Наталья Баранская Черныш и другие

Мариша, она же Мария Николаевна, жила с тетей в своей однокомнатной квартире. Тетя приехала из Тайнинки после пожара — в их деревянном доме сгорела кухня. Она привезла с собой кошку Белоснежку, пуховую подушку и печку «чудо». Приехала она ненадолго, но жила почти год — ремонт затягивался.

Работала Мария Николаевна лаборанткой в НИИ. Институт этот был замечателен тем, что, периодически сокращая штаты, углублял тематику и расширял свою площадь: занимал подвалы, освобожденные от жильцов. Как раз недавно Маришина лаборатория переехала в бывшую коммунальную квартиру — семь комнат с ванной и кухней.

Переехали и перевезли все свои гальванометры, диктилометры, галометры и дрозометры, а также аккумуляторы, дистилляторы, дозаторы, конденсаторы, абсорберы, автоклавы, диффузоры и меггеры. Было это нелегко, но раз надо, значит, надо.

Каждый сотрудник получил теперь для себя и своей аппаратуры отдельную комнату. Заведующему лабораторией досталась самая большая: у него стояла крупногабаритная установка, им сконструированная, а также два стола. Письменный — для писанья и представительства — и другой, похожий на верстак, для всяких работ. Михаил Михайлович (сокращенно Михмихыч) был молод и любил работать своими руками.

Заодно скажем, что он был талантлив, лохмат, умен, высок, несколько рассеян (только не в работе). Одним словом, он был симпатичный очкарик.

В вверенных ему штатах, кроме голубоглазой светловолосой Мариши, были: лаборантка Элла — брюнетка с темным пушком над верхней губой и младший научный сотрудник — Слава. Он был действительно славный парень — быстрый, шустрый, постоянно куда-то исчезающий, но успевающий сделать все в срок (кроме того, что нельзя сделать по объективным причинам).

Вот и все штаты. Нет, мы забыли непонятную Кудимову и не считали тетю Грушу.

Непонятную Кудимову прозвали «непонятной» вот почему. Никто в лаборатории Кудимову не видел и не мог сказать, чем она занимается, когда придет и придет ли когда-нибудь. Было известно, что у нее «смежная тема», но что это значит, не уточняли. Говорили, что она в творческом отпуске (пишет диссертацию), в длительной командировке (обменивается опытом), занята на курсах по усовершенствованию, откомандирована на семинар или симпозиум (с освобождением от основной работы). Что-то из этого было правдой, а что-то, возможно, вымыслом. Но кабинет ее в лаборатории имелся, поэтому о ней стоило упомянуть.

Что касается тети Груши, Аграфены Васильевны, то она была постоянным членом лабораторного коллектива, хотя принадлежала лаборатории наполовину. Она делила свой труд между двумя институтскими объектами в соседних домах (на этом основании Слава дерзко называл ее — за глаза — «Полугрушей»).

Михмихыч выделил Аграфене Васильевне комнату в десять метров. Она была очень довольна, называла ее «мой кабинет» и всячески украшала различными произведениями искусства. Она принесла сюда пейзаж — ядовито-зеленый луг и пронзительно-голубое небо (в равных долях), глиняную бордовую кошку с гусарскими усами и лампу-ночник в форме башни с отбитым верхом. Стол тетя Груша накрыла скатеркой, на стул положила старую диванную подушку. Фарфоровый расписной чайник, коробка с нитками и вязанье на столе придавали «кабинету» обжитой вид.

Мариша любила свою работу и постоянно задерживалась в лаборатории, огорчая этим тетушку. Чем чаще оставался в лаборатории Михмихыч ради сотворения какото-то чудо-прибора, тем чаще засиживалась по вечерам Мариша.

Давно уже подвела она итоги своим опытам, составила отчет за первый квартал, приготовила миллиметровки для непонятной Кудимовой и теперь взялась за обработку Славиных материалов (он ее не просил, но и не возражал).

Когда Мариша сидела вдвоем с Михмихычем в пустом подвале — он у себя, она у себя, — возникали тончайшие нити, идущие от него к ней, от нее к нему. Нити тянулись, переплетались, крепли, становились ощутимы: стоило ему двинуться с места, встать, пойти, как нити натягивались, и она тоже вставала и шла. Иногда они разом выходили в коридор. Выйдут, постоят, скажут несколько слов — о чем угодно, только не о себе — и разойдутся по своим местам.

Отчет за первый квартал был у Мариши готов уже к концу февраля (при удлиненном рабочем дне нет оснований считать этот отчет липой). И вот где-то тут — на грани двух кварталов, на стыке зимы с весной, и произошли некоторые события, имеющие значение для сотрудников лаборатории (хотя называть их событиями в наш богатый событиями век даже не совсем удобно).

И в этих событиях-несобытиях принимала активное участие черная кошка.

Событие первое. Тетушка подобрала на лестнице котенка-подростка. Черного, с белым пятнышком под шеей, похожим на галстук. Он мяукал, просил есть. Тетушка его покормила, а выпроводить на лестницу не смогла. Поев, котенок вытер усы лапой и заснул под табуреткой на кухне. Так он остался у них и получил имя Черныш. Он подружился с Белоснежкой, которая то принималась вылизывать его, как мать, то кувыркалась и прыгала с ним, как девчонка.

Событие второе. Аграфена Васильевна, посиживая в своем «кабинете» в свободное от уборки время, наблюдала жизнь лаборатории. Психологический практикум тети Груши дал результаты. Однажды, когда Мариша в коридоре перед зеркалом поправляла прическу, тетя Груша, не оставляя вязанья, сказала через открытую дверь:

— Гляжу я на тебя и думаю: девушка ты подходящая — ласковая, ладная, желанная. Только что толку?

Видать, ты чересчур ученая, раз ты интересу своего не понимаешь…

Сказав это, тетя Груша взяла полотенце и ушла на кухню, оставив Маришу одну перед зеркалом. Мариша сказанного до конца не поняла, но все ж догадалась, к чему оно относится. «Неужели это так заметно?» — испугалась она, и лицо ее зарделось, как снег на заре.

Событие третье определено было календарем. Приближалось Восьмое марта — Международный женский день. Шествуя торжественно по планете, он пришел и в лабораторию в самом скромном и милом виде в канун основной даты.

Михмихыч и Слава купили четыре букета мимозы (из чего следует, что они видели в непонятной Кудимовой реальную женщину), две бутылки вина и большую коробку шоколадных конфет. Мариша и Элла испекли на кухне два сладких пирога: Мариша — с яблоками, Элла — с шоколадным кремом. Обе волновались и допустили ошибки — Мариша перекрутила тесто, Элла пересолила крем. Но никто, кроме Аграфены Васильевны, не счел нужным это заметить. Сама тетя Груша принесла из дома двенадцать пирожков с капустой, каждый величиной с тапок среднего размера.

Устроились в «кабинете» тети Груши, на случай если вдруг придет кто-нибудь посторонний. А может, они побаивались непонятной Кудимовой, которая могла совершить непонятный поступок и неожиданно явиться в этот день, когда все женщины становятся женственны, а мужчины — мужественны.

В кабинете тети Груши было чуть тесновато и очень уютно. Пироги ее, на редкость вкусные, шли под тосты Славы. Он перечислял достоинства каждой женщины, ловко балансируя на грани дифирамба и гротеска.

Все раскраснелись, оживились, смеялись. Съели неизвестно откуда появившиеся колбасу и огурцы и, откупорив еще одну бутылку сухого, приступили к сладкому.

Женщины — все три — были сегодня на редкость милы. Элла поражала прической — каждая прядь ее черных волос была уложена художественным завитком и перламутрово мерцала. Мерцали и глаза, затененные густыми от туши ресницами. Мариша разрумянилась, чуть растрепалась, сияла улыбкой и в белом круглом воротничке была похожа на школьницу. Но более всех изумляла Аграфена Васильевна. Освободившись от платочка, всегда покрывавшего ее голову, она преобразилась. Волосы были стянуты узелком на затылке и заколоты гребнем с камушками. Вдоль щек колыхались золотые серьги-бомбошки. На плечи была накинута шаль — алые цветы в желтых и зеленых листьях по черному полю. Береженая шаль, от которой слегка пахло нафталином. Из немолодой, чуть длинноносой тети Груши выглянула неожиданно темноокая, озорная, цыганистая Аграфена.

Подняв стопку, потянулась она к Марише и, качнув серьгами, пропела сипловатым, но приятным голосом: «Глаза-а твои, как неба-а голуба-ая, а ты сама, как ла-андыш-василе-ек»… Возможно, что-то позабыла или напутала тетя Груша с цветами, вернее, стихами. Но все, взглянув на смущенную Маришу, действительно увидели в ней что-то от ландыша и что-то от василька. А потом они рассмеялись и уже хором запели, ведoмые Аграфеной Васильевной: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…»

Веселье вихрилось вокруг тети Груши. Им было хорошо, никто не спешил, только Слава разок поглядел на часы.

По имеющимся статистическим сведениям, 60 %человек из данного общества никогда не были связаны брачными узами, 20 % —эти узы расторгли, а 20 % были одиноки по причине смерти второго супруга.

Обручальное кольцо, навечно впаявшееся в безымянный палец левой руки, свидетельствовало, что вдовой была Аграфена Васильевна.

В этот вечер Марише было очень весело. Она любила их всех, а кого-то больше всех. Марише казалось, что скоро с ней случится что-то радостное. Непременно случится. Очень радостное.

Событие четвертое. Вскоре после праздника, в середине рабочего дня Мариша сидела тихо в своей комнате: то ли задумалась, почему с ней ничего не происходит, то ли прислушивалась к скрипу пола в других комнатах. И вдруг, опустив глаза, увидела на полу против своего стола мышь. Мышь сидела на задних лапках, подняв остренькую мордочку, и смотрела на затихшую Маришу. Мариша вскочила, ойкнула и побежала к двери. Мышь метнулась и тут же исчезла.

В коридоре Мариша вскрикнула: «Мыши, ой мыши!» Разом открылись двери и выскочили из своих комнат Михмихыч, Слава и Элла. Они спрашивали: где мыши? Какие мыши? Сколько мышей? Уверена ли она, что это действительно мыши?

И только один человек, заглянув в испуганные Маришины глаза, сказал, успокаивая:

— Не бойтесь, мы этим мышам… Мы этих мышей…

— …Переловим мышеловкой… — подсказал Михмихычу Слава. — Выловим всех до одной начисто. Я сейчас же бегу к завхозу, беру десять мышеловок…

Но Славин порыв, не успев унести Славу на вольный мартовский воздух, разбился о каменную скалу.

Аграфена Васильевна слышала всё из кухни и, выходя в коридор, сказала мрачно:

— Мышов ловить я не буду. Нет этого в наших должностях. Куда мне еще с мышами заводиться. Что я с ыми — антиквариум, что ли, делать буду?

(Может, тетя Груша разумела — «виварий»? Не аквариум же и не антиквариат…)

Всем было смешно, но они сдержались, и только Элла расхохоталась.

— Зачем же, тетя Груша, собирать мышей. Вы их будете выбрасывать, вот и все.

— Выбрасывать? Чтобы они назад прибегали?

— Нет. Убивать и выбрасывать.

— Это я — убивать? Нет уж, пусть кто хочет мышей лавит. И убивает пусть сам.

— Не Михаилу Михайловичу же… — вскипела Элла, явно превышая полномочия. — Впрочем, есть специальные мышеловки-гильотины… А потом — мы забыли про отраву…

— А по мне пусть хоть сам директор лавит, — игнорируя Эллу, продолжала тетя Груша. — Не мое это дело, и все.

Аграфена Васильевна прекрасно понимала свои преимущества перед директором. Она работала в институте пятнадцать лет и была хорошей уборщицей, хотя изредка позволяла себе схалтурить. Она знала, что хорошие уборщицы — редкость. Директоров же за эти пятнаддать лет сменилось… Тетя Груша не помнила всех, но трое последних, до нынешнего, еще держались в памяти.

Кругленький толстячок (она прозвала его Шариком) явно не знал нужного дела. Он был говорун и весельчак, но это его не спасло. Его перебросили на другое дело. Не зная даже на какое, тетя Груша почему-то была убеждена, что дело это ему тоже неведомо. Молодой бородач (для нее он был Дед), видать по всему, сильно знал дело. Но для института оказался чересчур хорош, я его отправили в почтовый ящик. За ним пришел насупленный старик со стеклянным взглядом (она звала его — строго секретно! — Упокойник), и он действительно скоро скончался, а до этого мало бывал в институте, что было плохо для дела и для него самого, так как известно, что человека крепче всего на земле держит его дело.

А теперешний… Ну, он был теперешним, так что о нем говорить. Он не был стар и, возможно, был способен ловить мышей, но вряд ли бы согласился — в нем было много важности. (Фасонный — определила его тетя Груша.)

Аграфена Васильевна знала, что имеет полное право от мышей отказаться. Можно было на этом поставить точку. Но мыши в учреждении — непорядок. А тетя Груша не была человеком, которому любой непорядок до лампочки, если он только не в его личном хозяйстве. Поэтому она задумалась и вынесла резолюцию.

— Кошку надоть завести, вот что. Они ее учуют, кошку-то. Кошка будет жить, и мышей не станет.

— Верно! — обрадовалась Мариша. — У нас есть хороший котишка, я его принесу.

— Надо спросить Михаила Михалыча, — сказала Элла, снова защищая престиж заведующего.

— При чем тут… — буркнул Михмихыч и ушел к себе.

Слава уже давно исчез. Женщины немного продолжили разговор о кошках и мышах. Элла удивила тетю Грушу и напугала Маришу, рассказав, как ей довелось однажды во время студенческой практики, когда они жили в старом амбаре, убивать палкой крыс. При этом глаза у Эллы сверкнули и сузились, а пальцы чуть дрогнули. Мариша заметила это и тотчас увидела совершенно отчетливо картину: Элла лежит, затаившись на ветке в лесу, тихонько шевеля кончиком хвоста, и вдруг прыгает сверху на спину большому доверчивому лосю.

Событие пятое. После Восьмого марта начинается весна. Она непременно начнется, даже если еще холодно. С работы идешь уже не вечером, а днем. А когда наступают сумерки и асфальт становится лиловым, небо еще прозрачно и светло. Зеленоватое небо над сиреневым городом. Это и есть весна. Несколько теплых дней, и нальются почки, землю проткнут зеленые стрелки травы, выбросят красновато-коричневые сережки тополя…

Где же была радость, обещанная Марише в канун Восьмого марта? Время шло, а ее все не было.

Тетя Груша, объявив невежественной молодежи, что «нынче ранняя паска», выставила вторые рамы и вымыла окна. Слышна стала улица — шарканье подошв по тротуару, обрывки разговоров, девичий смех. Уличный шум смешивался с привычными звуками лаборатории — жужжаньем и пощелкиваньем аппаратуры, повизгиванием пилки из комнаты Михмихыча, похохатываньем Славы в телефонную трубку и скрипом старого паркета.

В один мартовский день Марише захотелось уйти с работы вместе с Михмихычем и побродить по весенним улицам. Захотелось так сильно, что она решила подкараулить минуту и оказаться в коридоре в одно время с ним. Может, пора было протянуть руку навстречу радости? Собравшись заранее, Мариша ждала и прислушивалась. Щеки у нее разгорелись, чтобы остудить их, она прикладывала к лицу холодное зеркальце из сумки. Но румянец не остывал.

Вдруг она услышала легкий шорох и скрип в коридоре. Она вышла и чуть не наткнулась на Михмихыча. Он стоял к ней спиной и подавал пальто Элле. Они торопились. Элла схватила сумочку и перчатки и, не застегиваясь, выскользнула в дверь, а за ней, виновато ссутулив спину, последовал Михмихыч. Было похоже на бегство. От кого же? Было похоже — от нее. И сердце у Мариши сжалось от обиды и тоски.

Мариша остановилась у двери, не хотела идти следом. Тут только заметила она тетю Грушу, которая смотрела на нее и покачивала головой — то ли жалела, то ли осуждала.

— В кино потащила. Билеты, говорит, едва достала. Какое-то кино, говорит, привезли из Парижу. Только три дня крутить будут. Расстаралась, значит, повести. А ты что, не знала про эту картину? А то бы пошли вместе…

Аграфена Васильевна лукавила. Разве не видно было, что нерасторопную Маришу не собирались брать на парижское кино? Но тетя Груша хотела услышать от нее что-нибудь приятное. Что-нибудь вроде: «Очень мне нужно тащиться с ыми», или «Плевать я хотела на это кино». Однако оказать так могла сама Аграфена Васильевна, а Мариша не могла.

Мариша вышла молча и пошла тихо не по своему пути, не к метро, а в обратную сторону. Ей не хотелось идти по бульвару и в одиночестве дышать весной.

Пришла Мариша домой необычно рано. Тетушка была счастлива. Они сидели вдвоем у телевизора, и у каждой на коленях дремала кошка: у тетушки белая, у Мариши черная. Шел многосерийный фильм из жизни большой коммунальной квартиры. Девять дней этой жизни, выбранные из одного года, обстоятельно повествовали о жильцах-соседях, спаявшихся, вопреки предрассудкам и пережиткам, в дружный коллектив. Тетушка была поглощена днем нынешним, но все же пыталась посвятить Маришу в события минувших дней, путаясь, сбиваясь и сомневаясь, было оно так или не было совсем. Она восхищалась игрой актеров и расстраивалась, глядя на молодых. Она подозревала, что втайне от автора молодые положительные герои предаются пьянству: «Посмотри, какие они все отечные, распухшие», — сокрушалась тетушка.

А Мариша, глядя на экран, ничего не видела и отвечала тетушке невпопад. Кошки же, просыпаясь время от времени, вдруг вытаращивались в телевизор и выпускали когти. У них было свое видение фильма.

Событие шестое. На следующий день Мариша принесла Черныша в лабораторию. Не только из-за мышей, но чтобы не чувствовать так сильно свое одиночество. А одиночество становилось все ощутимей, чем чаще Михмихыч и Элла уходили с работы вместе. Иногда они уходили будто бы порознь: сперва она, а следом, торопясь и жмурясь, — он. Всегда молча. И вот что странно — в лаборатории они теперь почти не разговаривали. Была в этом какая-то неприглядная тайность. И тетя Груша бросила однажды им вслед малопонятное изречение: «Откусимши, так уж глотай».

Черныш первые дни в лаборатории скучал и мяукал. Потом, все обойдя и обнюхав, стал обживать новый дом. Скоро определилось его отношение к окружающим.

Маришу он считал своей хозяйкой и много времени проводил с ней, сопровождая ее от прибора к прибору и даже к умывальнику и в туалет, скромно поджидая у дверей. Когда она писaла, он вскакивал на стол, ложился на бумагу и трогал лапой шариковую ручку.

Аграфену Васильевну Черныш тоже любил. Но также уважал ее, и поэтому был с ней более сдержанным. У нее он никогда не прыгал на стол, не укатывал нитки или наперсток, как укатывал Маришины карандаши. Он любил у нее спать на стуле, на куске старого одеяла, а также пить с ней чай из глубокого блюдца — разумеется, под столом. Жиденький чай с молоком и сахаром. Кроме того, у них был свой секрет: Черныш совершал путешествия в старой плетеной кошелке к тете Груше в гости. Делалось это втайне ото всех между пятницей и понедельником, и оба они об этом молчали. Только Черныш все сильнее привязывался к Аграфене Васильевне.

К Славе Черныш заходил нечасто. А когда заходил, у них поднималась шумная возня — Черныш и Слава гоняли футбольный мяч из скомканной бумаги.

У Михмихыча котенок бывал подолгу. Он забирался на стол-верстак и пристально следил за работой шефа, а иногда робко в нее вмешивался. Тот его не гнал, а только остерегал: «Эй, куда полез, зверина, лапу прищемишь». Он звал кота по-своему, но слово «зверь» звучало ласково.

Черныш скоро привык к новым людям и новым именам; он отзывался также на «Черняшку», «Черного», «Чернышевича».

Мариша любила, когда Черныш бывал у Михмихыча. Она надеялась, что котенок когда-нибудь скажет ему несколько слов.

Только к Элле Черныш почти не заглядывал. Она его гоняла. Говорила, что не любит черных кошек. Всем известно, что они приносят несчастье.

Аграфена Васильевна ворчала: «Куды ж им деваться — черным? Ты вот тоже черная живешь, и он жить хочет».

Мариша, тетя Груша и Михмихыч, общаясь с Чернышом, вскоре поняли, что кот, несмотря на свою юность, имеет о многих вещах истинное понятие, чего им самим недостает.

Мариша изумлялась тому, что Черныш выбрал из всей лаборатории истинно стоящих людей — Аграфену Васильевну и Михмихыча. Тетя Груша удивлялась, что Черныш знает истинную ценность продуктов. Он признавал масло, но пренебрегал маргарином, ел колбасу по 64 копейки за кило, но отказывался пробовать «завтрак туриста», который стоил много дороже. Черныш точно определял качество котлет «московских», которые покупала к обеду тетя Груша. Доверяя полностью котенку, она клала перед ним сверток, принесенный из магазина и просила: «Ну-ка, нюхни». Если Черныш, понюхав, мяукал, все было нормально, если же он отряхивал лапы или скреб пол, тетя Груша огорчалась: «Видать, хлеба переложили!»

Михмихыч тоже пытался с помощью Черныша установить истинную ценность каких-то предметов. Все чаще он обращался к коту: «Так что это на самом деле, скажи-ка, если можешь», или же: «Невелика цена всему этому, не так ли, зверь?»

По-видимому, Черныш вполне разбирался в том, что плохо и что хорошо. Но мышей он не ловил. А может, они, почуяв кошку, просто ушли в глубокое подполье.

И все же появление Черныша в подвале 80 % населения ощущало, как приятное событие, пожалуй даже, как радостное.

Событие седьмое. А весна набирала силы и вдруг в апреле выдала совсем летнее тепло. В один прекрасный день люди ушли из дому в демисезонном, а с работы вернулись в платьях и костюмах.

В этот день (также внезапно) Марише надоело быть несчастной. Она нашла в записной книжке телефон своего однокурсника Саши, позвонила ему и сказала, что согласна идти с ним в театр. Саша обрадовался, что свидетельствовало о постоянстве: между его приглашением и ее ответом прошло более трех месяцев. Они сговорились пойти на Таганку, к Любимову (как будто туда можно пойти запросто, когда захочешь!). Но Саша жаждал подвига, он был готов к любым трудностям. Поговорив с Сашей, Мариша достала из гардероба белые туфли и голубое платье из французской рогожки, надела, погляделась в зеркало и решила, не дожидаясь театра, пойти в голубом на работу. Завтра же пойти.

Серебристо-голубая, светящаяся Мариша открыла дверь лаборатории в 9 часов 35 минут (простим ей пять минут опоздания!). Она вошла последней. Все стояли в коридоре, будто ее встречая. Мариша излучала такой свет, что лампочка у входа (между прочим, стосвечовая!) померкла до уровня жалкой коптилки. Первые секунды все молчали, ослепленные.

— Куда это ты собралась? — с трудом выговорила Элла.

— К Любимову, — просто ответила Мариша. (Неважно, что она пойдет к Любимову потом, когда будут билеты.)

— Ах ты моя милая, — растрогалась тетя Груша. — Иди, иди к любимому. Пора уж тебе, пора. Он-то, поди, ждет, он-то, поди, радуется, в окошечко глядит да часы считает…

Никто не засмеялся. Странно, но все услышали сказанное Маришей именно так — она идет к любимому.

С полминуты все стояли как завороженные перед Маришей, проникаясь светлой новостью. Черныш потерся о ее ноги и, слабея от нежности, лег перед ней, уткнувшись мордочкой в белые туфли. Михмихыч поглядел на котенка и что-то неуловимое о сути верности и любви пронеслось в его мыслях.

Потом все разошлись и стали работать.

Черныш посидел у Мариши и пошел к Михмихычу, Вскоре до Мариши стали доходить обрывки их беседы. Интонации Михмихыча показались ей горестными. И еще что-то новое слышалось в разговоре. Обращаясь к котенку, Михмихыч не называл его больше «зверем». «Да, брат, жизнь сложная штука, — говорил он. — Видишь, брат, как нескладно получается…» А что именно получается нескладно и кто виноват в этом, он не договаривал.

День шел к концу. В лаборатории установилась сосредоточенная рабочая тишина. Все были поглощены делом. Мариша, проведя очередной опыт с дрозометром и абсорбером, села за стол — записать результаты. И только она пометила в большой тетради число и час, как мягким, но сильным прыжком на стол вскочил кот. В зубах у него трепетала полузадушенная мышь. Котенок положил свою добычу на тетрадь к Марише. Он был горд, он был счастлив! Дар его был бескорыстен — он ждал только похвалы. Но Мариша вскочила, оттолкнув стул, стул полетел на пол, задел шнур настольной лампы, и она рухнула, звеня стеклом и металлом, Черныш взвился в прыжке, оставляя добычу людям, и чуть не сбил Маришу.

В крайнем ужасе Мариша вылетела из комнаты и сразу же наскочила на Михмихыча. Он бежал к ней со всех ног. «Авария! Замыкание? Взрыв?» Сердце его стучало.

Мариша всхлипнула и прильнула к нему. Она дрожала, она не могла говорить. Михмихыч крепко-накрепко обхватил ее руками. Его подбородок касался ее шелковистых волос. Волосы пахли чем-то знакомым, забытым, нежным. То ли травой, нагретой солнцем, то ли березой, омытой дождем. Запах этот напомнил ему далекое детство, время большой, единственной любви к самой дорогой, самой прекрасной, самой родной женщине. (Мы все испытали ее.)

Михмихыч подбородком приподнял Маришину голову и стал целовать ее лоб, брови, глаза, щеки. Он долго не отрывался от свежих и нежных ее губ, и они вздрогнули, отвечая.

А потом, отпустив ее, Михмихыч выговорил с трудом что-то похожее на «ачто-атам-акак-асчем — аслучилось?!»

Все остальные события, не вошедшие в рассказ. Через два месяца Мариша и Михмихыч поженились. Говорят, у них на свадьбе было необычайно весело. Говорят, отчаянно гуляла на их свадьбе Аграфена Васильевна. Как пела! А как плясала!

Эллы на свадьбе не было. Месяц назад она перешла в другой НИИ, более перспективный. По имеющимся у нас данным, 90 % его сотрудников составляют мужчины и около 40 % из них холостые.

Неизвестно каким образом узнав о свадьбе, вдруг пришла непонятная Кудимова — женщина зрелых лет и крепкого телосложения. Она принесла изумленным молодым две больших кубкообразных вазы. Поздравив их, Кудимова вскоре удалилась, так как устала после дороги: она только что вернулась с международных соревнований по легкой атлетике, где заняла второе место в толкании ядра.

Черныш тоже был в числе гостей. Ему привязали на шею красную ленту. Бант угнетал кота, но он сумел в конце концов от него избавиться. Из всех лакомств, предложенных ему, Черныш выбрал «судака заливного» из трески. Угостившись отменно, он заснул на атласном одеяле — свадебном подарке тетушки.

Черныш спал, навострив уши: люди шумели (они всегда ужасно шумят!), а тут еще были незнакомые, чужие. Он спал чутко, но это не мешало ему видеть прелестный сон. На край атласного одеяла вскарабкалась мышь. В передних лапках она держала, как гитару, золотистую рыбку. Рыбка крутила хвостом и чирикала, как воробей: чик-чик, чик-чик, чик-чик. А мышь шевелила усами и пела сипловатым, но приятным голосом: «Эх, раз, еще раз да еще много, много раз… Э-э-х, да!»

А вы говорите: «Ой! ЧЕРНАЯ КОШКА!!!»