"СAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья" - читать интересную книгу автора (Жаботинский Владимир)

ПЛЕМЯ НЕЗНАКОМОЕ

«Здравствуй, племя младое, незнакомое! Не я увижу твой могучий поздний возрастъ, когда переростешь моихъ знакомцевъ и старую главу ихъ заслонишь отъ глазъ прохожаго». Было это написано о молодой рощъ гдъ-то въ Псковской губернии, но цитируется всегда въ примънении къ подростающей молодежи. Главныхъ словъ тутъ два: «здравствуй» и «незнакомое». Второе изъ нихъ мы, люди на закате, произносимъ уверенно: племя, действительно, совсъмъ незнакомое. Но въ слово «здравствуй» не такъ легко вложить полную уверенность. «Здравствуй» значитъ: одобряемъ, желаемъ побъды. Одобряемъ ли? желаемъ ли побъды? Отцамъ въчно кажется, что дъти уклоняются въ ересь; въчно до сихъ поръ это оказывалось ошибкой, и все же…

Оставимъ лучше оцънку въ сторонъ, а займемся просто наблюденимъ. Что за лицо у нынешней молодежи? въ чемъ содержаше духовнаго ея существа? Исключительно важный вопросъ, но при отвътъ на него никакъ нельзя избъжать упрека въ поверхностности. Научное обслъдование тутъ врядъ ли мыслимо, и на документы не сошлешься. И гдъ взять «документы»? О молодежи такъ мало пишутъ; даже романовъ, какъ это ни странно, о ней не пишутъ. Конечно, въ каждомъ романъ есть юноша и дъвица, но не о томъ идетъ у насъ ръчь. Я вотъ сижу и стараюсь вспомнить, за послъдние годы, книгу о душъ современнаго отрочества, о томъ, что творится у нихъ въ уме и въ сердце, объ ихъ внутреннемъ отношенш къ вопросамъ, которые мы когда то называли проклятыми и мучительными: почти нечего вспомнить. Вина, можетъ быть, моя, не досмотрълъ; но за мою память вышли послъ войны, въ области большой литературы, только двъ такия книги. Одну написалъ Уэльсъ, подъ заглавиемъ «Джоанъ и Питеръ»; но оба ея героя успъли принять участие въ войнъЬ, и теперь имъ за тридцать, а насъ тутъ занимаютъ тъ, кому нынче двадцать или меньше. Имъ посвященъ романъ французскаго поэта Андрэ Жида: поэтъ онъ крупный, но романъ, по моему, нехорош, неприятный и какой-то безполезный; называется онъ «Фальшивомонетчики». Другихъ документовъ я не знаю, а потому обойдусь собственными впечатлъшями.

Поле этихъ впечатлъний довольно широко, мнъ довелось за послъдние годы много скитаться; но есть двъ группы молодежи, которыхъ я касаться не буду. Советской России я не видалъ, поэтому о тамошнемъ юношества, ничего изъ первыхъ рукъ не знаю: а о подростающемъ поколънии моего собственнаго племени, въ Палестинъ и повсюду, не берусь судить по причине обратной — я къ нему стою черезчуръ близко, изъ за деревьевъ, пожалуй, лъса не видно. Ръчь у насъ будетъ о молодежи европейской и американской. Я къ ней давно присматриваюсь, и, какъ уже сказано, имелъ случаи наблюдать ее во многихъ странахъ, отъ Канады до Италии и до Южной Африки; гдъ издалека, гдъ и въ упоръ; во всякомъ случаъ, сложились у меня выводы четкие и выпуклые. Правильные ли выводы — не мнъ ръшать.

Прежде всего, мнъ кажется, важно запомнить одно обстоятельство: почти всъ, или просто всъ проблемы этическаго порядка, что насъ когда-то мучили во дни нашей юности, успъли уже давно изъ проблемъ превратиться въ аксиомы. Самый яркий примъръ, конечно, «женский вопросъ». Насъ во время оно волновала даже такая проблема: нравственно ли это, если барышня придетъ къ одинокому студенту просто посидъть, безгрешно посидъть? Сегодня врядъ ли найдется кружокъ молодежи на свътъ, гдъ бы даже вопросъ о многоженстве или многомужествъ удостоился обсуждения подъ угломъ этической оцънки. Свободная любовь, измъна, внебрачное материнство, гомосексуализмъ и прочее — все это можетъ быть удобно или неудобно, опрятно или неопрятно, «по-товарищески» или нетъ, но мораль здъсь больше не при чемъ, и спорить не о чемъ.

Отпалъ этический подходъ и къ вопросамъ общественнымъ. Я помню, въ моемъ городъ когда то застрълился студентъ, не выдержавъ разыгравшейся въ душъ его борьбы между какими то двумя мировоззръниями — а какими, не помню. Думаю, теперь это было бы невозможно; во всякомъ случаъ, теперь такой самоубийца былъ бы нелъпымъ исключениемъ, а тогда его «многие понимали». Враждуюцце лагери остались, и вражда у нихъ свиръпая, но узлы, въ которыхъ она поляризируется, врядъ ли бы назвалъ я «мировоззръниями» въ старинномъ смыслъ: это просто программы или платформы; и разделъ между ними — арена, тогда какъ между Мировоззениями въ наше время разделъ назывался — пропасть. Проблемы стали аксиомами; кому это любо, тотъ выбираетъ себе аксиому по вкусу и воюетъ противъ другихъ акстомъ, но николько при томъ не отрицаетъ, что и то — аксиомы. То, что отличало юношескую мысль въ началъ въка, мучительныя родовыя схватки ницшеанства, футуризма, русскаго марксизма, «надрывъ», подвижничество искания — все это стерлось.

Отсюда, въроятно, возникла та черта, что резче всъхъ другихъ, быть можетъ, отмъчаетъ несходство между молодежью новой и прежней: у новой молодежи нътъ культа собственнаго мнъния. У насъ этотъ культъ былъ первой заповедью всякой общественной религии. Намъ казалось, что «свое мнъние» — святыня; что величайшая польза, какую ты, онъ или я можетъ принести человечеству, заключается именно въ выявлении и утверждении «своего» взгляда; если я этого взгляда не выражу и не буду отстаивать, я виновенъ въ предательстве мирового интереса. Оттого мы такъ обидчиво и ревниво отрицали авторитеты. Я бы не сказалъ, что мы въ то время поголовно отвергали величие великихъ умовъ. Были и у насъ боги философские, политические, литературные; но намъ чудилось, что служение этимъ богамъ должно носить форму постоянной проверки, и проверки именно аршиномъ нашего собственнаго мнъния. Не высказать собственнаго мнъния значило, въ нашихъ глазахъ, утаить отъ человечества одну изъ тъхъ химическихъ капель, взаимная реакщя которыхъ и даетъ въ итогв «истину». Искать истину: это считали мы долгомъ и назначениемъ каждаго, будь онъ великъ или малъ, рядовикъ или гений; если я, последний изъ последнихъ, не выйду на поиски, отъ того уменьшится сумма наличной истины въ обиходъ.

Все это исчезло. Новая молодежь ищетъ авторитетовъ; не только довъряетъ имъ, но и любитъ довърять. Ей нравится именно то, что мы ненавидъли — стоять на вытяжку, руки по швамъ, и принимать ясные, коротаю, безспорные приказы. У кого есть этотъ фельдфебельский талантъ — отдавать ясные приказы — тому она охотно даритъ титулъ «вождя»: слово, котораго не было и быть не могло въ нашемъ словаръ тридцать лътъ тому назадъ.

Эта черта породила другую, съ которой намъ, людямъ на закате, особенно трудно примириться: новая молодежь глубоко равнодушна къ политической свободе. Она не станетъ на стены лтзть не только въ защиту парламентскаго контроля надъ властью, но и во имя свободы печати, трибуны и союза. Все модные диктаторы последнихъ лътъ опирались на молодежь; самый послъдовательный изъ нихъ тотъ, который изъ орудий порки, пытки и казни сдълалъ гербъ и изъ слова «свобода» ругательство, держится на своей вышкъ только благодаря поголовному обожанию молодежи.

Объяснений можно предложить несколько. Вотъ одно: можетъ быть, поколение передаетъ поколению свою усталость. Я мало верю въ то, что поколъние способно воспринять от предшествовавшаго поколения ценности положительные, напримъръ, ту ценность, которая называется «горький опытъ»; но усталось передать, пожалуй, можно. Мы въ свое время думали много и усердно; ничего не надумали, кромъ всемирной бойни; изъ этой бойни мы вышли съ великой неохотой (явной или подсознательной, все равно) дальше ломать голову надъ ръшетями, которыя жизнь опять, можетъ быть, оплюетъ кровавой слюною; и это отвращение къ гимнастикъ мысли, въроятно, передалось нашимъ дътямъ. Но возможно и другое объяснеше: что дъти наши тоже думаютъ, и именно путемъ обдумывания дошли до того безразличия къ бывшимъ пробле-мамъ, о которомъ я только что говорилъ. Разъ между взглядами Ивана и взглядами Петра никакой, въ сущности, нътъ бездны, то ужъ, право, не такъ важно, будетъ ли представлено твое или мое собственное мнъние. Собственное мнъние давно уже не святыня и личное участие каждаго въ поискахъ истины ничуть не обязательно. Если нашелся подходящий фельдфебель, который знаетъ, чего хочетъ, и умеетъ выкрикивать слова команды — и притомъ еще любитъ это занятие — то дайте ему править и не мъшайте. Чего тутъ бояться? Почему мы непременно должны зараннее ръшить, что министръ — поелику онъ министръ — обязательно воръ или насильникъ? Почему не предположить, что министръ, въроятно, есть обыкновенный приличный господинъ, какъ вы да я, и съ такими же точно добрыми намърешями? Все дъло въ «презумпции». Презумпция новой молодежи по отношению къ носителю власти — доверие. Покуда не будетъ доказано, что онъ плохъ, нътъ никакихъ основами сомнъваться въ томъ, что онъ окажется хорошъ; и потому нътъ никакихъ оснований душить его ежеденнымъ полицейскимъ надзоромъ подъ маской парламентаризма, или травить его въ газетахъ. Наша презумпщя была обратная: носитель власти, хоть — будь онъ ангелъ по природъ, неизбежно тяготъетъ къ превращению въ тирана — именно потому, что онъ носитель власти; а оттого надо глядъть за нимъ въ оба и каждое утро тащить въ палату на перекрестный допросъ при участии пятисотъ прокуроровъ.

Исторически эту противоположность презумпций понять нетрудно. Европейския конституции родились изъ недовърия, вскормленного опытомъ ряда поколъний, которыя всъ страдали отъ гнета государственной власти; поэтому главное содержание нашихъ конституций представляетъ собою развитие началъ опаски и надзора снизу. Собственно говоря, давно уже слъдовало ожидать, что придетъ, наконецъ, поколъние, для котораго звукомъ пустымъ будетъ память о царъ Горохе Нечестивомъ, его загребущихъ воеводахъ и его шемякиномъ судьъ. Вотъ-оно и пришло — поколъте, не помнящее батоговъ.

Презумпщя довърия! Не только довърия къ опредъленному «вождю» — который случайно можетъ и взаправду оказаться гениемъ — а довърие вообще. Мы когда-то съ негодовашемъ повторяли извъстную поговорку: кто палку взялъ, тотъ и капралъ. Наши дъти вполнъ способны принять эту поговорку безъ всякаго негодования.

Какъ-то въ Италии я пытался выяснить отношение знакомыхъ фашистовъ къ вопросу о преемникъ Муссолини. Вы, молъ, считаете его гениемъ, исключительной игрою природы; допустимъ. Но въдь вы утверждаете, что система управления страной безъ выборнаго контроля, черезъ самодержавие верховной единоличной воли, есть вообще и на все времена лучшая изъ государственныхъ системъ. Что же сдълаете вы, когда «гения» не станетъ? Вы въдь сами понимаете, что гении пачками не рождаются. Гдъ вы найдете второго?

Отвъты я получилъ неясные и неточные (это было въ 1924 году, теперь, можетъ быть, они бы отозвались опредъленнъе); но общее впечатлъше у меня получилось.

— Мы и не станемъ искать гения, — отвъчали они. — Сверхъчеловъкъ нуженъ былъ только для почина, для введения новаго порядка и создания традиции. Преемникъ и продолжатель уже можетъ быть просто среднямъ человъкомъ, и мы будемъ вполне довольны. Конечно, такъ блестяще, какъ Муссолини, онъ править не будетъ, отъ времени до времени будетъ делать ошибки; но въ общемъ, получится, вероятно, вполне приличный правитель; и ужъ во всякомъ случай дело управления пойдетъ въ его рукахъ лучше, скорее и дешевле, чемъ у конституционнаго кабинета съ его гвалтомъ и коррупцией — съ его полутысячей праздношатающихся завсегдатаевъ громаднаго кафэ, именуемаго палатой депутатовъ.

Если я верно ихъ понялъ, то это не «культъ героевъ», которымъ мы часто коримъ новую молодежь: или, точнее, это культъ героевъ только вначале, а потомъ онъ постепенно превратится въ культъ перваго встречнаго. Хотя бы по жребию? Можетъ быть. Можетъ быть, и въ этомъ есть нъкая неожиданная ипостась того принципа, который мы называли нелюбимымъ у нихъ именемъ «демократия»; новое перерождеше идеи равенства применительно къ духу поколъния, лозунгъ котораго — «иерархия»; поколения, не знавшаго эпохи проблемъ и рожденнаго въ эпоху аксиомъ… или такъ ему кажется.

И тъмъ не менее, две проблемы война все же намъ оставила, пацифизмъ и коммунизмъ. Первый изъ нихъ не является самостоятельнымъ, особо организованнымъ народнымъ движениемъ, а скорее важной заповедью многихъ другихъ движений; поэтому проследить отношение молодежи къ пацифизму путемъ арифметическаго подсчета нельзя; съ другой стороны, все разновидности фашизма въ доброй дюжине странъ открыто бряцаютъ кинжалами, и ведь это все молодежь. Коммунизмъ — другое дело, тутъ и считать не стоитъ: коммунизмъ Западной Европы — почти сплошной комсомолъ, где редко блеснетъ единичная лысина.

Но я бы все же не сделалъ изъ этой — съ птичьяго полета подхваченной — партйной статистики вывода о внутреннемъ отношении новой молодежи къ войне и советскому строю; особенно къ последнему. «Душа» человъческой массы не всегда определяется программными ярлыками, которые она приемлетъ или отвергаетъ. Цълый народъ иногда кричитъ: «хлеба и зрелищъ!» — а потомъ оказывается, что главной чертой эпохи была тогда жажда новой релипи. Далеко не всегда люди, особенно въ юности, точно понимаютъ, чего они жаждутъ; а именно эта жажда, именно вкусы и аппетиты поколъния больше всего опредъляютъ его «душу». Вкусы и аппетиты поколъния приходится иногда выяснять не черезъ опросъ Ивана да Марьи, а по признакамъ объективными, напримъръ, по характеру техъ духовныхъ факторовъ, которые играютъ главную роль въ ихъ воспитании.

Всъ, вероятно, согласятся, что ни семья, ни школа теперь (и уже давно) не играютъ въ массовомъ воспитанни не только главной роли, но и вообще никакой. Важнъйшимъ опредъляющимъ факторомъ въ этой области считалась литература, но теперь и ее, конечно, оттъснило на десятый планъ другое влияние.

Странно: высокомърное презръние къ кинематографу уже не въ моде, но до сихъ поръ еще неловко говорить о кинематографе «всерьезъ», — такъ, какъ говорятъ о литературе или печати. Если бы я могъ назвать три или четыре книги, пользующаяся у молодежи популярностью, и выводы свои построилъ бы на влиянии этихъ книгъ, это было бы въ порядке вещей; а сослаться на фильмъ «Звъзда краснаго дьявола» — несерьезно. Утъшаю себя тъмъ, что, вероятно, еще во дни Марло, или даже Шекспира, или еще позже — Гольдони, солидные умы считали несерьезнымъ, въ качествъ проводника воспитания, учитывать театръ: ссылались на него только попы, въ качествъ источника разврата. Я, однако, рискну; вмъсто предисловия только напомню, что у самой популярной книги за годъ не наберется столько читателей, сколько зрителей у средняго фильма за одно воскресенье. Это очень обидно для нашего интеллигентскаго снобизма, но это такъ: нравственное влияше книги и театра теперь мелкая мелочь по сравнешю съ влияниемъ экрана. Времена такъ изменились, что сегодня, напротивъ, наивно было бы сослаться на печатный романъ или на театральную пьесу въ объяснение какой-либо струи общественнаго сознания: волшебство ихъ давно выветрилось. Поскольку вообще на душу поколъния воздъйствуетъ не жизнь, а выдумка, вся монополия такого воздъйствия давно перешла къ кинематографу. Ссылку на него я считаю не только серьезной — только ее, въ этой области, я и считаю серьезной.

А ударная сила фильма сосредоточивается, главнымъ образомъ, въ двухъ приемахъ: во первыхъ — физическое дъйствие, во вторыхъ — оказательство роскоши. Во всемъ остальномъ мощность экрана врядъ ли многимъ выше того, что даетъ театръ или книга; но непосредственное переживание двяжения, во всъхъ мыслимыхъ формахъ, даетъ только фильмъ; и совершенно неподражаема та яркость, съ которой онъ даетъ зрителю ощущение богатства. Я говорю не только о дворцахъ и нарядахъ: сюда же относятся, напримъръ, картины заморской природы, потому что у каждаго зрителя, безъ исключения, онъ вызываютъ одну и ту же мысль: будь я богатъ, повидалъ бы и я Ниагару! Больше того: но мнъ кажется, что даже на женскую красоту средний посетитель кинематографа реагируетъ тоже въ форме тоски о финансовомъ могуществъ: будь я богатъ, поъхалъ бы на сезонъ въ Парижъ… Красавица на экранъ можетъ быть и нищенкой, но зритель ея лохмотьяхъ не въритъ: онъ знаетъ, куда уходятъ красавицы.

Было бы нелъзя думать, что такое воздъйствие можетъ пройти безслъдно. «Социальная» психология современной молодежи сложилась подъ знакомъ огромнаго гедонизма: аппетитъ къ личному наслаждению у нея такой, какого еще въ истории не бывало. Болыше аппетиты, какъ извъстно, никогда не рождаются изъ голода: они приходятъ en mangeant по мъре частичнаго насыщения, въ ту минуту, когда нищему впервые дали полизать плитку шоколада. Когда мы были молоды, нищий зналъ о шоколадъ только по наслышкъ; мечты его не шли дальше колбасы. То была психолопя, прекрасно выраженная въ анекдотъ о фантазии чигиринскаго мужика: «кабы я бувъ царемъ, то укравъ бы сто карбованцевъ, тай утикъ». Даже социальныя мечтания организованныхъ пролетарскихъ коллективовъ, несмотря на все дерзновение ихъ политическихъ лозунговъ, въ сущности шли тогда не многимъ дальше этихъ ста рублей. Во дни нашей юности английскнхъ рабочихъ вполнъ вдохновляла знаменитая формула: восемь часовъ для труда, восемь для сна, восемь для забавы, и восемь «бобовъ» (шиллинговъ) въ день. Во Франции и въ Италии они пъли еще проще: жить, трудясь, — или умереть, сражаясь! — Все это было и быльемъ поросло. Фантазии современной бъдности простираются гораздо дальше и выше; но вы погодите, пока у руля станетъ, подросши, нынъшняя молодежь, — вотъ когда мы услышимъ полную симфошю гедонизма.

Комфортъ, даже роскошь, давно перестали быть для простолюдина диковиной. Заклятый ненавистникъ всъхъ видовъ громкаго искусства, особенно въ домашней формъ, я еще до войны не любилъ проходить по рабочимъ кварталамъ Берлина: за каждымъ третьимъ окномъ сидъла пролетарская дочь, «насилуя простуженный рояль» — скажемъ скромнъе, пианино, это въ смыслъ шумности одно и то же. Теперь это стало еще дешевле: граммофонъ, радио. Американский рабочий теперь уъзжаетъ съ семьею въ горы, на «конецъ недъли», въ собственномъ фордъ, и жена ворчитъ, требуя, чтобы онъ купилъ "настоящий автомобиль» (они въ Америкъ это строго различаютъ: «въ прошломъ году у меня былъ фордъ, а теперь — автомобиль»). Когда бельгийский «Vooruit» много лътъ тому назадъ, началъ строить просторные рабочие клубы, вся Европа ахала; а теперь въ Вънъ есть рабочия бани, какия, конечно, и не снились Каракаллъ. Въ центральныхъ штатахъ Америки профессиональные союзы строятъ дворцы, которые пышнъе тамошнихъ гостиницъ, а гостиницы тамошния пышнъе, скажемъ, замка Борромео на Изола Белла. Есть и еще болъе волнуюшие контакты рабочаго съ роскошью, порождение всеобщаго избирательнаго права: мой парижский сосъдъ, слесарь по ремеслу, ходитъ на засъдажя къ сощалистическому вождю, а у того прекрасный особнякъ въ лучшей части города, и самъ онъ считается руководящимъ модникомъ въ палатъ; описывая обстановку, мой слесарь сказалъ восторженно: Меrdе! Это у французовъ очень многозначительное слово; можетъ быть и самъ тотъ щеголеватый преемникъ Жорэса не понимаетъ, насколько оно въ данномъ случаъ многозначительно.

Но, конечно, все это пустяки въ сравнении съ тъмъ потрясающимъ раздражешемъ аппетита, которое дъти моего слесаря выносятъ трижды въ недълю изъ кинематографа (ибо въ нашемъ околодкъ десятой музъ, посвящены три храма). Много уже о томъ писалось, писалъ и я, что у бъдноты очень популярны именно фильмы съ роскошью. Что за сады, какия залы, что за туалеты имъ показываютъ! Лично я, по мещанской своей недовърчивости, никакъ не могу отдълаться отъ подозръния, что все это преувеличено, что герцогинъ рагузской просто не на что было бы купить такой пеньюаръ, какой, ее изображая, любимица моя Норма Т. залила давеча кофеемъ въ порывъ, любовнаго потрясения; но дочки моего слесаря ей върятъ. А сколько ихъ было въ тотъ вечеръ въ дешевыхъ рядахъ — слесарскихъ дочекъ, кухаркиныхъ сыновей, — если посчитать на всю Европу и всю Америку? И не въ однихъ рабочихъ дъло: есть молодежь и у многомиллюннаго мъщанства, съ аппетитами еще болъе отзывчивыми.

Если бы даже не было на свътъ ни красной, ни социалистической розовой агитации, — прогнозъ для молодежи, растущей подъ такими влияниями, ясенъ. Походъ бъдности на богатство, борьбу за право наслаждаться они поведутъ съ еще неслыханньмъ изступлениемъ. Каждое новое завоеваше на этомъ пути только заострить ихъ аппетиты. Это уже не будетъ, какъ во дни нашей юности, бунтъ ничего не имущихъ противъ все имущихъ. Съ каждымъ шагомъ это все больше будетъ походить на войну между сосъдями, едва размежеванными последней перегородкой: это, какъ извъстно, самая свиръпая разновидность войны.

Но въ то, что они выростутъ коммунистами, я по этой самой причинъ мало върю. Хорошо ли коммунизмъ или плохъ, къ дълу тутъ не относится; но онъ не примиримъ съ «аппетитами», онъ излучаетъ погоню за неограниченной полнотою этого наслаждения. Камие бы ни сулилъ онъ блага всему коллективу, на личность онъ налагаетъ долгь аскетическаго самоограничения. Обътованная земля этой молодежи — Сибарисъ, а не Спарта. Каждый изъ нихъ спокойно и цъпко хочетъ мрамора и жемчуговъ, или собственнаго биплана, или своихъ коней на ипподромъ; я подозръваю, что многимъ изъ нихъ, именно слесарскимъ дътямъ, достижение мерещится даже въ формъ штата молчаливыхъ холопьевъ, съ поклономъ подающихъ шубу, съ грацией подкатывающихъ столикъ на колесикахъ, а на столикъ — нектаръ, амброзия и устрицы. Воевать противъ богатыхъ они будутъ зубами и ногтями — чтобы отвъдать богатства; но закрыть себъ самимъ дорогу къ богатству? Объ этомъ естественно мечтать поколънию, которое въ дътстве не видъло того пеньюара Нормы Т. Въ глазахъ нынъшней молодежи сверкаетъ совсъмъ иное желанье. Когда она подростетъ, застонутъ отъ налоговъ миллионеры, какъ еще никогда не стонали; но миллионеровъ будетъ вдесятеро больше.

Объ этомъ я не такъ сокрушаюсь. Гораздо больше тревожитъ меня ихъ отношеше къ войнъ и миру. Наше поколъние въ 1918-мъ году действительно върило, что это — въ послъдшй разъ. Я даже думаю (несмотря на всъ новыя съ тъхъ поръ кровопролития, неизбежные отплески пролетъвшей бури), что у нашего поколъния это настроениъ прочно сохранилось до сихъ поръ: пока мы еще на свътъ хозяева, мы большой войны не допустимъ. Но двънадцать и десять лътъ тому назадъ намъ казалось, что и дъти наши такъ же ненавидятъ резню; что кровавая гадость, въ которой четыре года барахтались ихъ отцы и старшие братья, и имъ нестерпимо противна. Теперь часто себя приходится спрашивать, не ошиблись ли мы; и болъе глубокий встаетъ вопросъ — можетъ ли вообще одно поколъние «научиться» чему бы то ни было изъ опыта своихъ предшественниковъ?

Италия въ ту войну страшно пострадала; кромъ живыхъ и вещественныхъ ранъ, перенесла еще на поляхъ Капоретто громадное нравственное унижение. Англичанинъ Хемингуэй (или американецъ, не помню) описалъ недавно тотъ позоръ въ повъсти «Прощай оружие»: есть тамъ совершенно гнетушия сцены — густая мъшанина ошалъвшихъ бъглецовъ претъ пъшкомъ черезъ мостъ, а по ту сторону моста ждутъ ихъ франтоватые поручики боевой полиции, вылавливаютъ изъ толпы офицеровъ и тутъ же на берегу ихъ разстреливаютъ, одного за другимъ, «за трусость». Это ли не урокь? Одно время казалось, что урокъ подъйствовалъ даже слишкомъ радикально. Къ началу двалцатыхъ годовъ Италия была на краю социальнаго развала. Опять таки не върю, чтобы то — въ перспективъ — былъ развалъ большевицкаго типа: скорее верхъ бы взялъ хозяйственный мужичокъ, одинъ и тотъ же повсюду, на Волгъ и въ Ломбардш. Здъсь тоже вспоминается жуткая, хотя спокойно и лъниво разсказанная книга: написалъ ее лътъ восемь тому назадъ Гвидо да Верона, подъ эаглавиемъ «А теперь хозяинъ — я!» Все содержаше романа въ этомъ заглавии: сидитъ на своемъ клочке крепколобый крестьянский сынъ, уклоняется отъ призыва, а после войны потихоньку прибираетъ къ рукамъ господскую усадьбу; и такъ четко показано, что для него и война, и народное горе, и моръ и гладъ и трусъ — мелочи, кочки, среди которыхъ онъ пробирается къ своей маленькой цели стяжания. Но въ городахъ въ это самое время подъ открытымъ небомъ собирались многотысячныя сходки: все молодежь; на цоколь памятника вылъзалъ человъкъ, тыкалъ пальцемъ въ грудь и гордо заявлялъ: «я былъ дезертиромъ!» — и ему бъшенно, съ ревомъ рукоплескали. Такъ сильно, казалось, подъйствовалъ «урокъ». А теперь всъ мы видимъ, что совсъмъ не подъйствовалъ. Будетъ ли воевать Италия невъдомо; но у всей молодой Италии чешутся руки воевать.

Откуда это? Я гдъ то читалъ или слышалъ такое объяснеже: «младшие братья» виноваты, все то отрочество, что родилось между 1901 и 1910 годами. Они на войну не успели попасть, но уже видъли и понимали, что творится; и вынесли изъ этого опыта одно чувство — зависть къ старшему брату, къ его геройству, ранамъ и погонамъ. Многие изъ нихъ, оказывается, ждали своей очереди быть искалъченными не со страхомъ, а со всей сладостью предвкушения. Миръ ихъ обидълъ; теперь они — главная опора фашизма, и мечта ихъ — наверстать пропущенное веселье. Есть, очевидно, еще одинъ глубоюй вопросъ: мыслимо ли вообще «напугать» человъка зрълищемъ разорванного мяса? Не скоръе ли наоборотъ? Католичество сдълало изъ Христа на кресте самый влекущей изъ своихъ магнитовъ; и не одна святая Тереза стала святою черезъ обожание стигматовъ.

И не одна Италия, какъ видимъ, оказалась страною «младшихъ братьевъ»…

Глубоко ли это? Надолго ли? Не знаю; но одно ясно. Отъ нашего прямого, животнаго, пережитаго отврашения къ человеческой бойнъ у новой молодежи не осталось ни слъда. Есть, конечно, въ этомъ поколънии и сознательные противники войны; я не удивлюсь, если они въ огромномъ большинствъ. Но у нихъ это — взглядъ, убъждение, а не тотъ стихийный крикъ отталкивания въ каждомъ нервъ, какъ у насъ, чьи ноги мъсили окопную грязь въ перемежку съ оторванными пальцами.

И еще одно ясно: въ томъ воспитательномъ воздъйствии, подъ которымъ они ростутъ, культъ физической силы, мускуловъ и затрещины занимаетъ безпримърно видное мъсто. Чего стоитъ вся трещоточная солдатчина прежней Германии, съ кайзеромъ и съ аллеей Побъды и со знаменитымъ гусинымъ шагомъ пруссацкаго парада, — если сравнить это съ той суммой уроковъ насилия, которую выносятъ наши дъти изъ кинематографа?

Прошу не подумать, будто я морализирую или протестую. Безполезно протестовать противъ абсолютной неизбъжности. Фильмъ не можетъ быть инымъ. Это связано съ его природой. Тутъ совершенно не виноваты сочинители сценариевъ, и никакая цензура не поможетъ. Фильмъ долженъ быть наглядно драматичнымъ; драматизмъ немыслимъ внъ борьбы; а борьба, наглядная для зръния, не можетъ не выразиться въ физическомъ столкновении. Книге или пьесъ доступно изображение борьбы психологической; на экранъ, даже если онъ говорящий, это трудно и чаще всего скучно. На экранъ заключительный, кульминацюнный аккордъ всякаго психологическаго состояния приходится выразить въ форме жеста. А какъ называется тотъ «жестъ», въ которомъ ярче всего выражено понятие борьбы и побъды?

Надо еще одну черту экрана принять во внимание, чтобы вполнъ оценить всю глубину этой стороны его гипноза. Фильмъ, по сравнению съ книгой и театромъ, отличается большимъ этическимъ оптимизмомъ. Тутъ почти всегда добрый побъждаетъ злого, бедный богатаго, угнетенный угнетателя. Это тоже неизбъжно: экранъ не книга, обслуживающая ту или иную категорию читателей, у которой могутъ быть вкусы какие угодно; экранъ долженъ приспособляться къ огромной этической чувствительности среднихъ массъ. Оттого здъсь неизбъженъ всегда одинъ и тотъ же рецептъ: угнетенная добродетель страдаетъ, публика ей сочувствуетъ, публика начинаетъ ненавидъть обидчика, публика ждетъ не дождется, чтобы ему воздано было по заслугамъ; настроеше это нарастаетъ и густъетъ; вотъ обядчикъ затащилъ бъдную сиротку въ свою берлогу, и надежды больше нътъ — но вдругъ предъ нами горная тропинка, Томъ Миксъ скачетъ на выручку, и уже изъ дешевыхъ рядовъ вырываются нервныя рукоплескажя; Томъ доскакалъ, Томъ вышибъ окно — и высшее осуществление справедливости выливается въ томъ самомъ «жесть», и понятие того «жеста» сливается въ эту секунду действительно со всъмъ лучшимъ и самымъ чистымъ, что есть въ молодой душъ — но въ ревъ восторга, которымъ откликается на этотъ актъ. священяодтйствия отроческая масса зрительнаго зала, слышится мнъ голосъ завтрашняго пороха.

…А впрочемъ — они, въроятно, будутъ не хуже насъ, и еще лучше; когда племя незнакомое перерастетъ и заслонить отъ глазъ прохожаго глаза нашихъ знакомцевъ, включая васъ и меня, прохожий, имя которому история, ничего не потеряетъ; и не о чемъ безпоконться. «Здравствуй, племя…»