"СAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья" - читать интересную книгу автора (Жаботинский Владимир)ПРАВДА ОБЪ ОСТРОВЕ ТРИСТАНЪ ДА-РУНЬЯТhе ТimesS № 70.352 Помещенное въ настоящемъ номеръ начало отчета нашего капштадтскаго корреспондента о посещении имъ о. Тристанъ-да-Рунья вызоветъ, должно быть, оживленный споръ. Одну сторону этого спора мы, впрочемъ, заранее считаемъ несущественной. Это — вопросъ о томъ, насколько поъздка въ «резервацию» (несомненно противоречащая правиламъ, санкционированнымъ международными согланиещями) примирима съ долгомъ законопослушнаго гражданина. Отмътимъ только, что бываютъ случаи, когда единственнымъ путемъ къ исправлению устарълаго закона является путь смълаго правонарушения… Въ одномъ, однако, сомнъния нътъ — г. Флетчеръ оказалъ значительную услугу не только поселенцамъ о. Тристанъ да-Рунья, съ которыми насъ впервые знакомитъ его талантливое перо, но и человечеству, и, въ особенности, науке социологии почти во всъхъ ея развътвленияхъ. Не больше мъсяца тому назадъ, обозръвая годовой отчетъ Международной судебной палаты, мы (далеко не въ первый разъ) отметили отрадный фактъ продолжающагося падения въ числъ такъ называемыхъ «тристанскихъ» приговоровъ. Три случая за послъдний отчетный годъ, два за предыдущей — и это при огромномъ резервуаръ изъ тридцати шести большихъ и малыхъ наций, признающихъ юрисдикцию Международной судебной палаты. Самая незначительность этихъ цчфръ застав-ляетъ предположить, что читатели нынъшняго поколъния врядъ ли много слыхали объ о. Тристанъ-да-Рунья, и особенно врядъ ли точно знакомы съ историей идеи, легшей въ основу договора о «резервации». Профессоръ Ромиоло Дзандзарелла напечаталъ свою книгу въ 1914 г., подъ заглавиемъ «Li De inquento Nato:un Manicomio Internazionale». — Изданный едва за месяцъ до взрыва общеевропейской войны, этотъ трудъ, за грохотомъ пушекъ, не былъ тогда замъченъ и долго оставался незамъченнымъ. Только въ самомъ концъ реконструкционнаго периода проектомъ этимъ занялись конгрессы международная союза криминологовъ. Теория проф. Дзандзарелла была, въ сущности, отпрыскомъ той итальянской школы уголовной науки, которая, будучи основана Ломброзо, нашла даровитыхъ популяризаторовъ въ лицъ Ферри и Гарофало и къ концу девятнадцатаго столътия оказала значительное влияние и на социологовъ, и на юристовъ. Подобно Ломброзо и Э. Ферри — но въ отличие отъ Гарофало — проф. Дзандзарелла заявлялъ себя ръшительнымъ врагомъ смертной казни, при какихъ бы то ни було условияхъ и при помощи какихъ бы то ни было средствъ, будь то гильотина, веревка или электрическое кресло. Въ то же время онъ всецъло принималъ теорию основателя итальянской школы о «прирожденной преступности» — о наличии среди насъ нъкоторыхъ существъ, органически неприголныхъ для жизни въ современномъ обшествъ. Какъ и его предшественники, авторъ отказывался отъ «этической расценки» подобныхъ существъ, настаивая (мысль эта въ его время еще далеко не такъ была общепринята, какъ въ наши дни), что природный преступникъ, съ нравственной точки зръния, ни «плохъ», ни «хорошъ», а просто «атавистиченъ». По словамъ проф. Дзандзарелла, многие изъ отвратительнъйшихъ образцовъ преступнаго типа могли бы оказаться очень ценными, даже весьма «прогрессивными» гражданами — если бы только родились они, скажемъ, въ неолитическомъ периодъ человечества. Отсюда слъдовалъ выводъ, что непригодность даннаго лица для жизни въ современномъ обществъ еще не означаетъ его непригодности для жизни вообще. Авторъ, однако, выступилъ противникомъ не только смертной казни, но и такъ называвшихся въ его время «гуманныхъ» методовъ одиночнаго заключения, отъ итальянскаго егgаstоlо до американскаго реn. Общество, по его мнънию, обязано предоставить «запоздалому троглодиту» полную возможность создать для него самого, для ему подобныхъ и для ихъ потомства «палеонтологичесюй социальный организмъ», обезопасивъ, въ то же время, и цивилизованный миръ путемъ уничтожения какого бы то ни было контакта между бытомъ современныхъ людей и бытомъ «троглодитовъ». Выражеше «Маnicomio Internazionаlе», употребленное въ подзаголовка его труда, не означачало, однако — и проф. Дзанзарелла это объяснилъ въ особой главъ, — что проектъ его сводился къ созданию чего-то въ роде приюта для душевнобольныхъ. Проф. Дзандзарелла (въ этомъ отношении, насколько намъ извъстно, первый) предложилъ нормальному человечеству совершенно отказаться отъ мысли объ управлении атавистическими людьми, или даже отъ надзора за ихъ бытомъ. Одинъ изъ отдъловъ его книги былъ озаглавленъ «Магооnеd», которому въ итальянскомъ языкъ нътъ эквивалента. «Магооnеd» означаетъ «высаженный на берегъ». Основныя черты его плана были тъ самыя, что впослъдствии легли въ основу международнаго договора. Принимая его проектъ, ХIV-ый и ХV-ый конгрессы криминологовъ внесли въ него только одно дополнение, а именно положение о томъ, что для такой ссылки за предълы цивилизованнаго мира приговоръ нащональнаго суда долженъ быть пересмотрънъ и подтвержденъ комиссией экспертовъ при Международной судебной палатъ. Лига Наций, приступивъ къ практическому обсуждению этого проекта, почти сразу остановила свой выборъ на о. Тристанъ-да-Рунья. Въ пользу такого выбора говорило многое: отдаленность острова не только отъ другихъ обитаемыхъ мтстъ, но и отъ обычныхъ морскихъ путей; почти полная незаселенность; главное — отсутствие металловъ и угля. Этотъ послъдний доводъ показался особенно убъдительнымъ. Оппоненты проф. Дзандзарелла въ свое время указывали на то, что община «троглодитовъ», если дать ей свободно развиваться, можетъ постепенно создать техническую цивилизацию, которая, въ концъ концовъ, дастъ ей возможность самой установить совершенно для насъ нежелательный контактъ съ нормальнымъ миромъ. Но эта опасность явно отпадала при выборе острова, абсолютно лишеннаго металловъ. Въ то же время умеренный климатъ, плодородная почва, обилие рыбы въ ръчкахъ и небольшихъ озерахъ острова объщали нъкоторую степень благоденствия тъмъ изъ поселенцевъ, которые окажутся способными къ тяжелому труду. Въ какой мъръ оправдались все подобныя предвидения, читатель узнаетъ изъ отчета г. Флетчера. Опытъ о. Тристанъ-да-Рунья не имъетъ прецедента въ истории. Австралия, Сибирь, Новая Каледония тоже когда-то знали недобровольныхъ поселенцевъ, но этотъ элементъ вскоръ исчезъ въ потокъ свободной иммиграции; да и сомнения нътъ, что девять десятыхъ изъ «ссыльныхъ» той эпохи ни въ какомъ смыслъ не принадлежали къ типу, который имълъ въ виду профессоръ Дзандзарелла. «Тристанский» договоръ далъ атавистическому человеку, не рожденному для нашего общества, общество ему сродное, отръзанное отъ всякаго сообшежя съ внъшнимъ миромъ. Въ результатъ, какъ мы теперь видимъ, получился одинъ изъ наиболъе поучительныхъ наглядныхъ уроковъ, когда либо выпадавшихъ на долю человъчества. Въ то же время договоръ этотъ оказалъ юру неоцънимую услугу, освободивъ цивилизованную совесть отъ гнуснъйшаго из пережитковъ варварства: отъ убйства человъка государствомъ. По понятнымъ причинамъ, способъ моего проникновения на о. Тристанъ-да-Рунья долженъ пока остаться тайной. Могу только прибавить, что это не былъ ни аэропланъ, ни подводная лодка; да оно и было бы невозможно — отъ такихъ очевидныхъ путей подхода островъ, какъ извъстно, герметически защищенъ. Не могу, къ сожалънию, и назвать тъхъ — удалыхъ и отважныхъ друзей, которые помогли мне осуществить это предприятие; но прошу ихъ, по крайней мъръ анонимно, вновь принять мою глубокую признательность. Подробности моей высадки, последовательная смъна впечатлъний, первая встръча съ поселенцами, нание взаимное изумление, всъ стадии моего постепеннаго ознакомления съ ихъ бытомъ — всего этого нельзя передать въ газетной радиограммъ; все это я вынужденъ отложить до полнаго отчета, который надъюсь издать отдельной книгой. Здъсь ограничусь краткимъ и сухимъ перечнемъ наиболъе выдающихся фактовъ. Перечень этотъ удобнъе будетъ разделить на три части: въ первой будетъ изложена история этой странной колонии, во второй — ея общественное устройство, въ третьей — ея расовый, языковый и культурный обликъ. Здъсь теперь насчитывается до четырехъ тысячъ населения; женщинъ въ томъ числъ около четверти. По возрастному составу — мужская часть колонии мало чъмъ отличается отъ любого общества гдъЬ бы то ни было; но у женщинъ картина иная. Больше половины изъ нихъ — совсъмъ юная молодежь, не старше пятнадцати лътъ; я насчиталъ всего семь женщинъ, которымъ уже пятьдесятъ и больше; среди остальныхъ преобладаетъ возрастная группа отъ двадцати пяти до сорока лътъ. Население довольно равномерно распределено по всей плодородной части острова. Около трети живут разбросанными дворами, остальные — въ двенадцати крупныхъ селенияхъ. Старъйшее изъ этихъ селений можно, пожалуй, назвать и город-комъ; онъ официально именуется Ахополисъ, но въ обиходъ они зовутъ его Черко. Черко, по нашимъ понятиямъ, есть нечто вроде столицы, хотя, строго говоря, титулъ этотъ врядъ ли совмъстимъ съ началами, которыми проникнуть здъшний общественный строй. Черко былъ основанъ первой группой ссыльныхъ и ранняя лътопись колонии вся вращается вокругъ этого селения. Предо мною лежитъ рукописная копия полной истории Тристана; это — безусловно замечательная работа, и автора ея, имя котораго Иосифъ Верба, мнъ придется часто поминать въ своемъ отчетъ. Кроме того, я собралъ. и устно целый рядъ личныхъ воспоминашй отдъльныхъ поселенцевъ. Рукопись Иосифа Вербы, имъ самимъ любезно переведенная на английский языкъ, а также нъкоторыя изъ другихъ повъствованмий будутъ цъликомъ приложены къ моей книгъ; но главную суть той эволюции, какую продълала колония за шестьдесятъ лътъ своего бытия, попытаюсь передать здъсь. Первыя шесть лътъ я бы назвалъ эпохой доисторической. Выдающихся событий не было; если не считать периодическихъ (въ то время — дважды въ годъ) высадокъ новыхъ партий, дни шли за днями безъ перемънъ, передъ поселенцами стоялъ вопросъ о томъ, какъ имъ выжить, — и стоялъ онъ предъ ними въ такой жестокой постановке, о которой никогда еще, даже во дни пещернаго быта, человъчество понятия не имело. У троглодита, какъ ни какъ, все же были кой-какия орудия, и, главное, былъ унаследованный навыкъ производить орудия и пользоваться ими. Поселенцамъ Тристана давали на дорогу недельную порцию бисквитъ, коробку пилюль хинина противъ малярии, парусиновую куртку и брюки, зимнюю шинель, деревянную лопату, и две щепки съ наставлениемъ, какъ сделать изъ нихъ огонь. Ничего железнаго, вообще ни кусочка металла: даже пуговицы были роговыя. Островъ, какъ известно, былъ — за однимъ исключетемъ — приведенъ въ состояние полной одичалости; жилища прежнихъ обитателей снесены были до самой земли; особенно тщательно увезено было все металлическое, вплоть до старыхъ гвоздей. Я упомянулъ одно исключение: это единственное наследие цивилизации заключалось въ несколькихъ мъшкахъ разнаго рода съмянъ, да въ немногихъ головахъ скота — лошадей, коровъ, козъ и овецъ. Ни сохи, ни даже топора или ножа, при помощи которыхъ можно было бы срубить сукъ и выстрогать изъ него сошникъ. При этомъ изо всей первой партии ссыльныхъ, кроме одного, никто понятия не имелъ ни о пашнъ, ни о стадъ. Опытъ возвращения первобытнаго человека въ первобытную среду былъ проведенъ надъ ними съ точностью, пожалуй черезчуръ ужъ доктринерской. Но зато онъ действительно вышибъ у нихъ изъ головы все другия мысли, кромъ одной: выжить! Когда будетъ напечатана история первой ихъ борьбы, разсказанная собственными ихъ словами, она, по моему, должна будетъ вытъснить «Робинзона», какъ куда болъе разительный примеръ человеческой энерпи и изобрътательности. Только одинъ изъ нихъ, русский манчжуръ, оказался мужикомъ. Подъ его руководством они лопатами: вспахали свою первую десятину; и не сразу, а лишь послъ того, какъ чуть не годъ прожили, питаясь плодами, рыбой, изръдка пернатой дичью. Ни одинъ изъ нихъ въ жизни не видалъ стрълы и лука, въ жизни даже не наставлялъ силка. Мъсяцы прошли, пока имъ удалось это все «изобръсти» и сделать, не имея чъмъ заострить стрълу, не имъя ни куска веревки для силка или тетивы. Съ безконечнымъ терпениемъ, послъ безчисленныхъ неудачъ, они наконецъ смастерили нечто вроде сохи — потому что первый ихъ посевъ, «лопатный», кончился жестокимъ неурожаемъ. Такъ, понемногу, къ концу второго года, когда община выросла уже до полутораста душъ, накопился у нихъ уже целый наборъ всякихъ деревянныхъ и каменныхъ орудий. Труднее всего пришлось имъ, пожалуй, со скотомъ. Я уже отмътилъ, что въ первой партии, кроме того манчжура, были все только природные горожане. Овецъ они не знали, знали только баранину. Въ переполохе первыхъ дней они лучшаго ничего придумать не могли, какъ заняться превращениемъ овецъ въ баранину. Скоро ни одной головы скота бы не осталось; но крестьянинъ-манчжуръ запротестовалъ, и они заключили уговоръ — стадъ не трогать. Любопытно: эта начальная глава въ летописи ихъ скотоводства связана съ единственнымъ, за первыя двенадцать лътъ ихъ истории, примънениемъ смертной казни. Одинъ изъ нихъ, маленький горбунъ, былъ пойманъ съ тушей козы (я установилъ по газетамъ, уже вернувшись въ Капштадтъ, что сослали его за длинный рядъ мастерски продъланныхъ отравленийж). Его убили тутъ же на мъсте. Чтобы вникнуть въ психолопю этихъ первыхъ поселенцевъ, нужно, я думаю, прежде всего не приравнивать ихъ къ любимымъ героямъ детской книжки — жертвамъ кораблекрушения на необитаемомъ островъ. Тъ, судя по книжкамъ, начинаютъ съ бунта противъ капитана, въ первый день съедаютъ всъ консервы, разбиваютъ боченокъ съ ромомъ и напиваются, вообще учиняютъ сначала анархию. Если это и правда, то объясняется просто: у тъхъ моряковъ есть надежда на дымъ или парусъ на горизонтъ. Поселенцы Тристана знали, что островъ этотъ для нихъ или домъ, или могила. Я не нашелъ на острове никакихъ данныхъ о томъ, за какие грехи попали сюда первые ссыльные; даже… старожилы не помнятъ. То же могу сказать и объ уголовномъ прошломъ позднъйшихъ поколежй. Это, пожалуй, одна изъ самыхъ замъчательныхъ чертъ здъшней психологии: полное отсутствие интереса къ прежней, доссыльной жизни сосъда. Какъ бы то ни было, одно несом-нънно: те первые поселенцы были преступные типы отборной свиръпости. Но жизнь въ этихъ условяхъ оказалась еще болъе свиръпымъ противникомъ, загнала ихъ на край пропасти и заставила обороняться. Говорятъ, ни въ одной армж никогда не бывало такой дисциплины, какая царитъ въ шайкъ бандитовъ, осажденныхъ представителями закона. Въ данномъ случай осада велась именемъ самаго грознаго изъ законовъ, голода. Сказаннымъ уже намечены несложный лиши ихъ дальнейшаго экономическаго развипя; но ихъ осложнялъ одинъ факторъ — тоже незнакомый тъмъ морякамъ на необитаемомъ островъ изъ книжекъ — а именно перюдическия высадки новыхъ партий. Робинзонъ, правда, нашелъ Пятницу, но то былъ помощник, тутъ были новые голодные рты, и притомъ опять, почти всегда, люди, ничего не смыслившие ни въ землъ, ни въ скотъ. Для первыхъ поселенцевъ прибытие второй группы явилось почти трагедией. Въ заботахъ первыхъ мъсяцевъ они, очевидно, какъ то забыли о томъ, что это неизбежно. Теперь у нихъ уже были землянки, молотки, луки, «имущество», котораго и самимъ едва хватало — и вдругъ население удвоилось. Но оказалось, что «иммигранты» сами не позарились на жалкое добро «старожиловъ». Какъ разъ была весна, места было вволю — и, главное, явно легче и безопаснее было для новичковъ просто учиться у первыхъ поселенцевъ, чъмъ идти на рискъ побоища. Любопытно, между прочимъ, что они даже и поселились не въ Черко, а ушли всъ въ другой конецъ острова: очевидно, уже чувствовали себя особымъ кланомъ. Но Черко остался главнымъ селениемъ, просто потому, что за каждымъ совътомъ нужно было ходить туда, и постепенно около половины этихъ новоселовъ все-таки остались жить вокругъ Черко. Поселенцы все еще не имъли понятия о томъ, когда ждать имъ третьей высадки; но одно уже было ясно — новыя высадки неизбежны. Въ собранныхъ мною замъткахъ говорится о чемъ то вроде «въча» объихъ группъ; оно состоялось, говорятъ, мъсяца черезъ два послъ прибытия второй партш, и посвящено было вопросу: что сдълать, когда приъдутъ новые? У нихъ, очевидно, было сильно развитое чувство собственности; некоторые тревожно спрашивали: а что, если «новые» окажутся неохотниками до работы и если ихъ будетъ много? Было даже предложение — встрътить ихъ дубинами. Но это не прошло, отчасти именно потому, что «ихъ» могло оказаться слишкомъ много, а лукъ — не пулеметъ. Но больше всего повлиялъ тотъ доводъ, что въ третьей партии, быть можетъ, найдутся полезные люди: аптекарь, или механикъ, или плотникъ, или — главное — еще нъсколько мужиковъ по происхождению. Ръшено было, поэтому, не только принять ихъ дружелюбно, но даже заранъе отвести имъ удобное место для поселка. Лично я слабо върю въ историческую действительность этого «въча». По имеющимся у меня даннымъ, въ первыхъ двухъ партияхъ были люди пятнадцати национальностей, по большей части люди малограмотные. На какомъ языкъ могли они вести свои прения? Предание о «въче» есть, должно быть, просто эхо цълаго ряда отдъльныхъ бестдъ. Но что вопросы эти обсуждались, и ръшете сложилось именно такое, — несомненно. Признаюсь: благожелательный характеръ этого ръшения меня удивилъ; и вообще нельзя не подивиться тому, что за все существование колонии вообще ни разу не было попытки «ликвидировать» иммигрантовъ при высадке. Иммигрантамъ, какъ извъстно, ръдко гдъ рады, особенно въ бъдной странъ; а въ томъ кругу, изъ котораго вышли «старожилы», никогда за гръхъ не считалось облегчать дълежъ посредствомъ уменьшения числа конкурентовъ… Осторожно, съ извинениями, я задалъ этотъ вопросъ Иосифу Вербъ. Онъ — человъкъ съ высшимъ образованиемъ; хорошо знакомъ съ теорией, плодомъ которой явилось превращение этого острова въ «атавистическую» колонию, и говоритъ о типъ прирожденнаго преступника безо всякаго смущения. Его мнъше — что вообще неправильно считать, будто типъ этотъ всегда и при всъхъ условияхъ одержимъ позывомъ къ наси-лию. Ему просто нужна подходящая обстановка, т. е. болъе суровыя условия жизни, и среда людей, ему подобныхъ. Въ меръ цивилизации атавистический человъкъ все время наталкивается на дряблость и безпомощность средняго обывателя: это его провоцируетъ, подстрекаетъ использовать свое преимущество, будь то преимущество силы или хитрости. Но дайте ему сосъдей такого же склада, какъ онъ самъ, и вы получите стойкое равновъсие. «Какъ железный колъ», говорить Верба, «если вбить его между двумя глыбами гранита». Какъ бы то ни было, «иммигращя» скоро вошла въ норму быта, и уже интересовала поселенцевъ только съ одной точки зръния — не найдется ли въ новой партии полезныхъ «спещалистовъ»: потребность въ обученныхъ техникахъ все росла по мъръ развития ихъ хозяйственная быта. Но возникла новая, и гораздо болъе сложная проблема, действительно поведшая къ серьезнымъ раздорамъ. Съ этой проблемой — и съ ея удачнымъ разръшениемъ — связано одно имя. У насъ, въ миръ цивилизащи, оно до сихъ поръ не забыто — какъ имя одного изъ гнуснъйшихъ образцовъ звъря въ образъ человъческомъ; здъсь, на остро въ, оно свято чтится какъ имя спасителя родины. Имя это — Шарль Ландру. Черезъ все разнообразие преступныхъ типовъ, которыми постепенно заполнялся далеки островъ, — черезъ всю многогранность ихъ расовыхъ, физическихъ и умственныхъ отличий, — проходило одно главное дъление, одна межа, разграничивающая двъ обособленныя человъческия категории. Межа эта стала быстро намечаться, какъ только вошелъ въ норму вопросъ о хлъбъ насущномъ. Эти два разряда нравственнаго вырождения хорошо знакомы наукъ: есть уголовщина насилия — и уголовщина хитрости. Каинъ — и Змий. Есть, понятно, и промежуточные типы, смъсь обоихъ началъ, но одно изъ нихъ обыкновенно преобладаетъ, и въ суровой обстановке острова это дъление скоро обозначилось выпукло и ръзко. Численно сильнее былъ, конечно, «физический» типъ, разъ въ десять сильнее; самыя условия ихъ жизни, естественный отборъ приспособления и выживания, тоже благоприятствовали преобладанию именно этого типа; умственная изворотливость была ни къ чему — нужны были мышцы. Надо полагать, что не одинъ ссыльный, чья уголовная карьера прошла главнымъ образомъ подъ знакомъ Змия, здесь на островъ скоро забросилъ все свои хитрости и ръшилъ, не мудря, цъликомъ положиться на первобытные рессурсы мускуловъ. Именно таковъ былъ Шарль Ландру. Въ изумительной подготовленности его тринадцати убийствъ, въ методичности, съ какой онъ долго покрывалъ слъды, наконецъ въ его блестящей самозащитъ на судъ ярко проявилась чуть ли не сверхчеловъческая (или, напротивъ, подъчеловъческая?) утонченность мозга. Но въ то же время это былъ великолъпный физически экземпляръ; самый характеръ его преступлений (онъ убивалъ имъ же соблазненныхъ женщинъ, и было ихъ тринадцать — если считать, что всъхъ нашли) говорилъ о натуре полнокровнаго звъря. На островъ, лицомъ къ лицу съ оголенной действительностью первобытной борьбы за существование, физический «зверь» въ немъ взялъ верхъ и постепенно вытъснилъ «зверя» интеллектуальнаго. Но были и обратные случаи — меньшинство, у котораго начало Змия оказалось черезчуръ сильнымъ, а начало Каина черезчуръ слабымъ. Я, напримъръ, думаю, что къ этому типу принадлежалъ тотъ горбунъ, котораго линчевали за кражу козы въ первыя недъли поселения. Повидимому, каждая высадка приносила по одному или два представителя этого типа. Имъ сразу не понравилась перспектива личнаго труда. Но въ первые годы уклониться было просто немыслимо. Постепенно, однако, поселенцы стали обростать «имуществомъ», методы работы усложнялись, и появилась необходимость въ нъкоторомъ раздълении труда. Прибыло несколько механиковъ, плотниковъ, какой-то десятникъ строительнаго цеха, даже какой то студентъ-медикъ. Все это повело къ дифференциации; стала намечаться, съ одной стороны, рядовая масса, съ другой — отдельные организаторы или надсмотрщики. Тутъ и выступили на арену «философы» (до сихъ поръ это слово употребляется на острове, какъ синонимъ отлынивания отъ неприятной задачи). Люди, не имъвшие никакихъ и ни въ какой области правъ на чинъ «спещалистовъ», вдругъ замечтали о «должностяхъ». Но должностей такихъ не было; значитъ — ихъ нужно было создать. «Философы» заговорили о нобходимости прочной организаши и иерархии съ соотвътствующимъ штатомъ. Выражаясь языкомъ политики, это были конституцюналисты острова; они, собственно, хотели сдълать изъ поселения муниципальную или даже государственную единицу. Въ этомъ и была ихъ сила. Ръзко выраженный типъ природнаго преступника редко тяготъетъ къ политическому бунтарству. Онъ-то самъ нарушаетъ законъ, но отсюда у него еще не вытекаетъ обобщение — что закона и власти быть не должно. Напротивъ, онъ скоръе склоненъ считать нарушение законнаго порядка своей личной привилегией; а вообще «порядокъ» въ его глазахъ и необходимъ, и неотдълимъ отъ власти. Нетрудно, поэтому, было внушить поселенцамъ мысль, что теперь они община, обшинъ нуженъ порядокъ, а для поддержания порядка нужно создать начальство. «Философовъ» было немного, не больше дюжины, но они были сплочены и, конечно, не чета остальной массе по образованности и красноречию; они навербовали много сторонняковъ, отчасти путемъ тайныхъ обещаний «должности», но главнымъ образомъ — просто силой своего довода. Были у нихъ и противники, но разрозненные, безъ руководителей, и безъ цельной доктрины, которую можно было бы противопоставить учению конституционалистовъ. Они только смутно ощущали, что есть что-то неладное въ гладкой логикъ «философовъ», что реформа на самомъ дъле не нужна, что проповедники ея добиваются чего то нехорошаго и несправедливаго. Но главнымъ, самымъ осязательнымъ мотивомъ оппозиции была, по моему, простая здоровая ревность, обычная досада рядового человека на всякаго, кто хочетъ състь выше; важный, ты хочешь править? такъ нътъ же, вотъ тебъ лопата — и копай". Тъмъ не менее, философы победили бы несомненно, если бы не Шарль Ландру. Когда онъ прибыль, колонии шелъ седьмой годъ. Лътъ пять онъ прожилъ незаметно, ничемъ не выделяясь, и вдругь сразу оказался лидеромъ оппозиции противъ «философовъ», и притомъ, какъ ораторъ и организаторъ, куда сильнъе своихъ противниковъ. Противъ ихъ учения о государственности онъ выдвинулъ другую теорию. Онъ ее, въроятно, заимствовалъ изъ анархистскихъ или синдикалистскихъ брошюръ, которыя были въ модъ, въ годы его юности: но, въ то же время, въ ней безусловно отразилось и подлинное, хотя до того смутное настроение большинства поселенцевъ. Ландру первый провозгласилъ то, что нынче является для каждаго изъ нихъ символомъ въры: что колония ссыльныхъ на о. Тристанъ-да-Рунья есть высший и лучший меръ, нежели тотъ, который остался позади за океаномъ. Организация и иерархия — искусственный лекарства, нужныя только для больныхъ или умирающихъ обществъ, а тутъ у насъ община, полная живучаго здоровья. Порядокъ нуженъ, но онъ складывается самъ собою, потому что онъ и есть нормальное положение вещей; лучшее средство обезпечить его навсегда — это не портить его надуманными учреждениями. А если случатся отдтльныя нарушения порядка — они встрътятъ свое противоядие, здоровый инстинктъ и здоровые кулаки большинства, и не нужно ни этому инстинкту, ни тъмъ кулакамъ никакого внъшняго руководства. Какъ удалось ему все это объяснить поселенческой массъ, я не знаю. Къ этому времени (двенадцатый годъ поселения) началъ уже складываться у нихъ своеобразный общий языкъ, смъсь изъ осколковъ изъ двадцати и больше наръчий Европы, Азии и Африки, но словарь его былъ еще слишкомъ бъденъ для такихъ сложныхъ мыслей. Тъмъ не менъе эта часть ихъ истории — не легенда, а безспорный фактъ. Борьба Ландру противъ государственническихъ попытокъ несомнънно имъла идейную основу, и ея идеи какимъ то путемъ усвоены были массой. Все ссылки на этотъ периодъ въ собранныхъ мною материалахъ производятъ неоспоримое впечатление подлинности. Споръ этотъ окончился однимъ изъ техь взрывовъ, которые и имелъ въ виду Ландру, когда говорилъ о «естественныхъ противоядяхъ». Подъ его личнымъ водительствомъ, «философы» и довольно большая толпа ихъ сторонниковъ были перебиты судомъ Линча. Нынешшй строй колонии, почти сверху до низу, отмеченъ личной печатью этого человъка. Ландру не былъ ни королемъ ихъ, ни президентомъ, ни законодателемъ; не былъ даже «спещалистомъ» въ томъ смыслъ, какой здъсь приняло это слово. Онъ былъ такой же дровосъкъ и водоносъ, какъ всъ. Но каждая вътвь ихъ общественнаго быта, ихъ отношение къ собственности, ихъ понятя о семье и «бракъ», методы кооперации, распланировка селенй, даже архитектура публичныхъ зданий въ Черко, — все (за однимъ только исключениемъ — школы) создано Ландру. Этотъ строй я попытаюсь описать во второй статьъ. Перечитывая рукопись вчерашней аэрограммы, вижу, что мн-в совершенно не удалось передать главную, хотя и неуловимую особенность колоши на о. Тристанъ да-Рунья: именно — странность, необычайность этого мирка. Когда я былъ на островъ, каждый шагь мой сталкивалъ меня съ явлениями, ръзко непохожими на оба знакомые мне быта — на бытъ цивилизованной современности съ одной стороны, на бытъ полудикихъ племенъ (ихъ все еще можно найти въ Центральной Африкъ) съ другой. Лица поселенцевъ, ихъ одежда, языкъ, интонащя, обхождение, видъ ихъ улицъ, ихъ повозки и упряжь, — все не похоже на наше, все говорить о психологии и методахъ мышления, для насъ непривычныхъ и неожиданныхъ. О расовомъ ихъ типъ и о языкъ я еще буду писать, но сознаю, что полнотою воздать должное ихъ своеобразно могло бы только перо художника. Одно, по крайней мъръ, прошу читателя имъть въ виду: даже теперь, просматривая записи и диктуя отчетъ, я все еще не въ силахъ отдълаться отъ какого то чувства нереальности, точно хочется мнъ спросить себя: да было ли это на самомъ дълъ, и ты действительно видълъ? Мои впечатльния далеко не всъ одинаково отрадны. Я былъ бы очень радъ, если бы могъ донести: Тристанъ-да-Рунья и есть осуществленная Утопия. Но онъ не есть Утопия. Это — очень интересный микрокосмъ, но хотълъ ли бы я тамъ остаться — другой вопросъ. Это — страна бытовыхъ навыковъ ръзкихъ и жесткихъ, страна упрощенныхъ взглядовъ и обычаевъ, которые зачастую неприятно дъйствуютъ на цивилизованные нервы. Но въ одномъ я увъренъ: эту крохотную страну ждетъ замечательное будущее. Какъ уже сказано, на островъ нътъ ничего похожаго на «власть», общую или местную. Народныя собрания, съ участиемъ всъхъ мужчинъ, были одно время въ модъ — въ среднемъ перюдъ ихъ истории, въ эпоху Ландру и его реформъ. Но тогда это было необходимо въ виду наличности «новыхъ фактовъ», напримъръ — въ виду прироста женскаго населения, который едва не привелъ къ катастрофе. За послъдния двадцать лътъ колония развивалась безъ скачковъ и безъ неожиданностей, каждый новый день былъ нормальнымъ порождениемъ вчерашняго, проблемъ нътъ, нътъ и нужды въ собранияхъ. Едннственныя «правила», болъе или менъе законодательнаго происхождены (да и то въ смысле неписаннаго закона) — это то, что ввелъ — или, върнъе, проповедывалъ Ландру, между двънадцатымъ и сороковымъ годами ихъ лътоисчислетя. Все остальное — обычное право: пожалуй, очень любопытная смъсь обычаевъ, выхваченныхъ изъ мудрости двадцати наши и пяти религий. Хозяйственный строй у нихъ — чисто индивидуалистический; земля разделена на участки, и о жалобахъ на запашку чужой земли не слышно, просто, върно, изъ взанмнаго страха суровой расправы. Каждое хозяйство, даже у неженатаго, поставляетъ всъ свои нужды; поселенецъ долженъ самъ выстроить избу, самъ смастерить инструменты, самъ ткать и починять свое платье. Тенденция къ раздьлению труда, одно время было намътившаяся, умерла вмъсте съ «философами». Проченъ ли такой порядокъ, я судить не берусь, не будучи экономистомъ. Думаю, однако, такъ: если население не перерастетъ вмъстимости острова (на то пока нътъ указаний), и если «трактатъ Дзандзарелла», отръзавший островъ отъ мира, останется въ силъ, то нътъ причинъ, почему не уцелеть этому послъднему убъжищу патриархальной экономики. Есть, въ особенности, одинъ отрицательный факторъ, который является главной опорой патриархализма: отсутствие металловъ. Цивилизащя Тристана есть цивилизания безъ железа. Островъ этотъ — живой урокъ влияния орудй производства на всю структуру общества. Некоторые изъ ихъ инструментовъ говорятъ о недюжинной изобрътательности. Я самъ видълъ нъчто вродъ «машинной» молотилки, сделанной цъликомъ изъ дерева; въ следующей статье упомяну «обсерваторио» на горе Ландру и «печатню» въ Черко. Но всей этой природной находчивости положенъ тъсный предълъ: нътъ именно тъхъ материаловъ, которые послушны человъку безгранично, которые онъ можетъ ковать и отливать какъ ему угодно. При такихъ условияхъ просто не стоитъ ломать голову надъ усовершенствованиями: мало чего добьешься, кромъ моральнаго удовлетворения. Оттого изобрътательствомъ интересуется только маленький кружокъ ннтеллигенции, основанный Александромъ Ахо и предводимый теперь Иосифомъ Вербой. А въ то же время — Тристанъ-да-Рунья можетъ когда нибудь еще стать доказательствомъ, что эта самая зависимость культуры отъ орудй производства далеко не абсолютна. У меня сложилось твердое впечатлъние — и въ третьей статьъ моей я попробую передать его и читателю, — что въ смысле духовныхъ достижений, эта колония далеко пойдетъ, и некогда еще подымется до большихъ высотъ — несмотря на неизбежную и непоправимую отсталость своей экономической системы. Чтобы покончить съ вопросомъ о социальной дифференциации на острове, хочу упомянуть еще одно свое наблюдение — хотя поселенцы, которымъ я сообщилъ его, все въ одинъ голосъ уверяли, что я ошибаюсь. По моему, въ ихъ среде явно назръваетъ — мнъ сейчасъ придется употребить очень неожиданный терминъ — аристократия. Не имущественная (въ этомъ отношении большихъ различи еще нътъ), а родовая. Сами они еще этого, очевидно, не сознаютъ, но общественное положение ранняго поселенца или его потомства несравнимо выше, нежели удъльный въсъ не только совсемъ «зеленаго» новичка, и даже и такого, который прибылъ лътъ двадцать тому назадъ. Дъло въ томъ, я думаю, что въ истории острова ръзко выделяются два основныхъ момента: первый — ръзня «философовъ», второй — те годы, когда Ландру установилъ брачные порядки поселения. Первое изъ этихъ собьтй определило общественный и государственный строй маленькой колонии — упорядоченную анархию; второе, изъ хаоса, грозившаго выродиться въ свальную животность, выработало основы ихъ семейнаго быта. То, что прибыли до этихъ двухъ родовыхъ судорогъ, положившихъ начало странной и крохотной этой наши, и, конечно, ихъ потомство — и образуютъ, по моему неизбежно, аристократию общества; не только въ будущемъ, но и теперь. Въ Черко, на большомъ пъвческомъ праздникъ, я съ удивлениемъ замътилъ, что толпа, довольно буйная по настроению, оставила незанятыми два первыхъ ряда скамей, хотя никакихъ распорядителей не было. Вокругъ остальныхъ рядовъ шла безцеремонная давка, но никому явно и въ голову не приходило занять передния мъста. Ихъ «собственники» пришли попозже, очевидно увъренные, что найдутъ свои скамьи свободными; одъты они были, какъ всъ, выглядъли такъ же точно по-мужицки, но вся осанка и повадка говорила о сознании некоего превосходства. У этого класса есть и особая кличка — «ной»; Иосифъ Верба производить ее отъ праотца Ноя, но мне кажется, что на языке одного изъ каффрскихъ племенъ именно такъ называютъ баръ. Проблема пола въ истории Тристана — тема, о которой трудно писать въ газетной статье. Многаго придется пока едва коснуться полунамекомъ. Для поселенцевъ эта проблема оказалась, понятно, мучительнымъ, чуть ли не трагическимъ испы-таниемъ. Не только теперь, но и шестьдесятъ лътъ тому назадъ женская преступность была, по сравнению съ мужской, явлениемъ более ръдкимъ (хотя среди настоящихъ «прирожденныхъ» преступниковъ разница эта была, кажется, несколько менее велика). Первый договоръ о превращении Тристана въ место ссылки не содержалъ никакихъ особыхъ положений о женщинахъ. Вопросъ возникъ и обострился только черезъ годъ после отправки первой партии, когда медицинская комиссия при международной судебной палате утвердила соотвътствующий приговоръ надъ двумя женщинами — убийцами. Цълый рядъ женскихъ организаций въ Европъ и Америкъ выступилъ тогда съ протестомъ, заявляя, что недопустимо подкинуть двухъ одинокихъ женщинъ, кто бы онъ ни были, въ среду полусотни мужчинъ, и притомъ такихъ мужчинъ. Высылку отложили. Съ другой стороны, никакихъ правъ на общественное сочувствие объ дамы сами по себъ не имъли: оне вдвоемъ содержали въ течение долгихъ лътъ такъ называемую «фабрику ангеловъ» — брали на «воспитание» незаконныхъ или вообще нежеланныхъ малютокъ и своевременно ихъ отправляли въ лучций миръ. Въ отвътъ на упомянутые протесты женскихъ организаций, послышались и противные голоса (тоже по большей части женские): эти требовали возстановления смертной казни, — о чемъ, конечно, не могло быть ръчи. Какъ извъстно, даже тюремное заключение выше десятилътняго срока было, по «договору Дзандзарелла», отмънено, чтобы каждому гръшнику, если онъ не является прирожденнымъ преступникомъ, дать еще возможность искупления. Получился тупикъ; и путаница стала еще путанъе, когда двъ сессии медицинской комиссий, одна за другою, утвердили цълыхъ семнадцать «тристанскихъ» приговоровъ надъ женщинами. Три изъ нихъ были француженки; ихъ адвокатъ, одно изъ свътилъ парижскаго барро, нашелъ единственный разумный выходъ изъ затруднения — онъ поставилъ этотъ вопросъ своимъ клиенткамъ. Всъ три подписали прошение о ссылкъ на о. Тристанъ-да-Рунья. Парижскому примъру послъдовали остальные адвокаты. Изъ девятнадцати, только четыре женщины отказались подписать такое прошение. Результатомъ явилась извъстная поправка къ договору — поправка, разрешающая женщинамъ выбирать между Тристаномъ и другими формами кары, какия (за исключениемъ смертной казни) будутъ установлены законами отдъльныхъ странъ. Принята была и другая поправка: что женщинъ будутъ высаживать только группами не ниже определеннаго количества. Вотъ какъ произошло то, что въ составь четвертой партии ссыльныхъ, прибывшей черезъ полтора года послъ высадки первоначальной группы, оказалось пятнадцать женщинъ. Еще одна партия женщинъ прибыла годомъ позже. Даже самая осторожная попытка описать то, что творилось на острове въ течение ближайшихъ нъсколькихъ лъть, была бы неумтстна на столбцахъ общедоступной газеты. Это былъ хаосъ, и притомъ перманентный. Единственная хорошая сторона была въ немъ та, что самая распущенность нравственныхъ понятй въ этой средъ не давала развиться конфликтамъ: при такихъ условияхъ не могло быть мъста ревности. Тъмъ не менъе, ссоры, драки, даже убийства сильно участились за тъ годы; но, по крайней мъръ, хоть не дошло до всеобщей взаимной ръзни. Ландру задумался надъ этимъ положениемъ съ самыхъ первыхъ лътъ своей карьеры лидера. Къ началу пятнадцатаго года тамошней эры, картина была, приблизительно, такая: высажено было всего около тысячи, изъ нихъ выжило до семисотъ, причемъ, почти все умершие были мужчины. Напротивъ, изъ полутораста женщинъ, почти всъ еще были въ живыхъ, что можно было объяснить тремя причинами: онъ тогда не знали труда, не рожали дътей, и средний возрастъ ихъ былъ значительно ниже мужского. Такимъ образомъ, на островъ было по одной женщинъ на каждыхъ трехъ-четырехъ мужчинъ. Ландру сообразилъ, что эта пропорция уже открываетъ некоторую возможность приступить къ постепенному упорядочению хаоса; по крайней мъръ настолько, чтобы на острове начали появляться дъти. Но и то, повидимому, понадобилось все влияние, все терпение, а также и вся безпощадность Шарля Ландру, чтобы осуществить первый шагъ въ этомъ направлении. Въ моихъ замъткахъ говорится о народныхъ собранияхъ, о поединкахъ, о массовыхъ свалкахъ, о несколькихъ судахъ Линча… но, въ конце концовъ, реформа была проведена. Это была полиандрия. На первыхъ порахъ даже меньше: просто — если позволено такъ выразиться — сфера влияния каждой женщины была ограничена тремя или четырьмя определенными поклонниками. Но и то уже былъ значительный шагъ впередъ. Понемногу начало изменяться отношение женщинъ къ этимъ самымъ «сферамъ влияния»: изъ самокъ онъ стали постепенно превращаться во что то вроде участницъ предприятия, стали интересоваться удачами и невзгодами своихъ «мужьевъ»; «Они начали» — пишетъ Иосифъ Верба — «чинить имъ платье, что было бы немыслимо въ предшествовавшем периодъ». Первыя колыбели на острове появились въ семнадцатомъ году: скоро оне сдълались, если не частымъ, то обычнымъ явлениемъ. Нечего и говорить о томъ, какъ оно отозвалось на психологии самихъ женщинъ, — не только матерей, но всъхъ. Каждые роды были тогда особенно важнымъ событемъ какъ разъ для бездътныхъ женщинъ во всъхъ углахъ острова. Слъдующий шагъ произошелъ самъ собою, безъ прямого давления Ландру; постепенно сложился распорядокъ, по которому большинство женщинъ оставалось на долгие сроки въ одной и той же землянке, особенно если рождалось дитя. Это, опять таки, не прошло безъ дракъ и убиствъ, но все же обычай до некоторой степени укоренился — и позволилъ Ландру приступить къ завершению своей реформы. Въ двадцать пятомъ году Ландру выдвинулъ мысль о моногамическихъ бракахъ на определенный срокъ. Въ этомъ ему помогъ, или даже наставилъ на путь, другой замечательный человъкъ — Сантерри (Александръ) Ахо, бывший пасторъ, родомъ изъ Финляндии, где, кажется, эта система уже и въ тъ годы не исключалась закономъ. Опять начался долгий периодъ народныхъ собраний и частныхъ ссоръ, хотя знамениемъ времени была на этотъ разъ сравнительная ръдкость побоищъ. Но у всъхъ безкровныхъ революций есть одинъ недостатокъ — ихъ завоевания очень медленно укореняются. На этотъ разъ понадобилось пять лътъ для проведения реформы, и еще лътъ десять после того тянулась полоса рецидивовъ и другихъ перебоевъ системы. Тъмъ не менъе можно сказать, что теперь система эта прочно держится уже двадцать лътъ, съ теми, конечно, нарушениями, какия неизбежны въ любомъ человъческомъ обществе. Система очень проста: «бракъ» заключается на любой срокъ, но не больше трехъ летъ. Есть любопытныя детали, но о нихъ я тутъ говорить не могу. Вообще признаюсь, что эта сторона местной жизни оставила во мнъ впечатлъние чрезвычайно тяжелое. Въ то же время, однако, врядъ ли кто-нибудь могъ бы придумать другой, болъе благопристойный — и притомъ реально возможный — выходъ изъ положения. Когда поколъние, родившееся на островъ, станетъ большинствомъ, установится у нихъ, вероятно, и полная моногамия — по крайней мъръ, — настолько «полная», какъ и у насъ… Кстати, было бы несправедливо не упомянуть объ одномъ очень отрадномъ результате малочисленности женщинъ: эти грубоватые поселенцы по-своему очень внимательны къ своимъ подругамъ. Ничего романическаго въ ихъ отношенях нътъ, нътъ въ наречии даже слова «любовь», а французское «амуръ» они употребляютъ въ очень низменномъ смыслъ; развъ только среди молодежи можно заметить признаки нарождающагося более благороднаго настроения въ этомъ отношении. Но женщинъ они всъ «балуютъ», какъ ни дико это звучитъ въ применении къ суровой обстановке ихъ жизни. Неожиданный оборотъ дъла, если вспомнить, что большинство населения вышло изъ среды всеминаго братства апашей. Апашамъ зато свойствененъ и другой недугъ, и онъ свиръпствуетъ на островъ не меньше, чъмъ у насъ въ миръ цивилизации. По «трактату Дзандзарелла» всъ виноградники были уничтожены, но поселенцы постепенно научились гнать алкоголь изъ злаковъ. Если бы они сделали это открытие въ первые годы, все пошло бы иначе; но въ первые годы имъ было не до химическихъ опытовъ. Водка появилась позже и, между прочимъ, сыграла крупную роль въ пропаганде «философовъ» — вероятно, и въ контръпропаганде Ландру. Я лично виделъ пьяныхъ въ Черко, прямо на улице. Но порокъ этотъ далеко не всеобщий, и тому есть по крайней мере одна серьезная, органическая причина: значительная часть населения принадлежитъ къ расамъ, не подверженнымъ алкоголизму — это итальянцы, испанцы, арабы, татары. Второе поколъние, результатъ смъшения кровей, имъетъ значительные шансы унаследовать трезвое предрасположение. Другая черта, подкрепляющая эту надежду, есть полное отсутствие кабаковъ. У нихъ вообще нътъ ни лавокъ, ни харчевенъ; но мнъ разсказывали, что лътъ пятнадцать тому назадъ, какой-то американский негръ и съ нимъ бълая женщина открыли питейное заведете въ одномъ изъ второстепенныхъ поселковъ острова, и сразу приобрели широкую клиентуру. Скоро, однако, начались у негра ссоры съ потребителями — изъ за трудности найти точный способъ уплаты при отсутствии денежныхъ знаковъ; не было недостатка и вообще въ публичныхъ свалкахъ. Негръ оказался достаточно предусмотрительнымъ, чтобы, не дожидаясь расправы, бросить свое предприятие, а бълая женщина ушла отъ него до срока къ новому супругу. Этотъ эпизодъ, кстати, приводить насъ къ вопросу о расовомъ характере колонии, которымъ я и займусь въ третьей статье. Съ точки зръния расы; колония на о. Тристанъ да — Рунья — не только смъсь; но смъсь безпримърная. Среди ссыльныхъ представлены, кажется, всъ безъ исключения нации на свътъ; поколъние, рожденное на островъ, есть результатъ скрещения между приблизительно пятьюдесятью породами отцовъ и двадцатью породами матерей. Китай и Япония присоединились къ договору сравнительно поздно, и то съ большими оговорками — въ этихъ странахъ сейчасъ еще преобладаетъ представление объ уголовной каре, какъ о «возмезди». Поэтому желтая раса не очень сильно представлена на острове. То же приходится сказать о черной расъ. Медицинская комиссия при Международной палате очень ръдко утверждала «тристанские» приговоры въ отношении чернокожихъ, отказываясь въ болышинствъ случаевъ признать осужденнаго природнымъ преступникомъ; одно время это обстоятельство повело даже къ раздраженной полемикъ и въ Соединенныхъ Штатахъ, и въ Южной Африкъ. Бълое большинство зато само похоже на этнографический музей. Преобладаютъ элементы крайние — крайний южный и крайний съверный; сильно представлены славяне; англичанъ, французовъ и нъмцевъ сравнительно мало. Склонности къ обособлению я не заметилъ, и, говорятъ, ея никогда не было. Я ожидалъ, что найду сплоченныя землячества; но составъ всехъ двенадцати поселковъ острова говорить о совершенно обратной тенденщи. Въ первое время, когда еще не было общаго наръч1я, поселенцы, должно быть, еще группировались по языкамъ; но вскоръ это стало невозможнымъ. Каждая новая «высадка» (въ составь которой ръдко можно было насчитать трехъ человъкъ одного и того же происхождения) вынуждена была селиться скопомъ на заранъе отведенномъ мъстъ; такимъ образомъ, размежевание пошло по лиши «старожилы» — «новички», а не по лиши расъ и языковъ. Я, вероятно, потому ожидалъ увидъть обособленные землячества, что судиль издали по аналогии съ большими портовыми городами нашего мира: бїлые на Востокъ всюду образуютъ «европейский кварталъ», а въ Нью-Йорке есть десять или больше инородческихъ кварталовъ. Но это, повидимому, только тамъ возможно, гдъ и большинство, и меньшинство достаточно сильны для сплочения. Здъсь на островъ никакого большинства не было: все это были мелкие осколки наций, слишкомъ ничтожные и для притяжения извнутри, и для отталкивания снаружи, особенно предъ лицомъ всъхъ и вся нивеллирующей угрозы голода. Кромъ того, миръ преступниковъ никогда не отличался племенной разборчивостью: даже въ штатахъ американскаго Юга, даже въ Южной Африкъ ихъ среда была единственной, гдъ расовыя различия не мъшали ни дъловому, ни сердечному сближению. Когда появились женщины, и началась эволюция, разсказанная въ прошломъ очеркъ — отъ хаоса черезъ полиандрию къ срочному браку — о расовомъ отборъ не могло быть и ръчи; сами женщины тоже никогда не подымали этого вопроса. Все это я подвожу къ одному выводу, который считаю чрезвычайно важнымъ для оцънки здешнихъ перспективъ; со временемъ, когда подрастегъ и переженится поколъние, родившееся на островъ, а ссыльный элементъ — въ виду все уменьшающегося притока извнъ — превратится въ ничтожное меньшинство, — тогда раса острова Тристана-да-Рунья постепенно превратится въ единственную на свътъ амальгаму всъхъ расъ человъческихъ; и притомъ, говоря съ чисто физической точки зрения, — въ амальгаму изъ самой, быть можетъ, сильной крови всъхъ этихъ расъ. Я, конечно, ничуть не настаиваю, что всъ эти ссыльные принадлежать къ типу «великолъпнаго звъря». Есть тутъ и «интеллектуальный» типъ преступника, преемники «философовъ», хилые, щуплые, часто уродливые. Но они — малое меньшинство. Большинство (и мужчины, и женщины) — чрезвычайно здоровый и крупный народъ. Красавцами и красавицами, конечно, я бы ихъ не назвалъ: лица у бълыхъ (о красотъ остальныхъ я не судья) часто опорочены мътками вырождения, и особенно это замътно у недавнихъ иммигрантовъ. Зато поколъние, родившееся на островъ (а здъсь уже имъются дъти, чьи отцы и матери сами родились на островъ; я даже видълъ такую внучку!) — это поколъние поражаетъ своимъ физическимъ совершенствомъ, и попадаются въ немъ очень красивыя лица. Упомянутая «внучка» мъстнаго производства, напримъръ, очень собою хороша; я сфотографировалъ ее на цвътной пластинкъ, на память о томъ, что можетъ иногда получиться отъ цепи непрерывныхъ скрещивашй. У этой дъвочки римский носъ; глаза чуть-чуть японскаго разръза, но шире; волосы у нея светло-русые, но совершенно прямые, какие бываютъ у краснокожихъ: цвътъ лица — какъ у шведки, или почти; твердый рисунокъ губъ сдълалъ бы честь лучшей изъ красавицъ Шотландии, но въ предълахъ этого рисунка — губы совершенно по-восточному пухлыя; а общий эффектъ — прелестное шестилетнее дитя. Еще, пожалуй, интереснее — языковая сторона ихъ быта. Ссыльные помнятъ, конечно, свои природные языки и, съ къмъ могутъ, охотно бесъдуютъ на нихъ. (Иосифъ Верба, родомъ чехъ, и человъкъ высокообразованный, говорилъ со мною на превосходномъ английскомъ языкъ; если не ошибаюсь, онъ и приговоренъ былъ въ Америкъ). Но потребность въ какомъ нибудь общемъ эсперанто стала ощущаться буквально съ перваго дня первой «высадки»; смъло можно сказать — оно было еще нужнъе, чъмъ первая соха. Въ этомъ смысле мъстному наръчию можно дать всъ шестьдесятъ лътъ; но по-настоящему его развитие началось лътъ сорокъ тому назадъ, послъ того, какъ на островъ стали появляться дъти; а превращение его изъ жаргона въ языкъ письменности было заслугой пастора Ахо, начиная съ тридцатыхъ годовъ тамошняго лътосчисления. Они свой языкъ называютъ «анганари»; Верба думаетъ, что корень этого имени — французский, и притомъ нелестный. Я, впрочемъ, не языковъдъ; лучше привести выдержку изъ составленной Иосифомъ Вербой истории острова: "Старожиламъ, на глазахъ у которыхъ зачался и росъ анганари, выпало на долю редкое счастье, о которомъ они и сейчасъ не подозръваютъ, но за которое дорого бы заплатилъ любой ученый филологъ: ихъ какъ бы впустили въ ту доисторическую лабораторию, гдъ создаются языки. Жаль, что они, какъ и предки наши пятьдесятъ тысячъ лътъ тому назадъ, нисколько не интересовались этимъ процессомъ. Но многие изъ нихъ еще съ нами, и, разспрашивая ихъ, можно иногда, словно сквозь щель забора, подмътить отдъльныя черты техъ загадочныхъ и прихотливыхъ методовъ, при помощи которыхъ человечество создаетъ, принимаетъ или отвергаетъ слова. Главнымъ принципомъ живучести словъ является, повидимому, не самая точность или мъткость даннаго слова, а тъ обстоятельства, при которыхъ оно родилось — кто его произнесъ, какъ произнесъ и въ какой обстановкъ. Почему именно одна комбинация звуковъ «клюетъ», западаетъ въ память и укореняется, а другую вътеръ уноситъ, — сказать невозможно; впрочемъ, одна изъ этихъ причинъ (довольно неожиданная) кажется мнъ ясна — важнымъ факторомъ въ образовании языка является, по-видимому, чувство юмора. Вотъ два примъра. "Старики еще помнятъ времена, когда круп-нъйшее селение нание называлось Джерико («Иери-хонъ»): прозвище это далъ ему англичанинъ, участникъ первой высадки, по причинъ вполнъ понятной — въ английскомъ языкъ имя этого библейскаго города употребляется, какъ обиходный синонимъ понятия «на краю свъта». Какъ изъ этого получилось «Черко»? Оказывается, попалъ на островъ, много лътъ позже, испанецъ, человвкъ на ръдкость глупый, и сразу сталъ посмъшищемъ. Звука «дж» онъ выговаривать не умълъ, и однажды поэтому называлъ «Джерико» «Черико» или «Черко». Почему-то это всъхъ разсмъшило, всъ начали повторять исковерканное название, сначала въ шутку, — а черезъ несколько недъль прежнее имя вышло изъ употре-бления. Другой примъръ — имя нашего языка. Къ пятнадцатому году нашей эры онъ уже былъ повсюду въ употреблении, и никому, конечно, и въ голову не приходило окрестить его специальнымъ прозвищемъ. Однажды прибыль на островъ нъмй французъ; кто-то о чемъ то къ нему обратился на мъстномъ наръчии, французъ ничего не понялъ, потерялъ терпъние и закричалъ: «II rе рагlе еn сапание!». Это разсмъшило — и потому «клюнуло». Отсюда и пошло «анганари». Наiелся, должно быть, грекъ, который — очень комично — выговаривалъ «нг», вмъсто «нк»; потомъ итальянецъ, который — опять-таки почему-либо «комично» — передълалъ на свой ладъ «...» и получилось «анганалья»; потомъ японецъ тоже непремънно комичный, который подставилъ "р" вмъсто "л", и такъ далъе. Главное — все это должны были быть люди, произвольно или невольно действующее на чувство юмора. Шарль Ландру сказалъ мнъ однажды, что ему ни разу въ жизни не удалось пустить въ обиходъ ни одного новаго слова: онъ неръдко пытался, во время его агитации ему это было даже необходимо — но почему-то его термины не «клевали». Я думаю — причина въ томъ, что Ландру былъ ужъ никакъ не «комиченъ». Это я, впрочемъ, замъчалъ и во внъшнемъ миръ — на нашемъ языкъ онъ называется "Айсио» — родители, напримъръ, долго стараются обучить ребенка изысканнымъ оборотамъ ръчи, и ничего не выходить; а на улицъ прохожий мальчишка показалъ ему языкъ и выкрикнулъ «смъшное» слово (по большей части непристойное) — и ребенокъ повторяетъ это слово, носится съ нимъ, не хочетъ разстаться. Другого рода, и еще болъе важный факторъ въ образовали языка — дъти. Я не сомнъваюсь, что въ 17 — 18-томъ году, когда родились у насъ первый дъти, анганари состояло просто изъ нъсколькихъ сотъ разрозненныхъ терминовъ, безъ падежей, безъ временъ, и, конечно, безъ установленнаго произношения. Ни одинъ ученый на свътъ не нашелъ бы ничего общаго, никакого родства «...» между этими осколками двадцати разныхъ языковъ. Но все это нашли дъти, играя другъ съ другомъ на улицъ. Они инстинктивно нащупали, какъ и чъмъ выразить отношение родительнаго и дательнаго падежа, какъ оттънить прошлое и какъ будущее дъйствие, гдъ лучше поставить прилагательное; и они, сами того не замъчая, ввели много новыхъ словъ. Въ этомъ тоже нътъ ничего необычнаго: говоръ всегда — особое наръчие. Но тамъ, въ «Аддю», дъти скоро забываютъ свое наръчие, потому что учатся у взрослыхъ; а здъсь взрослые учились у нихъ". Грамматика и словарь, составленные Иосифомъ Вербой, выйдутъ приложениемъ къ полному отчету о моей поъздкъ. Верба считаетъ, что общий духъ языка — арийский, хотя у меня этого впечатлъния нътъ: склонение и спряжение выражаются при помощи приставокъ, а это, насколько я знаю, не арийская черта. Просматривая словарь, я нашелъ довольно много корней английскихъ и испанскихъ: оба языка распространены въ портовыхъ городахъ, гдъ значительная часть ссыльныхъ и получила свои приговоры. Но воровские жаргоны (утверждаетъ Верба) очень слабо представлены: очевидно, не подошли къ потребностямъ земледъльческаго общества. Верба очень высокаго мнъшя объ анганари: по его словамъ, это наречие — «чудо логики и точности». Обиходный словарь его чрезвычайно быстро обогащается. Оно безъ труда «перевариваетъ» элементы, взятые изъ любого языка. Слабымъ мъстомъ является, конечно, терминология духовныхъ и эмоциональныхъ понятий: она очень бъдна, да и зарождаться начала только въ самые послъдние годы деятельности Ахо. Но Верба въритъ, что и тутъ поможетъ молодежь, родившаяся на островъ: она, по его словамъ, живетъ сравнительно напряженной духовной жизнью и часто поражаетъ его свъжими и мъткими оборотами ръчи. Александръ Ахо — «пасторъ Ахо», какъ его называютъ въ кружкъ Иосифа Вербы — былъ, пожалуй, еще болъе крупная личность, чъмъ Ландру. Прибыль онъ около 20-го года, уже немолодымъ и скоръе хилымъ человъкомъ. Родомъ былъ онъ финнъ. Если не ошибаюсь, въ съверной Европъ его имя до сихъ поръ сохранило мрачную популярность, и до сихъ поръ связано съ нимъ много преданий, очень тяжелаго содержания, писаныхъ и неписаныхъ. Онъ, действительно, былъ священникомъ; кромъ того, прекрасно игралъ на рояли и на скрипке, превосходно зналъ литературы классическия и новыя, имълъ большия познания въ химии и астрономии — вообще былъ человъкъ всеобъемлюще культурный. Если дъти наши все еще читаютъ Конанъ Дойля, они найдутъ предугаданный прообразъ пастора Ахо въ лицъ доктора Мориарти. Онъ оказался главой и создателемъ преступнаго общества, изумительно организованнаго, съ когтями и щупальцами въ разныхъ странахъ отъ Мексики до Египта. Но я долженъ признаться, что просто какъ-то не хочется говорить о черномъ прошломъ человъка, общественный подвигъ котораго — поскольку идетъ ръчь о его новой родине — смъло выдержитъ сравнение съ заслугами любого изъ наиболее чтимыхъ духовныхъ благодетелей нормальнаго человечества. Прибудь онъ на десять лътъ раньше, онъ — я увъренъ — присталъ бы къ «философамъ» и вместъ бы съ ними погибъ. Но онъ попалъ на островъ въ тъ годы, когда первыя преобразования Ландру начали уже приносить плоды, — въ образъ дътей. Ахо сталъ первымъ учителемъ на островъ. Страстный любитель языковъдъния, — уроженецъ страны, которая сама только незадолго до того возродила свое наречие и сделала изъ него орудие культуры, — онъ сразу увъровалъ въ анганари, тогда еще не доросшие даже до титула жаргона. Начать ему пришлось съ изготовления чернилъ, съ очинки перваго тростниковаго пера, съ изобрътения суррогатовъ бумаги. Онъ приспособилъ латинскую азбуку, установилъ правописание. Онъ составилъ словарь, тщательно отмечая въ немъ каждое новорожденное слово. Позже онъ началъ «печатать» — сначала на грубой желатиновой массе, потомъ на сложномъ ротаторъ, гдъ краска продавливалась сквозь дырочки, проколотыя шипомъ въ ленте изъ рыбьяго пузыря. Онъ выработалъ учебную программу, приспособленную къ быту острова, и потому совсъмъ не похожую на наши школьныя программы. Этимъ дътямъ общества, не знающаго торговли, никогда ничего не придется считать, кромъ телятъ и яицъ: Ахо свелъ всю ихъ математику къ четыремъ действиямъ надъ двузначными. Онъ исключилъ географию и историю: миръ этихъ дътей долженъ начинаться и кончаться островомъ, его лътописью исчерпывается вся важная для нихъ хронология. Несправедливо было бы сказать, что целью его было утаить отъ нихъ существование внъшняго мира — вся его литературная деятельность доказываетъ противное; онъ только стремился къ тому, чтобы люди новаго поколъния не чувствовали себя въчными изгнанниками, какъ ихъ отцы, — чтобы весь ихъ интересъ и энтузиазмъ сосредоточился на островъ, какъ на родномъ домъ, не какъ на тюрьмъ. И онъ училъ детей именамъ звъздъ, обычаю зверей и птицъ и растений и рыбъ; мальчики и дъвочки помогали ему извлекать соль и бромиды изъ морской воды; онъ ввелъ у нихъ культъ хорового пъния, сыгравши, говорятъ, такую роль въ национальномъ возрождениии его собственной родины; и онъ сочинилъ для нихъ молитву, вродъ американскихъ школьныхъ молитвъ — одинаково пригодную для христианъ, мусульманъ, евреевъ, буддистовъ и огнепоклонниковъ, если бы нашлись такие. Въ началъ сороковыхъ годовъ (я съ полнымъ уважетемъ принимаю его хронологию) вокругъ него уже сплотился кружокъ вдумчивой молодежи; къ нимъ присоединились некоторые изъ болъе грамотныхъ ссыльныхъ, въ томъ числъ Иосифъ Верба. Въ кружкъ скоро почувствовался голодъ по умственной пищъ. Тогда пасторъ Ахо предпринялъ задачу, которой я не знаю равной по смълости и — мнъ кажется — по таящимся въ ней перспективамъ: дать острову лучшее, что есть въ мировой литературъ, — по памяти. Вотъ что навело его на эту мысль. Какъ лютерански священникъ, онъ привыкъ думать, что знаетъ «свою Библиюо» наизусть. Онъ ръшилъ ее записать и перевести. Но съ первыхъ же страницъ онъ убъдился, что на самомъ дълъ память удержала только главные, наиболъе выдающееся отрывки. Онъ пытался было «заставить» себя вспомнить остальное; пытался даже заполнить пробълы поддъльными вставками; но вскоръ сообразилъ, что върнъйший способъ дать «лучшее» — это дать то, что оказалось незабываемымъ. Такъ онъ и записалъ все, что могъ припомнить изъ Ветхаго и Новаго Завътовъ; и, перечитывая рукопись, самъ поразился величию, чистотъ и возвышенности этой Библии отверженца. Пасторъ Ахо понялъ этотъ урокъ. По тому же способу онъ записалъ и перевелъ отрывки изъ Гомера, Мильтона, его родной Калевалы, Данте, Шекспира, Корнеля, изъ Фауста, изъ тегнэровой Саги о Фритьофе. Верба, еще два — три начитанныхъ ссыльныхъ съ увлечениемъ помогли ему. Каждый, кто сидълъ когда то на школьной скамьъ, помнитъ стихотворение или десять строкъ классической прозы. Очень трудно было переводить, но они поступили, какъ всякая молодая народность — стали занимать или придумывать новыя слова. Послъ пяти лътъ этой работы (все по вечерамъ, послъ дня на пашнъ или, съ каменнымъ топоромъ, въ лъсу) врядъ ли остался одинъ истинный гений изъ гениевъ всъхъ временъ и расъ, который не былъ бы хоть страничкой представленъ въ маленькой библиотекъ анганари. И именно потому, что это была только одна страница, это была одна изъ лучшихъ. Кромъ того, Ахо и его помощники обошли весь островъ, разыскивая среди арабовъ, индъйцевъ, китайцевъ, русскихъ — кто помнитъ сказки или басни, слышанныя въ дътствъ отъ бабушекъ. Ахо мечталъ потомъ проделать то же самое въ области музыки. Послъ его смерти, работа продолжается подъ руководствомъ Иосифа Вербы: онъ особенно интересуется именно музыкой; онъ, кстати, хороший скрипачъ, хотя «скрипка» его мало похожа на скрипку. Я бы не хотълъ заслужить упрекъ въ преувеличении; но то, что скажу, кажется мнъ безспорнымъ. Всякая народность, конечно, начинаетъ свое духовное пробуждение съ переводовъ. Но при этомъ она всегда проглатываетъ гораздо больше макулатуры, чъмъ настоящей литературы; массовый вкусъ воспитывается скорее на отбросахъ иностраннаго производства, чъмъ на его цънностяхъ. Здъсь, на островъ, передъ нами впервые примъръ отбора абсолютнаго, — чистое полновесное зерно безъ примеси плевеловъ. Когда нибудь зародится и собственное мъстное творчество (пока еще такихъ попытокъ не было) — и я считалъ бы совершенно законнымъ ожидать далеко незаурядныхъ результатовъ отъ духовныхъ усилий поколъния, въ жилахъ котораго будетъ течь, въ концъ концовъ, не одна капля самыхъ кръпкихъ, самыхъ первобытныхъ кровей мира, — и умъ котораго сформируется подъ влияниемъ такого отбора изъ мировой сокровищницы. Я упомянулъ Библию пастора Ахо. Говорить о религиозномъ мировоззрънии поселенцевъ еще рано: пока въ этой области ничего характернаго нътъ. Любопытно, что въ первую эпоху колонии религюзный нмпульсъ былъ какъ бы совершенно парализованъ. Робинзоны нашеей юношеской литературы всегда простирали руки къ небесамъ — но у нихъ всегда была надежда на спасение; здъсь такой надежды быть не могло, и отсюда вся разница. Мне разсказывали, что даже мусульмане и индусы въ те годы махнули рукой на свои обряды. Некоторое пробуждение сказалось въ эпоху реформъ, главнымъ обра-зомъ среди тъхъ поселенцевъ, которые начинали старъть; но и оно выразилось не въ попыткахъ создать новую общую секту, а просто въ томъ, что старики той же въры иногда собирались помолиться. Молодые уроженцы острова никакого интереса въ этомъ направлении пока не выказываютъ. Я, однако, слышалъ мнъние, что религиозный инстинктъ у нихъ еще нъкогда проснется, но, проснувшись, не удовлетворится ни однимъ изъ готовыхъ катехизисовъ… Въ заключение я хочу привести послъдния страницы изъ рукописи Иосифа Вербы — страницы, который онъ специально для меня написалъ по английски въ оригиналъ: "Я върю въ нашъ островъ: какъ Шарль Ландру и пасторъ Ахо, я върю, что въ перспективъ развития онъ лучше остального мира. Тому три причины: Первая связана съ происхождетемъ его обитателей. Придетъ еще день, когда ихъ потомки будутъ имъ гордиться. Миръ годами отбиралъ носителей самой неподатливой, самой первозданной своей живучести, и ссылалъ ихъ на эту скалу; и наслъдие мудрости и гения всехъ племенъ земныхъ собрано здъсь въ кровяныхъ шарикахъ малой горсти людей — соборныхъ Адама и Евы, чей каждый потомокъ будетъ отпрыскомъ всъхъ расъ, создавшихъ Канта и Сакьямуни, Наполеона и Исайю, Фидия и Линкольна, и Гайавату. Второе наше преимущество — отсутствие металла. Корень всего зла на свъте — металлъ. Я не только о желъзныхъ мечахъ говорю, и не только о золотыхъ червонцахъ: я говорю и о мирной производительной машинъ. Опасно для человъка такъ всецъло, такъ самодержавно властвовать надъ природой. Это противуестественно, и это отметится. Онъ рожденъ быть сыномъ, не господиномъ природы. Сынъ можетъ питаться отъ тъла матери, можетъ просить ея защиты и заботы: но если онъ дълаетъ изъ матери рабу, онъ кончитъ вырождениемъ духа и тъла. Это не риторика, это правда; это — то, что давно чувствовалъ каждый мыслитель, тамъ за морями — въ Аддио. Потому, что нътъ у насъ металла, мы одни на всемъ свътъ въчно останемся бедными тружениками, чье золото — потъ, чьи сны никогда не осквернятся грезой о богатствъ. Я, и все со мною рожденные въ миръ желъза, мы скоро умремъ; и поколъния, зачатыя на этомъ островъ, никогда не узнаютъ болъзненной похоти ощупывать все новыя вещи, отравившей тотъ миръ. Вотъ почему жизнь ихъ будетъ жизнью стойкаго равновесия; имъ не понадобится власть, какъ не нужна она деревьямъ въ лъсу. Этой большой правде научилъ насъ Ландру. Шарль Ландру стоитъ теперь передъ своимъ Создателемъ, великой грешникъ въ одномъ существовании, великой учитель въ другомъ. Я върю, что Создатель скажетъ ему «Чаланъ» — слово приветствия, которымъ у насъ поселенецъ встръчаетъ друга, и значитъ оно «миръ». Третья причина превосходства наниего есть одиночество, — благословенное понятие итальянскаго мыслителя, который нагими послалъ насъ на этотъ островъ и переръзалъ трубу между нами и ядовитымъ воздухомъ стараго мира., Въ памяти нъкоторыхъ, въ крови у всъхъ изъ насъ сохранились съмена его достижений; еще не скоро, только въ дътяхъ нашихъ дадутъ ростокъ эти съмена; но то будутъ чистые колосья безъ сорной травинки, алмазы безъ примъси песку. Тогда, нищие, полудикари, мы вознесемся къ могучимъ высотамъ духа. Ибо поле духа есть единственное, гдъ справедливо человъку завоевывать, переступать ограду за оградой; духъ — его царство, духъ, а не природа. Какъ бы высоко ни воспарилъ онъ въ эмпиреи духа, за это дерзание не ждетъ его кара; лишь бы не пытался онъ превратить мысль въ вещество, въ десятины земли, въ бубенчики власти. Предъ внуками нашими не будетъ приманокъ, чтобъ ради нихъ чеканить поддъльныя мысли: мыслить они будутъ только по велънию пробудившагося духа. Это будутъ люди немногихъ думъ, и думы ихъ будутъ серьезны, глубоки и прекрасны. Мы не боимся тъхъ гостей, которыхъ, съ мъшкомъ и деревянной лопатой, все ръже и ръже, ночью высаживаетъ на нашемъ берегу подводная каторжная лодка: они — наши, они съ нами сольются. Я и о вашемъ посъщении не жалъю, мистеръ Флетчеръ: намъ нечего скрывать. Но передайте вашему свъту нашу страстную просьбу: не снимайте замка и печати съ нашихъ воротъ, оставьте насъ отверженными". |
||
|