"Пансионер" - читать интересную книгу автора (Шессе Жак)

***

В сентябре того года, после признания банкротства и объявления об окончательном закрытии зимой «Отеля Солеварен», несколько пансионеров, еще остававшихся в нем, начали вдруг походить на него, словно обветшалость построек или уверенность в их скором исчезновении сообщали и им некую дополнительную сладость пребывания в этих местах, которые должны кануть в небытие. Это было похоже на приятную отсрочку перед неминуемым расставанием.

По правде сказать, ни один из постояльцев не был по-настоящему в возрасте и не думал помирать. И все же между прекрасным и безнадежно устаревшим зданием и его затянутыми в непролазную осень жителями что-то происходило: они все больше походили друг на друга. И какое счастье! Ничего, ровным счетом ничего не происходило. Отель закрывался, постояльцы готовились разъехаться. Я никуда не отлучался, прислушиваясь к тому, как пошел обратный отсчет времени, и избегал бывать в небольшом городке поблизости, прилепившемся к горам. Самый неподвижный из всех постояльцев, передвигающихся лишь по мере необходимости, бродил я среди других задержавшихся здесь лиц, нимало не желая знать, как их звать и кто они, усаживался на берегу за столик, думал о чем-то своем, строил неопределенные планы, уходил в парк, где желтые сухие листья выделялись на фоне еще по-летнему зеленого пейзажа.

Сказать по правде, ничто не доставляло мне большего удовольствия, чем предаваться лени на некотором отдалении от тех, за кем я наблюдал. Среди них были две женщины средних лет: по всему было видно, что одна из них – госпожа, а другая – чуть моложе – то ли горничная, то ли компаньонка. Я со всевозрастающим любопытством разглядывал их и корил себя за это: ничего иного, кроме ощутимого спуска отеля в небытие, все равно произойти не могло. Но я не мог с собой совладать и прямо-таки не отрывал глаз от этих двух молчальниц: от одной исходил очень пряный аромат, а от другой – естественный природный запах тела. Они занимали первый столик, всегда выходили безукоризненно одетыми, даже к завтраку. А прогулявшись в парке, на долгие часы уединялись в своем номере. Я наблюдал за тем немногим, что мне было дано видеть, воображение дополняло остальное, а их молчание интриговало и манило.

Ничто не должно уже было произойти, и потому не могло быть и речи о том, чтобы нанести им визит. Но я мог последовать за ними в парк и там полюбоваться, как они без единого слова передвигаются от цветочной клумбы к каменным нимфам и фавнам, выступающим из тени, присаживаются на белую скамью, затем, казалось, чтобы чинно, с благодушной улыбкой на устах дождаться конца жизненного пути отеля, а может, и своего собственного.

Я приписывал им некие чувственные отношения, не обязательно любовные – между ними существовала дистанция, и было понятно, кто из них госпожа. И все же порой, прижавшись друг к другу, замерев в каком-то странном единении, они вдруг бледнели, закатывали глаза, приоткрывали блестящие губы, и их лица словно внезапно заливало невыразимо сильное чувство. Тогда они обессиленно облокачивались на спинку скамьи и сидели так среди медленно кружащихся и падающих на них листьев.

В душе царил покой, и было только одно желание: вступить с этой парочкой в беседу. Надо бы как-то заинтересовать их своей персоной, проявив интерес к ним самим. С одной стороны, спешить было некуда, с другой – как посмотреть: осень в полном разгаре, с первым снегом отель закроется, вороны раскаркаются, как по покойнику, и придется спасаться в долину, подобно изгнанному из Рая. Но к чему, о душа моя, заранее печалиться, ведь еще столько предстоит пережить в осыпанной золотой пылью бухте старых Солеварен?

Случай завязать знакомство все же представился: однажды утром старый кот, с незапамятных времен живший в пансионе и бывший всеобщим любимцем, в погоне за голубями повис на решетке парка. Что тут поднялось! Послали за ветеринаром, была проведена операция in extremis[1]. Кот был спасен. Мы же, постояльцы, не на шутку разволновались, в большей степени от того, что в продолжение многих дней и ночей ничего не происходило. Кот отходил от наркоза.

– Это ведь вы первый увидели, как он повис? – поинтересовалась старшая из дам.

– И подняли тревогу! – добавила вторая с восхищением.

Разумеется, ничего особенного я не совершил, но в тот же вечер я уже сидел за их столиком, упрекая себя за то, что придаю такое значение происшедшему. После десерта, кофе и небольшой передышки на террасе в теплой ночи мы собирались разойтись по своим номерам, и тут компаньонка улучила момент, когда мы на мгновение остались с ней одни перед дверьми лифта, и сунула мне записку. В ней было следующее: «Я люблю котов».

Таинственность сего послания погрузила меня в мрачное расположение духа. Решительно ничего не происходило в этом отеле, или скажем так: ничего, кроме дурацкого и совершенно бесполезного. На следующий день записка все еще интриговала меня, но уже меньше. Все встало на свои места. Более ничего не могло произойти. Ничего, кроме долгой осенней агонии с тягучими чинными разговорами в желтом свете, который способен растворить в себе и поглотить любое событие.

Однажды утром в конце октября в пансион для оценки утвари явился судебный пристав: настенные часы, каминные канделябры, золоченые рамки, картинки всякого рода, полотна, украшающие номера бог знает сколько лет, когда тут лечились термальными источниками… В другое утро нам нанесли визит инженеры, явившиеся оценить состояние фундамента. На День всех святых нам было не до усопших и не до святых, поскольку здание и прилегающая территория были заполонены архитекторами и землемерами, снимающими замеры для росписи поземельной собственности: через год здесь должен был вырасти огромный торговый центр. В середине ноября на кухню был совершен набег хозяев благотворительного ресторана, который предполагалось открыть в пригороде, унесших все вплоть до последней плошки.

А чем все это время занимались пожилые наперсницы? Компаньонка: глаза долу и ни гу-гу, проскользнет мимо, как мышь. Казалось, я вызываю в ней меньший интерес, чем агония отеля. «Я люблю котов». «Я тоже их люблю», – иронизировал я сам с собой, но я же не пишу записок по этому поводу. Вскоре нас всех окончательно накрыло осенью, как кастрюлю крышкой, и я перестал проявлять интерес к чему бы то ни было, растворившись в сладком вареве этой кастрюли. Как-никак конец целой эпохи.

На дворе стоял декабрь, холмы занесло снегом, перед окнами мельтешня снежинок, по-зимнему светло. На первом этаже и в гостиной шум. Я спустился посмотреть: передвигают зачехленную мебель. Белые чехлы в сочетании с белым снегом за окном – балет, да и только: и то, и другое хаотично двигается, кружится, исполняет некий танец.

Я долго не мог налюбоваться этим зрелищем. Затем мне почему-то вспомнилось множество вещей, которые не должны были случиться, но случились: комедия взаимоотношений госпожи и компаньонки, случай с котом, записка, а теперь этот переезд мебели, против моей воли так взволновавший меня. И пусть не говорят, что все эти события ничтожны: они приобрели прямо-таки скандальную важность от того, что происходили там, где уже ничему не суждено было происходить. Да и как знать, не станет ли чета дам посещать меня во снах, особенно та из них, что обратилась ко мне со столь загадочным посланием, не станет ли кот моим ночным кошмаром, присоединившись к армии других котов-мучеников из моего далекого детства! Утро было испорчено. Эти дамы, этот кот, прислуга, садовники словно срослись со мной, так что от них не отвяжешься, и я невольно подумал, что они все были вписаны в мое личное пространство задолго до моего приезда в отель неким не подлежащим обжалованию приговором. Снег, холод, тепло, влага, крики чаек, ветер, разносящий их от холма к холму, пока они не затихнут вдали… Но этому отелю не стать мне могилой, не правда ли, душа моя, будут и другие дни – неспешные, тихие, с воспоминанием о медовом покое парка с его меняющимся в течение дня освещением, со звуком колокола, сзывающего счастливых едоков. Ведь это еще не конец. Ведь я еще не совсем умер, скажи мне, душа моя! Я не желал этих мертвых мест. Может, я и ты на взгляд иных, предпочитающих исчезнуть вместе с отжившими свое постройками, уже похожи на хлопья снега? Сон бродяги, пускающегося в путь к другому убежищу попытать еще счастья между двумя мгновениями: прошлым и будущим, превращающимся в прошлое…