"Дитя Всех святых. Перстень со львом" - читать интересную книгу автора (Намьяс Жан-Франсуа)

Часть первая ДИТЯ ВСЕХ СВЯТЫХ

Глава 1 ЛЕВ И ВОЛЧИЦА

В геральдических книгах про герб рода де Вивре писалось, что он «раскроен на пасти и песок». На обычном же языке это означало всего лишь, что он был красно-черным, разделенным надвое по диагонали, причем красное занимало верхнюю правую часть, а черное — левую нижнюю.[1]

Этот простой щит, составленный только из двух цветов, тогда как другие щеголяли замысловатым построением, имел, однако, весьма необычную историю, восходившую к 1249 году, а еще точнее — ко времени Седьмого крестового похода, предпринятого королем Людовиком Святым.

Некий Эд — в памяти потомков от него сохранилось одно лишь имя — участвовал в этом походе в качестве оруженосца некоего рыцаря (чье прозвание также осталось неизвестным). Несмотря на свое простое происхождение, Эд был весьма заметной фигурой во французском войске: настоящий великан с могучим телом и громадной головой, он выделялся еще и рыжей гривой, которая в сочетании со столь же густой бородой огненного цвета придавала всему его облику что-то львиное.

Но не только благодаря своим незаурядным физическим данным заслуживал внимания наш Эд. Он был воин, каких мало. И когда рыцарь, которому он служил, погиб в одной из первых стычек с магометанами, оруженосцу было позволено носить его герб до конца крестового похода. Эд не упустил возможности покрыть себя славой. Во всех сражениях, и особенно при взятии Дамьетты 6 июня 1249 года, он устраивал в рядах противника настоящую резню. Взмахи огромного меча, чудовищный рев, исторгаемый его глоткой, и самый вид его повергали врага в ужас.

После победы при Дамьетте Людовик Святой захотел упрочить успех взятием Каира. Но сарацинские войска, возглавляемые султаном Аюбом, дрались неистово, и предприятие оказалось гораздо труднее, чем он предполагал.

Так случилось, что во время этого похода, в один из летних дней 1249 года, крестоносцы избрали местом отдыха некий уголок нильской Дельты. Настроение в войске было подавленным. После блестящего успеха при Дамьетте все надеялись на короткую и победоносную кампанию, а вместо этого увязли — как в прямом, так и в переносном смысле — среди песков и болот. К тому же в рядах крестового воинства творили опустошения дизентерия и лихорадка, да тревожила налетами стремительная египетская конница.

Желая предотвратить полный упадок боевого духа, Людовик Святой решил устроить своей армии развлечение — большую рыцарскую охоту. Позволили участвовать в ней и Эду, хотя тот был всего лишь простым оруженосцем.

А вокруг расстилалась пустыня, где кишело всевозможное зверье. Особенно много здесь водилось львов… Охота длилась целый день. Вечером, когда собрались для подсчета трофеев, Эд со своей добычей уже издали привлекал к себе внимание. То было незабываемое зрелище: он убил семерых львов и разложил перед собой на земле их отрубленные головы.

Когда Людовику Святому доложили об этом, он захотел поближе взглянуть на победителя. Ростом Эд превосходил короля на две головы; его туника крестоносца сделалась похожа на фартук мясника, а красный крест совершенно исчез под пятнами крови. Кровью была перепачкана и огненная борода. В багровых египетских сумерках он походил на какое-то сверхъестественное существо.

Окруженный старшими военачальниками своей армии, Людовик Святой некоторое время молча смотрел на него, качая головой. Наконец заговорил:

— Оруженосец, за этот подвиг я посвящу тебя в рыцари. Думаю, ты захочешь взять эмблемой льва…

Ко всеобщему удивлению, Эд отрицательно замотал своей дикой гривой.

— Нет, государь. С меня хватит и простого щита, красно-черного, «пасти и песок».

А поскольку король выразил недоумение, Эд показал на устилавшие землю пустыни львиные головы и сказал просто:

— Вот пасти, а вот песок!

Людовик Святой расхохотался от души, пожал всю в пыли и крови руку Эда, отвесил ему полагающуюся оплеуху[2] и воскликнул:

— Отлично, мой лев! Вот ты и рыцарь…

Седьмой крестовый поход закончился хуже, чем начался. Некоторое время спустя после памятной охоты крестоносцы схватились с войсками султана в битве при Мансуре. Король Людовик приказал отступать, но сам попал в плен. Во время этого сражения Эд еще раз явил чудеса доблести. Он неистовствовал в рядах противника как одержимый, оглушая сарацин своим боевым кличем, в качестве которого взял тот самый возглас Людовика Святого: «Мой лев!»…

Эд сумел избежать плена. Он вернулся во Францию, где получил во владение сеньорию Вивре, в Бретани, к северу от Ренна. Новый владелец, отныне сир де Вивре, заказал себе перстень, напоминающий историю его возведения в дворянское достоинство, который должен был передаваться каждому старшему носителю титула. Перстень был золотой и представлял собой рычащую львиную голову с рубинами вместо глаз.

Эд де Вивре решил также, что слова «Мой лев» станут девизом всего его потомства, гордо красуясь под щитом «пасти и песок». И он истребил всякий след, который мог бы привести к его подлинному имени — тому, которое он носил, будучи простым оруженосцем. Точно так же он поступил и с именем того рыцаря, у которого был в услужении. Вот так и вышло, что тот, кто прежде звался, быть может, Мартен, Гайяр или Дюбуа, прибыл в Вивре просто Эдом, но зато с тех пор для всех своих потомков остался только Эдом де Вивре, и никем более…

Род де Куссонов, тоже бретонский, чей замок располагался к югу от Ренна, не считался более знатным, чем род де Вивре, но был при этом гораздо древнее.

Начало его тоже было положено во время крестового похода, только Первого, того самого, когда у неверных был отвоеван Град Святой. В нем участвовал некий Боэмон де Куссон, первый носитель этого имени. Свои рыцарские шпоры он получил в 1100 году от Бодуэна I, короля Иерусалимского. В качестве эмблемы он выбрал серебряный щит и на нем два муравленых, то бишь зеленых, креста. Этому первоначальному гербу де Куссонов суждено было век спустя измениться при самых необычных обстоятельствах.

В 1223 году носитель титула звался Юг де Куссон. Отец его, Тьери де Куссон, умер, не дождавшись его рождения. Но был ли Юг действительно посмертным сыном Тьери? Многие утверждали, что нет, и в качестве доказательства ссылались на очевидность и на легенду.

Под очевидностью разумелся внешний вид Юга де Куссона. Он был покрыт волосом с головы до пят. Впрочем, то была не густая, взъерошенная шерсть, но как бы легкий пушок, распространившийся по всему его телу таким образом, что те части лица, которые обычно покрыты усами и бородой, казались не более волосатыми, чем лоб, уши или нос. То же и с руками: ладони были столь же мохнаты, как их тыльные стороны и пространство между пальцами.

Само собой, не обошлось без того, чтобы подобную причуду природы не попытались как-нибудь объяснить. Сюда-то и вторглась легенда. Теодора де Куссон, его мать, умерла во время родов, произведя на свет столь странного отпрыска. Она успела прожить весьма бурную жизнь. Капризная, спесивая, неверная, она открыто изменяла своему мужу, и чаще всего это случалось как раз в ту пору, когда был зачат Юг. Тьери из-за болезни был уже близок к концу, а она целые ночи проводила в окрестных лесах, кишевших волками.

Отсюда оставался всего один шаг до предположения, что Юг стал плодом противоестественного союза, и шаг этот большинством обитателей Куссона был сделан, когда открылось, на что похож новорожденный. А тот факт, что его мать умерла во время родов, послужил лишним тому доказательством: дескать, Теодора де Куссон совокупилась с волком, вот Бог и покарал ее смертью, когда появился на свет плод ее нечистой страсти.

Как бы там ни было, но ничего чудовищного, кроме диковинной наружности, в Юге де Куссоне не наблюдалось. Пожалуй, даже наоборот: вскоре по всей округе разнеслась молва о его редком благоразумии. Он превратил свой замок в пристанище всяческих искусств, где постоянно толпились труверы[3]. Сам он предавался ученым занятиям в замковой библиотеке. Поговаривали даже — и вот это было, без сомнения, правдой, — что он увлекался алхимией, но в своих изысканиях проник, быть может, в области еще более таинственные…

Юг де Куссон едва достиг возраста тридцати лет, когда разразилась зима 1223 года. Это была самая ужасная зима на памяти людской. Замерзло все: деревья лопались, как стекло; камни рассыпались в прах от малейшего удара; трупы бесчисленных животных сделались хрупкими, словно безделушки тончайшей работы.

Увеличилась смертность и среди людей; в жилищах накапливались тела умерших, поскольку их нельзя было не только похоронить в окаменевшей от мороза почве, но даже поместить в гробы. При столь низкой температуре дерево становилось слишком неподатливым, чтобы из него можно было выстрогать гроб, а гвозди ломались, стоило по ним стукнуть молотком. Поэтому каждый держал своих покойников дома, в самом холодном месте, то есть подальше от очага, и в крестьянских лачугах можно было наблюдать странные ледяные статуи, покоящиеся на земле, словно надгробные памятники в усыпальницах богатых аббатств или в родовых склепах знати.

Казалось, с поверхности земли исчезла любая жидкость. Вода и вино застывали в своих сосудах, и даже помочиться вдали от огня означало подвергнуть себя крайнему риску, ибо струя отвердевала прежде, чем успевала достичь земли. Что касается слез, то они намертво пристывали к щеке, стоило им вытечь, и можно было вырвать глаз, попытавшись убрать их с лица.

Льдом сковало обширнейшие водные пространства. Тяжело груженные повозки могли пересекать реки, озера, даже моря. Поговаривали, что некие путешественники, отправившиеся в северные страны, сумели перебраться на санях из Дании в Швецию.

Во время самых лютых морозов в Куссонской сеньории случилась еще одна нежданная беда: волки, точнее, волк чудовищных размеров. Все свидетели утверждали в один голос: видом и шкурой зверь был точь-в-точь как волк, но раза в четыре, а то и в пять крупнее, ростом примерно с теленка. Человек таких же пропорций походил бы на сказочного людоеда или великана.

Опустошения, которые производил этот невиданный зверь, были ужасны. Нападал он всегда внезапно, не страшась при этом ни оружия, ни количества противников. Растерзав свою жертву, оставлял ее выпотрошенной, с распоротым чревом, с разбросанными вокруг и замерзшими внутренностями. Нападения его сделались столь часты, что к концу февраля количество жертв перевалило за сотню.

Холод ничуть не смягчился. Небо по-прежнему оставалось такого же светлого, ровного свинцово-серого оттенка, как и в тот день, когда ударили морозы; повсюду среди мертвой растительности валялись окаменевшие трупы. И не ощущалось ни малейшего запаха в невообразимой чистоте этой кошмарной зимы.

К Югу явился местный священник и заговорил от имени всей своей паствы.

— Монсеньор, чудовищный волк разоряет и губит ваших подданных. Только вы один можете справиться с ним.

Юг де Куссон пристально посмотрел на священника из-под своей шерсти. Того даже озноб пробрал от пронизывающего взгляда, которым удостоило его существо столь зверской наружности.

— Почему именно я? Я ведь не лучший охотник, чем любой другой.

Но кюре не отступился.

— Монсеньор, мы все уверены, что такого зверя может уничтожить лишь тот… кто сам ему подобен.

Юг де Куссон ничуть не разгневался на эти речи, намекающие на противоестественную страсть его матери. Напротив, он надолго задумался, а потом объявил с самым серьезным видом:

— По моему разумению, сходство должно быть еще большим. Но я выйду завтра.

На сих таинственных словах священник его и покинул.

Утром следующего дня Юг де Куссон действительно отправился на охоту. Несмотря на мольбы своей жены и детей, он никого не взял с собой и выехал, лишь издали сопровождаемый замковой челядью, да еще более издалека — оробевшими поселянами. Но они оказались все-таки достаточно близко, чтобы рассмотреть то, что за этим последовало.

Едва Юг де Куссон оставил позади себя подъемный мост, как чудовище выскочило из леса и бросилось прямо на него. Юг не успел даже выхватить меч: огромный волк опрокинул его вместе с конем и вцепился в горло. Кровь брызнула во все стороны и тут же замерзла. Следуя обыкновению, зверь собрался было распороть ему живот и вгрызться во внутренности, но тут произошла неожиданная развязка.

Внезапно из лесу появился другой волк, такой же огромный и страшный. Он завыл, и чудище, убившее Юга, обернулось на зов. Оба зверя яростно сцепились. Второй волк был гораздо темнее первого, так что спутать их было невозможно. Он сразу же взял верх. Через несколько мгновений он разодрал горло своему сородичу и, оставив его бездыханным на трупе убитого им человека, исчез там, откуда явился. Никто и никогда его больше не видел…

Жители Куссона со священником во главе устроили крестный ход, чтобы отметить избавление от зверя. Несколько дней спустя сам герцог Бретонский вместе с епископом города Нанта почтили своим присутствием похороны героя, поскольку ни у кого это дело не оставляло сомнений: Юг де Куссон знал наверняка (как он сам намекнул в разговоре со священником), что победить чудовищного зверя в силах был не полуволк, каковым он являлся, но волк настоящий, доподлинный. И он добровольно позволил себя убить, чтобы его душа воплотилась в другом волке и вернулась отомстить обидчику.

Именно в память об этой чрезвычайной жертве один из потомков Юга де Куссона и решился изменить родовой герб. Он велел изобразить на щите другие фигуры, напоминающие о событии таинственном и священном, — подобно тому, как изначальные кресты говорили о жертвенной смерти Спасителя. Теперь герб Куссонов выглядел так: «Щит серебряный, и на нем два муравленых волка, хищных и противостоящих», то есть на белом поле два стоящих на задних лапах и обращенных друг к другу зеленых волка.

В тех краях до сих пор рассказывают, что в дни больших холодов выходит иногда из лесу большущий волк. Но те, кому случается видеть его, ничуть не боятся: они-то знают, что это воплощенная душа Юга де Куссона, их господина, отдавшего свою жизнь ради их спасения. Они лишь осеняют себя крестом да обнажают голову в знак признательности. Говорят также, что по весне, в пору волчьей течки, чей-то странный голос примешивается к хору волчьей стаи. Это голос женщины, прекрасный, как голоса певчих в церкви. Но песнь его — песнь адская, ибо это Теодора стенает в ночи о своем нечистом желании и призывает самцов стаи совокупиться с нею…

В 1336 году Гильому де Вивре исполнилось восемнадцать лет. В родовом замке он остался один, потеряв свою мать Бланш, когда был еще ребенком, а своего отца Шарля — совсем недавно, при весьма трагических обстоятельствах.

Случилось это в начале года, во время охоты на кабана. Зима тогда, хоть и не такая жестокая, как в 1223 году, выдалась все же очень холодной. Травить кабана по обледенелым тропам было делом отнюдь не легким. Молодой Гильом с трудом поспевал за своим отцом, многоопытным охотником, которому любая чаща была нипочем. Вот и тогда Шарль углубился в непроходимые заросли. Сын безуспешно пытался нагнать его, когда услыхал вдалеке шум борьбы и крик. Вместе с остальными своими людьми он бросился на помощь отцу, но им понадобилось больше часа, чтобы обнаружить его труп.

Шарль де Вивре сумел затравить очень крупного кабана. Человек и зверь, оба раненые, проделали вместе не одну сотню метров. Шарль все еще цеплялся рукой за отрубленную кабанью голову, в то время как копыто животного глубоко вонзилось ему в живот. И тот и другой были уже охвачены трупным окоченением; чтобы снять перстень со львом, Гильому де Вивре пришлось отрезать своему отцу палец. Никому другому он не решился доверить эту задачу, несмотря на глубокий ужас, который сам испытывал, выполняя ее.

Почти не зная своей матери, Гильом де Вивре получил воспитание сугубо мужское. Отец растил его сурово, как будущего рыцаря. Впрочем, достаточно было лишь взглянуть на него, чтобы понять: он создан более для воинских забав, чем для книжной премудрости, скорее для войны, нежели для молитвы. Гильом, хоть и не имевший пропорций своего предка Эда, был, тем не менее, красив и силен, с широкими плечами, мощными руками и ногами. Правда, волосы его были не рыжими, а белокурыми, но зато такого яркого оттенка и такие блестящие, что придавали всему его облику что-то солнечное.

Любопытно, что взгляд и улыбка этого здоровенного парня составляли заметный контраст его силе и, как можно было догадаться, таящейся в нем боевой ярости; взгляд голубых глаз был мягок, а улыбка временами почти робкая. Пока что сила и слабость — надолго ли? — еще уживались в нем, как оно частенько бывает в эту быстротечную пору — восемнадцать лет.

В сущности, для Гильома, единственного носителя имени де Вивре, оставшегося без родителей, без братьев и сестер, имела значение только одна вещь — быть достойным перстня, который перешел к нему после трагической гибели отца, и покрыть его славой. Для этого он назначил себе точный срок, которого и дожидался с нетерпением: 24 июня 1336 года, Иоаннов день, когда в Ренне устраивали турнир, на который съезжался весь цвет бретонского рыцарства.

В том же году носителю имени де Куссон исполнилось двадцать восемь. Звали его Ангерран. Так же, как и Гильом де Вивре, он потерял обоих родителей: мать умерла, дав жизнь его сестре Маргарите, а отец — несколькими годами позже. Но на этом их сходство с Гильомом де Вивре не кончалось: физическим обликом они очень напоминали друг друга. Не унаследовав ничего из волосатой черноты своего предка Юга, белокурый Ангерран де Куссон обладал красотой и атлетическим сложением. В плане же духовном он был совершенным образцом рыцарских добродетелей, соединяя в себе храбрость с верностью и набожностью.

Главной заботой Ангеррана стала его юная сестра Маргарита. Будучи старше на десять лет, именно он после смерти отца занимался ее воспитанием. По той же причине Ангерран, давно вышедший из юношеского возраста, все еще не был женат.

Сказать, что Маргарита доставляла ему много хлопот, значит сильно приуменьшить истину. Если для самого Ангеррана два муравленых волка были всего лишь олицетворением славной легенды, украшением их фамильного герба, то отнюдь не то же самое значили они для его сестры. С самого раннего детства она была зачарована семейным преданием; едва научившись говорить, она уже твердила имена Юга и Теодоры, а, научившись ходить, сразу же захотела отправиться в лес на их поиски. Причем, надо заметить, сделать это она намеревалась на четвереньках, ибо несколько лет подряд, несмотря на все угрозы и мольбы своего брата, упрямо отказывалась принять вертикальное положение.

В конце концов, Маргарита де Куссон все-таки пошла на двух ногах, как подобает девочкам (и человеческим существам вообще), но это ничуть не отвратило ее от исполнения своего замысла. Напротив, именно для того, чтобы лучше его осуществить, она в возрасте шести лет изъявила желание научиться ездить верхом.

Брат согласился, надеясь, что физическая активность изгонит навязчивые идеи. Надежды не оправдались. Девочка быстро стала искусной наездницей и начала пропадать в нескончаемых верховых прогулках по лесу, из которых возвращалась лишь вечером, иногда ночью, а случалось, и утром следующего дня.

Ангерран пытался понять причину этого необъяснимого упрямства и донимал сестру расспросами. Но всякий раз Маргарита давала туманные ответы вроде «Так надо» или «Потому что это очень важно». Несмотря на удивительно рано развившийся ум, она была еще слишком юна, чтобы внятно объяснить причину своего поведения. В действительности же она хотела узнать от своих необычных предков, кто она такая и в чем состоит ее предназначение на этой земле — с такой-то кровью в жилах. И еще она хотела выяснить, почему каждый из них совершил свой поступок. А заодно — и как именно.

Маргарита де Куссон росла сущей дикаркой, скитаясь по лесам в тщетных поисках призраков Юга и Теодоры. Напрасно она учащала свои вылазки в самые лютые морозы или по весне, в пору звериной любви. Ей так и не повстречались ни волк ростом с теленка, ни владелица замка, воющая о своем томлении. В возрасте пятнадцати лет она поняла, что все это время шла неверной дорогой: раз души ее предков не попались ей в чаще леса, значит, к ним требуется другой подход. И искать его нужно в книгах, а не на лесных тропинках. Она объяснила Ангеррану, что хочет учиться. Брат, который давно уже не знал, как ему быть со своей сестрой, колебался недолго и даровал согласие.

Маргарита удалилась в обитель Ланноэ, что по дороге из Ренна в Нант. Она знала, что порой и сам Юг де Куссон бывал здесь, чтобы заглянуть в какую-нибудь старинную рукопись или свиток; это и была подлинная причина, завлекшая ее сюда. Но Маргарита не сразу набросилась на таинственные манускрипты. Она сказала себе, что прежде, чем взяться за них, ей надо сначала приобрести необходимые познания. Поэтому она уселась за учебу, как прилежная ученица.

Так она изучила грамматику, риторику, латынь и греческий. Она выяснила о мире все, что знали о нем в то время: что на восток от обитаемой земли расположена Азия, где находится Рай Земной, скрытый огненной завесой и охраняемый дикими зверями. Именно в Раю Земном берут свое начало четыре великих потока: Нил, Ганг, Тигр и Евфрат… Маргарита овладела также искусством счета, научилась распознавать мокроты, от которых зависит человеческое здоровье, узнала, из каких первоэлементов состоит материя, приобрела навыки в музыке и познания еще о тысяче других вещей. Наконец, она сочла себя достаточно образованной, чтобы заглянуть в книги, касающиеся подлинных тайн. Тайком, поскольку настоятельница Ланноэ ни за что бы ей этого не позволила.

Случилось это в конце весны 1336 года. Первая же из запретных книг, которую Маргарита открыла наугад, показалась ей стоящей. В ней трактовалось о ледяных душах. Анонимный автор доказывал, что душа, будучи огненной субстанцией, поскольку именно она сообщает материи жизнь, не изменяет своей природы и после смерти, всюду оставаясь огнем, будь то в сиянии Рая или на углях преисподней. И лишь немногие души претерпевают после смерти изменения, становясь льдом: это заблудшие души, души призраков и привидений, которые возвращаются на землю и остаются там до тех пор, пока не окончится срок их наказания. Тогда они вновь обретают свою исконную природу и способны достичь Рая. Что касается живых, то они могут вступить в общение с духами, лишь сделав собственные души ледяными. Начиная с этого места рукопись становилась совершенно непонятной и требовала, видимо, особых познаний, которыми Маргарита не располагала. Но она смогла все-таки уразуметь, что наипервейшее дело — это выяснить, может ли ее собственная душа оставаться нечувствительной к свету и огню. Именно на этой ступени размышлений и застал ее брат, заехавший в монастырь по дороге. Случилось это 22 июня 1336 года, во второй день лета.

Ангерран де Куссон был пышно одет и ехал в сопровождении оруженосца и слуги, которые везли его доспехи и оружие. Он направлялся в Ренн, на турнир в честь Иоаннова дня, и хотел убедить сестру, чтобы та тоже поехала на праздник. Он надеялся хоть на несколько часов вырвать ее из монастырского одиночества, которое пришло на смену одиночеству лесному. Ангерран готовился к упорному сопротивлению или же к прямому и недвусмысленному отказу, а потому был изрядно удивлен, когда Маргарита согласилась без всяких уговоров и даже с заметным воодушевлением.

Следуя своему плану, Маргарита усмотрела в этом предложении желанную возможность испытать себя. Иоаннов день, праздник огня и солнца, турнир, на который съезжалось помериться силой столько молодых людей — среди криков, жары и крови, — был самим символом того огня, который ей надлежало преодолеть. Если и в этом пламени ей удастся сохранить свою душу ледяной, то она имеет все шансы встретиться однажды с Югом и Теодорой.

В тот же день Маргарита де Куссон отправилась в путь вместе со своим братом. Хоть она и росла дикаркой, сначала среди деревьев, потом среди книг, ничуть не заботясь о собственной внешности, за нее это сделала природа. В свои восемнадцать лет она была довольно высокой для женщины и обладала гордой осанкой. У нее были красивые, сильные от частой верховой езды ноги, тонкая талия, упругая грудь, правильное лицо с выразительным и подвижным ртом. А кожу поразительной белизны оттеняли черные как смоль волосы, ниспадавшие до середины спины.

В дорогу она надела платье своего любимого цвета, фиолетового, напоминающего ей о сумраке, размышлениях и тайне. Без сомнения, она выглядела холодной, как ей и хотелось, но то была холодность звездного сияния. Она ослепляла. Видя ее гарцующей рядом с братом, каждый встречный оборачивался и провожал их взглядом. Эта девушка, выросшая в глуши и оставившая лесные заросли лишь ради пыли старинных рукописей, сама того не желая, казалась всем королевой.

Гильом де Вивре въехал в Ренн ярким солнечным утром 1336 года. Следуя за ним, оруженосец вез его копье, украшенное черно-красным флажком — цветами «пасти и песок». Поскольку турнир начинался лишь в полдень, Гильом решил пока осмотреть ярмарку, которая была устроена тут же. Не слезая с коня, он рассеянно двигался вдоль рядов.

На помосте всего два актера, мужчина и женщина, разыгрывали представление, которое сумело приковать к себе внимание публики. Гильом узнал историю Тристана и Изольды. Был как раз тот момент, когда Тристан, везущий королю Марку его невесту, златокудрую Изольду, по ошибке выпивает любовный напиток, предназначавшийся его господину, и вынуждает свою спутницу разделить с ним колдовское зелье.

Гильом де Вивре остановил своего коня и стал слушать. Стихи были ему знакомы, но он, тем не менее, испытывал какое-то неведомое доселе чувство. Может, виной тому был воздух, прозрачный, насквозь пронизанный светом, или волнение, которое он нес в душе, ожидая свой первый в жизни турнир, или же то было нечто и вовсе необъяснимое? У него не хватило времени ответить на этот вопрос, потому что в тот самый миг он повернул голову и увидел ее…

Это была девушка верхом на черном коне в сопровождении рыцаря гораздо старше ее летами — мужа, наверное, подумал Гильом. Позади оруженосец вез щит: серебряное поле, два зеленых, обращенных друг к другу волка. Гильом узнал герб Куссонов, о которых ему не раз доводилось слышать. Дама де Куссон следила за представлением, не отводя глаз. Казалось, оно зачаровало ее так же, как и Гильома.

Сказать, что Гильом де Вивре нашел ее красивой, значит просто ничего не сказать. У него буквально перехватило дух от восторга. Причем то обстоятельство, что она, как он вообразил, была замужем, ровным счетом ничего не меняло: это была женщина его судьбы, все остальное не имело ни малейшего значения. У Гильома закружилась голова, его вдруг прошиб пот, живот свело, он задыхался. Так же внезапно, как Тристан, выпивший приворотного зелья, он был поражен страстью, словно молнией, что, в сущности, ничуть не удивительно, настолько этот порыв соответствовал его натуре, пылкой и благородной. Он был сражен любовью наповал. Дама повернулась в его сторону, и тут он увидел ее глаза — темно-серые, неизбежно наводящие на мысль о волчьей шкуре.

Вопреки тому, что тогда считалось приличным для дам, всадница выдержала его взгляд. Ее спутник заметил это, но не проявил никакого неудовольствия. Он даже сделал своему щитоносцу знак следовать за собой, и они отъехали прочь, оставив юношу и девушку наедине друг с другом. Еще не веря своему счастью, Гильом смотрел на молодую женщину во все глаза, а та в ответ ослепительно улыбнулась ему, сверкнув на июньском солнце белоснежными зубами. Хотя, если задуматься, то была не совсем улыбка — слишком уж она смахивала на плотоядный оскал хищника.

И тут одним движением гибкого тела девушка заставила своего коня развернуться и пустила его в галоп. Напрочь забыв о представлении, Гильом бросился за ней вдогонку.

Погоня длилась долго. Гильом де Вивре был превосходный наездник, к тому же сидел на лучшем скакуне из своих конюшен и поэтому рассчитывал шутя нагнать беглянку. Но не тут-то было.

Они промчались по улицам Ренна во весь опор, едва не сшибая по пути прохожих и несколько раз чудом не сломав себе шею. Наконец, их бешеная скачка закончилась в каком-то фруктовом саду на окраине города. Но вовсе не потому, что Гильом одержал верх, просто девушке самой пришла охота остановиться.

Она пристроилась под вишневым деревом и, не слезая с коня, стала лакомиться ягодами, обрывая их прямо с ветвей.

— Вы тоже любите вишни?

Голос чистый, без тени волнения. Гильому показалось, что он перестает понимать смысл происходящего.

— Благородная дама… госпожа де Куссон, меня зовут Гильом, сир де Вивре.

Молодая всадница по-прежнему лакомилась ягодами.

— Но я вовсе не госпожа де Куссон. Я девица, Маргарита де Куссон.

— Однако вас сопровождал рыцарь…

— Это мой брат, Ангерран.

Смысл фразы был поощрительным, но что-то в ее интонации настораживало.

— Благородная девица де Куссон, согласитесь ли вы стать моей дамой на турнире?

— У вас больше нет никого знакомых в Ренне?

— Нет. Это мой первый поединок. Так окажете ли вы мне эту честь?

Маргарита долго не отвечала. Поглощенная своим занятием, она заставила коня обойти вокруг дерева. Ничуть не поступившись своей холодностью, она даже находила это приключение забавным. Как он смешон, этот юнец с повадками необузданного зверя, пытающийся произвести на нее впечатление!.. Объехав дерево кругом, она вернулась к Гильому.

— Вам известен герб Куссонов?

— Да: два муравленых волка, противостоящих друг другу. А мои цвета — пасти и песок. Сам Людовик Святой даровал их моему предку Эду. Но настоящая эмблема нашего рода — лев, хоть его и нет в гербе. Вот, видите, этот перстень, который я ношу на правой руке, как раз и изображает льва.

Юношеский голос Гильома заметно оживлялся по мере того, как он говорил, но Маргарита перебила его:

— Почему лев хочет драться ради волчицы?

— Потому что я люблю вас!

Маргарита, крутившая на пальце две вишенки, сросшиеся черешками, расхохоталась. Никогда еще ее зубы не казались такими белыми, а волосы такими черными. Выходит, она умудрилась влюбить в себя льва, палец о палец для этого не ударив? Какая нелепость! К этим рыкающим животным, любителям света, жары и открытых пространств, она всегда испытывала лишь презрение. Из всех геральдических фигур эту она считала наиболее глупой. И как только человеческие существа могут отождествлять себя с таким зверем, примитивным и начисто лишенным тайны?

— Вы меня любите? Что за чудо?

— Одно из тех, что Господь Бог устраивает порой.

— Но Создатель никогда не смешивает разные породы, милый лев! Подыщите себе львицу среди себе подобных или тех, кто себя таковыми считает. Наверняка они только и ждут ваших признаний.

Стояла восхитительная погода. Оказавшись вблизи Маргариты, Гильом смог оценить, до чего хорошо она сложена. Он почувствовал себя уже не просто на земле, а в том самом Раю Земном, где Маргарита была новой Евой — настолько же черноволосой, насколько ее праматерь была белокурой.

— Отныне никакой другой женщины для меня не существует! Согласитесь быть моей дамой, или я вовсе откажусь от турнира!

Внезапно Маргарита де Куссон вновь сделалась серьезной. Пора возвращаться к действительности. Она хотела стать ледяной душой, она ею и станет. В чем этот рыцарь убедится на собственном опыте.

— Если я соглашусь, то лишь при одном условии, которое вы не сможете выполнить.

— Каком же? Я заранее повинуюсь!

— Проиграйте! Дайте выбить себя из седла в первой же схватке! Это и есть то условие, при котором я стану вашей дамой!

— Мне — проиграть?!

— Вы отлично слышали, Гильом де Вивре! Но такое испытание вам не по зубам. Прощайте.

Маргарита де Куссон дала шпоры коню, но Гильом удержал ее.

— Если я проиграю, то опозорю свой герб в первом же выходе на ристалище…

Маргарита не ответила.

— Если я проиграю, победитель заберет моего коня и доспехи. Придется платить выкуп…

Маргарита не ответила.

Никогда еще Гильом де Вивре не испытывал подобного смятения. Однако ему удалось взять себя в руки и задать тот единственный вопрос, который имел для него значение:

— Если я проиграю, дадите вы мне взамен свое слово?

Маргарита де Куссон уже пришпорила коня, но он все же различил ее ответ, донесшийся к нему сквозь топот копыт:

— Да…

Вот в этом-то помрачении сердца и ума провел Гильом де Вивре часы, остававшиеся до начала турнира. Прибыв на место, он даже не обратил внимания на великолепие зрелища, открывшегося ему. Хотя такому новичку, как он, было на что посмотреть.

На состязание съехались рыцари со всей Бретани — примерно шесть десятков палаток было разбито на широком лугу. Оруженосцы помогали сеньорам облачиться в доспехи и хлопотали вокруг лошадей. Бойцы приглядывались друг к другу издали; самым молодым было по шестнадцать, самым старшим — немногим более сорока. Уже не первый месяц ждали они этого момента, который вместе с войной и любовью был тем, что имелось самого волнующего в их жизни.

Пока они снаряжались, публика едва сдерживала нетерпение. По обе стороны ристалища были возведены две большие деревянные трибуны. На одной из них, окружая герцога Бретонского Жана III и епископа города Нанта, теснились благородные дамы, богатые сеньоры и важные церковники, прибывшие сюда не только из Бретани, но также из Франции и Англии. Остальные места занимали зажиточные буржуа Ренна и Нанта. Что касается простонародья — окрестных крестьян, пришедших пешком, мещан, слуг, наемных солдат из свиты вельмож и прочего мелкого городского люда, — то все они толпились за веревками, натянутыми по обе стороны трибун. От арены они находились достаточно далеко, чтобы разглядеть сражения во всех подробностях, им перепадали одни только крохи зрелища, но — подумаешь, велика важность! Ведь это же Иоаннов день, праздник солнца, света, будущего урожая, самой жизни! Среди молодых героев, готовившихся к схватке, у них еще не было любимчиков, они каждому готовы были рукоплескать, лишь бы тот бился честно и отважно.

Раздался оглушительный рев труб, тотчас же перекрытый криками толпы: «Едут! Едут!»

Действительно, они приближались, все шестьдесят, один за другим, на конях в блестящей сбруе, в сверкающих на солнце доспехах, с копьем в правой руке, со щитом, повешенным на грудь, в многоцветье шелковых лент, развевающихся на их шлемах с поднятым забралом.

По очереди приветствовали они Жана III, склоняя перед ним копье и объявляя свое имя и титул. Тот обращался к ним с любезной улыбкой и предлагал указать свою даму, что отнюдь не было данью галантности, но жестким правилом, обязательным для любого турнира.

Гильом де Вивре попал почти в самую середину вереницы. Он все еще не пришел в себя. Что же с ним такое случилось? Ведь он приехал сюда, чтобы с блеском проявить молодые силы и отвагу, и вот вместо этого у него в мозгу засела безумная мысль. Гильом в тревоге посмотрел на перстень со львом. Он подумал об Эде, грозе сарацин, и вновь с содроганием вспомнил окровавленный палец своего отца. Кольцо принадлежало ему по праву, как носителю титула, и он ужаснулся: во имя любви внезапной, а быть может, и безнадежной он собирается покрыть его позором. Что с ним случилось? Он ли это?

Остановившись напротив герцога, Гильом прерывающимся голосом назвал себя. Жан III с подчеркнутой приветливостью улыбнулся ему в ответ. Наверняка он решил, что новичок просто робеет перед первым поединком.

— Смелее, Гильом! Выберите себе даму и бейтесь благородно!

Нет, ему это не приснилось… Она там, в конце трибуны. И Гильом де Вивре направился к фиолетовому, увенчанному черным силуэту. По мере того как он продвигался к цели, молодые благородные дамы из окружения герцога хмурились. Ведь призыв, который посылали ему их глаза, был так ясен! Он должен сражаться и побеждать ради них — они же были львицами, самками его породы, верными и покорными. Еще есть время одуматься, избежать непоправимого. Но Гильом де Вивре не остановился.

Со своей стороны, и Маргарита де Куссон не сводила с него глаз. Она не верила всерьез, что Гильом примет ее вызов, согласится на невероятно жестокое для рыцаря требование. Она хотела лишь избавиться от него, а вовсе не отправлять на смерть. Но теперь, когда события зашли слишком далеко, это уже ничего не меняло. И она нисколько не была взволнована.

Она видела, как красивый молодой человек, казалось, созданный для побед в любви и на поле брани, приближается к ней. Она видела молодых женщин на трибуне, бросающих на него красноречивые взгляды и машущих платками. Какое безумие толкало их на это? Неужели они так спешат избавиться от своей свободы, сделаться супругами, наплодить детей и разделить всеобщую участь? Любовь… Маргарите случалось думать о ней. Она ничуть не презирала это чувство и того меньше отвергала. Ведь именно любовь толкнула Теодору на поступок, с которого все и началось. Когда-нибудь и сама Маргарита покорится ее законам, но сейчас любовь оставалась для нее чем-то далеким…

Погрузившись в свои размышления, Маргарита де Куссон даже не заметила, как Гильом остановился и указал на нее своим копьем. Толпа, видя ее безразличие, взроптала. Возможно ли, чтобы дама отвергла рыцаря? Это было бы неслыханно. Маргарита подняла голову. Гильом улыбался ей из-под забрала. В ней все напряглось. Она желала испытания? Сейчас она его получит. Скоро кровь молодого рыцаря обагрит землю ристалища, и она одна будет за это в ответе. Если ей удастся при виде этого не испытать ни малейшего волнения, значит, и ее встреча с Югом и Теодорой уже не за горами.

Маргарита жестом выразила согласие, и Гильом де Вивре поехал занимать свое место среди прочих участников.

Ему выпал жребий открыть состязание. Под звуки труб было громогласно объявлено его имя, равно как и имя его соперника. Им оказался сеньор де Шатонеф. Такой приговор судьбы больше всего огорчил Гильома. Арно де Шатонеф был одним из самых молодых участников турнира. В схватке с опытным и уже прославленным бойцом было бы не так обидно подчиниться тираническому требованию Маргариты, но проиграть юнцу своего возраста, прибывшему испытать себя, как и он сам, спасовать перед равным…

— Пошел!

Приказ герольда застал его врасплох. Он, однако, уже находился там, где положено, с правой стороны барьера, отделявшего его от противника, и, наподдав коню шпорами, понесся вперед во весь опор.

Все последующее совершилось в считанные секунды. Гильом до самого последнего мига не мог решить, исполнить ли обет, данный своей даме, или же нарушить его, сочтя за каприз взбалмошной девицы, и биться, как подобает рыцарю. Поскольку ум его так и не смог ни на что решиться, выбор за него сделало тело: уже когда пора было наносить удар, он отвел взгляд от противника, пытаясь отыскать на трибуне фиолетовое платье своей возлюбленной; заодно и копье его отклонилось от цели. Боль пронзила Гильома одновременно со вспышкой света. А дальше — ничего…

Сразу же после этого Маргарита де Куссон ушла. Гильома, лежавшего без движения и казавшегося мертвым, унесли, но она даже не попыталась справиться о нем. Она также не собиралась дожидаться выступления своего брата. Лишь одно имело для нее значение: когда тот рыцарь вылетел из седла, она не испытала ни малейшего волнения.

Она покинула Ренн и одним духом домчалась до Ланноэ. Итак, ей это удалось. Свой собственный турнир она выиграла.

Гильом де Вивре чуть не умер от раны. Его, глубоко пораженного копьем в правое плечо, выходил один почтенный реннский цирюльник. И хотя в течение нескольких дней у рыцаря держался такой сильный жар, что все сочли его состояние безнадежным, однако крепкое сложение справилось с горячкой, и потянулось долгое выздоровление.

В течение этих унылых недель Гильому хватило досуга, чтобы поразмыслить над поведением своей дамы. Ему трудно было даже вообразить себе худшее предательство. Ведь из-за нее он опозорил свой герб, победитель забрал себе его коня и оружие, а она ушла, даже не попытавшись увидеться с ним!

Он решил изгнать из сердца столь нелепую страсть. На что мог он надеяться? Женщина, глазом не моргнув, отправила его на смерть, а после этого потеряла всякий интерес к его судьбе! Она не только не любит его — она чудовище и вообще не способна любить. И он навсегда должен забыть это наваждение.

К несчастью, все эти здравые рассуждения так и остались рассуждениями. Дни проходили за днями, а черноволосая дама в фиолетовом платье по-прежнему не желала изгладиться из его памяти. Напротив, всякий раз, стоило Гильому очнуться от своего тяжелого, болезненного забытья, она уже была тут как тут — улыбающаяся, верхом на коне во фруктовом саду, или же сидящая на трибуне, не обращая внимания на опущенное в ее сторону копье.

Меж тем случилось письмо от Ангеррана де Куссона. Доставил его оруженосец в пышном одеянии, который вел под уздцы коня своего господина с навьюченными на него доспехами. Письмо было столь же благородно, как и его отправитель, и немало способствовало душевному выздоровлению Гильома.