропорции тела, и осанка, и медный бубенчик на шее.

— Взять его с собой мы не можем, — задумчиво заговорил Шведов. — Братки его в первом же бою уконтрапупят. Если сегодня ночью не придушат.

— Хай ме бхарата пули, — встревоженно напомнил о себе подросток.

— Вот тебе и пули, — вздохнул Шведов. — Дитя ведь еще... Может, оставим его здесь завтра, а сами дальше пойдем?

— Он упил тватцать тевять наших поевых товарищей, вы запыли это? — спросил свистящим шепотом Лапиньш.

Все опустили глаза.

И вдруг глухо и тяжело ухнуло что-то в глубине гор, будто шевельнулось там их великое сердце.

Ночью Иван нашел в одном из домов спящего комиссара и с силой потряс его за плечо.

— Что? — спросонок вертел головой Брускин.

— Слушай, Григорь Наумыч! — зашептал Новик. — Места себе не нахожу, крутит все в груди у меня. Нельзя того пацана казнить!

Брускин потер лицо ладонью.

— Почему?

— Почему — не знаю, а что нельзя — знаю точно!

— Казнить... нельзя... помиловать... — задумчиво проговорил комиссар.

— Тебе не казалось, Григорь Наумыч, что ты его где-то уже видел? — с горящими глазами шептал Иван.

— Да, казалось, но я подумал, что это обычное дежа-вю. А что, вам тоже?

— Знаешь, где ты его видел? Вот он! — Иван торопливо зажег спичку и поднес ее к лицу медного бога.

— Да, пожалуй, похож, — согласился Брускин.

— Да не похож, а он сам и есть! Я уж все гляделки проглядел! Он бог ихний! Понимаешь, какое дело? Я как думаю... Он всех своих прогнал, спрятал выше ли, ниже ли, хрен их знает, а сам решил нас наказать за то, что мы в его владения без спросу зашли, понимаешь?

— Версия вполне убедительная. Горные народы часто выбирают себе живых богов. Тот же тибетский далай-лама... Но разве это что-нибудь меняет?

Новиков растерялся.

— Да как же... Бог как-никак!

Брускин покачал головой.

— Какая у вас все-таки каша в голове, Иван Васильевич! В борьбе с религией наши враги не верующие, а боги, тем более если они — живые.

На рассвете перед выходом состоялась казнь. Петлю приладили на брусе, торчащем из стены храма рядом с небольшим медным колоколом.

— “По закону революционного времени за контрреволюционную деятельность гражданин Хайме Бхарата Пули приговаривается к смертной казни через повешение. Приговор осуществить немедленно”, — громко прочитал по бумажке комиссар артполка.

— Хай ме бхарата пули![8] — звонко крикнул мальчик, глядя в небо.

Командир артполка Михей Зюзин ловко и привычно выбил из-под ног приговоренного пустой снарядный ящик. Бог дрыгнул ногами, пытаясь ухватиться руками за веревку над головой, сильно качнулся, ударился лбом о колокол и тут же послушно опустил руки и испустил дух. Глухой медный звон заметался по ущелью и, успокаиваясь, стал подниматься к небу.

Москва. Кремль.

13 июня 1920 года.

Ленин сидел в глубоком кожаном, в белом полотняном чехле кресле и что-то быстро и увлеченно писал, пристроив на колене блокнот. Ему не мешал стрекот телеграфного аппарата, стоящего рядом на стуле. Выползающую из него ленту принимал телеграфист — атлетически сложенный красноармеец в гимнастерке, галифе и ботинках с обмотками — и громко вслух читал:

— “Лондон. Как передает агентство Рейтер из Индии...”

Ленин тут же оторвался от работы, поднял голову, внимательно вслушиваясь в каждое слово.

— “В индийских Гималаях произошло самое сильное за последние пятьдесят лет землетрясение. По подсчетам английских специалистов, это ужасное стихийное бедствие унесло не менее ста тысяч человеческих жизней”.

С громким шлепком упал вдруг на пол блокнот и покатилась ручка. Телеграфист оторвал взгляд от ленты. Ленин лежал в кресле неподвижно, глаза его были закрыты.

— Владимир Ильич, — негромко позвал его телеграфист.

Ленин никак не прореагировал.

— Надежда Константиновна! — закричал телеграфист.

ВОПРЕКИ УТВЕРЖДЕНИЯМ ВЧЕРАШНИХ И СЕГОДНЯШНИХ ИСТОРИКОВ ПЕРВЫЙ УДАР СЛУЧИЛСЯ С ЛЕНИНЫМ НЕ В ДВАДЦАТЬ ВТОРОМ, А РАНЬШЕ — В ДВАДЦАТОМ ГОДУ.

Вечером, когда вошли в очередное безмолвное и безлюдное селение и уже начали спешиваться, Иван поднял голову и посмотрел на вершину Нандадеви. Всегда четко вычерченная на фоне оранжевого вечернего неба, сейчас она казалась смазанной. Иван зажмурил глаза, открыл и вновь взглянул на Нандадеви. Она вибрировала.

И тут же вдруг разом заржали лошади, понеслись по улице овцы, куры и собаки. Земля вдруг застонала глухо и качнулась так, что Иван с трудом удержался в седле, даже выпустил поводья. И лошадь сама понесла его туда, куда бежала и летела со страшным шумом местная живность.

Ничего не понимая, красноармейцы откровенно запаниковали. Особенно худо было тем, кто уже спешился, потому что лошади ускакали без них.

Иван успел увидеть Наталью. Ничего не понимая, она испуганно взирала на безумеющих от страха мужчин. Раздирая лошадиный рот загубником, Иван остановился, подхватил Наталью, бросил ее, как вор, поперек лошадиной спины и отпустил поводья.

С гор скатывалась лавина снега и камней, плоские домики селения вдруг закачались и стали разваливаться. Люди все вместе кричали громче и страшнее, чем гудела, раскалываясь, земля, являя бездонную преисподнюю.

СЕГОДНЯ, КОГДА МИСТИКА ПОДМЕНЯЕТ СОБОЙ НЕ ТОЛЬКО НАУКУ, НО И ЭЛЕМЕНТАРНЫЙ ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ, НАВЕРНЯКА НАЙДУТСЯ ТЕ, КТО ПОПЫТАЕТСЯ СВЯЗАТЬ КАЗНЬ ГИМАЛАЙСКОГО БОГА С ПОСЛЕДОВАВШИМ ЗАТЕМ СТИХИЙНЫМ БЕДСТВИЕМ. МЫ ИМЕЕМ МНОЖЕСТВО ДОВОДОВ, НЕ ОСТАВЛЯЮЩИХ КАМНЯ НА КАМНЕ ОТ ПОДОБНЫХ УМОПОСТРОЕНИЙ, НО ПРИБЕГНЕМ ЛИШЬ К ОДНОМУ ИЗ НИХ. ГИМАЛАЙСКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ 1920 ГОДА БЫЛО ОТГОЛОСКОМ ЗНАМЕНИТОГО, ГОРАЗДО БОЛЕЕ СТРАШНОГО АНДСКОГО ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ. А ВЕДЬ В АНДАХ В ТО ВРЕМЯ НЕ БЫЛО НИ ОДНОГО КРАСНОАРМЕЙЦА...

4 августа 1920 года. Южное предгорье Гималаев.

Здесь было хорошо и понятно: высокое густое разнотравье, кустарники, перелески, отдельно стоящие разлапистые сосны. Страшные Гималаи остались позади, и только белеющая вершина Нандадеви напоминала...

Небольшими табунками паслись стреноженные лошади. Табунками отдыхали и красноармейцы. Сидели, лежали, курили, смеялись, разговаривали.

Посреди одного из таких табунков стоял комиссар Брускин. Красноармейцы весело, как дети, смеялись чему-то, только что рассказанному комиссаром, он же снисходительно смотрел на них и улыбался.

— Товарищ комиссар, а расскажите, как товарищ Ленин с едеалистами сражался, — предложил, улыбаясь, большеротый белобрысый парень, видно, охочий до подобных рассказов.

Брускин не заставил себя уговаривать.

— Как вы знаете, товарищи, основной вопрос философии — это вопрос о первичности. Идеалисты говорят, что первично сознание. Мы же, материалисты, утверждаем, что первична материя. Идеалисты говорят, то, что я вижу, то и существует. Допустим, я сижу за столом. Я его, этот стол, вижу, он есть. А если я, идеалист, закрыл глаза, то для меня его уже нет.

— Как это?

— А вот так!

— Дураки они, что ли?

— Не дураки, а упрямые.

— Сломать бы им упрямку-то... — заспорили между собой красноармейцы.

— А товарищ Ленин, — продолжал Брускин, — им тогда и говорит: а вы закройте глаза да резко вниз наклонитесь, тогда и узнаете, что первично — материя или сознание!

Красноармейцы взорвались смехом.

— Вот черти, знай наших!

— Сопатки-то небось порасквасили?!

— А то!

— Ай да Владимир Ильич!

Все хохотали, но комиссар Брускин даже не улыбался. Он встревоженно наблюдал, как к сидящей одиноко в отдалении Наталье подходил Новик.

Иван неслышно подошел сзади плавной, танцующей походкой кота. Наталья обрывала с ромашки один за другим лепестки.

— Гадаешь? — спросил Иван низким грудным голосом.

Наталья вздрогнула и отбросила цветок в сторону.

— На кого гадаешь-то? — Иван присел рядом.

— Да уж не на тебя, — гордо ответила Наталья.

— А мне это как-то все равно...

— Ну вот и ладно...

Иван понял, что заехал совсем не туда, куда хотелось, и решил сменить тему. Брускин продолжал рассказывать что-то красноармейцам. Новик посмотрел на него с уважением.

— Уважаю я твоего начальника, Наталь Пална. Золотой язык у мужика!

Наталья тоже посмотрела на комиссара, но ничего не сказала.

— Не пристает? — поинтересовался Новик как бы между прочим.

Наталья усмехнулась.

— Ты, Иван Васильевич, по себе не равняй. Григорь Наумыч человек культурный. Я с ним женщиной стала.

— Это как — женщиной? — насторожился Иван. — А до того кем была?

— Бабой.

Иван успокоенно улыбнулся.

— Чего ж в том плохого — бабой быть?

— А вот вы бы, мужики, в нашей шкуре побыли, тогда б небось не спрашивали.

Иван пожал плечами, не понимая, о чем речь, покрутил усы, придвинулся к Наталье и громко зашептал:

— Слышь, Наталья, пошли-ка в лесок!

— Зачем? — удивилась Наталья.

— Шишки собирать. Я там был, их там ужас сколько, шишек этих!

Наталья засмеялась.

— Я шишек не грызу, Иван Васильич, зубы берегу...

— Ага, я и вижу, кусачая...

Иван раздосадованно посмотрел по сторонам, потом на небо. Там еле слышно стрекотал, приближаясь, аэроплан.

— Начштаба с воздушной разведки возвращается, — сообщил он важно.

— Так бегите, Иван Васильич, вы ж у нас командир эскадрона, — ехидно подсказала Наталья.

Иван поднялся, поправил портупею.

— А тебе командира эскадрона мало, тебе комиссара корпуса подавай?

— Да мне и его мало, — загадочно ответила Наталья. — Бегите, Иван Васильич, а то без вас не разберутся, не туда наступать станут...

Иван тяжело вздохнул и потрусил к большой штабной палатке, куда уже подруливал приземлившийся аэроплан.

Сидящий на заднем сиденье Артем Шведов выбрался из аэроплана и, бледный, направился, покачиваясь, к палатке Лапиньша. Летчик Курочкин зло посмотрел ему вслед и стал вытирать тряпкой матерчатый бок любимого аэроплана.

Шведов выпил залпом кружку воды, посмотрел на лежащего на походной кровати Лапиньша.

— Там пустыня.

— Где пустыня? — испуганно спросил Брускин.

— Везде.

— Не может быть! — воскликнул Брускин. — Посмотрите на карту.

Новик смотрел на комиссара, зло щуря глаза.

— Ты и сам говорил, что у тебя по биографии, или как там ее, черт, по феографии, отлично было? Говорил?

Брускин растерянно смотрел на карту и бормотал еле слышно:

— Ну да, конечно, вспомнил... Тогда у меня случилась ангина, и бабушка не пускала меня на занятия... Бабушка, бабушка...

— А я говорил — давайте штабистов из бывших возьмем! — возмущенно забасил Шведов. — Эх, если б мы морем шли... Там, на море, все ясно, а тут...

Лапиньш открыл глаза и неожиданно улыбнулся.

— Не нато ссориться, — попросил он. — Этим картам твести лет. За это время высокли реки, опмелели моря. Там, кте пыли леса, теперь пустыни, а кте пыли пустыни — коры. Не надо ссориться... Мы пойтем вперет терез пустыню...

— Каракорум, — подсказал Брускин.

— Как? — спросил Иван.

— Каракорум, — повторил Брускин.

Иван не решился произнести вслух это слово и плюнул с досады.

Комкор Лапиньш утомленно прикрыл глаза.

Пустыня Каракорум.

Сентябрь — октябрь 1920 года.

Новик и Ведмеденко соорудили что-то вроде тента из одеяла, привязанного концами к воткнутым в песок саблям и карабинам, и лежали распластанно и неподвижно, с закрытыми глазами, но не спали.

— У моему организьму, Иван, немае ни капли воды, — поделился Ведмеденко.

— Это почему ты так решил? — спросил безразличный Новик.

— Та я вже три дни нэ пысаю, — признался Ведмеденко. — А коли иду, то шурудю, як папир.

Иван с усилием повернул голову и даже приоткрыл один глаз.

— Що це такэ папир, Коль?

— Та то, що вы, кацапы, зовэте бумагою, — объяснил Ведмеденко.

Новик не обиделся и предложил:

— Ты б лучше спел, Коль...

Ведмеденко повернулся на бок и, печально глядя на слюдяное марево над бесконечными до горизонта песками, запел:

Реве та стогне Днипр широкий,

Сердитый витир завива...

Но сорвался, закашлялся, огорченно замолк.

Солнце поднималось на востоке, окрашивая пустыню в революционный цвет, но кавалеристам было не до красоты. Ехали рядом на худых, понурых лошадях Брускин и Новик.

— Лапиньш совсем плох, боюсь... — Брускин не стал договаривать.

— Да уж скорей бы Индия, — вздохнул Иван. — Там, я слыхал, чудеса всякие, лекари, колдуны...

— Ну, во-первых, это и есть Индия. Пустыня Каракорум — это...

— Да какая это Индия? — взорвался Новик. — Зачем нам такую Индию освобождать?! От кого? Втыкай вон красный флаг, объявляй советскую власть — никто слова против не скажет! Нет, Григорь Наумыч... — Иван осекся и замер.

На фоне восходящего солнца им наперерез двигался длинный верблюжий караван. Иван пришпорил лошадь и первым поскакал к нему.

— Они не индусы, а персы, — перевел Брускин Шведову слова бородатого старика в халате. — Они возвращаются с товарами из Китая к себе в Персию.

— Спросите его, когда кончится эта проклятая пустыня, — попросил Шведов.

— Энд Каракорум... Энд... Вер из? — спросил Брускин.

— This is not Karakoruim, your honour, this is Tar desert[9], — вежливо поправил Брускина перс.

Глаза у комиссара стали круглыми.

— Что он сказал? — торопил с переводом начштаба.

Брускин молчал.

— А ты что, не понял? — не выдержал Новик. — Перепутали все! Может, мы и не на Индию вовсе идем!

Пустыня Тар.

Сентябрь — октябрь 1920 года.

Сидя на лошади и держа верблюда за длинную узду, Иван подвел его к сидящей на подводе Наталье. Перекинутые через спину, по бокам верблюда висели кожаные мешки. Наталья была измучена этой проклятой пустыней и стеснялась сейчас Ивана. Да и он старался не смотреть на нее.

— Это, Наталь Пална, — заговорил он смущенно, — тут вода... тебе... Попей, помойся... Ну и вообще...

Лежа в тачанке, умирал Лапиньш. Впрочем, кажется, умирали все. А если и не умирали, то сходили с ума точно.

Новик смотрел вперед и видел родную Волгу с дымящим пароходом посредине.

Ведмеденко видел тихий Днепр с белеными хатками на берегу.

Китаец Сунь видел желтую Янцзы.

Начштаба Шведов — хмурую, седую Балтику.

— Глядите, лес! Лес впереди, лес! — истерично закричал кто-то.

— Замолчи, дурак! — оборвали его. — Не понимаешь — это мираж. Мы его, может, тоже видим, а молчим.

А комиссар Брускин о своем мираже никому не рассказывал. Он видел гигантский дом-башню, сверкающую стеклом и металлом, а на вершине ее — огромную скульптуру Ленина, указывающего туда, куда они сейчас шли. Это придавало Брускину сил и делало его счастливым. Брускин улыбался.

— Лес! Глядите, лес! — кричал все тот же дурак, но никто не обращал на него внимания, так он всем надоел.

Все видели приближающийся, стоящий плотной зеленой стеной тропический лес, но, измученные миражами, красноармейцы давно не верили глазам своим. И даже когда вошли в лес, обдираясь о ветки и сучья, и стали вдыхать полными легкими влажный и прохладный воздух — еще не верили, а поверили, только когда лошади сами вышли к широкой, спокойной реке, вошли в нее и уткнулись мордами в воду.